Веслав Мысливский. Трактат о лущении фасоли 22-3

(с польского, отрывок из романа)

Лущили фасоль, а он как начнет о войнах, так без конца, пока вся фасоль не выйдет. Как-то, помню, рассказывал, что встретил философа. Нет, не из этих трех убитых. Если бы какой-то из них, он, ведь, не знал бы тогда, что убил философа. Когда убиваешь, никто тебе не представляется.

И еще – где-то ходят стрелковой цепью на стрелковую цепь, где-то - штык на штык. Вот та война была из тех, где всё больше штыками убивали. Выскакивали из окопов и – урра! Потом возвращались в окопы, а между ними росла гора убитых тел. Не раз неделями война стояла в одном месте и когда не убивали, так часто даже дружили. Того не скажу пану. Надо было бы пану у дедушки спросить. Я ведь ребенком слушал. А ребенок всему верит.

Почему я не должен был в это верить? Пан не пережил ни одной войны? Это – счастье для пана. Но, одновременно, я и сочувствую ему. На войне и не такое возможно. На войне возможно всё. Война перемешивает, уравнивает всех в правах, крестьянин или философ - все могут погибнуть. И каждый с каждым может встретиться. Где бы, при другом раскладе, могли бы встретиться крестьянин и философ?

Так что когда не бились, особенно по ночам, известно, ночами в штыки не с руки ходить, а частенько не бились по несколько дней, потому что не было приказов, выходили из своих окопов, а те – из своих. Садились среди этих переколотых тел, угощали друг друга табаком, водкой, меняли друг у друга разные вещи, порою играли в карты. А почему нет? В очко, например, можно и в темноте играть. Достаточно прикурить папиросу, её огонек светится и карту видно. Порою пели песни, случалось, что и те, и другие - на одном и том же языке.

Ну, и как-то, тоже ночь была, дождь моросил, все сидели по своим окопам, укрывшись под натянутыми над ними палатками. Вдруг видит  дедушка: кто-то вышел из того окопа, стал между телами и лицо к небу повернул, как бы собираясь собрать весь  дождь на свое лицо. Дедушка тоже вышел, и так же поднял лицо к небу, подставил его под этот дождь.

Тот тогда спросил: не голоден ли дедушка. А у дедушки аж сосало в животе от голода, потому что у них даже сухарей, и тех - не было. Тогда тот вернулся к своему окопу и принес консерву. Сели они себе, открыли её и начали есть. Пан, наверное, понимает, - этими самими штыками, которыми кололи друг друга.

Не осмелился дедушка спросить, с кем он ест. В конце концов -  зачем? И того достаточно, что тот принес эту консерву. А раз тоже в мундире, с той лишь разницей, что во вражеском, то дедушка даже подумать не мог, что ест с философом. И так ели они, склонившись к банке и закрывая консерву от дождя. Тот ничто не говорил. А дедушка, что правда, любил поговорить, правда, больше всего о войнах, как я уже говорил пану. Но ещё и о войне говорить, когда они и так на войне, сидят, едят среди убитых? Так-то их убирали, но только  раненых, убитых – только когда фронт тронулся.

Поэтому дедушка начал с того, что похвалил консерву, мол, вкусная, да, вкусная, и не только потому, что у него в животе аж сосало от голода, просто любил все хвалить. День, ночь, жизнь, людей, Господа нашего. Такой уж у него был характер. Тот ему и ответил, мол, пусть тогда дедушка доест всю эту консерву до конца. И из благодарности разговорился дедушка, стал рассказывать о себе. Что оставил дома молодую жену. Что хотел бы к ней вернуться. Что у него три коровы, два коня, моргов (5) столько, а столько - луга кусок, леса кусок. Что сеет, пашет и так изо дня в день. А осенью, зимой большей частью фасоль лущит, её и сажают столько, чтобы хватило лущить на всю осень и зиму. Все сядут, лампа светится, тут же лущат, тут же разговаривают. Вернется, так  расскажет и об этой войне, и о том, как вместе эту консерву ели.

Тогда тот сказал, что завидует дедушке. Правда, лущить он не умеет, но хотел бы лущить. Всё лучше, чем заниматься тем, чем он занимается, особенно, если учесть, что людям от того – никакой пользы. Тогда дедушка спросил его, а чем он занимается. И тот представился дедушке, что философ. Имя назвал, фамилию. Всю оставшуюся войну повторял дедушка про себя те имя и фамилию, чтобы не забыть, когда вернется. Хотелось ему хоть памятью отблагодарить за ту консерву. Но забыл, к сожалению. Как пан сказал, кто это был? Пан уверен? Пан его знал? Вот досада-то, что не дожил дедушка. Пан бы ему напомнил.

При любом раскладе о войнах дедушка мог рассказывать без конца. А уж особенно, когда лущилась фасоль, дедушкина память, словно настежь раскрывалась. То ли в войнах такая сила, то ли в фасоли, что они любую память открывают до самого донышка. Просто складывалось впечатление: войны любили, когда о них рассказывали за лущением фасоли.

А знает пан, я не раз задумывался, на самом ли деле дедушка убил тех троих. Может, он себе только представил, что  убил, в надежде, что благодаря этому, хоть они ему приснятся. Пробовал таким способом как-то помочь себе, что-то изменить этим, а то никогда и ничего не видел во сне. Как я говорил, он чаще всего  в войнах искал поддержку, во всех своих  делах. Даже когда хотел себя или других утешить, всегда вспоминал  что-то из военного. Не обязательно из той войны, на которой был. Из другой, более поздней, которая потом была, или  той, когда его еще и на свете не было.

Примечания переводчика:

(5) морг – мера земельной площади, 0,56 га. Используется не только в Польше, но и в Литве и Латвии. Причем с моргами последней связана очень интересная история. Когда Советская Россия, в одностороннем порядке денонсировала Брест-Литовский мирный договор и начала своё наступление в Прибалтике, то противостоять ему, и, соответсветственно, Красной Армии, было некому и нечем. Своих вооруженных сил у Латвии ещё не было. В создавшейся ситуации у правительства Ульманиса не было иного выхода, как опереться на имевшиеся практически под рукой силы 8-й германской армии, с командованием которой, в лице Августа Виннинга, 29 декабря 1918 года был заключен договор о том, что Латвия принимает на службу немецких добровольцев и тем из них, кто прослужит в латвийских частях не менее 6-и месяцев, обещает не только гражданство нового Прибалтийского государства, но и – что более важно… Земельные наделы! Каждый германский доброволец, подписавший контракт о военной службе не менее чем на 6 месяцев, должен был получить 80 моргов земли для поселения.
Обещание своё латвийское правительство так и не выполнило. Но кто об этом мог знать в самом начале 1919 года? Поэтому бывшие солдаты и офицеры 8-й армии, которых в Германии не ожидало ничего хорошего, кроме послевоенной безработицы и нищеты, в надежде на лучшую долю и латвийскую землю начали записываться в латвийские добровольческие части в массовом порядке. Толпами! В результате удалось сформировать не только «Железную дивизия», но и «Немецкий легион». Эти части и составили тот основной костяк, который за и вместо латышей воевал за их свободу. Вот так в 1919 году, благодаря исключительно только обещаниями каких-то жалких 80-и моргов, Латвия не стала Советской...

Продолжение романа: http://www.proza.ru/2014/11/04/650