Предисловие автора
Меня всегда занимали вопросы, где в человеческом мышлении спрятаны десятки тысячелетий язычества? И как рассматривать древние верования — как примитивное обожествление природы, что общепринято, или как-то иначе? Что ложится в основу любой веры, будь то единобожие, или многобожие?Символические персоны, к которым направлена мысль — как рождены они в человеческом обществе?
Если принять и осознать тот факт, что человек на огромном протяжении существования вида жил на равных с иными животными, что питало его представления о мире? Кажется логичным, что все эти бесчисленные годы приспособления к миру позволили человеческому мозгу зафиксировать, впитать то множество связей, что и создаёт единство Природы, персонифицировать их в символические фигуры веры и наделить свойствами, отражающими значимость сил природы. Тем самым фигуры веры стали интегральными частями сущности человека. Куда же ушло знание этих земных законов? Ведь вполне возможно, что складывалось оно в эволюции не только нынешнего Человека разумного, но и охватывало предковые виды...
Нет сомнений, что знание это не утрачено. Оно погружено в подсознание, оно рождает архетипы Юнга, что пригодны для трактовок состояния психики столь многих людей, а ведь это — явное свидетельство общности происхождения образов в мышлении. Единобожие, что возникло относительно недавно, распоряжается сознанием, но ещё не вросло, не осело в подсознание. Оно ещё в процессе становления, ибо народилось в логической системе, рассыпалось в частной задаче совершенствования сугубо человеческого общества, исключив его окружение, но и дало новую ось движения веры: вверх, в небеса, во Вселенную. Логике и не надо многих направлений. Единый закон и множество толкований применительно ко всё сужающемуся и беднеющему миру людей, что окружили себя искусственной средой.
Что вышло в итоге? Корни языческого подсознания и ствол веры в Бога Единого, причём ради выращивания ствола были жестоко подрублены корни.
А если научиться говорить со своим подсознанием, соединить мысль и интуицию — ту, что после всех расправ последних тысячелетий всё боится признать себя верой Земной и дать опору вере Небесной?
Непросто. Через тернии. Через сопротивление. Через опасность попасть в систему Разрушителя, ибо там, в подсознании, есть точки пробоя...
Где на Земле возможен этот путь? Наверное, абсолютно преимущество аборигенов, чьё сознание получает из мира привычные сигналы. А значит, в выигрыше Старые Земли и, в особенности, Россия, где «не убий» иные веры и малые народы лишь обогатило память древних связей. Славяне медленно текли внутрь теперешней территории.
Любые ура-пионеры — фигуры обесточенные, роботоподобные логические конструкции. Им нужно вписываться в чуждую среду, терять свои врождённые ориентиры, сливаться, даже вливаться в общество аборигенов, иначе подсознание заполнится ужасными образами из-за столкновения систем связей разных земель. А в случае уничтожения, или даже подавления хозяйской расы — где им взять многие десятки тысячелетий на приспособление к абсолютно чуждой природе?.. Так завоеватели теряют человечность. Так, возможно, и не очень-то агрессивные дома солдаты становятся кровожадными на территории завоевания. Остаётся холодный жестокий ум, или даже он медленно гаснет без корней. И тогда побеждает Разрушитель. И тогда начинает работать система Фрейда, а не Юнга.
Так вышло, что нам это не грозит. Славянские верования расстелили красную дорожку перед христианством, так как в них уже предсуществовали понятия Белбога и Чернобога, то есть понятия этические, а не только воспевающие силу, как в иных языческих верах. У нас, наконец, был хранитель пути Кре`стос, что стоял на перекрестье дорог. Так в нашем славянском мире слились непротиворечиво сознание и интуиция. А потому, хоть и подрубали по недомыслию великие корни нашего дерева, да недорубили. Поверья ещё кое-где живы, старые и умершие — сохранены энтузиастами; кое-что, хотя и малое, известно о богах. Природа жива и разнообразна.
Что, если ради эксперимента соединить современного человека, с его логическим умом, с этой архаичной «магической»(читай, «символической») системой? Разве не фантазировали в детстве о таком? Героизируя СЕБЯ, не расчищали от сорняков грязных желаний роскошные поля фантазии? Опираясь на подсознательную Совесть, не строили над ней в сознании лично осознанные рамки Морали?.. Это ведь и называется самосовершенствованием...
Если вы ответите «Да», тогда знакомьтесь. Эта сказка для вас.
ХРАНИМЫЕ СОЛНЦЕМ,
МИСТЕРИЯ СЛАВЯНСКОЙ ДУШИ
Каковы мы в битве?
Каковы мы в вере?
Не в себя, а в будущее человечества… мира… Земли?
Что есть мы, которые сами? Все мы - статисты на арене судьбы, но какова наша роль?
Что скажем мы на сцене: "Кушать подано", или "Ребята, а дальше-то что?".
И тогда - на той ли, на иной земле, мы либо окажемся полностью беспомощными, либо станем Воинами…
Во времена, когда запоёт Волк.
У Земли много двойников. Все они связаны, и то, что происходит на одних, словно мультфильм отражается на других - в сказках и суевериях.
Тот двойник, где произошли описанные события, отличался от нашей Земли будто бы немногим – но их планета периодически теряла свою биосферу из-за близости Солнца к опасной зоне Галактики. Жизнь нашла выход, восстанавливаясь вновь и вновь. Её крушение называлось Переходом. Человечество готовилось к нему тысячелетиями, хоть и не помнило прежнего катаклизма. Возрастали силы магии, вспыхивали верования, каждое из которых было проявлением адаптации человечества к очередному скачку через бездну небытия.
Обычные рациональные люди, знающие магию лишь как метод управления Великих Братьев – тайного мирового правительства планеты - обнаруживали магию в себе, тщетно боролись с ней, полагая себя больными, но магия побеждала, и начинался путь к Переходу.
На этот раз центром событий стала маленькая залесская деревня, которая притянула к себе тех, кто уведёт Жизнь в Переход.
А для нас, благоденствующих на нашей Земле, их бои стали очередной сказкой: сказкой про старого генерала и его команду.
Часть 1. СОЛНЦЕСТОЯНИЕ
1. Симон, 21 июня
В Малой Библиотеке горел камин. Отсветы пламени пробегали по корешкам книг и исчезали во тьме полок. Тёмный дуб стенных панелей и шкафов благодарно принимал в себя блики, чтобы ни искорки не вернуть обратно: пятно света у камина было погружено в бархатную тьму. Со сводов свисали на цепях тяжёлые люстры потемневшей бронзы с яркими аметистовыми подвесками, но свечи были погашены и аметистам оставалось лишь чуть блестеть и позванивать на ветру, врывавшемся в высокие стрельчатые окна. Была в этих люстрах и тщательно скрытая электрическая проводка, и лампы, пестиками устроившиеся в бронзовых кованых цветах, но если горели те лампы пару раз, то вспоминали об этой оказии годами: Симон не выносил электрического света.
Теоретически Малая Библиотека была в открытом доступе братьев, а практически Симон всех их выжил. Потому что хотел. Потому, что заказывал эту библиотеку, вспоминая бабушкин дом: полутьму, тайну, тишину. Мало ли, что не было положено Великим Магистрам прошлого! Симон твёрдо знал, что положено ему. В набор положенного входила личная библиотека, и он её заказал.
Братья сразу отступились – стоило Симону нахмуриться при виде посетителей. Библиотекой стали пользоваться в отсутствие Симона, а к его приезду выносили столы и пюпитры, ставили любимое Симоново кресло и разжигали камин.
Когда же начали поступать украшения для стен, братья сочли необходимым избрать смотрителя библиотеки и совсем прекратили её посещать.
Украшения для стен он заказывал, чтобы запугать братьев, что и удалось с блеском. Потом пригляделся, привык… нашёл смысл! Напугали братьев безобидные охотничьи трофеи – головы астрологических тотемов. Ладно олень. А вот как вам голова аиста или ворона? Или гигантское чучело паука-птицеяда - тут с головой вышла промашка: где у него, собственно, голова?
Опять же антитотемы. Чучело мадагаскарского таракана. Или солитёр в банке. Красота! Голова мыши рядом с головой кабана, головы бобра и белки… Развесили ярусами на галереях: зороастрийские, китайские, японские, и многая прочая. Узкие галерейки поддерживались коваными столбами и позволяли приблизиться к каждому образцу коллекции для детального изучения. И каждому из образцов полагалась своя лампадка.
Смотритель по заданию Симона взбирался по винтовой лестнице на нужный ярус, бродил вдоль диковинного иконостаса, выискивая требуемый тотем, и зажигал лампадку. Когда это случалось днём и он проходил мимо стрельчатых окон, белое одеяние вспыхивало на солнце, развевалось крыльями, словно у летучей мыши-альбиноса, и сам смотритель становился образцом коллекции Симона – красивым, плавным, подвижным образцом.
Ниши в простенках Симон декорировал великолепными пастелями с изображениями деревьев друидов. Лампадки у картин он зажигал сам. Собственно, и в галерейки он поднимался сам, мог бы и обойтись без смотрителя, но так брат участвовал в странном ритуале Магистра, получая духовную плату за свой труд. Мальчик был молод, довольно силён, и восторгался Симоном. Что же, он был лучшим из кандидатов. Но, к сожалению Симона, все кандидаты на его пост были слабоваты. Если с ним, как с его предшественником, случится беда, Белые Братья обретут слабого Магистра и окончательно превратятся в политическую партию. Партию мировой власти.
Политические игры – удел слабых Силой. Предшественник Симона таким и был, и пал жертвой политического убийства. Не то Симон: он может добиться всего, просто приказав. Его воля ломает любое сопротивление. А вот политика… Да и руководство Орденом… Тут не обойтись без ухищрений ума. Подавлять Силой – это держать связи мира в постоянном напряжении. В том не было нужды. Люди должны жить как люди. Процессы в обществе порождаются им самим. Но вот сдерживать человечество, не давать ему ринуться в губительную Мировую войну - это работа Братства. Стравливать пар в локальных конфликтах Братство не мешает, а иногда и инспирирует их, чтобы предотвратить нежелательный путь развития государств. О, у Симона целый штат серьёзных политических консультантов. Прогнозы, расчеты вмешательства – то всё игры ума. Вмешательство и слежка – работа Силы. Там, на периферии, в миру, самые сильные из Братьев, тонкие щупальца Симона.
А здесь – гадюшник политических расчётов. Здесь Симон не маг, он – администратор. Он попеременно эпатирует, насилует, давит волей – и потом, только потом, братья видят смысл в его решениях. Вот как с библиотекой.
Эти тотемы - отличная тренировка медитации на противника. В борьбе Силы противник – любой другой человек. И друг, и враг, и чужой. И если он Бобр, Петух и Лев – каждую ипостась Симон изучит, настроится и поймает результирующую. Бой выигран. Противник узнан. Остаётся лишь сжечь перед лампадкой тоненькую спичечку его дерева – и он окончательно в твоей власти. Диктуй свою волю.
Симон выпрямился в любимом кресле с прямой высокой спинкой и подлокотниками. Он велел обить кресло жёстким зелёным плюшем – так было у бабушки. Трон, а не кресло. Стоял тот трон напротив авторской копии картины «Иван Грозный убивает своего сына», и бабушка часами вперяла орлиный взор в безумные глаза старца. Что она не поделила с Грозным, Симон так и не понял, но даже умерла она, сурово глядя на картину.
Картина осталась в миру. Зато здесь – жёсткий ворс плюша, любимый с детства запах воска и скипидара и камин, о котором бабушка мечтала всю жизнь…
Он прикрыл глаза.
Смотритель тихо приютился в углу, проверив перед тем Воинов: после убийства прежнего Магистра Братья озаботились охраной, и под наблюдением братьев-Воинов было каждое окно. Симон не терпел явной опеки, и Воины таились, избегая его тяжёлого взгляда. Конечно, он мирился с охраной, но только как с неизбежным злом. Когда он уходил в мир - уходил один, ибо искусство перевоплощения было его Даром и охрана могла лишь привлечь к нему внимание.
Смотритель нервничал. Он уже научился по косвенным признакам узнавать, что Симон собрался в мир. Там, в миру, он станет игрушкой случая. Конечно, люди ему не страшны, но какой-нибудь камень, шальная пуля, техническая авария – и нет Симона. А ему ещё нужно обучить преемника…
Мог бы, Силой бы запер Магистра. Только не может. И никто не может. Магистр сильнее всех. Даже… даже если они объединят усилия?!
Юноша нервно одёрнул рукава рясы. Задумался… Вот, заставил всех носить белое. И начинаются игры с переодеванием – во двор в белом не выйдешь, мигом углядят из космоса: что это на территории буддийского монастыря за белые чучела?
Воины от этих балахонов избавлены – они переодеться не успеют. А вся администрация выходит во двор через раздевалку с личными запертыми шкафчиками. Ну и что, что они Белое Братство? Раз скрываются, можно походить и в шафране! Так нет. Белое поддерживает единство. Хитрый! Раздевалка под надзором, каждый выход учтён – где тут заговоры плести? В кельях? – Так он поющие деревянные полы на камень настелил: заботится об их здоровье. Мол, холод ногам вреден. Холод вреден ногам, тепло – врагам: всю ночь полы молчат – а ну, сосед заинтересуется, куда это ты поскрипел? Туалет-то у тебя тут же, в келье, дабы не смущать взор чужими прелестями? Что ни новшество – то хитрость змеиная. Молодой ведь, а заботлив до липкости. И за заботой расчёт кроется.
Учись, парень! Тебе до него, как до неба. Хай живе, монгольская морда. И не хочется, а любишь его – хитроумного, чувственного, сильного. Так вот, смотришь сверху, ибо мелковат ростом Магистр, и любишь. Вроде ты уже сам из детства вырос, а всё за сыновние чувства цепляешься. И, что смешно, старцы его тоже любят. Так же, словно цыплята, к нему под крыло забиваются.
Байка про него ходит, про Магистра. Его поздно нашли, уже семилетку. Бабушки его, говорят, прикрывали с детства. И прежнему Магистру одна из них сказала: «Моя опека – не ваша. Вы, мужики, полмира потеряли. А мы внуку эти полмира подарить успели. Вот теперь его брать от нас можно. Но чтобы навещал!».
И, разумеется, он их навещал: хотел. Раз хотел, некому было противиться – Силой-то он славен с раннего возраста.
Вот, привели дитя, и учителя его экзаменуют, задачку дают.
-У тебя и девочки четыре яблока. Она одно съела. Сколько у неё осталось яблок?
И наш Симон бодро отвечает:
-Полтора яблока.
-Как полтора? – спрашивают. – Как ты считал?
-Осталось всего три. Пополам – полтора!
-Но ты яблока не ел?
-Значит, не хотел. Что осталось – поровну.
Мировая квочка наш Симон. С детства. Я эту задачу верно решил. Сказал – одно. Мол, съела, теперь у неё меньше. У меня зато два осталось… Бабушек у меня не было? Полмира мне недодали? Это же не от учёбы, из живота сказано. Вот и весь Симон.
Хм. Не весь. Тут недавно прогулялся по нашей «Галерее Славы». Велел все портреты прежних Магистров убрать в запасник библиотеки. Старички взвыли:
-Как можно? Память!
А он им так ехидно:
-Богов не надо запечатлять. Богами надо быть. И, по возможности, совсем неизвестными богами!
Потом скривился и шепчет:
-Уймись, Иван!
Только я слышал. Он на меня подозрительно смотрит – слышал ли? Пришлось всю Силу-матушку на блок поставить, под дурачка закосить:
-Я Борис, не Иван я. Что-то не так?
-Нет, Борис, всё в порядке.
Уф! Пронесло тогда. Теперь-то зачем думаю? Ох, просечёт! Иванов в братстве нет. Какой Иван должен уняться? Тьфу! Заткнись, башка безумная, Симон смотрит!
2. Юрий, 21 июня
Ох, эти посиделки. Пользы чуть, а время уходит в песок. Никуда не деться – наследник, изволь слушать старухино бормотание. И дрова колоть, и воду носить, и слушать. А зимой писать открытки к праздникам и даже получать редкие ответы, писанные крупным детским почерком.
Баба Маня, баба Маня! Моня ты, а не Маня. Язык твой длинный в такие дебри тебя заносит…
Юрий отвлёкся под журчание голоса старухи, бродя взглядом по деревне. Моня в патетических местах тыкала его пальцем в бок. Там уже мозоль. Монины привычки все вредоносны.
Так. Старая девушка Галя совершает променад, нагло выставив могучие груди, обтянутые майкой с пронзённым сердцем и надписью LOVE, колыхает соответствующим бюсту задом в куцых трикотажных штанишках с оборочками. Что это, результат раскопок модельеров в нижнем белье Людовиков? Оборочки раздражают и на тощих недорослях, а уж на Гале… ой. За девушкой гордо шествует очередной фаворит – недокормленные псы деревни бьются за LOVE Гали, словно на собачьей свадьбе, а она капризна и меняет пристрастия. Сегодня фаворит поел от пуза и теперь идёт гулять с «хозяйкой». Как же псам хочется «хозяйку»! Гулять с ней всегда, не замечая заброшенных шелудивых сотоварищей. А ведь у всех есть хозяева – хозяева собачьих ночлежек, изредка подбрасывающие псу краюхи и немытые сковородки для вылизывания. Летом и того меньше: плеснут молока вечерком, ровно кошке, и ладно. В поле мыши есть, и дачники сердобольные наехали. Вот и дерутся бедные псы за Галины щи и ласковый голос.
«Пиратик! – вопит, завидев пса, вечно пьяная Нинка, где-то потерявшая свою облезлую меховую шапку «от солнца». - Пиратик! Иди сюда! Макарон дам!».
Она, Нинка, не капризна - всех их, болезных, кормит тем, что сама ест: хлебом да макаронами. И зимой в дом пускает – погреться. В доме две кружки, две ложки и миски – для себя, потом для собак. А также барахло, наваленное горами до пыльных от прошедших десятилетий окон. Собаки знают проход, благодарно вихляются, находят место на грязном полу, внимают пьяным речам благодетельницы… пока никто не видит. А вот Галя – вне конкуренции. Ею можно и должно гордиться. Пират огибает Нинку, как столб, разве что ногу не подымает… Нинка рыдает в пьяной тоске, забившись в придорожный куст, но потом затихает и начинает кудахтать: нашла ежа.
Ежу, по её понятиям, в деревне делать нечего. То, что он давным-давно облюбовал сад бабы Мони, ей невдомёк. Ёж – в лесу! Значит, Нинка разыщет свою шапку, порывшись в барахле под пыльным окном и обшарив придорожные кусты, и пойдёт в лес с кошёлкой, фырчащей злобным ежом: ему из леса возвращаться далеко, а тут он уже повстречал подругу на соседнем участке… Вынесло дурака днём на дорогу. Сам виноват.
Любвеобильная Нинка в лесу протрезвеет и пойдёт по домам занимать денег на водку. До пенсии. Или грибов принесёт. Или дрова поколет. Трезвой быть нежелательно – она боится быть трезвой.
По дороге бродят последние егерские куры, навечно возненавидевшие свой дом. Петух у них какой-то неправильный. Орать-то орёт, но трус. Его дамы всегда сами на разведку идут, осваивают чужие огороды, находят горох или иргу и долго зазывают скромного мужа полакомиться ворованным… А может, он правильный? Может, в своём огороде первым лезет в бой? Но дамы не могут жить там, где палят спьяну по грачам, а потом вешают их трупы на шесты посреди огорода. Их дамская нервная натура предпочитает воровство. Их потихоньку скрадывают оголодавшие псы, режут на стол егерю, но даже последняя оставшаяся рыжуха тащит за собой чемодан без ручки – беспомощного, словно близорукого петуха. Тот и не ест даже – всё ищет былых подруг…
-Да ты, Егор, поди, заснул! – ткнула его в бок неугомонная Моня. – Слышь-ка, что говорю! Туда-то погляди! Духовидец идёт! Счас шмыгнёт в ворота – и проворонишь!
Юрий автоматически взглянул вслед невысокому человеку – тот уже притворял калитку. Можно сказать, Юрий ничего и не увидел.
-Проворонил! – торжествующе пропела Моня. – Уж не влюбился ли? Галька, что-ль, телесами дотряслась?
-Ладно тебе, баб Маня. Всё ты меня женить хочешь. Лучше признайся, что сказку мне рассказываешь. Какой духовидец? Ты бы ещё чёрта приплела!
-Чёёрта? – разозлилась старуха. – Может, и чёрта сыщем, коли пошукать. Что, и взаправду духовидцев не видал?
-Ладно, ладно. Так что твой духовидец? Скажешь, с духами говорит? А потом тебе рассказывает?
-Мальчишка был, дурачок. Разговорился тогда – его с тех пор все и боятся. Сидит там один, если родичи в Москве. И в лес один ходит. Ходит, ходит, а потом прыг в машину - и едет. Не поговорит ни с кем, только «Здрась», и лыбится.
-Ненормальный, что ли?
-Ты, Егор, совсем не кумекаешь? Почему ненормальный? Духовидец. Вон Филимон – колдун. Что, ненормальный? Или Фёкла - ведьма. Тоже ненормальная?
Юрий не успел ответить – на завалинку шлёпнулся пьяный Сергей, стерев из памяти Мони разговор. Вернее, слово. Слово, сказанное в начале.
-Слышь, Юр Васильч, сердце останавливается. Принять надо. Налей стопочку, а? – заискивающе просипел Сергей, преданно выкатив жёлтые глаза и дыша перегаром.
-Сколько раз повторять, Серёга, я не пью. Нет у меня водки.
-Ну, корвалольчику бутылочки-пол?
-Корвалольчик ты же у меня и выжрал. Лечу теперь сердце домашними средствами. Пойдём, чайку зелёного поставлю.
Юрий жалел Серёжку. Тот в былые времена умницей был. Только всё метался. Хотел в армию – не взяли, больные почки. Ходил потом по деревне в форме, обаял в день десантника подрастающих дочек дачников, поздравления с праздником принимал. В виде рюмки.
Дом отделывал, окна мыл, огород как картинка – невесту ждал. А за него не шли невесты, все разбежались по городам. Теперь жил со старой бабой Надькой – проституткой, алкашкой, авантюристкой. Его чистенький дом постепенно превращался в притон, собирал безнадзорных школьников. Добывали деньги любым путем: последняя авантюра Надьки заключалась в сдаче в металлолом всего доступного металлического имущества деревни. Моня говорила, что дома дачников и сараи аборигенов вскрывали.
Серёжка стал алкоголиком. Какой ему чай? Только разозлился. Баба Маня проводила его взглядом.
-А ты, Егор, взаправду не пьёшь? Кодированнай?
-Просто не пью.
-Нету таких. А по праздникам, когда все?
-И по праздникам.
Моня покачала головой.
-Вот ты, Егор, ненормальный. Другие-то нормальнее тебя будут.
-Это да. Права ты, баба Маня. Ненормальный я. Так вот с этим и живу.
3. Симон, 21 июня
Симон не успевал за событиями. Хотя разгул оккультизма на границе тысячелетий пришёлся на времена правления его предшественника, сейчас было не легче. Симон помнил те годы – он уже учился в монастыре. Сотни пророков и пророчиц Конца Света, истерические рыдания юных дев, испуганных брызжущими слюной средствами массовой информации, принцип «однова живём» на фоне апокалиптических страхов – пьянство, наркомания, дикие моды. Локальные войны – умирать, так патриотами. Деньги делались из всего, только бы урвать напоследок…
Тысячелетие пришло - и ничего не случилось. Увяли пророки, но оккультисты позиций не сдали. Вот тут власть перешла к Симону.
В политических сферах предшественник потрудился на славу: главные державы были в руках его ставленников. Хотя с военными всегда было не просто – только отвлекись…
Но в беседах братьев с высшими сферами недвусмысленно предрекался конец. Земля движется к своему концу. Человечество теряет своё жилище. Космос – надежда. Человечеству нужно спешить, срочно форсировать космические исследования, полёты. Братство должно было давить в зародыше идиотские траты денег на космические вооружения. А космические полёты застряли по одной причине – человеческая психика Космоса не выносит. Стоило отсечь человека от Земли, и он терял волю.
Был только один эксперимент… Заслали в Космос одного из братьев, живущих в миру. Брат поддерживал связь с монастырём в течение всего полёта и экипаж вернулся невредимым. Беда была в том, что достижение повторить не удалось. Другой брат потерпел фиаско. Первый, Валерий, имел слабенький Дар, но очень широкий спектр способностей. Второй был только связистом. Значит, в первом полёте сработала какая-то из многих граней Дара Валерия. Какая?
«Братьям в Космосе делать нечего, - думал Симон. - Их и так мало. Нужно изучать Валерия и раскидывать в мирэ широкие сети, фильтровать этих авантюристов – знахарей, колдунов, экстрасенсов. В городах они все на учёте, а сколько тайных ворожеев прячутся по деревням? Россия, судя по приходящим оттуда отчётам, вырастила богатый урожай, но просыпала его по зёрнышку в непаханом поле… Пора браться за серьёзный учёт, искать новые стороны Дара, подбирать исполнителей. Космос зовёт».
Симон слетает к Андрею, на охоту. Тот третий год его ждёт. Вот теперь стал главным – дождался. Слишком уж долго шёл. Неудачно работают братья в этом подразделении. Предшественник Андрея вообще избежал влияния, из-за этого в Космос пришлось слать Валерия, по президентским каналам. Ох, пора Симону инспектировать ситуацию. Головы, похоже, полетят…
Он поймал себя на том, что пристально смотрит в глаза смотрителю. Тот уже совсем побелел. И… вина в глазах какая-то? Мальчишка! Напугался до безобразия.
-Ты что? В сад за яблоками лазил?
Смотритель хихикнул.
-Тогда зачем пугаешься? Думаю я, видишь ли. Прости, что тебя разглядывал. Смотрел - и не видел. Неси коврик.
Борис радостно убежал. «Конечно, стоял, как пень, чтобы Магистра не потревожить, теперь бегом побежал – застоялся. Ох, смена! Расти скорее! А блоки-то у Бориса хорошие. Стоял - как нет его. Надо парня прощупать».
Борис принёс коврик и вышел. Магистр приступил к ритуалу. Скинул одежду, расслабился… «Россия, Россия, малая Родина! Похоже, ты будешь главным местом событий. Столько людей с Даром… На охоту двинем в ноябре».
Полночь. Симон начал Урок. Пламя в камине угасало, последние блики высвечивали ладную смуглую фигуру, застывшую на текинском ковре. Узор наборного паркета сбегался к ковру и словно перетекал из тусклого блеска дерева в темень ворса. Фигура Симона становилась истинным центром этого искусственного мирка: Симон начинал светиться. Голубоватый свет ловил всполохи пламени и становился всё ярче. В окна смотрели звёзды. Симон и Братья летели к ним – в высь, в кружение, во тьму.
4. Анна, 21 июня
Из низкого окна крошечной кухоньки, устроенной в закутке за печкой, Анна смотрела на закат. Пышущее жаром белое солнце спряталось за ивами и теперь ушло за горку. Ветер располосовал облака у горизонта, они засияли тем невероятным жёлто-розовым цветом, что Анна так любила в детстве. Высоко в небе громоздились белые кучевые облака, неслись по кругу, меняли очертания…
Анна выключила плитку, сняла недоваренное земляничное варенье и кинулась вон из дома. Сегодня ночь на Солнцеворот! А она забыла.
С холма она снова увидела солнце – багровый диск уже уходил за горизонт. Небесный прилив над головой ещё бился в острова-облака, обтекал облака-валуны, но в облачных горах уже появились красные отблески. Анна стояла над этим небесным побережьем, «над» и «под» поменялись местами, вышнее море втягивало в свою голубизну… И вдруг вспыхнуло багровым, зловеще исказив контуры, высветив чёрные дождевые центры обманчиво белых туч. Солнце зашло.
Пылали небесные горы, а полоски на горизонте лихорадочно меняли цвет: сиреневый, розовый, зелёный… Зелёный! Зелёный столб собрался на горизонте, свился воронкой и ушёл туда, куда недавно спряталось солнце.
Поле словно вздохнуло, перевело дыхание, что задерживало во всё время этой феерии. Снова запахло полынью, позвал полоть перепел, на лугу за домом подрались чайки… Жизнь началась снова. В роще начал пробовать голос соловей, первыми пробными нотами заглушив всех птиц; грустно прокуковала пару раз на ночь кукушка. Миг ушёл.
-Отдаёт земля солнышку всю свою силу на Кирилу, - пробурчала Анна и повернулась к дому. Уходить не хотелось. Но ведь дом не заперт, да и она в халатике – комары заедят до полусмерти.
-Дойду до ив, прогуляюсь, - непоследовательно решила она и зашагала к заброшенной в полях дороге, бьющей по ногам тугими бутонами горных васильков и заросшей душистыми белыми облаками бедренца. – Посмотрю, расцвёл ли очиток.
Стемнеет не скоро, если вообще стемнеет. Эта низменность имела несколько странных свойств, одним из которых были белые ночи, никак не вписывающиеся в широту. Летом нельзя было смотреть на звёзды, а небо здесь удивительное! Со звёздами придётся ждать до августа – вот тогда Анна начнёт пугать соседей, выбираясь по ночам из дома на лужок.
Зима здесь была холоднее, лето – жарче, чем везде вокруг, и облака затягивали горизонт, бродя цугом, строя величественные башни, дразня грозовыми раскатами и чёрными смерчами недалёких гроз… А у них стояла великая сушь. Сохли на кустах смородина и клубника, выгорали травы, белое солнце обдавало запахом озона – днём не выйти. Голубая краска дома выгорала за лето до белой.
Как-то к Анне пришла соседка, Нина большая.
-Дождя бы! – сказала она и протянула Анне банку с молоком, в подарок. Пока разговаривали, на камне прямо у ног устроилась и запела жаба, смешно приподнимаясь от натуги на толстеньких лапках.
-Вон, жаба поёт, - кивнула на камень Анна. – Будет дождь. Облака-то какие!
-Да сама посуди, сколько гроз мимо прошло. Опять пронесёт мимо – траву потеряем, скотину кормить нечем. Дождя бы! – просительно повторила соседка.
Анна унесла молоко в дом, сердясь на себя – дёрнуло за язык рассказать по приезде из Венгрии, как в озере Балатон её окружили змейки и проводили до пляжа, куда она приплыла в полной панике. Администратор пляжа уверял её, что змей в Балатоне нет, пока одна особо наглая не подплыла в поисках Анны к берегу. Тогда он побледнел и ретировался. Толстые голые немцы спешно собрались с пляжа домой. А Анна часто потом видела во сне змей, плывущих полукругом с приподнятыми над водой головками… Нина на рассказ покачала головой.
-Ты какого июня родилась? – спросила она. – На Исакия? Какая же ты Анна? Ты Феодосия. Тебе змеи не страшны. Ты им, может, царицей кажешься.
-Избави бог! – возмутилась Анна. – Я их боюсь.
-Ну да. То-то лягушкам корыто с водой выставляешь. Они тут у тебя, ровно в бане, плещутся.
-Так сушь же! Им до воды не добраться. А в корыте днём отсидятся, ночью поедят – выжить можно.
-Лягушки, змеи – один коленкор, - заключила беседу Нина. И вот теперь принесла змеиное лакомство и просит дождя… Анна разозлилась и выпила молока с любимым чёрным хлебом. Загрохотало и хлынул дождь.
С той поры один-два раза в лето, в самую сушь, Нина несёт молоко с той же песней: «Дождя бы». И Анна, давясь, пьёт жертвенное молоко…
Женщина зябко передёрнулась, подняла голову от дороги. Очиток зацвёл. Можно идти домой.
Три ивы посреди поля, утонувшие в зарослях кипрея, тускло светились красным. Вдалеке темнел лес, яркие закатные краски сменила ночная серость – ивы светились.
Ох, и крапивы в кипрее! А ноги голые… Но они плачут!
Анна, вздохнув, двинулась по полю к ивам, осторожно исследуя исполосованную тракторами землю. Сколько лет не пашут, заросло всё ромашкой с васильками, а колеи никак не залечит бедная земля…
Ивы давно облюбовали пастухи – Анна нашла проход в крапиве и вышла на пятачок голой земли с кострищем, консервными банками и бесстыдно блестящими пустыми водочными бутылками. В комплект к обстановке полагался гранёный стакан на сучке ивы.
-И куда же вас занесло! – жалобно сказала она. – Здесь же мерзко!
Они не отвечали. Они плакали. Это были стрелочки – крохотные сантиметровые стрелочки красного светящегося газа. Весёлые духи розовеют и искрятся. Эти духи плакали, стекая с ветвей, приникая к Анне, окружая её пурпурным светом.
В таком состоянии им не понять человеческой речи. Они тыкались в ладони, забирались между пальцев и тускнели на глазах. Анна напряглась, развела руки в небо, словно охватывая его, и вошла в транс. Со стрелочками она сама была стрелой – большой, тёплой, розовой с искрами. Она обнимала малюток, погружала в свою пушистую поверхность, вливала искорки в их тускнеющую плоть. О чём бишь, они? - Жалуются! Свет начал убывать.
-Но у вас ещё целых восемнадцать часов! – возмутилась Анна. – Свет никогда не уходит совсем! Даже зимой!
-Мы первые. Мы – те, кто уйдёт сегодня. А наш домик такой хрупкий! Если его уничтожат, останется только треть из нас. Так уже было – Дом погибал, а те, кто должны в него уходить, замерзали в ночи. Нас уже в девять раз меньше, чем было в Начале Времён. Осталось так мало до Перехода! Мы не хотим погибать! Мы хотим строить новый мир.
-Про начало Времён вы сказанули, - тягуче замигала невесть откуда взявшаяся большая метла солидного красного цвета. – Начало эпохи – это верно. Начало Времён! Ха!
-Тири! – засияли стрелочки, покидая Анну и перетекая на метлу. – Тири пришёл!
Анна от неожиданности вышла из транса. Под ивой стояла полупрозрачная фигура: плечистый бородатый старик. Стрелки устраивались в его бороде. Правда, не все, часть всё же сохранила верность Анне.
-Тири? – спросила Анна, намеренно сохраняя реальное восприятие.
-Ну, Тири – это мой ближний дом. Тири-бор, знаешь ведь? Бор я. Бор, и всё. А твой ближний дом – Анна?
-Боюсь, что и ближний, и дальний, - улыбнулась Анна.
-Единая ипостась? Не думаю. Молода больно. Вы, юные боги, такие ещё незрелые, что страшно Эпоху-то сдавать. А Волк уже пришёл. Пришёл Волк-то. Мало вам времени осталось.
Борода старца заструилась, покрылась листьями, стрелочки запылали и спрятались.
-Ты, красна дивица, уже в возрасте. Отрадно. Может, ума набралась. Я вот тебя на днях проверю. Из ваших пока одни Певцы, Главных не считая. Средний ранг-то, девица, набирать надо! Вот Царь твой где обретается? Почему не тут? Волк-то уж с ним колобродил? – старик тягуче окал и растягивал слова.
-Какой мой Царь? – растерялась Анна.
-Ну-ну, не дрожи. Думаю, Света Царь, - Бор осторожно почесал в бороде. – Разгулялись, безобразники! – шугнул он стрелок, те мигом выбрались на листья и начали тускнеть.
-А ты, стало быть, Царица Тьмы будешь, - удовлетворённо заметил он.
-Тьмы? – с ужасом спросила Анна. – Почему тьмы?
-Была бы Света, тотчас поняла, что духам требуется. Ну-ка, давай я тебя сейчас проверю. Завтра, может, поздно будет. Отвечай сразу, не тяни – полночь не за горами. Не трусь! Не придумывай ничего, говори, как есть. Начали. – Он помахал рукой, словно разгоняя мошкару, и резко бросил:
-Что ты назовёшь, гм… прекрасным?
Анна зажмурилась. Образ проплыл перед глазами…
-Ветку красной смородины с ягодами… на солнце.
-А больших размеров? – требовал Бор.
-Поляну в лесу: жёлтые листья на ветру. И… цветущую мужскую иву весной.
-Ну, это ты самка. Этґ правильно, - пропыхтел старик. – А меньших размеров?
-Мухомор во мху: лаковая кожица и белая пудра, чешуйки на луковице ножки.
-Можешь ли ты назвать прекрасным то…пик? Юбку с разрезом до гузицы? Серьгу в пупе? – заинтересовался Бор.
-Одежда может быть красивой. Но не то, что ты назвал, - Анну даже затошнило. – Красивой – да, прекрасной – нет.
-Почему?
-Одежда на теле - как кора на дереве. Часть не может вместить совершенство, целое – может. Кора красива, дерево прекрасно.
-Первый опрос одолела. Тьмы ты Царица, та, что в ближнем доме Анне. Дома другие поискать придётся. И верхнее имя. Мне-то оно ведомо. Однако рано тебе о нём печалиться, своё пока поноси.
Бор снова пошевелил пальцами.
-Пример совершенства! – сказал, как кнутом щелкнул.
Руку Анны оттянула тёплая тяжесть…
-Луковица тюльпана! – без колебаний ответила она.
-Прекрасен линией, и плавностью изгиба… - пробормотал Бор начало её стишка – того, что ещё не был занесён в компьютер. – Угу. Тьмы.
-Да почему же Тьмы? – возмутилась Анна. – Разве то, что я назвала, не прекрасно и не совершенно?
-То, что ты назвала, называется живая материя. Плоды, растения осенью, мужское цветение, орган запасания, плодовое тело… Во Тьме образуются основные вещества растения, оно растёт, цветёт и умирает.
-Без света? – ехидно спросила Анна.
-Хм. Ещё разок. Что тебя умиляет?
-Как в банке бродит сок или в кастрюле тесто. Если гроза, банка вскипает, а тесто лезет из кастрюли, - с готовностью ответила Анна.
-Тьмы. Распад тебя тоже привлекает. Ты служишь нисхождению вещества от Солнца к Земле. Хорошо, что у Тьмы Царица. Царь обычно сильнее. А Свет – сильнее Тьмы.
Стрелочки засияли и снова забрались в бороду Бора. Надо же, поняли! Гордятся.
-Почему они тебя понимают, Бор? Ведь мы разговариваем в Яви?
-Это ты скачешь туда-сюда. Не научилась ещё. А я и там и там сразу. Что говорю здесь, там высвечиваю.
-А почему Свет сильнее?
-Ревнуешь? Уже согласна на Тьму и качаешь права? Потому, что вы оба – служители Солнца. Свет – его подарок. Духи Света первыми берут Свет в руки и создают первые вещества. А уж за ними принимают флажок твои Духи. Ты всех своих ещё и не видела. Ох, и разные они у тебя! – Бор снова зашевелил пальцами. – Постой! За разговором полночь бы не пропустить. Уходи, девица, в Свечение, я тебя перевезу.
Анна вошла в транс. Красная метла потеряла резкость, размазалась в пятно. Они переместились. «Вот оно! Ведьма на метле», - подумала Анна. Бор хихикнул.
-Думаешь, с твоими духами ты красивее? Ты вообще на ежа похожа.
-На ежа… - А ей казалось, что она шарик.
-Мужиком стать хочешь? – сердито спросил Бор. – Шарик! Ёж. Нормальный игольчатый. Смотри сюда, потом выходи в явь.
«Сюда» в свечении напоминало домик – тыквину, с ячейками для стрелок. Пока ячейки были пусты – стрелки жались к Бору и Анне. А в яви… Анна ахнула: в зарослях папоротника качался цветок. Амариллис? Только махровый, как лотос. Луковичный? Она упала на колени и осмотрела цветок. Он рос из середины куста папоротника, из-под скрученных мохнатых молодых вай.
-А ты что думала? – фыркнул из-за спины Бор. – Цветок папоротника. Вот он, их домик! И ему тут делать нечего. Твои хулиганы с минуты на минуту появятся. Ну, коли Царь проспал, защитишь домик для него?
-Для него – не знаю. Для духов, - решилась Анна. – А что, мои так опасны?
Бор не ответил. Анна оглянулась. Тусклые потерянные стрелки сползались к ней, Бора не было.
-Ну, по местам! – скомандовала Анна, пытаясь одновременно высвечивать. Сработало. Стрелки стекли в Цветок, и тот запылал красным. Вспыхнуло. Громыхнуло. Тяжёлые капли забарабанили по листьям. Анна сорвала с себя халатик и выгребла растение с большим комом. Обернув ком халатом, разогнулась – и увидела Своих.
Дуб был покрыт духами Тьмы – они сияли красным, повиснув под ветками, словно осенние листья. Они праздновали! Их Ночь начала нарастать! Чуть слышное гудение, словно утробный гул пчелиного роя, заполнил поляну, перекрывая цокот дождя по листьям. Анна ушла в Свечение: теперь Ёж держал в иглах красную тыкву.
-Поздравляю! – промигала Анна.
Духи словно не замечали – они гудели всё громче, розовели и переливались…
Начинается детский сад. Придётся вспомнить юного сына, упрямого до безобразия. Беседовать, словно не видишь их настроения.
-Эй! Именинники! – возмутилась Анна. – Или позабыли меня? Мало мы с вами играли?
От дуба отделился лапчатый листок, подплыл к Анне, потемнел.
-Ты чья Царица? – промигал он. – Их, или наша?
-Тири говорит - ваша, - смутилась Анна.
-Тогда сажай Цветок обратно. До их домика тебе дела нет.
-Но ему может повредить Зло. – Анна порылась в памяти. Что ей напомнил лапчатый? Вот! - Их домик однажды даже продали чёрту вместе с лаптем. Думаешь, хорошо им было у чёрта?
Холодный разум Анны говорил ей, что она лепечет белиберду. Чёрт какой-то, лапоть опять же… Сказки. Только Царь-Цвет тоже сказка. Папоротник размножается в стадии заростка, ей ли не знать! А тут помесь лотоса с амариллисом, да ещё со свечением в Яви. Может, и продавали такой чёрту – где миф, где истина, ей уже не понять.
-А нам-то что? Нам всегда хорошо, когда им плохо!
Анна разозлилась.
-Тебе для работы нужен свет?
-Нет! – торжествующе замигал Лапчатый, изойдя искрой.
-А им не нужна твоя Тьма. Что ты с ними не поделил? Тебе же всё равно, есть свет, или нет.
-Врёшь! – Лапчатый совсем зашёлся, потемнел, его уже почти не видно. - Лишний свет меня угнетает! Ваши лампы в городах портят нам рост. Иллюминация! Рекламы! Свету много, тьмы мало. И рост тормозится.
-Ведь это не из-за света, а из-за людей, - урезонила его Анна. – Свет от Солнца. Он-то всегда один – то длинный день, то короткий.
-Не надо Света, - поддержали Лапчатого другие духи, подлетая к Анне. Каких только форм тут не было! С клешнями, и ежи, и какие-то рогатые, пузатые, двойные шарики, запятые…
-А с чем вы работать будете? С водой и органикой?
-Конечно, - они приплясывали вокруг. – Отдавай Цветок! Посадим обратно.
-А когда органика кончится?
-Ну, это когда будет… - протянул тот, что с клешнями.
-Но когда будет, где силу возьмёте?
Медленный дух со странно искривлённым тельцем – будто надкушенное яблоко – злорадно сообщил:
-Я без света обойдусь. Мне и простых веществ хватит.
-А другие? Сгинут? И ты будешь один выгрызать вещества, пока не доешь? Медленно-медленно, но доешь?
Духи смутились. Пора было брать быка за рога.
-Стройся! – скомандовала она. – По порядку. Кто у кого вещество берёт.
Духи загудели, пытаясь разобраться. Анна ждала. Ничего у них не выйдет. Цепочки там так разветвляются, что выйдет сеть, как в таблице биохимических превращений.
Отчаявшиеся разобраться духи совсем побледнели. Вылетел похожий на теннисную ракетку, замигал:
-Чуть ни всем я нужен! А у меня стольких конечностей нет!
Этого Анна и ждала.
-А тебе кто нужен? – равнодушно спросила она.
-Их вот, - дух присел на тыкву и поблёк.
Остальные грозно запели, хотя несколько духов тоже устроились на тыкве в поддержку товарища. Они почему-то порозовели и даже заискрились, словно подмигивая Анне. Увидев подкрепление на тыкве, поющие духи приумолкли. Конечно! Духов с тыквы она встречала очень часто. Они – главные, из верха цепочки.
Оппозиция колебалась. То один, то другой дух, бледный от обиды, перебирался на тыкву. За ним устремлялись другие, толкались и мигали. Надкушенный полетал в одиночестве и поплыл к тыкве – уже не тыкве, а рою светящихся духов.
-Скучно мне без молодёжи! – заявил он в своё оправдание.
Анна расслабилась и вышла в Явь. Господи, она же нагишом! Дождь лил как из ведра, под ногами уже шумел ручеёк, заполнив ямку цветка бурой водой. Где она? Это место ей не знакомо. Чуть заполночь.
Подлетел дух – Ракетка. Пришлось возвращаться в Свечение.
-Подчиняюсь тебе, Царица! – промигал он.
Духи по одному отрывались от роя, мерцая ритуальной фразой.
Анна коронована. Здесь и сейчас. Мокрая, голая, залитая грязью, с Царь-Цветом в кульке из халата и роем духов Тьмы… Царица. Куда идти, как хранить Царь-Цвет – неведомо.
-Прими Совет, Царица, - Ракетка вывернулся откуда-то из-за спины. - Мы сейчас спрятали домик Света, его трудно найти. Но начинаются Жестокие Дни, Поворот несёт жару, а солнце застоится. Духи Света ещё очень сильны, а их Царь полил нас дождём. Наши силы начинают убывать, тратятся на плоды и запасы. Зло может найти тебя близ Купалы. Готовься к бою, ищи Царя.
Ладно. Бой так бой. А вот где их Царь?
-Почему стрелочки не вышли, когда вы их поддержали? – спросила Анна.
-Даже в Равноденствие мы встречаемся лишь на несколько минут – перед рассветом и сразу после заката. Те, первые, уже спят. Их работа начнётся только весной. За всю Эпоху мы разве что пару слов друг другу сказали.
-Ага. Сменная работа. Жена в постель, муж на работу. Муж с работы, жена на работу. Известная модель. А знаешь, ведь любят друг друга!
-Ах, Царица! С тобой и Свет полюбить не грех! – промигал Ракетка.
Бог мой. Что за фраза. Угораздило заделаться Царицей Тьмы. Царицей Ракеток, Ёжиков, Вилочек, Клешней. Царицей Надкушенного Яблока и Скандального Лапчатого! Дождь зарядил с шумной монотонностью. Анна застыла в раздумье.
-Вот что, девица, - раздалось за спиной. Бор! Анна обернулась.
-Водой тебя Царь омыл, хватит мокнуть. С водой тебе разобраться надо: Купальница с Купалой на носу. Я тут не советчик – сан свой сама защищай. А вот как умыкнул, так тебя и верну.
Красная метла вспыхнула, озарив водочные бутылки, и пропала. Анна стояла на пятачке среди ив. Цветок закрылся. Теперь он был похож на веретено и не светился. Резные листья утратили внешнее сходство с папоротником: не листья, а ажурные веточки с крестообразными концами.
-Разрыв-трава! – ахнула Анна.
-Пфф. Трава и трава, - прогудел из-за спины Бор. – Разрыв, Плакун, Прострел, Тирлич, Сон, Стожар… Царь-Трава живёт в разных домах. Зато она тебя и оборонит. Ты – её, она – тебя.
-Ты не играешь со мной, Царь леших? - Анна устала от нового. Дождь остудил её восторг, Цветок уже не светился, рациональный ум начал свою разрушительную работу.
-Да всё ли ты знаешь, девчонка! – рыкнул Бор. – Леших! Эк! Не низко ли меня ценишь? Забудь! Забудь всё покуда. Дорастёшь – вспомнишь. Цветок храни. Для него. Ку-ку!
У Анны закружилась голова. Она повернулась в кровати, зажмурилась: качает, как в море. Укрылась потеплее, подтянув наощупь шерстяное одеяло, и заснула.
Занималась заря. На окне стояла пузатая глиняная криница, выкопанная Анной в прошлом году из-под крыльца дома вместе со старинным боевым топором. Теперь в ней рос цветок – какой-то редкий. Может, из оранжереи. В деревне таких не видели. Чистый халат свисал со спинки кровати. Только кастрюля с недоваренным земляничным вареньем наводила на размышления.
5. Юрий, 21 июня
Юрий с трудом оторвался от бабы Мони и улизнул. Строить. Сейчас он потихоньку выкладывал фундамент: дом стоял на разломе, сползал. «Дом клюнутай, - потихоньку от Мони прошептала ему когда-то почтальонша Соня. – Не бери. Обдурить тебе бабка. Дом-то гикнется скоро». Юрий дом купил, они с бабкой прикинулись родственниками – вроде, наследник. Купил по завещанию. Пока баба Моня жива, никто тут про него ничего не знает: поговорить-то она любит, но свой интерес блюдёт. Вроде и нет его. Исчез из мира. Андрей так посоветовал: отставнику с его регалиями удрать от дел никогда не помешает. Совет Андрея он принял, что называется, всем сердцем: никому адреса не дал. И Андрею тоже. Нужен он им раз-два в году. Вот и пусть ищут его в зимние месяцы, здесь зимой ещё не прожить. Доделает фундамент, укрепит полы, утеплит – и сбежит сюда совсем. Откомандовался. Кому нужны теперь полёты? Безумным миллионерам? Пусть Андрей теперь вместо него у парламента по рублику цыганит. А Юрий ушёл в отставку по состоянию здоровья. Состояние здоровья у всех сейчас такое, что можно уходить в отставку.
Сначала походил по даче. Вот где ему жить противопоказано. Покойная жена любила помпезность. Отовсюду лезут деньги. А Юрию нужен дом-крыша, возможность применить силы. Вот купил за копеечку столетний «клюнутай» дом, восстановит на века и получит своё маленькое счастье. Одинокое счастье. Дочь недавно уехала в Австралию и возвращаться не собирается. Пишет редко. Бежала от него, как от чумы. Любимая дочь.
Юрий возился под домом, замешивая раствор. Солнечные блики перебегали вслед за тенью колышущейся ирги, высвечивая убогое нутро подпола: горы песка, мятое алюминиевое ведёрко с водой, в которой Юрий мочил кирпичи, клочья полиэтилена – остатки разрушенных Юрием крысиных гнёзд… Грызуны нынче передовые – гнёзда строят не иначе, как из продуктовых пакетов. Долгими зимними вечерами вдыхают запахи качественных продуктов. Из мусорного ведра утаскивают не еду, а пакеты. Им, видать, не голодно. Не то, что псам – те врываются в дом через двор, лезут по лестнице, скидывают крышки с кастрюль, лакают Юрьев борщ. Или крадут старые, жёлтые, побелевшие от дрожжей Монины огурцы, хранящиеся из уважения к старухе в пакете, дерутся, рвут пакет, и, истекая слюной, жрут. Солёные огурцы!
Всех не прокормишь. Чёрт, завели хищников, так кормите, гады! Что вы из собак сделали?
Залетела стрекоза, посидела на куче песка, поводила радужными глазами. Нормальное рыжее коромысло. А то по лужайке разлетались красные, как кровь, кузнечики и стрекозы, а в шиповнике завелась пропасть лилейно-белых пауков. Паук должен быть чёрен и угрюм, а тут какие-то паучьи ангелы!
Забрела Рыжуха. Глаз янтарный, хитрый. Хороша квочка! Где-то потеряла своего пришибленного муженька. Юрий как-то решил её сфотографировать. Подошёл, навёл на резкость, но тут Рыжуха увидела фотографа и со всех ног дунула… к нему! Отбежал, навёл на резкость… Полплёнки извёл на одну хорошую фотографию. И пожертвовал грядкой гороха.
-Ну, Рыжуха, как дела? – спросил Юрий.
Курица торжественно обследовала подпол, изучила входы-выходы, устроилась на куче песка, вырыв ямку. Жарко снаружи. Она тут, в тенёчке, будет изучать методы возведения кирпичного фундамента.
Юрий совсем разнежился. Разве он один? Всегда кто-нибудь за ним приглядит. Он погрузился в работу.
По улице приближался Серёжка. Не шёл – передвигался зигзагами, помогая себе языком. Добыл он себе опохмелку и с победой возвращался домой. Убогий мат перемежали слова.
l Подожгу гада! Чаёк он поставит. Колдун вшивый. Зимой по ночам в лесу шастает!
Хорошее настроение как рукой сняло. Пустой стал Серёжка. Слова пустые, злоба мелкая. Неблагодарность. Был человечек, стал алкоголик.
Юрий доложил последний кирпич в столб и собрался на солнце – заломило руки, пора греться.
