Коллаборационист Чужак-2

Конец сентября 1952 года

Северо-запад Белоруссии.  Пригород Энска и его окрестности.

Наш разговор с Яцеком затянулся до полуночи. Умело формулируя вопросы, я смог получить от Яцека много полезной информации. Прежде всего, меня интересовала группа некого Миколутского, о которой я был проинформирован еще на Западе. Оказалось, как я понял из беседы с Яцеком, он поддерживает именно с этой группой устойчивую связь. Это было редким и удачным стечением обстоятельств. Я не торопился раскрывать свою заинтересованностью этой группой. Прежде всего мне надо было убедиться в том, что Яцек не связан с НКВД.
Из беседы с Яцеком я также понял, что в районе Энска ко времени моего появления других групп уже не было. Войска НКВД поработали основательно, разгромив все  более-менее значительные группы. О группе Миколуткого я получил достаточно информации, чтобы сделать какие-то выводы. Яцек был не очень многословен, хотя то, что я сумел от него получить, позволяло достаточно полно и ясно определить состав группы Миколутского и ее устремления.   
По словам Яцека в группе «мальцев», которая действовала в районе Энска, командиром был Миколуткий. Яцек вначале назвал его командиром, но потом поправился, пояснив, что сам Миколутский никогда не называл себя ни руководителем, ни командиром,  просто лучше его леса в околице из тех, кто в его группе, никто не знает. Эти знания и определяют его положение в группе.
Яцек так же рассказал о том, что по инициативе Миколутского в лесу построены схроны и укрытия. Миколутский прекрасно ориентируется в лесу. Еще перед зимой 1948 года им были добыты несколько лопат, топор и пила, что позволило его группе начать обустройство стоянки в лесу. Накануне зимы 1949 года были построены несколько землянок. Яцек рассказал мне о том, как наткнулся на землянки «мальцев» Миколутского. Совершая обход своего участка, в поисках места, где разбить делянку для заготовки леса, он обнаружил две землянки. Поначалу он подумал, что это еще с войны укрытия партизан, аковцев или селян. Но, когда его окликнули, он понял, что это стоянка «мальцев», которые воюют с Советами. Так Яцек был задержан бойцами Миколутского. Его провели к Миколутскому, который предпочел поговорить с ним один на один. Разговор был не очень длинным, но содержательным. О чем и что обсуждалось Яцек предпочел не распространяться. Сказал коротко: «Меня отпустили, приказав помалкивать».
Яцек прекрасно понимал, что его болтливость может доставить проблемы не только ему, но и его близким. Тем более Миколутский хорошо знал окольные хутора и села, хорошо знал и деревню, где жили родственники Яцека. «Мне ничего не оставалось, - подвел итог Яцек, - как помалкивать и выполнять поручения Миколутского.
По приказу Миколутского помимо землянок в лесу был построен схрон, который замаскировали немного в стороне от основной базы.  Первую зиму группа пережила тяжело потому, что помощь со стороны знакомых и родственников была довольно скромной. Оно и понятно, первые послевоенные были не очень сытными. Местные крестьяне и хуторяне неохотно помогали «мальцам», потому, что боялись преследований со стороны НКВД. Понимая, что нападения на различные объекты в ближайших деревнях, могут раскрыть их месторасположение, Миколутский принял решение совершать рейды в соседние районы. В первую зиму акции для поиска пищи и амуниции были главными, они происходили по-разному. Хуторяне, как правило, не противились требованиям "мальцев", понимая, что с ними лучше не ссориться. Надо признать, что группа Миколутского вела себя сдержано по отношению к тем, кто открыто не выражал свою агрессию. Выживать в лесу в первые послевоенные годы было особенно сложно, но, тем не менее, группа не только выжила но и смогла вступить в борьбу с Советами. Политика, которую проводил Миколутский оказалась верной и жизнеспособной.
На этом наш разговор с Яцеком закончился. Мне постелили на полу. И я, перед тем как отправиться спать попросил Яцека разбудить меня пораньше. Мне хотелось выбраться в соседний район, где в райцентре нужно было встретиться человеком, для которого у меня было письмо и небольшая передача. 
