Рыжая. Часть четвёртая и пятая

если Ты уж здесь, Читатель, взыскующий прозу, то лучше всего эту историю читать последовательно от первой части до пятой, соответственно.
Наслаждайся.


Часть четвертая. Башня Музыкальная шкатулка.

Прошло пятнадцать лет с того декабрьского, слепого дня, когда я первый раз поднялся по узким ступеням, обгрызанным и отполированным, на третий этаж, и нажал черную кнопку звонка, куснувшего меня разрядом электричества. 
Моя тень всё ещё плывет вверх по ядовито-зеленым стенам подъезда, в котором дух котов неистребим, но это лучше, чем тот въедливый декабрьский морозец, оставшийся за тяжелой деревянной дверью, с грохотом захлопнувшейся за моей спиной.
Ещё слышны ступени, шаркающие о мои подошвы, и затаившаяся тишина тусклого подъезда всё разрывается всхлипыванием неумелого, нервного саксофона за стенкой.
Дом - больше флигель, музыкальная шкатулка в одно парадное, чудом сохраненная через все войны.
С улицы, зажатые сталинками, три вертикали тёплых оконных огней, освящённых крестами переплётов -  господин в обмотках среди дворовой шпаны.
Вот Рождество, вот Майский шест, вот Полдень августа, за ним - тихая печаль реки в октябре. И всё по кругу. Всё сначала.

Тугие удары в сердце спутывают мои пугливые мысли, но тяжёлая рука упрямо поднимается к звонку - блынь-блонь, такой ленивый звук, за которым взмах тишины, затем - затвор судьбы - три мягких стальных щелчка -  дверь отваливается от косяка - и мне навстречу летит твёрдый, весёлый серо-зелёный взгляд и хриплый смешок: заходи!
вхожу в тепло её логова
в ярко жОлтое
кровать парит под потолком
на прочных тёмно-красных колоннах
бамбук стеллажей просевших под книгами
книги книги книги
медицинские альбомы яркими пятнами новых красок
словарь раскрыт
латынь
а на журнальном столике
спит растянувшись на боку нахальный серебристый кот
предновогодний дух
точнее —  рождества
в раме оконного проёма  - живая картина - от пола до потолка три метра стекла - слепой серый день сеет снег в жирные лужи стройки, покрывает красные кирпичные развалы, да длинющие доски, брошенные в грязь какпапала; стройку быстро пересекает замурзанная собачка, ей там страшно и пусто.
- Чаю?
- С удовольствием!
но почему-то мы не идем на кухню, а смотрим друг на друга и улыбаемся
наши улыбки вдруг ближе - теперь можно рассмотреть кожу и губы, приоткрывшие белую эмаль
легкий запах сухой травы на берегу реки
полосатые красно-зеленые носки, серые колготки, смешанные с белыми трусиками, шерстяной свитер, джинсы, футболка — всё это через мгновение разбросано по полу, а мы парим в воздухе
над нами два этажа, заполненных чужой жизнью, а ещё выше - серое небо слепого дня
его свет освещает наши тела
мы прикасаемся друг к другу
медленно
в этом есть детская трогательность первых минут
белая кожа северной принцессы
Рыжая закрывает глаза