-Рыжуха! Ты тут замёрзнешь, - сказал он курице. Та поглядела на него, зажмурилась, натужилась и заквохтала… На тебе! Яйцо.
-Ты у меня поселилась, девочка? – поразился Юрий.
Курица с рассеянным видом клюнула что-то с песка и ушла из подпола.
Юрий сел перекурить. С гиканьем проехали на УАЗике дружки егеря, и Юрий с замиранием сердца услышал зов егерши: "Типа-типа-типа"…
Петух вырвался из кустов и ринулся в родной дом: дают! Рыжуха с сомнением посмотрела ему вслед, подошла к Юрию, прижалась на минуту тёплым тельцем к ноге и вяло пошла домой.
-Пусть петуха! – сам себя упрашивал Юрий, понимая, что куриному раю пришёл конец – ни петуха без кур, ни курицу одну в живых не оставят. Рыжуха!Ухнуло сердце. В глазах стояла умная девочка, отдающая жизнь незнамо за что. Может, за то, что её иногда кормили ещё в цыплячьем детстве…
-Яйцо! – Юрий кинулся под дом, схватил ещё тёплое яйцо с нежной коричневой скорлупой и унёс в дом. Час отняла сборка инкубатора: у него валялись детали термостата ради эпоксидной склейки. Яйцо пока лежало в кармане рубашки – для тепла.
-Чёрт! Его ведь крутить нужно!
Теперь он куриная мама. Два часа отсутствия, не больше. В лес – до опушки. Эх, Рыжуха, Рыжуха! Он закурил. Щемило сердце.
До вечера Юрий не находил себе места: то добавлял детали к конструкции инкубатора, изучая толстый том «Птицеводства», то крутил яйцо, то начинал метаться, выглядывал в окно – не гуляет ли по пыльной улице его уличная девчонка Рыжуха… Может быть, ему показалось. Страхи. Старый дурень. Наконец, не выдержал.
-Лена! Что-то меня Рыжуха покинула, - пожаловался он после вежливого приветствия. Он подстерёг егершу у колодца. Прождал минут сорок с независимым видом и выкурил полпачки сигарет. Пират обследовал Юрия на предмет еды и удивлённо бродил вокруг, не понимая, что может делать у колодца человек без ведра.
-Съели Рыжуху. Теперь твой горох в целости будет, - буднично ответила Ленка.
-А петух? – Хоть петуха бы оставили… - Юрий волновался.
-А он-то мне зачем? Его тем более съели – вишь, сколько народу навалилось.
Подавленный Юрий машинально схватил ручку Ленкиного ведра. Та воровато оглянулась, прошипев:
-Не надо! Ты что? Тебя Жорка прибьёт, и меня отделает!
Он оставил ручку. Никак не привыкнуть. Воду носят только ухажёры.
Его предчувствия оправдались, и он заледенел в тяжёлом спокойствии. Домой. Пора поворачивать яйцо и курить, глядя на закат. Одиночество плющило, трудно было дышать. Это состояние ему знакомо: помнится, он так же метался, когда потерял Её. Потерял, не узнав имени. Из-за дочери потерял.
Тогда он стоял у ресторана и курил – ждал дочь. Они с Валей уже жили раздельно – Юрий больше не мог выдерживать её фокусы. С Наташкой встречался украдкой, водил её по ресторанам. Дочь была молоденькой и очень хотела выглядеть взрослой.
-Не называй меня дочкой! – просила она. – Ты красивый, я тебя буду называть… Гошей! И очки не напяливай, когда меню читаешь. Сама заказывать буду.
-Я что, бандит, что ли? Что за Гоша?
-Ну, Георгий. Как бы Юрий, а? Пусть все думают, что ты мой ухажёр. Я с тобой кокетничать буду. А то здесь пасутся мои сокурсники. Сделаю вид, что… ну, не одна. А то они меня синим чулком считают и за мной не ухаживают! На мне венец безбрачия!
Когда это было? Первого мая. Точно. Был концерт на площади, и Наташка прыгала там со всеми. А в два обещала придти к ресторану. Он ждал дочь. Та опаздывала. А Она… Она робко подошла к нему и спросила:
-Скажите, я смогу посидеть в ресторане до открытия метро, ничего не заказывая? Меня не выгонят?
Он сначала решил, что девочка его снимает. Присмотрелся. Нет. Боится остаться на улице. Провёл в ресторан, она заказала сок и села, куда он показал. Сидела тихо до утра. Он развлекал дочь за другим столиком. Та кокетничала напропалую, шокируя сокурсников – прыщавых тонконогих недорослей.
Через неделю Юрий забежал в ресторан днём, пообедать.
-Не дождалась вас девушка, - сказал официант. – Ходила сюда несколько раз, всё на дверь смотрела. А вчера не пришла.
-И часто она у вас бывает? – безразлично спросил Юрий. Официант знакомый – то был Юрьев любимый ресторан. В те глупые далёкие времена.
-Впервые с вами зашла. Может, ещё появится?
Она не появилась. Она. Наверное, Она? Его судьба? Ушла, бесплодно прождав несколько дней... Венец безбрачия. Не у его дочери – у Неё. Кто-то нужен был ей – особенный. Она отчаялась его искать. Тогда. В те давние глупые времена. А без неё Юрий один. Всегда один.
Была у него Рыжуха. А теперь – яйцо... Тупое безразличие взорвалось.
-Господи, что ты наворотил! – заорал он и двинул кулаком по стене. Вспыхнуло. Загрохотало. Хлынул ливень. Была полночь Солнцестояния. Великий Плач Света.
6. Анна, 22 июня
Анна доваривала варенье. Вернее, джем: ягоды разварились, будет желе. Горячий день был серым, вместо солнца в серой мари едва просвечивал белый диск. Растение в горшке стояло у самого тенистого окна, подальше от взглядов – в палисаднике чужим делать нечего, он густо зарос калиной и сиренью. Сегодня растение было совсем невзрачным – какой-то сорняк, покрытый пухом и усеянный красными точками. Цветок превратился в соцветие мелких, блеклых, пятнистых колокольчиков. Теперь это помесь чертополоха, дурмана, белены, болиголова и наперстянки. Брр… Чародейная Сава-трава. «Умом человек смятётся, силкам чужим удачи не будет… Вора изобличит». Ну, Ракетка намудрил. Главное, спят духи Света. Правда, где – неясно. В колокольчиках?
Бор, конечно, что-то в ней запер, но основное Анна помнила. Бора-Тири помнила, и что она – Царица Тьмы, и что хранит Цветок для Царя. Пожалуй, больше ей ничего не вспомнить… Поэтому нужно жить в Яви, прятать Цветок от нескромных глаз, наблюдать. Вот и всё. Наблюдать.
На иргу налетели дрозды в компании с воробьями и славками. Ирги ей не достанется. А птицы летят на иргу, когда близится пекло. Уже сейчас Анна бродила по дому в одной длинной майке, посвященной защите животных, о чём недвусмысленно свидетельствовали длинные надписи, занимающие всю территорию одежды. Майка была призовая, размер рассчитан по максимуму, и в одну майку можно было поместиться семьёй. Она доходила Анне до колен, так что более ничего под майку не надевалось – жарко.
Работать в саду не хотелось: там пировали славки, выхаживая горластый молодняк, рассевшийся на облепихе, и ужасно трещали на Анну во время её вынужденного выхода в «домик с водой»… Арабы умеют давать названия. Что - мы? Уборная, туалет… Или как подруга Наташка: «Где тут у тебя сральня?». Ещё ватерклозет, МэЖо. А у них – «домик с водой». Там серебряный кувшин и тазик… И розы вокруг. У Анны вокруг малина, а на кувшин денег не собрать, обходится пластмассовым… Ах! Витиеватые арабы!
Анна уставилась в зеркало. Господи, ну и вид! Конечно, жарко, когда пряди болтаются по щекам! Зачесала волосы в хвост, стянув кудри покрепче – Анне нравились гладкие причёски, короткие стрижки, ровные линии волос, но её волосы такого не позволяли. Они не столько вились, сколько «волновались», вставая огромным шаром после мытья. А вчера ей, ох, и мытьё досталось! Расчесать удавалось только редким крепким гребнем или дешёвыми металлическими щётками – как те, что продают для собак. «Анечка, какая вы громоздкая» - однажды сказала ей миниатюрная и гладковолосая шефиня, когда Анна просто сняла резинку с волос. Тогда ещё рыжевато-каштановых…
Сейчас Анна снимала со щётки снежно-белые. Сколько их, седых? Больше половины… За этот год. Страшный год. Укатали Сивку крутые горки. Сын женился. Она, конечно, радовалась, но… теперь она совсем одна. Одна - и приживалка в собственном доме. Невестка заполонила дом вещами: с каждой полки выпадает что-нибудь её. Сын держит одежду на стуле – в шкаф не пробьёшься. Вещи Анны переместились сначала на неудобные полки, потом и вовсе в чемоданы. На антресолях.
-Может быть, это выбросить? – провозглашала невестка, тряся очередным любимым платьем Анны. – Это немодно.
Боже! Неужели она думает, что Анна будет носить то, что сейчас модно?Анна всегда носила то, что нравилось, невзирая на бзики моды, и вещей у неё было мало. Бред какой-то! Она сама никогда не полезла бы в чужие вещи.
Дом наполнился ароматами щей. Анна любила щи и часто их варила, но таких ароматов раньше не обоняла. Кухня, маленькая и неудобная для двоих, была постоянно занята: невестка с поварской сноровкой рубила огромным ножом овощи: тк-тк-тк-тк - и прорубила сантиметровые ямы в Анниных дощечках из красного дерева, проживших с той всю её сознательную жизнь.
Разве овощи после такой порубки можно есть? Это же не столовка, где рубят капустные горы, это тайная и чинная домашняя кухня. В ней каждый овощ осматривается с любовью, режется нежно, кладётся руками, а не ссыпается ножом с дощечки, словно ядовитое зелье! Кухня – это любовь, а не производство. Попеременно со щами разворачивалась кондитерская деятельность: изготовление огромных малосъедобных тортов с ядовито-розовыми и зелёными цветочками. Торты готовились для всех сослуживцев и знакомых и заполоняли холодильник. Посуда горами высилась в раковине, вода лужами стояла на полу, аппетитный крем взывал со стенок шкафчиков. И дозвался полчищ тараканов, ощутивших и распробовавших. Что Аннина мёртвая кухня? Теперь отовсюду торчали усы, а открывать шкаф следовало с осторожностью – тараканы прыгали.
Сын воодушевлённо помогал кормить знакомых и тараканов. Анна чувствовала себя бесплотным призраком… Жить негде. Пора, пора переезжать сюда. Только… В самые страшные три зимних месяца этот дом уходит под снег. Что хуже – снег, или чужая семья? Анна ещё не решила.
Сейчас они на Канарах. Деньги сына летят в трубу. «Катя хочет». Ясно, что Анне от них помощи не ждать. А её денег хватает впритык, даже дорога в город – уже лишняя трата. Ладно. Много ли надо? Земля есть, прокормит. Хлеб, сахар на варенье и куча старых вещей, спасённых из рук невестки… Проживём. Духам она нужна, а город с сыном и компанией обойдётся.
Она механически погладила криницу. Какому Ему она бережёт Цветок? Когда он появится?
7. Юрий, 21- 22 июня
Эту ночь он не спал. Закрывал глаза, и тьма взрывалась пламенем – странным каким-то, неподвижным, языкатым, словно цветок. Эй, неврастеник, сна не вылежишь!
Встал, курил и мастерил поворотное устройство для яйца. В результате инкубатор со всеми своими термометрами, психрометрами, сбрызгивателями, вентиляцией и поворотником стал походить на ежа. Релюшки щёлкали, и Юрий вспомнил молодость, когда они с покойным братом мастерили роботов. Пригодилось нынче для Рыжухи. Хорошо, что он барахло старое сюда сбросил, а не на свалку, как мечтала Наташка. Зато теперь он не привязан к дому. Может завтра двинуть к сосне, другу и поверенному в его одиночестве. Почему-то вспомнился Аксёнов с плавленым сырком, усладой девичьего одиночества. Достал из холодильника сырок и съел, чтобы не вспоминать.
Далеко за полночь гроза разгулялась вовсю: молнии лупили кольцом, иногда и невдалеке, гром слился в единый рёв, с крыши лились сплошные потоки, заливая его нежно любимый подпол. Он переходил от окна к окну: над Владимиром и над Ярославлем, над Ивановым и над Юрьевым небо полыхало. Гроза! Шарахнуло где-то на заброшенной дороге, дом ощутимо затрясло.
Юрий разделся до трусов и вышел под дождь. Тёплые струи мгновенно одели его коконом – невозможно дышать, захлебнёшься. Попрыгал, пытаясь имитировать радость или хотя бы прогнать тоску… нет. Только взлёт мокрого тела в бьющие струи дождя, падение босыми ногами в горячую мокрую землю. Что-то липкое, однако, смылось.
И снова вдали зацвели огненные цветы. Дождь удивился, помедлил, и вдруг перестал. Совсем. Ни капли. С крыши ещё журчали ручьи, а с небес – ни капли. Юрий вздохнул, словно выпил чистоту…
-Вода небесная! Огонь небесный! Кланяюсь вам земно, - неожиданно застеснявшись самого себя, тихо прошептал он. Вдали полыхали зарницы…
Он растёрся полотенцем и лёг. Под домом зажурчала подземная река – где-то очень-очень глубоко. И текла она странно: иногда журчала, когда гроза была в Рязани. Большая, знать, река в его разломе. Дом над поющей рекой…
«Зимой по ночам в лесу шастает…» - засыпая, вспомнил он Сергея. А ведь видел его только дедушка Филимон… Ну что же. Деревня слухом полнится. Как же тогда Моня его не спросила?
На рассвете Юрий поднялся, быстренько выпил кофе, проверил ненаглядное яйцо и нырнул в серый сумрак тёплого утра. Земля горячая, тумана нет, он не будет бродить, как известный ёжик. Сориентируется. Не то, что когда-то... Когда-то. Всего лишь в прошлом году. Он постепенно осваивал лес и уже знал все ближние участки. Наконец, начал забираться подальше, понимая, что лес тянется на десятки километров вглубь и на сотню вширь, так что блуждать в нём не стоит.
А лес крутил, заводил в сторону, встречал Юрия завалами, болотами и тучами гнуса. Обходя завалы, он обнаружил песчаную дюну, что протянулась в окружении густого лиственного леса на несколько километров. Там, по бокам, была жирная чёрная лесная грязь, поросшая русскими орхидеями – ятрышником, кокушником, любкой, прячущимися в высокой траве. Иногда к дюне приливала волна розовых горцев – значит, совсем топко. Тогда в подлесок примешивались ивы и орешник. А дюна, расплывшаяся, высокая и горбатая, поросла сосняком – стройными оранжевыми стволами с хвоей высоко вверху. Хвойный настил пробивала тропка, бегущая в очередную горку и снова ныряющая вниз. Весь сосняк в мелких кустиках земляники, покрытых неожиданно большим количеством красных ягод. Юрий попал туда в период спокойного солнца, в пять вечера, когда обычно слепящий, неистовый белый цвет светила сменился на тускло-жёлтый... даже, может быть, абрикосовый. Этот свет, падая слева, оттенял пурпур ягод и темноту крошечных листиков.
Земляничная поляна длилась и длилась, но Юрий останавливался у каждой сосны: здесь другой ракурс, здесь проплешинка, здесь… Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю… Нет! Не брал он здесь ягод. Невозможно лезть жадными руками сюда, где важен каждый ракурс. Ягод везде полно. Наестся ещё.
В одной ложбинке крутило страшно. Там всегда висела марь, двоило в глазах. Тропка спускалась с дюны, осиротевшей уже от земляники, вдали окружённой ободранной ивой, поскучневшей - и исчезала. Нужно было пройти болотистый луг, опасаясь обидеть орхидеи, обойти целый лес орешника и найти тропу снова – бегущей вдоль чёрного мрачного саженого ельника. А когда тропа доберётся до лесного озера, обставленного жёлтыми касатиками, следует, не дрогнув, повернуть в просеку жуткого леса, оставить за спиной нежно-зелёную траву и купы берёз за озером. Там нужно отключить все чувства и довериться ногам – иначе не найдёшь. Лес помогает: мелькание чёрных стволов, плывущий подлесок, кривые и червивые свинушки на пнях – всё отупляет. Ноги сами несут тебя куда-то, просека исчезает; огромные ели, покрытые шишками, венчают колокольчиковые поляны, где опийно пахнет таволгой... Потом – в мёртвый еловый подрост - колющий, царапающий, сдирающий кепку, цепляющийся за карманы, – к нему, Царю Леса, в новый разлом, ведьмино место, ибо Царь – сосна-тройняшка. Не растроилась, а срослась у комля затем, чтобы на высоте десяти метров разойтись вширь тремя могучими стволами.
Земляничная дюна была воротами. Там растительность с некоторым допуском ещё годилась, ибо соответствовала окружающим лесам. А вот орхидейный луг и далее – всё было из другого мира, какое-то нездешнее, сосущее, ведущее, тянущее к нему – Тому Дереву.
Царь стоял на троне – невысоком пригорке, под защитой Воинов – гигантских елей, брызжущих оранжевым светом шишек. Стоял по пояс в тени, головой в небесах. Тело его было неохватно – разве что втроём; кора нежна и чешуйчата, как у юных деревьев.
Кто-то бывал здесь. Кто-то сидел у змеящихся по земле удавов-корней, кто-то приносил в ямку корней один-два цветка, не более. Никогда – более. И цветки странные: марьянник да повилика, зло в растительном царстве. А росли на его троне бриза – трясунка - кукушкины слёзки, майники да кислица, всё нежное и маленькое. И никаких следов мха или лишайников, вопреки правилам северного леса…
В первый раз Юрий обхватил сосну, чтобы померить её толщину, и взлетел. Он парил над лесом, видел свой дом, все поля и леса вокруг, реку и далёкие деревни. Он не видел дюны и ельника, не видел озера, что прошёл по пути – везде расстилался обычный смешанный лес с соснами и елями. Когда он пришёл в себя, подступал вечер. Юрий сидел спиной к сосне, словно уснул, опершись о тёплый нежный ствол. Тогда он вскочил, так ничего и не поняв, и кинулся домой. Странно. Едва он попал в еловую просеку, как тропа перешла в земляничную дюну, только земляники там не было: были шарики оленьего мха и маслята, россыпью на проплешинах. Дюна покрылась травой. Только по ней Юрию придётся идти час, а там ещё… пилить и пилить.
Дюна кончилась через десять минут. Спустя час он был дома, потрёпанный, но не побеждённый. Этот опыт он решил не повторять. Во всяком случае, до тех пор, пока не отойдёт земляника. Для чистоты эксперимента.
Назавтра Юрий отправился в другой лес – через реку, с утилитарной целью поесть земляники и оценить состояние малины. Передвигаясь скорее на четвереньках и задом, он провёл в блаженном отъедании полчаса, разогнулся, собираясь сменить надоевшую поляну – и увидел тропу. Тропа огибала молодые ёлочки – всё веселее, чем незрелый малинник, цепляющийся за штаны. Обогнул ёлочки, оказался на дюне. С земляникой. Подал назад, обогнул елочки… Мог и не огибать. Снова дюна. Как у того пьяного, которого фонарным столбом замуровали. Что же. Требуют – удовлетворим. Без желания, но с пониманием обстоятельств.
Хотел по злобе есть по дороге землянику. А она светилась в заходящем… заходящем! Солнце. А на поляне, где ел, был полдень. Куда уж здесь питаться.
Пошёл рассерженный, пришёл в восторге: красиво всё же, но аппетит подавляет. А Дерево просто стояло и смотрело на него: хотело объятий. Обнял, ожидал полёта, а получил такое пьянящее чувство, что повело. Всю его злость смыло, даже боль в ушибленном колене прошла. Голова ясная, как хрусталь. И утро! Солнце только-только встаёт… Значит, хочет, чтобы Юрий посидел подольше. Поговорить хочет?
-Друг ты мне? – спросил Юрий. Упала веточка с тремя шишками. Ветра не было. Упала, и всё. Значит,друг. Юрия вдруг словно прорвало. Он так устал от одиночества! Его понесло вспоминать свою жизнь… Странно. Словно слушал его Царь: когда Юрий замолкал - начинал шевелить ветвями.
К вечеру Юрий устал, и Царь не возражал, когда он собрался уходить. Теперь и просеки не было - сразу дюна, полчаса до дома. Пришёл – есть не хочется. Пить – тоже. А времени - шесть вечера!
Пошёл к бабе Моне и битых полчаса добивался, какой сегодня день – четверг или пятница. Ох, и поиздевалась над ним старуха! Оказалось, четверг. Значит, у него не украли день, а подарили несколько дополнительных часов, сделав утро из полудня.
Теперь Юрий сам искал дюну. Шёл в лес и думал о Царе. Дюна находилась сразу. Юрий неторопливо шагал среди неизменной земляники (к зиме она исчезла под снегом вместе с ягодами), иногда валялся под берёзками, смотря на лесное озеро с вечноцветущими касатиками, но всегда в конце концов приходил к Царю и обнимал друга. А потом говорил. Что-то рассказывал, размышлял вслух, делился идеями, жаловался на Наташку… Рассказал о Ней. Дерево долго шевелило ветвями, будто задумалось, а потом – Юрий даже обиделся - затряслось, словно смеясь. Юрий успокаивающе положил на ствол руку - и увидел Её в ту далёкую ночь. Её чуть волнистые волосы… Он ведь забыл, как она выглядела – что-то туманное бродило в голове вместо её образа. Спасибо, Царь! Спасибо, Юрий вспомнил.
Однажды, подходя к дереву, он увидел белое облачко с очертаниями человека – старого, с бородой. Тот исчез в елях, канул. В ямке корней на марьяннике ещё дрожала роса. С тех пор Юрий тоже приносил Царю два растеньица из Яви – марьянник и повилику. Он тоже хотел быть жрецом своего друга. В мире Царя эти паразиты не росли. Зачем они ему? А чем он будет доволен зимой? Весной Юрий разыщет ему Петров крест.
Зимой Юрий приехал в декабре на неделю – посмотреть, как дела. Первую ночь провёл у Мони - в его открытый фундамент задувало и страшно было ломать печь топкой. Но Моня так храпит, что Юрий решил обидеть печь и умудрился поднять температуру в доме до одиннадцати градусов. Выше, хоть тресни, не выходило. Спал в чепце из шерстяной рубашки, приплюснутом сверху ушанкой с завязанными тесёмками. Калорифер гудел и светился, пыжился и держал температуру до следующей топки. Юрий колол дрова и топил – собственно, это и отнимало всё время.
Что-то потянуло его в лес двадцать второго. Царь? Юрий встал на лыжи. Путь по заснеженной дюне непривычен, снег искрится в оранжевых закатных лучах, пуская фиолетовые, розовые, зелёные зайчики. Там, где его сдувает ветер, проглядывают замёрзшие до хрусталя ягодки земляники. На топи снег ноздреватый, как в марте, лыжи не скользят, проваливаются… За орешником осень. Поздняя осень – голая земля, мокрый палый лист, запах опят, всё те же вялые свинушки. Какие лыжи? Их он оставил в орешнике.
Просека черна ельником, спящим и бормочущим во сне. Решётка мёртвых ёлочек ломается, колючие прутики попадают в ботинки, карманы, за шиворот. Жарко. Одежда зимняя, а тут осень. Свечение под елями. Их шишки осыпались, ковром лежат на поляне. Светится Царь. Он светится розовым, пульсирует, искрится. Розовое гало окружает каждую хвоинку. Полдень и в Яви, и здесь.
Обнял Царя. Тот торжествует: Солнцеворот. Верно, Солнцеворот, удивляется Юрий. Он и забыл. Царь уносит его, кружа вихрем. Кажется, Юрий на балу щёлкает каблуками и берёт руку… Её руку берёт Юрий, и теперь уже сам кружит её по залу с розовыми фонариками. Он отпускает Её: па требует, чтобы она перешла к другому… Другому?! Она удаляется от него в ели, мелькает и искрится розовое платье… она не возвращается. Он один.
Жестоко. Жестоко, Царь Леса. Юрий уходит в Явь. Домой, в одиннадцать градусов, к стонущему от натуги калориферу. Он и так знает, что одинок. Почему он должен уходить по тропе? Злой Юрий идёт напролом.
Вот орешник. Вышел и без вас. Вот лыжи. Вот… нет дюны. Есть поле, покрытое снегом и окружённое лесом со всех сторон. Темнеет. Темно.
Юрию пришлось пробежать пару километров, пока не нашёл просеку. Куда она ведёт – богу ведомо, но поле уж точно никуда не ведёт. Хорошо - морозец, снег крепкий, лыжи держит. И луна. Воздух прозрачный, искрится и скрипит снег под лыжами. Чёрные ели. Старый дуб посередине. Как сюда попал? Листья не сбросил, бедный, весь в инее… капает. Плачет?! Иней на дубе тает и тяжёлые капли падают со скрученных кожистых листьев. В снегу под деревом сотни протаявших ямок. По часам… сколько же он кружил?! – полночь.
Сдавило уши, как при повышенном давлении, аж скрипнуло. Страх и тоска поплыли инфразвуком по поляне. С дуба упал жёлудь. Юрий поспешно нагнулся и спрятал его в карман, словно пытаясь согреть, утешить, защитить от этого жуткого воя. Этого… или другого? Слева, справа, сзади завыли волки.
-У них тоже нервы не выдержали, - молодецки усмехнулся Юрий - и вдруг сник под ударом рационального разума: - Волки!
Серые тени вылетали на просеку со всех сторон и бежали по ней, огибая Юрия, чуть не касаясь его боками, обдавая звериным запахом - мокрая псина пополам со страхом. Десять… Двадцать… Тридцать!
Инфразвук усилился. Теперь и Юрию хотелось бежать. Куда? Снова в поле, или за волками? А, «за» - не «перед»! И Юрий побежал вослед волкам.
Просека вывела к полю в видимости его деревни. По полю широким полукругом неслись волки, вздымая смерчи снега. Мела позёмка. Инфразвук ослаб, а потом и совсем исчез. Тогда волки остановились и завыли, подняв морды к луне.
Сейчас повернут назад, - напрягся Юрий. – Я у них на пути. Он уже не знал, которое дыхание поддерживает его мышцы. Явно не второе. Волки двинулись к деревне. Заинтересованный Юрий съехал с горки и последовал за ними. - Да же! Аннун. Анна Зимняя. Волки плачут и приходят к домам… И что они там потеряли?
Залаял и жалобно взвизгнул пёсик Женьки на околице. Вот дурень, полез на волков, пустобрёх. Съели, наверное. Рычат.
Юрий шёл по задам деревни к своему дому. В прогонах видна ярко освещённая луной улица: вдоль заборов, наполовину ушедших в снег, мелькали тёмные тени, перемахивали через штакетник. У околицы, где жил Серёжка, многоголосый вой. В центре деревни пока тихо. Тяжёлое тело вылетело из-за соседского забора и бросилось к Юрию. Тот поднял лыжную палку наперевес. Волк сильно изогнулся, избежал удара и прижался к ноге. Юрий сжал зубы, готовясь выдержать укус и продолжить бой, но волк стал недвижно и вывернул голову, заглядывая в глаза. Он улыбался!
Царь, это ты? – шепотом спросил Юрий. Волк оскорблённо попятился, прижав уши. -А! Ты – это Волк, да?
Волк разулыбался и вернулся к ноге. Ну пёс и пёс!
-Ладно. Пошли домой, а? – Юрий двинулся к своему двору. Там было пусто. Под окном Мони выл один волк, у Филимона клубилось штук шесть, продолжался вой у околицы. К Нинке-алкашке добрались двое, с десяток уже трусили к центру по горке… Волки вели себя по-хозяйски, обнюхивали брёвна, выли, подняв головы, ложились под окнами. Избу Филимона осадили со всех сторон, прыгали и били лапами в стёкла. Деревня как вымерла, у окон никого. В мансарде мелькнул бледный Филимон, глянул на Юрия с волком и пропал.
Юрий зашёл во двор, пригласил волка, но тот не пошёл – полежал у калитки, потом вдруг насторожился, рыкнул, и все волки снялись с постов и кинулись в лес. Его волк неторопливо трусил сзади. Юрий отвернулся от окна и начал переодеваться в сухое и потеплее: в доме было четыре градуса. Калорифер стонал и щёлкал. На топку печи не было сил…
Наутро деревня ожила, как ни в чём не бывало.
-Кажный год так, - объявила Моня. – Это ты, городской, боисси. А мы стерёгёмся.
Пустобрёха не съели. Только пёсик перестал лаять: скулил и ползал перед Юрием в позе подчинения. Ну, хоть такой, а жив.
Жёлудь Юрий положил тогда в вату между оконными рамами и забыл о нём. А где он теперь?..
Юрий долго не мог сосредоточиться, всё шел и шёл по лесу в Яви, рассеянно глядя в налитые ночным дождём колеи дороги. В низинах вода в колеях застаивалась весь год, и там завелась какая-то ажурная водяная травка. Однажды он видел здесь расписного тритона, повисшего в воде с обманчиво сонным видом: стоило Юрию опустить руку в парную воду, тот чёрной тенью метнулся в ил и затаился. Сейчас в воде колеи висела, растопырив лапы, блеклая палевая лягушка и толклись куколки комаров. Любимые Юрьевы «мандаринчики» - душистые шарики купальницы - осыпались и ёжились зелёными семенами, лишь редкие цветки качались над узорной листвой…
Странно. Купалу венчают купальницей, а она уже отошла. Сдвинулся календарь? Так… Накануне праздника омываются в воде или росе, а в ночь разжигают костёр, обязательно у текучей воды – реки или озера. Костёр разжигают живым огнём, полученным трением.
Купалу считают богом плодов и лета. Что же значит этот ритуал? Что, они символически согревают реку? - Не то… Они дарят земной воде энергию живого огня, и вода реки становится живой, несёт урожай. Люди интуитивно понимают, что не огонь как таковой оживляет воду, а Солнце. И тот, кто добывает огонь, вкладывает в него свою жизненную силу, является жрецом Солнца и предоставляет своё тело богу для оживления сначала огня, потом воды. После в ритуале защищают воду огненным колесом, что катят с берега в реку.
Какой процесс прямо связывает воду и Солнце в растении? Транспирация: испарение воды листьями и подсос воды от корня вверх. Стало быть, движение солевого раствора в теле растения, создание электромагнитного контура, ауры, души растения, его оживление. Итак, праздник Купалы посвящён транспирации. Но вместо сосудов растения в нём участвует река, связанная в единую водную систему земли. И множество костров по берегам рек соединяются в задаче оживления Земли, стараются поддержать ауру Земли... Так Юрий согласен. Так праздник приобретает смысл.
На руку неведомо откуда упала капля. Юрий стряхнул её с руки, помотал головой.
Вода? Верно, вода. Накануне праздника омываются в росе или в реках, в банях с душистыми травами. Это зачем?
Роса – ночной пот Земли. Росы бывают разные. Медвяные, как на Ферапонта, вредят здоровью. Однако, «Травы и коренья целебные клади под Ферапонтову росу», «Молоко в крынках под три росы – больше молока коровы дадут». Травы и коренья силу набирают? Или теряют вредные добавки, «обесточиваются»? Как и молоко, теряют ауру, становятся простым набором химических веществ, умирают! Ага. Медвяные росы забирают жизненную силу. Молоко коров становится не столь живительным, можно и прибавить удой. Это как культурная и лесная яблоня – или вкус и урожай, или жизненная сила плодов…
Юрий сел у тропы. Думать и спотыкаться – вещи несовместимые. Так. А когда ближняя дата дающих силу целебных рос? – Как же, в день колодезников, на Фёдора Стратилата, то есть… вчера. Какого чёрта Купало переехал с Солнцеворота на Иоанна Крестителя? – Церковники постарались. Примазали Крестителя к Купале. А до того и вовсе - Ивана с Аграфеной к единому Купале. Конечно, на Ивана солнце играет. Нечто происходит. Только пусть церковники найдут купальницы на венок Купале в июле!
Как им это удалось? – Просто, как всё у людей: праздновать стали в начале жатвы (понятно, в Киеве, в жаре). А там и Купало превратился в символ урожая. Человек, отказавшись от язычества, стал интересоваться не землёй и стихиями, а тем, что ему за этот интерес дадут. Урожай! Естественно, коли Земля одушевится ритуалом, её жизненная сила вырастет, и урожай тако же. Вот змеиные наши умники, ещё до искусителя библейского приученные знать свою пользу, и называют Купалу богом плодородия. Бог Живой Земли понижен в звании! Тьфу.
Юрий привалился к стволу сосны. Расплывёмся мыслью по древу аки Боян-Певец... Почему есть росы медвяные, а есть - целебные? С интервалом, кратным половине месяца? – Потому, что Земля живёт по лунному календарю, как женщина: у неё есть дни бессилия и дни жизненности. А раз лунный календарь не соответствует солнечному, есть дни их согласования, базовые солнечные дни – Солнцестояния и Равноденствия. Дни «солнечных ударов» Земли... «На Кирилу отдаёт земля солнышку всю свою силу». Ага. И исчерпанная Земля получает от обряда поддержку – жизненную силу людей. Только ли образную? – Нетушки. Вот как движется обряд: сначала на рассвете купаются в целебных Стратилатовых росах и в реках, соединяя, сливая воду Земли со своей водой. Земля моет, очищает, синхронизирует человека с собой, полной сил. Она дарит силу. В ночь совершается обряд дарения жизни Земле. Прыгают через живой огонь, очищаясь символическим Солнцем, водят хороводы - соединяют свои силы для ритуала. Прыгают через огонь поодиночке, парные скакания из другой тематики, к Купале отношения не имеют. При дарении жизни Земле отдают полученное на рассвете, но изменённое телом человека и «очищенное» ритуальным огнём – Солнцем. Каждый даритель соединяет в себе Солнце и Воду, обручает их на рождение Живой Земли! А огненное колесо ритуала – кольцо обручальное…
Юрий оторвался от размышлений. Перед глазами истаяла колея с водой, он увидел знакомую поляну… За спиной вместо обычной сосны стоял Царь Леса.
-А ты вчера разжёг живой огонь своего страдания и соединил себя с Землёй под дождём, - раздался голос. Из-за ствола вышел старец с белой бородой, во вполне современной одежде – пятнистой солдатской форме и кроссовках. Разве чуть-чуть прозрачный…
Старец хмыкнул.
-Ты, знаешь ли, здесь тоже просвечиваешь. Мы же не в Яви. – Он
улыбнулся. – Ну, ты у нас и теоретик!
Юрий набычился.
-Я, или мы? Что-то памяти на всяких Стратилатов и даты у меня отродясь не водилась. Я это всё, разумеется, читал, но праздники знаю только с Мониных слов. А тут – всё помню! Так кто же думал? Я или … Вы?
-Ты. Не «Вы» а «ты». Я здесь в единственном числе. А думали втроём. Он, ты и я. Я тоже знаю не всё – так, урывками, больше из прошлого.
-Так что, есть рацио в рассуждениях? – Юрий погладил Царя, с наслаждением скользя рукой по шелковистой юной пробке коры.
-Есть.
-Можно последнюю мысль?
-Да ну? Ещё? Давай, - старик угнездился в ямке корней, аккуратно переложив марьянник.
-Купальница по латыни – троллиус, цветок троллей. В западной мифологии путаница – тролли и тебе каменные, и мосты стерегут, требуя платы. А если каменные тролли – персонификация Земли, ждущей ритуальной жертвы? Через реку (скорее, окунувшись в реку) не пройти, не заплатив Земле жизненной силой, и это только в ту единственную ночь, в Солнцеворот, когда цветут купальницы? У них, как и у нас, пошлина силы превратилась в мифах в денежный взнос – всё та же змеиная потребительщина. А?
-Угу. Возможно.
-Да! – спохватился Юрий и протянул руку, – Юрий.
Старец хихикнул и протянул свою.
-Дорофей.
Их руки не встретились, прошли сквозь. Юрий удивился.
-Это почему?
-Мы на разных планах, - ответил Дорофей.
-А как же мы опираемся на Царя?
-Вот он един во всех планах. Для него и я, и ты – не прозрачны, вполне телесны. И он – для нас. Только говорить с ним трудно, больше символами приходится. Мы с тобой ближе друг к другу, у меня есть твой план, есть и похожий земной опыт, значит, можем поговорить.
-А кто он? Царь Леса?
-Низковато берёшь. А знаешь ли ты, кто ты сам? Ведь Волк к тебе уже приходил?
-Да уж, скорее, куча волков.
-Не равняй. Волки и Волк – не одно и то же. Он – символ перемены. Перехода. Смены Эпох. Он пришёл – готовься к бою.
-«Эй, моряк, готовься к бою», - замурлыкал Юрий. – К какому? И кто же, собственно, я?
-А это не мне тебе сообщать, - казалось, Дорофей злорадствует. – Я лишь одно должен сделать: соединить тебя, Волка, Царя Леса и Царицу. А уж в ваши дела особо соваться не намерен. Да! Дерево просит тебя его обнять. А я ухожу, - Дорофей начал блекнуть.
-Постой! Как тебя найти? – завопил Юрий.
-Я тебе не нужен. Но если… Спроси Илью у Ивана-духовидца. – Дорофей растворился, тонкое белое облачко втянулось в кусты. Юрий пожал плечами и обнял сосну. Он увидел зелёный смерч, уходящий к солнцу на закате вчерашнего дня. Почему-то он точно знал, что это вчерашний день. В смерче летели, кувыркаясь, Рыжуха с петухом. Будто они не умерли, а ушли куда-то, в солнечный куриный рай… Он увидел Её, седую, постаревшую, смотрящую на этот смерч из окна деревенского дома. Он увидел Её с духами, Её с Бором, всю историю Её ночи, только без слов. Однако как-то понимал смысл…
Потом его понесло в глубь времён: всё больше лесов, всё меньше людей. Первый сдвиг праздника. Люди моются в росе – и идут по своим делам. Земля, не защищённая обрядом, отдавшая им силу, лежит под палящим солнцем. 25 июня. «На Петра Поворота солнце на зиму, а лето на жару». 26 июня. «Акулина – вздёрни хвосты». Землю заполонили слепни, оводы, комары и мошки. Бесится скот. 29 июня, 30 июня. Тихон – «Солнце идёт тише», Мануил – «Солнце застаивается». Трескается корка на иссушенной почве. Затихают птицы: только птица Сварога соловей и кукушка, птица Бежуни, поют в тишине. Всё растёт с огромной скоростью, вытягивая силу земли. 3 июля. Мефодий. Паутинный день. Лёт насекомых над полями. Вредители. Тля. Зелень изъедена. Иногда само Солнце помогает Земле: если на Мефодия дождь, то зарядит на сорок дней с перерывами. Но та помощь условна: зелень вытягивается, вымокает; земля превращается в жижу и после каменеет под палящим солнцем, бессильная бороться. Тогда и зелень преждевременно увядает: сухие прутики торчат из крохотных луковок, истекают цветами крошечные растеньица. Смерть.
Лишь 6-7 июля празднуют Купалу. С опозданием на две решающих недели.
Каждый год две недели украдено у Земли. Она постепенно слабеет. В её воде всё меньше Солнца, всё меньше жизни...
Вот и второй сдвиг праздника: ближе по оси времени. Ритуал меняется: жгут костры, где удобно, пляшут загульно, поют похабно, путают праздник со случкой, прыгая вдвоём через костёр, в огонь гонят скот, защищают от болезней… Такая жертва Земле не нужна. От неё просто требуют урожая. И теперь становится неважным, когда проводить ритуал – с Кирилла или на Ивана.
А Земля остаётся одна в своей жизненной силе. В Солнцестояние ей поют соловей и кукушка, дарят силу. Бедная скотина, забредая в воду, не столько дарит, сколько просит силы. Исчезает сила живого огня, жертва жреца дарится людям, не земле. Огненное колесо обручает Солнце и Воду без посредника-человека. Земля слабеет из года в год. Нет у людей единения с Землёй – они только просят или берут без спроса. Они купаются в росах, пашут, топчут, уходят всё дальше от Земли и от Солнца. Они меняют дату праздника, а там уж и сам праздник забыт… Планета живёт без людей - и умирает от их деятельности.
-Ты – Купало? – спросил Юрий сосну. И увидел поля и луга, полные жизни: птицы, насекомые, звери мелькали в зелени. И люди, люди везде – то появляются, то совсем исчезают.
-Ты – Жизнь?
Царь Леса отпустил его. Юрий очнулся.
-Погоди! Кто я? Где Она? – Юрий обнимал и обнимал дерево… - И кто Она? – уже не надеясь, шептал он. Дерево молчало. Юрий вскочил и оступился в колею, залив водой ботинок: он сидел у обычной сосны, рядом издевательски валялся вялый марьянник…
-Щоб не сумлевался! – горько сказал он.
8. Анна, 22 - 23 июня
К вечеру развиднелось, и блекло-голубое небо снова воцарилось над деревней. Закат был тих и неярок – лишь смена цвета горизонта с розового на жёлтый. Серый бесцветный вечер быстро сник в ночь. Тьма укутала деревню на несколько часов, позже восходящая луна осветила серебристые ветви, скрывающие древний ивовый пень, - те покачивались на ветру с монотонностью маятника: тик… так. Ветви царапали стекло запертого окна, неожиданно блестящее для окна заброшенного дома. Из глубины комнаты выплыл неяркий жёлтый огонёк и приблизился к стеклу. Помедлил, дрогнул, переместился к другому окну, откуда лучше просматривались окна Анны. В них было темно. Огонёк заплясал, будто задрожала невидимая рука, мигнул, исчез и больше не появлялся.
Анна, что сидела в темноте ради ночных видов в лунном свете, нервно закурила. Красный огонь её сигареты вызвал к жизни свет напротив: жёлтый огонёк снова заметался по поверхности стекла, словно ощупывая окно, желая вырваться из заброшенного дома. Анна, вздрогнув, потушила сигарету и с ужасом увидела, что красный свет не исчез: она сама была освещена сзади, из комнаты. Цветку вздумалось восстановить облик и он начал разгораться. Женщина быстро задёрнула плотные плюшевые гардины – ещё прабабушкины, с помпончиками на сутаже и страшно колючие. Зато уж сквозь них свет не пробьётся, проверено прабабушкой. В войну они служили отличной светомаскировкой… Задёрнула, повернулась к цветку.
Сияет. Да! Её малышня отправилась на работу. Об этом Ракетка слегка позабыл, а Анна… ей-то всё внове!
Она погладила криницу.
-Я тут! – прошептала она. – Спите, зайчики.
Почему зайчики? Просто так сказалось. И ладно.
Перешла курить в столовую. Пришла первая ночь её охраны, а маскировка цветка уже снята. И у Коли опять блуждают огни. Иногда она этому даже радовалась: ей было страшно обрести новых соседей. Не дай бог, москвичей, активно осваивавших деревню. Москвичей она сторонилась. Она хотела жить в деревне, а летом та временами превращалась в филиал её московского двора: молодёжь гуляла до утра, ревели магнитофоны, пугая птиц, визжали недоросли, забираясь в её сад и топча всё подряд ради куста красной смородины. Бедную смородину приходилось собирать недозрелой – иначе саду не жить, и опять придётся чинить новый дощатый забор: детки с гиканьем выламывали крепкие доски и молодецки крушили их на части, преодолевали заросли крапивы и рвались к кусту. Во тьме доили ветки, засыпая землю раздавленными ягодами.
Там, в Москве, зачинщиками были новопоселенцы из деревень - они были и громче, и нахальнее старожилов. Здесь деревенские дети только в ужасе смотрели на москвичей. У них хватало ума не следовать за вожаками. Впрочем, их и не принимали в компанию «отдыхающих». И слава богу.
Получается, агрессивны пришельцы. И в Москве, и в деревне. А звук – назойливая, глупая словами, сексуально подпрыгивающая музыка – отличное средство подавления. Звучащий сидит как паук в паутине, раскинутой децибелами на километры, и подавляет психику других. Песня-то по его выбору! А другие, хотят ли, нет, слушают и склоняют головы. Он их подавил... «Живая музыка». Это когда поёшь сам или идёшь куда-то, где поют тебе. Ты выбрал. Запись орёт у любого и насилует, насилует других, порождая у них комплекс неполноценности либо мазохистский восторг: «Мне вбивают в уши эту музыку. Я тащусь». Бабушка говорила, что во времена её детства самым страшным на улицах были репродукторы: они шипели, вопили, трещали одно и то же, но с задержкой от одного к другому. Слова или музыка получали отвратительное, беспокоящее эхо, переставали различаться, и только давили и давили маленькую бабушку, которая боялась ходить на улицу из-за непрестанных головных болей, следующих за походами «в люди». Страшнее всего были праздники, так как репродукторы орали весь день напролёт…
А чем лучше нынешний московский двор с музыкальным населением, орущий накладывающиеся друг на друга разные мелодии из окон домов и автомобилей? Ведь животный мир тоже поёт. Зачем? Первый смысл песни – это сказать: «Моё!». Моё гнездо, моя территория, моя самка. Второй – соблазнить самку, чтобы сделать её Моей. Третий – напугать всех до полусмерти крадеными чужими криками об опасности, чтоб сюда ходить неповадно было. Песня в животном мире – сигнал «Я на страже». Богаче песня – старше и драчливей поющий. Песня – инструмент владения и хотения поющей особи. И вот человеку поёт Хулио Иглесиас. Красиво поёт, хоть и нет его уже на свете. В записи поёт. Самкам нравится. Поёт лучше всех реальных наличных самцов. Они не соперники! Они уже подавлены. И если самцам, то бишь мужчинам, нравится Иглесиас, они мазохисты. Потому, что этот самец - даром, что ушёл с земли - хозяин всех самок. А они, мужчины, – бродящее по периферии территории главного павиана стадо молодых обезьян мужеска полу. Отвернётся павиан – выскочит молодец, повалит одну из многочисленных жён Иглесиаса… а тот уже вновь повернулся - надо срочно убегать в кусты.
Да, цинично. Да, неуважение к эстетическим потребностям человека. Только человек в своих потребностях позабыл о том, что он – биологическое существо. Животное, то есть.
Анна предлагала десятиклассникам подшефной школы построить шкалу децибел на одни сутки. И посчитать, что будет с их нервной системой в результате.
-Мы уже все неврастеники, - сказал ей «великий математик», милый очкастый мальчик, - город уничтожает.
-Так сами откажитесь от глупой привычки учить уроки под музыку, слушать вопящий телевизор, орать друзьям на восьмой этаж со двора, ставить магнитофон на окна, гудеть сигналом машины «Спартак – чемпион». Половина, если не три четверти децибел – ваша! – ответила ему Анна. Ответила, зная, что сотрясает воздух зря. Человек – это большой мешок потребностей с маленькой спесивой головкой…
Анна скривилась. Город и здесь её достал. Опять злобствует. И… какие покупатели на дом с привидениями? Он ведь и этих хулиганов нынче распугал. Жить стало тише, жить стало веселее. А огоньки даже как-то притягивают. Вроде, бояться надо…
В комнате свалила пепельницу мышь. Она совершенно обнаглела, носилась по проводам, лезла в хлебницу, роняла вещи… Сегодня. Всегда была тихая такая – съест подношение и убегает. Это - мышь? Или… - Анна бросилась в комнату. Мышь стояла возле криницы на задних лапах, пытаясь достать цветок. Вот прыгнула, но коготки сорвались с гладкого крутого бока криницы. Оцепеневшая было Анна рванулась к цветку. Зверёк юркнул под кровать. Ну, и как теперь быть? Сидеть всё время у цветка?
Из-под кровати горели красным бусинки-глаза сошедшей с ума мыши. Анна повернулась, пойти за веником, – мышь прыгнула на подоконник. Пришлось взять криницу в руки и отойти в центр комнаты.
В свете цветка мышь не видна, светятся только глазки. Анна подошла к выключателю, протянула руку – по ней побежала другая мышь, щекоча лапками плечо, съехала по рукаву к горшку. Анна бросила выключатель, скинула мышь на пол… Отовсюду горели красные бусинки глаз. Пот заливал глаза, тяжёлая криница оттягивала руки... Это не мыши. Это безумцы какие-то. Нужно драться – а с кем? С юркими крошками, имеющими целью добраться до цветка?
Одна спрыгнула с проводки на её плечо. Другая уже раскачивалась на люстре, примериваясь. Мелкие коготки кололи босые ноги. Анна в отчаянии ушла в Свечение. Звери в нём казались сжимающейся красной сетью. "Мне нужно оружие! – подумала Анна. – Сторож, вот кто. Который не любит врагов и гоняет мышей".
Она напряглась, выталкивая из себя желание, из её тела-ежа выплыл маленький голубой ёжик и сразу ринулся в бой. Сеть дрогнула, начала рваться. Анна вышла в Явь. Ёжик был виден и в Яви. Он торопливо катался по полу, выискивая жертвы, резким прыжком настигал мышь, и глаза животного гасли. Мыши, пища, собирались у щелей, через которые проникли в дом; ёжик методично гасил их одну за другой, сияя голубизной. Когда все глаза погасли, ёжик дождался, чтобы мыши ушли а подпол, и просочился за ними. Под полом послышался топоток и испуганные писки.
Анна обессиленно села на стул у окна, поставила криницу на подоконник, чиркнула зажигалкой. Тотчас за стеклом Коли заметался огонёк.
Второй? Это новости… Два огонька бродили в пустом доме. Пустом доме… Колином доме. Доме её бывшего друга – не друга, но защитника в Яви. Коля был чуть старше. Бывший москвич. Сын учительницы литературы, сосланной за черту оседлости с двумя детьми. За что – неведомо. Анна мать Коли не застала.
Коля читал книги. Коля правильно говорил. Коля был лидером и держал в руках весь приблатнённо-алкогольный мир наполовину ссыльной деревни. И Коля пил. А когда пил – крал: комбикорм, поросёнка, помидоры с грядки. Всё равно что. Сидел три месяца, выходил, запивал и снова делал что-нибудь эдакое.
Их было трое: Коля, Витька и Серёжка. Серёжка тогда ещё пил редко – вместе с друзьями, в Колином доме, когда-то любовно убранном матерью и медленно приходившем в запустение. Водка заменила мать. Сестра Коли отдалилась, вышла замуж в другое село и тихо спилась там.
Анна застала середину процесса. Трезвого Колю после отсидки за поросёнка: поросёнок завизжал в мешке, а Коля как раз здоровался за руку с милиционером… Бывает.
Коля нанимался на работы за бутылку. Ставил ей забор. Естественно, вчетвером, с привлечением друга Серёжки и алкашей со стажем – Нинки с мужем - в качестве тягловой силы. Так вот и познакомились.
Водку они стребовали авансом. И столбы ставили под всеми мыслимыми углами к горизонту. Пьяный Коля обладал украинской мощью и таскал на плече тяжеленные столбы, грозящие сломать ему ключицу. Пьяный Серёжка терял координацию и влепил столбом Коле по голове. Раздался громкий стук, Коля обиделся и ушёл. Был день. Ночью Коля протрезвел и пошёл к Анне за добавкой, благо окна у неё светились (после того случая появилась на окнах Анны светомаскировка в виде прабабкиных штор – деревня твёрдо считала, что раз светится дом ночью, то это притон). Друзья ждали Колю в его доме, наблюдая за окнами Анны.
Ну не было у неё водки! Она уже корила себя за то, что согласилась платить водкой. А Коля был травмирован бревном и желал сатисфакции.
-Тогда корвалолу! – попросил он.
-Нету. Есть прошлогоднее земляничное вино. Стакан. Я его боюсь, оно эфиром пахнет.
-Давай сюда. Им не дам, обойдутся.
И Коля зашёл на минуту в её дом, оставив дверь открытой. Свет был
включён, освещая окна соседей напротив. Вошёл на минуту…
Он выпил эфирное вино, и они проговорили до утра. Так получилось. Оба были одиноки. И обоим было что сказать. Интеллекту вечно не хватает общения… Коля на радостях совершенно протрезвел.
Попытки физического сближения Анна отвергла сразу.
-Зачем? – сказала она. – У тебя тут любовниц полдеревни. А вот поговорить не с кем. Зачем тебе меня терять?
Это тоже было ново. Коле никто не отказывал, да ещё с предложением поговорить. Утром он ушёл, а Анна узнала, что вся деревня видела Колин визит. Ого! Она теперь его признанная любовница.
О ней вначале много говорили, сплетничали. Странная ведь, и одна… Но с той поры её имя в присутствии Коли не произносилось.
-Анну не тронь! – с пьяной агрессией кидался он на обидчиков. – Убью.