Расположившись на подготовленной для меня постели, я, укрылся с головой и задремал. В качестве одеяла хозяйка дала мне две грубые домотканые постилки. От них пахло какими то пряными травами, поэтому я почти сразу же заснул. Проспал я около трех часов. Проснулся я около четырех от того, что в доме стрекотал сверчок. Было странно слышать его стрекотание в темноте. Я отметил то, что спать под стрекотание сверчка сможет не каждый. Мне под его стрекотание не удалось заснуть. Наверно надо быть или романтиком, или человеком с крепкими нервами, чтобы не реагировать на стрекотание сверчка. Вспомнилось, что появление сверчка в доме связано с приметами о семейном счастье, богатстве, благополучии и спокойной размеренной жизни без значимых потрясений. Не плохо было бы, чтобы такие приметы стали реальностью хотя бы в моей жизни. Хотя появления сверчка в доме объяснить просто, во дворе становится холодно и сверчок перебрался в теплое человеческое жилье. 
Переосмысливая все рассказанное мне вчера Яцеком, я пытался определить, что делать завтра. То, что группа Миколутского смогла просуществовать так долго, не попавшись под облавы НКВД, было  редкой удачей. Думается, Миколутский действительно был не только удачливым воякой но и талантливым специалистом по маскировке и умению налаживать контакты с населением.
Второй приход Советов местное население восприняло по-разному. Идти в армию и на войну местная молодежь не хотела, но, надо признаться, выбора у нее не было. Те из молодых, кто не попал в армию, не отправился на фронт, призывались на восстановление промышленности в России. Ехать надо было в чужие края, но ехать на чужбину не всем хотелось. Отказ от направления на работу грозил судебным преследованием. Так что по сути выбор был прост – не хочешь ехать добровольно на работу в Россию, поедешь по решению суда, как осужденный за саботаж.
  Призыв молодежи в армию Советов и на стройки, который развернулся после окончания войны в районах, некогда входивших в состав Польши, активизировал партизанскую войну. Армия Краева развернула настоящую войну и это была война, прежде всего, против репрессий, против призыва в армию и против коллективизации. Мечта местных поляков о том, что после войны они возвратятся под власть Польши, казалась несбыточной, а девиз: «Восточные крессы были, есть и будут польскими!» - утопией.
  Я лежал на полу, укрывшись с головой пахнущими пряными травами подстилками, и думал свою думу. Согласиться на возвращение в Белоруссию там, в далекой Бельгии, было просто, а вот жить и выживать здесь куда как не просто. Мне подумалось о том, как не проста жизнь белоруса. Выбор любого человека, родившегося в Белоруссии не прост, если не принимаешь Советы то, автоматически становишься поляком, если принимаешь, то можешь считать себя белорусом. Быть белорусом и не принимать Советы – значит быть предателем.
Из бесед с тетей Ханной я знал, что внутренние войска НКВД приступили к борьбе с лесными отрядами в районе Энска еще осенью 1944 года. По ее мнению войска появлялись в районе Энска сразу же после отступления немецких войск, они вели настоящую войну с остатками немецких войск и отрядами аковцев. Местное население, помня жизнь под Польшей, активно поддерживало аковцев, которые постоянно напоминали советской власти на местах о своем существовании. Однако к началу пятидесятых активность аковцев стала угасать.
Тетя рассказала, что в Молодечненской области распространяли напечатанные типографским способом листовки, которые призывали: «Поляки должны продолжать вооруженную борьбу за свободную Польшу, так как от одного оккупанты (немецкого) избавились, то пришел более злой и коварный оккупант – большевизм. Никакой поддержки Польскому комитету национального освобождения и армии Берлинга как большевистским агентам». Листовки не сильно пугали население, а вот слухи, которые сопровождали появление этих листовок были куда страшнее. Аковцы угрожали семьям тех, кто добровольно шел служить Советам.
Местное польское население по ее словам все еще тешило себя мечтами о великой и неделимой Польше в границах 1939 года. Однако сражаться за единую и неделимую Польшу охотников было все меньше и меньше.
Мои ночные размышления прервала хозяйка. Она поднялась около шести и сразу же взялась за хозяйские дела. Заботы сельского жителя сводятся к простым каждодневным занятиям – подоить, напоить и накормить скотину, выпустить кур, насыпать им чего нибудь, чтобы целый день им было занятие, и только после этого хозяйка переходит к приготовлению завтрака. Яцек тоже поднялся, я слышал голоса хозяев, доносившиеся из кухни, они что-то обсуждали. Было темно, в комнату, где я спал, кто-то вошел. Мне показалось, что это Яцек, он зажег спичку и подошел, по-видимому, к столу, зазвенело стекло. Я сообразил, что он зажигает лампу-керосинку. Я повернулся и приподнял голову.
