Рыжая. Часть третья. Французские булочки

Каштан костяшками стучит в окно, небо серое, снежное, в феврале ни черта не поймешь. Раннее утро? Или ранний вечер?

Я одет, лежу на диване поверх одеяла. Так утро или вечер?
Сёма, услышав, что я проснулся, тяжёло, артрит - не шутка, поднимается с подстилки, несёт ко мне радостную улыбку морды старого дога, подобострастно вихляет к моей руке.
Вечер?! Твою мать, ты не мог раньше меня разбудить?
Сел на диван, поставил ноги на пол. В комнате пахнет псиной, корвалолом и кислой тряпкой. Протянул руку к тумбочке, взял флакон. Хлобыстнул корвалол, запил остатком кофе из холодной чашки. Закурил. Сёма, не ори, идём уже. Скулит он. Натянул зимние шерстяные носки, засунул ноги в кроссовки и встал. Ну, такое. Идти возможно. Сёма, твою мать, предупреждаю, напрудишь в коридоре, я тебя убью. Я живу в квартире Давида. Она обставлена древней трофейной германской мебелью жёлтого дерева, диван и кресла обиты зеленой тканью. Давидче в Израиле на лечении. Сёма - пёс Давида. Но всё равно, если Давидче унюхает твою мочу и мой корвалол, он убьёт меня, да, а тебе даст по жопе. Что ты улыбаешься? Улыбается он.
(Давидче умрёт на этом диване через два года во сне, когда у него будет гостить дочь из Грузии. Та ещё история.)
Вызываю лифт. Дом на Пушкинской. Большой, тёплый и старый.
Лифт медленно поднимается, всеми железками своими грохочет, страдая, а прибыв на этаж, ну вот я, устал я как-то туда-сюда, вниз-вверх, что?
Надежда на котов, чтобы они во дворе тусили. Тогда, пока Сёма их будет гонять, я быстро в гастроном за коньяком. И пока Сёма будет свои дела там делать, проверит мусор, выпавший из контейнеров, точки свои пометит, я за это время чекушку выпью и всем будет хорошо. Сёма тоже получает на прогулке свою дозу подзарядки. Каждый раз он поднимает лапу на кусок электрического кабеля, торчащего из снега, и с визгом на трех лапах отлетает в сторону. Придя в себя, хрипло лает на кабель. И так каждый раз. Выпил половину - и уже можно на мир смотреть. Уже мир, в частности, добр, и мне от этого, что он хорош, тоже хорошо. Мороз-не-мороз, а сыро, но у меня внутри тепло. Сумерки с темнотой сливаются.  В проёме арки проходного двора внизу сверкает Крещатик. Тихие чёрные деревья внутреннего двора усадьбы ждут весны, дремлют. Застыло всё, качели, горка, карусель, скамейки. Застыл и прошлогодний снег, и пачка сигарет в моей руке, мой взгляд застыл, и мать твою — нет сигарет, их след простыл.
Сёма, ко мне! Завёл домой бедолагу и спустился за сигаретами.
И вот, иду по Пушкинской мимо Французских булочек, и вижу через витрину в кафе Рыжую.
Она сидит за столиком и что-то, поправляя волосы, втолковывает женщине напротив.
Зашел. Смотрю на неё. Она меня не видит.
"Привет..."
Поднимает голову: "О! - женщине, - Знакомься, это мой старый друг. - представляет нас другу другу, - Присаживайся, мы скоро заканчиваем."
И я точно видел — мгновение, долю мгновения - там было всё, но там было и прощение!
Они говорили, и говорили еще минут 30, а потом женщина ушла.
"Привет."
"Ну, привет."
Я не очень хорошо в целом запомнил нашу ночную прогулку.
Помню, что было легко. Рыжая опиралась на мою руку, когда слушала меня, чуть наклонив ко мне голову.
А когда сама начала говорить, говорила, говорила, и очень смешно размахивала руками.
О дочке - Кэрри, смешной, смышлёной обезьянке, которая в свои шесть лет играет со взрослыми наравне в шахматы и в этом году поступила сразу в третий класс гимназии.
О том, как познакомилась в 2001 году на конференции с будущим мужем, евреем из Эстонии, которого вывезли в штаты в бессознательном детстве, и который вначале измучал её расспросами о советском быте, оставшемся в памяти мальчика смутными, грустными пятнами блуждающих приведений. Виктор радостно вцепился в Рыжую, пытаясь вернуть этим фантомам хоть какую-то материальность и вес.
О том, как они в будний день расписались в районном киевском загсе, и она улетела в штаты учиться и работать на M.D. в Институте исследования мозга Аллена.
Летела, будучи беременной, никому об этом не сказала. Был почти что скандал в институте, но, благодаря мужу и общей симпатии руководства к Рыжей, скандал разрешился, и она рожала девочку в Сиэтле.
Рожала природным способом, с большим количеством неожиданного для себя мата, и ёмко формулировала обещания подать в суд на школу подготовки к родам "Роды без боли и с радостью!". Её цитирование Мадонны: "Колите всё, что есть!" было последнее, что Рыжая помнила о том чудесном дне.
- Так ты привезла из штатов антропостереометр Геббельса?
- А ты с первого раза сказать "энцефалограмма" сможешь? - и вдруг спросила,- Ты больше не исчезнешь?
- Я?!
- Ну, не я же!
На следующий день Рыжая пришла ко мне на Пушкинскую. И всё! Всё! Где десять лет?! А нет десяти лет. Нет, они-то есть. Но - ИХ НЕТ!
ИХ НЕТ!
у нас нет наших десяти лет
ты украл у нас 10 лет
я думала никогда тебя не прощу
я думала больше тебя никогда не увижу
я думала ты спился скурился и умер
ты меня так обижал
зачем ты меня обижал
да что же это такое
да что же это такое
смотри
смотри как все изменятся вокруг
смотри смотри
из меня уходит это дурацкое
всё это дурацкое
оно вытекает, ха, смотри его больше нет во мне
этого дурацкого напряжения
смотри что ты со мной делаешь
что ты со мной делаешь
как ты это слышишь
как ты меня слышишь