Город

Город остывал. Свет проникал в его тело только с приходом дня и покидал с заходом солнца. Тепла почти не осталось. Ноябрь уж дышал в затылок октябрю. И дыхание это было ледяным. Жизнь окончательно растеклась по квартирам. И даже незнакомые  люди, обнявшись грели друг друга. Темные склепы магазинов более не оживляли мертвые улицы. Их витрины, казалось,  потухли навсегда. Ночью домашние животные сбивались в стихийные отряды и выходили на бойню. Они дрались стенка на стенку или, даже, все против всех, как на Масленицу. Ранее ублаженные “Педигри”, “Кити-кетом” и прочим бескровным кормом, звери теперь обретали дух воинов, а  травоядные грызуны: кролики и шиншиллы становились хищниками. Никто не хотел умирать. Чтобы выжить, приходилось есть друг друга. Этому учились быстро. В первой же схватке дружелюбные питомцы становились безжалостными крестоносцами. Они грызлись с остервенением. Сила голода фанатична не только у двуногих.   Иногда она  мощнее религиозного помутнения. Не все под утро возвращались домой, и только те, кто был сыт.  При беспристрастном свете дня, останки четвероногих люди наблюдали из окон своих жилищ. Трупики были обглоданы, полностью обескровлены, съедены до костей, изуродованны до неузнаваемости, до невозможности опознания. Но, тем не менее, их роднила одна безумная черта, дикий зловещий артефакт: на всех мордах без исключения были высосаны глаза, и черные дыры, уходящие в черепа, притягивали к себе человеческие взгляды, ввергая в  озноб ужаса как женщин, так и мужчин.
Нехватка питания не обошла стороной никого. Люди пали духом, но не озлобились. Агрессии не было как, впрочем, и любви. Слава Богу, христианское миропонимание не позволяло  зародиться мыслям о каннибализме или поедании  прочих близких. Даже на жизнь комнатных растений никто не посягал. Нетронутыми иссушенными стволами они торчали из горшков с мертвой землей.  Километры водопроводных труб обмелели и, как обескровленные сосуды, существовали вне жизни, в остывающем,  пока без признаков разложения, организме. Пригодной для питья воды почти не осталось. Но  в тяжелое для всех время только люди до самого конца оставались людьми.
Катастрофа произошла в одночасье. В  понедельник цены на всё сразу выросли в двести раз и в течение  двух недель не шевелились, почти  не дышали.  Был ли это сговор продавцов или  не обошлось без госрегулирования - не понятно и доподлино вряд ли станет известно когда-либо. Но одни не могли ничего купить, а другие - ничего продать.  Натуральный обмен был запрещен законодательно. Черный понедельник пришел в жизнь каждого до самой смерти. Все медленно умирали. Город смирился с неизбежным и берёг силы для траурных церемоний. Дни становились короче, а ночи холоднее. Вот-вот и из квартир заструится трупный дух, который не в состоянии будет скрыть даже остывающий бетонный  саркофаг - последнее прибежище, купленное в кредит или полученное  в безвозмездный дар от мэрии.
Но вдруг, внезапно всё изменилось к лучшему. Однажды на рассвете, в субботу в город вошли крестьяне-волонтеры. Впряженные в  хозяйственные сумки, доверху груженные тыквами, они шли сквозь продуваемые кварталы и, словно чумными колокольчиками, созывали  жильцов  на трапезу.  Из окон на них смотрели сотни грустных глаз,  и добрые люди виделись им  страшными  зомби, призывающими  на кладбище в свои могилы.  Лишенный поступления углеводов мозг горожан не мог более узреть  ничего прекрасного в этом мире. Наконец, смекнув мужицким умом, что братьев по разуму охватил страх и искаженное восприятие реальности, полу-фермеры стали рубить тыквы и поглощать их сочную мякоть, дразня голодных своим аппетитом. Люди из домов потянулись на улицы, и у каждого в руках была зажата стальная ложка.  Крупные плоды уступали натиску нержавеющего металла и опустошались изнутри, наполняя мозг несчастных живительными калориями. Сознание медленно протрезвлялось, прояснялось, обретало разум. Наконец  цены  саночками с горы помчались вниз. Животные перестали ходить на охоту друг за другом. Жизнь вернулась в город. А в пустых головешках тыкв отныне каждую ночь загорались свечи.