– Спи, – прошептал Яцек: – Рано еще.
– Который час?
– Шесть.
Я повернулся на другой бок, укрылся с головой, и попробовал заснуть. Сквозь сон я слышал, Яцек что-то ищет в шкафчике. В это же время хозяйка продолжала возиться у печи. Я вроде бы как задремал под убаюкивающий разговор Яцека и его жены. Их разговор не вызывал у меня интереса. Равномерное течение их разговора убаюкивало. Но мой сон был коротким, сквозь сон я расслышал что-то, что мгновенно классифицировал, как не стандартную ситуацию. Сон мгновенно пропал, я стал вслушиваться в голоса, доносившиеся с кухни. Мое внимание привлек голос незнакомца, который говорил тихо и взволнованно.
Классифицировав голос незнакомца как «чужой», я мгновенно встал, оделся - и в растерянности застыл посреди комнаты. Путей отхода у меня не было. Если бы в дом вошли НКВДэшники, то взять меня «тепленьким» не было никакой сложности. Правда, НКВДэшники вряд ли вели бы длинные разговоры с хозяевами.
Я выглянул в окно, во дворе было тихо. Наверно, гость был из леса. Мне подумалось, что для меня такой гость опасен не менее, чем НКВДэшкин. Яцек, почувствовав мое волнение или заслышав какой-то шум в комнате, где я спал. Он, приоткрыв дверь, заглянул в комнату, и шепотом сказал мне: «Тихо! Я сейчас!»
Мне не осталось ничего, как ждать. Разговор на хозяйственной половине стал тише.
Прошло около получаса с того момента, как Яцек заглянул в комнату. Я уже начинал нервничать, когда открылась дверь и в комнату вошел Яцек.
– Все нормально!
Я ничего не ответил, решил подождать от Яцека пояснений.
– Был человек из леса, он подтвердил то, что сказал ты. НКВДэшники активизировались в нашем районе. Действительно ищут каких-то парашютистов.
Я понял из слов Яцека одно, мое прибытие на Беларусь не прошло бесследно.
– Ты бы не мог познакомить меня с ним? -  Я наверно поторопился с установлением контакта. Это я понял чуть погодя.
– Мог бы, - ответил Яцек, - Но сейчас не время. Да и общаться с простыми бойцами смысла нет. Я тебе сообщу, когда и где можно будет поговорить главным или его представителем.
– Что от вас хотел ваш гость? – поинтересовался я.
– Ничего, - ответил Яцек, - Он приходил в местечко, чтобы поговорить с местной учительницей белорусского языка. Видишь ли, в лесу узнали, что она слишком выслуживается перед Советами, вот и решили ей «вправить мозги».
– Что они ей сказали?
– Предложили бросить преподавание и уехать домой. Иначе - убьют.
– Да! Не богатый выбор.
Я понял, что Яцек отлично ориентирован в том, что сделали и собираются делать местные «мальцы».
– Ваш гость – поляк, как я расслышал по его говору?
– Нет! Он из наших, местный. Просто у них в семье всегда говорили по-польски, хотя он считает себя белорусом, кроме того он православный, а не католик.
– Странно!
– Ничего странного. У нас таких много, хотя православные редко говорят по-польски.
– А гость, как я понимаю, молодой еще совсем.
– Да! В лес он попал потому, что отказался в армию идти, таких в лесу много. Я с трудом представляю, как бы он там бы себя чувствовал с плохим знанием русского языка.
– Да уж, дела. Мне это знакомо. Белорусом быть не просто. При Польше мы были "недополяками", а при Советах мы стали "недорусскими".
Яцек никак не прокомментировал мои слова.
Наш разговор на этом закончился. Яцек пригласил меня завтракать. Завтракали мы молча, разговор не клеился. Утренний гость привнес в повседневное течение жизни семьи Яцека некий разлад. Жена Яцека показалась мне расстроенной. Я, позавтракав, поблагодарил хозяев и стал собираться по своим делам, предупредив о том, что вечером могу не появиться. Я торопился покинуть дом Яцека потому, что утренний гость мог привести за собой хвост. Береженого, как говорится, бог бережет.