Потом Анна долго болела и два года не приезжала в деревню. Всё заросло, но забор стоял: Коля его подправлял. И когда он пришёл к ней, она Колю не узнала. Он стал алкоголиком. А Анна всегда видела в людях только глаза… Глаза алкоголика лишены личности. Анна назвала его Витей, он дёрнулся, повернулся и ушел.
Коля исчез на целый год. Год спустя зашёл к ней трезвым. Теперь она его узнала. Да и сын долго втолковывал ей, что Коля – единственный блондин. А она и не заметила. Только глаза. Что делать, такая...
-Дай масла, соседка, - попросил он. – Грибов пожарить.
Растительного у неё не было, и она дала ему полпачки сливочного.
Он был поражён. – Я уж и забыл, каково оно на вкус. Года три не ел.
И Анна с ужасом поняла, как он живёт – со своими крадеными поросятами, работой за водку, тушёными без масла грибами да чёрным хлебом. Она вся сжалась от… жалости? Нет, безысходности.
Назавтра он принёс ей литровую банку мёда. Потом подарил огромную новую корзину. Потом принёс брусники. Потом снова запил.
Это был прошлый год. Она уехала на свадьбу сына. А компания Коли отправилась на «рыбалку». Рыбалка по-Жориному – это сбор всех высокопоставленных персон на берегу, у трансформаторной подстанции, два провода в воду – и собирай оглушённую током рыбу. Если ухватишь с перепоя. Кто держал провода? Кто-то и Колька, оступившийся в воду. Для него что провод, что поросёнок в мешке – всё шальное блатное приключение.
Колька «утонул». Опустел дом соседа, затих. Только светился чистыми яркими стёклами, и по ночам там бродил огонёк…
А кувшин повадился по воду ходить. Вскоре так же погиб директор лагеря. Тогда там оказался нежелательный свидетель – Колькин друг Витька. Больной, усталый, голодный. Злостный неплательщик за электричество жил при свечах или в гостях, провода ему обрезали. Вот и погостил.
В ноябре Анна доживала в деревне последние деньки.
-Соседка! – услышала она радостный голос.
-«Блондин, но лысый – Витька» - вспомнила она путеводитель сына по лицам: Витька, разумеется, был пьян.
-Я, соседка, печку замазываю – видишь, глины накопал? – похвастался Витька.
Чудо! Стал хозяином, жить захотел. Может, и пить бросит… Анна уехала. В декабре невдалеке от околицы нашли Витьку. Его голова была разбита, проломлен череп. Он «поскользнулся на мосту», ударился головой и упал в реку. С проломленной головой вылез из воды и пополз. Истёк кровью за десяток метров от дома Женьки. Когда его нашли, кровь уже замёрзла.
Остался один Сергей – тот, кто ходил с Витькой через мост, а вернулся один.
Вчера к ней приходил Серёжка, просил водки. Сердце у него, видишь ли, тахикардия. Врачи ему рекомендуют в этом случае выпить. Один он, совсем один…
-Садись, чайку попьёшь. Моего, лечебного. Ведь три месяца потом не пил, после моего чая.
-Не могу я, соседка. Душа просит. Умру иначе.
Он смотрел на неё преданными слезящимися глазами, жёлтыми глазами на безобразно опухшем лице, переступал босыми ногами, отливающими синевой. Форма ног такая благородная, а они уже начали чернеть… как у покойника. От него и пахло покойником.
-Ты уже умер. Ты – труп. Всё, что тебе надо, это ожить, - сказала она и выпроводила его с крыльца.
-А ведь верно. Все они похожи. Почему? – Все они похожи на мертвецов…
Вернулся ёжик. Совсем тусклый, он прижался к ней. Она его пожалела, подсветила. Снова засиял.
-Я тебя буду называть Фамильяр, - сказала Анна своему защитнику.
-Э, девица! Да ты, никак, Воструху сотворила! – возмущенно навис над ней Бор, листья в бороде стояли дыбом.
-И что? – рассердилась Анна. – Меня все бросили. Чем это мой Фамильяр вам не по нраву?
-А где твой Воструха силушку берёт? У тебя, глупая.
-Зато лучше меня мышей гоняет, - оправдывалась Анна.
-А мыши-то, мыши почему пришли, голова садовая? Сама назвала.
-Никого я не звала! И почему это ты меня пугаешь? – рассвирепела она.
-Вот-вот. Кипела? Людишек глупых осуждала с пристрастием? Ненависть и зависть, ненависть и зависть – вот что питает зло. И мышь свою Домовую сгубила, через неё на тебя зло вышло. Сладко поело твоей ненависти, а заодно и Царь-Цвет обнаружило.
-Я не ненавижу людей, - виновато сказала Анна. – Я их… стыжусь. И я их жалею.
-Себя убери, чем другим косы заплетать, - Бор устроился в кресле-качалке. – Хорошая мебель. Думать мешает. Тюк-тюк. – Он повернулся к Анне. – Хорошо, что не говоришь «Я люблю людей». Потому что любить их, откровенно говоря, не за что. Кого-нибудь, конечно, можно. Но чтобы всех любить – либо дурачком блаженненьким надо быть, либо гордецом – мол, бедненькие, глупенькие. Говоришь, жалеешь? – усмехнулся Бор. – Гордыня, матушка. А ещё можно быть лжецом. Тех, якобы любящих, больше всего. – Он задумчиво закачался, пыхтя в бороду. – Не лги им. Не лги себе. Гордыня – ошибка, ложь – зло.
Бор взял Анну за руку. -Знаешь, мы в гордыне так любили людей, словно птиц небесных – нас-то мало тогда осталось, из прежней Эпохи… Любили - и прощали. Они убогие, мол. Ещё подрастут. - Глаза Бора засияли, борода вздыбилась. - И подросли они. Ох, подросли! Брать научились, давать – нет. Ни добра, ни радости, ни любви давать природе не хотели. И наши ушли в себя, разбрелись по долам, по лесам, озлобились. Вострух нарожали. Обиду стали лелеять… Им пути уж нет. Они сгинут в этой Эпохе, старые боги. И всё отчего? От гордыни и высокомерия. Снова придётся им проползать по Эпохе по вашим уже следам, при вашем плече, у вашей ноги…
Он надолго замолчал, покачиваясь, успокаивая себя тихим бормотанием – скорее шелестом, чем шепотом. -Ты вон с мышью Домовой была на равных, - продолжил, будто и не молчал. – Слышал, как ты с ней говорила. А с людьми – свысока?! Ох, Царица Тьмы! Люди – достойные противники, коли встать супротив. Зло с ними за ручку, зло им преданно в глазки глядит, а Тьма… Ведь не только растения в миру, Царица. Животные тоже в миру. И они несут свою долю Тьмы… А венчает животных человек. Думай, девица, голова есть. И ещё: о смерти задумалась, ведаю, и воду смерти винишь. Вспомнила ты пока одну половинку – чёрненькую. Пока белой не увидишь - смерть тебе неподвластна и пойдёт на тебя стеной.
Бор ткнул пальцем в Фамильяра. - Воструху убрать бы, да ты пока не сумеешь.- Помолчал. - Хорошая у тебя мебель. Тюк-тюк. - Сказал - и исчез.
Анна осталась смотреть в окно. Фамильяр тихо светился на коленях. Из комнаты пробивался красный свет – Царь-Цвет пылал в ночи.
За окном дома напротив худенькая старушка глядела на тёмный дом Анны невидящими глазами. Вот она вытерла пот со лба, встала и вышла в ночь. Под её окном билась в агонии Домовая мышь Анны.
Анна ушла в комнату: сердце было неспокойно – вдруг мыши? Беспокойство Анны передалось Фамильяру, и он стал сновать по углам, словно вынюхивая опасность. Она зажгла свет – красное сияние в темноте угнетало, а на свету цветок приугас, не так бросался в глаза. Тяжёлые тёмно-синие гардины отрезали Анну от мира, неприятно сосало под ложечкой, не хватало воздуха… Клаустрофобия. Анна не любила отгораживаться от ночи: свобода – это свет в доме и глубокая ночь за окном. А тут занавешенная тюрьма, похожая на ту, в которую превратилась её городская квартира с приходом невестки – та любила занавесочки и ширмочки, постоянно их меняла и передвигала, а Анна бродила по лабиринту перегородок с мечтой разнести всё тут к чёртовой матери. Где уж тут воздух и ночная тьма!
Она раздражённо откинулась в качалке и закурила. Всё равно дышать нечем, можно покурить и в комнате.
Под окном заброшенного дома сутулая тень подняла тонкую руку и открыла раму. Створки заскрипели на ветру, тень исчезла. В глубине дома неуверенно задрожали огоньки, заплясали и приблизились к окну. Вспыхнули, растеклись по подоконнику и стекли в палисадник под иву. Ветви ивы качались, разрезая на части медленно растущие туманные облачка. Вот они уже стали походить на человеческие фигуры и потекли к желанному крыльцу соседского дома вслед за освободительницей, давшей им силу. Та тихо поднялась на крыльцо, опустила руки и с натугой стала поднимать их ладонями вверх. В ладонях лежал стебелёк марьянника. С другой стороны тяжёлой дубовой двери приподнялся металлический крючок, приподнялся и упал, позвякивая.
Женщина потянула на себя дверь, та распахнулась со скрипом, и облачка втекли в переднюю. Она же кинулась с крыльца, быстро семеня, черный платок зацепился за колючки шиповника, тесно обступившего вход, и остался висеть на кустах. В лунном свете мелькнула грязно-белая голова. Волосы были стянуты в крошечный пучок-кукиш. Калитка закрылась.
-Фёкла! – окликнула Анна, вышедшая на скрип двери. – Фёкла? Что тебе?
Фёкла не отзывалась. Где-то зарычала собака, и снова тишина. Анна пожала плечами, осмотрела крючок: казалось, она запирала дверь? В окне заброшенного дома показался запоздалый светлячок, заплясал и полетел к ней. Он ворвался в дом через щель притворяемой двери, но Анна уже повернулась к передней и его не заметила: она не успела включить в передней свет, когда впопыхах выбежала на шум.
В глухой темноте передней тускло светились голубым две фигуры. Одна из них была на голову выше Анны.
-Духи? – придушенно спросила Анна. – Бор, это ты?
Но упавшее сердце уже подсказало ей: это не Бор. И не её духи. Анна кинулась к двери, переходя в Свечение: в нём фигуры исчезли – лишь два огонька из Колиного дома светились жёлтым. Не красным!
Она долго искала ручку двери, споткнулась о сапоги, ударилась бедром. Наконец, нашла. Тяжёлая дверь не хотела открываться, руки тряслись. Фигуры на её глазах становились плотнее, сияли всё ярче… Сердце билось где-то в шее, Анна не могла дышать: тьма сдавила её, и эта проклятая дверь… наконец, подалась. В приоткрытую щель вылетел Фамильяр и бросился в бой.
Слава богу! Анна даже не могла бежать: ноги словно окоченели. Она только водила глазами на онемевшем лице, да продолжала автоматически придерживать дверь.
Фамильяр врезался в фигуру пониже, вспыхнул… Та исчезла. Свечение помощника стало слабее. Он заметался, кинулся было к Анне, но вернулся и влился в высокую фигуру. В передней стало совсем темно: Фамильяр погас вместе с противником. Луч света из двери прорезал темноту, высвечивая старые сапоги, плащи на вешалке, запасную поленницу… большую белую ступню! Анна завизжала.
Что-то грохнуло, и Анна, в панике дёрнув рукой, открыла дверь полностью. Там, где были призраки, теперь стояли человеческие фигуры, стояли перед ней на коленях, опустив головы. Свет из столовой отражался в лысине Витьки, окаймлённой венчиком светлых волос. С ним был начальник лагеря.
-Благодарим, Царица! – нестройным хором пробормотали сиплые и лишённые обертонов голоса.
Анна кинулась в столовую и заперла за собой дверь, а они загромыхали в передней, зашаркали к выходу.
Благодарят? За что?
Цветок сиял. Анна побежала было к нему, надеясь на его защиту.
-Пусти, соседка, - глухо просипел из-за двери голос. – Пусти. Боюсь я темноты.
-«Коля? Боже мой, это Коля? Темноты он боится, вечно жжёт по ночам свет… Ему плохо?» - Анна потеряла способность оценивать свои действия. Слишком много страха. Коля поможет. Она поскорее распахнула дверь. Где он?Жёлтый огонёк метнулся мимо, миновал столовую… Анна охнула, захлопнула дверь и бросилась за ним, чтобы увидеть, как огонёк нерешительно завис над цветком, а затем кинулся в его пылающее жерло, вспыхнул синим, красным, белым…сгорел. Коля сгорел.
Цветок сиял, хотя, кажется, слабее. Ему повредило? – Анна подхватила криницу на руки. Рядом возник едва заметный Фамильяр.
-Бедный, - сказала она отрешённо. Он прижался к шее, снова засиял. Анна было обрадовалась, хотела поставить криницу, приласкать Фамильяра, но у неё подкосились ноги, и в последнем всплеске гаснущего сознания она вытянула руки с криницей, падая на спину. Темно.
Из-под шкафа на неё смотрела обыкновенная Домовая мышь. Глаза у неё были чёрные и испуганные. Хозяйке плохо.
Тусклая люстра освещала обострившееся лицо Анны – как всегда по ночам, упало напряжение и лампочки горели в полнакала. Цветок едва поблёскивал розовым по концам листьев, лишь Фамильяр пылал, пристроившись на шее женщины. Глухая тишина. Из угла раздался шорох, словно мягкие крылья махнули на мышь, но та радостно встала столбиком и закружилась, приветствуя пришельца. Угол осветился пурпуром, из него вышел взъерошенный Бор, укоризненно покачал головой, увидев голубого ёжика-Фамильяра, отогнал его рукой, положил другую руку на лоб Анны. Вспыхнули лампочки, словно обрадовавшись чему-то своему в мире энергий, пригасли… Бор исчез.
Анна очнулась на полу. Резко пахло хвоей, и рядом с плечом лежал сияющий Фамильяр. Криница стояла на окне, цветок разгорался пурпуром…
Ей всё привиделось. Наверное, это мозговой спазм – такими страдала её бабушка. Анна помнила, как та лежала в беспамятстве и бормотала что-то про чёрный камень. Девочкой ей приходилось часто дежурить у постели бабушки, но та, придя в себя, никогда не помнила, что за чёрный камень так изводил её совсем недавно. А свои бредни Анна помнила. Мерзость! Трупы белые ходячие… похуже чёрного бабушкиного камня.
Храбрясь, она подошла к окну и выглянула через щель занавесей. Коротко вздохнула, как от боли. Не привиделось. Не спазмы. Всё правда. По улице брели, спотыкаясь, давешние призраки, обретшие плоть у неё в передней, их обнажённая кожа серебрилась под луной. Они уже добрались до Серёжкиной калитки и пытались открыть замок… Они уже открыли замок и протискивались в узкую калитку, а Анна всё стояла в оцепенении ужаса. Окно Серёжки светилось, он тоже боялся темноты. С некоторых пор…
Анна ушла в Свечение: жёлтые огоньки оживлённо танцевали, свивали узор, словно искры ночного костра, мигали, наводя сон. Морок! Сергей в опасности! Она схватила криницу и выбежала на крыльцо: Царь-Цвет помог Коле, может спасти Серёжку. Шиповник цеплялся за халат, качался и сиял Царь-Цвет. Шлёпанцы спадали, Анна нащупывала ногой дорожку: тропка была ухабистой и заросла жёсткой травкой. Саша давно не косил, и по бокам тропинки качались, сцеплялись соцветиями, резали ноги и расстёгивали халатик стебли кервеля. Иногда стебли смыкались, и Анна теряла тропу, продиралась в кервеле по полёгшим стеблям, оставленным призраками. Она не отводила глаз от окна Серёжки и не видела, как цветок качнулся, задев платок Фёклы, и тот истлел за несколько секунд, осыпавшись пеплом с колючек.
Призраки стучали в окно Серёжки. В Свечении продолжался гипнотический пляс искр.
Нужно только догнать и коснуться их Царь-Цветом. Только догнать и коснуться, и они, как Коля, сгорят в пламени цветка. Она должна успеть!
Анна споткнулась уже на дороге, изборождённой глубокими колеями КАМАЗов, усыпанной сухими ветками и битым стеклом. Криница вылетела из её рук и тяжело заскользила по земле, цветок качался, разгораясь всё ярче.
Фёкла, ковыляя, сбежала с крыльца и кинулась к цветку. Анна лежала на животе, захлёбываясь слезами: Серёжка уже открыл окно и втягивал в него призраков. Боже! Неужели он не видит? Ещё недавно совершенно невредимые мужчины изменились до неузнаваемости. Начальник лагеря повернулся к ней, усмехаясь. Лицо его искажал багровый ветвящийся кровоподтёк, глаза были белые, с точечными зрачками, и начинали фосфоресцировать синим. Витька, залитый тёмной кровью, с огромной раной на голове, с запавшими глазами, карабкался сам. Сергей, пьяно покачиваясь, уже говорил что-то его компаньону, и Витька подмигнул Анне: исчезло и снова появилось синее сияние глаз. Анна опоздала. Она закрыла глаза руками и заплакала навзрыд.
Фёкла уже стояла около криницы. Цветок сиял, нимб малинового цвета резко выделялся на тёмной земле. Фёкла сосредоточилась и протянула руки. Из-под крутого борта криницы выскочила Домовая мышь и вцепилась зубами ей в палец. Фёкла взвизгнула, откинула мышь - и упустила момент: Анна подняла голову, увидела Фёклу, красный туман занавесил глаза, зашумело в ушах, гулко, тяжело застучало сердце – Анна рассвирепела.
-Что тебе нужно? – закричала она, с ужасом услышав металлические ноты в своём голосе и эхо, эхо, эхо - глушащее, шепчущее, с готовностью несущее её голос в ночь. Фёкла застыла. Тело Анны само поднялось на ноги и распростёрло руки. Из тьмы вынырнул чёрный Пират, прижался к ноге и ощерился на Фёклу. Призраки вывалились из окна Серёжки и уже вышли из калитки, ухмыляясь.
Анне только нужно натравить на Фёклу пса и призраков, сказать им «Фас!».За спиной раздался топот: мчалась чёрная коза Ивана Николаевича с дальней слободки. На крыше ухнул и захлопал крыльями филин… Злость ходила в Анне ходуном, била кровью в виски. Как смеет старуха трогать цветок? Анна словно прибавила роста…
Большой палец ноги пронзила боль: её укусила Домовая мышь.
-Жива! - Анна забыла обо всём: мышь осталась жива! Та подняла мордочку и застучала хвостом, свирепо скрипя зубками. Анна протянула к ней руку, взяла - и услышала дрожащий старческий голос.
-Служу тебе, Царица, – ныла Фёкла и дёргала её за полу халатика, -служу!
За спиной Фёклы стояли призраки. Коза глодала полусухую ветку, подобранную с дороги, и косила на Фёклу бешеным глазом. Филин просто сидел, крутил головой. Из прогона на дорогу текли возбуждённые ужи. А из колена Анны толчками била кровь, стекая в песок.
* * *
-Я отправил Фёклу спать, - говорил ей Иван, накладывая жгут. – А то она от страха едва на ногах стоит. Вы не бойтесь, я уже почти фельдшер. С вашей раной мы справимся. – Иван ушел в кухню, загремел там, готовясь наложить швы, и весело прокричал: - А вашу мышку я принёс и отпустил здесь. Она же совсем ручная.
Иван возник из прогона с большой серой собакой, похожей на волка. Пират зарычал, поджал хвост и исчез. Опасливо косясь на чужую собаку, гордо удалилась и коза Ивана Николаевича, но только после развязного шлепка по заду, которым наградил её Иван.
Когда Иван подошёл к Анне и взял её за руку, что-то лопнуло в ней, и она перестала осознавать окружающее. Её вели домой, ласково уговаривая, она всё хватала криницу из рук Ивана, а тот не давал ей цветок, улыбался… Цветок не сиял, качался, и был похож на амариллис… Она в постели, Иван с ней рядом. Анна поплыла на волне слабости.
-Для кого я храню цветок? Для вас? – пробормотала она.
-Нет, что вы. У меня в Москве полно амариллисов. Не надо, благодарю. Он вам так дорог.
-А у вас красивая собака, - вежливо сказала она.
-Волк. Он не у меня, он сам по себе. Иногда приходит. Любопытный очень, пришёл смотреть, что с вами. – Иван поднялся. - Спите, у вас глаза закрываются. А я пойду. Зайду завтра.
-Ой! Там опасно! На улице! – всполошилась Анна.
-Где наша не пропадала, - улыбнулся он. – А вы всё же запритесь. – Нагнулся погладить мышь. – Мышка у вас хорошая. Берегите.
Фамильяр суетился вокруг, Иван отгонял его, будто мотылька, словно не замечая странности. – До завтра.
Анна доковыляла до двери и заперла. Потом рухнула в кровать. В кринице на подоконнике тихо росла Сава-трава, и даже не светилась. Анна спала.
На дороге шевелилось тёмное пятно: трясущийся дед Филимон лихорадочно сгребал в миску кровавый песок. Вокруг деда был выложен круг из повилики, но он ещё и крестился испачканной рукой, размазывая кровь по лбу. Выбрав песок, Филимон с трудом разогнулся, крякнул, и оглянулся на дом Фёклы. Ничего не видно: темно.
Уходя, он забрал траву. Тогда из-за дома Сергея вышли призраки и долизали остатки. Серёжка ждал их с бутылкой водки и блестящими от счастья глазами: он опять не одинок.
Под крыльцом у Анны работал Пират. Он бросил егеря и переехал сюда на ПМЖ. Теперь он рыл нору, с грохотом выбрасывая горы песка.
У трубы сидел филин и стерёг мышей. Ужей он уже распугал.
За холмом в доме Юрия горел свет. Юрий не спал, страдал от удушья и пил от сердца настойку боярышника. В глазах стоял пылающий цветок, и кровь Юрия почему-то лилась в его венчик. Глюки.
Фёкла с тоской смотрела на дом Анны. К крыльцу не подойти – там Пират. Только бы не было дождя!
9. Юрий, 23 июня
Дышать было трудно, даже подложив подушку под спину, чтобы сидеть в кровати. Страх смерти, этот отвратительный признак стенокардии, который не поддаётся никакому уговариванию, выгнал его из постели.
-Ежели ты, моя машина, капризничаешь, я тебя нагружу, - решил Юрий, - додумаю про Купалу, книжки полистаю.
Теперь он сидел у окна с очками на лбу, перебирал книги. Уже светало.
Вот! Вот что угнетало его днём. Вот та самая закавыка. В нашей ридной Украине купальницей назвали ещё два цветка: кувшинку и кубышку. И сразу можно венчать Ивана Купалу, они к нему как раз только зацветают. И венки из них плести проще, и пускать их по воде… И к лотосу индийскому они ближе.
И всё же он прав. Раздвоилось что-то в восприятии Купалы людьми, как раздвоилось (не растроилось, кувшинка-кубышка - всё один чёрт) название цветка. Купальница. Волшебный цветок леса, цветок росы – одна сторона, и пленительный цветок открытой воды – другая. Из них плетут венки, венки перебрасывают через огонь, потом пускают по воде… Ну же! Каков символический смысл действий?
Водяной цветок (кувшинка), побыв на челе человека, пронесён через огонь и возвращён воде. Смысл – единение вода-огонь-вода.
Лесной цветок в тех же действиях участвует в гипотетическом празднике Купалы на Солнцеворот. Здесь будет единение земля-огонь-вода.
Венок – это круг, охранный символ. На Ивана солнце (огонь), заключённое в венке кувшинок, находится в круге воды, так как и цветок и вода реки – всё это вода.
В Солнцеворот огонь-солнце заключён в круг земли (купальниц), а те окружены водой реки. Получается, здесь венок приобретает самостоятельное значение. И тогда нет сомнения в том, что оживление воды – не единственная цель ритуала. Живая вода предназначается для защиты земли от жара. Где уж обойтись без земли в таком вопросе, как защита от температурной инерции земли? «Солнце на зиму, лето на жару». Этой-то перегретой землице так нужна живая вода, ведь простая вода тоже перегрета. Транспирация, жизнь растений, охладит землю при испарении, защитит и укроет.
Получается, что ритуал с кувшинками не имеет самостоятельного значения. Правда, оба водных растения имеют съедобные корневища. При утилитарном подходе к празднику как дарителю урожая съедобность жертвенного растения полезна.
Какова исходная гипотеза Юрия? Язычество – это символическое знание, знание связей, что соединяют всё на земле, угасшее в веках, потерявшее свой, возможно, вполне научный, исходный смысл. Тогда ритуал с лесной купальницей первороден, а с кувшинкой – вторичен, ибо настроен на потребление… Да-с. Хоромы в язычестве делились на два круга: внутренний – капище, где приносили жертвы, и внешний – требище, где пировали жертвенными остатками. Вот что случилось в веках: капище исчезло, а требище расползлось, заняв все хоромы…
Юрий листал Месяцеслов.
«Жестокая жара». «Жестокий холод». «Солнце на лето, зима на мороз». Это ведь тоже температурная инерция мёрзлой земли и неживого льда. Где же этот праздник, приходящийся на зимнее Солнцестояние? Коляда, с плясками и ряжеными, со сжиганием чучела – явный новодел, да и длится слишком долго. А вот Карачун, с днём 23 декабря, с шатунами-буранами, с волками-метелями напомнил Юрию стаю волков и позёмку в прошлом декабре, плачущий дуб и неистовый, до колотья в боку, бег на лыжах… Было. А ведь пусто место для ритуала, препятствующего суровой зиме. И всё, что знаем, это новогодний праздник с елью, сластями и украшениями. Правда, с хороводом, что хорошо…
Поправил очки: света ещё маловато, но не хочется мешать электрический свет с дневным - розовым, рассветным. Открыл книгу наудачу: отличный метод, сродни гаданию. Главное, часто помогает найти необходимое… Нашёл. Вот ещё интересный обряд! Сжигание Бадняка – полена, пня или ветки… в этом что-то есть. Утилитарное «Сгорят все беды в новогоднем полене» Юрию не нравилось. Огня без дерева не получить – дерево всегдашняя жертва. А уж сухостой – жертва чистая. Если повернуть эту жертву на охрану всех растений… Погибшее в этом году дерево, усохшая ветка, умерший пень отдают жертвенному огню. Их тело сгорает, унося смерть от растений. Этот огонь, буде его разводят в жестокие морозы, уже не символ Солнца, а тепло ушедшей жизни дерева, подарок слабенькому Солнцу в самые тяжёлые времена. Годится.
Юрий захлопнул книгу, но мысли продолжали метаться в голове.
-А вот кельтская омела…- пробурчал он.
-Эй, теоретик! Не зарапортуйся! – похлопал его по плечу Дорофей.
Юрий привстал, заранее скривившись, ожидая сердцебиения – но сердце будто забыло о своей болезни и отлично себя вело. Ха! Можно покурить. Он извлёк сигареты из нагрудного кармана.
-А это что за ритуал? – насмешливо поинтересовался Дорофей, засунув трубку в зубы. – Дымы, пускаемые всем миром в день Матрёны Зимней, обеспечивают кристаллизацию воды и выпадение обильных снегов, спасая Землю-Матушку от переохлаждения? Пардон, от гипотермии?
-Идея! – восхитился Юрий. – Давай вместе колечки пускать – авось смерчик какой-никакой произведём... Ты что, - добавил он, - вообще не спишь?
-С вами заснёшь! – махнул рукой Дорофей. – Из ража не вылазите. Вот что тебя сейчас вынесло из кровати? Научный поиск в бабкиных россказнях? «Если убить змею и повесить на берёзу, пойдёт дождь»? – Дорофей нахмурился. – Дождь пойдёт, когда хочет. Иногда он пойдёт, когда ты хочешь. Не когда любой, кто убьёт змею и повесит на берёзу, и так далее. А если ты считаешь, что в ответ на безвинную смерть идёт дождь, то сможешь вызвать дождь исключительно в случае убийства. Сам себя закодируешь, сам себе крылышки подрежешь. Отбери у тебя змей – и нет у тебя силушек. Ага?
-Мне что-то не хочется убивать змей. Раньше я об этом всё мечтал, планировал, но ты уговорил. Не буду.
-Ладно, не убивай, - разрешил Дорофей. - Только не забудь – тебе после меня шаманить. Сам ритуалы создавать будешь. Перемудришь – бред получится. Ложь. Фиолетовой красочкой зальёшься, подведёшь логическую базу, занесёт в сторону – не вылезешь. Символизм – дубина о двух головах. Как ни поверни, так себе же по лбу и получишь. Только один путь - прямо вперёд. - Дорофей почесал бороду. - Но с поленом, Бадняком этим, верно думаешь. Хотя к Карачуну тебе не подступиться – знаешь мало. И не твоя пока задача. У тебя лето на дворе, к тридцати двум термометр ползёт, а ты про стужи завёл. Соскучился по морозцу – лезь в холодильник.
-Омела на Карачуна! – быстро пробубнил Юрий. – А волки полезны лесам!
-Псст. Омела на Карачуна. Зачем?
-Два смысла: она панацея – его тоску прогонит, добрее сделает. Она паразит – его соки пососёт, слабее сделает. А? Её венком сплести: замкнёт, с одной стороны, оборонит – с другой.
-Ну, символист! – фыркнул Дорофей.
-Только зачем они под омелой целуются, ума не приложу.
-А это они свою, английскую, тоску прогоняют. А может, мазохисты. Хотят, чтобы их высосали. Жизненной силы у мистера Пиквика много, хочет подарить её паразиту. Причуды джентльмена. А почему волки полезны?
-Не в обычном смысле. Волки-метели. Снег нагонят, наметут сугробы к препятствиям – стволам, деревья лучше перезимуют. И кусты. Что-то мне Карачун не противен.
-Ему не противна та большая гора, - пыхнул колечком Дорофей. – Эверест, что ли? Пусть уж стоит. Вот если бы противен, тогда даа… Тогда он её одним пальцем, как блоху.
Юрий рассмеялся. – Что, мания величия?
-Ух! И какая зрелая! Аж соком капает, - серьёзно ответил Дорофей. – Мы не маги. Мы только немножечко подправляем вполне совершенный мир. Без нас он проживёт… Но скучно. Вот он и даёт нам поразмяться, смотрит: а которая человеческая блошка выше прыгнет? Ту и перетащим к себе в новые угодья. – Дорофей закинул ногу за ногу, откинулся на стуле, приподняв передние ножки – сейчас упадёт на спину! Не упал, а продолжил из этого неустойчивого положения, крайне нервируя Юрия. – Ты, Юрий, прыгаешь высоко. Смотри, голову при приземлении не порань. Роль у тебя важная, да ты ещё не допрыгал, чтобы её узнать. Дома-то новостей не высидишь – только омелу с иными паразитами. – Он ткнул пальцем в грудь Юрия. – Что расселся? Выходит, яйцо тебе придётся к сосне нести, так что Волк тебя ждёт. А я докурил. – И Дорофей исчез.
С чего это он решил, что я опять к сосне побегу? – возмутился Юрий, открывая холодильник. – Шпыняют, вышвыривают, диктуют. А я ничего не решаю?.. Ффф!
Древний холодильник потёк, в контейнере плавали в луже огурцы и помидоры. Юрий щёлкнул выключателем – его холодильник, прадедушка нынешних монстров, вечен - следовательно, нет электричества...Разумеется, нет!
Он бросился к инкубатору – старые пенопластовые пластины долго температуру не удержат. Конечно, температура в термостате уже упала до тридцати пяти. «Выходит, яйцо тебе придётся нести», - издевательски пропел Юрий. Ведь придётся. Откуда он-то знал, эквилибрист прозрачный, немножечко подправляющий небольшие вещички вроде мироздания! Мы – не маги! Тьфу! Ну, ведун!
Электричество выключали редко, но надолго. Юрий надел штормовку и положил яйцо в нагрудный карман, к сердцу. Пусть сварится вкрутую он сам, но яйцу будет положенная температура!
Он вышел из дома. Солнце стояло уже высоко. За задней калиткой его ждал Волк.
10. Фёкла, 23 июня
Теперь Фёкла на службе. Царица открыла ей доступ к Силе, и она отныне будет набирать Армию Тьмы: настоящую, живую армию. Детские игры с упырями закончены, Царице они не угодны. Фёкла дожидалась рассвета. Иван-духовидец давно ушёл, но Пират спал под крыльцом. Как его избыть?
Ей не пришлось прибегать к хитростям: едва деревенские бабы взялись за подойники, Пират покинул пост и ушёл к егерю стеречь свою миску. Тоже ведь тварь Господня, ей пища требуется… Фёкла заторопилась. Взяла деревянную коробочку, перекрестилась, покрылась и побежала к Анне. Деревня безлюдна. Бабы доят, дачники спят. Фёкла тихо шмыгнула в калитку и с независимым видом засеменила по тропинке. Вот и заросли шиповника, где она потеряла платок. Где же след?
Она нашла след под самой высокой и колючей веткой большого куста: чёрное пятно невесомой сажи от своего плата. Пришлось встать на колени и просунуть руки сквозь шипы. Пока она собирала сажу, руки покрылись царапинами. Старуха шипела, но догребала остаточки из глубины куста. Он попил у ней кровушки, колючка проклятая!
С крыши затрещала на Фёклу недовольная сорока: это был её двор! Её. Ещё, по крайней мере, пару часов она царила безраздельно! Старуха выдернула руки из куста, закрыла коробочку, поправила плат и вернулась к себе, показав сороке язык.
Царь рядом, коли Царь-Цвет ещё светится. Он где-то совсем рядом, прячется, таится. Но теперь у Фёклы есть средство. Есть. Она осторожно погладила коробочку. Зола от Царь-огня! Мечтала ли она о таком? Силушки будет – не мерено. К вечеру Фёкла пойдёт по деревне, поищет Царя. А теперь – баиньки: ночь-то всю прокуролесила, проказница.
Тряся головой и ухмыляясь, она стянула платок, бросила марьянник на порог и заперла дверь. Бережёного Бог бережёт.
11. Анна, 23 июня
Анна металась в постели, то скидывая, то вновь натягивая на себя перину, спасающую её от толкотни мыслей других людей, но почти неприемлемую в такую жару. Перина промокала от пота, и женщина спросонья всё переворачивала её привычным движением, просушивала в неподвижном горячем воздухе то одну, то другую сторону, и вздрагивала каждый раз, когда бередила больную ногу. Ни ветерка, за открытыми окнами колышется прозрачный знойный воздух…
Домовая мышь сидела у изголовья, уставившись на её лоб бусинками глаз. Фамильяр лежал у ключицы и мерно вспыхивал. Амариллис на подоконнике замерцал, как-то съёжился, покрылся нежным серебристым пухом, колоколец свесился к земле: на подоконнике теперь проживала Сон-трава. Мышь на минуту отвела глаза ото лба Анны, бросила взгляд на траву, глаза её наполнились антрацитовым блеском, и она вновь сконцентрировала внимание на Анне, только повозилась, устраиваясь поудобнее – на долгое бдение.
В окно било солнце, но сны Анны были о Тьме. Она сама была Тьмой – не Ночью, усыпанной звёздами, а Тьмой-хоть-глаз-выколи: тёплой, душной, влажной, пряной… засасывающей. Она была Гекатой, вырывалась под звёзды из своего кромешного подземелья, озирала пространство всеми тремя головами с перекрестья дорог. Чёрные псы, козы и змеи окружали её, она пила чёрную кровь чёрных овец и надевала венцы, свитые из «прекрасной дамы» - белладонны. Её руки с длинными овальными ногтями были украшены чёрными маками, одуряюще пахли сонным зельем. Колдуны и ведьмы со смазанными бледными лицами приветствовали её…
Мышь напряглась. Анна вылетела из тела и взглянула на себя со стороны. Увидела лицо с безумными глазами, заполненными ночью расширенных зрачков; лицо с сияющими яростью глазами мщения; лицо с непроницаемо чёрными глазами, отражающее всякую жизнь от порога смерти… Её лицо было то, первое. Она услышала свой голос, рождающий эхо, эхо, эхо… Из прогона ползли ужи и рычала, подняв шерсть дыбом, собака по имени Волк.
Слёзы крупными каплями покатились из-под закрытых век женщины, мышь всполошилась и прыгнула ей в лицо. Анна проснулась, ещё завывая по-бабьи, вдохнула, с трудом преодолев комок в горле, и села на кровати, слепыми со сна глазами спеша увериться, что… Что это сон? Но мозг уже проснулся и не дал ей обмануть себя. Сон ли? Не она ли там, среди ужей и чёрных зверей, бесновалась в ночи? Анна поникла, снова легла, бессмысленно бродя глазами по комнате – так, чтобы развеять боль.
Мышь сидела на подоконнике и умывалась. Над ней возвышалась криница… без Цветка?! Заплаканная Анна вскочила, забыв о ноге, охнула и заковыляла к окну. В кринице вместо земли плескалась вода и плавал один маленький кожистый лист, поддерживая яйцо бутона. Кувшинка. Одолень-трава. Крошечка. Анна нежно тронула бутон, потом решительно захватила в горсть воду из криницы и плеснула в лицо.
-Одолень-трава, одолей меня, - прошептала она непонятную раньше фразу. – Избавь меня от лика злого. Не хочу я быть Гекатой, моим духам это повредит, – почувствовала лицемерие своих слов и исправилась, - мне это повредит, неправильный какой-то путь.
Из угла раздалось громкое клацанье. Анна вздрогнула, обернулась. На неё щёлкал клювом огромный филин, тараща на солнце слепые жёлтые глаза. Запахло хвоей.
-Вот это не в бровь, а в глаз! – сказал Бор, выходя из угла и устраиваясь в качалке. – Ты, девица, наверное, всё в этой мебели сидишь. Думаешь мало: всё тюк да тюк. А умом тебя, вроде, бог не обидел. Царь-то твой всё философствует лежачим камнем, а ты везде поспела - и думать некогда. Что я тебе давеча говорил? Думай о своём Царстве. Думай, кто у тебя под рукой.
-Неужели всё зло мира? – ужаснулась Анна.
-Опять прыг-скок. Есть Явь, есть Свечение. Они живут по правилам. И тогда зла нет. Зло – паразит, кормящийся на Яви или Свечении. Знаешь правила – видишь, кто и как паразитирует, - назидательно вещал Бор. – "Геката" – твой бином Силы. То, чем ты, Царица, стать можешь, коли сама возьмёшься паразитировать на духах. А ты уже начала!
Анна испугалась:
-Разве?
-Вот-вот! Разве. Ищи правила, девица: тропка у тебя в трясине проложена, шаг вбок – и нет твоей бездумной головушки. – Бор перестал раскачиваться. – О смерти думай, - воздел он палец, - о путях твоих духов, - он распрямил второй, - и кто твой Воструха – думай. Вот, три! – он потряс тремя узловатыми пальцами перед глазами Анны. – Пока три задачи. Хватит тебе бегать. Нога твоя поболит ещё, дома тебя подержит. То, что сама раскумекать должна, мне подсказывать не след. И ещё: думай, с кем якшаешься, а с кем дружишь. Ку-ку.
Анна обречённо посмотрела на пустую качалку. Тюк-тюк. И в углу никого…
Тьфу на него! Думай, думай. Профессия у неё была – думать не переставая. А чувствовать когда? В могиле?
Анна вернулась в постель: спать на свету, думать о Тьме… Не будет она думать о Тьме. Страшно.
12. Юрий, 23 июня
Волк бегал вокруг, как обычный пёс: мышковал, стрелой уносился вдаль, прибегал, часто дыша и вывалив язык – разве что не лаял. Не спеша добрались до леса, вошли на любимую тропу Юрия, на страже которой стояли высокие сёстры – сосны-лиры, разветвляющиеся в вышине на два изогнутых ствола. Колеи волк обследовал, пробегая по воде, а потом оборачивался и лакал взбаламученную жижу. После прижался к ноге сильным телом и толкнул.
Они стояли на дюне – только с другой стороны, на её дальнем конце. Здесь тропа начиналась прямо от военного полигона. Юрий дёрнулся, опасаясь дальнего часового, но тот смотрел словно сквозь них, не видя ни Волка, ни Юрия. Волк улыбался. Тропа, выбитая в глине сотнями ног, быстро сужалась, минуя кусты ободранной ивы, ржавые консервные банки, старые изломанные грибные корзины и более близкие природе следы человеческой деятельности, аккуратно прикрытые пятнистой туалетной бумагой. Волк осторожно переставлял лапы, обходя гигантские шины, ржавые велосипеды, гнилые доски, драные тапочки, горы тряпок… свалку, сбегающую в глубокий котлован. Когда набьют яму – зароют. Но пока котлован освоили жёлтые пупавки, розовые искристые метёлочки среднего подорожника, фиолетовые букетики колокольчиков. Они цвели среди дряни, стыдливо прикрывая её своей зеленью. Дождевая вода, стекавшая в котлован, подмыла песчаную стену дюны, омыла камни, и теперь они сияли в обрамлении блестящего крупного зерна песка: цветные кремни, алые стеклянные головы, сердолики. Черные кристаллики мориона, выбитые из породы, пускали зайчики, словно совершенные гадальные шары. Жёлтые, белые, голубые кварцы выглядывали из песка. Чёрные гагаты выстилали дорожку ручья, и даже один опал – жёлтенький, скромный – притаился в промоине. Прямо над ним нависала гора мусора, удерживаемая кучей изломанных фруктовых ящиков.
Человек и кости Земли. Юрий оглянулся на Волка, тот пристально глянул ему в глаза, и Юрий увидел среди камней туманную фигуру пожилой женщины. Она шла вдоль свалки, аккуратно укладывая в мешок то один, то другой камень. Сначала любовно держала его в руках, поворачивая на солнце, улыбалась, словно бы только ему, и убирала. Потом повернулась и исчезла на дюне, расплывшись туманом. Только колокольчики качались, подтверждая её недавнее присутствие.
Волк обошёл Юрия и побежал вперёд. Шаг – и Юрий на дюне. Пахнет и светится земляника. Шаг – и он у трона Сосны. Там лежит Волк. А в ямке корней – марьянник (Юрий забыл, не сорвал), и квадратная лаковая пластинка гагата. Земля служит Жизни?
-А Жизнь – Земле, - рыкнул Волк.
-А ты? – не очень удивился Юрий – он ожидал чего-то такого.
-Будущему. – Волк отвернулся и закрыл глаза.
Вот и поговорили. Юрий обнял ствол Сосны, предварительно положив яйцо в ямку корней подальше от марьянника и гагата – что означают эти приношения, ему пока невдомёк. Обнял - и увидел огромную друзу кристаллов кварца, полузасыпанную снегом. Обхватив её руками, давешняя туманная женщина сидела на снегу. Вокруг неё, по утоптанному снегу, в хороводе неслись мужчины, бешено топая, буквально летя в прыжке: руки одного на плечах двух других. Юрий видел этот танец у греков и у венгров – он выжигает все страсти, даже смотреть на него означает полное опустошение и бессилие… и восторг единения и сопричастности. «Они соединяют жизненные силы в помощь Земле, - подумал он, - конечно, не страсть движет танцем – служение». И почувствовал тихое удовлетворение Царя. Значит, прав.
План изменился: теперь Юрий будто поднялся над кристаллом и увидел хоровод сверху. За спинами мужского хоровода поодиночке кружились женщины в белых широких одеждах с очень длинными широкими рукавами, кружились с той же самоотдачей, ввинчиваясь в небо. Мужские и женские голоса сплетались в хоре, гудя и журча, словно подземная река под домом Юрия. Третье кольцо образовывали снежные фигуры: по углам на ледяных кубах четыре поднявшихся на дыбы медведя с распростёртыми передними лапами, готовыми смертельно обнять кружащихся перед ними женщин, и восемь волков, будто бегущих посолонь. И четвёртым было кольцо пламени: круговой костёр из валёжника, обнаживший землю от снега. Языки оттаявшей земли подбирались к ледяным фигурам, те начинали блестеть, словно обсосанные леденцы, по специальным бороздкам с них стекала талая вода и собиралась в ледяной чаше у ног статуй. Эту воду выпьют после танца… Да, ритуал 22 декабря он бы сам не придумал.
-А где жрец? – быстро спросил Юрий, чувствуя, что сосна начинает его отпускать. В ответ снова изменился план: мужской хоровод и единственное лицо наплывом - отрешённое и чёткое лицо Дорофея, молодого поющего Дорофея.
"Кто же Карачун? – недоуменно подумал Юрий - и рухнул к кристаллу. Тот обжёг холодом его руку. - Кристалл? Разве он не Земля?"
-Холод, - ворчливо проскрипел Дорофей. – Холод твой Карачун. Нету его. Есть Земля.
Юрий опять сидел около дерева. Дорофей пристраивался рядом.
-Волки-метели и шатуны-бураны есть, а Карачуна нет? – удивился Юрий.
-Есть холод воды – лёд. Есть холод земли. Лёд, положим, можно твоей омелой увенчать. А с температурой почвы ты что сделаешь? Будет бред. Этот бред придумывали поздние жрецы – кукол всяких для сжигания и прочую чепуху. Не нужны персоны для физических явлений. Кроме очень сложных.
-А мы тогда что за персоны?
-А мы – персоны явлений психических.
-А Земля, Солнце?
-Угу. Сложные составные персоны. В том числе явлений психических. Хватит, а? – попросил Дорофей. – Не хочу ходить в цвете спелого баклажана. Опять ты в теории полез. Практику давай. Вся теория в тебе самом давно заложена, умствовать – только портить.
-Практику? Вот ты молодой скакал. А я старый. Как же тебя заменю?
Дорофей захохотал.
-Старый? Не могу! Щенок! Ещё как спляшешь. Поёшь вот малость скованно, но не всё сразу.
-Когда это я тебе пел? – обиделся Юрий, заслуженно гордящийся своим голосом.
Дорофей покачал головой.
- И какой ты военный? Никакого внимания к объекту! – и повернулся к дереву. Юрий вновь взмыл над хороводом, приблизился, и увидел себя – себя! В белой овчине, с красными щеками, ожесточённо бьющего ногами и вопящего сложную мелодию… Господи! Ничего не понять.
-Хватит понимать. Скоро совсем одуреешь. Прими пока как есть.
Дорофей взял в руки яйцо и устроил его между лапами Волка. Волк положил морду на неожиданный подарок. Юрий вскрикнул и выхватил яйцо из-под опасной морды.
-Ты что? Это мой цыплёнок.
Дорофей покачал головой.
-Он тебе помочь хотел. Сам виноват. Теперь жди до срока. Хотя цыплёнок уже не твой, а его помощник. Дурень ты самовлюблённый, Юрий. Тянешь кота за хвост, и не знаю, как тебя направить. Больше не приходи, пока сам не разберёшься. Оох!
Юрий остался один. Яйцо лежало в руке… Опять что-то не так. Поёт он, что ли плохо?
-Бред! – вырвалось у него словечко Дорофея. Он встал, оглянулся, прощаясь, на Царя, сделал шаг - и вышел под сосну-лиру.
Дома включили электричество, он устроил яйцо в инкубатор и завалился спать. К вечеру во фруктовом ящике холодильника застыл лёд с вплавленными в него огурцами и помидорами. Карачун.
Часть 2. ЗНОЙНОЕ ЛЕТО
13. Анна и другие, июнь - июль
Анна изменилась. В ней поселился страх. Днями она спала, просыпаясь лишь ради редких визитов Ивана и кратких разговоров на крыльце с лебезящей Фёклой. Утром выскакивала на гудок автомагазина, покупала необходимое и снова погружалась в одуряющую дремоту. Ночью она старалась не спать: ведь призраки были на свободе и считали её своей Царицей. Неизвестно, что может взбрести им в голову, или что там у них командует? Желудок? А у Анны Цветок. Обещанный Царь Света так и не возник, и в душе Анны нарастало отчаяние. Бор не появлялся, к духам она не могла добраться – они проявлялись лишь в лесах и поле, а она по вечерам приставлена цербером к Цветку. Тот снова стал амариллисом и почти не светился во тьме. Анна всю ночь жгла свет и боялась. Фамильяр тускнел, жался к Анне, а у неё самой убывали силы. Словно в песок. Стали выпадать волосы и закачались зубы. Она-то думала, что справилась с облучением без последствий. Из троих тогда не заболела только она. А теперь, спустя десять лет, вычёсывает пряди… Жизнь утекает.
Иногда она играла с мышью, но та оказалась самцом и была не такой ласковой, как прежняя. Прежняя была романтичной и нежной, любила смотреть на луну, опираясь лапками о раму окна: стояла часами, изредка восторженно попискивая. А этот носится по проводам, балансируя хвостом, качается на люстре и прыгает с пола на стол без заметных усилий. Иногда шевелит усами, смотря на неё, будто хочет что-то сказать, но не может. Жаль. Наверное, что-то важное. Он потом расстраивается, глазки у него грустно блестят.
Когда заходит Иван Николаевич, его коза обязательно тащится за ним, толкает Анну головой и объедает колючий шиповник. Ну какой она злой дух? Коза и коза.
-Любит она тебя, - говорит Иван Николаевич. – Она только нас с тобой любит, других бодает.
Другие к ней не ходят, так как по ночам у трубы сидит филин. Теперь Анна считается ведьмой, и её боятся. А она всё пытается созвать филина с крыши – может, Бор появится. Филин её попыток не замечает.
Пират стоически ночует в норе под крыльцом и выпрашивает еду. Удирает к егерю или погулять, а потом возвращается с виноватым видом.
Фёкла рассказывает, что Филимон всё торгует самогоном, но он теперь большая шишка, у него появилось множество заказов.
-Чёрные делишки, - говорит Фёкла, потирая ручки, - чёрные. Говорят, на Серёжку порчу навёл – видела, какой он стал? Деда Ферапонтова уморил на радость наследничкам. Какие-то люди по ночам у него шастают, а двое даже живут. И сам помолодел, даже чёрная прядь появилась.
Фёкла завидует, но она тоже похорошела и помолодела – не такая сухонькая, не трясётся. И всё ходит где-то по ночам. У Фёклы самой много заказчиков. Кого только она не исцеляла за это время! Дачники липнут к ней, как мухи, – считают, что она их омолаживает. Анна Фёкле не далась… Кажется, Фёкла забыла всё, что случилось той ночью. Может быть, есть две Фёклы – ночная и дневная? Фёкла Тьмы и Фёкла Света? Она ведь молитвы бормочет вместо заговоров, о людях заботится. Анне варенье носит. Царицу и не поминает.
Анне противно. Что Тьмы, что Света, Фёкла ей на одно лицо: Лиса Патрикеевна. Вот говорит, что почти из могилы двоих вытянула – а Анну с души воротит. Что-то с Фёклой не так.
Что с ней самой, Анной, Царицей Тьмы? Где её духи? Где её советчик Бор, подсунувший ей Цветок и заперший в четырёх стенах? Царица не может справиться с лучевой болезнью? Что же ты за Царица такая, Анна? Может, ты просто безумна, и горшок с амариллисом стал твоей тюрьмой по прихоти поражённого мозга? И Фамильяр, которого словно никто не видит – твой глюк? А духи – сон?
Анна рыдала и спала. Психушка придёт в свой черёд. Пока она просто рыдала – и спала...
А у Фёклы болели руки. Она смазывала их линиментом алоэ, не доверяя своим зельям. Фёкла обожгла их в то утро, когда руками выгребала сажу из шиповника. Ожоги зажили, но теперь руки были в розовых пятнах, словно лишаях, и она должна была покрывать их крем-пудрой – какой лекарь с такими руками? Клиенты разбегутся. Пятна болели и сильно чесались по ночам.
Теперь Фёкла действовала осторожнее: с золой работала в перчатках, пересыпала крошечной лопаточкой, и всё с молитвой, да в кругу марьянника. Ведь на перекрестье дорог надо, чтобы сработало. Царя Света она так и не нашла. Вот и надо, чтобы выход был на все четыре стороны, а до удобного перекрёстка час пешком! Ночью. У села нельзя – вдруг увидят? Фёкла тащилась в лес, обкладывалась марьянником и готовила свои травы, посыпая их сажей. А днём отмаливала болезнь и давала травок. Работало, как она и предполагала. Ещё бы! Сила Света, да не сработает? Свет всему голова...
У Филимона появился новый заказчик. Старик быстро понял, что в районе действовать нежелательно, и нанял у егеря УАЗик. Витька с Женькой уже полностью воплотились и жили у него: Филимон не хотел, чтобы они окончательно прикончили Сергея. Тот совсем свихнулся и пил беспробудно. Выглядел ещё хуже упырей, а уж вонял… хоть святых выноси. Но всё же человек. Для дел Филимона человек тоже нужен – упыри без человека ничего не соображают.