Сейчас, когда я печатаю эти слова, я слышу её первые звуки, чуть с хрипотцой, почти шёпотом.
Неизвестное мне, правильно зрячее животное рванулось, устремилось силой в право владения. 
Она была моей. Она стала моей. Она отдала мне это право.
Улыбаюсь до сих пор её словам: "только не торопись".
И мы никуда никогда не торопились, но она всегда знала время.
Вечная киевская отвратительная зима, я только что заселился в ужасную квартирку двоюродной бабушки-покойницы.
Родня решила, чтобы зимой жильё не остыло и было обжитым к весне на продажу, надо в нём быть кому-то, предложили мне.
Улица Кудряшова — в три фонаря пустырь - лучшее место в Киеве, чтобы пырнуть ножом идиота, а стрельнуть из макара и белкой сигнуть в овражий лес, так и подавно, верный местяк.
В балконное окно с улицы пялился в единственную комнату зловещий древний дуб,  да так, что пришлось с ним погутарить, чтобы он принял меня, успокоился и опустил свои кряжистые веки.
Рыжая приходила, проворно поворачивая замок своим ключём, и после краткого тыкания друг в друга, словно мы ослепли за день, потеряли, а вечером вновь отыскиваем руками, мы садились за стол на кухне и пили зелёный чай, закусывая инжиром, финиками и халвой.
Рыжая выходила из ванной голой, на мгновение стыдливо замирала в позе афродиты, ах, и ныряла в прохладную постель.
Она приходила, сейчас кажется, каждую ночь, а утром внятным шёпотом вызывала такси, исчезала.
А я оставался, и если не спал, то оставался, блуждая одиноко в предрассветных сумерках яви.
Один раз, как она ушла, ей вслед — ударом кулака разбил зеркало на входной двери.
Один раз Рыжая спасла мне жизнь, когда я заклеил лентой щели кухонной двери, окна, и включил газ. Она просто пришла, когда я уже уснул. Говорит, что не знает, что её дернуло тогда приехать. Не планировала.
А что произошло потом? что произошло?
Началось ужасное, я кричал ей в лицо: ты понимаешь что у меня своя жизнь?!
я не могу жить в постоянном ожидании твоих приходов и уходов!
что ты заладила: нам же так единственно хорошо друг с другом!
я не твой подопытный кролик!
что такое - мы в этом вместе так нужны друг другу!?

На углу БЖ еще продовольственный был, вот, и как-то через год, опять декабрь, но такой другой, я стою с открытой бутылкой пива - пью — стою спиной к витрине, опёрся ногой о выпуклый, с облупившейся краской цоколь, а лицом нависаю над Рыжей и ору ей в лицо злым шёпотом:
что ты знаешь про любовь? что ты вообще про нас знаешь? кто я тебе? кто?!скольким мышам ты распилила мозг? так возьми мой! и вали отсюда!
можешь идти куда хочешь! Энце-фало-грамма! Энце!фало!грамма!
Я могу это произнести без заминки! Вот так-то.

Но она не уходила. Мы шли ко мне. Точнее, она вела меня. Я утихал. утихал. утихал.
Шли дни. И шли ночи.  Выпадал снег. Лежал. Полежал. Уходил. Ушёл снег. Ушла зима. Я чуть не сошел с ума от бессонных зимних ночей, а Рыжая всё приходила ко мне. И потом уходила.
Она писала диссертацию, читала лекции, ездила на конференции. Играла в теннис, плавала в бассейне, проектировала свой первый загородный дом, училась водить автомобиль, её английский всё больше походил на английский, и она, как у поэта, становилась смело другою.
Но возвращалась отовсюду ко мне ночью и ныряла под наше одеяло.
И я помню до сих пор её слова! Я помню её дословно.
Они смешные такие у неё были, детские. Мы часто говорили о том, что в нашем слиянии много детского. Мы как бы вывернулись друг дружке такими изнанками, что казалось, мерещилось в полусне - мы знали друг друга ещё в далёком-далёком детстве, но только не можем вспомнить, в чьём и где?
И она источала всегда запах прохладной реки в ночи.
В тот год, в феврале, у нас родился белый шар.
Понимаешь, в какой-то момент я увидел, что между нами - шар, и тут же -  мы внутри этого белого шара.
И вдруг Рыжая говорит: смотри!! мы в белом шаре! смотри! ты видишь?!! ты видишь?!
Но однажды летом она пришла ко мне, а я уже третий день - глаза открыл — и вперёд.
Она принесла мне поесть.
А мне захотелось задушить её.
И Рыжая ушла. После этого 10 лет мы не виделись. Не созванивались.
Не переписывались. Да? А ведь живем-то в одном городе, так кажется.


Часть пятая. Голоса птиц.

1 июня 1983 года ранним утром в лесу я записывал голоса птиц на кассетный Панасоник.
Вижу, от лагеря идёт в мою сторону рыжая девчонка. Подошла. Спрашивает, что ты делаешь? Отвечаю, голоса птиц записываю. Можно с тобой? Да. Тебе не смешно, спрашиваю. Нет, говорит. Мне нравится, что ты записываешь голоса птиц.
Ну, вот и вся история. В общем.
[…................................................]
Рыжая, скажи, где мои голоса птиц?