С Яцеком мы попрощались в темном коридорчике.
– Вечером, если не смогу уехать домой, возможно, приду ночевать, - предупредил я. 
– Не будем загадывать! – согласился со мной Яцек.
– Это точно!
Яцек предложил мне на дорогу тыквенных семечек, высыпая из стакана их мне в карман, он сказал: «Веселее в дороге будет!»
Было около девяти утра, когда я вышел из дома. На улице уже рассвело. Наметив маршрут, я неспешно выбирался из местечка на дорогу, которая вела на Вилейку, по дороге я встретил несколько прохожих, которые спешили по своим делам. Рабочий день уже начался, о чем еще полчаса назад известил гудок. В небольших городках, где имелись котельные, такие гудки с некоторых пор стали данью моды. Гудок давали в восемь часов утра и в шесть вечера, извещая жителей о времени.    
Целью моего маршрута был хутор со странным названием Груды. Выбираясь из местечка, я изредка встречал прохожих, спешащих куда-то по своим делам. При выходе из местечка, на дороге на Вилейку я нагнал невысокого старика, который вел не привязи корову. Он шел неспешно, что-то бубня себе под нос.
– День добрый! – я надеялся, что смогу со стариком завязать разговор.
– И вам не хворать! – скрипучим голосом ответил старик.
– Далеко путь держите? – я не хотел отступать от задуманного, разговорить старика нужно было хотя бы потому, что до нужного мне хутора было около пяти километров. И некоторое время нам придется идти вместе.
Старик вздохнул и проскрипел: - Нам с телушкой в Дворец. А тебе куда?
– Мне в Груды.
– На хуторе, небось, сейчас не просто жить? – спросил старик.
– Да уж! А где сейчас просто?
Дорога вошла в лес. Разговор у нас не клеился. Наверно, старик осторожничал и изучал меня, пытаясь понять кто я. Оно и понятною, осторожность лишней не бывает, времена сейчас такие. Мало ли кто может навязаться в попутчики. Времена сейчас такие, что осторожничать приходится постоянно.
– Ты, малец, из местных? – поинтересовался старик.
– Да. Я из Старой груши. Иду в родственникам в Дворец.
– А я вот водил корову на ферму. Жалко будет, если не покроется. Лето перегуляла.
Мне понятно было, почему старик был не особенно разговорчив. Переживал за возможные расходы. Держать корову, которая летом не покрылась – это для любого крестьянина пустая и не разумная трата.
– Без молока плохо, - посочувствовал я старику. Старик на мои слова ничего не ответил. Чтобы поддержать разговор я посетовал на погоду и то, что картошка в этом году не уродилась. Старик согласился со мной.
– У нас в этом году тоже плохая бульбачка. Как попеклась, дождей было мало. Мелкая и не вкусная.
– Мать выправила меня к родственникам, - я рад был, что старик не молчит. – Думаем обменять немного картошки, нашу можно скормить свиньям, а на еду она не годится.
– Да уж. Мы на сельхоззаготовку отсыпали столько, что себе почти не осталось. А тут еще беда, корова летом не покрылась, - старик говорил это таким печальным голосом, что даже мне становилось как-то не по себе.
Лес становился темнее и гуще. Я отметил, что и старик и я стали говорить потише. Старик, как мне показалось, даже ускорил шаг.
– Ты то дорогу знаешь? – поинтересовался старик.
– Знаю, - с уверенностью ответил я.
Мы подходили к развилке дороги. Поднявшись на небольшой бугорок, дорога раздваивалась, более широкая и разъезженная дорога, поворачивала налево, к деревне Груды, в которой, как я припомнил, был сельсовет. Другая, менее разъезженная, шла вниз к речке и далее берегом до хутора Дворец. Вокруг дороги росли чахлые березки и осины.
– Ну, мне налево, - сказал старик. – А тебе, малец, прямо.
– Я знаю, - ответил я и решил поинтересоваться. – А тут тихо?
– Всякое бывает, - уклончиво ответил старик.
– Понятно, - я улыбнулся. – Осторожность, думаю, не помешает.