Филимон сидел у Серёжки, выводя из того хмель. Потом слегка его подкодирует – и за руль УАЗика, везти на подвиг его ораву. Филимон сегодня подкормил их кровью Царицы, но для серьёзного дела не хватит, придётся ещё разок на неё напустить. Он сказал сегодня Нине, что Царице плохо. Молочка бы ей отнесла, что ли.
-Не напасёсси! – сердито ответила Нина. - Самим мало.
Пришлось заплатить. Конечно, им молока мало, когда Витька повадился к их корове – привык в жизни к её молоку, теперь озорует, кровушкой закусывает. Филимон запретил, да за Витькой не уследишь.
Нина отнесла молоко, фальшиво улыбаясь. Царица совсем плоха… Ещё разок-два, а там придётся с ней что-то делать: лечить, что ли…
Анна жадно выпила Нинкино молоко. Сегодня та и дождя не просила, смотрела жалостливо.
-Тебе на поправку, - сказала она и денег не взяла.
У молока был странный вкус – солёный, будто с кровью. Корова больна? Нужно будет её посмотреть. Малинка была её давней пациенткой, Анна накладывала руки, когда бедняжке наступила на вымя склочная тёлка Машка. Боль удалось унять и вымя сохранить - Малинка исправно доилась. Нина потом божилась, что не было ничего у коровы – так, лёгкое недомогание. Понятно, чтобы не испытывать благодарности.
Её Саша косил лужок Анны. В первые годы Нина иногда приносила молоко – сена-то два стога! А потом… по утрам заходила во двор и уносила сено, воровато оглядываясь. Ну зачем, боже мой! У неё молока никто не просит. А навоза, чтобы подкормить её же покос, и не допросишься.
-Видишь, как теперь мало сена? – виновато улыбаясь, сказала Нина Анне. Врать не умеет, сама же добавила, - Будто мы потихоньку унесли.
Так унесли же! Три дня вдвоём уносили, Анна видела. Ах, Нина. Вроде ты хозяйственная, а это… такая кулацкая жадность, что Анне стыдно становится, словно бы сама согрешила…
Подступал вечер. Анне полегчало; засветился, воспрял Фамильяр. Цветок прятался на тёмном подоконнике. Тополёк за окном шлёпал огромными листьями по ветру. Тоже судьба! Вырос самосейкой. Саша выкашивал его три раза, а потом стал обходить заматеревший кустик, беречь косу. И вымахал метровый веник. Анна решила оставить тополь, обрезала все ветки, кроме одной, подпёрла столбиком – и вот он: за год уже выше двух метров, с крепкими ветками и непривычно большими листьями… корень-то взрослый, а кормит маленькое деревце. Весной клейкие почки сладко пахли и прилипали к одежде. Ах, как прекрасен тополь с клейкими листочками! И этот запах… Анна собирала чешуйки почек и складывала в блюдце – нюхать. Жаль, что летом он не пахнет...
Голова склонилась, Анна вздрогнула.
-Боже мой! Носом клюю. А мне ещё целая ночь предстоит.
Она села в качалку, чтобы не заснуть. "Тюк-тюк, - вспомнился Бор. – А ты стерёг цветок, Филин? Ночь за ночью – ты стерёг?".
Стемнело. По жёлтой полоске, оставшейся от заката на самом горизонте, бежали юркие длинные серые тучки. Бежали от деревни, от них дождя не дождёшься. Дождя дождёшься… забавно.
Анна уснула в качалке, не успев включить свет. В комнате было темно, иногда слышался топоток Домовой мыши, а так – ватная тишина. Фамильяр слабо светился на груди Анны, прильнув к сонной артерии, вспыхивал в такт биению сердца Царицы. Подбежала мышь, застучала на него хвостом, но Фамильяр не пошевельнулся: эту мышь обижать нельзя.
В заброшенном доме Филимон что-то шептал в круге повилики и пересыпал кровавый песок из ладони в ладонь. Из углов начали сползаться жёлтые огоньки. Один, два… пять. Больше ему не нужно. На прошлом деле он потерял пятерых – разбежались. Ищи их теперь. Бродят по стране-матушке. А его основной костяк ещё не доел – Витька с Женькой стояли в дверном проёме, сияя глазами, ждали пополнения.
Филимон запер песок в шкатулку и вышел из круга. Сегодня строптивых огней не было, повилика не понадобилась. Пришли только жадные до жизни и преданно вились вокруг шкатулки. Надо же! Сколько страстей не избыто! Он не ожидал таких урожаев: гемы уходят, если их ничто не держит в мире. А этих вот держит. К сожалению, чаще не любовь – такие оставались с ним - а мщение. Мстители уходили, получив тела, и взамен приходилось звать новые гемы. Текучка кадров. Витька с Женькой остались: Серёжку они уже свели с ума, а егеря пока не могли – Филимон не велел. С ними было проще, они местные, Филимон знал все их слабости.
Он повёл своё стадо к дому Анны. Огоньки переплыли через забор вслед за переброшенной в крапиву шкатулкой – не устраивать же процессию по улице, разговоров не оберёшься. Придётся идти за шкатулкой. Сашка плохо косит! Всё себе, а крапиву оставляет – клевер норовит, или купырь. Мол, крапива плохо сохнет и прутья у неё. Опять придётся платить, и снова пойдут кривотолки о его неразделённой любви к молодайке Анне. Нина уж за глаза его Кощеем припечатала…
Витьку с Женькой он повёл к калитке. Ползут, как черепахи. Без этого их свечения глаз и морока не было бы от них никакого прока. А так – Пират убежал, поджав хвост. Исчез, как не было.
Крючок наружной двери Филимон открыл проволокой. Что зря тратить силы, когда через почтовую щель проволока проходит? На крючок внутренней двери – стала запираться, окаянная – пришлось потратить Силу. Немного: поднял руки с повиликой и толкнул, крючок звякнул. Не страшно, не проснётся: молочко-то ей сонное отнесли, маковое. Конечно, макового сока он добавить не мог, век бы с Ниной не расплатиться за молчание. Ох, сколько же дряни среди людишек… Растёр мак руками и Силой перенёс в банку, когда Нина наливала молоко. Лишние заботы...
Открыл – и ушёл на двор. Там они сами разберутся: не маленькие, не впервой.
Фамильяру снова предстоял бой. Он вспыхнул, качая Силу из Анны, засиял и ринулся на огоньки. Пять! Очень много. После третьего пришлось вернуться к Царице за Силой. Зато все пять уничтожены, но он почти совсем угас…
Под качалкой пряталась Домовая мышь, бессильная спасти хозяйку. Витька впился зубами в шею Анны, и теперь слизывал капли выступившей крови, Женька нетерпеливо переминался рядом. Им надо немного – всего-то несколько капель - поддержать тело: егерю ещё не отомстили. Кровь Царицы – единственное, что может дать им физическое тело. Корова – так, для забавы, для объёма, для человеческой памяти, уплывающей от них всё дальше. Чтобы не поглупеть совсем... Новые, прозрачные, сияющие голубым светом отобранной у Фамильяра силы, призраки обступили кресло. - Нет! Им хватит и песчинки. Они одноразовые. Царица – не бесконечный источник. Витька толкнул призраков к выходу, его гем заметался в танце морока, и призраки покорно побрели за ним. Филимон встретил их на крыльце и Силой запер двери.
По креслу металась Домовая мышь, отталкивая Фамильяра от раны. Ещё чего! Ему-то она не даст. Уродов плодить! Паразит!
Капелька крови дрожала на шее Анны в такт сердцебиению. Мышь замерла, чёрные глазки уставились на каплю. Если лизнуть? Тогда он вернёт облик? И, может быть, наберётся сил ей помочь… Мышь задрожала, нервно умыла мордочку и спрыгнула на пол – нет! Никогда. Ни за что.
Фамильяр бессильно валялся на полу. Царица тоже пуста, Силы в ней не осталось.
* * *
Анна уже с трудом вставала. Просыпалась часами – лёжа под периной, стучала зубами в ознобе и боялась покинуть якобы тёплую постель. Отогревалась на солнце, устроившись на закате на любимой скамье под жимолостью: оттуда тоже виден закат. Ела клубнику, роняя ягоды из дрожащих рук – ела, хотя и высыпали у неё на шее какие-то пятна. Аллергия? Родинки какие-то. Мерзость!
Огород зарос, сил и времени на него не хватало. Пятнистый, иссохший под солнцем мокричник шубой затянул гряды, обтекая могучие стебли лебеды. А в клубнике воцарились сныть и крапива. Весь её прошлогодний труд даром. Зато Царь-Цвет в безопасности. Безумная Царица.
Нужно вставать пораньше, хотя бы в четыре, дольше греться на солнце…Дай силы Царице Тьмы, великое светило! Ведь она тебе служит. Спаси!..
Солнце жгло растения, сворачивались от жара лепестки жасмина, а лёд позвоночника Анны не таял. Ночью ей казалось, что в копчике её поселился космический холод и сосёт, сосёт, сосёт последние крохи тепла из её тела.
14. Юрий, июнь-июль
Юрий строил, стерёг инкубатор, бродил по дому с сигаретой в зубах. Дрожало что-то внутри, участились сердечные приступы; он потемнел лицом, появилась одышка. Выходит, стенокардия не повод его отставки, а истинная причина? Этого Юрию не хватало! Вдобавок он постоянно ходил в синяках – любой удар приводил к безобразному синему пятну, что чернело, а после за день-два проходило цвета побежалости и неделями удерживало жёлтый цвет. Выглядел он так, словно его каждый день мордовали на ринге. Шея стала какая-то неровная, бугристая, и Юрий вечно резался при бритье. Тогда текла кровь – алая, жидкая, и никак не хотела сворачиваться. Бросить всё, поехать в госпиталь? – Юрий содрогался от этой мысли. Только начни болеть – залечат. Он уж как-нибудь на травке, на солнышке...
Иногда он ходил в лес, но ни разу не набрёл на дюну. Волк тоже не появлялся. Потом вылупился малыш. Юрий воспрял: есть наперсник, жизнь идёт. Цыплёнок был жёлто-коричневый, серьёзный и очень прожорливый. Юрия он счёл мамой и везде бегал за ним, озабоченно пищал и забегал вперёд, прямо под ногу, чтобы его не потеряли. Юрий стал гулять в саду – ради Золотка. Имя нейтральное, и петушку и курице пригодно: Золотко. Цыплёнок рылся под смородиной, смешно загребая большими ногами, клевал ягоды, носился вокруг Юрия за бабочками, потом забирался на колени – спать. Рос быстро, крепкий птиц.
Ночью Юрий словно падал в глубокую чёрную яму, полную озноба и страха, бился там, боролся, но проснуться не мог. Тогда цыплёнок вылезал из корзинки и устраивался у него на груди. Когда Юрий начинал стонать, птица наклоняла головку и клевала его крепким жёлтым клювиком: пищать бесполезно, Юрий не услышит.
Дважды глубокой ночью у кровати появлялся Волк. Он бережно брал цыплёнка зубами, относил в угол и прятал между лапами. Тогда Золотко спал на боку, в тёплом гнезде под волчьей мордой, и во сне дрыгал ногами, будто куда-то бежал. Перед рассветом Волк исчезал, и цыплёнок, замёрзнув, перебирался под одеяло, на грудь Юрия.
Гораздо чаще бывали страшные ночи, когда к шее Юрия приникал зелёный огонёк и начинал разгораться, озаряя комнату мертвенным изумрудным светом. Тогда Юрий метался и плакал, а огонёк жадно сосал Силу, словно телёнок молоко. Золотко прятался в корзинку и видел вокруг огонька фигуры людей. Злых людей. Сначала они были худыми и больными, потом, напившись Силы Юрия, выздоравливали и отрывались от его шеи с удовлетворённым рыганием. Цыплёнок злился и топорщил пеньки перьев на голове и шейке, шипя, будто змея: он совсем ничего не мог поделать… Каждый из этих огней, сам того не поняв, уже служил Тьме.
Утром птенец будил Юрия громким писком, требуя еды, и Юрий с больной головой шёл варить яйца. Холодильник морозил их в камень, и приходилось хитрить: оттаивать их с вечера, варить утром. Цыплёнок наедался пшеном с крапивой, заедал яйцом и ждал. Ждал орехового масла, без которого не считал завтрак законченным. Склевав столовую ложку масла, успокаивался и начинал задавать работу тряпке. Ковёр Юрий убрал, но пол Золотко усаживал большими ляпами. Гуанит Цыпа отлично, - думал Юрий. – И как в него столько еды
влезает? Цыплёнок не укладывался в норму ни еды, ни роста: к концу июля оброс пеньками золотистых перьев и требовал почесать шейку.
Однажды ближе к вечеру появился Дорофей.
-Она умирает, - сказал он, присев на лавку рядом с Юрием. Золотко
тут же прыгнул к нему на колени и задремал. - Не провалился! Петька одного с Дорофеем плана? - ошеломлённо подумал Юрий.
Дорофей нарочито медленно набивал трубку, уминал табак. Вот, закурил. Юрий смотрел на него, не понимая.
-Ты что, совсем чурбан? – взъярился Дорофей. – Говорю тебе, Царица умирает. И не только из-за собственных просчётов, а и потому, что Царь-Цвет должен быть у тебя. Ей он опасен, голова ты дубовая. А теперь он не может без неё. Теперь только один путь – ты и она, понимаешь? Ты и она.
-Вы сами меня бросили! – взорвался Юрий. В голове стучало. – Где я буду её искать? Башмаки железные до дыр исходить? Палку железную изломать? Что ещё за испытание вы выдумали? – Он стукнул кулаком по стене сарая.
Она умирает из-за него. Издеваются… Жар злости распирал Юрия. Откуда-то потянуло вонючим дымом. Цыплёнок взлетел ему на голову.
Взлетел! Ничего себе. Крылья уже все в перьях! За день… Золотко тюкнул жёстким клювом в темечко.
-Отставить! Больно, - заревел Юрий, смахнув нахальную птицу. Злость угасла, он отчего-то сразу устал. Запах дыма усилился.
-Доорался. – Дорофей словно истончился. – Теперь торф горит. А ты у нас ничего не знаешь. Ублюдок! Тебе её показали. Мало? У тебя мозги навыворот, только ритуалы придумывать. Иди к Сосне! Со своим пернатым иди, а то не дойдёшь. – И Дорофея будто не было.
15. Анна, конец июля
Необычно тёмные ночи – ничего не видно. Только слышен шорох листвы и кузнечики громким треском скрадывают тьму. Анна задёрнула гардины, хоть цветок и не сиял. Привыкла. За это время привыкла символически отрезать себя от мира. Какое дело миру до неё? Она одна.
Качается верхний резец – к потере близкого мужчины. Нет у неё таких, резцу не о чем ей сказать. Он качается, чтобы выпасть и окончательно обезобразить эту старуху. Она уже ни во что не верит. Только, может, в Домовую мышь. Фамильяр слабый, и ей его усилить нечем. Теперь уже не страшно думать о Тьме. Теперь уже ничего не страшно… Шелест больших крыльев: филин. Не Бор, а филин. Живёт своей жизнью, ест мышей и пугает соседей. Хорошо, хоть не ухает! Ухнул, мерзавец. Не будет она выглядывать, всё равно ничего не видно. Хочешь – будь добр сюда, материализуйся в углу и отдавай распоряжения. А так… Обойдёмся. Будем думать про Тьму.
Духи, её духи, по которым она так соскучилась, заняты тем, что используют, потребляют энергию Солнца, законсервированную духами Света. Они берут её, создают плоть растения, его запасы. Потом другие её духи забирают плоть погибшего растения, неживую органическую материю. Материю, потерявшую жизнь. А Жизнь – это что? Процесс труда духов Света и Тьмы. Смерть – уход Жизни. А это что? Что уходит? У человека уходит что-то, что весит два с половиной грамма…
Растения светятся, это Анна видит. Светятся всегда, но во всякое время по-разному: когда радуются, когда гневаются – всегда по-разному. Это и уходит – результат внутренних процессов, движений в растении, его гало. Гало, вообще говоря, Свет. Какой-то новый Свет, Свет Жизни. И этот Свет уходит со смертью. Куда? В растительный рай?.. Ладно. Значит, есть ещё духи, что отвечают за высвечивание «души» растения – этого самого гало. И они уходят со смертью резко, словно их позвали.
Жизнь – бой, в котором её духи постепенно сдают позиции – тормозится рост, снижаются запасы, ослабляется регенерация. И когда всё это становится слишком слабым, растение вспыхивает и погибает в один момент, как сгинула её пилея в горшке и все её отросточки, расставленные по банкам, как увяла в одночасье китайская роза, прожив с Анной полжизни. После такой смерти никакая сила не вернёт жизнь растению. Мы привыкли – из отростка в отросток, и всё думаем, что растения вечны. А живут так только паразиты – привитые отростки умершего от старости дерева, живут веками после его смерти, неполноценные в своей жизни, высасывающие соки из несчастного привоя, как бы живут, трупы живые, а не деревья… Яблони. Не зря она ест только дикие яблочки не привитых деревьев.
Анна вдруг разозлилась. Царство мёртвых, вернее, трупов – её царство! Трупы – пища её духов. Как смеют поддерживать якобы жизнь, и даже увеличивать массу трупов? Как смеют отбирать соки, созданные её духами, для нужд всяких паразитов?
Поймала себя на мысли.
-Так ты всё же Геката, дорогая Анна? Тот её лик, что каменными непроницаемыми глазами запрещает живым вторгаться в своё царство, а мёртвым – его покидать? И к услугам твоим пёс Цербер… гм… склонный к дремоте Пират? Стало быть, рановато от Гекаты отказываться…
Так что происходит после, когда духи роста, запасания, регенерации уходят? - Приходят духи разложения, которые используют органическое вещество и низводят его к простым составляющим. Не всё вещество разлагается: часть его остаётся в почве. И нарастает почва, консервирует в себе неиспользованную энергию Солнца. Ил, что неудобоварим для разложения, но годится для новой жизни – для наращивания массы новых растений. Когда и те умрут, их ил пойдёт в дело. Итак, ил – это «мёртвое» тело растения, гало – душа, духи – процессы. Как духи формируют душу? – Они используют движение веществ и образуют свой Свет – гало. Встречное движение: от ила - к Солнцу. О, это особенные духи! – Анна впервые за многие дни улыбнулась, предвкушая встречу. Этих духов она ещё поищет... Кстати, думает она вовсе не о Тьме. Ну и ладно. – Анна чиркнула зажигалкой - та вспыхнула факелом, чуть не опалив волосы. В эту жару и зажигалка перегрета…
-Итак, Закон Жизни – потребление энергии Солнца духами Света и Тьмы. Закон Смерти – отдача души Солнцу. Где могут возникнуть нарушения? – Естественно, в потреблении. Избыток воды, избыток ила, избыток Солнца – всё нехорошо. Или переразвитие и гниль на корню из-за торжества духов Тьмы, или угнетение и иссушение из-за торжества духов Света. Жизнь балансирует на грани нормы – правильном соотношении духов Света и Тьмы. Где ещё искажено потребление? – Только что, вот сейчас, она думала… - Ну да, паразиты. Они сосут соки, ослабляя ил, снижая действенность работы духов Тьмы. И – парадокс! – преобладает Свет. Не сам Свет, а болезнь преобладания Света – иссушение и угнетение. Со всеми вытекающими.
-Господи, может, у меня глисты? – испугалась Анна. – Паразиты? Едят мою плоть, и Свет преобладает, рушит организм? – Анна покрутила головой: шея закоченела в неподвижности, – А, тьфу! Я - животное. Ещё не всё ясно с ними, – она бездумно закачалась в кресле и неожиданно заснула.
За окном возмущался тополь: Анна разрушила блок недеяния, и Филин смог посидеть на тонком деревце. Он качался, пытаясь удержаться, махал крыльями и сердито ухал. Потом улетел. Во тьме никто не видел, как ствол дерева утолщился, прянул вверх, и большие ветви с гигантскими листьями повисли над дорожкой. Теперь дорожка к дому шла в тоннеле шиповника с крышей из ветвей тополя. Ветви спускались низко - так, чтобы гладить входящих по голове.
Утром Анна удивилась, потрогала ветки. - Ну, ты даёшь, - уважительно сказала она дереву. На душе стало легче – вера вернулась. Самообман, знать, не вера, а неверие…
-Ты его подстриги, - недовольно пробурчала Фёкла. – Плат срывает.
-А ты нагнись, - посоветовала Анна. – Стричь не буду.
Она проснулась в четыре, поговорила с Фёклой, выползла на солнышко. Досидела до заката. Есть уже давно не хотелось, и она беспрерывно пила чай с лимоном. Ночью – кофе, кофе, кофе. Спать нельзя… Анна не замечала своих тонких рук, запавших глаз, качающихся зубов – она думала о Тьме. Мозг, лишённый кислорода, пылал.
-Животные. Что в них Свет? Они стоят в пищевой цепочке ниже живых растений, словно духи-разрушители. Они убивают растения, съедая их плоть, их ил. Из него строят свой ил. Но, когда умирают, вспыхивают так же. И гало у них есть. Они Живые. Откуда они берут Жизненную Силу? – Перед глазами насмешливо закачался школьный плакат со строением кровеносной системы, его сменил другой – пищеварительной, дыхательной… - Хватит! – возопила Анна, - Ясно. В организме животных духи заняты ещё и этим – движением процессов за счёт использования консервов – ила жертв, тела жертв. Правда, растения тоже так умеют – используют запасы…
За её спиной мерно вспыхивала на подоконнике Сон-трава.
-У растений река энергии – это энергия Солнца, и их жизненная сила – это вращение турбины организма в потоке. У животных река энергии – это разложение сложных веществ, и она, эта река, крутит все жизненные процессы. Животное не может получить энергию от Солнца и отбирает её у растений. Значит, плоды трудов духов Света и Тьмы растений поглощаются животным и высвечиваются в виде гало. Первая жертва животного – его мать. Её соки дитя пьёт, её жизненные силы отбирает в свою пользу. Как привой яблони: сам не может получить энергии, сосёт подвой… Так, но не совсем: дитя покинет свой «подвой», едва сможет добыть пищу. А до того сначала сосёт изнутри, потом – снаружи, молоком берёт свою жертву. Значит, база Жизненных Сил животного – часть Жизненных Сил матери. Потом оно съедает новую жертву – растение, что умирает только по собственному приказу, а значит живёт в зубах и желудке хищника (растительноядного «хищника»), высвечивая агонизирующее гало. Итак, жертва даёт хищнику ил и гало. А раз даёт, то, наверное, обе составных части используются, просто мы никогда не задумывались, куда девается форма банки, когда она лежит на полу в виде груды мелких осколков… Этот вопрос из той же категории. Имеем право допустить, что гало ещё не умершего растения используется хищником. Тогда Жизненные Силы растения могут входить в состав ауры животного. И отсюда – не должно ждать, что у растений есть некий специальный рай. Есть место пережидания – это домик духов: не растения, а отдельные процессы, структура энергоинформационная…
Животные – жертвы умирают сразу, и их гало покидает ил. Значит, души животных могут сохраняться даже в случае гибели в зубах хищника. И от них остаётся огонёк души, гем. В жизни от них остаётся дитя, в смерти – гем. Духи красные, но гемы животных жёлтые - они идут к Солнцу: так завершается кругооборот энергии. Получается, что термины Жизнь и Смерть определяются через Жизненную Силу, коя… до конца не ясна. - Анна поёжилась. – Пойдём от семени. Зачем, спрашивается, ему дышать? Школьный ответ – для поддержания жизнедеятельности. А, собственно, зачем её поддерживать? Есть семя, лежит себе в почве, ждёт тепла и воды… Может положиться на Матушку-Землю. Ан нет, живёт, сохраняет Жизненные Силы. В анабиозе живёт, на минимуме – но живёт. Почему? Ведь уже построена вся структура, собраны все запасы… Потому, что структура требует поддержания, ремонта, потока… Жизни! И процессов для этого поддержания: самого минимума, удерживающего жизнь в анабиозе семени - Жизненной Силы. К закону «Клетка из клетки», подразумевающему структуру клеток, нужно добавить «Жизненная сила из Жизненной Силы». И минимально необходимая её доля – гем!
Сделано. Можно продолжить… На колени Анны прыгнула мышь. Женщина погладила зверька, рассеянно застегнула и расстегнула халатик… Нужно успеть продумать. Успеть. У неё осталось мало времени, сознание уже плывёт… Теперь о Тьме. О чём она… о призраках. Почему гемы людей бродят по миру? Им надо уходить по восходящему пути, а они застревают. Почему? Люди – не животные? Что у них не так? Где нарушен закон?
Она взглянула на накрытый стол: на тарелке вялая замороженная зелень, консервы, жаркое, хлеб… всё убитое, ауры нет.
-Ясно. Человек из-за своего способа питания перестал быть хищником Силы, он стал палачом Силы. Сила, гало, аура из его еды уходит в никуда, и он потребляет чистый ил. Его Жизненная Сила – только Сила матери и сила химических превращений ила жертв. Наверное, этого маловато… Поле умирающего щура крутит рамку в десяти метрах, а человека – только в трёх. Вот они, два грамма души, плывущие из поколения в поколение, Сила потомственная. Не все люди имеют только её, но про тех, с потомственной душой, говорят: «Что жил, что не жил». Большинство научилось извлекать жизненную Силу иными путями: через восприятие. Человек пьёт глазами и ушами красоту природы, становится аккумулятором крох Жизненной Силы, просыпанной другими в виде красоты и совершенства. И каждый создаёт свой гем на жизненном пути: чем больше видит и слышит, чем больше радуется, тем сложнее гем… Аккумулятор Жизненной Силы - вот космическая должность человека и земная роль человека, о которой он ничегошеньки не знает.
Сон-трава задрожала и погасла. Её место занял амариллис. Голова Анны закружилась, но поток мыслей смёл поставленную Цветком преграду и завершился.
-Человек может наращивать гем и иначе: ненавистью, завистью, муками других, злобой, избыточным патронажем и паразитизмом на любимых. Иногда у него искажено восприятие, и он вожделеет уродства. Приобретённая таким образом Сила в круговорот не вхожа, не те частоты, скажем. А если она велика, эта искажённая часть, то бродит отягощённый несданной Силой жёлтый огонёк по миру, желает, злобствует. Он Солнцу не пригоден. Он – вне системы. Он помнит своё тело и жаждет вновь его обрести, обрести ил, удовлетворить свою страсть.
Бродячие огни прошли разный путь: Коля кинулся к Свету и сжёг свою Силу, а Витька и начальник лагеря выпили Силу Фамильяра, а тот – её Силу. А она – Силу духов Тьмы. Вот и всё. Паразиты. И она – тоже. Сила в ней такая только из-за того, что духи Тьмы дают ей свой отблеск: крохи в виде красоты смородины, гриба, цветущей ивы… наконец, свою любовь. И Сила Анны – для служения им, для возврата Солнцу, а не для паразитов!
Анна протянула руку за чашкой чая, взяла её - и потеряла сознание. Кружка подскочила на полу, раскололась надвое, чай лужицей растёкся по доскам пола и намочил Домовую мышь.
Фамильяр прижался к шее Анны и исчез навсегда.
В эту ночь Филимон привёл к дому Анны ещё три гема: прошлая операция сорвалась, все упыри разбежались. Теперь придётся поучаствовать самому, как бы ни хотелось Филимону остаться в стороне – Серёжка уже совсем обезумел и сам разгоняет упырей, устраивая, как он говорит, «перформансы». Откуда что берётся? Ничего не соображает, а слова заучивает.
Старик шёл первым, нёс шкатулку с песком. Гемы торопливо летели за ним по туннелю, сторонясь шиповника, усыпанного мелкими розовыми цветами. Вот один, самый торопливый, взмыл над головой Филимона, коснулся ветви тополя и погас. Виктор заволновался, заковылял быстрее, спугнув второй огонёк, тот поднялся выше… Виктор замахал ему вялой рукой, его гем заплясал в мороке, но уже и третий огонёк рванулся вверх – Виктор не успел, только коснулся ветки, и она, неожиданно опустившись, хлестнула его по лицу.
Гемы потеряны. А сам Виктор почувствовал лёгкость в неповоротливом теле, увидел, как теряет плотность коснувшаяся тополя рука, мутнеет зрение...
-Эй! – просипел он, хватая Филимона за плечо. – Дай! – Он потянулся к шкатулке. – Скорее!
Филимон отпрыгнул на крыльцо. Ещё что? Новости! Бунт? – Он зашарил
рукой на поясе, повилика соскользнула, и Филимон остался безоружным. Засипел на глазах теряющий плотность Женька, кинулся к шкатулке, толкая Виктора… Отступать Филимону некуда. Лица упырей текли, глаза гасли, но сила росла – Сила распада. Они набросились на хозяина вдвоём, вытолкнули в кусты, вцепились в шкатулку… и потеряли облик. Шкатулка упала, на дорожку просыпался драгоценный песок, два огонька взмыли и ринулись в туннель, под опускающиеся ветви. Те зашелестели, подрагивая мелкими круглыми листиками… Огоньки запутались и погасли. Шелест усилился, с ветвей посыпались листья, устилая дорожку толстым зелёным слоем.
Филимон выбрался из кустов, кинулся к шкатулке, заглянул. Песок, оставшийся в шкатулке, дымился и исходил паром. Он почернел, затем вновь посветлел – будто и не было на нём крови… На чистом песке лежал лист. Лист осины! Филимон охнул, упал на колени в надежде подобрать хоть что-то, просыпанное на дорожку, но дорожка была устлана осиновым листом и из-под него пробивались редкие дымки…
Огромные листья тополя над головой издевательски повисли на склонённых ветвях: ветер утих.
16. Юрий, 2 августа
Юрий собрался в лес. Под ногами крутился птенец и страшно мешал. Так, не забыть марьянник с повиликой. Куда деть Золотко? Он взял птицу на руки – вид идиотский, надо выходить задней калиткой, а то Моня потом будет со всей деревней обсуждать безумие племянника. Хотя сейчас она занята дачниками, ей не до Юрия.
Цыплёнок уже тяжёлый. Каким же он вырастет?
Над головой крутило тучи и мелко плевался дождичек. Трава на лугу ожила и вновь пустилась цвести: теперь цвели кипреи, доцветала в низинах таволга, клубился у полей икотник, пышные кусты журавельника яркими малиновыми пятнами оживляли луг полыней – серебристо-серых, с жёлтенькими невзрачными цветочками. Юрий любил полынь – и за красоту, и, главное, за запах. Растирал в руках нежные листочки и нюхал. Иногда рисковал засунуть пару цветочков в сигарету – дыхание сразу углублялось, пропадала одышка и живущий в груди стариков мерзкий свист – «Зюзик», как называла его Моня…
Цыплёнок рвался из рук. Пришлось выпустить у обочины, дать покопаться вокруг валунов известняка с отпечатками древних раковин. Один валун Юрий перевернул, и Золотко кинулся клевать муравьиные яйца, горками сложенные под тёплым камнем. Юрий курил, «окатывался ильинским дождичком». Хорошо, штормовку надел, только вот Золотко промок и забрался под неё – греться, промочил Юрьев живот. В лесу стреляли: сегодня егерь увёз пьяную толпу в ночь. Под выстрел бы не попасть…
У опушки появился Волк. Естественно, он знает, что Юрий именно сегодня сюда придёт. Круговая порука. Золотко, увидев Волка, радостно запищал и спланировал тому на голову… Хоть бы хны! Ну да, это его служитель, а не Юрьев цыплёнок. Так и шли: впереди Волк с цыплёнком, что пересел ему на спину и смешно балансировал крылышками, сзади - злой Юрий.
Всплыло Её лицо. Умирает… Он снова увидел картину, показанную ему Сосной: она смотрела на закат за холмом… Его холмом! Только с другой стороны. Там же… Там же всего несколько домов! Оттуда Серёжка с его бабой Надей… Она, Царица, совсем рядом, а Юрий месяц не мог сообразить, козёл! Всё события вспоминал. Горе-вояка, где твоя выучка? Морок какой-то.
Волк повернулся, улыбнулся и толкнул его боком. Мигнуло.
Там не было Сосны. Была поляна в лесу, но с яблоней. Там был закат, и яблоня сияла золотом плодов и золотисто-коричными листьями… Волк спугнул Золотко и улёгся. Тот сразу полез к нему под морду – спать. «Будто всегда там спал», - ревниво подумал Юрий.
-Мне к ней? – спросил он у Волка, кивнув на яблоню. Тот зевнул и положил голову на Золотка, прикрыл глаза. Мол, поступай, как знаешь. А как он знает? Он даже духов своих воочию не видел – только в видении с Царицей. А он – Царь. Чей, собственно? – Тех, что в Цветке. Стрелочек. Дорофей сказал, Цветок – его.
По рукаву побежал огонёк, за ним другой. Юрий едва сдержал порыв охлопать себя от пожара: это не искры, это его духи! Его стрелочки! Стрелочки сыпались с яблони, повисали на нём. Сколько их! Они… плакали? Они были пурпурными, как огонёк сигареты в ночи, а должны быть розовыми, это он понял из той немой сцены с Царицей. Юрий собрался с духом, раскинул руки, как тогда Царица, стал Стрелой, розовой и искристой. Стрелки сразу замигали, и теперь он понял, что они говорят.
-Наш домик в избе Тьмы! – жаловались они. – Туда нам не пройти. Сегодня уже было холодно. Скоро мы начнём умирать. Верни наш домик, отбери у Тьмы! Побей Царицу Тьмы – она нас не пускает.
Ага. Придётся вспоминать детство, иначе не поймут.
-Царица Тьмы умирает.
Духи засияли розовым.
-Но я хочу её спасти, - продолжил Юрий.
-Зачем? Она умрёт, и домик будет наш.
Юрий удивился:
-Разве не она спасла ваш домик от зла?
Духи потемнели.
-Зло всё время там, - промигал один. – Наш домик в осаде.
-Значит, мне нужно идти. Ждите здесь, не шалите, – он окончательно вошёл в роль папаши, – я скоро приду.
-Скорее! Ещё день-два, и мы погаснем, - попросили стрелочки. -
Приноси с собой наш домик!
Юрий опустил руки и оглянулся. Волк сидел, вытянувшись столбиком, и улыбался, а перед ним расхаживал, копал землю и ворчал громадный золотистый петух.
-Золотко! Да ты у нас мальчик! - Сынок Рыжухи получил её окраску, но вместо отцовских чёрных перьев в хвосте отрастил красные… Пламя, а не птица. Гребень огромный, красный, свесился набок – петух сосредоточен. Червя раскопал.
-Золотко! – Юрий упал на колени и расставил руки. Петух повернул голову, осмотрел его холодным золотым глазом, доел червяка и важно подошёл, чтобы заглянуть в карман: нет ли чего съедобного. Масла там орехового, либо яйца крутого?
Есть! Юрий радостно вынул из штормовки банку орехового масла - и только сейчас заметил его название: «Солнышко». Петух стал разделывать угощение.
-А ты, Волк? Ты хочешь масла? – спросил Юрий, не зная, как быть. Всё же животное… Может, есть хочет.
Волк отпрянул и прижал уши.
-Прости. Не хотел обидеть. Это твоя работа? – кивнул Юрий на петуха.
Волк улыбнулся.
-И что теперь с ним делать? Я его не донесу.
Петух озабоченно оглядел опустошённую банку, захлопал крыльями и шлёпнулся на Юрьево плечо. Тот аж прогнулся – да! Животина. Особенно приятно, когда он на тебе балансирует, вцепляется тупыми жёлтыми когтями, или когда… ой! – склёвывает с твоей головы что-то, по его мнению, съедобное.
-Спасибо, Волк, - сказал Юрий, шагнул - и вышел у задней калитки дома. Покрутил головой, взбаламутив петуха, и тот свалился на землю, радостно воркуя. – Да ещё какое спасибо! – крякнул Юрий, потирая занемевшее плечо.
Петух увязался за ним. Похоже, он не утратил детских привычек: то запутывался в собственных ногах и шлёпался, взбивая пыль роскошными крыльями, то заскакивал под ногу спешащему Юрию. Под конец стал передвигаться перелётами, как слёток воробья. Огромный золотой слёток.
Волк что-то не доделал. Малыш и есть малыш.
-Где петуха взял? – крикнула Моня с завалинки.
-Купил, - быстро ответил Юрий и припустился скорее, опасаясь расспросов. За холмом он пошёл медленнее, останавливался у каждого дома: сравнивал вид на холм. Вот! Этот. Только… шторы задёрнуты.
Он открыл калитку. С крыльца напротив смотрела любопытная старуха.
-Спит она! – крикнула старуха. – Она завсегда днём спит, а ночью свет жгёт.
Юрий шёл, не оборачиваясь. Нырнул в тоннель из роз – надо же. И тополь какой отличный… Из-под крыльца зарычал Пират.
-Галю бросил? – удивился Юрий. – Хочешь яйцо?
Пират хотел яйцо. Петух тоже хотел. Пришлось поделить по-братски, и они занялись яйцом на ступенях. Охранник хренов из тебя, Пират!
Юрий толкнул дверь – заперто. Лезть в окно – соседка разорётся. В голове переливался красным Цветок. Цветок! Он же в доме, поможет… Юрий поднял руки и стал Стрелой. Ему нужно открыть крючок!
В комнате амариллис дрогнул, налился красным, листья словно потекли, формируя крестики… Ржавчина посыпалась с крючков, горкой ссыпалась со стены сковородка, на плите ржавели кастрюли, вскоре сама плита стала напоминать груду жёлтого мусора с осколками эмали. Юрий на пробу толкнул дверь – открылась. Есть! Странная картина: везде горы жёлтого мусора. Где она?
Она лежала без сознания в плетёном кресле-качалке, и на её груди стучал хвостом и скрипел зубами крошечный мышонок. На дальнем окне сиял Царь-Цвет.
-Ну, здравствуй, - сказал цветку Юрий, - свиделись, наконец.
Царь-Цвет запылал. Но стоило откинуть штору - погас и стал каким-то луковичным: здоровенная луковица с длинными листьями. Такие редко продают, больше в поликлиниках выращивают. Камуфляж. Молодец! Юрий кивнул Цветку и повернулся к ней.
Это уже не Она. Это старая иссушенная женщина со стиснутыми в обмороке зубами. Её он понесёт. А Цветок? – Юрий оглянулся. Золотко сидел около криницы, воркуя что-то Цветку. И петуха нести? Буриданов осёл. Придётся по очереди.
-Золотко! Посторожишь? – спросил он. Золотко вытянул шею и собрался захлопать крыльями. Сейчас горшок расколотит! Юрий подхватил горшок в последнюю минуту. Да, Петька решил спеть. Самое время – лучше не придумать. Голос мужской, а всё «пи» слышится… Вот хихикает Юрий, а, похоже, ситуация сложилась безвыходная.
За спиной громко задышали. Один у них такой шумный – Волк. Спасибо, Золотко! Волк – это выход.
-Волк! Как я её понесу, а Цветок оставлю? Что скорее нужно?
Волк склонил голову набок, по-птичьи.
-Или ты Цветок постережёшь? Я его вниз поставлю. - Он снял горшок с окна, поставил на пол. Волк обнюхал горшок, рыкнул и лёг: постережёт. Золотко тоже остался, привалился к тёплому волчьему боку. Юрий вышел на крыльцо, продрался боком сквозь тоннель и пошёл к калитке.
- Ты куды её волокёшь? – завопила старушка, сбегая с крыльца, и засеменила рядом, дёргая Юрия за штормовку.
-Плохо ей, - скупо объяснил Юрий.
-Ну и что - плохо? Пусть полежит, я её попользую.
«Именно, попользуешь», - пролетела тайная мысль, и Юрий неожиданно разозлился. – Не разрешаю! – жёстко рыкнул он.
-А ты кто? Раскомандовался тут… Куды её несёшь?
-Муж, - мысль неожиданно показалась естественной, – домой отнесу, врача позову.
-Ха! Муж – объелся груш. Нету у ней мужа, и сына-то приблудила, хоть что и говорит.
-Нет? – зашипел Юрий. – Нет? Так будет! - Он свирепо оттолкнул старуху. – Будет, твоими молитвами.
Старушка, наконец, испугалась бешеного дачника и отстала. Юрий оглянулся. Ну да, пользует: зашла в калитку. Вскоре из Её дома донёсся визг - Волк приступил к охране.
Железные башмаки истопчу… Железный посох собью… - пыхтел Юрий, пока тащил Анну по лесу. Он всё шёл и шёл, а Перехода не было – ни дюны, ни яблони. Сердце заходилось, и ему пришлось сесть передохнуть. Её он положил на ветки ели - хоть колко, зато не на земле. Он даже не смог снять штормовку: болело сердце, подкатывала тошнота.
-Что-то Цари у них хлипкие, - отрешённо думал он. – Царица вся иссохла и без сознания, Царь в сознании, но вот-вот дуба даст. Были бы моложе… - Он чуть хихикнул, боясь разбередить затихшее сердце, - как Золотко. Тогда бы… ногами заплетались и просили орехового масла. Некогда было бы оборонять… Ладно. Посидим - и дальше пойдём, авось хоть верх у кроссовок не стопчем.
Где-то завопил петух. Золотко, что ли, по следу идёт?
-Соловей, соловей, пташечка, ой да канареечка жалобно поёт, - замурлыкал он. Сердце отпустило... Замельтешило перед глазами. Духи Тьмы! Вот это да. Что он с ними будет делать? Воздел руки: надо же понимать, что им приспичило. Сделался стрелой – они так и отскочили.
-Ты зачем нашу Царицу несёшь? – замигал Ракетка.
-Она наша, а не твоя, - присоединился склочный Лапчатый.
Красная стрела потемнела: Юрий старательно изобразил строгость.
-Она больна, может, умирает. Я несу её к Сосне, лечить.
-Она из-за тебя умирает! – Надкушенное Яблоко требовал удовлетворения. – Ты почему не взял у неё Царь-Цвет? Думаешь, легко нам было его прятать? Ты своих духов бросил, а она – нас, пока их домик стерегла! Видишь, как твой Царь-Цвет ей навредил?
-Поэтому мы будем меня обвинять, вместо того, чтобы её лечить. Разумно, - издевательски пошла полосами Стрела.
-А тебе она зачем? Ты же Свет, а не Тьма? – приставал Лапчатый.
-Солнце светит и мне, и ей! И потом, я её люблю… любил, если точнее.
Духи тотчас столпились вокруг, мигая и толкаясь. Двойной розовый шарик вылетел из толпы и повис рядом.
-Расскажи! – потребовал он.
А что? Идти Юрий пока не может, сил нет. Духи её любят, это ясно… А, рассказал Сосне, трепись и дальше… Юрий закрыл глаза и начал представлять ту ночь – всё, как было. Зачем врать? Незачем. И как ему было потом, тоже вспомнил…
-Любил! – замигал Ракетка. – Он светился.
-А почему ей не сказал? – сердился Лапчатый. Остальные возбуждённо мигали, кружились…
Что-то изменилось. Юрий открыл глаза и оказался в Её комнате. Волк дремал, Золотко ходил по полу в луче света, вспыхивал и курлыкал. Цветок невозмутимо стоял в лапах Волка. Её с ними не было.
«Понял! – цинично подумал Юрий. – Наше дело обозное – вьюки таскать. А в тонкие материи лечения Цариц нас не посвящают».
Волк укоризненно посмотрел на него и исчез. Золотко заворчал и подставил шейку. Юрий чесал шейку, думал… Цветок – его дело, вот Юрия с ним и оставили. В чужом доме, где в любую минуту могут зайти и сказать, как тот король из Золушки: «А что вы, собственно, имеете предъявить?». И предъявлять Юрию нечего. Его попустительством хозяйка исчезла. Зато есть он, для пущей подозрительности обременённый петухом. Ещё светло, тайком сбежать из дома не удастся – та старуха ещё может его в ограблении обвинить, с неё станется. Поэтому нужно засесть с хозяйским видом в кресло-качалку и покурить. Оглядеться…
Что тут за бардак? Цари Тьмы что, всё посыпают ржавчиной? Её образ как-то сник и начал замещаться тощей старухой, что колдует над ржавыми кучами и умирает за задёрнутыми шторами…
Заложило уши. Вдруг стемнело, хоть глаз выколи. Золотко удивлённо спросил: «Ку-у?» и замолк. Глаза Юрия долго приспосабливались к темноте. Пока он видел только огонёк своей сигареты. Зажигалка с собой, и то маленькая радость. Опять эти всезнайки над ним колдуют.
Юрий ждал, время шло. Ничего не происходило – разве что Золотко добрался до него и взгромоздился на колени, придавив своим весом. А что жарко под его перьями, как в печке, и что перья ужасно щекочут Юрьев голый живот, недисциплинированно выглядывающий из расстёгнутой по жаре рубашки – Петьке невдомёк. Главное – Братство Вместе И Навсегда с потными галлюцинирующими отставными сердечниками.
Ожидание в кресле-качалке ни к чему не привело. «Они хотят действия?» – Юрий встал и подошёл к окну: чёрное небо усыпано звёздами. Как-то не так усыпано… Всё небо искажено, как в зеркале комнаты смеха… Улицы не видно, как и дома склочной старухи. Видимо, всходит луна – Юрий начинает различать: лес стеной стоит за забором, словно частокол - из калитки, может, и не выйти.
Спотыкаясь и подсвечивая зажигалкой, он перешёл к окну кухни, что смотрело на холм, на его дом. Здесь за забором плескалась река. Ни холма, ни деревни – огромная река. Противоположный берег тоже зарос лесом, подступающим к воде. Лес какой-то… Не наш лес. Нужно идти разведать, а зажигалки не хватит. И луна ещё низко, тоже не годится. Юрий вернулся в комнату. На окне вырисовывался Цветок. Его Цветок. Он же может светить! Но, как назло, сейчас тёмный.
-Что будем делать, Золотко? – спросил Юрий у петуха, беспокойно бродящего за ним. – Нам срочно нужен свет.
Ха! Он же Царь Света. Он должен пожелать – и будет ему Свет. Юрий раскинул руки, как тогда, с духами, ушёл в Свечение, стал розовой стрелой и пожелал… Потом на месте Цветка увидел тыкву, и рядом – большое, красное, сияющее яйцо: то вдруг пошло волнами, словно натужилось, и выпятило из себя крохотный шарик. Юрий удивился, вернулся в Явь: Золотко недоуменно бродил вокруг золотистого шарика, освещающего комнату. Потом вдруг захлопал крыльями и победоносно заквохтал.
-Ты же петух? – озабоченно спросил Юрий. – Всё равно молодец. Вот, яйцо снёс, теперь нам всё видно… Шарик, вперёд!
Шарик подпрыгнул с готовностью маленькой собачки и полетел к выходу.
-Вы хотели дела? – пробормотал Юрий. – Вот вам.
Ветра не было. Тополь застыл во тьме, растопырив могучие листья, сквозь них острыми иглами пробивались звёзды. Вслед за Шариком Юрий пронырнул розовым тоннелем, вдохнув настой запоздавших в тени цветков. Пахнет Крымом, Никитским Садом… днём он не заметил. Петька топал сзади. Ему-то что не сидится? Куры ночью спят. Золотко – путешествует.
Лужок в порядке: короткая травка, островок тимофеевки «на семена». Калитка открывается внутрь… Юрий стареет. Это он мог бы извлечь из памяти своих рук, но стал, как говорил дед, «шпаком» на своей сидячей работе и анархистской пенсии… Ладно. Рекогносцировка…
Юрий осмотрел из-за забора деревья: все лиственные, хоть бы одна ёлочка. Дубы… клёны, и какие-то, которых он не знает. Грабы? Буки?
-Дубы, грабы`, и иже с ними. Занесло в тёплые края. – Юрий взялся за калитку. Снова задрожало что-то внутри, резко потускнел шарик – лес за калиткой стал отступать, появился полынный луг в кольце тумана.
Так. Возможно, ему туда. Это похоже на Переходную зону – как орхидейный луг по пути к Царю Леса. Значит, Юрию всё-таки помогут унести Цветок. Он вернулся забрать горшок. Снова к калитке, через полынь – к туману. Уже почти подошёл к колышущейся белой стене, отливающей серебром в свете луны, когда снова щёлкнуло.
Так можно остаться без барабанных перепонок, - подумал Юрий, машинально делая следующий шаг. Стена перед ним стала зеркалом, в котором заплясало яркое синее пятно. Что-то там шептало, завывало, стонало… Шарик у зеркала застыл, словно завис.
-Кощеево Царство, - хмыкнул Юрий. - Ну, была – не была! – Он поднял ногу, чтобы войти, но из зеркала вырвалась тень, задев его чем-то мягким, и он отпрыгнул… Золотко заворчал и побежал здороваться.
-Ну, ты, парень, наворотил! – окая, сказал старик с бородой, покрытой листьями. – Сидел-сидел сиднем, яко Илья-обалдуй, а как встал, так и наворотил. Назад поди! Пусть Дорофей за тобой выметет. Сору-то! Сору! В чужом Доме! Воструха непотребная!
Юрий не успел открыть рта: огромный филин вновь ринулся в туман. Это что-то новое. Такого Юрию ещё не показывали… Назад так назад. Дорофей качался в кресле.
-Вмазали? – удовлетворённо спросил он.
-Кто? И за что? – Юрий схватил стул, уселся. Шарик взлетел к потолку, где почему-то не было ни люстры, ни лампочки… Ах, это они лежали на полу очередной ржавой грудой, перемешанной со стёклами?! Роковая женщина! Весь дом уничтожила.
-Ты, друже, за дело взялся: сила есть, ума не надо. Что называется, от меня - до следующего столба.
-Старо! – фыркнул Юрий. – Не бери через профессию – я отставник.
-Перво-наперво разыгрался со Временем. Самую лёгкую задачу выбрал, - объяснил Дорофей. – Посмотри вокруг, что наделал. Тут же ни одной целой вещи не осталось – одна ржавчина.
-Ну? – не понял Юрий. – Она тут была, когда я вошёл.
-А как ты вошёл? – вкрадчиво спросил Дорофей. – Как?
-Захотел. Устремился к Царь-Цвету.
-Хотеть не возбраняется. Но Царю, прежде чем хотеть и устремляться, думать требуется. Ты, Царь, вызвал Разрыв-траву, она тебе дверь отперла – Царь-Цвет выбирает самое лёгкое решение. Какое? - Все металлы чохом – в ржавчину да окалину!
Юрий смутился: – Так это я ей дом разгромил?
Дорофей даже привстал: - Ты! Доом, говоришь? – пропел он. - А где теперь тот дом? На кудыкиной горе, а? Сколько времени надо, чтобы всё проржавело в сухом доме? Чтобы следа чистого металла не осталось? Или чтобы его ещё не было, что один чёрт. Разрыв-трава оперирует Временем, понял? Вот куда ты залез.
-В будущее? – благоговейно спросил Юрий. Река эта, дубы…
-Или в прошлое. Говорю, одно и то же. Время, дорогой, по кругу ходит. Соображали предки, когда часы делали: по кругу. Я ведь с тобой почему говорить могу? – Мы из одного часа этих часов. Вот и понимаем друг друга. Только я – из прошлого круга.
- И из будущего?
-Хм. Нет. В будущем у меня другой час.
-А ты говоришь – по кругу. Время – вектор, - победоносно заключил Юрий.
Дорофей покрутил трубку, постучал себя по лбу, похмыкал.
-Опять теорией занимаемся. Ладно, слушай. Ликбез – тоже моя задача. Вектор, стало быть, не Время. Вектор – Эволюция. Время – круг, ползущий по оси Эволюции. Пробежишь свой час за жизнь – в другом часе окажешься, другие задачи решать будешь. Ага?
-А не пробегу?
-Не добежишь положенного – будешь сидеть в своём часе до победы. Каждый следующий день человечества будет подсовывать тебе опять ту же задачу, из не прожитого полностью часа.
Юрий решил переместить акцент в беседе: теософские игрища стали его утомлять. Потом, как-нибудь на досуге, восстановит беседу в памяти и подумает. Пока … проще говоря, ясно, что каждый должен выполнить свою задачу. Откровение, как же. А вот Время…
-Если я смог оперировать Временем, значит, это входит в мою задачу? – спросил он.
-Э… нет. К талантам необходимым добавляются, вполне случайно, таланты сопряжённые. Время здесь – прерогатива Солнца. Ты его служитель, и вот – получил подарочек… А нам с Волком ещё думать, как этот подарочек применить. - Дорофей потянулся, чуть не перевернув кресло. – И что в нём Бору нравится? – досадливо сказал он, пытаясь удержаться. – Даже без фиксаторов. Немудрено через голову перевернуться.
