Коммунальная квартира. Белая ворона

     В блокаду мог выжить лишь тот, кто кроме дистрофической хлебной карточки имел еще какие-либо дополнительные возможности приобретения пищи. Марию Ивановну Иванову и её сына Витьку спасли карточки, которые они получали на умершего главу семьи.

     Иванов старший умер в начале зимы. Его не стали хоронить, а закамуфлировали под больного. Витька всю зиму проспал рядом с мертвым отцом. Даром ему это не проошло. После окончания войны он стал тихо сходить с ума.

     Процесс схождения протекал  медленно и не ярко. Ну появились какие-то странности в поведение, грубость в отношениях со сверстниками, а затем и со взрослыми, необузданный эгоизм, агрессивность, беспричинный хохот.

       Добрейшая Дарья Ивановна:

     -- Здрвствуй, Витинька. Как твое здоровье?

     Витинька:

     -- Гадина! Иди прочь, гадина. Ха-ха-ха!

     Мама и родственники списывали все это на издержки взросления. А Лешка Барсуков, приятель Витьки, точно знал, что его друг – чекнутый. Он стал сторониться его и даже побаиваться, но приятельских отношений не прерывал.

     По молодости и неопытности Лешка ошибался, считая приятеля сумасшедшим. Просто от немыслимых потрясений Витька заболел психопатией. А это болезнь при всех её гадких проявлениях почти не поражает интеллектуальные способности индивидуума.

     Поэтому, несмотря на тревожные симптомы, Витька успешно закончил школу и поступил в Университет на химический фатультет. Весеннюю сессию он закончил на хорошо и отлично. В награду за это мама купила ему путевку в сочинский санаторий.

       С юга Витька приехал, по мнению квартиры, наглым чистоплюем. Он стал требовать,  чтобы  постельное белье менялось через день, чтобы обед готовился на один день, чтобы, проснувшись утром, он мог выпить стакан апельсиновоо сока, чтобы к кофе подавался ликер...

      Мария Ивановна, которую сын откровенно третировал, всячески угождала Витьке и из последних сил выполняла его капризы. А сил у женщины становилось все меньше и меньше: отказывала печень. Сказывался результат употребления в пищу полусъедобных суррогатов, например, такого гадкого «блюда» как обойка.

     Обои в комнате были наклеены на стены с помощью мучного клейстера. Иавновы срывали обои, мельчили их, помещали в кастрюлю с водой и кипятили. Когда мука отделялась от бумаги, варево процеживали через решето. Бумажная масса выбрасывалась, а темно-серая жидкость выпивалась. В ней была краска от обоев, химические вещества из бумаги, но были в ней и калории. Мария Ивановна презрительно называла её «элексиром жизни»

      «Господи! – думал Лешка, слушая Витькины рассказы о его блокадной жизни, -- не дай бог никому снова испить такого «элексира».

       О блокаде Витька мог говорить бесконечно. Казалось, что он помнит каждй день, прожитый в этом стылом аду. Каждый день, до самых подробностей:

     «Ты знаешь, Леха, иногда мы срали. А куда дерьмо девать? Ни воды, ни канализации, а вынести во двор – сил не хватало. Срали на газету, затем дерьмо заворачивалось и пикантный пакетик выбрасывался в окно. К весне весь Кировский был усыпан такими пакетиками».

     Болезнь все-таки доконала Марию Ивановну. После смерти матери Витька попритих, стал спокойнее, но и скрытнее, нелюдимие, хотя иногда к нему и приходила   симпатичная девушка.
 
     К этому времени Витька уже закончил Универвитет и работал в каком-то НИИ младшим научным сотрудником. Он увлекся туризмом. Летом по выходным Витька влезал в штормовку, надевал рюкзак и направлялся на Карельский перешеек. Там он ползал по разрушенным укреплениям «Линии Маннергейма»,  обследовал заброшенные военные городки. Из своих походов он всегда что-нибудь приносил.

       Как-то по осени загремел Витька в милицию, а может и не в милицию, а в какую-нибудь структуру, связанную с Большим домом. Одним словом его задержали при попытке пререхода советско-финской границы.

      Нарушитель границы утверждал, что он заблудился, что он и не думал пересекать границу. Удивительно, но его отпустили, но на заметку коне чно же взяли.

    Все рядили и гадали, обсуждая Витькин поступок, а Лешка не гадал. Он твердо знал, что его приятель не заблудился, а  сделел попытку сбежать из Союза.
 
     Такая его уверенность базировалась на следующем. Как-то раз, Первого мая, позвал Лешка своего приятеля пойти посмотреть демонстрацию. Такой взрывной реакции он не ожидал. Витька. с искаженным от злости лицом, начал буквально орать:

    -- Леша! Эти демонстрации для дураков! Шествиями, парадами запудривают мозги трудовому люду. Я ненавижу этих тупых, ограниченных сявок, которых называяют вождями! Я презираю  эту власть, эту подтирку для Кремля! Я до боли жалею свою замызганную, угрюмую страну, которой никогда не быть ни Швейцарией, ни Германией, ни какой-либо другой цивилизованной страной!