Старик, ничего не ответил, свернул в сторону Груд, а я продолжал двигаться прямо, по дороге, которая спускалась к небольшой речке. Мне стало понятно, что о тех, кто прячется в здешних лесах, местное население говорит неохотно. Видимо во мне есть что-то, что воспринимается местными, как то, что обозначают словом «чужак». Возможно, это были мои домыслы, но как бы там ни было, даже Яцек, который знал моего отца, вчера разговаривал со мной неохотно. Не то договаривал, не то хитрил.
Я приостановился, прислушиваясь, попытался определить, чем живет лес, не едет ли кто по дороге. Было тихо. Дождь перестал моросить - и в небе посветлело.
Я с трудом представлял то, что ждет меня. Сегодня задача у меня была проста – добраться до хутора Груды и передать небольшой конверт, который, как я понимаю, должен был подтвердить мое удачное приземление и то, что я не попал в руки НКВД. Странные эти американцы напридумывали такого, что складывается впечатление о том, что главная моя задача по сути сводится к тому, чтобы я постоянно передавал им сообщение о  том, что еще не арестован.
Впереди показалась усадьба. Это был хутор, цель моего сегодняшнего путешествия. Усадьба выглядела достаточно солидной и ухоженной. Вспомнив то, с какой тревогой вчера Яцек говорил о НКВДэшниках, я приостановился. Наверно, стоило некоторое время понаблюдать за хутором издали, а не рваться, сорвав голову, навстречу неизвестности. Сейчас, в нескольких шагах от цели моего путешествия, странно выглядела суть моего задания – передать письмо какому-то старику. Стоило ли рисковать своей жизнью, лететь на самолете, который могли сбить, прыгать ночью на парашюте в неизвестность, чтобы в нескольких километрах от небольшого местечка, передать небольшой конвертик с письмо незнакомому человеку. 
Я издали внимательно рассматривал постройки хутора, сожалея, что у меня с собой нет бинокля. Подумав об этом, я улыбнулся. Бинокль, конечно же, очень бы пригодился, но объяснить его наличие в случае чего у простого селянина НКВДэшнику было бы невозможно.
Не заметив ничего подозрительного, я направился вдоль ограды к постройкам. Усадьба была огорожена жердями, а небольшой полисадник, разбитый у главного фасада, невысоким дощатым забором. Поднявшись по ступенькам на крыльцо дома, я лицо в лицо столкнулся со стариком, который, выходил из дома. В руках у него был топор.
— День добрый! — сказал я. Старик исподлобья взглянул на меня, и ответил на мое приветствие по-польски: «Витам, пана!»
Я некоторое время раздумывал, что сказать. Потом, вспомнив данные мне инструкции еще на Западе, тихо сказал – Я к вам с приветом от брата КазимеЖа.
— КазимеЖа? — переспросил старик. Похоже, он не был удивлен. При этом и я и он, произнося имя, ударение делали на последнем слоге. Это был и пороль, и отзыв.
Старик переложил топор из правой руки в левую – и, открыв дверь, пригласил в дом  — Проше, проше пана.
Не могу сказать, что он был обрадован моему появлению.
— Чужих в доме нет? — поинтересовался я, прежде чем войди в дом.
— Не, нема.
Хозяин был не словоохотлив.
— Проше, проше пана! —  хозяин пропустил меня вперед, а сам, войдя в небольшой коридор, открыл дверь небольшой кладовки, чтобы оставить там топор.
Войдя в дом, я огляделся. Прихожая была небольшой, но уютной. Хозяин зашел в дом вслед за мной и закрыл дверь. Он махнул рукой на табуретку, приглашая этим жестом меня сесть. В избе царил полумрак.
Я пытался понять, кто же на самом деле, этот старый хуторянин. То, что хозяин разговаривал по-польски, означало, что, видимо, он из шляхты. В нашем районе было много осадников, которые появились в здешних местах перед войной. Возможно, хозяин был из таких.
— Проше пана сядать.
— Дзянькуе.
Я опустился на табуретку и достал из внутреннего кармана письмо. Старик остался стоять у порога.
— Вам! От Казимежа, - протянул я конверт старику.
— Проше пана, пробачить, — сказал старик. — Я прочту, что мне пишут? Добжэ?
Польский язык хозяина был не идеален и выдавал в нем скорее белоруса, чем поляка.  Хозяин подошел к окну, раскрыл конверт и стал читать письмо.