-А ты вылези из него, - задушевно предложил Юрий. - Посиди вот на стуле, а я, так и быть, рискну здоровьем.
-И вылезу, - Дорофей действительно покинул тёплое местечко, переместился на стул. – Лучше скажи: бывало, что у тебя пропадало время?
Бывало. Юрий садился что-то писать, какую-то одну страницу. Не отрывая ручки от бумаги, писал, писал, писал эту самую страницу… а проходил день.
-И пропадало, и прибавлялось. Доезжал сюда за два часа. А дорогу от Торбеева до Ростова – не помнил, словно не было её. Прыгал, как с Волком в Переходе.
-Ну да. Один принцип. Есть резонансные места – там все прыгают, но ненамного, не замечают. Во Владимирской области есть такой участок на шоссе, у карьера, помнишь? Хорошее место для развлечения, только давит очень. Есть ещё места Силы Земли, где прыгают, как с Разрыв-травой: далеко и практически необратимо… На Сахалине, в Бермудах. А ты у нас, мало что Царь, ещё и Царь особенный – ты сам такое место. Нестабилен во времени. – Дорофей постучал по зубам чубуком. – Это правильно, - кивнул он головой кому-то, уж точно не Юрию. – Правильно, - повернулся он к Юрию. - Роль важная, на несколько «часов» человечества, вот ты и должен легко входить в любой этап - где был, есть, или будешь.
-Так я вошёл? – Юрий мотнул головой на окно.
- Не..а. Это не ты. Это Разрыв-трава. Но ты, значит, можешь её уговорить на такие эскапады. Тоже талант.
-А каков мой главный талант? – напирал Юрий.
-Соединять и защищать своих духов. Царский у тебя главный талант, ясно? И правильно использовать Силу Света. А ты, опять же, начал с Вострухи, - Дорофей величественно ткнул в Шарика перстом, тот отпрыгнул.
-Это вы Шарика так зовёте? Он же почти совсем погас.
-Правильно. Он всю Силу потратил: Разрыв-трава с него потери Силы вычла. Она дарит только тогда, когда вмешивается сама, без твоего «хотения». А теперь Воструха пососёт тебя. Его бы убрать, да ты пока не сможешь.
-Его сделал Золотко, а не я, - удивился Юрий. – Почему он меня «пососёт»?
-Царь захотел – Охранник исполнил. Сила – твоя, а не Золотка. Золотко не затем живёт, чтобы Вострух плодить.
Юрий собрался продолжить расспросы, но Дорофей поднял ладонь, словно отталкивая чересчур любознательного юнца, и Юрий поймал себя на неприязни… Не привык он, чтобы так к нему относились. Грешен.
-Хватит. Пора возвращать всё на место. Ты сам вернёшь, - предложил Дорофей.
«Вот и калач. Вот и нет неприязни. Вот и…» - Как? - «Примитивное ты существо, генерал. Как мало тебе нужно… И хорошо, что ТАК мало…».
-Как ты попадал в деревню, минуя кусок пути? Как ты приходил к сосне? Ведь ты сам прыгал, сам. Только не понимал этого. Вспомни, как, и возвращайся обратно. - Дорофей стал блекнуть.
-А кто Филин? – отбросив ложную гордость, завопил Юрий исчезающей фигуре. – Почему он из прошлого прилетал через зеркало?
-Бор. Вот он – вечен. Все двадцать четыре часа в сутки… - донеслось из пустоты.
Юрий стал вспоминать. День; соседка на крыльце; пыльная улица; холм; за холмом его дом и подземная река; Моня на завалинке; Нинка в ушанке…
Заложило уши.
-А ничего у неё дома, а? – сказал Юрий Золотку, - Даже ржавчины нет. Вполне, – и кинулся за тряпкой: уничтожать следы пребывания любимого цыплёнка.
Интересно, почему он скакнул в прошлое не сразу? Волк удерживал видимость? Фокусники! А дом почему остался в настоящем, весь, кроме железок? Уу, паразиты. Кино прокрутили учебное. Дабы вразумить. Нет сказать по-человечески!.. Или Разрыв – трава просто приводит в соответствие времени то, что переносит вместе с ним? Тогда, может, и правда всё… И так, и этак, ум за разум. Жаль, не взглянул на судьбу пластмассы: ей-то тоже следовало лужей разлиться. Пятна чёрные вроде на полу были … Где уж тут разглядывать детали, когда сплошной бардак. А, кино – не кино, зато кое-что новенькое ему теперь известно.
Теперь пора было к духам – домик их ненаглядный транспортировать. И опять день, и опять старуха на крыльце. И опыт - после учебного кино. Значит, к Царю сам попадал? Сейчас! Юрий взял под мышку недовольного петуха, в руки - горшок, представил Яблоню; духов Света, светящихся на ней… - Мало. Волка у корней… - Мало. Её… - Готово: заложило уши, мигнуло.
Волк проснулся, осмотрел его по-хозяйски, сморщил в улыбке нос и опять исчез. Золотко выпал из подмышки и сразу закопался в траве. Стрелочки столпились роем. Юрий ушёл в Свечение – эк, обучаемся!
-Служу тебе, Царь! – мигали стрелочки, выстроившись в очередь, и ныряли в тыкву.
Служу… служу… служу… Знакомо до боли. С юности до отставки. Вот, значит, он служил, а теперь служат ему. Царь! Кхе. Юрий молодцевато выпятил грудь и чуть не выронил Цветок… Съёжился, покорно держа тяжёлый горшок, и не заметил, как вышел в Явь. Да! Так кто кому служит? Юрий даже ножку отставил по-молчалински… «Я – им, они – мне. Именно. Сие и значит – Царь. Просто потому, что я один, а их – много».
Всё. Стрелочки упаковались. Юрий поставил горшок, разогнулся… Защемило сердце.
Яблоня светилась золотыми яблочками. На нижней толстой ветке сидел Золотко, в вечернем свете его перья переливались зелёным, синим, красным, вспыхивали. Холодный золотой глаз уставился на Юрия, и Золотко закукарекал по-взрослому, громко и деловито. Яблоня задрожала в ознобе ветерка, заиграли листья и яблочки…
В корнях дерева лежала Она - Она юная, того самого дня, когда они встретились, только в нынешнем халатике: жёлтом, в белую ромашку. Она спала.
Что они ему показывают? Утраченную молодость? Потерянную любовь? Зачем? Больно. Она стара и больна, он ещё старше и тоже болен… Мало ли, какими они были. Всё прошло. И любовь. Он решительно подошёл к дереву, обнял.
-Говори! – потребовал он. – Зачем мучаешь?
И яблоня заговорила.
Он увидел, что приходит назавтра в ресторан и уводит Её с собой. Что ради неё он разводится с Валей, и его продвижение летит к чёрту. Он болтается по гарнизонам, приводит домой друзей, пьёт… Она рожает слабого, больного, неполноценного ребёнка, оставляет работу. Он пьёт ещё больше. Они с друзьями проводят ночи в его однокомнатной квартире, где она за шкафом укачивает плачущего дебила… Она ненавидит Юрия. И однажды ночью принимает снотворное. Она умирает, когда он поёт с друзьями похабные песенки на три голоса… После похорон он замерзает пьяным у самого подъезда, и утром его находит дворник. По гарнизону ползут слухи, но хоронят его с почестями, отводя глаза. Пятно. Белый аист с чёрной отметиной…
Ребёнок долго не живёт. В доме инвалидов он всех называет «мама», и умирает с этим словом, грызя сухарик…
Юрий снова у корней дерева.
-Почему! – вопит он и дубасит по стволу. Золотко меняет цвет, заливается красным; издалека тянет торфяной гарью.
-Почему так? Разве мы не были созданы друг для друга?
-Не были, - мягко отвечает Дорофей, - но будете.
-Старьё-берём в общей инвалидной коляске?
-А это уж как захотите. Тебе показали правду этого часа, так изволь её съесть и не подавиться, друг мой пожароопасный. Шарик твой опять приугас – обессилеешь, в злобе-то, всё на пожары потратишь.
Село солнце. Яблоня перестала светиться – обычный «Белый налив».
-Я не пью, - горько сказал Юрий. – Не пью! Понял? Вообще. Тут вы ошиблись в вашем учебном фильме. Хватит меня кодировать! У меня мозги ещё не расплавились.
-Ты не пьёшь, - подчеркнул «ты» Дорофей. – Ты, нынешний, с твоей прожитой жизнью, твоим опытом, твоей утраченной по глупости любовью. Ты – не пьёшь. Из-за её потери не пьёшь. Если бы ты получил её раньше срока – пил бы. Зачем тебе показали? – Да чтобы не клял судьбу. Она, милый, не такая подлая, как ты о ней думаешь. Вас разлучил ребёнок – потому что в этом часе его просто нет. То, что родилось, не имело судьбы. А ваш ребёнок дорого стоит, он будет велик.
-Сейчас? – с ужасом спросил Юрий.
-Хм… Ты совсем того? Она тебе не библейская Сара. А то ещё до восьмидесяти ждал бы. Подумай, что такое дитя Царицы Тьмы и Царя Света?
-Жизнь, - автоматически ответил Юрий и вздрогнул. – Ты с ума сошёл! Это мы – её дети.
-И наоборот. – Дорофей похлопал его по плечу. – Не медитируй. С ума сойдёшь. Живи, учись потихоньку. Сможешь и захочешь – люби. Ну, я пошёл, – он повернулся и добавил через плечо, словно невзначай, - кстати, мои поздравления. У тебя сегодня праздник – жатва, Илья, Ламмас и прочая. Ты его активно проводишь, одобряю.
Исчез. Юрий привалился к корням дерева. Тепло… Эх, яблоня, какую ты мечту загубила! Он ведь жил с этой мечтой: что было бы, если бы он тогда вернулся… А теперь он знает, что было бы, и как бы нет Любви - есть старуха в халатике, спящая у твоих корней. Царица Тьмы… Ты её вылечила, Яблоня? Ты, Царица Плодов, возражала против гнилого яблочка нашей любви? Или Любовь больше, чем то, что я тогда испытывал к Ней? Как её зовут-то, Царицу?.
-Анна. Анной её зовут, - сказал Волк. – Пора домой, Царь.
И даже вполне внятно сказал.
-Ведь можешь говорить, а не хочешь, - укорил его Юрий и взял женщину на руки. - Так. Петьку на плечо. Горшок куда?
Волк подошёл, улыбаясь, дёрнул Анну зубами за халат.
-Ты – её? – задохнулся Юрий. – Надорвёшься.
Он положил Анну на спину Волка. Ну и зверище! Раздулся, что твой медведь… Юрий взял Цветок и Петьку, сердито болтающего ногами, и Перешёл домой.
Волк и не Переходил: Анна оказалась на полу. Юрий покачал головой, уложил её в свою кровать, снял штормовку и обнаружил в кармане яблочко. Спасибо Яблоне, съел. Вкусное. Может, анис.
Петька забрался на спинку кровати и задремал. Сонное царство. Или с большой буквы, Царство?
Вот, поел, что бог послал, и лёг на раскладушку. Оказывается, он тоже устал. Спать!
17. Симон, 2 августа
Валерий видит свечение растений. Кирлиан. Тьфу! Они что, сами его не видят?
Валерий медитирует на звёзды и уходит в подплан. Чего они НЕ делают по вечерам во время его урока?!
Какие идиоты сидят там, в научном отделе? Пунктуальность – палка о двух концах. Если пунктуально рассказывать, что такое стул, можно жизнь потратить. Брат – это Брат. Им всего-то и надо – сказать, чем Валерий отличается!
Симон раздражённо отложил отчёт. Потом. В конце концов, это – время так называемого отдыха. Беседы с Братьями. Приятное с полезным. Вон они прогуливаются в оранжевых облачениях по монастырскому розовому саду. А Симон в своей белой рясе лишний раз им доказывает, что Магистр – это Сила. Магистра из Космоса не углядеть – у них пятно плывёт, а не человек в белом: шум малых размеров. Однако и с этим не стоит шутить – могут удивиться и начать слежку. Сегодня – последняя десятка, а потом Симон уйдёт в мир. Пусть ищут пятна в монастыре – не найдут.
Эти, последние, самые пугливые. Дольше всех ждали беседы с Магистром и боятся. Неужели он такой страшный? Говорит ведь ласково, по делу. Прозванивает, конечно, так не надо заговоры придумывать.
Симон махнул рукой Смотрителю. Братья всполошились, и начался приём Воинов у Великого Магистра.
Борис побледнел.
Симон откинулся на спинку скамьи, наблюдая из-под прикрытых век, как здоровенный бугай подходит к нему на трясущихся ногах… Что такое? Воины, нервы как сталь, и такая размазня?
Ветер принёс волну аромата роз. Розы пахли неистово, вязко, приторно, аромат всё усиливался, и у Симона заломило виски. Наплыло туманное облако, исказило зрение, Брат то приближался, то отдалялся, Симон соскальзывал со скамьи, падал - и видел большое плоское лицо, словно вцепившееся в него глазами. Сознание уходило. Последний всплеск позволил ему включить подплан и выправить восприятие. Узкие глаза монаха держали волю Симона, но Сила спряталась в глубине.
Откуда такие способности в рядовом Воине? Это не гипноз, это подавление другого рода… Симон ушёл к звёздам. Вокруг сомкнулось кольцо зелёных огней, сплотившихся в рой, объединивших Силу. Кольцо пульсировало в такт тяжёлым словам кода… Они ломали всего лишь его осознанную волю? Боже мой, какое убожество!
Слабая звёздочка подавленной воли Симона начала разгораться.
«Думали, всё, что я имею, я показываю?» - мелькнула мысль, а потом Симон упал в пустоту. В сосредоточенный бой.
Вспыхнула Силой зелёная звезда Симона, стала наливаться синим, испуская бешеные потоки энергии, строя заборы вокруг каждой из звёздочек. Ёлочные игрушки – вот что напоминали зелёные огоньки, тихо гаснущие под прозрачной оболочкой защиты Симона: шарик со свечой, и та гаснет, дымится, скукоживается, истекает лужицей, так и не пробив защиты…
Теперь они не пожароопасны. Теперь они нормальны так, как может быть нормален человек, потерявший зрение. Они стали… просто людьми. И это им на пользу. Игры Силы, да ещё с Магистром, да в Кольце, давно стёртом из памяти людей… Кто достал старые книги? Рассыпающиеся от времени, несмотря на все меры защиты, заметки Дора хранились за семью печатями в личной библиотеке Симона…
Ну, что же. Можно вернуться в Явь и прозвонить их, убогих, поодиночке. И прежде всего – Бориса.
18. Вместе, 3 августа
На раскладушке ноги Юрия затекли. Золотко взгромоздился на его лицо, царапая когтями, и принялся кукарекать. Боже! Ещё только рассвет. Этот рыжий будильник будет так всегда? Орёт-то, орёт!.. Юрий жалобно застонал.
-Пятерых я дочек замуж отдала. Вдруг приехал ко мне старый генерал, весь израненный, он жалобно стонал…- запел в полную силу приятный женский голос.
Юрий сел. Анна! У него в доме – Она.
-Доброе утро, - продолжил голос. – Спасибо, что умыкнули и, можно признать, спасли, но у меня мышь не кормлена.
Он нашёл ногами тапочки… Хорошо ещё, что не раздевался. Небритый. Помятый. Первая встреча. Ха!
-Идите завтракать, генерал. - Анна расставляла тарелки. – Холодильник у вас – дитя Арктики. Яйца сварились прямо в нём, от холода. Не обессудьте. Солдаты наверняка такие едят, а генералы – не знаю. Не кормила.
А она вполне ничего. Поправилась – и выглядит. Даже, возможно, царственно. Конечно, Юрий после Вали больше за девчонками волочился… Но она – вполне. Не стыдно вывести в свет.
В свет. В Свет? Не стыдно Царицу Тьмы? Про баб зачем-то. Может, ещё ус подкрутишь? Что сказать, а?
-Доброе утро. Петух всю грудь копыта`ми истоптал, - он лихорадочно искал слова. Не нашёл - и пошёл умываться.
Сели за стол, Анна разложила по тарелкам яичницу. Тарелка! Он уже сто лет яичницу хлебом со сковородки слизывает… Юрий воспитанно жевал. Глотнул, высказался:
-Вкусно. Откуда…
-От официанта, - перебила его Анна. – Он мне сказал, что вы генерал и что зря я вас жду.
-Врал. Я ещё генералом не был. Зачем?
-Считали, что вы невидимка? Официанты все на двух работах зарплату получают.
Юрий с натугой подумал.
-А теперь я генерал. Израненный на службе Царицы Тьмы. А?
-Голова не кружится, - поняла Анна. – Совсем. Очень хорошо себя чувствую, никаких симптомов давних воспоминаний.
-А зачем…
Она опять перебила, отвечая на невысказанный вопрос.
-Затем, что хотела отдать вам деньги. За сок. Если не побрезгуете, прошу ко мне – здесь я без сумочки. Как-то не догадалась с собой в обморок захватить.
«Чёрт! Она кусается, - восхитился Юрий. – Становится интересно».
-Э… Я Царь-Цвет забрал к себе, он вам вреден. Вы не против? – Юрий уловил в своём голосе заискивающие нотки и скривился. Анна улыбнулась.
-Я, кажется, несколько развязно пользовалась вашим имуществом, допустила несколько промахов. Надеюсь, вы не в обиде?
-Спасибо, - не в лад сказал Юрий, поскольку доел. – Не в обиде, - исправился он, увидев расширившиеся глаза Анны. – А ваша мышь хотела меня съесть.
Она вскочила.
-Моя готовка – ваше мытьё посуды! Я бегу. Мышь один. Приходите.
Была – и нет. Может, Юрий ещё спит?
Золотко преданно бродил у ног. Надо срочно варить яйцо… Эх! Какая сердитая женщина, аж приятно. А вот приходить – дудки. Пусть ещё побережёт деньги за сок. Проценты выше набегут.
19. Анна, 2 - 3 августа
Сознание спряталось на сутки от больного тела, но продолжало работать. Оно показывало Анне цветные картинки и терпеливо ждало отгадки. Словно сфинкс, оно играло с Анной в вопросы-ответы: пока не ответишь, дальше не показывает.
-Я умираю, - подумала Анна и сразу увидела себя со стороны – бледная, со стиснутыми зубами, с мученическим выражением лица. Картинка стояла перед глазами: отгадай!
-Так не умирают? – спросила она. Картинка погасла, вспыхнуло воспоминание. Бабушка, умершая за те пятнадцать минут, что Анна отлучилась из дома: страдальческое выражение было у неё живой – изрезанной хирургами по ошибке, с незатягивающимися ранами, беспомощной и уже не контролирующей тело… Но в смерти она улыбалась, словно исполненная небесного блаженства, хотя уже от двери комнаты Анне стало ясно, что живого больше нет.
-В смерти действительно радостно? Человек умирает радостно?
Картинка погасла. Возникло перед глазами одно из самых страшных воспоминаний: Серёжка, лежащий в пьяном беспамятстве навзничь под забором. Анна тогда вышла из калитки и увидела… Грязный, вонючий, с босыми бледными ногами, с мокрыми от мочи расстёгнутыми штанами, он улыбался блаженной улыбкой. Улыбкой бабушки. Улыбкой смерти.
-Он похож?
Замигали сцены: Серёжка в кровати, наливает стакан и пьёт его, пялясь в потолок, и так же улыбаясь. И ещё, ещё… Такая же Надька.
-Они что, каждый раз умирают? Я верно сказала тогда, что он мертвец?
Неверно. Картина: у Серёжки кончились деньги и никто не даёт взаймы, он бродит по деревне со страдальческим лицом и просит корвалол. В абстинентном дыму говорит, говорит ни о чём, философствует, разглагольствует вполне здраво, только липуче и не к месту.
-Теперь он вполне живой, только отвратительный?
Новая сцена. Смерть деда Ферапонтова, такого же неизбывного алкоголика. Сфинкс показывает подробности словно глазами самого деда, который мечется в ужасе, прячется под одеяло: чёрные извивающиеся черти бегут по стене. Черти!
-Белая горячка?
Нет. Черти бегут, дед кончается … с искажённым от страха лицом.
-Они тратят свою ласковую смерть при жизни, - поняла Анна. – Они привыкают к путешествию на границу жизни, к «воде смерти», и щадящие механизмы смерти у них отказывают! Они умирают в ужасе!
Отгадала. Сфинкс замолчал.
-Так ада нет? – думала Анна. – Ад – это страхи, увиденные умирающими при искажении смерти? Ад – это смертный ужас?!
Сфинкс замигал.
Она увидела гем деда Ферапонтова, исходящий из мёртвого тела – жёлтый тусклый огонёк. Увидела, как он бродит по песчаной дюне, заросшей соснами и земляникой, и рвётся уйти с неё на луг. За лугом – свечение, но огонёк прикасается словно к прозрачной стене… словно к поверхности озера, по которой бегут черти. Огонёк отскакивает, обжёгшись, сыплются искры. Кажется, если он сможет не бояться, то пройдёт… Но он боится - и улетает на дюну, а с неё возвращается скитальцем к знакомым местам.
Другие огоньки, гораздо ярче и светлее, сложной формы – словно птицы или бабочки, легко ныряют сквозь поверхность, вылетают на луг и стремятся к дальнему свечению. Ныряя, они вспыхивают, обретая более строгую форму.
-Бывшие алкоголики бродят по земле? – ужаснулась Анна. – Их нельзя успокоить?
Многие огоньки возвращаются к дюне, бросаются на чертей, бегущих по поверхности, вспыхивают, и крошечная бабочка, скорее, моль, преодолевает преграду. Такой крохе далеко не добраться – она порхает над лугом.
-А зло? – спросила Анна. – Для него тоже нет ада?
Увидела блаженную улыбку на лице убийцы. На лице садиста. На лице пакостника… И они тратят механизмы щадящей смерти! И им предстоит смертный ужас?
Увидела старика-колдуна: тот всё пытался умереть, но, подходя к преграде, пугался; его черти были уж очень отвратительны. Они не бежали цепочкой - они стояли к нему лицом, разевали жуткие пасти, тянули лапы. Гем старика был весь изуродован: огонёк едва пробивался сквозь какие-то выгрызенные ямы. Стоило такой яме коснуться барьера, и появлялся новый чёрт.
-Имя-то какое: чёрт. Черта границы? Много чертей – много препятствий, да?
Видимо, да: появлялся новый чёрт - и старик оживал, страдал, не в силах умереть.
Вот её знание, знание Царицы Тьмы. Всё ли?
-Что с колдуном будет?
Старик от страданий впадал в летаргию, и его хоронили. Увечный гем возвращался в мир и искал тело: животного, птицы, реже – умирающего человека. Вселялся и жил, командуя этим телом, - только тогда умирал под землёй колдун, но его труп долго ещё служил местом отдыха увечного гема, местом его пребывания при поиске очередного пригодного тела. Кладбище с годами превращалось в страшное место: там по ночам бродили неприкаянные гемы преступников и отдыхающие гемы колдунов…
-Жуткая у меня провинция, - издеваясь над собой, подумала Анна и вдруг полетела вперёд по тополёвой аллее, становясь всё легче, видя дюну и землянику откуда-то сверху… Подлетела к воде - и рухнула во тьму. Сознание «где-то там» тоже замолчало. Сфинкс удовлетворён.
Анна ненадолго очнулась. Рядом сидел Иван и держал её за руку. Она вгляделась в его грустные, какие-то старые глаза. В них была Преграда изнутри, там бились уродливые бабочки алкоголиков и наркоманов, бились рядом, бессильные покинуть сладкое умирание.
Где же черти? - Это бабочки, искажённые Преградой, превращались в монстров и пугали других, таких же пленников, пленников плёнки воды на поверхности озера. Им не нырнуть, не преодолеть притяжение плёнки, им никогда не почувствовать ту истинную радость, что ждёт их в глубине, если они пройдут нормальный жизненный путь - они, как крысы, всё нажимают на педаль, раздражая центры удовольствия, истирая в ноль жалость Смерти и призывая её в облике смертного ужаса…
-Это мне вы показали? – с трудом прошептала она пересохшими губами.
Он понял.
-Нет. Большинство ответов на вопросы даёт наше собственное подсознание. Вы решали трудные задачи вполне самостоятельно.
-А сосны, луг, сияние – это существует?
-Так ли это важно? – покачал головой Иван. – Если вы преодолели препятствие, или поняли что-то во сне с его образами, стоит ли выяснять, реальность это, или сон? Результат есть – победа! Шаг в правильном направлении. Решили вы, сидя в качалке, или стоя среди сосен с земляникой – не важно.
-Откуда вам известно про землянику?
Он пожал плечами.
-Нам с вами снятся одинаковые сны.
Она упала во тьму и очнулась под яблоней. Одну ветку она видела так, словно сидела на соседней ветке, как птица. Золотые яблочки были пронизаны солнцем и мягко светились, покоясь в блестящих бронзовых листьях. Великий Покой…
Она попыталась выйти в Свечение… - нет, здесь не выходит.
Яблочки висели рядами, будто стрелочки в тыкве. Может быть, здесь спят другие духи, а Яблоня – прибежище? Они выспятся и вернутся весной…
-Человечества, - продолжил Бор. – Вот сюда и летят твои птички-бабочки. До весны поспят, а там – снова в жизнь.
-Так это Ирий?
-Можно и так называть. Правильнее – Вырие.
-Адам и Ева, значит, съели гемы? – поразилась Анна.
-Свои гемы. Стали людьми из обезьяны: весь грех. И стали делать человеческие ошибки… Ну-ка, съешь яблочко.
Анна отшатнулась, захлопала крыльями, поддерживая равновесие.
-Ты – змей-искуситель?
-Да своё яблочко, глупая! Ты из другого часа, нездешний твой гем ущербен, не может держать тело здоровым. Съешь свой гем этого часа, пока ты здесь – он поможет не болеть.
-Молодильное яблочко?
-Да не на все ротки! Не чужой же гем есть! Тогда это будет колдовство. Ты побывала у Преграды, теперь можно рискнуть: даже твоё яблочко не всегда дастся.
Анна склевала яблочко. Жалко красоту, но вкусно!
-Бор! Почему ты говоришь по-человечески? Не окаешь?
Бор засмущался: - Волк пришёл. Я… того. Я тоже яблочко съел. Трудно будет, когда прикажешь окать? Меня быстро понимать должны… Эй, смотри вниз!
Анна взглянула вниз. Там был Царь Света. Её генерал. Сейчас это казалось само собой разумеющимся… Она захлопала крыльями и громко закричала, приветствуя Царя. А он стоял над её телом, спящим в корнях, теперь совсем молодым. Она и забыла, какой была… Хорошенькая. Только халат старый, лучше бы что-нибудь покрасивее…
Царь рассердился отчего-то, обнял Яблоню, и Анна упала в своё тело. Тьма. Снова Тьма.
Она проснулась ночью. На окне сиял Царь-Цвет, горел Фамильяр… Нет же! Другой, золотистый шарик. Над ней, ворча, стоял здоровенный золотой петух. Вот кто её разбудил – он её толкал боком. Теперь забрался под кровать и скребётся там. Что потерял?
Петух вышел из-под кровати задом, неестественно согнув шею. Взлетел и сел ей на грудь. Ох, в зобу дыханье спёрло! Ну и тяжеленек сей пернатый… Он поднял голову и уронил из-под клюва жёлудь. Вот оно что. Он ей желудь принёс.
Анна погладила петуха и взяла жёлудь. Тоже тяжёлый, как железный. И бронзой отливает. Что за штука такая?
Петька топтался рядом, покинув, слава богу, её грудь, и рассматривал жёлудь. Ясно… Надо уходить в Свечение.
Анна охнула. Тыква! Тыква же, такая точно, как Царь-Цвет, с секциями для… её ненаглядных! Подарочек Петьки… Она перевела взгляд на него, забыв выйти из Свечения. Он был Яйцом! Потом как-то поплыл, сдвинулся, превратился в… яблоко.
-Ты человечек, Петенька? – спросила Анна, вернувшись в Явь. Петька смотрел на неё золотым глазом, переливался всеми цветами радуги, и вдруг захлопал крыльями… Как она давеча.
-Ну, Петька, мы, похоже, родственники, - улыбнулась она. – Спасибо за подарок. Дай поцелую.
Петька подставил шейку.
А на раскладушке почивал её генерал. Старый, усталый. Кажется, злой. Очки вон под рукой: уже дальнозоркий. Один. Здесь, в её деревне.
-Петька! В моей ли он деревне? – испугалась Анна и пошла к окну. Петька не понял. И Анне не понять – темно ещё.
Нужно готовить завтрак этому старому… предателю. И – никаких сантиментов! Петька одобрительно заворчал.
После завтрака ей пришлось идти. Утром, в халате, из дома мужчины, под любопытным взглядом толстой старухи, уже устроившейся на завалинке! Что той не спится? Слухи поползут… Фёкла её изведёт.
Нырнув в тоннель, Анна с удивлением увидела, что дорожка по щиколотку засыпана осиновым листом. Горький запах сохнущих зелёных листьев смешивался с ароматом цветущего шиповника. Осина, дерево защиты? Откуда? Анна подняла голову: тополь невинно качал своими лопушистыми листьями… словно не он виноват. Ох, он. Осина – это Тополь дрожащий, ближайший родственник ее гиганта.
-Можешь со мной не прикидываться! – улыбнулась Анна, погладив ветку и перейдя в Свечение… Ничего. Может, что-то дымчатое, эфемерное, на границе зрения… Тополь и тополь.
-Да ты мне не по силам, - удивилась она. «Гордыня, – мелькнула мысль, – если он такой Защитник, как говорят сказания, он и не будет мне по силам…».
Тополь согласно зашелестел при полном безветрии… Не по силам. Надо же!
Дверь оказалась запертой на крючок. Как же Георгий вынес её отсюда? Или кто-то есть в доме? Она должна попасть домой! Не лезть же в собственное окно на виду у всей деревни?
-Хочу домой! – взвыла она в мыслях, - Хочу! Домой! Не хочу позориться! Не хочу слухов! Домой!
Крючок звякнул, дверь отворилась, и ей на ногу вскарабкалась мышь.
-Есть хочешь, бедный. Один сидел? – Анна вошла в дом. Пусто. Кто же запер двери?
Она перешла в Свечение, в панике высматривая призраков… Без Цветка дом пуст. Зато у неё есть жёлудь! – Она вернулась в Явь и положила жёлудь на опустевшее окно. Мышь тотчас вспрыгнула на подоконник.
-Не трогай желудь! – разволновалась Анна, автоматически перешла в Свечение, и… увидела мышь! То была не мышь, а довольно крупный жеребёнок – не жеребёнок: что-то огненное, с ногами, ушами и хвостом. Хорошенький… Черты жеребёнка расплылись, и она узнала знакомую картину – яблоко.
-И ты человечек, мышь? – обрадовалась она. Раньше зверёк не светился. Хорошие новости.
Мышь встал столбиком и начал кружиться, потом забегал кругами, задрав хвост. Пляшет. Рад, что она знает. А Анна-то рада: и у неё есть защитник.
-Ты запер дверь, да? – Анна понимала, что он не ответит… Но мышь кинулся к двери, пища. В Свечении жеребёнок старательно встал на задние ноги и подцепил передними крючок. Тот сорвался. Раз за разом жеребёнок пытался… нет. А он хотел похвалиться! И он топнул ножкой, крючок взлетел – и упал в гнездо петли. Так легче.
-Мышь – женское имя, - задумчиво сказала Анна, гладя мышонка. – Суседка – некрасивое. И ты ведь не Домовой? Ты будешь Савраска, Конь – Огонь, да? Я тебя везде буду носить в кармане.
Мышь нежно прижался к её руке.
Они умылись, переоделись, привели себя в порядок, взяли жёлудь и пошли в поля – к духам Тьмы. Долг Георгию ждал столько лет, что ещё денёк потерпит.
Она шла к лесу напрямик, через заросли зверобоя, покрасневшие пухлыми семенными коробочками – лишь на концах веточек золотились цветы. Из-под ног суматошно вспархивали рюмы, недавно освоившие их луга. Плотненькие, наелись, хорошо долетят… Они не мёрзли зимой, а кочевали за теплом. Как хорошо там духам – и зимой трудятся. А у её духов мало времени. Тьма-то несёт и холодную осень, и зиму, когда почти все духи спят. Выходит, условно это: духи Света и Тьмы. Они все – духи тепла. Тепло - и у них много работы. А холод мёртв. Едва-едва теплится Жизнь. Ещё звери могут зимовать здесь. Холодостойкие. И то не все: медведь, ёжик, барсук спят, как её духи. И видят сны… А какие сны видят духи?
Лёгок на помине: Ракетка. Анна ушла в Свечение.
-Во сне тепло и много работы, - приветливо порозовел Ракетка, - а то, что мы ценим больше всего, о чём мечтаем во сне, ты получишь сегодня в подарок, Царица.
-Мы тебя ждали! – радовался Лапчатый. – Ракетка сказал, что ты придёшь.
-Ракетка ему сказал. А я не говорил? – обиженно вспыхнула рядом красная метла. – Суетятся, суетятся. Вчера они тебя ждали. Зато сегодня получат подарочек.
-Домик! – замигали духи. – Он теперь у тебя, Царица!
-Вы что же, знали, где он был? – спросила Анна, приветливо мигнув Бору.
-Мы уже туда наведывались. В избе Света.
-Так духи Света могли войти ко мне?
-Им в избах плохо. Только рядом с Царём могут в избу входить. А мы… Кто, ты думаешь, Цветок прятал? Правда, мы в избе не светимся.
Анна удивилась: – Разве Царь-Цвет не сам становится разными травами?
-Он может сам. Только тогда он – Чародейный Цвет, и работает. А тебе зачем, чтобы он работал? Ты же не Царь.
-Ох, хорошо, Ракетка, говоришь. Да только твоя Царица чужим домом попользовалась – и Одоленью, и Плакуном. Вот нам с вами её лечить и пришлось. - Бор перешёл в Явь, за ним и Анна.
-Ты, девица, учись и там и там сразу быть, а то больно сложно с тобой говорить, - посоветовал Бор. Анна послушно напряглась, включая Свечение в Яви. Отлично! Свечение накладывается на реальную картину. Вот только мыши не видно – рядом прыгает конёк.
-Покажи, покажи всем твоего Савераску, - приказал Бор. – Пусть побегает, познакомится.
-Савраску, - механически поправила Анна, вглядываясь в окружающий лес. Обернулась – Яблоня!
-Ты меня старым именам не учи! – огрызнулся Бор. – Это вы гласные глотаете. Савераска, и всё. Так и зови, не обижай Охранника, он-то имя своё знает. – Бор потрепал конька по шее, толкнул к Яблоне. – Иди, знакомься.
Конёк поскакал – потёк огненной струйкой к рою духов. Они что-то замышляли: толклись и мигали… Наконец всё решили, и Ракетка отделился от роя, подплыл к Анне.
-Прими подарок, Царица, - промигал он. Духи собрались в хоровод, повели Анну к Яблоне. Рядом скакал Савераска.
В корнях лежал тугой венок, сплетённый из луковиц лука и чеснока, колосьев, каких-то корешков, мелких яблочек, грушек… даже патиссон крошечный. Анна восторженно охнула, оглядела венок и надела его на голову.
-Теперь ты правильно одета, - одобрил Лапчатый. – Там ещё много чего есть, только не видно – не сезон. Остальное, как это… как бы здесь.
-Виртуально, - хмыкнул Бор. – Называется – виртуально. Когда-нибудь появится… Прими мои поздравления, Царица. Праздник: жатва, Ламмас и так далее. Конечно, вроде он был вчера, но ты у нас помирать затеяла – не до праздников. Тем более, Ламмас длится не один день. И жатва, опять же. Ну-ка, покрутись.
Анна ухватила пальцами свои «лесные» десантные брюки, сделав из них подобие галифе, и повернулась «кругом». Предупредили бы – она бы парадное платье надела, к венку. А так – солдат полей, а не Царица. Ещё щёлкнуть каблуками…
На ней оказалось платье. Её платье, парадное. Тёмно-красное, с белым кружевным воротничком – то, что осталось в Москве. И – лапти. Кошмар!
-Нет, - сказал Бор, шевеля пальцами, - зачем нам цвет печали?
Платье стало тёмно-розовым с искрами, глухое, без всяких воротничков. Зато почему-то с длинными рукавами и до щиколоток. Ну да! Представление Бора о женской одежде. Хоть ботинки какие-то сделал вместо лаптей…
Лопнула резинка, стягивающая волосы в хвост, и они упали Анне на плечи. Половины чудесного венка не видно!
-Вот так! – удовлетворённый Бор начал таять. – Принимай гостей, Царица!
Духи кружились вокруг, скакал Савераска, Анна стояла под Яблоней в каком-то сонном оцепенении, и Яблоня светилась в заходящем солнце.
«Королевский приём? Гости?».
Рядом возник Петенька и радостно заворчал. Волк и Георгий появились вслед. Савераска потёк знакомиться. А под Яблоней засветился рой духов Света… Ой, что будет!
20. Юрий, 3 августа
Он помыл посуду и хотел лечь доспать, но Золотко не дал: прыгал на дверь, ворчал и требовал гулять. Потом презрел любимый смородиновый куст и решительным шагом направился к задней калитке. Юрий рассердился: он-то рассчитывал покурить на солнышке, а животина в поля рвётся!
-Туда надо переодеться, - объяснил он целеустремлённому петуху. – Туда нельзя в шлёпанцах и майке.
Петух взлетел на забор и свалился на луг - побежал, опустив крылья, будто за квочкой. Пришлось отворять калитку, догонять идиота: ведь съедят! Собак голодных по деревне не счесть.
А за калиткой лежал Волк. Спал, видимо. Сладко потянулся и улыбнулся, двинулся Золотку вослед… Кошмар. Вокруг одни своевольные животные.
-Я не одет, - сказал он Волку, закуривая. – И не рассчитывайте, что я прямо сейчас рвану в лес. Переоденусь, покурю, там и пойдём.
Волк удивился. Снова лёг, и петух полез к нему под бок. У него теперь другая мама. Из семейства псовых.
Юрий намеренно долго переодевался, брился и курил. Наконец, вышел.
Золотко предпочёл идти пешком, поэтому двигались со скоростью петуха. Добрались до берёз, а там и до заброшенной дороги этим темпом недалеко – часов пару… а Золотко вдруг засиял и исчез, и Волк толкнул Юрия, да так, что тот выпал под Яблоню, будто чёртик из коробочки.
Под Яблоней стояла Она. Анна. Она светилась на солнце, переливалось розовое платье, золотисто-каштановые кудри венчала корона, и вокруг танцевали духи Тьмы.
Волк лёг у её ног. К нему сразу подлетело что-то огненное, вроде лошадки, ткнулось мордой, прошло насквозь, удивилось и отскочило. Ага, Волк, и для тебя есть другие планы – не все на твоей голове крыльями хлопать могут! И ещё ты, Волк, даже не Светишься…
-Где же поздравления? – спросила Она звонким девичьим голосом. – У меня сегодня праздник: Ламмас, Жатва и прочее.
-Угм. Поздравляю. Вообще-то, у меня тоже.
-Сир! Вы одеты неподобающе. Фи! Как же мы будем царственно праздновать? Эти штаны пятнистые, ботинки… и я?! – она закружилась, раскинув руки, взметнулся расшитый подол, заструились рукава… Птица.
За спиной рыкнул Волк: там духи выясняли отношения. Кажется, Ракетка взял верный тон, и они постепенно успокоились. Стрелочки потекли к обернувшемуся на шум Юрию.
-Поздравляем! – замигали они.
Он уже приспособился работать на два фронта – в Яви и в Свечении, а вот различать их не научился – стрелочки и стрелочки. Одна из них подлетела к нему и повела к дереву:
-Прими подарок, Царь!
Под деревом лежал венок из листьев. Каких только листьев там не было! Даже еловые и сосновые иглы вкупе с можжевельником. Угу. Терновый венец.
-А где граб? И бук? – спросил Юрий, надеясь повысить образование.
Стрелочки потускнели.
-Таких нет. Они у нас здесь не растут! А все остальные листья есть. Все есть, только не все видны – не поместятся. Они тут как бы…
-Виртуально! – встрял Лапчатый. – Значит, когда-нибудь появятся, да? А у нас тоже нет авокадо. Жаль. Интересный плод…
-Ну! – Анна не по царски пихнула Юрия в ребро. – Благодари и надевай!
-Я что, чучело? В десантной форме и венке… Цезарь, что ли?
-Это ты-то в форме? – пропела Анна, поправляя его косоворотку. – Вот тебе лапти – в самый раз!
Он наклонился посмотреть на ноги. Какие лапти? Ботинки были, минуту назад… Кудри свесились по сторонам лица, закрывая обзор.
-Эт-то что? – разозлился он непонятно на что – на лапти, на холщовые штаны, на идиотскую расшитую петухами рубаху, или на эти… кудри! – Мужчина должен быть пострижен, выбрит и пристойно одет. Что за кудри? Отродясь не было!
-Наверное, ты сегодня не брился – оброс слегка, - хихикнула Анна. – А борода тебе к лицу.
Он протянул руку к щекам. Щетина? Не может быть… Рука ткнулась в отвратительно жёсткую бороду. И …это. Усы. По Юрьеву разумению, первый признак бабника.
Юрий посмотрел на Волка. Тот ухмылялся, а вокруг носился этот дурацкий лошадка-качалка.
-Я не могу этого носить! – взвыл он, усевшись наземь. – Я похож на идиота! Я так не хочу!
Над ним распростёрся зеркальный купол. Там, за ним, духи продолжали веселиться: водили хороводы, сплетали сложные узоры… Он остался с Анной, Волком и Лошадкой. Золотко успел удрать из-под купола на дерево и оттуда смотрел на Юрия с опаской. Лошадка прискакала к Царю и положила голову на колено… Огонь побежал по телу, расслабил, словно тёплая ванна, Юрий с трудом сдержал желание обнять зверя – такого родного, близкого…
-Зачем ты их обижаешь? – грустно спросила Анна. – Савераска и Волк одели тебя для коронации. Это не наш праздник, это праздник духов. Наш – только из-за них. Разве ты не хочешь, чтобы они тобой гордились? Войди в образ, порадуй духов.
Юрий оглядел себя – опять в форме и ботинках, без кудрей и бороды.
-Я уже снова обычный, - покаянно, но с тайной надеждой сказал он.
-Теперь сам, - прорычал Волк, напугав Анну. – Сам.
Ах, сам! Как там? – Косоворотка, непотребные… красивые холщовые штаны с цветочным кантом, словно дамская пижама, лапти, кудри, борода?
-Такая борода тебе больше идёт, - обрадовалась Анна.
Юрий надел венок - купол исчез. Дальше он помнил только обрывки. Танцы духов: два кольца, сплетённые одно с другим; Бор, оказавшийся стариком богатырской стати, весь в листьях – у Юрия в венке их меньше. Юная Царица в хороводе с духами. Сам он… стыдно вспомнить, носился по поляне, как бычок на выгуле, и даже улюлюкал. А за ним носились рои духов – им уж точно было весело. Савераска с Золотком, чинно прогуливающиеся вокруг Яблони. Сама Яблоня. Она, Анна – грациозная, в своей короне из плодов и зачем-то чеснока… А чеснок, оказывается, очень красивый, если в венке… и на её кудрях. Улыбающийся Волк…
Они как-то вдруг оказались у Анны в доме, и ему стало неловко. Он стянул венок и обнаружил, что всё ещё в шутовском духовом наряде. Собрался поменять.
-Не надо, - попросила Анна. Она тоже была в королевском облачении. – Не меняй одежду, пожалуйста, и оставь венок. Вот теперь – не для духов, для меня. Я хочу ещё немножко повспоминать тебя, совсем немного.
Он взглянул в зеркало. Не он. Никогда таким… красавчиком не был. Румяный! Стыд какой.
-Не могу, - ответил он, – неправда, – и снова снял венок. Повернулся к зеркалу – вот, теперь он. Старый, подслеповатый, но подтянутый. Глаза запавшие, но уверен в себе. Явь – такова.
Она загремела чайником, вернулась из кухни – в халатике, с хвостом на затылке, седая. Усталая.
-Явь такова, - сказала она, ставя чашки. – Вы любите мёд?
Они натянуто поговорили о чём-то пустом… Анна встала, принесла сумочку и вынула кошелёк.
-Мой долг, - сказала она.
Юрий вертел монету, не видя. Что-то он сделал не так… Взглянул.
-Долг, - улыбнулась она.
-До деноминации? – засмеялся он.
-Тот самый. Претендуете на новые цены – пожалуйста. – Она протянула новые деньги. Юрий отмахнулся.
-Откуда у вас эта монета? – с любопытством спросил он. – Почти двадцать лет прошло.
-Я же говорю – тот самый. Долг. Я его носила, чтобы отдать. А потом оставила – на память.
Юрий похолодел. Так и она… любила? Носила монету в кошельке двадцать лет?
-Моему сыну двадцать пять, - сказала она. – Он женился, и я боюсь своей невестки.
«Значит, уже был сын. Тяжело». - Моей дочери тридцать семь, - ответил он. – Она замужем в Австралии и никогда не вернётся. Может быть…
-Может, Царь. А может и нет. – Она отвернулась.
Юрий больше не мог. Нужно переводить разговор, а то он опять сделает что-нибудь не то.
-Золотко обгадил ваш дом и мышь сердится. А где Савераска? Он же ваш Охранник?
Савераска и есть мышь.
-Да ну? Иди сюда, Савераска, если не возражаешь, конечно.
Мышь взобралась по брючине на колено. Мягкая, смешная, тёплая, покойная. Будто братик. Юрий, наконец, расслабился.
Анна убирала со стола. Юрий с мышью устроились в кресле, вокруг бродил недовольный ревнивый петух, когда в дверь постучали. Пришла любопытная старуха, оглядела его исподлобья, пока Анна представляла их друг другу.
-Фёкла, это Георгий, мой очень давний друг, - сказала она.
-Юрий, - сказал Юрий.
-Как? – поразилась Фёкла. - Ты что, имени своего «давнего» не знаешь, Анна?! Какой же он Георгий, если Юрий?
-Одна сатана, - натянуто улыбнулся Юрий. – Баба Маня меня Егором величает. Это в молодости я называл себя «звучным заграничным» Георгием. А теперь – попросту, Юрий. Может, до Егора ещё дорасту.
-Да куды тебе, - неприязненно сказала старуха. – Растут молодыя, а ты в старости мышиный жеребчик.
Анна молча сунула ей соль, под видом нехватки которой был совершён визит, и выпроводила.
-Так почему Юрий? – спросила она, вернувшись.
-Отродясь Юрием был, - озадаченно ответил он. – Откуда этот Георгий
взялся?
-Ваша девушка вас так называла. «Ах, Георгий, хочу это. Нет, то! Ну что ты жеманишься, ну поцелуй меня».
Юрий вздохнул. Эх, Наташка, не студентов запугала, а Анну… Он взял Анну за руку и всё рассказал… Взял её за руку… Взял её за руку… Неужели бывает так прекрасно? Всю жизнь прожить – и не знать? И он… ещё что-то может? Она сладко бормотала, обнимая его. Какая у неё гладкая кожа! Какая юная… И ветерок так шевелит её кудри… Ветерок?! - Он поднял голову: над ними качались ветви Яблони.
-Нет! Это неправда! – Юрий скатился с неё и отвернулся. Желание исчезло, руки тряслись… Явь вернулась.
-Прости, - сказал он. – Не рассчитал сил.
Он начал одеваться: методично, обстоятельно. Зашнуровал ботинки, поцеловал её в лоб и ушёл. По пути домой зашёл к Ивану-духовидцу, тот оказался молодым парнем.
-Дорофей? – удивился он. – Я такого не знаю.
Тогда Юрий сел в машину, погрузил Золотко и Царь-Цвет и уехал в Москву.
Всё – неправда.
Золотко бился о стекло и стонал. Юрий вернулся с полдороги и отдал ей петуха и цветок, оставил адрес.
Всё. Пусть покажет время, что с ним было этим летом…
Сердце выскакивало из груди. Остановился на ночёвку. Не впервой, поспит и в машине. Что гадать? – Болен, очевидно. На рассвете поедет в Москву. В реальность…
Юрий спал, откинув сиденье. На полу у педали сцепления одиноко примостился золотой шарик.
Часть 3. ПОСМОТРИ ИЗДАЛЕКА
21. Анна, 7-8 августа
Анна заледенела. Она допустила ошибку, расслабилась с Гео… Юрием, позволила открыть ту старую шкатулку ожидания, затянуть себя в её гнетущую пустоту… Ах, молодильные яблочки! Ламмас дорого обошёлся этой - реальной, стареющей женщине.
И самой больно, и Царя спугнула… Боль Анне привычна. Нужно закрыть память - и всё. Не было. Ни прошлого, ни настоящего… Не было. В будущем есть роль, есть радости, есть обязанности – у неё. А он испугался. Чего? Молодости?
Разве ложью были в Сиянии их молодые тела? Он убежал из Сияния в Явь, чтобы отказаться от будущего, которое счёл прошлым. Ах… Юрий. Потерял роль. Отдал Царь-Цвет и Охранника, а увёз – своего Воструху. Так спешил, что Анна растерялась, не успела сказать ему, как это опасно.
Теперь она – Царица Тьмы и Мать Света. А куда денешься? Стрелочки осиротели. Петенька загрустил. Царь-Цвет одеревенел и больше не сияет: амариллис отсушил листья и ушёл в луковицу с кожурой, твёрдой, словно скорлупа кокосового ореха… Стоит у неё на окошке криница, лежит под ней бронзовый жёлудь, а сторожат их Савераска с Петенькой. Хорошо, что сдружились, их теперь двое. Только Анна одна. Как всегда.
-Укатил жеребчик? – ехидничает неугомонная Фёкла.
Юрий очень уж её интересует – и кто он, и где он… Любопытна! Москвич и всё. А кто? – Пенсионер. А почему уехал? – Заболел. Отстань, банный лист… И всё же Фёкла как-то поддерживает Аннин дух. Опять варенье принесла: мол, Анне Холодной на День Ангела…
Погода на именины Анны выдалась отличная, яркий тёплый денёк. Значит, Анна-Зимоуказательница предсказывает, что зима будет холодной и рябины будет видимо-невидимо. Анна поздравила себя чаем с Фёклиным вареньем, Петеньку побаловала ореховым маслом, что было ей не по карману, а Савераска всем разносолам предпочёл свой обычный белый сухарик. Потом она перебирала архивы «друзей по переписке» - в былые дни ей много писали. Переписка длилась годами и вдруг увяла… Двоих она «проводила» с зоны: оттуда они ей писали, а вышли – замолчали: свобода! Вот красивая открытка, расписанная вручную – писк моды у заключённых. Сколько времени потрачено на эту роспись? Анна открыла жёсткую картонку - открытка запела… Боже, сколько лет прошло, а она всё поёт, поздравляя Анну с давно прошедшими именинами… Спасибо, Сергей! Жив ли? Свободен ли? Счастлив?
Вечером зашла угрюмая Нина с молоком – тоже в честь именин. Зачем же так дарить? Подарок в горло не полезет. Зайти отказалась – гости её ждут. Гостей не видно, но дед Филимон сидит на завалинке и пристально разглядывает Анну. Чем она ему не по нраву? Что-то разлюбили её мужчины всех возрастов – и сын забыл, и дед Филимон хмурится, и Юрий сбежал. И Бор опять исчез вместе с Филином. А Иван куда-то уехал на пару дней. Ему-то откуда знать про её именины?
Анна унесла молоко в дом и достала кружку. Савераска тотчас забрался по скатерти на стол и начал бегать вокруг банки, стуча хвостом. Заволновался и Петенька.
-Молока хотите? – Анна налила Петеньке в миску, мыши в розетку, а себе – в большую жёлтую фаянсовую кружку: Савераска кинулся к ней, стуча зубками. Анна подхватила недовольную мышь и спустила на пол, ткнув носом в розетку:
-Вот твоё! Кружка – для меня. – Обернулась на шорох и ахнула: Петька тянул клювом скатерть, кружка сползала к краю. Анна подняла было руку, но кружка вдруг подпрыгнула и по дуге упала на пол, выплеснув молоко. Петька отпустил скатерть, недовольно встряхнулся и ушёл, оставляя цепочку мокрых следов на полу.
-Разбаловались! Продукты портите, - укоризненно сказала Анна, поднимая с пола невредимую кружку. – Мне молока совсем не досталось. – И она вылила в кружку остатки из банки – так, попробовать. Молоко пахло петрушкой. Нина что, скармливает бедной Малинке все огородные остатки? Так ведь корова и заболеть может…
Анна вытерла пол, потом прилегла было почитать, но быстро устала и уснула. Когда стемнело, в дом зашла Фёкла.