     -- Витя! Что с тобой? Что за чушь ты несешь? Откуда такая ненависть? – Лешка даже испугался. Слышать такие тирады в стране Советов было совершенно непривычно.

      -- Леша! Я им никогда не прощу, и пусть все другие не простят, мученическую смерть миллиона ленинградских стариков, женщин, детей. Леша, вдумайся! Миллиона, а то и больше. Это же, что-то невероятное, почти библейское.

    -- Так война ж, Витя. Там всего не предусмотришь.

    -- Конечно, война! Для этой войны страна не доедала, не досыпала, снабжая Красную Армию техникой. Ты знешь, что у нас танков было в несколько раз больше, чем у немцев, причем танков лучшего качества, и самолетов больше и артиллерии. А результат? С трехмиллионной прекрасно оснащенной армией немец разделался за неделю. Были потеряны все танки, самолеты, пушки. Такого разгрома история войн еще не знала.

     -- Так ведь внезапно немцы напали. Вероломно.

     -- Послушай, к границе движутся людские массы, колонны военной техники. Все всё видят. Какая здесь внезапность? Это не внезапность. Это либо жуткий идиотизм, либо масштабное предательство. В любом случае всех этих жуковых, ворошиловых, тимошенков, сталиных нужно было ставить к стенке.

     -- Ой, Витька, что-то тебя понесло!

    Лешку, воспитанному пионерией и комсомолом, такие слова просто шокировали. А Витька продолжал:

    -- Все уши прожужжали: «Мы врага разгромим малой силой, могучим ударом!». Разгромили! Немцы под Ленинградом! Ну так организуйте эвакуацию гржданского населения. Так нет! Женщин – «на окопы», стариков и калечных – в отряды самообороны. Началась блокада. Нужно было бросить все силы, но вырвать детей и женщин из лап голодной смерти. Снова, нет! Наши ублюдки решали более важные задачи.

    -- Я думаю, что ты преувеличиваешь. Все было не так просто.

    -- Я долго и тщательно над этим размышлял. И я скорее преуменьшаю, чем преувеличиваю. СССР – это гадкая страна. Из неё нужно бежать. И я непременно убегу. Ну это между нами, разумеется.

      После неудачи с переходом границы Витька стал ниже травы. Его комната располагалась в конце коридора. Окно выходило на север, да еще и во двор. Поэтому в комнате даже днем горела лампочка. Вот при свете этой ломпочки Витька в течение месяца что-то мастерил. Из-за двери слышались удары молотка, звуки работающей электродрели. Получив очередной отпуск, Витька зсобирался на юг. На кухне он объявил, что поедет в Ялту.


      Задержали Витьку на совтско-румынской границе при попытке переплыть пограничную реку на самодельном надувном плотике.  На этот раз его отпускать не стали, а поместили в ленинградскую писихушку.

    Вся кваритра ходила к Витьке на свидания. Навестил приятеля и Лешка. При их встрече Витька посетовал:

     -- Не там я границу переходил. Нужно было на Кавказе. В Иран или в Турцию легче бежать.

    За «агрессивное поведение», так было написано в извещении, Витьку перевели в более строгую психушку под Казанью, и связь с ним прервалась. А вскоре после этого квартиру посетила милиция с вопросом: «Не появлялся ли в квартире Виктор Иванов?». Уходя милиционеры предупредили, чтобы жильцы, в случае его появления, немедленно позвонили в милицию.

     Лешка был рад за приятеля: «Молодец! Сбежал из дурки.» Он знал, где примерно мог находиться Витька, но никому об этом не сказал.


        А вскоре началась бестолковая перестройка, а за ней уродливая демократизация и всем столо не до Витьки. А парень оказался прав, называя советских «вождей» сявками. Это до какой степени кретинизма нужно было дойти, чтобы подарить горцам груды оружия. Конечно, оружие начало стрелять.
     Либеральная пресса романтизировала кавказких боевиков. Она представляла их, как борцов за свободу. По телевизору часто показывали репортажи из лагерей боевиков. В одном из таких репортажей Алексей Барсуков увидел Витьку. Он, сильно постаревший, стоял в группе старейшин с автоматом на груди. Не узнать его было невозможно, хотя и отрастил он большую бороду, причем у всех горцев бороды были черные, а у него – светлая.
    « Что же это за страна, которая так могла обидеть своего гражданина, что он направил на неё автомат?», -- с горчью подумал Барсуков.
____________________________________
Иллюстрация из Интернета.