Ожидая, когда хозяин закончит чтение письма, которое ему передал, я рассуждал о том, что предпримет хозяин после чтения письма. Мне важно было определить, за кого меня принимает хозяин. Как-то не хотелось думать, что меня он принял за «мальца», который уклоняется от мобилизации в  Советскую армию. То, что хутор располагался у самого леса и совсем недалеко от местечка, означало одно – хозяин, наверняка, знает о тех, кто скрывается в здешних лесах.
Про себя я отметил, что хозяин не сильно гостеприимен. Тем временем он закончил читать письмо, вздохнул и сказал, обращаясь к кому-то кого не было в доме.
— Они, как всегда считают, что за них жареные каштаны из огня будут таскать дураки!
После этого он подошел к небольшому буфету и достал из него кувшин два стакана.
— Думаю, пан, не против будет попробовать свежего молочка? – сказал хозяин, ставя на стол стаканы. Он налил молоко в стаканы и пригласил меня коротким: - Проше.
Я не стал отказываться.
— В письме, - продолжил хозяин, - Казимеж просит меня свести вас с нашими мальцами. Хочу предупредить – это сделать не совсем просто. Во-первых, «наших» здесь почти не осталось. В основном в лесу литовцы и поляки. Контактировать с ними не просто даже местному населению. Они, как правило, сверх подозрительны и жестоки.
— Понятно, что жить на хуторе не просто, — мне захотелось поддержать разговор. Я без раздумий сказал первое, что пришло в голову, — И особенно сейчас.
— Мне, вроде, -  спокойно ответил хозяин, — жаловаться нет на что. — Правда, с теми, кто в лесу у меня прямого контакта нет.
— Неужели вас не беспокоят гости из леса? – я сомневался в искренности слов хозяина.
— Всякое бывает, — ответил хозяин. — Но, я, если, честно, не ощущаю никаких сложностей. Однако предупреждаю, что нормальные контакты с лесом возможны при одном условии – если вас представят, как резидента польского центра, который находится Вильнюсе.
         Простоватый с виду старик оказался не таким уж и простым. У меня сложилось впечатление, что он владеет вопросом, который обсуждает со мной сейчас.
         — Ты поляк? — поинтересовался он.
         — Наполовину, - ответил я. — Мать – полька, отец – белорус. Мать живет тут, недалеко, на хуторе, а отца сослали в Сибирь совсем недавно. Раскулачили.
         — Ясно! – сказал хозяин. — Странно, почему сослали только отца, обычно коммунисты выселяют всю семью.
     — Отец и мать не были венчаны, — объяснил я, — Так сложилось, что в костеле требовали, чтобы мать приняла католичество, а в церкви венчаться отец не хотел. Когда стали разбираться, то решили раскулачить только его, как католика.
     — Да, коллизия! —  вздохнул старик и добавил, - Ты говори всем, что ты поляк. Я тебе дам письмо и адресок. Поедешь в Вильнюс. Надо связаться с человеком из Армии Крайовой, представителем лондонской службы безопасности. Через него можно будет выйти на какую-нибудь группу, действующую в нашем районе.
         — Неужели нельзя связаться с лесом без поездки в Вильнюс?
         — Можно? — старик криво улыбнулся. — И попасть в руки НКВД. Сейчас в лесу есть группы, которые засланы Москвой для ликвидации сопротивления. Определить, кто есть кто, сидя здесь, на хуторе невозможно.
         — Бюрократия, — раздраженно сказал я.
         — Нет, не бюрократия, а безопасность, — старик решил дать мне пояснение. — Ты думаешь, что сказав: «Я из Лондона!» в лесу можно стать своим? Сомневаюсь. Кроме того, чтобы делать большие дела, надо получить доверие не у рядовых бойцов, а у командиров  и желательно нескольких отрядов. В письме, адресованному, мне намекают, что ты прибыл сюда с серьезным заданием.