Царь уехал. Теперь ясно, что этот Юрий и есть Царь: с его отъездом Царь-Цвет совсем завял, а в тот раз, когда она заходила за солью, спрятанная в кармане бутылочка с настоем золы нагрелась и вскипела, выбив пробку и намочив Фёкле юбку. Еле ноги унесла, чтобы не опозориться…
Москвич он. Это, конечно, даёт Фёкле направление, но выверить надо через Царь-Цвет: настой так далеко не сработает. Мало ли, что он сказал Анне – та, глупая, ему верит. Женщинам с венцом безбрачия мужчины правды не говорят: сбежал к другой, небось, тот ещё кобелина этот Царь, даром, что соки уж повысохли… Где это видано, чтобы соединились Свет и Тьма? Но Фёкле Царь нужен – Силу брать для Служения, для Тьмы, для её несчастной Царицы. Может, удастся у Цветка отколупнуть листочек, тогда ей будет легче Царя вычислить…
Фёкла шла на цыпочках, надеясь уйти незамеченной. Она уже наощупь добралась до подоконника, когда раздался громкий треск перьев. Проклятая птица хлопала крыльями и больно клевала Фёклу в ногу. Ну всё не слава богу!
Фёкла не стала отгонять петуха – потерпит, сейчас главное – оторвать листок. Она протянула руку к цветку и почувствовала прикосновение юбки к ноге – по подолу карабкалась мышь. - У, вражина! – Фёкла стряхнула мышь, не дав ей укусить, и схватилась за луковицу.
Да что же это? Словно камень – ни чешуйки не оторвать! Придётся всю уносить… Царица разволнуется. Ничего, к утру Фёкла всё вернет, и никто ничего не заметит.
Золотко шумел, стучала криницей Фёкла – Анна спала. Фёкла уже вскопала пальцами мягкую землю, приготовилась выдернуть луковицу, и петух презрел все сроки: громко и суматошно заорал в ночи.
Фёкла отпрыгнула от горшка, стряхивая с рук землю, Анна вскочила, уронив с себя мышь: Савераска в отчаянии поддержал Золотка, кинувшись ей в лицо. Слепыми спросонья глазами Анна всматривалась в темноту, сердце колотилось.
-Кто там? – испуганно спросила она, шагнула к окну, вскрикнула и согнулась: резкая боль пронзила живот, мелко задрожали мышцы, что-то словно лопнуло внутри - и мокрые струи потекли по ногам.
-Не бойся, Аннушка, это Фёкла, - дрожащим голосом ответила старуха. – Ты так кричала во сне, что у меня слышно, вот и прибежала. Что привиделось?
-Включи свет! Скорее. – Анна должна видеть, что случилось. Фёкла щелкнула выключателем, ахнула и кинулась за тазом в кухню: под ногами Анны быстро расплывалась лужа алой крови.
Анна стояла в тазу. Фёкла лихорадочно вытаскивала из холодильника банки солений, приматывала их к животу женщины, искала чистые тряпки. Побледневшую Анну тряс озноб.
-Климакс начинается, матушка, да как плохо начинается, - бормотала Фёкла. – Сейчас сбегаю, крапивки с тысячелистником принесу. Ты лежи, банки не сымай.
-Ххолодно… - стучала зубами Анна.
-Зато кровь удержишь. Эвон, сколько налила. Крови надо в тебе быть, а
не в тазу! Лежи, мёрзни. Я сейчас.
Золотко взлетел на кровать, прижался боком, грел озябшую Анну и беспокойно заглядывал ей в глаза. Савераска сидел на подушке, испуганно выкатив чёрные глазки. Анна тряслась. Волны резкой боли всплывали где-то в крестце, бежали вверх, и тело ходило ходуном, сотрясаясь судорогами.
-Ммолодильное яблочко! – прокаркала она петуху. – Оммолодилась! Климакс начался! – Она повернулась на бок.
Фёкла уже гремела чайником, заваривала травы, бормотала заговорные слова. Петька прижался к спине Анны, ошпарил её, как кипятком, своим жарким телом – помогло, судороги утихли.
-Пей, матушка. Всем помогает – отчего тебе не поможет? – Фёкла поила Анну травяным настоем. Испуганная Анна покорно глотала отвар. Мышь заволновалась, забегала по подушке.
-Кыш! – Фёкла сердито скинула Савераску на пол. – Тебя тут не хватало! Сиди в норе. Нынче играть с тобой некому.
Живот Анны потерял чувствительность и окаменел под грузом ледяных банок. Фёкла сняла банки, насыпала кубиков льда в металлическую флягу и положила взамен. Анна, как ни странно, пригрелась и начала засыпать.
Старуха унесла таз в кухню, нашла пустую бутылочку из-под кетчупа и аккуратно наполнила её кровью Царицы. – Пригодится, - подумала она и спрятала бутылочку под кофту. Затем вымыла пол, вынесла таз в выгребную яму и тщательно отмыла: ни кровиночки Царицы никому не достанется. Всю воду – в выгреб.
Анна спала. Щеки порозовели, стали наливаться, молодеть…
-Конечно. Заговорная трава, да с золой от огня Царь-Цвета. Свет – всему голова. Подымется, - прошептала Фёкла и ушла домой спать – Анна не проснётся до утра.
* * *
Было уже три утра. Ночь близилась к концу. Деревня спала, утихли даже неугомонные дачники – нигде ни огонька. Тишина, лишь слабый шелест листвы. И что-то… какое-то нутряное давление, будто непроницаемый купол накрыл низменность. Бегущие в вышине тучки шарахнулись в сторону, обтекая невидимую преграду, а та дышала в ритме спящего человека, собиралась линзой над деревней; и всё призрачнее небо, и всё ближе Космос… Вдох-выдох. И снова: вдох-выдох.
Пират выполз из норы под крыльцом, преодолел тоннель из шиповника, сторонясь колючих веток, и ушёл за дом. Теперь его место было там – у туалета, скрытого малиной. Пират дрожал и поскуливал, чувствуя опасность, но что-то гнало его сюда, безжалостно ломая собачий инстинкт. Пират покружился на тропе, пытаясь сбежать, дважды сумел добраться до угла дома – но ноги переставали слушаться и вели его обратно: тут его пост, и он ничего не может с этим поделать.
Коза Ивана Николаевича билась в загоне и громко мекала, не давая спать хозяевам. Лёжа без сна в супружеской постели, те впервые пришли к согласию, что старую козу пора резать – от неё ни козлят, ни молока, одно беспокойство.
Плохо спал в мансарде Филимон – ему снилось, как Витька с Женькой забираются в открытое окно, и грозит ему тощим пальцем соперница Фёкла, что помешала нынче его задумкам.
Серёжку обступили черти, издевательски подпрыгивали и мчались чёрной цепочкой по бордюру обоев, перескакивая через пухлые обойные розы. Розы кривлялись и высовывали языки: то ли чертям, то ли ему, то ли всем сразу. Розы были даже страшнее: они в комнате всегда. Он плакал от одиночества, мечтая о том дне, когда вернутся к нему пропавшие собутыльники.
Далеко за деревней, за лесным перекрёстком, где Фёкла обычно готовила лекарства, за обмелевшим ручьём и холмом, покрытым нежным берёзовым подростом, в глубине берёзовой рощи мелькали желтые огни: старое кладбище праздновало никому не ведомую победу, истекали огнями осыпавшиеся могилы… Теперь тесный лаз в Явь, Колькин дом, был не нужен. Призраки рвались в мир, обрастая чуждой Земле плотью: в эту ночь падали звёзды, и атмосферу земли пронизывали потоки космического излучения. Не спали астрофизики, чьи ожидания, наконец, сбылись – Земля окончательно вошла в неизвестный ранее сектор Космоса с повышенной плотностью вещества. В умах зрели кандидатские и докторские диссертации…
Скрипели и кашляли радиоприёмники, пугались грядущей грозы страдавшие бессонницей радиослушатели. Грозы не было. Гроза только собиралась на границе Яви и Свечения. Её срок еще не пришёл…
Только линза, что накрыла деревню, резонируя с кровью Царицы, собирала в фокус поток чуждого вещества и открывала Путь Мёртвых.
22. Наташка, 1-8 августа
Отец два года присылал ей приглашения, а она никак не могла выбраться. В этом году обиделся и не прислал, так что приехала Наталья не с частным визитом, а как представитель своей фирмы. О её жизни отец ничего не знал… и теперь вряд ли узнает. Как она может рассказать ему, что едва ей стоило усыновить Чена, как Вилли начал ей изменять? Отец и про Чена-то ещё не знает, а уж её проблемы… Она не свободна. Она не уверена в будущем. Её «опора и надёжа» в любой момент может оказаться болотной кочкой и уйти в трясину из-под её ног, оставив одинокую эмигрантку с ребёнком. Конечно, развод даст им средства к существованию… Но сохранит ли она Чена в этом случае?
Она-то, дура, убеждала отца, что всё у них хорошо, что она счастлива в этом браке – не то, что в первом, за тем ненавидимым отцом диск-жокеем, который как жил, так и закончил жизнь - перебрал дозу. Тот жокей убил двоих – себя и её, пожертвовавшую здоровьем, чтобы не родить урода: поздний аборт обрёк её на бесплодие.
-Дура ты! – сказала подруга Машка, разделившая с ней авантюрный поиск мужа в Австралии и получившая своего «Вилли». – Зачем, ты думаешь, им нужны русские бабы? У них рожать некому, под этой их озоновой дырой. Им наследники нужны.
Сама Машка уже ждала второго сына и вполне благоденствовала. А у Натальи случился выкидыш, и ей сказали, что она никогда не сможет выносить ребёнка… Там сказали. В чужой стране. Когда пути назад уже не было.
Наташка мечтала жить, как мать: домохозяйкой за спиной богатого мужа. Работать для души. Переводить хорошие романы на русский, самой их выбирать, плюнув на конъюнктуру. Не доходная, а любимая работа. Дома, без начальников и обязаловки, без ужасавших в её русском прошлом переводов, где главным юмором считались переборы анальной тематики, главным сюжетом – бои местного значения, изредка прерывающиеся извращенными любовными толчками. Она умирала от «гнилых зубов гор», постоянно разлагающихся растений, монстров и красоток в кустах… Она мечтала о свободе. Мечта…
Вилли мечтал вместе с ней, радовался и, наверное, любил. Не могла же Наталья проглядеть в нём отсутствие чувств? Но любил жену и мать его будущих детей. А она – не смогла родить.
Он, узнав, погладил её по голове и почти не изменился, только погрустнел. Наталья страдала: Машка уверила её, что наследник мужчине необходим, а уж ей самой… Неудавшаяся мать рыдала и пила транквилизаторы. А время утекало. Усыновление придумала сама Наталья, перевернула всю русскую общину, нашла ходы и добыла двухлетнего раскосого мальчонку. Никакого криминала! Сироту.
Вилли подписал бумаги, оплатил все расходы… и загрустил ещё больше.
-Как вы назвали мальчика? – спросила её въедливая Машка.
-Как так – назвали? – растерялась Наталья. – У него уже есть имя.
-Вилли не поменял ему имени? – ужаснулась Машка. – Никаких
Альфредов, Зигмундов, Рудольфов? И не заикался?
Вилли не заикался. Менять имя не предлагал – Чен и Чен.
-Неужели ты думаешь, что он его принял? – возмутилась подруга. – Не может быть у немца детей с таким именем. Не может, и всё. Как он его называет?
Вилли никак его не называл. Он его замечал лишь тогда, когда малыш сам к нему подходил: тогда гладил его по головке и удалялся, чтобы не сказать лишнего слова… Стал позже приходить и часто не ночевал: дела. Коротко и ясно. Дела.
Наталья встряхнулась и бросилась в Общину. Машка там уже процветала тайком от мужа, ухитрялась лавировать среди весьма сложных течений в этой сборной солянке русаков. И, о чудо, Наталье помогли с работой, сосватали ей маленькую фирму. Но туда нужно было вложить немалую сумму, чтобы она получила финансовую самостоятельность, а не просто в ней служила.
Вилли не возражал – только поднял бровь. И не предложил помощи, зато стал пропадать где-то неделями.
Тогда Наташка выпросила у него денег на визит к отцу, пристроила Чена к Марье Филипповне и кинулась за деньгами в Москву. Она должна быть независимой! Она сама построит свою жизнь с Ченом. С Вилли, или без него – решать мужу. Она почему-то ещё любила этого сушёного немчуру и продолжала мечтать…
Отца в Москве не оказалось. Наташка съездила на дачу, попрощалась с ней, поплакала над воспоминаниями детства и начала готовить документы на продажу, наняв продувного маклера.
Тот пил у неё чай, когда в двери повернулся ключ и вошёл отец: похудевший, хмурый, несчастный.
Да! Ей позарез нужна фирма. Встанет на ноги и заберёт отца – он уже совсем старик, зря ушёл в отставку. Бездействие ему вредно. Она его заберёт, и всё! На него больно смотреть. И её время уходит – кончается виза, продажу нужно ускорить. Слава богу, не пришлось разыскивать отца по всем деревням за озером Неро: адреса он ей не дал. Зато приехал вовремя, к чаю с маклером.
Она кинулась ему на шею.
-Это мой отец, - обернулась она к маклеру. – А это Валера. Он поможет нам с тобой продать дачу.
Отец посмотрел исподлобья.
-Сжигаешь все мосты? А я что – свадебный генерал? - Он сел и вынул очки. – Где подписывать? - деловым тоном спросил он маклера. Тот обрадовался.
-Вот видишь, - сказал он Наталье, - отец у тебя золотой. А ты всё волновалась, - и повернулся к Юрию. – Нам с вами пару дней поездить придётся – не все бумаги без вас дадут. Ну, и подписи, конечно. И согласие на перевод денег в банк.
-И куда же мы денем такую уйму денег? – прищурился Юрий.
-Папочка! – Наталья не хотела говорить в присутствии маклера. – Это потом. Сначала давай её продадим.
Валерий почувствовал напряжение и стал прощаться до завтра. Завтра
забег на длинную дистанцию: получение бумажек.
Юрий закрыл за ним дверь и сунул в зубы сигарету. Подумал, вынул, потушил и ушёл в душ.
-Хоть по голове не погладил, - подумала Наташка. – А то почти как Вилли.
-Дерьмо ты, Наташка, - сказал он, выйдя из душа. – Паразитка. В мать пошла. Доехать до отца не собралась, а денег урвать – ты тут как тут. А если бы я сейчас не появился?
-Разыскала бы, - очаровательно улыбнулась Наташка, готовясь к бою. – Деньги нужны. Бизнес горит.
-Ах, бизнес? Вилли разорился? – восхитился Юрий.
-Вилли в порядке. Новый бизнес, мой.
-Ну да. Тебе не хватает. Ты у нас с потребностями. Что же, давай, развивай бизнес. Главное, карманов под юбку нашей побольше, а то твоей банки не хватит на весь доход. Или лопнет она невзначай, банка эта. Где ещё дачу возьмёшь? Квартиру продашь? Валера твой сейчас моих подписей накопирует – ждать не понадобится.
-Ты ничего не понял, папа, - беспомощно ответила Наташка. – Ничего не понял. Не нужна мне квартира. Дача… Она ведь тебе не нужна, правда же? А мне деньги нужны. – Глаза Наташки потемнели, обернулись в себя. Такие слепые глаза обиженной Наташки…
-Чёрт с тобой. Жри, дщерь. Может, и вправду, бизнес важнее, чем какие-то там отцы. – Юрий бросил печенье, отодвинул только что налитый чай и ушёл к себе – спать.
Она бродила по квартире до вечера, легла поздно и не спала. Плохо получилось. Отец обиделся. Рассказать ему всё это идиотство? Нет, она не способна. Получится вроде несчастненькой… А она не несчастна! Она просто… неустойчива. Но у неё есть Чен. Может быть, есть Вилли. И она хочет, честное слово, хочет забрать отца.
Да ещё если продать квартиру и дом его дурацкий в деревне, он у неё с приданым будет. Тогда отец с его гордыней не будет считать себя приживалкой – жильё-то она обеспечит. И они будут жить счастливо. Только немного потерпеть, пока она не встанет на ноги… Отец будет гулять с Ченом и учить его гладить по головке неугодных женщин… И никакого Вилли не понадобится.
Наташка вертелась в кровати. Отвыкла. Всё уже стало чужим. Свет фонаря в глаза бьёт, как в детстве. Она любила этот фонарь, часто лежала и смотрела, как ветки тополя заслоняют свет и тени бегут по потолку… А сейчас он её раздражает, не даёт уснуть.
Отец застонал. Новости! Отец спит, как мышка – не храпит и не стонет. Заболел? Опять стонет… Ему плохо?
Наталья вдела ноги в шлёпанцы и тихо подошла к его двери. Снова! Нужно входить. Стучало в висках, и что-то делалось со зрением: тени предметов расплывались. Наверное, слишком резко вскочила, стареет.
Она приоткрыла дверь, заглянула и вздрогнула. Над головой отца светился маленький золотой шарик. Отец… лежал на спине, катал голову по подушке и глухо, мучительно, жалобно охал.
Наталья кинулась к кровати и застыла, не добежав: за откинутым углом одеяла к тёмной от загара шее отца прильнул зелёный огонёк. Он пульсировал, то угасая, то вспыхивая, вокруг него начало собираться едко-изумрудное облако светящегося газа.
Боже мой! Это не фильм ужасов, это обычная спальня, здесь спит ее прозаический отец… Может быть, она видит сон?
Изумрудный туман собрался в фигуру женщины, прильнувшей ртом к шее отца. Вампир! – Наташка подбежала к кровати, пытаясь отшвырнуть туманную фигуру, но рука прошла сквозь чудовище и она упала на грудь отца. Тот не пошевелился - только застонал; шарик над его головой угас, облако оторвалось от шеи отца, собралось в яркий зелёный огонь и исчезло. Прогнала! Наташка его прогнала.
Отец затих и повернулся на бок. Наталья вцепилась в свои всклокоченные волосы, по старой детской привычке дёрнула, но боль ничего не изменила: она не проснулась – она осталась стоять у кровати отца… Сон во сне? Оставлять отца ни в коем случае нельзя – сон это, или нет, повторения ужаса она не позволит.
Провела ночь у постели отца, свернувшись в кресле и прикрыв ноги шкурой с пола, даже за одеждой отлучиться она не рискнула. Он проснулся рано, удивлённо оглядел дочь, нырнул в душ. Вышел свежий, бритый и благоухающий, но глаза запали и снова окружены тёмными очками. Он уже выпил боярышник – теперь он о нём не забывал, сердце болело постоянно. Продаст дачу, отправит дочь – и в госпиталь.
-Всё правда! – ахнула Наташка, открыв глаза.
-Что? – удивился Юрий.
-Вампир! Она сосала твою кровь! Покажи шею.
Юрий отпрянул.
-С ума сошла на почве бизнеса? Что глупости несёшь? Что ты делала в моей спальне? Что ты принимаешь на ночь? Дрянь какую-нибудь? Транквилизаторы?
-Стерегла тебя от вампира, - устало сказала Наташка. – Она сосала твою кровь, а потом шарик погас и она исчезла. И она была прозрачной. И я ничего не принимаю на ночь – просто не сплю.
-Шарик? – нахмурился Юрий. Был у него шарик! Повод к размышлениям.
-Золотой. Маленький. Над твоей головой. Покажи шею!
На шее был синяк, бугрившийся под кожей.
-А, это обычно! – махнул рукой Юрий. – Это часто бывает. Даже режусь из-за них при бритье.
-Вампир! – злобно заорала Наташка. – Что тут с тобой сделали? У твоего вампира волосы волнистые. Старенькая, худенькая. Голая!
-Глаза какие? – Не хотел Юрий этого знать. Ох, не хотел…
-Прозрачные глаза. И сама прозрачная. Зелёная… как скамейка садовая, самого мерзкого цвета!
-Не бери в голову, - Юрий с облегчением погладил Наташку по голове, она передёрнулась. – Это у тебя от расстроенных чувств. Вот я лягу в госпиталь, и все эти гадости сразу пройдут. И вообще – есть пошли, а то скоро твой уголовник заявится.
Опоздали – раздался звонок в дверь, пришёл пышущий энтузиазмом Валерий. Уехали без завтрака.
23. Анна, 8 августа
Под утро Анна проснулась: её клевал в плечо Филин. Она никак не могла открыть глаз:
-Отстань!
-Соберись, Царица, - Филин исчез, над ней наклонился Бор. – Соберись
и вставай. Посмотри на Савераску.
Анна вскочила и охнула от тупой боли внизу живота. Фляга с растаявшим льдом скатилась на пол. На полу лежал Савераска, дёргал лапками и выгибал спинку. Анна схватила мышь.
-Что делать? – Она уже проснулась: умирает Охранник!
-Его положи. Пусть лежит. Сама в кухню иди, к тазу.
Анна побежала в кухню.
-Теперь два пальца в рот. Блевать будем.
Анна отшатнулась.
-Травленая ты, - пояснил Бор. – Не можешь сразу, пей воду. И блюй! До
победы!
-А Савераска-то причём?
-Потом разговоры разговаривай. Или хочешь, чтобы он издох?
-Отвернись. Вообще иди к нему. Стыдно. – Анна наклонилась над
тазом.
-Верно, девица. Я по нему и увижу твою победу.
Чуть не час спустя на очередную мольбу Анны -Ну, как он? –Бор ответил: Хватит.
Бледная до синевы Анна подошла к постели, схватила простыню и убежала: кровотечение вновь началось.
-Этого не трусь, девица. Очень уж юный гем у тебя здесь. Пройдёт. Лекаря бы тебе, а не шептунью.
Анна упала в кровать, прижимая к животу банку с помидорами.
-Юный! Сказал, тоже. У меня климакс.
-Слово какое… красивое. Нет у тебя этого слова. Сейчас стареть не след – Волк пришёл, и у меня времени на тебя совсем не осталось.
-Чем травлена? Кем?
-Это уж сама. Не стережёшься. Двумя травлена, двумя – и по Свету, и по Тьме. А кто и как – разберись. Лекаря бы надо - посмотреть, ваши, белые такие, красивые… облатки-таблетки-капсулы, фу, дрянь… назначить.
-Да у меня крапива есть. И помидоры.
-Смотри. Стерегись. Сама лечись, либо к лекарю иди. Ох, девица! Следи за Охранниками: гляди, Золотко-то тоже обмяк.
Анна повернулась к Петеньке, тот слабо закурлыкал… Пока втроём с Савераской миловались, Бор исчез.
Спать легли тоже втроём: мышь у шеи, Петенька – в ногах, словно кошка. В Свечении оба были тусклыми.
-Не стереглась, - посетовала Анна словами Бора. – Думала ли, что вместе со мной и они болеть будут? Теперь… постережёмся.
Во рту стоял привкус петрушки.
Час спустя забарабанила в окно Фёкла: Анна заперлась на все замки.
-Что пила-ела вчера? – пристала к ней старуха. – Чужое что-нибудь?
-Молоко Нина принесла. И твоё варенье.
-Варенье не в счёт. Не бери у Нинки ничего – наговорное молоко. С ней Филимон корифанится. Так и помереть недолго.
-Не буду, - согласилась Анна.
-Я тебе отвар принесла. Выпей, пошепчу.
-Да я уж выпила своего, куда же ещё? Спасибо за помощь, мне теперь гораздо лучше.
-Тогда оставлю, днём попьёшь.
Анна проводила Фёклу. Попьёт, как же! Взяла отвар и поднесла к Царь-
Цвету. Тот ожил, вспыхнул Савой-травой, отвар задымился.
-Ох, Фёкла! – расстроилась Анна. – Ты-то как научилась травить по Свету? Вроде бы ты моя, Тьмы?
Золотко с Савераской играли в прятки: Золотко искал, мышь прятался. Анна подсказывала невнимательному петуху, и все были счастливы, только… Юрий где-то далеко. Тянет сердце.
Позже Анна дала Охранникам в блюдечках отвар крапивы и томатный сок. Не столько пили, сколько топтались и разнесли сок по полу - пришлось мыть… И – вместе в кровать. Выздоравливать. Спать…
Из криницы осторожно выглядывали мохнатые колокольцы Сон-травы.
-Нет у тебя этого слова, - сказал ей Бор во сне. – Очень уж юный гем у тебя здесь.
-Какого возраста бывают гемы? – спросила Анна. - Юные, дети, старики?
-В миру закрытые – дети, открытые – юные, заилённые – старики.
-А в Вырии?
-Гем – чертёж. Стоит ли хранить кусочек чертежа или чертёж поломанной машины? Нету там детей и стариков. Яблочко – это чертёж здорового, полностью развитого человека.
-А как же умершие дети?
Анна увидела размытую бабочку, летящую к границе. Она ударилась, словно о стену, вспыхнула, обгорела до чёткой фигуры – и вернулась в мир.
-Опять призраки? – ужаснулась Анна.
-Новые дети. Они получают тела сразу, не скитаются.
-А остальные? Ждут следующего дня?
-Яблоня – и есть Яблоня. Видела, небось, как теряет яблочки волнами. Последыши – самые яркие и здоровые. Мелкие и не очень совершенные осыпаются и возвращаются в мир: гем учить.
-Получается, если хочешь жить, нужно быть несовершенным?
-Здравствуй, Царица. Тьма бездумная моя. Сама-то какие яблочки в короне носишь? Кривобокие? А яблочкам разве приятно собственное убожество? Совершенным дан новый час, новый мир, новый опыт. Возможно, они чуть-чуть счастливее, чем в предыдущем часе, вот и всё. Там, у них, своя яблоня. Там они все вначале кривобокие… Спи. Ещё поговорим.
Анна проснулась, сохранив в памяти всё, что решила во сне. Вынула из коробки свой венец – он даже не завял. Она встала перед зеркалом и надела венец. Всё верно! В Яви она стареет, в Свечении – вообще ёж, а в венце – девица в соку, лет двадцати восьми-тридцати, отнюдь не юница. Ну да, тем ещё расти нужно…
Она протянула руку, коснулась отражения – и увидела в зазеркалье себя реальную: бледную, слабую, в халатике и шлёпанцах. Там, в зеркале, за её спиной сидела мышь и бродил Петенька, а здесь… Она повернулась. Краем глаза увидела мужскую фигуру, расплывшуюся в огненного конька, и женскую, ставшую огненной птицей – без гребешка, гладкоголовой и златоокой. Почти Петенька. Почти.
Сказка. Она опустила взгляд на руки – юные, нежные, гладкие, ещё не огрубевшие от работы и не иссушенные возрастом…
-Кто ты? – спросила она у Савераски. Тот притёк к ней, прижался. – Конёк мой, ты кто? Почему не показал лица?
Савераска засмущался и спрятался за её спину. Анна наклонилась к Петеньке.
-А ты кто? – Но птица наклонила голову и подставила шейку.
-Бессловесные мои! Заколдованные мои принц и принцесса! Вас ещё расколдовывать нужно?
Защёлкал клювом Филин. Бор подбоченился в углу.
-Сказочки! Не все сказочки к хорошему приведут. Охранники выше, чем то, до чего ты их расколдуешь. Их путь они без тебя пройдут: своих шишек-синяков набьют, свои яблочки заслужат. Они тебе не оборотни. Они и есть: петух и мышь. А человеками ещё будут. Да получше, да почище, да посчастливей. Кривые бока выправят, соком нальются… Не ты их создала, не тебе их спасать. Выдумала! Расколдовывать. Гордыня! Стыдно.
Анна поникла. Она было подумала… Тогда, на Яблоне, не она ли была Петенькой? Может, Савераска тоже… Юрий?
-Тепло, да не очень, - проскрипел Бор. – Не ты, твоя любовь нашла место в птице. Вы связаны, это так. Будешь желать любви – пригасишь, ослабишь петуха. Любить сама будешь – усилишь. Себя немного ослабишь – он не Воструха, свои силы имеет, но и с ним мера нужна. А Савераска… Он посложнее будет. И от тебя никак не зависит.
-Тогда почему он заболел, когда я отравилась?
-Потому что ты стала его Вострухой, получила доступ к Силе Царя и выпила немало.
-У Юрия? – расстроилась Анна.
-Именно. Ты сейчас всех лечила: себя и Золотка от тёмного заговора, а Царя с Савераской – от светлого.
Сказал – и ухнул Филин. Где-то на крыше… Днём? Соседи взвоют!
-Так Фёкла напала не на меня, а на Юрия? – думала Анна, баюкая мышь. – Она лечила меня за счёт сил Царя? Господи! Она лечит не только меня!
-Бор! – закричала она. – Что делать, Бор?
Тишина. Анна вылезла из постели, подошла к окну, взяла жёлудь. Тяжёлый плод нагрелся в руке, вдруг резко похолодел и покрылся каплями влаги. Боли прошли. – Спасибо, духи! – сказала она, прогнулась, попрыгала на коврике, протанцевала к двери… не болит. Можно успеть в райцентр: Юрий в опасности.
24. Юрий, 8-9 августа
-Папа! Тебя! – раздался раздражённый голос Наташки. – Ты, я смотрю, времени не терял. Какая-то Анна.
-Зачем трубку хватаешь? – озлился Юрий. – Тебе уж сюда вряд ли позвонят. Положи трубку, я взял. – Юрий спустил ноги с дивана, пытаясь собраться. Голова как чугун, никакой боярышник не берёт. Валера его совсем доконал.
-Как я себя чувствую? Нормально, - донеслось до любопытной дочери, прильнувшей к двери. – Какое нападение? Фёкла? Бред. Извини, бред. Прости, что я бросил его на тебя. Подумай, что я здесь с ним буду делать? От чего ему меня охранять? Глупости. А это – тем более. Из меня плохой садовод. Ты сама здорова? Нет. Пока у меня дела. Может, в сентябре. Да. Будь здорова.
Отец затих. Наташка заглянула в щёлочку двери: спит. Бледный и усталый. Она завела будильник и тоже легла. Ночью она будет сторожить отца. Тот и не заметит – совсем плохой. От чего хочет его охранять эта Анна? Причём тут садовод? Анна уже положила глаз на дачу? Обойдётся. Дача продана. Вот так. А кого отец бросил? - Наташка в ужасе села на постели. - Неужели родил ребёнка? Наследника?.. А как же она, дочь? Она заплакала впервые за этот год – заскулила по-бабьи, уткнув лицо в подушку: одна… совсем одна.
-Она из Безопасности! – захлёбывалась новостями телефонистка. – Здравствуйте, говорит, генерал! А потом что-то про нападение. Не слышали, у нас ЧП не было? Кто-то там на кого-то напал. У неё в подчинении двоих ранили, представляете? Петю и Савраса. Тоже клички, конечно. Саврас! Таких имён теперь нет. А третий – вообще Цветок. Ну и кличка! Красавчик, небось. Она хотела одного в Москву услать, но генерал отказал. И сюда ехать не хочет. «Плохой садовод», - черноглазая телефонистка захихикала. – Значит, не желает работать на периферии.
-Заткнулась бы ты, Надька! – прошипела старшая собеседница. – Лучше скажи, что отошла в туалет. И хватит трепаться, потом не отмажешься.
Надька растерялась, побледнела, увяла.
-Молчу. Ой, Галя! Извини.
Юрий лежал на диване и притворялся спящим. О чём говорить? Он не знал, что сказать дочери, чтобы не взорваться: любая тема вела либо к Вале, либо к даче, либо к Анне. Лезет не в своё дело. Бросила отца, теперь ревнует, как тривиальная кошка. Когда-то он считал, что Наташка – друг.
Как-то не оказалось у него друзей: пост отпугивал. А старые… уплыли от него по волнам спиртного. Портил он им компанию, не мог скрыть брезгливости. Они себя со стороны не видели: все сливались в агрессивно-родственный шар… Они не слышали себя, своих бессмысленных многословных речей и тостов, своих песен из репертуара любимой певички Лениной, сменившей прежних, затрепавших фамилии всех русских атаманов. А вот она – Ленина. Чем Ленин не атаман?
И попала. Забыли казацких забулдыг, вспомнили маленького большого революционера… А пела то же – белиберду для хмельных мужчин, кои подпевали, утирая скупую слезу, сводили-разводили мосты, двумя берегами одной реки пытались разглядеть друг друга сквозь алкогольный туман, звонили ей из подворотни, а Она всё молчала о Любви… И Луна плыла, скалилась, венчала, освещала, плакала или усмехалась на снегу, на пляже, в троллейбусе…
Все его друзья любили свою Люсю. Первую свою Люсю - другие Люси, под большими номерами, их своевременно обслуживали. Друзья гордились своими жёнами – гинекологами, терапевтами, депутатами и филологами. Потому что те были всем нужны, а достались – им. Стерва, но своя. Они удирали от жён на охоту, упивались вусмерть и трясли утробами в саунах среди рыжих, чёрных, белых и в перьях Люсь, визжащих во хмелю. Они носили трусы с пчёлками…
Он уснул и увидел сон. Теперешняя Анна, в своём халатике, отворяла низкую дверь. Оттуда вырывались клубы пара и мокрые голые телеса баб. Они, визжа, хватали Анну и тащили внутрь. Анна упиралась, но бабы были сильнее, и Анна только вскрикнула, вернее, коротко охнула перед тем, как закрылась та дверь… А он сидел рядом, на веранде ресторана, и на тарелке Анны лежал кинжал, весь в крови. Кровь капала с кинжала на белую скатерть и расплывалась пятном. К столу подходил Андрей с незнакомым монголом. Они уже видели кровь… А Юрий так и не встал, не спас Анну, он словно прирос к стулу, разглядывая этот жуткий кинжал.
Анна! Анна! Ты не Люся? Нет? Ради бога, Анна, пусть ты не будешь
Люсей!
Отец плакал во сне. Нет, в эту ночь не было вампиров, но отец, бледный и истаявший, плакал во сне. Наташка не знала, как быть. Будить страшно: вдруг разозлится? Может, он переживает из-за новой семьи? Так пусть её с ними познакомит. Подумаешь, ребёнок! Боится не успеть вырастить? Наташкиных сил хватит и для двоих. Дочь-то зачем? Вот для этого – когда старые плачут. Что за жена у него такая, Анна? Неприспособленная? Суёт ребёнка отцу, а он и так едва на ногах держится… Или хищница? Наташка ненавидела эту Анну.
Вампиров нет. Просто глюки от усталости и горя. Отца надо лечить, а она завтра улетает. Почему жизнь такая нелепая? Наташка тихо вышла из комнаты отца: не было её здесь, всю ночь тихо проспала в своей кровати. Брезжил рассвет. Скоро зазвонит будильник.
Юрий проводил Наташку в аэропорт. Так и не помирились – не мог Юрий сдержать гнев. Эгоистка. Он провожал глазами уходившую в переход дочь. Дочь… Тоненькую глупышку? – Нет, заматеревшую элегантную даму… Бизнес-леди. Копия матушки.
Юрий не стал ждать отлёта – вышел и уехал. Приедет она, как же. Как приезжала… Если только её фирма не лопнет.
Он полз по Москве, застревая в пробках, и смотрел на новостройки. И город чужой: Кощеево царство кривых углов, слепых окон, муравьиных куч жилых кварталов, нелепых вывесок и уродливых названий. В глазах всё выше поднималась пелена багрового тумана… Доехал, развернулся у подъезда и снова в город: благо, только по проспекту. В госпиталь.
25. Анна, 8-9 августа
Анна долго бродила по райцентру в ожидании автобуса. И хорошо – успела справиться с эмоциями. Этот тупоголовый вояка лишён чувства самосохранения! Здорова ли она? Что он имел в виду? Спрашивал таким тоном, будто она свихнулась, а он навещал её в психушке… Бред и глупости. Всё, что Анна ему сказала, он полагает бредом и глупостями… У него дела. Дочь приехала, есть на кого порычать. Это, разумеется, важнее его жизни, а тем более благополучия Цветка. Всучил свои обязанности Анне, а сам покровительственно справляется о здоровье. Что было бы, если бы Анна тогда его дождалась? Снисходительная улыбочка? Или, может, дурное замужество… Ни секунды с этим узколобым воякой она бы не прожила. Реалист безмозглый. Его же высосут, он же венчан, он Царь, и Фёкла будет лечить больных, убивая его. И Савераску. И Царь-Цвет! Кто там его выбирал? Что, не видели, что он не хочет этой роли?
Анна уже исходила быстрым шагом все улочки и пошла по второму кругу.
-Вон она! Видишь? – шептала Надька подружке. Кончилась смена, и они жевали бутерброды, сидя на подоконнике. Вокруг слонялся томный кот.
-Видишь, мечется? Генерал ею недоволен... Ой! Какой хорошенький! И к ней идёт. Гляди! Наверное, это Цветок, тот самый, кого не ранили.
-В проруби, что-ль, цветок? – хихикнула Ленка.
-Сама ты дерьмо! – окрысилась Надежда. – А кличка у него красивая.
-Духовидец он. Иван-духовидец. Москвич. Так что врёшь ты всё. - Ленка скомкала жирную бумажку и кинула в кота. Тот порскнул через улицу.
-Вот как? – восхитилась Надежда. – Значит, так они скрываются? Кто же на духовидца лишний раз глянет? А тут он на спецзадании: Цветок. Мымру эту охраняет. Видишь, в машину посадил? Дура ты, Ленка. Нет в тебе следовательской жилки.
Иван собирался в Москву. Анна останется совсем одна. Она отправит с ним соленья – Иван обещал созвониться с сыном и передать. Вернётся ненадолго через месяц-два.
-Я волнуюсь за Юрия, - сказала она. – Он может разболеться в Москве.
-Он оставил мне телефон, - улыбнулся Иван. – Я позвоню. Не болейте, не скучайте.
Подавленная Анна вышла из машины. Иван махнул ей рукой. Баба Моня привстала на завалинке. Так он её ещё и катает? И ручками машут друг дружке? Ого!
С полей на деревню наползал туман. Будет холодная ночь…
* * *
Пират был голоден. Уже прошло время вечернего кормления, егерша даже вышла на улицу, позвала его – как так, собака не пришла за молоком? Галя с Нинкой тоже заволновались, Нинка даже вынесла за калитку макароны… Он не отзывался. Горло сжимало, и пёс тихо, затравленно скулил – так тихо, что услышала только Анна. Она попыталась прогнать собаку, но как прогонишь ползающую на брюхе и просительно виляющую хвостом псину? Пришлось вынести ему миску с едой прямо на пост – к туалету.
Смеркалось. Глаза Пирата, наевшегося щей и сахару, засветились красным, он вздыбил шерсть на загривке и зарычал. Анна оглянулась – никого. Но собака прислушивалась и рычала… Странно. Она повернулась к дому, пошла - и неожиданно для самой побежала с колотящимся сердцем. Пират завыл. Анна влетела в дом, заперлась на все замки, включила свет. Петенька проснулся и потребовал еды, выполз из норы Савераска… Всё бы хорошо, но Пират продолжал выть.
-К упокойнику! – вздрогнула и перекрестилась Фёкла, чаёвничающая в одиночестве. К голосу Пирата присоединился разноголосый хор других собак. Жители запирали окна и двери: холодная ночь, как бы дом не выстудить. И все боялись признать, что запираются от чего-то холоднее, чем ночь: от чего-то, чей приход возвещал собачий вой.
Вдалеке за полями летел через обмелевший ручей неровный тускло-желтый шар – рой освобождённых гемов. Они летели, держась поодаль друг от друга, чтобы не повредить обретённые тела – крохотные облачка синих искорок, вминающее пламя гема так, словно на газовую конфорку налили еды, и теперь пламя истекало иным, чуждым цветом, искрясь и потрескивая. Там, в деревне, они чуяли живительный источник – кровь Царицы, что поможет им обрести форму. Шар распался, растянулся лентой и влился в улицу.
Пират покинул пост, прыжками преодолел лужок, прополз под калиткой и кинулся к сараю Фёклы. Там протиснулся в щель полузакрытой двери и схватил зубами пук отвратительно пахнувшего марьянника: Фёкла запасала его стогами, на чёрный день. Теряя из пасти стебельки, вернулся на пост. На горке уже появилось тусклое свечение…
Собака выплёвывала стебли, залитые слюной. Глаза слезились, лапы двигались будто сами собой, складывая стебли в круг. Пляшущие огни окружили кольцо марьянника, вились вокруг морды пса – и страх, наконец, пересилил. Обезумевший от ужаса пёс перепрыгнул кольцо огней и бросился в спасительную тьму, роняя едкую вонючую слюну. Он добежал до дома егеря, судорожно вылакал своё молоко, чудом уцелевшее в миске, и его вырвало… Он уже не мог выть, только дрожал, забившись под крыльцо. Выли другие собаки – те, чьими лапами никто не управлял.
Коза Ивана Николаевича сорвалась с привязи – в эту ночь её оставили снаружи, боясь повторения вчерашней истерики. Она перепрыгнула через забор, продралась через шиповник и теперь стучала копытами в дверь Анны, жалобно мекая. Позже забеспокоились соседские гуси, а вскоре вся живность деревни мычала, лаяла, гоготала и блеяла. Хлопали двери домов, хозяева бежали к скотине, презрев затаённый страх. За бродом заволновались хуторские козы, и тогда соседняя деревня разделила общую панику.
Анна открыла козе. Что ещё можно сделать? Животное совсем обезумело. Коза прыгнула к ней, упёрлась лбом в бедро и тяжело задышала.
-Пойдём! – Анна решила предоставить ей ночлег во дворе, провела через прихожую. Любопытные Петенька с Савераской уже ждали там. Стоило Анне открыть дверь во внутренний двор, как коза кинулась в бывший коровник, просунула морду в окно и заблеяла: морда не влезала, мешали решётка и стекло.
-Ну, кто там? Пират, что ли? – Анна выглянула в оконце и охнула. Золотко тотчас взлетел ей на плечо, кулдыкнул и убежал в дом. Анна молча смотрела на кольцо гемов вокруг туалета. Что им там понадобилось? Пират прячется в домике?
Коза толкала её головой, сияли жёлтые глаза. По ноге что-то скользнуло. Анна глянула вниз и завизжала: невесть откуда взявшиеся ужи ползли к сливному отверстию коровника и исчезали в нём. Сколько их!
А змеи уже бросались на гемы, яростно шипя. Бессмысленные потуги! Огни продолжали кружиться, не меняя строя.
Как спасти Пирата? Воинство Гекаты явно в панике. Какую силу выставить против гемов? Они ещё не призраки, ещё не вытянули из неё силы. Попробуй, коснись, и вместо гемов там появится толпа призраков, рассыпающаяся в благодарности, а Анна потеряет Силу. Их столько, что она, пожалуй, умрёт…
Царь-Цвет. Вынести, коснуться, спалить? А как это скажется на Юрии? Может быть, так Анна убьёт Царя? Даже когда был один Коля, Царь-Цвет приугас… Анна смотрела в окошко коровника. Стройный круг призраков дрогнул: один из ужей сдвинул вялый стебелёк, образующий круг (Это зачем?), и гемы начали перелетать брешь в… (защите. Кто-то помог?). Через несколько минут сквозь приоткрытую дверь туалета начал просачиваться бледный призрак. Он на глазах обретал плоть… (Там моя кровь! – ахнула Анна. – Они материализуются!).
Петька клюнул её в ногу и уронил листок тополя.
-Ты гений! – Анна рванулась в дом, выскочила на крыльцо: тополь опустил ветки до самой земли.
-Сейчас, сейчас, - уговаривала Анна неизвестно кого, ломая ветки, - сейчас прибегу! – Она пробежала тоннель, выставив перед собой букет веток. Сзади топала коза. Впереди… Впереди? – мелькнули огненные фигуры Царь-Птицы и Конька. Сияние слилось с Явью… Анна подбежала к гемам, снова вьющимся кольцом: брешь закрыл струящийся Савераска. Призраки ещё не уплотнились в должной степени – лишь что-то желеобразное, покрытое проплешинами – ямами синих искр – тряслось на студенистых ногах. Один… два. Три! Всего-то!
Анна выхватила из букета толстую ветвь, повернула её острым обломанным концом вперёд - и кинулась в бой.
-Вон! – завопила она, втыкая ветку в самый плотный призрак… Тот стал прозрачным, рассеялся. Гем увильнул и слился с кольцом сотоварищей.
-Вон! – второй призрак уничтожен. Какое эхо… «Вон, вон, вон!» бормотали стены двора.
-Вон! – металлический голос загомонил в ветвях деревьев, и ему отозвалась разбушевавшаяся скотина.
Анна росла Отдалялись, уходили вниз стебельки марьянника, гемы казались коротенькими бусами, упавшими в траву.... Она покрепче ухватила веник прутьев, сунула ветку за пояс халата и начала разгонять рой. Гемы суматошно заплясали и бросились врассыпную. Анна потекла… потекла! к калитке, вылилась на улицу, грозно поводя сияющими красным глазами. Коза попятилась, спряталась за забором и задами побрела домой.
По дороге бежала молчаливая собака. Молчит? Не боится? -Вон! – взревела Анна, занося хлопающее листьями копьё. Глаза Волка расширились, словно чайные чашки, засияли зелёным, стали как озёра, как зеркала… В тех зеркалах отражалась морда Сохмет - воинствующей разрушительной ипостаси львицы Хатхор… Отражалось лицо Кали, опьянённое убийством. Синие черепа светились вместо пуговиц халатика.
Конёк наступил ей на ногу. Острое, как игла, копытце пробило тапок и разрезало кожу, опалив огнём края ранки. Крови не было, только боль. Страшная морда уничтожительницы задрожала в глазах Волка и превратилась в измученное и испуганное лицо. Её лицо. Анны.
Она словно съёжилась. Упала. Измельчала. Ослабела. Она встала на колени и обняла Волка.
-Прости! – рыдала она. – Я совсем обезумела! Это от страха!
От Волка пахло псиной, он мотал головой и пятился. Стоило ослабить объятия, и он прянул в сторону, исчез в прогоне. То ли был Волк, то ли почудилось. На ногу Анны карабкалась мышь, сзади недовольно ворчал Петенька. Ветки тополя рассыпались в пыли. Анна собрала ветки и унесла в дом. Поставила в ведро с водой: ещё поживут. Спасители.
В палисаднике Серёжки тихо шептались.
-Погодите, - говорил Серёжка паре скрывшихся у него огоньков. – Что-то вы не такие какие-то. От голода посинели? Я вас поесть отведу. А потом вы снова будете со мной. Ты, наверное, Витька… А ты – Женька. Точно! Ты – Женька.
-Что за бардак! – возмутилась Нина. – Воют и воют. Корову разбудили.
-Поди успокой, - Саша хотел спать.
-И ты поди. Боюсь одна: воют.
Саша, матерясь, вдел ноги в калоши, прихватил в передней толстую палку.
-Ну, копуха, иди, а то тебя этим дрыном протяну!
Нина, труся, торопливо пошла за ним, не успев застегнуть кофту: бог с ней, чай, не в церковь.
-Вот, ребята, ваша коровка, - заплетающимся языком говорил Сергей. – Вот она, родимая. Пейте.
Огоньки кружились, не понимая.
-Пейте, говорю! – рассвирепел Серёжка. – Ваше любимое. Счас помогу. – Он ухватил корову за рога, та взметнулась и ударила копытами по стене. Сергей трясущимися руками достал нож, чиркнул по шее. Кровь Малинки брызнула струёй.
-Ну, пейте! – крикнул он, облизывая кровь с губ. – Вкусно же!
Огоньки не понимали. Нужна кровь Царицы. Корова причём? Но что-то в Сергее обещало еду… Они вились вокруг него.
-Пейте! – Серёжка замахал руками, залитыми коровьей кровью. Он не может больше один, ему нужны Витька с Женькой, а не бессловесные огни… - Ну!
-Ну! – гаркнул Саша, обрушивая дрын на его голову. – Вомпер поганый! Вот кто Малинку уделал!
Они били его долго, но замолк Серёжка уже после первого удара.
-Ох, Саша, - зашептала Нина. – Он дуба дал. Куда его девать?
-Девать? – Саша пришёл в себя, оглянулся. – Домой к нему. Задами понесём. Мало кто его побил? Он меня и не видел.
Они отнесли Сергея в дом, положили на кровать и ушли, крестясь и пятясь. Один из огоньков прокрался за ними. Теперь он лежал на груди умирающего Серёжки и вспыхивал в такт его останавливающемуся сердцу. Собаки выли. Серёжка изогнулся в судороге агонии, вздрогнул, сел на кровати, осмотрелся… и тщательно вылизал с рук коровью кровь.
Женькин пёсик в доме у околицы взвыл в последний раз, воровато оглянулся и кинулся вон из деревни.
Выжженная битвой Анна брела домой. Голову давило, пустые мысли мельтешили, как комары: что холодно, что она выстудила дом, оставив открытой дверь, что надо протопить и выпить чаю… Мозг отказывался осознавать случившееся. Сузилось поле зрения, Анна видела только тропинку перед собой: чтобы войти в тоннель, понадобилось поворачивать голову, близоруко выглядывая граничные кусты. Вправо – влево. Прямо. Вперёд. И снова взгляд под ноги. Шуршит… Анна остановилась, нагнулась, вглядываясь: что шуршит?
Листья. Тропинку по щиколотку устилали листья тополя… осины? Мелкие, неровно зубчатые. Осина… Тополь, значит, задрожал… Мысль ударила куда-то над глазами, вспыхнуло, заломило виски… Застучало сердце: выход. Вот она, защита! Анна ускорила шаги, прижимая пальцем болезненно забившуюся у ключицы жилку. Гемы вернутся. Она ещё не победила, только отсрочила нападение. Вбежав в дом, вывалила на пол вещи из большого рюкзака, прихватила два ведра - и вновь на тропинку.
Во тьме тоннеля она лихорадочно сгребала листья и трамбовала их в рюкзак и вёдра. Где мышь? Страхует ли Анну у туалета? Взвалив рюкзак на спину, схватила вёдра и проломилась боком сквозь тоннель, побежала за дом.
Пират, укладывая марьянник, протоптал тропу в малине - поверх изломанных веток лежало неровное кольцо вялого марьянника. Оно было разомкнуто. Полуоткрытая дверь туалета поскрипывала на ветру. Анна остановилась, потрогала своё тополёвое копьё за поясом, выдохнула, резко вздохнула и кинулась в туалет, готовая к нападению… Одна. Ни Савераски, ни Золотка.
В туалете стояла кромешная тьма. Слава богу, нет огоньков, гемы ещё не опомнились от страха. Анна зажгла свечку, стоявшую на полке, и подняла ведро над отверстием… Из тьмы ямы высунулась голубоватая полупрозрачная рука и зашарила по сиденью, пытаясь покрепче уцепиться. Анна завыла в голос и стукнула ведром по руке. Та вцепилась в край, и в отверстии показалось лицо со слепыми искристо-синими сияющими глазами.
-Служу тебе, Царица, - заскрипел призрак, подтягиваясь на руках.
Зачем она дерётся ведром? Совсем перепугалась, квочка! В голове прояснилось, сердце успокоилось, и Анна плещущим движением, словно помои, вылила поток листьев на голову и руки призрака. Тот истаял, гем рванулся вверх, но Анна добавила листьев, гем наткнулся на них и погас, а листья, словно пудрой, покрылись мелкими сияющими синими точками. Те забегали суетливо, выжигая свой путь, но вскоре и они погасли.
И погасла свеча, пустив прощальную струйку дыма. Снова тьма. Анна заглянула в пустоту ямы – тьма. Повернулась к выходу и коротко вздохнула: по саду бродили огоньки. На свечу времени нет. Она наощупь нашла ведро и высыпала листья на сиденье и в яму… Огоньки подплывали, а её веник остался в доме. Им же не только её кровь, им и её Сила пригодится. Отберут Силу, а вместе с ней – жизнь…
Анна дёргала завязки рюкзака. Впопыхах завязала на узел, тот никак не поддавался. Сердце будто замолкло, в груди мёртвая тишина. Механически дёргая верёвку, она смотрела, как сжимается кольцо гемов.
Ухнул Филин. Бор! Наконец-то. – Бор! – завизжала она. Кольцо марьянника загорелось пурпурным светом, стебельки ожили, выпрямились, вцепились в землю корнями, закустились и закрыли брешь. Филин слетел на крышу туалета и защёлкал клювом.
-Бор! – истерически всхлипывала Анна. – Ты пришёл!
-Однако пора тебе, девица, самой перемещаться, - покачал головой старик, усевшись на стульчак. Он одобрительно осмотрел антураж.
-И свечку завела! Ну, запасливая!
Анна упала на колени, уткнулась носом в его руки и зарыдала. Резко запахло хвоей.
