Первое мучение

Анна открыла ключом дверь, вбежала в комнату и, не слагая с плеч кофр со скрипкой, пала на диван. Она не знала, подхватили ли её перины, но казалось ей, что так и продолжает она падать и падать бесконечно… Что это было за чувство? – она не могла разобрать ничего кроме приятной боли в костях рук и в плечах; и тут Анна услышала свое сердце: оно давно уже наращивало бой, подобно литаврам, делающим крещендо. Достигнув решительного форте, литавры заволоклись струнным ансамблем, занявшим верхний регистр; откуда-то снизу пробился вдруг контрабас, проводя контрапункт со скрипкой Анны, то дублируя ее мотив, то как бы с пренебрежением отталкиваясь от него в другую, привычную ему гармонию, где ему вольно и откуда он может смущать её, маленькую скрипку, несдержанными своими мелодиями! Ах, как соблазнительны его мелодии, то вздымающиеся и едва не касающиеся скрипок, то низвергающиеся в глубь сцены, буря её доски так, что те уж начинают дребезжать… В кухне зазвучал «сторож» и видение померкло.

Теперь Анна ощутила себя на диване и даже испугалась этой перемене и тому, что опять она в распоряжении своего разума, который не упустит сделать ей мучение. И правда: она вдруг поняла, что все её соседки в полном числе, и ей не побыть одной. Флейта Олька заваривает какао; ах, это какао! Она умеет готовить такое какао, каковым, точно, оно и должно быть. Запаха ещё нет, но скоро… да вот он, запах! Сейчас Олька войдет к ней, спросит, отчего это она не в кухне; и как отвечать ей? – Анне кажется, будто и не надо отвечать, будто и так душа её на виду. А может, её просто позовут; и тогда втроём, вместе с виолончелью Леной, сядут они, как и прежде, пить какао и болтать. О чем болтать? – Анна будет сидеть, изредка добавляя своё замечание, которое, может быть, ответится снисходительной репликой Лены, а Олька начнет вечные свои кривляния, которых значение одно: «Какая ты, Анна, неуклюжая!»; и Анна должна будет таить лицо за глотком её какао. Нет, как всё это противно и несоответственно тому впечатлению, которое вот уже вновь напоминает о себе... нет, нет! Лучше ей притвориться спящей, она ведь вправду утомлена репетицией, она вполне могла бы спать. Её не тронут; можно будет даже не отворачивать лица к стене, а напротив, обратить его ко всем, для правдоподобия, и - думать, чувствовать, страдать... Какой непривычный случай! Отныне и далее, кажется, всё пойдет по-иному, всё-всё… Шаги!..

Анна знала – идёт Олька. Что слышит Анна? Вот отворена дверь, вот Олька на пороге, вот её шепот – уж это загадка: для чего шепот? Олька манит Лену! Аккуратные шаги за дверью; вот обе идут в комнату и стоят, и, наверно, видят Анну насквозь… Что будет? Её осмеют?

Шепота переступили уже те восторженные границы, за которыми окрашиваются они в тихие визги, и – ах! – Олька вдруг кинулась к кровати; она смеётся, она обнимает Анну и произносит:

– Аня, Анечка моя! Вот ты и полюбила! – и целует Анну, и смеется с ней и с Леной; и что происходит здесь – никак нельзя этого написать.