         Я, надо признаться, с трудом представлял суть своего задания. О задании мне должны будут сообщить после того, как я устроюсь и выйдет на связь с нужными мне людьми. С чем трудно было не согласиться, так это с тем, что наладить нужные контакты здесь не просто. Врученный мне Рокулем мандат “Президента БНР” и фото от президента БНР с автографом здесь, скорее всего, могли бы помешать мне при установлении контактов, чем помочь. А инструкции Рокуля, которые он мне дал, вручая мандат и фото со словами: «Это на случай нападения в лесу бандитов, чтобы те понимали, с кем имеют дело, и не трогали нас». Такую глупость в виде инструкции мог сказать только человек не знающий ничего о том, какая обстановка на самом деле в Белоруссии. Люди, наделившие себя званиями и полномочиями с добавлениями «Белорусской народной», на самом деле обладали ограниченными возможностями. Наверно, мне разумно было признать то, что сказал старик и не называть себя «белорусом», по крайней мере, не афишировать свою национальную принадлежность. Похоже, придется взять за пример то, что делал в таких случаях герой пьесы Янки Купалы, называть себя «тутэйшым».
         На этом наш разговор закончился, старик не счел необходимым давать еще какие-то пояснения.
        Я понял, что надо собираться в обратный путь. Мое пребывание на хуторе Груды закончилось. Контакт с лесом я не установил, но получил четкие инструкции, как его установить на уровне подпольного командования. Я получил от хозяина адрес и письмо в Вильнюс. Для того, чтобы связаться с теми, кто в лесу, я должен был ехать в Вильнюс и связаться с руководством, которое обязано было подтвердить мои полномочия. Все это выглядело немного нелепо. Но, старик, кстати, он так и не представился мне, настаивал на том, чтобы я не просто поехал в Вильнюс, а передал туда, подготовленное им письмо. Наша беседа получилась короткой, но достаточно информативной, хотя без каких-то объяснений и представлений. Мне показалось, что старик был не только излишне горделив, но и излишне подозрителен. По имеющейся у меня информации, он был выходцем из зажиточной дворянской семьи и до Советской оккупации работал преподавателем в университете. Сам старик, подпольная кличка которого была «Профессор», перед самым приходом Красной армии, перебрался из Вильнюса на хутор. 
     В Энск я возвращался в немного подавленном настроении. Мое желание приступить к выполнению задания столкнулось с первым достаточно серьезным препятствием.
     По дороге в Энск я вновь и вновь мысленно возвращался к разговору со стариком. Надо полагать, что налаживание контактов с подпольем дело не такое уж и простое. Трудно себе представить, что меня ждет. Но, не менее глупо было надеяться, что здешнее подполье примет меня с распростертыми руками. Мне еще предстоит доказать, что я послан в Белоруссию эмигрантским центром. Правда, то, что старик попросил меня представляться поляком, несколько озадачивало. Я уже давно заметил, что называться то поляком, то белорусом это единственное, что мне остается. Во время оккупации немцы не очень жаловали поляков. А в Европе называть себя поляком было совсем не выгодно, поэтому я предпочитал представляться белорусом, хотя, сам себя всегда считал поляком. То, что я достаточно хорошо владел белорусским, польским и немецким языками, давало мне шанс устроиться в жизни. Мое согласие на возвращение в Белоруссию было бы ошибкой, если бы не постоянная угроза насильственной депортации. Конечно, можно было бы попытаться устроить свою жизнь в Бельгии. Но этой задумке помешало появление в моей жизни Франтишка Ракуля, который во время войны был командиром полицейского батальона в Энске. Он смог задеть меня за живое. Его взгляды на положение белорусов и и их будущее во многом совпадали с моим виденьем. Все это переменило мои намерения, мне показалось, что я смогу вернуться в Белоруссию и начать жизнь как-то по-новому. Мои представления о жизни в Белоруссии были далеки от того, что я увидел, когда оказался в Энске. Люди жили так. как позволяло время, точнее власть, которая утвердилась на территориях, некогда принадлежавших Польше.
      Я много не знал тогда, когда давал свое согласие на сотрудничество с американцами. Уже в школе, за изучением того, что требуется знать и уметь американскому агенту, действующему на территории заброски, я понял, что «вляпался». Правда, меня не оставляла надежда, что я смогу обхитрить и своих белорусских лидеров, и американцев. Быть пешкой в чужой игре мне не очень-то хотелось.