-Воду-то не лей, - похлопал её по плечу Бор, отобрав руки. - Лучше думай как воин, а не как пантера несуразная. Сохмет, говоришь? Не забудь, эта самая Сохмет, кровушки напившись, пьяна была в стельку. А ты у нас, вроде, мёртвую воду зря не тратишь. – Он нахмурился. - Кто же идёт в бой с мечом и без щита? Листья – это верно, молодец. А ветки-то, ветки – зачем в доме? Черенкуешь?
-Черенкую, - всхлипнула Анна. – Мне ведь надо их по могилам рассадить.
-Хитрая. Сейчас придумала.
Сейчас, - призналась Анна.
Бор подёргал завязки, узел развязался.
-Дело-то доделай. Засыпай тут всё, и по кругу, по марьяннику сыпь.
Анна вскочила.
-А как же?
-Как, как… - отозвался Филин с крыши туалета. – Хорошее сиденье. Сыпь и на него тоже.
Огоньки вились поодаль, марьянник сиял. Анна высыпала весь лист, вытряхнула рюкзак.
-Теперь им тут делать нечего, - заметил Филин вслед уплывающим огонькам. - Какие-то они непривычные… синие какие-то. Не знаю, что с ними приключилось… Ладно, соединяй Явь и Свечение, бери меня и переносись домой. Застоялась. Только куражиться умеешь. Надо и простые, обыденные вещи освоить. С Царём-то, когда… гм, в общем, и не заметила, как под Яблоню перенеслась. А ведь это ты – не он. Тогда… гм.
Анна увидела красную метлу, мысленно оседлала её, взвилась в небо - и оказалась в комнате. От неожиданности она уронила вёдра, и те заскакали по полу.
-Ты эти ведьмачьи штучки брось, - неприязненно сказал Бор, забираясь в качалку. – Я тебе не Гекатин козёл, чтобы на мне верхом ездить. Козларейза ты, что ли? Пожалел, не скинул – косточек бы не собрала.
-А как… - растерялась Анна.
-А так… - передразнил Бор. – Уж ежели метлой меня видишь, то у метлы ручка есть. Для дружеских объятий. Не седло. Ага?
-Прости, - Анна прыснула, представив картину в Свечении: ёж верхом на метле.
-Тьфу на тебя! – возмутился Бор. – Тебе мыться, мыться и мыться надо. Всю дрянь биномную смывать. А то ещё налижешься, как Сохмет, с тебя станется.
Анна и не подумала обижаться. Ясно, что она ещё мало смыслит, раз заносит её в дебри дурацких действий.
-Спасибо тебе, Бор. Уж не чаяла голову сохранить. Эти обалдуи, - она кивнула на петуха и мышь, сидящих рядком на подоконнике, - бросили меня в решающий момент. Помогали, помогали – и бросили.
-Скорее! – вскочил Бор с качалки. – Скорее к умывальнику. Без рассуждений!
Анна привычно понеслась к тазу.
-Опять рвать? – с готовностью обречённого спросила она.
-Нет. Бери мыло.
-Взяла.
-Мыль язык.
-Ава… фто исо?
-Смывай!
-Ну?
-Мало! Ещё мыль! Смывай! Ещё! Всё. Иди сюда.
Анна вбежала в комнату, тревожно взглянула на Охранников.
-Кому плохо?
-Тебе! – отрезал Бор. – Поносишь других, не ведая. Язык твой грязный. Помыла – скажу.
Анна обиделась. – Разве я дитя? Зачем издеваешься? Не мог просто сказать?
-Дитя. Безголовое и неблагодарное. Золотку ты Силу дала: Силу Любви. Не хотела же повредить Царю? Сама боролась. Так? Он эту Силу всю Царь-Цвету отдал. Видишь – Плакун стоит? Он, Царь-Цвет, тебе марьянник через «не хочу» вырастил, ведь марьянник для него - Зло. Тебя защитил. Силу взял у Золотка и Савераски – Царя-то нет. Савераска ему свою Силу отдал. Ослабел. Не Царя Силу, а свою. Есть у него своя Сила Любви – её и отдал. Вот лежит теперь тихонько – силы бережёт.
-Бедные вы мои, обиженные, любимые, - заохала Анна, прижимая к себе петуха и схватив мышь на ладонь. Вялый мышонок поднял голову, сверкнул весёлыми глазками, забегал по руке.
-Уже вылечился? – удивилась Анна.
-Волшебное слово сказала и удивляется, - засмеялся Бор. – "Любимые"! Ты же ему Силу влила, вот и ободрила. Потому что правда, любишь.
Анна насупилась. – Я и тебя люблю, старец. Бор, я тебя люблю!
-Знаю. Вот и сумела меня перенести, хоть и в непотребном виде. Знаю, что любишь. Других, нелюбимых, перенести с собой невозможно. – Бор пофыркал, задумался. – Хотя я могу. Ты – нет. Любимый и пальчик не оттянет, а нести нелюбимого… как телегу в гору толкать. Этого и не пробуй... Заговорился я. Пора и честь знать. Спать пора, уснул бычок… хм. Лёг в коробку на бочок. Ну, и так далее. Спи, разбойница. Может, и я вас тут полюбил, да пора мне…
И нет его.
На рассвете Филимон опоясался повиликой и спустился в дом. Из окна мансарды он видел, как ночью к дому Царицы стекались гемы. Сколько их! Кто выпустил? Неужто Фёкла добыла крови?
Однако что-то там не так. Гемы уплыли за дом. К утру они разлетелись, и Филимон отправился на разведку. Что их привлекло? - Ясно, кровь Царицы. Почему за домом? - Ааа, в выгребе. Сработала его петрушка, да только хуже места не придумать… Ох, грехи наши тяжкие, - передразнил он Фёклу. – Придётся лезть. Тьфу! То ли дело – как он планировал: ночью зайти в дом и унести кровавую простыню. Тоже противно, но всё же. Теперь из-за подлой Фёклы надо лезть в выгреб… И полезет. Дело есть дело.
Весь туалет был засыпан какой-то трухой. Филимон фыркнул, стряхнул труху, оторвал сиденье, обвязался верёвкой и полез. Зачерпнул жидкое месиво приготовленным котелком, вылез, взглянул и начал тихо материться заплетающимся от злости языком: поверхность жижи в котелке бурлила, испуская дымки, труха кружилась… всплыл осиновый лист, зашипел и ушёл на дно. Толстый слой ржавой трухи заколыхался на поверхности – руки Филимона дрожали. Он злобно швырнул котелок в кусты, вытер руки о штаны и поплёлся домой.
В окне мелькнула Фёкла: торжествует.
-Ну, падла, я тебя достану, - пообещал разочарованный Филимон. Ему навстречу трусил, прижимаясь к заборам, измученный и вывалявшийся в грязи Пират. Нырнул под ворота Царицы. Опять на посту, злыдень. Пристрелить бы его. Или отравить?
26. Сергей, 9 августа
Осознание приходило с трудом: обрывки мыслей продирались сквозь пульсирующую боль в затылке, пришлый гем занимал опустевшее место, метался в угоревшем от сивухи, покалеченном кровоизлиянием мозге, пытался остановить уже начавшийся разбаланс жизненных процессов, накладывал свою схему жизнеобеспечения на чужеродное тело. Тело было ему велико, сильно изношено, но молодо – это пока главное… Мефодий и забыл, как это сложно – владеть чужим телом.
Опустевший, сжиженный алкоголем мозг позволил разместить память нескольких последних жизней, но… прежний владелец любил жить! Его «Я» было защищено такими жёсткими стенами, что теперь в мозге обитали две сущности: потерявший жизнь, утративший гем и чувства прежний обитатель был лишь записью в мозге, вирусом этого раздолбанного компьютера, забравшимся в материнскую плату, обеспечив тем самым своё проживание на всё время существования мозга - и новый жилец, заполонивший остальной мозг своим «Я». Это он регулировал жизненные процессы и захватил каналы восприятия.
Содержимое скрывшегося за баррикадами вируса было практически невозможно считать и невозможно определить, когда этот бывший хозяин выскочит из-за угла и начнёт бороться за контроль над мозгом. Тело без гема ему не подчинится, разве на мгновение…
Если бы то было возможно, гем Мефодия выстроил бы защиту, изолировал чужой участок, словно опухоль, – только в мозге нет отдельностей: нельзя избавиться от записи, выковырнув кусок. Одни и те же нейроны помнили Сергея и запоминали Мефодия. Одни и те же. Помнили слабодушного алкоголика и помнили могучего колдуна, что вновь получил тело спустя пару пустых столетий.
Он многое умел, этот старец. Он умел убивать, умел терзать жертвы, знал вкус жертвенной крови. Он безошибочно проницал людей, его пророчества – обычно страшные – сбывались в срок, принося его заимствованным телам посмертную славу. После смерти… Или как там можно назвать это безвременье, в котором уродливый гем ждёт, дрожа, своего часа – "своего" чужого тела, нового времени ходить по земле и наслаждаться ужасом в глазах окружающих…
Внедрение шло тяжело. Как-то не так, непохоже на прошлые разы, когда его сущность крушила прежних владельцев мозга, только лишь начав запись. Сейчас памяти прошлых жизней не желали выстраиваться во временной ряд, пронизывали друг друга и путались. Кем был Мефодий в прошлый раз? Святым старцем в рубище, или жрецом Триглава - тем, кто впервые объявил, что бог требует кровавых жертв, зная при том: бог сей не един, и ни один из богов, входящих в Триглав, кровавых жертв не приемлет? А может, он забирался внутрь идола, пророчествовал за Золотую Бабу лишь после того, как обмазал идола жертвенной кровью, самолично растерзав жертвы?
Гем совершал свою работу, подстраивал тело, но мозг не успевал. Вытаращенные глаза с трудом следили за окружающей обстановкой: гем нельзя считывать без связи с миром, зрение необходимо. Мефодий смотрел на безобразные розы, нарисованные по верху обоев, пытался сконцентрировать взгляд. В какой-то момент он провалился в глубины подсознания, и тело заходило в конвульсиях белой горячки: розы выступили из обоев, вспухли кочанами, вывернули лепестки языками отрубленных голов. В лепестках прорезались черты убиенных Мефодием жертв, и вот уже головы отскочили от стены, закружились над распростёртым в постели телом, капая на него кровью, сверкая чистыми разрезами, свешивая набок острые языки и закатывая выпученные глаза. Полосы обоев задрожали и прорвались, впуская обгорелых и повешенных: те наступали, отталкивали друг друга, тыкали в глаза Мефодия своими окровавленными пальцами с вырванными ногтями, заваливали его тело тушками мёртвых голубей и куниц. Куницы вдруг ожили, начали прогрызать одежду, заструились мягким мехом по телу, добираясь до чувствительных мест… Мефодий сучил ногами, плакал, отшвыривая куниц, а те щерились, сверкали острыми жёлтыми зубками и, когда он совсем отчаялся, вдруг попадали на пол пустыми шкурками с сухими мёртвыми глазами. Тогда в дело вступили человеческие жертвы, потрясая крючьями, ножами, топорами. Руки Мефодия были теперь в тяжёлых оковах, он только и мог, что прогибаться на кровати, плевать в лицо палачам - тогда они ссыхались в мумии, скорченные в позе младенца, рассыпались в пыль на сухих шкурках куниц. Куницы, словно выпив живой воды, обретали плоть, отряхивали шкурку - и вновь кидались на закованного Мефодия. Безголовые голуби стаей приземлились на его голове, топтали острыми когтями глазницы, копали, словно куры, вялую кожу, обнажая кости черепа. Кожа падала на открытый в крике рот Мефодия, он хрипел и задыхался, чувствуя невыразимую боль там, куда прогрызали путь куницы… Глаза, залитые кровью, обернулись в себя, нарушив подстройку тела.
«Так не может быть! – промелькнуло в пульсирующем сознании. – Я же не умираю! Я оживаю! Так быть не должно!». Но так - было, и он хрипел и плакал, пока мозг не отказался от всего – от разума, от видений и от страшной памяти.
Дурачок Серёжка впал в забытьё. Гем Мефодия продолжал латать изношенное тело, рассасывал гематому и строил. Строил что-то своё.
27. Юрий, август
Анализы, процедуры, тихое издевательство врачей… Всё как обычно в госпитале. Кровь его им не понравилась. Почему чья-то кровь должна нравиться? Не нравится – не соси её литрами по утрам. Садомазохисты. Пили бы себе кровушку по сердцу – из здоровых новобранцев, ан нет! Юрий заливает своей плохой кровью тайно припрятанные ими цистерны. Как можно восстановить эту самую кровь, когда её всё время отцеживают чудовищными шприцами? Пункцию им. Костного мозга. Сейчас. Юрий рискованные анализы не сдаёт. Пусть вычисляют без пункции. Облучён он, видите ли. Это уж не к Юрию. До весны его никто не облучал.
Порешили просто постараться поправить кровь, подлечить сердце – и всё. Родина его уже не зовёт, он имеет право умереть, как ему нравится. Никаких операций и прочих радикальных мер.
Теперь хоть газету можно почитать в промежутках между капельницами, а то телевизор надоел хуже горькой редьки. Мелькнуло там что-то про повышенную плотность вещества в Космосе, и как отрезало. Молчок. Спутники летают, но запусков ракет что-то не проводят. Копошатся там "вчёные человеки", а рядовым гражданам знать не положено – так панику предупреждают. Бедные журналисты: только завопили, а теперь со скучными лицами бормочут про спорт и культурные мероприятия...
Заходила любимая подруга – старушка соседка Эльза Петровна, внучка репатриантов, упустившая, как и он, свою дочку замуж в Испанию. Приводила конечный продукт, совместивший крови поляков, немцев, русских и испанцев. Златоглазого вихрастого бледного внучка. Пришла в трауре – дочь недавно умерла вторыми родами, и мальчишечку зять подкинул бабке, чтобы развеялся.
Этот Мигель учинил ему форменный допрос.
-Почему твоя сосна растроилась, дед Юрий?
Юрий так и сел, едва капельницу не вывернул. Он знает про сосну?
Эльза дёрнула Мигеля за руку.
-Откуда деду Юрию знать? Это ты её поливаешь, вот и говори: «Ваша сосна растроилась. Растёт теперь тремя головами».
Действительно, Юрий когда-то посеял в горшок крымскую сосну, и та росла, как на дрожжах. Просил соседку летом поливать…
-Надо же! А я не зашёл, как приехал. Не успел. Сами знаете – дочь на голову свалилась… - он замялся: её-то дочь теперь ей на голову не свалится. Эльза словно не заметила бестактности.
-Я вам письма принесла. – Она протянула конверты.
Юрий, ещё не опомнившийся после сосны, только взглянул на конверты - Моня и Анна: лес зовёт! – а Мигель продолжил свой допрос.
-У вас есть собака? – Эльза одобрительно кивнула, оценив «У вас».
-Нет, - Юрий морщился, придерживая ватку у локтя – эта сестра всегда больно выдёргивала иглу. Руки-крюки.
-А вы знакомы с собакой?
-Знаком. С Волком.
-Он чей? – засиял глазами мальчишка.
-Волк не может быть «чей». Он свой.
-Волк? – возмутился Мигель. – Он наш. Всех нас. Разве вы не знаете? Он всегда приходит с Певцом. А Певца вы знаете?
-Какого певца?
-Ну… - задумался Мигель. – Человека. Хорошего. Иногда он есть, а
иногда его нет.
Эльза прервала внука: - Хватит деду Юрию сказками голову морочить. Видишь, побледнел? Ему отдыхать нужно.
-Когда отдыхают, тех едят злые призраки. Цари всегда в бою вместе с Волком, Конём, Жар-Птицей и Царь–Девицей. Цари не отдыхают. Они нас всех защищают от зла. А может, ты не Царь?
-Да у меня, вроде, таких амбиций не было, - лживо ответил Юрий, успокаивая подозрение. Что за ребёнок?
-А у него ещё сосна растроилась! – презрительно бросил Мигель. - И Волк с ним знаком!
-Ну всё! – разозлилась Эльза. – К кому мы пришли? К больному? Или тебя дружок навещает? Тоже мне, пуп земли. Всех заговорил. Простите, Юрий. Мы вас взбаламутили. Выздоравливайте поскорее.
-Выходи скорее, Царь! – потребовал Мигель. – Тут ты не выздоровеешь. Мы с тобой играть будем.
-С Вами! – взревела Эльза и увела внука.
Юрий распечатал письмо Анны. «Ты убежал от меня, - писала Анна. – Но тебе нужно вернуться. Не ко мне, не ради меня – ради себя, Петеньки и Савераски. Им тут нелегко: они берут на себя твои задачи. А я не знаю, как тебя защитить, когда ты где-то далеко. У нас жизнь бьёт ключом. Тем, который гаечный. Ну, знаешь, по голове. Очень плотно следуют самые невероятные события. Я подозреваю, что справляюсь с ними не лучшим образом. Возможно, я и не могу с ними справиться в твоё отсутствие. Ты тратишь то немногое время, что дано нам на роль, на свои личные нужды. Вероятно, ты болеешь… так я чувствую. Но твоё здоровье – здесь! Возвращайся. Честное слово, не ради меня. И всё же жду. Анна. P.S. Я не безумна. И ты – тоже. Анна».
Может, сбежать из госпиталя? Плюнуть на всё - и сбежать? Тогда он успеет доделать дом к зиме… Он тоже унёс с собой безумие. Или странность. Трёхголовая малышка-сосенка, Мигель со своими Певцами, Волками и Царями… Словно нарочно тюкал Юрия по голове ассоциациями. Странный Мигель. Он – тут! Сначала – сосна и Мигель. Потом в лес, к Анне. Её не хватает, очень не хватает… И ей… не то, чтобы плохо, ей грустно.
«Певец – хороший человек. Он то есть, то его нет», - вспомнил Юрий. Как Дорофей. Не нашёл его Юрий у Ивана-духовидца… Зачастило сердце. Кого он спрашивал? Дорофея? А надо было – Илью! В раже забыл напрочь. Потом Наташка всё из головы высосала своими куплями-продажами. Маленькая дрянь!
Юрий откинулся на подушку. Давление. Пурпурный мир вокруг: простыни, блестящие приборы, потолок – всё в тёмном пурпуре. Царский цвет. Царская судьба. Он уставился на кювету с ампулами, пылая ненавистью к себе, своему здоровью, к судьбе… Ампулы порозовели, засветились, потекли, словно свечки на солнце. Очарованный Юрий не заметил, как вошла медсестра. Она тихо охнула, и Юрий поднял глаза. Женщина в ужасе смотрела на ампулы, смирно лежащие в кювете на плоских бочках, словно усталые камбалы…
Это не сумасшествие. Это реальность. Поведение сестры – верное тому доказательство… Если он продолжит в том же духе, не миновать внимания соглядатаев Симона. Он не вырвется из госпиталя!
Юрий вдруг поверил. Эти камбалы-ампулы вернули его веру в Царя, Царь-Цвет, Дорофея… Во всё, что утомлённый мозг не желал признать как реальность. Он же и в городе учудил! Не было морока в деревне. Была новая, незнакомая и пугающая… реальность.
Сестра застыла, не отводя глаз от остывающих ампул... Полцарства за коня!
Как выкрутиться из этого положения? Нужно что-то сделать со временем… Спрессовать. Нужна Разрыв-трава. Царь-Цвет?
В глазах пурпуром вспыхнул Цветок, вобрав в себя тот расплывчатый пурпур, что занавешивал зрение Юрия. Теперь мир снова приобрёл краски. Цветок замигал, и из венчика стало наплывать туманное облако, укрывая медсестру. Юрий вздрогнул: «Это зачем? Ага. Я сейчас невидим!». Презрев боль в сердце, вскочил и кинулся к шкафчику с лекарствами. Святое дело память! Он помнил, какие ампулы лежали в кювете… Непослушными руками вынул, подменил плоских уродцев, спрятал свидетельства своего греха в карман халата, висящего на стуле, и расслабился. Туман свился в жгут, всосался в Цветок. Сестра потёрла лоб, протянула руку к кювете и с недоверием потрогала ампулы.
-Что-то не так? – равнодушно спросил Юрий, сдерживая одышку. Сердце выплясывало трепака.
-Нет. Голова у меня побаливает, - насморочным голосом ответила медсестра и начала набирать шприц. За её спиной на фоне стены издевательски пламенел Царь-Цвет.
Сестра прижала ватку к руке, распрямилась и вздрогнула: над головой больного мерцал тусклый золотой шарик. Слабее, слабее… погас. Ей пора в отпуск. Что только не чудится сегодня. И эта магнитная буря, половина больных с ухудшением состояния…
Когда за сестрой закрылась дверь, Юрий потерял сознание.
Лишь назавтра ему хватило моральных сил прочитать Монино письмо. «У нас собаки разбежались, - писала она. – Наверное, взбесились. Остался один Пират, и тот вовсе не выходит, сидит под крыльцом у твоей зазнобы. А она корифанится с Иваном-духовидцем, на его машине катается, ручкой машет. Стыд какой! Он ей в сыновья годится. А Серёжка теперь не пьёт, хотя лучше бы пил. Воду мне не носит, смотрит зверем. Без тебя плохо. Приезжай! Лето ещё, отдохнёшь».
Отдохнёт… Торфяных пожаров им не хватает. Тут хоть ампулы, мелочь. Там лес, а он такой пожароопасный Царь, слов нет. Надо выздоравливать и выписываться домой, к Мигелю. И Юрий стал выздоравливать, как положено. Согласно предписаниям врачей, возлюбил свой организм. Немного помогло.
Незадолго до выписки (по настоянию больного) чёрт дёрнул Юрия прогуляться по парку. Знал же, что обязательно кого-нибудь встретит. Сидел бы в своём гнезде у телевизора, никто бы его не обнаружил. А тут – приболевшая супруга Андрея. Ах, вы болеете? Ах, куда вы исчезли? Ах, Андрей приедет вечером и обязательно к вам заглянет!
И заглянул. И выманил обещание пожить у него на даче в конце сентября. Хоть недельку: и охота, и друзья съедутся… Не откажешь – удивится. Пришлось пообещать и ускорить выписку: бережёного бог бережёт.
28. Сергей, август
Из дома Серёжка выбрался на третий день – за водой. Он тащил ведро, механически переставляя мерзко дрожащие ноги, и смотрел прямо перед собой. Моня, завидев своего любимого помощника, привстала и окликнула – тот повернул голову и набычился, нахмурив брови, разглядывая старуху злобными глазами. Моня рухнула на завалинку и закрестилась, глядя вслед уходящему Сергею.
-Всё. Допился, - прошептала она в тоске. Брови? Брови-то какие у него всклокоченные… Словно постарел в одночасье. И эта выпяченная нижняя челюсть. Ведь красавчиком был! Допился.
Дни текли, но битва в мозге Сергея продолжалась. Мефодий мог оперировать телом, но не так, как обычно, а словно куклой, надетой на руку – кивать, сводить-разводить ручки, кланяться… и всё. Он был вдалеке. Память прошлого стиралась, оставляя самый минимум.
Его звали Мефодий-Сергей. Он любил кровь и боль. Любил чужую смерть… Он любил Витьку и Женьку и хотел, чтобы они жили… Он не будет пить… Только с Витькой и Женькой он способен вынести одиночество: с ними он пить будет… Он умеет всё, что нужно, чтобы выжить. Он никого не помнит и не хочет знать… Он хочет лежать в кровати и ждать Витьку и Женьку. С ними он будет пить… кровь. Он задушил рыжего Мурзика. С восторгом смотрел, как тот извивается, а потом зализывал царапины и плакал о своём последнем товарище, что вырос в его доме из крошечного котёнка. Он ходил по деревне, пугая всех злыми глазами, но однажды предложил бабе Мане принести воды. Та испугалась, отказалась, и он был рад. Рад, что помнит бабу Маню, и рад, что напугал. Синие искры убивали его гем, и иногда он не хотел жить. Он боялся смотреть в зеркало: там был не Мефодий-Сергей. Там был кто-то ещё, с кустистыми бровями, тяжёлой челюстью, большими вялыми ушами. Он почти облысел, и кожа на голове покрылась синими родимыми пятнами. Еда казалась ядом, страшно болел живот, и он ходил кровью. Отправился в лес за брусникой, жадно объедал её с кустов вместе с листьями. Ночами он бродил по деревне в поисках гемов. Если найдутся Витька с Женькой, он попьёт кровушки… А не найдутся – не попьёт!
Мефодию казалось, что мозг сварился, как крутое яйцо. Что с того, что он может прожить? Он не может даже чего-то захотеть, потому что желания Мефодия и Сергея не совпадают. Он завёл нового котёнка и поил его молоком Малинки, регулярно пугая Нину ненавистью в глазах. Нина не могла ему отказать в молоке: боялась. Он так хотел… даже раз побежал с ножом за котёнком, но потом забыл, уронил нож и стал гладить мерзкое животное. .. Мефодий умирал.
Однажды к нему зашёл Филимон – хотел нанять на дело. Сергей что-то помнил об этом деле и предвкушал. Возможно, дело Филимона стоило внимания, но Мефодия больше интересовал сам Филимон: колдунишка плохонький, так не до жиру… Сменить. Сменить распадающееся тело алкоголика на этого старичка с его памятью… Мефодий вставил пальцы в ручки своей куколки, потянулся, обхватил шею, злобно разглядывая сухонького старичка, уже почти сжал - и забился в конвульсиях.
-Перформансы! – орал Серёжка, блокировав его власть над телом, - Перформансы! Витька, Женька!
Филимон убежал, а Мефодий долго лежал на полу, извиваясь в борьбе. Когда очнулся – увидел свои руки, изодранные об облезлую никелированную ножку кровати. Увидел клочья кожи и бледную сукровицу, капающую из ран. Когда он назавтра снял повязки, вместе с ними снялись пласты присохшей кожи… Мефодий много раз видел обнажённые мышцы - и завыл, увидев свои: они походили на плетёную ткань желтовато-розового цвета, срослись под раной пучками, и теперь, чтобы пошевелить пальцами, нужно было двигать всей рукой. Рана не зарастала, гнила по краям, и рука теперь походила на клешню, сложившись убогой лодочкой, словно в мольбе о милостыне… Дрожали колени и сохли икры ног. Он раздобыл в сарае палку: ноги его не держали. Кожа на руках свисала складками над иссушенными мышцами, руки слабели. Скоро и палка ему не поможет.
Выгрызенный голубыми искрами гем агонизировал. Мефодий перестал выходить, лишь глядел по ночам в окно, вцепившись непослушными пальцами в раму, чтобы не свалиться с табурета, высматривал желанные гемы: перформансы – это да!
29. Сторожка в Розовом Саду
Бориса забрали на закате. Старый плосколицый монгол в шафранной рясе запер раздевалку, обошёл дорожки розового сада, поправил несколько колышков… выключил орошение.
Ветер в верхушках защитной полосы кедров заставлял их шуметь и тереться ветвями. Розы пахли свежестью после полива, оставив свою одуряющую сладость на середину жаркого дня и на какой-нибудь иной, тихий вечер… Жаль. Запах победы слаб, кедровый аромат заполонил сад. Время уходит. Нужно всё успеть до начала Урока Симона…
Банджур обнял старый кедр, постоял, прильнув, и торопливо ушёл в сторожку, лёг навзничь на заправленную постель. Теперь – его Урок: запах кедра – запах Служения, сердце частит в панике… Сначала мышцы: начинаем с пальцев ног… руки, голова, тело расслаблены. Теперь сердце: медленнее. Ещё медленнее. Ещё…
Земляничная поляна. Тропа среди ятрышников, лещина, еловый лес…
-Вот и ты, - говорит Бор, – погляди на озеро!
Озеро. Ирисы – касатики, луг и берёзки.
-Ныряй – говорит Бор.
Банджур прыгает в воду. Перед тем, как пробить головой поверхность, видит своё отражение: лицо Бора в зеленолиственной бороде…
Тело вытянулось на кровати. Сердце уже не стучит. В окно тянет ветром с запахом кедра. Победный аромат роз вспыхивает на миг: он успел. Его хватятся только утром.
Часть 4. ЗАКАТЫ В СЕНТЯБРЕ
30. Симон, сентябрь
Впервые за последний месяц он сел за стол в своей келье. Месяц потерян зря, и последствия того бунта в розовом саду ещё не преодолены – расходятся волнами вверх-вниз, втягивают людей, казалось бы, обречённых быть маленькими кочками под ногами Симона. И вот эти кочки неожиданно растут, из них, словно зубы, прорезываются каменные столбы, и Симон бьётся головой об эти столбы, в очередной раз убеждаясь, что в человеческом мире Сила быстро становится слабостью, если её не прятать как следует.
Эти старые дети, вечные божьи одуванчики, помогли бежать Борису. Блокированному! Не понимают, что ли, что исчез первый претендент, да ещё ослабленный настолько, что не в силах применить Дар? За кого они, эти кочки, приняли Симона?
Симон откинулся на плюшевую спинку чёрного лакированного стула, прижался спиной к колючей обивке… это успокаивало. Не то, чтобы он взвинчен, такого за ним не водилось, но – беспокоен. Он передвинул тяжёлую бабушкину чернильницу – хрустальный куб, накрытый позолоченной гильзой от снаряда; нарисовал пальцем воображаемые усы бронзовому орлу; один за другим выдвинул ящики чёрного резного стола… С чего начинать? Все дела стоят из-за этих глупых мальчишек! Они решили насильно задержать Симона в монастыре. Они беспокоятся о безопасности Великого Магистра! Мерзавцы. Ударили Силой, собравшись в Кольцо: щенок Борис начитался исподтишка записок Дора. Мало им Кольца в подплане, того, что каждый день Симон даёт на уроках? Нет, придумали своё, для великой цели – насилия над человеком. Идиоты. Да если бы он их не блокировал, уже были бы выжжены, как свечные огарки.
А он тогда был расслаблен, собирался говорить с ними поодиночке, обстоятельно. Но горе-вояки вместе навалились, со своими благими намерениями. О, боже, как глуп род человеческий! И Братья глупы. Глупы, но с Даром. Дар не спрашивает, идиот ты, или нет.
В политическом отделе змеи премудрые, зато Дара кот наплакал. Научный отдел не передать приличными словами… Одна разведка чего-то стоит. И вот теперь они, всем скопом, злятся на Симона. А как он должен был реагировать? Разрешить контролировать свой Дар? Мол, спасибо, охрана, за заботу, я теперь буду делать только то, что вы мне разрешите? Молокососы!
Симон их сначала изолировал полем, потом заблокировал Дар, а после подчинил. Пусть простыми людьми поживут, одумаются. И всех сослал в научный отдел, омолодил кадры. Воинов стал готовить из политиков: их слишком много расплодилось.
Они зароптали. Они не должны были роптать – не мог же Симон остановить дела из-за внутренних распрей. Он – Великий Магистр. И если они не хотели подчиняться так, как он требует, он их сам подчинил, причём по жёсткому иерархическому принципу – никакого движения вверх-вниз. Сидишь на своём месте и качественно исполняешь.
И вот, когда он начал кодировать верхушку, старички отпустили мальчика. Единственную реальную смену для Симона! Чтобы Симон его не подчинил? Лучше пусть навсегда без Дара останется? А раз он блокированный, сам Симон его теперь не найдёт – только по простым каналам: на родине поищут, обещали.
Симон уставился в пустой угол, где обычно пристраивался Смотритель. «Борис, Борис, глупый малыш, подумай теперь на воле: надолго ли я тебя блокировал? Ты удрал за день до того, как я разблокировал твоих приятелей. Они теперь с энтузиазмом трудятся в науке, а я… беспокоен. – Симон поправил толстую витую свечу, загляделся в хрустальную глубь чернильницы, вздрогнул. – Всё. Забыли. Мальчик потерян навсегда, даже если найдут. Доверять не смогу. Остальные – хотят ли, нет, работают исправно. Убивать меня некому – все меня любят. Тоже, хотят – не хотят».
Он грустно усмехнулся и принялся разбирать бумаги. Вот! Та папка, что была с ним в тот треклятый день.
-Бред, бред, бред, - бормотал он, листая страницы отчёта. – Так! Редкие стороны Дара. Только это мне от вас и нужно было. Писаки… Так. При сильном волевом посыле отчленяет сферу… диаметром… Зануды. Отчленяет сферу. Ага! Она остаётся самостоятельной и не возвращается к хозяину. При магических действиях … опять трёп… тускнеет.
Дальше. При неожиданном воздействии… Да уж! Звонок дребезжит у них так, что можно в обморок упасть. Это не только неожиданное, это сильное воздействие… наблюдается конденсация в ауре стержня, сходного с кадуцеем. Применение не установлено. Та же картина у него в папиллярном рисунке на бугре Меркурия левой руки… Это они молодцы. Связь увидели. Симон знал, что это за свойство, у него самого кадуцей на Меркурии. Это – операции со временем. Значит, в Космосе нужны дальние трансляторы с кадуцеем на Меркурии и способные создать сферу из ауры. Плохо. Отбирать придётся Братьям. По правительствам такое распоряжение не разошлёшь…
Второе. Сводка разведки о положении в России. Подали ему вчера. Сказки: ходячие мертвецы с горящими глазами и чудесные исцеления. Отвороты, привороты, заклятия… Магия чёрная, белая, только не горелая… Авантюристы. Так. Вуду. Конечно же, где ещё могут находиться колдуны вуду? Разумеется, в России… Погодные катаклизмы… Не только у них. О! Трансляции одна за другой. Братья едва успевают принимать. Горят?! Трое сошли с ума. Что это там за приёмнички завелись?
Срочно. Срочно лететь к Андрею, посидеть у него пару месяцев, проверить свою разведку, разобраться с этими странными потоками космического вещества – опять слабина у разведки, нет выхода на ИЗМИРАН. Ничего, через Университет выйдет, сведения добудут… Время, время!
Так. Теперь почта. Он вскрыл одно из писем, пробежал глазами, вскочил и беспокойно заходил по текинскому ковру. С недавнего портрета на него сурово смотрела бабушка.
-Этот маленький нахал посмел прислать мне письмо с твоими любимыми словами! – зло сказал Симон. – «Уймись, Иван!». И подписал - знаешь, как? - Борис Годунов!
31. Юрий, 7-8 сентября
Мигель рыдал, рыдал неистово, размазывая слёзы по щекам, открыв рот и зажмурив глаза. Эльза исчерпала все свои педагогические способности. Злая Маша Мигеля не любит, и никакая бабушка тут не поможет. Маша играла с ним во дворе, а теперь не выходит из дома, стоит у окна и строит Мигелю жуткие рожи.
-Где? – коротко спросил Юрий, ознакомившись с ситуацией. Вот так его встретила вольная жизнь: рыдающим Мигелем. Узнав, где же девочка корчит свои рожи, Юрий отправился на восьмой этаж в третий подъезд и настиг злую Машу, у которой оказалась ветрянка, что и пыталась бедняжка объяснить Мигелю, с опасностью для жизни забираясь на подоконник: окна родители закрывали, зная, видимо, бесстрашие дочери. Всего и дел, что дать девочке телефон Эльзы и записать её телефон… Когда Юрий вернулся, возбуждённый Мигель уже радостно щебетал что-то своей Маше.
-Всё! – сказала Эльза. – Теперь ко мне никто не прозвонится.
-Зато спасена любовь, - улыбнулся Юрий. – И кривда о злой Маше приказала долго жить… Наши бы проблемы так решались, а? Не жизнь была бы, а малина. И всё почему? Дети умеют быть верными.
Мигель вбежал в комнату и кинулся в объятия Юрия. – Спасибо! - Потом нахмурился. – У твоей сосны иголки вянут! Пойдём, посмотри.
Сосна, растроившаяся на вершине, действительно плохо выглядела: иголки опустились вниз, домиком, и растение стало напоминать какого-то Гавроша. Юрий неосмотрительно взял сосну за ветку и уплыл сознанием в недавнее прошлое, во времена визита своей дочери. Он прожил с сосенкой каждый Наташкин плач тех её, австралийских, лет; увидел её глазами проведённую вместе неделю; услышал её мысли… Да, папаша. У тебя тоже есть злая Наташка…
Отпустив ветку, он поискал взглядом Мигеля – тут же был, куда девался?
Мигель в соседней комнате возил автомобильчик.
-Ты сосенку с собой забери, - сказал он. – Ей плохо, а я уезжаю.
-Как? А Маша? – удивился Юрий. Мигель пожал плечами.
-Что я могу поделать? Слышишь, звонят. – И снова нагнулся к машинке.
Вошла Эльза с телеграммой.
-Хуан завтра прилетит за тобой, внучек, - сказала она и расплакалась.
* * *
-Гаснет луч забытого заката, синевой окутаны цветы, где же ты…
Да она и на гитаре играет?
- Здесь я! – крикнул Юрий в открытое окно. - Принимай гостинцы из столицы, хозяйка!
Гитара бренькнула, Анна загремела засовом. Новости! Засов. Лишняя работа Разрыв-траве, ежели что…
Открыла. Засияла. Юрий не дал ей собраться с мыслями, чмокнул в щёчку на виду у свесившейся с крыльца от избытка любознательности Фёклы, отобрал гитару и всучил тяжеленную коробку с едой. Тут же, в передней, закинул ремень гитары на плечо и продолжил тему: «Уходит вечер. Вдали закат погас. И облака толпой бегут на запад…».
В проёме двери задрожал огненный отблеск, вырезал часть скамьи, уплотнился… Дорофей.
-Не прошло и года, - промычал Юрий, не зная, радоваться или сердиться на разрушенный эффект встречи. – Я забыл сказать «Илья», и ты сбежал от меня, бросил на…
-Недоросля и Сосну, - отбился Дорофей. Опять всезнайство своё в глаза тычет.
Анна вглядывалась: в дверном проёме сияние заката окружало, словно гало, фигуру старца, лицо пряталось во тьме.
-Иван? – наконец, радостно всплеснула она руками. – Вы – Иван!
Дорофей хмыкнул.
-От зорких глаз Царицы не укроется и зверь лесной. Я – будущий Иван. И прошлый тоже. Ага?
-Начало и конец Источника?
-Гм. Влесова Книга, те самые первые страницы, куда ещё не влезли имитаторы, что с благими пожеланиями подделывают историю… В качестве частного случая согласен. На чужие роли не претендую, хотя персону знаю.
-Это у вас код такой? – поразился Юрий. – Долгими поездками в машине и маханием рук условленный?
Дорофей попятился. Испуганно и жалобно спросил:
-Ну, Моня! Отписала?
Юрий вошёл, наконец, в дом. Ухмыльнулся:
-В конверте «С днём железнодорожника» от начала века. – Он
повернулся к Анне: - Ты как поняла? Я только сегодня по дороге вычислил, кто есть наш Дорофей.
-Я знаю только глаза, - смутилась Анна. – Убей бог, не вспомню, какой Иван по цвету – тёмный, или светлый.
-Русый Иван, русый. А Илья-то кто? – Юрий так истосковался по этому чувству лёгкости… От чего он тогда бежал? От неверия в то, что может быть так легко?
-А Илья – середина, - хихикнул Дорофей, устраиваясь на лавке. –Половина пути.
-От начала к концу чего?
-Философия. Я здесь не затем. Закатом вы меня вызвали. Закатом.
-Ага. – Юрий изысканно затренькал под балалайку: «На закате ходит парень мимо дома моего… И кто ж его знает, зачем он моргает, зачем он моргает, на что намекает?».
-Намекаю на то, что служим мы с вами Солнцу. Закатному Солнцу. Уходит вечер и всё такое. Намекаю, что времени мало, у меня – особенно. Что отрадно, мы с вами успели перейти полдень, а значит… Что, Царица, это значит?
-А значит, бредём к концу Источника?
-Именно. Вы – уже не Илья, но ещё не Дорофей. А это что значит, Царь?
-А это значит, что главные шишки посыплются вскоре и набьют нам
синяков.
-Стратегическое мышление. Тогда я пошёл. Вот только допою, - и он отобрал гитару у Юрия: - «Спокойной ночи, поёт нам поздний час, а ночь темна, а ночь на крыльях сна… С твоих ресниц слетают тихо грёзы, стоят задумчиво плакучие берёзы… Уходит вечер, вдали закат погас, и облака толпой бегут на запад». – Гитара сползла на скамью, Дорофей исчез.
-Свят, свят, свят! – замахал руками Юрий. – Удалился без объяснений и жалости к опекаемым.
Анна задумчиво смотрела на него. «Свят, свят, свят…». Вспомнился сон, где те же слова говорил и так же махал руками её сын: смешной, всклокоченный и чернёнький. Он, вроде бы, был сыном Юрия, но как у них мог выйти такой непохожий на них ребёнок?.. Она запретила себе отвлекаться. Юрий – приехал.
-Знаешь, с твоим приездом стало веселее. Интересное общество… - Анна погладила мышь. Из комнаты с топотом прибежал Золотко, заворчал и стал подозрительно оглядывать Юрьевы ноги.
-Ореховое масло? – невинно спросил Юрий. Гребень поднялся, громадная птица как-то сразу оказалась на коленях, царапнув гитару. Та жалобно звякнула. Юрий отложил гитару, распахнул куртку, и петух привычно сунул голову в карман, пытаясь пробить клювом крышку, скрывающую лакомство. Куртку пришлось спасать.
Вторую банку съел бдительный Пират, проспавший Юрьев приезд.
-Может, попробуем вместе, - беззаботно спросил Юрий, поедая бутерброды с привезёнными деликатесами, – в свете заходящего Солнца? Будем петь по очереди, отбивать или набивать шишки, поливать цветы: их у нас теперь два… Кормить скотину. - Юрий протянул мыши орех, та обнюхала и удивилась. – Ты как? Рискнёшь, с пенсионером?
-У Царицы должен быть Царь, - убеждённо ответила Анна. – Только… кудри и штаны непотребные… красивые тебя больше не шокируют?
-Так это Илья! – махнул рукой Юрий. – А мы бредём к концу Источника – скоро будем седовласым Дорофеем.
-Типун тебе на язык, - возмутилась Анна.
32. Переславль, 5 сентября
Задребезжал звонок. Сонная медсестра приоткрыла глаза и резко села на своей импровизированной постели из составленных стульев: начальство строго следило, чтобы на посту не было кушеток. Стулья разъехались и она, вместе с тюфяком, медленно осела на пол. Чертыхаясь и выбираясь из нелепой позы с задранными ногами, она продолжала смотреть на пульт: звонок прозвенел из бокса, где не могло быть ничего живого. Лежавший там больной был подключён к системам жизнеобеспечения и походил скорее на растение, упорно держась за свою кому… Давно бы следовало его отключить, но врачи что-то мудрили, пересаживали участки мозга, стимулировали мышцы… Экспериментаторы. Столько времени в коме – это смерть. Сёстры боялись этого покойника, но безропотно делали массаж и следили за ним днём, рыдали потихоньку в туалете, отмывая руки от прикосновения к ЭТОМУ. Но следить ночью?! Избави бог. Там никого не было, только этот… кактус, опутанный трубками.
Звонок снова задребезжал. Она побледнела, пошла, с трудом переставляя ноги, утешаясь малореальной надеждой, что в бокс забежала какая-то любознательная практикантка…
Пациент бился на кровати, вывернув трубки, ударяя в замахе руки по кнопке звонка. Его глаза были пусты, но он водил ими по палате, и в свете люминесцентной лампы они отсвечивали синими блёстками.
-Ожил, прости господи! – ахнула сестричка и побежала по коридору в дежурку. – Покойник ожил!
Первый случай не вызвал большого интереса, но, когда люди стали приходить из-за грани смерти в Юрьеве, Иванове, Тейкове, Ярославле, медики заволновались. Братство забило тревогу.
33. Юрий, 8-9 сентября
Юрий метался в кровати. Было душно, истово пахла вянущая полынь, сорванная им по дороге домой, чтобы избыть запах запустения, всегда поселяющийся в деревенских домах, стоит их ненадолго покинуть…
Трава забвения. Чернобыльник. Смывает наносное, оставляет главное… Главное: Сияющий Царь-Цвет на подоконнике и вновь обретённый Охранник – Золотко. Бежал за Юрием, испуганно вскудахтывал: так боялся, что его забудут, что, кажется, обидел Анну… Главное: Анна. Царица Тьмы. Возможно, они уже не расстанутся, хотя дома свои объединить не смогут: Изба Света и Изба Тьмы хранят своих духов. Приходящая любовь. Может, это совсем неплохо – когда есть, куда приходить. Он придёт к ней завтра… Нет, уже сегодня – далеко заполночь засиделись они за чаем… Пахнет полынь.
Яркая точка перед глазами превращается в круглую ровную скальную площадку. На ней стоит Анна. Её одежда струится, переливается серебром, затягивает взгляд, растекается лужицей по скале. Юрий поднимает обе головы, ищет её глаза, но Анны уже нет – есть столб воды, кружащийся на краю скалы.
-Анна! – шепчет его правая голова, протягивает к ней руки пламени и обнимает… Пахнет горящим торфом, столб взрывается кипящими брызгами, обдаёт его паром и исчезает, унесённый ветром…
-Анна! – кричит он в отчаянии, стукнув по скале. Молния его руки раскалывает скалу, и из разлома журчит родник. Юрий становится нежнее, слабый огонёк его рук тянется к Анне, и вода заливает его руки. Они шипят, трещат искрами и гаснут… Он без рук.
Родник заливает скалу; та покрывается бледной травой.
-Анна! – шепчет его левая голова. – Я не могу тебя обнять, Анна… - Но глаза его шлют траве лучи, и под ними трава зеленеет, вытягивается, наливается светом жизни, делится с ним своей силой… У него снова есть руки – нормальные человеческие руки.
-Это не я! – кричит он, дёргая правую голову. – Не я! У меня одна голова!
К нему успокаивающе протягивает открытые ладони высокий бородатый мужчина: - Не ты, не ты. Уже не ты. Ты выбрал.
Красивая пышная женщина, что расшивает звёздами чёрный плащ, поднимает голову и улыбается.
-Всех запугал, Сварожич. Ну как же не ты, когда даже голову себе оторвать пытаешься? Любишь, нет ли, а две головы у тебя. Левой сейчас решаешь, а что будет потом? Правую-то голову припрячь до поры, вот и ладно. С красой твоей, и впрямь, с двумя головами несподручно. – Она поворачивается к мужчине.
-Гляди, Лад, какие подарки они нам принесли!
Юрий опускает взгляд: трава покрыта цветами.
-Но, Лада, - хмурится Лад. – Он уже выбрал: не Жег, а Свечение.
-Так ведь и она, - начинает Лада, но замолкает, постукивая пальцем по
полным губам. - Впрочем, тебя это не касается, молодец. Бери её за руку, - приказывает она.
Юрий растерянно оглядывается… Вот она, Анна, в своём венце и красном платье с искрами. Он тоже почему-то в красной рубахе, и иголки венца колют голову.
Лада надевает на их сомкнутые руки венок из цветов.
-Венчаю на Царство Жизни Огонь и Воду. Радуйся, Муж Юрий, красоте её. Счастлива будь, Жена Анна, Силой его. Совет да любовь.
Лад стискивает их руки, словно сливая их воедино.
-Благословляю ваш выбор. Созидание, а не разрушение – вот ваш лад. Пойте его чисто. Пусть ноги ваши будут на земле, а голова в небесах. Пусть Чёрная Зима откроет вашу весну. – Он надевает на их руки перекрученное глиняное кольцо. – Пусть этот день перейдёт в следующий, и на новой Земле родится Зелёный Лист.
Юрия и Анну уносит к противоположному краю площадки. Руки их сцеплены, а венок и кольцо словно всосались в плоть. Вдали молча стоят Лад и Лада. Наконец, Лада медленно подходит к ним и кладёт руки на их сердца.
-Венчаю в Царстве Свечения Солнце и Луну. Радуйся, Муж Юрий, блеску её отражённого Света. Радуйся, Жена Анна, силе Света его. Совет да любовь.
-Собирание – вот ваш лад, - продолжает Лад. – Пусть ваши духи будут в безопасности, а гемы уйдут по пути Свечения. Пусть Яблоня даст большой урожай, ибо Чёрная Зима сменится весной. - Руки Юрия и Анны охватывает кольцо розовых и жёлтых огней.
-Венчаю в мире людей Юрия и Анну. Радуйся, Муж Юрий, красоте верности её. Счастлива будь, Жена Анна, Силой его. Совет да любовь, - поёт слова Лада.
-Преоборение – лад ваш, - мягким баритоном вторит Лад. – Граница Свечения прорвана Явью, приходит Хаос. Охрана – лад ваш. Храните духов, защищайте гемы. Пусть Перун дарует вам победу, пусть дар подскажет вам выход, ибо мы уходим. Уходим, чтобы ждать вас у Сварога-источника, он один способен прервать путь Хаоса.
Лад и Лада берутся за руки и кланяются в пояс.
-Здрав будь, Юрий. Здрав будь за Дажьбога и Ярилу, Авсеня и Кострому, и за Перуна со Святовидом. Лад с тобой, - говорит Лад.
-И ты, Анна, за Прию и Летницу, за Весну и Морану прими здравицу. Да будет ясной ваша весна! Да вернёт утраченную руку сын ваш Тар. С вами лишь он, да Бор оставляет вам своё дитя.
-Тар – это Жизнь? – спрашивает Юрий.
-Тар – это Переход, ваш первенец, - отвечает Лада. – Примите и от нас Дары: детей наших и соратников. Они останутся с вами.
Юрий оборачивается и видит Царь-Птицу и Конька.
-И то хлеб, - вздыхает он. Оглядывается – вокруг никого: ни Лады с Ладом, ни Охранников, ни Анны… Только кольцо на пальце. Золотое кольцо Мёбиуса.
-Теперь только во снах! – звенит из пустоты голос Лады. – Во снах!..
Юрий вздрогнул и открыл глаза, испугавшись одиночества сна. Поднёс руку к лицу. Золотое кольцо отразило слабый лучик звезды. Перекрученное кольцо Мёбиуса.
34. Борис, август-сентябрь
«Малолетнего внучка» передавали из рук в руки, словно рюкзак. Имена и документы менялись, будто карты в руках шулера, бесконечные перевоплощения изнашивали нервную систему. Одна радость – актёрское мастерство сопутствует Дару и всемерно развивается в ходе учёбы… Пока Борис выиграл только одно – сохранил жизнь. Условие необходимое, но не достаточное, потому что Борису нужна была свобода действий, а её-то как раз и не было: Исмаил использовал для его бегства глубоко законспирированную цепочку разведки, оппозиционной Симону.
Борис и не знал, что существует оппозиция. Знал бы – давно уже скрутил им головы, потому что лучше Симона Магистра не найти… А они, оказывается, делали ставку на него, Бориса, как первого претендента. Вот что означает "слабые Силой" - им невдомёк, что Сила не может возрасти без обучения. А Симон Бориса ещё не доучил. Им кажется, что Борис и Симон почти равны по Силе, но Борис более управляем – моложе, слабее, не столь хитроумен... Сейчас бдительно стерегут его, невзирая на заблокированный Дар – даже ночами не удаётся остаться одному, разве что однажды, когда его упрятали в подвал какого-то административного здания и заперли для сохранности… Такие, с позволения сказать, сторонники ему не нужны. Особенно, если учесть, что они обманулись в его намерениях – сочли ту попытку кодировать Симона за попытку переворота. Стоит кому-нибудь из Воинов проговориться… Или уже проговорились? Вероятно, тогда оппозиция Бориса переоценивает, думает, что он использовал Воинов в своих интересах. А он чист перед Симоном, как стёклышко: всего-то и хотел - показать Магистру воинские качества Кольца Дора. Ну, и связать его с Воинами, чтобы не лез в мир в одиночку…
Хотел… А там, в тепле Кольца, в сиянии гемов, Симон поймал их порознь! Борис никогда не предполагал, как больно, когда Связи обрывают в Кольце, когда сияние гема закрывают щитом Силы. У Дора об этом не написано.
Он думал тогда, что выжжет Дар. Но Симон поставил двойной блок: отрезал Сияние и Связи, и все они были обриты, словно парикмахером – осталась холодная, гладкая, щиплющая кожа черепа и ничего вовне, ничего. Пустота. Сжатая в себе голова.
Очнулся он в своей келье, и понял, что нет никакого будущего. Он не желал спать – боялся, что наступит завтра; не желал есть, чтобы не кормить тяжёлое, самодостаточное и самодовольное тело. Он потерял желания, даже желание жить, и даже – желание умереть. Тело, с детства тренированное на большие нагрузки, привыкшее к эндорфинам мыслей и желаний, глушило его абстинентными болями. В голове стоял ледяной туман…
Его выхаживал дедушка Банджур, тихий смотритель раздевалки с бурным прошлым. Когда-то Банджур был одним из лучших разведчиков, но прокол одного из коллег закрыл для него этот путь и вынудил вернуться в монастырь. Это случилось в прошлом тысячелетии, когда Борис ещё не родился.