      Не знаю, чем я был по нраву Ракуле, но его внимание к моей особе начинало меня раздражать. После моего переезда в Бельгию по его рекомендации я поступил в Лювенский университет, где проучился два года. Однажды я случайно встретил в городе Стасевича, который вдруг зачастил в гости к выходцам из Белоруссии. Именно от него я впервые услышал разговор о возможности возвращения в Белоруссию. Как оказалось, предлагаемый Стасевичем вариант был прост – для этого надо было согласиться на сотрудничество с американцами. Поскольку мое денежное положение было незавидным, я дал согласие на встречу с американцами. Думалось, встречусь, поговорю – а там видно будет, что делать. Встреча произошла в небольшом кафе рядом с университетом. Американец, которого звали Говард, пришел на встречу одетым в гражданскую одежду. Он говорил только от себя и вскользь. Я понял, что в случае согласия на сотрудничество, я должен буду на время прервать учебу в университете и переселиться в отель. После оформления необходимых бумаг мне будет назначено денежное довольствие.
      Через несколько недель после этого разговора, я дал свое согласие. Я переселился в отель, взял академический отпуск в университете, надеясь, что когда-нибудь потом, продолжу обучение.   
      Пока же, я начал обучаться в специальной школе. Анализируя то, чему меня учат, я понял, что из меня фактически готовят шпиона. За первые дни учебы мне пришлось пройти медицинскую комиссию и несколько собеседований. Школа, в которую я был определен, находилась в пригороде Мюнхена. Поначалу я был в команде с другими выходцами из Белоруссии, но по истечение некоторого времени, меня перевели в отдельную группу, а с теми, кто готовился в паре или тройке, я почти не пересекался. Кроме того, ко мне прикрепили преподавателя, который говорил на сносном белорусском языке. Иван Петрович, как представился мне этот преподаватель, проводил со мной занятия по белорусской истории и политологии. Я, как агент, должен был ориентироваться в политическом устройстве страны, где через какое-то время мне придется обустраиваться. На первом этапе мне никаких конкретных задач не ставилось. Программа обучения в школе была довольно плотной, меня обучали тому, как устанавливать контакты с людьми, как находить нужную информацию, как ориентироваться на местности, умению из подручных средств переделывать документы. Одним словом из меня инструкторы делали шпиона. Как-то в разговоре с Иваном Петровичем я как бы ненароком спросил, какой регион Белоруссии мне стоило бы изучить более досконально. На что Иван Петрович ответил, улыбнувшись: «Думается, хорошее знание Минска и Энска и их пригородов тебе не помешает никогда». Мне стало понятно, что работать мне придется в районе Энска и в Минске.
     О дате заброски меня в Белоруссию я узнал или точнее догадался сам. Как-то в конце августа в школу приехал Рокуль. Его появление не осталось незамеченным мною, отправляясь на занятия, я заметил его, он о чем-то взволнованно разговаривал с каким-то незнакомым американским военным. Американец выглядел хмурым и настороженным. Я стал случайным свидетелем их разговора, когда проходя мимо знания на территории школы, в котором располагалось руководство школы. Позже до меня дошла информация, что на прошедшей неделе в школе был ликвидирован курсант, отказавшийся от участия в выброске десанта.
       На следующий день произошла моя встреча с Франтишком Ракулей, она состоялась в небольшом кафе. Наша беседа фактически была ни о чем. Многое из того, что мне говорил Ракуль, я уже знал. Американцы ставили передо мной вполне конкретные задачи. То, чем предстояло заниматься на территории Белоруссии - это вербовка агентов, организация сети в Энске, а если удастся, то в Минске и Вильнюсе, важно чтобы эта сеть была подчинена только мне. Кроме того, я должен был подобрать удобные площадки для приемки новых групп. Попутно ставились задачи по наблюдению за оборонительными объектами и передвижениями войск по территории Белоруссии. Так же нужно было уделить внимание тому, что происходит на вокзалах, железной дороге и автотрассах. Ракуль в разговор делал ударение на необходимость ведения антисоветской пропаганды и пропаганды идеи независимости Белоруссии.
        Мне ставилась задача легализоваться. Я должен был устроиться на работы в Энске, лучше всего на железную дорогу. У меня на руках были документы: паспорт, военный билет и трудовая книжка. Мои руководители гарантировали мне, что мои документы настоящие, документы вполне возможно были настоящие, только фото на них было переклеено.   
        Я намеревался сразу после высадки забыть о том, чем меня накачивали в последние дни преподаватели и доброжелатели. Мне хотелось начать новую жизнь по своим планам, ведь я не был отъявленным преступником, разыскивая которого НКВД поставит на ноги всю республику. Молодость отличается от зрелости тем, что наивно верит в некую высшую справедливость.