Банджур носил ему листья и цветы, смещал спектр восприятия: раньше Борис особенно остро видел, а запахам значения не придавал.
-Запах покоя, - говорил Банджур, кладя Борису под подушку саше с лавандой. – А это нюхай, когда приходится слишком долго ждать, - и он вручал Борису ладанку с лавандовой крупкой.
-Запах битвы, - он бросал в очаг своей сторожки полусырой торф.
-Запах гнева земли, - ударял он кремнем о кремень.
-Запах победы… - Розовое масло живо напоминало Борису о его поражении в Розовом Саду… - Всё равно победы, - ухмылялся Банджур, - поражение иногда лишь шаг к победе.
Запахом друга был запах полыни, запахом служения – хвойный аромат, запахом любимой – ночная фиалка его родины…
Банджур кодировал Бориса, меняя язык желаний, и Борис это понял и принял, строя свой новый мир.
-Запах Студенца, - объявил Банджур, щуря и без того узкие глаза, и бросил что-то в фонтан. Запахло свежестью ледяной воды, когда пьёшь её, охая, отслеживая водяной шарик по всему пищеводу, когда он растекается где-то в солнечном сплетении, успокаивая накалённые нервы. Там было что-то от горечи мха, обросшего валуны, от настоя дубовых листьев, от леденцового вкуса обломанной сосульки…
-Ну, как? – спросил сторож. – Я с тобой закончил.
Как? Дар к Борису не вернулся, но он сторожил где-то у самой поверхности блока, сторожил свою случайную щёлочку, чтобы вырваться и сокрушить блок. А человек-Борис вновь обрёл мир – мир запахов. За ним пришёл цвет. За ними – желание жить. И сразу вслед – вызов к Симону, на утренний приём…
-Вот что, парень, - сказал ему Банджур, - запомни адресок. Он есть только в моей памяти. Старый такой адресок, но верный. Сумеешь вырваться – иди туда. А от Исмаила вырваться непросто. Но без Исмаила я тебя отсюда не вызволю, уж не обессудь. Пока сохрани хотя бы жизнь. – Банджур помолчал, покачал головой. – Магистр взялся кодировать верхушку, шаг за шагом и до нас доберётся. Времени у нас не много. Остерегайся, что путь, по которому уйдёшь, сдаст при кодировании Исмаил.
-А адресок? – спросил Борис. – Он ведь и до тебя может добраться?
-Я ему не по зубам, - ухмыльнулся Банджур. – Адресок верный, не
бойся.
-Может, вместе? – предложил Борис. – А там поищем свободы?
-Вместе не выйдет – Исмаил не дурак. Прощай, парень. Дойдёшь до Студенца – вспомни обо мне. Так, вроде, привет передай.
Банджур ушёл из сторожки, и вошёл Исмаил. Потом начался бег… Банджура Борис так и не повидал.
35. Фёкла, 8-9 сентября
Ручей вытекал из тёмного туннеля ив, нёс в медленном потоке жёлтые круглые листья. Близился закат, солнце ушло за лес, и воды ручья, настоянные на палой листве, казались чёрными. У брода ручей разлился широким озерцом, обмелел, и в закатных лучах просвечивали яркие разноцветные камни дна. Фёкла спугнула с доски маленькую серую птичку и пошла через брод по прогибающейся гати, балансируя рукой с корзиной – ей очень не хотелось промочить ноги. За спиной болтался мешочек с травами. Сегодня она вышла пораньше, чтобы успеть набрать мелких вечерних грибков, заменивших срезанный грибниками утренний урожай. В приречном соснячке она увлеклась, и корзина была тяжёлой, оттягивала руку. Крепенькие грибки, долежат до утра, подождут, пока Фёкла добредёт до своего перекрёстка дорог, приготовит в полночь травы и вернётся задами в деревню.
Она прошла по полю, усаженному ровными рядами сосенок и берёз, нырнула в чащу берёзового подроста и добралась до своего лесного дома – пенька под сосной. Когда-то у неё был тут шалашик, но людишкам не терпится изломать всё, что не своё – растащили по прутику, истоптали полянку… Вот уж и уехали дачники, начался школьный сезон. Теперь в деревне одни старухи да пьянь беспробудная… Лес уже начал оправляться, скрыл следы топтунов.
Ветер в вершинах сосен загудел - и неприбранный лес застонал, заскрипел на разные голоса трущимися стволами. Фёкла устроилась на пеньке спиной к сосне, слушая лес. Ветхий ватник, так мешавший днём, теперь спасал её от прохладной сентябрьской ночи. Этот поход – последний. В холода не находишься… Фёкла проверила в кармане будильник, завернулась покрепче в ватник и задремала. До полуночи далеко.
Она добралась до дому к двум часам ночи. Луны не было, травы пришлось готовить, повесив фонарик на ветку сосны, а в дорогу она включила темновое зрение. Не так это просто – видеть в темноте. Она не столько видела, сколько чувствовала препятствие. Дороги-то широкие, наезженные, но колдобин не счесть! Серыми пятнами лежали ямы, светлыми – пригорки. Без опыта ночных походов этого лета Фёкла добиралась бы значительно дольше.
На крыльце наощупь нашла замок, вставила ключ, открыла. Собиралась поставить корзину, когда спиной почуяла пришельца и напряглась, заводя руку с корзиной для удара.
-Но, но, соседка, не балуй! – прошипел Филимон, закрывая за собой дверь. – В залу иди.
-Тебя звали? – разъярилась Фёкла. – Сейчас закричу!
-Кричи, кричи. Кого докричишься? Нет по-хорошему, так она взашей гонит собрата по ремеслу. Один я тебе защитник. Как узнают, что по ночам шастаешь, житья тебе не дадут. – Филимон глумливо усмехнулся, задвигая засов.
Фёкла пятилась в комнату. Где-то за дверью топор… - А сам ты что, спишь, что ли? – Она поставила корзину и кинулась за дверь. Вот её топор!
-Вон! – прорычала она, наливаясь злобой. – Вон! Труподел проклятый!
Филимон придержал её руку, отвернулся и пошёл к комоду, бесстрашно подставив спину. Замахнуться и… Не могла она замахнуться. Не могла ударить живого. Убить?! Фёкла бросила топор и повисла на щуплом Филимоне. Старая – не старая, а силы у них равны.
-Не трожь чужие вещи грязными лапами! - визжала она, хватая его за руки. Филимон выдвигал ящики комода, вытряхивал на пол бережно сложенные скатерти и расшитые кружевные салфеточки, скидывал её руки. Фёкла извернулась, бросилась ему под ноги и выхватила из нижнего ящика бутылочку из-под кетчупа: ясно, что он ищет, не зря тогда песок собирал…
-Дай сюда! – взревел старик, схватив её за ворот ватника. – Отдай, говорю! Дура! Тебе-то это зачем?
Ах, дура? Фёкла рванулась, гнилые нитки не выдержали, и ворот ватника остался в руках Филимона. Старуха выбежала в переднюю и бросилась к чердачной лестнице: словно кошка, полезла наверх. Зажатая в руке бутылочка глухо стучала в перекладины, лестница опасно раскачивалась. Филимон схватился за опоры, придержал.
-Разобьёшь, сука! Лезь осторожнее!
Фёкла выбила головой тяжёлый люк, забралась на чердак и захлопнула дверцу. Она стережётся! У неё есть засов, и она его задвинет.
Засов заржавел и двигался с трудом. Филимон уже залез наверх, и люк стал приподниматься. Фёкла с визгом запрыгнула на тяжёлые доски, ударила ногой по засову, ушибла палец, но засов поддался. Снизу дубасил по дверце Филимон.
-Пусти пи…щалка болотная! Всё равно тебе оттуда не выбраться. Измором возьму.
-А ты посиди там до утра, старый хрен, - ехидно сказала старуха. – утречком-то я до соседей докричусь! Я тебя в милицию упеку. За нарушение неприкосновенности жилища!
Филимон затих. Фёкла для безопасности уселась на люк и стала ощупывать голову: шишка уже наливалась, без примочки не обойтись. И палец ноги ныл!
Звякнул засов входной двери, Филимон ушёл. Фёкла прижала к себе бутылочку.
-Труподел проклятый. Вон чего захотел. Шиш, – громко сказала она, успокаивая себя. На борове зашевелились и запищали разбуженные шумом летучие мыши. - Вам-то что неймётся? Уж спать пора, осень. Жарко вам, что ли? – Она встала с люка, подошла, скрипя дощатым настилом, погладила нежные спинки. Как-то забылось этим летом… Всё лечила болезных, да Царице услужала… Царице. А она-то, сама, разве не Царица? Царица Мышей!
Фекла перешла в подплан: вот они, её красные точки - висят на борове, сбившись в ком, вцепились коготками в специально поставленный для них насест из крепких палок. Эти мыши – её любимцы. Крысы – для серьёзных дел, домовые мыши и полёвки – для мелочей, а нетопыри – её разведка. Летучие: летят высоко, видят далеко. Сони тоже её слушаются, да проку от них, как от козла молока…
Проснувшиеся мыши заползали на ватник, облизывали её руки. Псы, что ли? Никогда её не вылизывали… Фёкла рассеянно поднесла руки к лицу – пахнуло гнилой кровью. Мыши отталкивали друг друга, спеша слизнуть эту гадость. Фёклу замутило. Дурацкая пробка у кетчупа: подтекает. Теперь не отмоешься.
Загрохотала дверь, звякнул засов, заскрипела лестница. Ох, надо было спуститься и запереть… Надо. Но она боялась, что Филимон не ушёл, а прячется и ждёт от неё именно этого: что она спустится с чердака. Уходил он, не прятался, да кто же знал? Фёкла вернулась к люку и в полоске света, пробивающейся через щель люка, увидела ломик, что расширял щель. Толстые доски люка громко треснули и начали подаваться… Филимон нашёл средство одолеть её, не дожидаясь утра! Дрожа в ознобе страха, она обняла плечи. Ясно: теперь она с Филимоном не справится. Фёкла стряхнула мышей, истерично, с завыванием вздохнула и нагнулась за бутылочкой.
-Труподел, - сдавленным голосом выдавила она, – Ищи-свищи! Получишь ты её, как же, – и она сорвала пробку с вонючей бутылки, - через мой труп!
Зажмурилась и стала глотать вязкую жижу.
Когда Филимон взломал люк и вполз на чердак, пустая бутылочка загремела под рукой. Стоило ему схватить Фёклу за ногу, она нагнулась над ним румяная, пьяненькая, слюняво поцеловала взасос и запела дрожащим тоненьким голоском глупые частушки. Филимон отшвырнул старуху, и та загремела во тьме по доскам пола, радостно хихикая.
Филимон утёрся рукавом, плюнул, подобрал бутылку, пошарив во тьме, и спустился, оставив бесноватую старуху на чердаке. Может, сама башку расшибёт. Дура. Ему хватит и чумазой бутылки. Собрат по ремеслу, как же! Дура.
Стоило погасить свет в передней - из люка спикировала летучая мышь: пыталась вцепиться, но промахнулась, только чиркнула по голове и врезалась в стену, жалобно пища. Филимон фыркнул. Вот он, Фёклин скотный двор: не коров доит, а мышей в своей грязи разводит. Тьфу!
36. Анна, 8-9 сентября
Её тело томно распростёрлось во тьме, а может быть, и само было Тьмой. Однако не безграничной: тело лежало, словно в ямке, ограниченное Землёй. Иногда это было тело, исполненное страстью, ждущее, а иногда – поток чёрной крови. Она хотела рожать, отливать в форму множество детей, и потому ждала. Ждала самца, неважно какого, лишь бы разбить свое переполненное гигантское тело на новые сущности. Самец принесёт Закон, по которому будет создаваться Форма.
Из Великой Пустоты появился Он – тот, кого она ждала. Он пылал синим светом, заливая голубыми всполохами антрацит её крови. Кровь взбурлила в порыве страсти, и она начала рожать. Её мечта исполнилась – у неё будут дети.
Она с трудом опустила глаза. Медленно, медленно, как растение клонится к свету, опускались её глаза. Дети лились из неё потоком, и пора было рассмотреть тех, кого ей суждено любить.
Среди хищных деревьев с култышками на вершине, из которых торчали корявые ветви, сторожко бродили многорукие чудища. Число их рук постоянно менялось, и, если они теряли руку в бою с такими же многорукими, взамен вырастало две. Другие, многоглавые и многоногие, с щупальцами вместо волос, вытягивали тела из червеобразных зарослей, покрытых ресницами-щетинками с каплями ядовитого сока. Заросли шевелились в тщетной попытке поймать, удержать, переварить… Бледные голубоватые заросли. Оплетаи-половайники, словно половинки людей, искали друг друга, прыгая на одной ножке и выглядывая пару одним глазом. Найдя, сливались и бросались бежать от хищных деревьев, как зайцы. С достоинством уходила от взгляда матери кошка с независимо задранным хвостом и висящими у бёдер безвольными добавочными хвостиками; двухголовый телёнок с ужасом смотрел всеми четырьмя глазами с нежными ресницами на муки Тянитолкая… И химеры, химеры повсюду: кентавры-Полканы, птицы-василиски со змеиными хвостами, девы-берегини с хвостами рыбьими, Змеуланы – люди со змеиными головами, одно, двух- и трехголовые драконы с рогами и крыльями, четырёхногий уж Гивойтис… Она любила их и кормила Силой своей крови.
Анна закрыла глаза. Она, Анна, не хотела таких детей! Она, Анна, не любила их: она ждала совершенных форм, гармоничных движений, ярких красок… во Тьме?! Она помнила. Она знала Законы Гармонии, но их не воплотить без отца… и без Солнца. Без них она просто поток чёрной крови, рождающий чудовищ.
Открыла глаза и увидела Свет: Святовит слал лучи к Земле, и её кровь под его лучами стала красной. Уродцы, рождённые ею во тьме, пятились от лучей, прятались в пещеры и вымирали, потеряв силу её любви. Свет осветил её внутренний Закон, Закон Гармонии, зажёг розовые огоньки духов, и зелёные листья зашумели на ветвях. Навстречу её крови устремился светлый поток Источника Дыя-Сварога, несущий огни жизни – гемы, воплощающие Закон в её детях. Блик Источника, блик Дыя – Дыблик, слал в мир гемы, а её …дочь? …сестра?.. Жива ловила гемы и дарила вновь зарождённым телам.
Теперь поток крови Анны превратился в широкую реку: её силы берёг Святовит, одаривший Жизнь собственной Силой. И все её дети стали прекрасными, разными, совершенными и цветными… Гроздь винограда в левой руке Живы обещала плодовитость тому существу, чьё молодильное яблочко-гем она держала в правой руке. Зелёное яблочко! Незрелое, то, что ещё не прошло длинной цепи рождений.
Анна подняла глаза к небу: там, во тьме, светились теперь в медленном танце звёзды, и Луна отражала на Землю солнечный свет. Теперь Тьма превратилась в нежную мерцающую Ночь - Ноцену.
«Что на небе, то и на земле» - вспомнила Анна Гермеса Трисмегиста. Почему же на Земле сначала, а на Небе потом?
-Потому что Небо увидит лишь тот, кто ладит с собой, - ответила ей темноглазая Лада, сворачивая вышитый звёздами плащ. – Ты увидела свое тело и тело Ночи: Тьму Хоть Глаз Выколи. А потом увидела вашу красоту, вашу одежду: ваших детей. Твой плащ вышивает Жива, плащ Ночи – я.
-А зачем моя сила, если Жизнь берёт силу Солнца? – спросила Анна.
-Ты даёшь многообразие, ты отражаешь формы в цепи рождений, ты сохраняешь Законы Гармонии. Святовит выжигает Навь, убивая болезнь, а ты замещаешь повреждённые ткани, рубцуешь раны, восстанавливаешь совершенство, используя его и свою Силу. Свет – кормилец и защитник, Тьма – рожаница и лекарка.
-Я зависима? – обиделась Анна.
-Ты – зависима. Без Света будешь нагой Тьмой: не то что плаща, Живы не найдёшь. А вот Жизнь, плащ твой, зависит от вас обоих. Здесь и Сейчас – от вас, Юрия и Анны, Царя Света и Царицы Тьмы. Там и Всегда – от Святовита и Ноцены.
Лада взяла Анну за руку.
-Решила – надо выполнить, - улыбнулась она. – Испытаем Царя, да и за свадебку.
-По усам текло? – растерялась Анна неожиданному повороту сна.
-Главное, чтобы я там был, - пробасил широкоплечий бородатый Лад, обняв жену за плечи. – Вперёд.
Мигнуло. Анна стояла на каменистой площадке, Лад и Лада остались за спиной. На другом краю площадки, набычившись, стоял Юрий… «Испытаем Царя, - пронеслось в голове Анны. – Ох, испытаем!».
37. Филимон, 9 сентября
Огонёк в мансарде Филимона горел до света. Под утро он спустился вниз на условный стук – самогон кормил его, но не позволял шиковать. Ничего, теперь всё уладится, и он, наконец, выполнит задание братков, а то как бы самому головы не лишиться.
У порога стоял Жорка. Вот те раз! Главный конкурент и гонитель под видом покупателя?
Жорка высыпал на подоконник веранды потные горячие монеты.
-Дед Филимон! Не откажи, уважь соседа! – просевшим в запое голосом прогундосил он.
-На паперти стоял? – Филимон, не считая, сгрёб монеты. – Здоровья уж не жалеешь?
-А кому оно, брат, нужно, моё здоровье? – пустил петуха Жорка. – Все меня продали. И Ленка с детьми сбежала, и Пират уж и не ночует, падаль! С Нинкой пью. Надька вот приехала, так Сергей её, брат, не впустил. А мне она на… нужна? Ковёр из охотничьего домика зимой с…дила. А сейчас спать негде – ко мне завалилась, денег вон дала – на опохмелку. Думал от них от всех в наёмники податься – так не взяли. Старый. А боевой опыт?
Оседлал конька Жорка. Боевой опыт в химвойсках по всем мыслимым странам… И антидот в ампулах: колись – не хочу. С чего запил? Ампулы кончились? Их ему друзья по службе ящиками возили, всем предлагал. А теперь с «Гжелки» - на сивуху за Надькины деньги? Укатали Жорку горки. Был крутой, стал пустой… Охо-хо… Похоже, замена спятившему Серёжке сама Филимона разыскала. Ящичек-другой антидота и у Филимона бывал да задерживался. И сейчас найдётся: эта привязка и без кодирования сработает…
Филимон обнял егеря и увлёк в избу – поговорить по душам. Самое время поговорить. Надька-то от братков приползла. Глаза бы её не видели…
38. Изба Тьмы, 9 сентября
- Жена! Завтрак давай! – взревел под окном Юрий, напугав Анну: та лежала на кровати, разглядывая кольцо и вспоминая сон.
-Посиди на крыльце! – взмолилась Анна. – Я хоть умоюсь.
Двадцать минут спустя в кухне закипал чайник, а Юрий извлекал из холодильника остатки вчерашнего пиршества. Криница, отлично доехавшая в рюкзаке, расположилась на окне рядом с жёлудем, а Золотко курлыкал у норы, вызывая заспавшегося Савераску. Пират на крыльце нёс дежурство у миски.
К семейному завтраку Анна надела любимое платье. То прожило с ней лет двадцать, не требовало забот. Просто постирай, повесь на плечики, высуши и носи! Белое платье с чёрным узором. От красного Анна уже устала. Дабы упрочить своё положение хозяйки, повязала парадный зелёный льняной фартук. Волосы… хозяйки не распускают. Снова собраны в хвост.
Муж… непривычное слово… явился в приличной рубашке, но всё в тех же десантных штанах и ботинках. С очками в кармане, блокнотом и ручкой!
-Поедим – разбираться будем, - пояснил он, выкладывая свои канцелярские принадлежности.
-С чем? Брачный договор писать? – фыркнула Анна. – Или завещания?
-Ты – особь приземлённая в силу своего пола, - рассердился он. – Пора разобраться с тем, что мы знаем. Анализ проблем. Ежели драться, так с умом.
-Точно говоришь. Драться удобнее пудовыми томами исследований. Так что писать тебе не переписать. Я вот доем - и приступим, - жизнерадостно сказала Анна. – А ты можешь подготовить место для писания, если подвинешь мне вон те бутерброды.
Юрий рассеянно сгрёб половину бутербродов с осетриной на свою тарелку и передал оставшееся Анне.
-Ну вот, - удивилась она. – Твой трудовой энтузиазм не убавил твоего аппетита. А я-то размечталась…
-Счастлива будь, Жена Анна, Силой моей, - возразил Юрий. – Завтракать сначала, думать потом. Какая Сила без завтрака? У тебя борща вчерашнего не осталось? Страсть как люблю на завтрак холодный борщ.
-А ночью – щи? – благоговейно спросила Анна.
-Догадалась! – обрадовался он. – Щи ночью – самое оно! Холодные, естественно.
-Ты – не Георгий. Неправда. Ты - Васисуалий Лоханкин. Чуяло моё сердце.
-Что чуяло? Волчица ты, тебя я презираю. Где твой Птибурдуков?
-На крыльце – борща ждал. Теперь делись с ним бутербродами: Пирату тоже сила нужна, он егеря совсем бросил. Ленка от егеря сбежала, и молока псу теперь не дают. Пират ныне совсем мой. Наш, то есть.
Борща хватило обоим, но Пират выклянчил ещё и бутерброды. Убрав со стола, они сели работать. Юрий нацепил очки на лоб, глубоко вздохнул и сказал:
-Рассказывай, жена моя, всё по порядку. Что было, что делала, что думала. Ты мне, я – тебе. Глядишь, что-нибудь поймём…
Анна закрыла глаза, покачиваясь в качалке, и начала с начала…
39. Пират, 9-10 сентября
Пират блаженствовал: приехал Юрий, теперь его будут кормить разносолами. Он обнюхал миску – в ней сиротливо лежали кусочки свёклы и лавровый лист. Этого Пират не ест. Правда, есть он уже не хотел и миску обнюхал для порядка – чтобы сороке ничего не досталось. Сорока тоже не ест свёклу, но с надеждой подбирается к миске, прыгая боком. Анна её любит и прикармливает, а Пират ревнует, когда голоден. Сейчас – пусть её, всё равно остатки в миске несъедобны…
Пёс развалился на крыльце, перекрыв вход: они там, похоже, выходить не собираются. Он уже поскулил по привычке, выпрашивая кусок сахару, но сахару тоже не хотел: наелся. Анна помахала ему рукой из окна, мол, лопнешь, и сахару не дала… Ну и ладно. Солнышко, тепло.
Сорока допрыгала до миски, чуть не задев его нос своим длинным синим хвостом. Даже рычать лень. Он прикрыл глаза, чтобы не пришлось реагировать. Ей и так грустно: свёкла её не устраивает, улетела искать еду дальше – к охотничьему домику. Зря. Там сегодня ничего не обломится, хозяин сам голодный, Пират проверял.
Они всё говорят и говорят. Хорошо спится под журчание слов… Сегодня он не охраняет: Юрий приехал. Пират сейчас может отдохнуть. Отпустила та скрытая пружина, что заставляла его жить у Анны, охранять её… А он сам привык, сам теперь отсюда не уйдёт.
Жаль, конечно, охоты… Как хорошо было когда-то с хозяином! Они бродили по лесу, и Пират учился делать стойку… А теперь его на охоту не берут – старый и беспородный, даром что почти лайка. Берут породистых, а те перед охотой просятся к Пирату под крыльцо, прячутся у Анны, боятся пьяных стрелков, что стреляют больше в собак, чем в дичь… Гибнут псы на охоте. И порода не спасает.
Пират их жалеет, прячет у Анны, когда может. А стойку теперь делает над мышиной норкой: застынет над дырой в земле, поднимет лапу, подождёт… а потом стучит лапой по земле, пугает мышь, и глупая добыча выскакивает прямо ему в пасть. Мыши – тоже хорошо. Зимой не помышкуешь. Зимой голод, и он грызётся с летними друзьями за любой съедобный кусок. Зимой Нинка иногда даёт ему гороховый суп. Не всегда – только если он уже едва приползает на её крыльцо. Тогда пускает в дом, даёт суп и плачет.
Если Анна уедет, эту зиму ему не пережить: старый, и болел долго – гноилась лапа от барсучьего укуса. Долго болел… с осени до весны. Весной Анна увидела, что ему тяжело дышать - хлюпает что-то внутри, и вылечила лапу. Стало хорошо, перестало колоть в груди. Он соглашался тогда бинтовать лапу и даже пил противную гадость – квас, который бил в нос. Чихал – и пил.
Выздоровел, ушёл домой. Только хозяева всё ругались и почти не давали еды. Пошатался с Галей, но та нашла глупого коротконогого щенка и перестала звать Пирата на прогулки. Потом проснулось Это: то, что привело его к Анне навсегда и тут забросило. А он прижился. Тут лучше. Юрий приехал, еды много. Может, на обед оладий дадут. Пират очень любил оладьи: румяные, сладкие и масленые.
Всё говорят и говорят. Скоро обед, а ничем не пахнет… Пират гавкнул, чтобы не забыли про еду. Он, конечно, не голоден, но уже и не сыт.
Выскочила на крыльцо Анна, да так быстро, что он не успел отодвинуться и проехал по крыльцу. Чуть лапу не прищемил. Зато дала мяса! С костью!!
Юрий хороший охотник. Может, его с собой в лес возьмёт?
Пират выволок мясо из миски и утащил под крыльцо. Вдруг ошиблись? А теперь не отберут.
Сегодня какой-то праздник. Он, кажется, никогда так не наедался. Может, когда ему в юности дали на охоте лосиную ногу? Только мяса там было меньше. Точно, меньше… Кость он ещё погрызёт, а потом зароет. На чёрный день. Если уедут.
Объевшийся Пират проспал до заката. Разбудил его крик егеря.
-Пират! – вопил тот, стоя у калитки Анны. – Пират! Совсем меня забыл? К ноге!
Пират всполошился, выскочил из-под крыльца… Это снова проснулось и не пускало его к хозяину. Ноги заплетались. Но Юрий же тут, значит, можно погулять… Пират затрусил к калитке, подлез под ворота и побежал к Жорке.
По позвоночнику пополз холодок. Пират поднял голову и встретил взгляд Филимона из окна мансарды – тот усмехался. Псу захотелось кинуться назад, он остановился…
-К ноге! – рявкнул Жорка, и старые привычки заглушили страх. Пират пошёл к охотничьему домику у ноги егеря. Может, возьмут на охоту?
-Жри! – Жорка плеснул в миску молока и кинул обкусанную чёрную краюху. Пёс не хотел есть, но сунул морду в миску. Неудобно отказывать хозяину.
Снова холодок пробежал по спине. Пират выдернул морду из миски и оглянулся. Жорка держал в руках ружьё, ухмылялся, из дома выглядывали Нинка с Надеждой.
-Ну, падла, покажи бабам, как стойку делаешь. Стойку!
Пират нерешительно улыбнулся и поднял лапу. Пуля попала в грудь. Собака отлетела в угол двора. Тонкий взвизг, знакомая колющая боль и удар в грудь… Пират не шевелился.
Нинка зажала руками рот, Надежда захихикала.
-Теперь контрольный выстрел, - объявил Жорка, подойдя к неподвижному телу. – Для уверенности.
Нинка завизжала и ударила по стволу, пуля ушла между ног егеря.
-Ах, ты, б…! – бесцветным от страха голосом сказал он, поднимая ружьё. – А тебе на тот свет не пора?
-Не пора, - прошипел Филимон из-за спины. – Иди, проспись, ухарь. Дело сделал. Нечего пули тратить.
Протрезвевшая от ужаса Нинка с удивлением смотрела, как хлипкий Филимон уводит егеря спать. Надька потянулась за ними.
-Пиратик! – зарыдала Нинка, падая на тело пса. – Как же так, Пиратик?
Из дома выбежал её муж, подхватил Нинку подмышки и поволок на улицу.
-Уйди от греха, дура! – бубнил он. – Ты перед ними мокрица. Замолчи!
Пират летел. Под ним была деревня. Lлинный Володька тащил по улице рыдающую Нинку. Светились окна в доме Анны. В его доме. Он прожил там так недолго… Теперь он улетает: там, впереди, закат. Он улетает в закат, к красному нахмуренному солнцу…
Пират легко взмыл почти к облакам: он видел свои леса, где учился и охотился, видел поля, где мышковал. Псы деревни выли, подняв к нему головы: прощались. И он прощался с ними. Всё легче становилось тело. Наверное, оно мокрое, как туман… Мокрое, как горячий туман. Мокрое и липкое спереди, и колет. Пират тяжелел, распластывался по земле, часто и мелко дышал. Тело дрожало.
-Не пора! – сказало Это. – Тебе ещё надо пожить. Вернись.
Пират вернулся. Какая боль! Как горит сухой нос! И везде кровь, густой и едкий запах крови. Не хочется дышать.
Это пошевелило лапами, словно примериваясь, и поползло, оставляя широкий кровавый след. Тело не могло жить с такой раной, но Это не могло умереть. Пёс то застывал, то судорожно полз, извиваясь, с горки. Полз туда, домой, где ждёт его Анна.
Колет… колет и болит… Анна! Пират ползёт. Это не может умереть, и велит жить самому Пирату… Анна! Пират живёт. Это так больно – жить…
-Пират! – охнула Анна, чуть не наощупь искавшая его на тёмной дороге. Юрий наклонился к нему.
-Вытерпишь? – спросил он пса. – Живи!
Пират жил. Его несли по дороге, сквозь туннель из шиповника, бившего по бокам крепкими ягодами, в дом… Его никогда не пускали в дом… Теперь пустили.
Вокруг суетились Золотко и мышь. Пират истекал кровью. Юрий зачем-то взял блокнот и потряс им:
-Кровь Царицы и Сила Царя? – спросил он Анну.
-И Тополь! Нельзя плодить нежить, - твёрдо сказала Анна и убежала. Пират уже не слышал. Анна вернулась и надела на окровавленное горло Пирата венок из ветвей тополя со стареющими, покрытыми коричневыми точками листьями, потом быстрым движением резанула ножом по бугру Венеры, прижала залитую кровью ладонь к пулевому отверстию и махнула Юрию. Юрий вздрогнул, встряхнулся и положил руку на её ладонь.
-С богом! – сказал он, посылая всю силу души в тело страдальца. Тело собаки заходило ходуном, но Анна не отнимала ладоней. Наконец, Пират расслабился, затем снова напрягся… Анна отняла руку, и на пол упала пуля. Венок осыпался, листья пожелтели, из-под венка разлилась белизна: чёрная шерсть на шее пса выцвела, побелела, окружила шею ошейником и белым треугольником спустилась на грудь. Раны не было: только следы крови, явственно видные на нагруднике и белых чулках лап… Пёс спал. Крови на полу не осталось - словно промокнул её Пират, исцеляясь. Невидимый во тьме, исчез и кровавый след на дороге: гем деда Ферапонтова едва успел долететь по нему до места гибели пса и теперь вновь штурмовал Преграду.
Юрий и Анна сидели на полу возле собаки.
-Починили, - прошептал Юрий. – И рану, и собаку. Какой он теперь служитель Тьмы? Он просто пёс. Такой, каким ему и следует быть. Мы с Тополем избавили его от паразитического гема. Ничего себе лекари, а?
-И он не Пират! – ответила Анна. – Пиратом его назвали за рваное сломанное ухо. Ты видишь это ухо? Оно целое. Пусть теперь Жорка попробует предъявить права! У нас новая собака – Тобик. Хорошо бы, чтобы он забыл всю эту эпопею, да и Жорку заодно. Только это – вряд ли.
-Ничего подобного! – победно ухмыльнулся Юрий. – Царь-Цвет и Чернобыльником может стать. Смоет наносное.
Криница с луковицей засияла, и полынь поднялась над горшком, посылая волны острого аромата. Свечение травы пульсировало, аромат становился резче…Пёс чихнул, проснулся, приподнялся на передних лапах и замахал хвостом.
-Тобик! – торжественно сказал Юрий. – Хочешь яйцо?
Золотко ревниво закурлыкал: яйцо хотели, как всегда, оба.
-Тебе нравится имя Тобиас? Тобик, попросту? – спросила Анна.
Тобик удивился. Как может не нравиться собственное имя? Он принялся за любимое яйцо… Глупые они. Всё говорят, говорят. Лучше бы оладий напекли. Побольше, да пожирнее.
40. Борис, начало сентября
Последний участок пути Борису почти понравился: его везли в легковой машине, но… с тонированными стёклами, портящими удовольствие от пейзажа. «Почти» - это потому, что машиной этот гроб назвать было трудно, и у Бориса началась клаустрофобия почище, чем за тюками грузовика. Нормальная легковушка похожа на коробочку с окнами, внутрь не смотришь – только на дорогу. Здесь же затемнённая кабина простиралась куда-то вперёд, но не тянула размером даже на келью. А раз претендовала на подобие жилья, то и вызывала соответствующие эмоции – вроде ты, как любимая тёща, устроился спать на доске в ванной.
Борису всё было внове: и поезда, и самолёты, и такие машины. Водить-то он водил, но всё больше малюток для горных дорог и грузовики. Видеть другие машины – тоже, видел. Однако впервые сподобился обжить…
Вернее, отказался обживать, погрузился в лицезрение пейзажа – это значительно интереснее, чем мешки и ящики грузовика, трясшего его последнюю тысячу километров.
Родной язык… Все его слои: и новодел, и патриархальность, и уж совсем древняя языческая глубина названий сёл, мелькавших по пути. Самые нетронутые названия у рек: чем мельче река, тем древнее её имя. Люди как-то не рисковали присваивать рекам имена своих героев или своих идеалов. Реки таинственно ускользнули из сферы внимания, будто применили Дар, спрятались в коконе невидимости, и теперь скромно носили всё те же названия, что получили от первопоселенцев.
Судя по именам, он сейчас где-то к северу от Москвы. Никто не озаботился объяснить ему, куда везут. Борис машинально запоминал названия сёл – отсюда, видимо, придётся выбираться самому, вряд ли ему дадут здесь желанную свободу…
Машина въехала в посёлок. Впрочем, посёлком его назвать было непросто – то были основательные особняки со службами, гаражами, охраной и подстриженными лужайками на въезде.
Тот особняк, куда везли Бориса, напоминал античную усадьбу и отстоял от ворот метров на сто. Он мог вместить всех монахов и всю их обслугу… Впрочем, монастыря Борис тут не предполагал: он знал, как живут сейчас богатые и высокопоставленные персоны его родины – это учебный материал, необходимый для разведчиков, но претендентам его тоже дают… Однако куда же он залетел? Крепкие руки у оппозиции – правительственный уровень. Простые сильнобогатые в глубинку не едут, покупают виллы где-нито за рубежом. А эти – патриоты… Борис пытался вспомнить что-либо, слышанное о резидентуре Симона в правительстве. Нет, к этим сведениям его не допускали. Придётся разбираться на месте.
Хмурый качок открыл дверцу машины, стоило той въехать в гараж.
-Прошу, - вежливо крякнул он и пошёл вперёд. Доверяет? Борис оглянулся. Шофёр вышел из машины и провожал их тяжёлым взглядом. За всю дорогу слова не сказал. Обученный… А гараж тянет на монастырский. Только вместо вездеходов, грузовиков да потрёпанных легковушек – строгие ряды выставочных экземпляров, от гоночных до лендровера. И мотоциклы. Мотоциклы – это хорошо. Может пригодиться.
Шофёр поймал его взгляд и ухмыльнулся. С гордостью за господ?
Борис последовал за своим раскоряченным меркурием, что ждал его, притоптывая ногой в ботинке чудовищных размеров. Сих богатырей породила его родная страна… Борис к таким размерам не привык. Их обоих, молодцев этих, можно без ущерба разделить пополам: получатся вполне фигуристые половинки, не карлики какие-нибудь, а просто люди.
У них тоже дар. Дар не психики, а… мясной. И они его применяют с пользой: охраняют покой хозяев. Как ему захотелось вернуть свой Дар – помальчишествовать, исчезнуть из их поля зрения, напугать, а потом сбросить морок, похлопав по плечу… У грузовика, что тряс его по России, был один плюс – шофёр нормальных размеров и контактный. Даже принёс Борису пива и сигарет. Спасибо. Правда, Борис не знал, что с подарком делать, но - спасибо.
С другой стороны, он с этим шофёром не репетировал навыки общения. Здесь – придётся. Придётся искать подходы к этим бычкам, они могут пригодиться.
-Ну, ты и здоров, - одобрительно хмыкнул Борис. – Я рядом с тобой
комплексую.
-Угу, - равнодушно ответил тот, открывая дверь. – Вот ваши апартаменты. Обед принесут через час.
И всё. Удалился, не оглядываясь. И охраны нет. Разве телекамеры? Это уж само собой. И выход у Бориса отдельный: лестница - и «апартаменты». Это чтобы не егозить на глазах хозяев. Рационально.
Апартаменты. Сон делового человека в душную летнюю ночь… В этих апартаментах нельзя жить. Работать – тем более. В них можно спать, не выключая света: принцип дизайна таков, что ноги сразу несут на укрытый белой шкурой диван, и там закрываются глаза. Потолок – тысячеглазый Аргус со смесью микроскопических лампочек и телекамер. Стены белые, с картиной. То есть со спиралью серо-белых цветов, также приглашающую куда-то, где кто-то спит… Пол белый, мохнатый и отвратительно мягкий. Даже, кажется, тёплый!
«Где мои соловьиные полы? – заскучал Борис. – Где полутьма, живые каменные стены, стрельчатые окна? Где тёмная мебель, наконец!». Здесь окно во всю стену. Отлично, если стоять спиной к этой фригидной белизне «апартаментов», а лицом в сад… кабы не выстригли в саду бедные кусты, принудив их оживлять бред человеческого творчества: нелепых коней, медведей, кубы и прочее малоприродное, но дорогостоящее имущество… А мебель? Мебель – белый лак и сталь. Брр… Ладно, где он будет спать? Не в этом белом диване: это гостиная, тут должны спать визитёры, слушая крики из угольно-чёрного музыкального комбайна… Значит, в спальне.
Спальня состояла из кровати. Остальное было врезано в стену и внимания не привлекало. Кровать по ширине равнялась длине, а по длине подходила для того качка, что привёл Бориса сюда. Кровать, отвратительно белая и мягкая, по размерам соответствовала его келье… Борис заскучал по боковой полке плацкартного вагона. Слава Богу, небольшой открытый участок пола был деревянным, и на нём возлежала белая шкура. Наверное, у хозяина цветовая слепота... Хоть пол не белый. Жёлтый пол, изуродованный лаковым покрытием… Он будет спать здесь. На шкуре, невзирая на её белизну.
Дверь из спальни вела в кабинет. Да, это явно кабинет: мерзкий столик на металлических ножках, компьютер… с отключённым доступом в Интернет, полка с двумя книгами. Почему не одной? – Видимо, хозяин обладает могучим интеллектом. Обе книги были модными детективами с обложками в чёрных тонах и вязким подобием давно ушедшего в веках говора на страницах – мол, возрождаем.
Язык живёт с людьми. Его не возродишь, скорее добьёшься насморка из-за тучи пыли, словно эксгуматор, гальванизирующий труп прабабушки. Его можно нанести в виде безобразного дешёвого грима, ибо нет сейчас мыслящих старым языком. А если есть, то мыслят они, как обученные английскому под гипнозом: просто, убого, часто неверно… Он таких книг не читал – сладкое ему претило. Борис знал родной язык: Претендентам полагалось шесть часов языкового обучения в день, половину из которых составлял родной язык: телевизионные передачи, старые и новые фильмы, книги современных авторов. Классика, само собой, в виде чтения, а не унылого анализа сюжета. Каждый Претендент был экспертом по своей родной стране, работал с донесениями разведки, обязательно говорил с соотечественниками – у Бориса это был час с Симоном. Бедные разведчики корпели за изучением языка и по десять часов… Но Борису пока хватало того, что он знал: никто из провожатых не указал ему на дефекты произношения или построения фраз. Конечно, мало у кого учителем был Симон. Симон…
Борис покачал головой и продолжил осмотр. Писать хозяин, видимо, не умеет: письменный стол не предусмотрен и не встанет по габаритам. Зато в гостиной можно ездить на велосипеде. И залетать на всём скаку в душевую: вымылся – и пляши с гостями... Отправился осваивать гидромассаж. Вокруг скалились розовые и сиреневые банки и флаконы с солями, гелями, лосьонами… Будуар. В шкафчике он нашёл стыдливо спрятанный кусок нормального мыла, но тереться пришлось нелепой жёсткой варежкой. Дарёному коню – в зубы! Не смотря!
Вымывшись, надел махровый халат и вспомнил рясу: бёдра были с непривычки в кровь растёрты грубыми джинсами. И эти трусы… Никак не привыкнуть. Дома, то есть в этом белом безмолвии, он трусов носить не будет. Халат есть, и ладно. Хотя он бы предпочёл шёлковое кимоно…
Обед принёс давешний качок и брякнул на стеклянный стол в гостиной. Похоже, обижен. Прислуживать не нанимался.
-Спаситель ты мой! – возрадовался Борис. – Давненько я не потреблял калорий. Это всё – мне? Или разделим хлеб-соль? Как звать-то тебя, кормилец?
-Герман, - ошарашил охранник Бориса. И подмигнул: - Ждите гостя. Сами всё уж точно не съедите.
Вот те раз! Герман...
-А я – Борис, - протянул он руку. Герман растерялся и пожал… Рука мозолистая, но какая-то вялая. Нездоровая рука.
-А тебе, с твоими габаритами, калорий хватает? – заботливо спросил Борис. – Вряд ли дома сиднем сидишь?
-Сижу. У меня бюллетень, вот и болтаюсь тут с тобой, - неожиданно расслабился Герман, объясняя себе унизительное задание. Подозрения Бориса оправдались – болен.
-А так я шофёр, - Герман заторопился, снимая судки с подноса. – Ушёл, ушёл, я тут третий лишний.
Говорит так, будто дама к Борису пожалует. Ещё чего! Самое тяжёлое в обучении – общение с дамами… Их они видят разве что в кино, а разведчиков этому завлекательному предмету обучают перед засылкой – где-то в городе. Матёрые не возвращаются в монастырь десятилетиями.
Герман затопал вниз по лестнице, а за спиной Бориса дунул ветерок. Он не оглядывался, только внимательно разглядывал лак стены. Так и есть – визитёр. С облегчением и некоторой долей разочарования Борис понял, что визитёр – мужчина. Вышел из его спальни, тут всё схвачено…
Борис принялся открывать судки и осматривать их содержимое.
-Чечевицу ищешь? – красивым бархатным баритоном спросил хозяин. – Есть там чечевица, специально заказал. Неужто от моих разносолов откажешься?
Борис спокойно повернулся, улыбаясь.
-Откажусь. Не привык. Хотя понемногу попробую. Я – Борис.
Высокий мужчина с нервным и слегка капризным лицом раскрыл объятия.
-Своего русака, Магистр ты там будущий, или нет, по-русски облобызать следует.
Борис, не привыкший к тесному физическому контакту, напряжённо отдался этой странной процедуре.
-Вспоминать тебе надо русскую кровь, - сузил глаза мужчина.
-Вы, Валерий, и напомните, - Борис улыбнулся, заметив удивление в глазах хозяина. Тот думал, Монахи телевизор не смотрят? Думал, космонавтов столько, что он спустя годы затеряется? Братья имеют абсолютную зрительную память. Не все, конечно – Претенденты и разведчики. А этот… нет, он не разведчик. Он – открытая фигура, значит, мало знает о монастыре. Учили его тайком и второпях… чему-нибудь и как – нибудь. Интересный поворот. Пусть думает, что у разведки есть данные о его делишках. Пусть.
-А кто же вас насчёт чечевицы просветил? – продолжил Борис, словно не заметив реакции Валерия.
Тот засмеялся, сразу утратив свою напряжённую покровительственность. Собираться умеет. Начал новую игру.
-Двое ваших научных работников только недавно перестали меня терзать. Из-за них теперь у моего повара всегда имеется чечевица. Рис-то мы и сами едим, а чечевицу вашу монастырскую только сейчас распробовали. Знаешь, вполне ничего! Вкусно. – Валерий покачался на каблуках, разглядывая Бориса. – И ещё они меня просветили насчёт вашего обращения. Вы как на физтехе: в единственном числе слово «Вы» не употребляете. Так что не корёжься, называй меня на «ты». На брудершафт с тобой не выпьешь, придётся просто – договориться, да? – и Валерий покосился на бутылку. Красивая бутылка. Пузатая.
-Не выпьешь, - кивнул Борис. – Не положено.
-Ну, и как тебе жильё? – сменил тему Валерий, усевшись и наливая себе из бутылки. Опрокинул, налил ещё… Плохо. Мешки под глазами.
-Мне достаточно пола в спальне, - дипломатично ответил Борис, и Валерий захохотал, гулко хлопая его по плечу…
Терпи, Борис.
-Вкусов моего сына не разделяешь? Зато – отдельный вход. – Валерий нахмурился, будто старался припомнить что-то… - Сразу договоримся, - сказал он с облегчением: припомнил. – Если что – тебе придётся уходить. Пришлю за тобой того, кто еду приносил. Его слушай, если скажет тебе «Мона» - он тебя вывезет.
Это ему понадобилось вспоминать? Осторожничает, а ум-то плывёт… А так он прав. Борис кивнул.
-Понятно. «Мона».
-Не спрашиваешь, почему? – скривился Валерий.
-Я здесь под твоей защитой. Сочтёшь нужным – скажешь. – Борис потёр лоб. – Только устал я бегать. Отдохнуть бы. Леса здесь красивые…
Валерий вскинулся, пронзительно посмотрел ему в глаза… Пахнуло неприязнью. Ох, не нравится Борис хозяину. Не перебегает ли он тому дорогу к Магистерскому званию? Дара не нужно, чтобы увидеть, что Валерий слабак, магия для него игра. А что для него не игра?
-А охота какая! – с фальшивым энтузиазмом поддержал Валерий. – Только нельзя тебе покуда отсюда нос высовывать. Поживёшь, осмотримся, а там и погуляешь.
Охота. Дрянь какая. Вот уж без чего Борис вполне обойдётся…
Разговор спотыкался. Борис, почувствовав, что не удаётся найти нейтральных тем, сделал вид, что сильно увлёкся своей чечевицей – пересоленной и жирной до безобразия. Валерий не столько ел, сколько жадно разглядывал бутылку. Наконец, не утерпел, налил и выпил одним глотком. Руки его подрагивали – пьяница со стажем. Симон пьяниц не терпел и беспощадно изгонял из обслуживающего персонала Братства: пьяница непредсказуем и опасен. Его нужно кодировать на многих уровнях, потому что психика расслаивается на несколько небогатых умом персон, обуреваемых общим желанием выпить, ради чего каждая тупо гнёт своё обоснование. И реагируют на выпивку по разному: агрессией или умилением, слезливостью, депрессией, эйфорией, желанием споить собеседника… Что-нибудь при кодировании пропустишь – и пьёт себе закодированный или только лишь наливает другим, страстно наблюдая их пьяные рожи… Овчинка выделки не стоит, проще нанять другого работника. А Борису другого защитника не нанять. Нужно искать пути к этому – опасному, капризному, неверному. Что-то в нём не так. Где-то спрятан большой изъян, и он топит его в вине.
Валерий быстро пьянел, проходил стадию резкой агрессивности – поносил Симона, журил Братство, пощипывал Бориса… Потом начал требовать от Бориса патриотизма – доказывал, что Братство должно служить не миру, а стране, что его следует перенести куда-нибудь к Пскову. Обнимал за плечи по-хозяйски, прижимал, словно слабое дитя…
Борис слушал. Даже поддакивать не нужно. Всё ясно с этим господином. Он – не защитник. Он опасен, как взбесившийся слон. Магию – на службу одному государству? Всё равно, что ядерное оружие в руки ура-патриота, чтобы пугать своих опасных противников, вооружённых луками и дубинками. Разве Братство – мировой господин? Эк Валерий хватил. Братство – мировой регулятор. А вот если оно станет принадлежать отдельно взятой стране, тогда мировое господство обеспечено. Что Гитлер? Это – похлеще Гитлера.
Симон – святой. Столько лет держит таких вот господ… Оппозиция слепа, надеется на простую смену власти. Отдали Бориса Валерию. Да Валерий захватил его в плен и пытается повязать по рукам и ногам…
-Стоп! – гаркнул Борис, оглушительно хлопнув в ладоши, словно призывая к порядку распустившегося глуховатого слугу. – Я – Претендент. В этой вашей словесной каше я ничего не могу понять. Извольте привести себя в порядок и завтра доложить мне обстановку… Да! Обед и прочие приёмы пищи с докладом не сочетаются. Завтра жду вас после завтрака – надеюсь, с утра вы не пьёте! А сейчас – прошу меня покинуть.
Валерий ошалело уставился на Бориса налитыми кровью глазами.
-Да что ты себе позволяешь? – забормотал он.
-То, чего вы сейчас достойны, - ответил Борис и повёл хозяина к лестнице, держа руку в жёстком захвате. Распахнул дверь и мягко толкнул Валерия в зябкие сумерки.
-Завтра прошу не посещать мою спальню. Это неприлично. Входите, как люди – по лестнице.
-Ладно ещё, красавчиком бы был, - прошептал, удаляясь, Валерий. Себе прошептал, не зная, что обострение чувств уже вернулось к Борису, Дар стучался в блок всё сильнее.
Красавчиком? В апартаментах сына, похожих на будуар, с потайной дверью в спальне? Ещё бы ты не пил, ублюдок…
Борис распахнул окно и сел в позу лотоса.
Симон! Что же ты наделал, Симон? Надо уходить.
Для полной концентрации ему хватило четверти часа. Да, у него нынче нет Дара, но есть школа Симона, а значит… так. Герман болен, что-то с головой. Надо использовать. Уходить надо сейчас, пока Валерий не в себе. Завтра будет поздно.
Борис надел джинсы и куртку, прихватил в сумку полюбившийся халат и спустился вниз. Там дремал на кушетке Герман.
Повезло. Был бы тот здесь четверть часа назад, игра была бы проиграна. Где он был? Выходил в туалет? Неважно. Покинул пост по нужде… Ирония.
Борис тихо подошёл к кушетке.
-Мона, - прошептал он. – Мона.
Герман завозился, умащиваясь на узкой кушетке. Он ведь не охраняет – пока он вроде денщика при заезжем барине, вот и спит…
Борис вернулся к входу в караульную и возбуждённо сказал:
-Герман! Мона! Я готов.
Затуманенные глаза Германа открылись.
-Я не очень долго? – спросил Борис. – Ну, вперёд! Мона так Мона.
Может быть, эта «Мона» - план устранения Бориса? Ну, ладно. Время покажет.
-Да! – смутился Герман, вскочил с кушетки, покачнулся, держась за голову. – Мона? – с некоторым безумием повторил он. – Уже?
-Ты же сам велел мне собраться, - удивился Борис.
-Ага. – Герман двинулся к гаражам. – Ляжешь на заднее сиденье.
-Мона! – рявкнул очумевший Герман, подъехав к воротам. Охранник открыл ворота. На сердце Бориса полегчало: ещё один барьер взяли. Охранник проводил их взглядом, выдвинул ящик стола, нашёл телефон и набрал номер.
-Мона! – сказал он в трубку.
-Уже? – удивились там. – Принято.
Серенькие «Жигули» незатейливой дешёвой модели вылетели на лесную
дорогу. Герман вглядывался в путь, Борис лежал на заднем сиденье. Чувство опасности уверяло его, что расслабляться не стоит. Тем не менее…
-А чем ты болел? – заботливо спросил он.
-Не поверишь, - хмыкнул Герман, радуясь, что пассажир не выясняет цели поездки: этого рассказывать не полагалось. Почему, спрашивается? Всего-то – отвезти на другую дачу, а говорить не положено. – Вот на этой самой дороге, и тоже ночью, на волка напоролся. Мне бы не юлить, идти на наезд, да дрогнуло что-то: такой матёрый красавец. Пожалел, свернул - и вмазался в дерево. Сотрясение получил, и машину помял. Скоро подъедем, покажу, где.
Несколько минут спустя Герман всхлипнул и резко вывернул руль.
-Опять! – успел сказать он, когда лобовое стекло продавилось в правое сиденье. Бориса бросило на спинки сидений, ударило головой. Машина затихла. Измятая задняя дверца вывернулась из замка и приоткрылась. С берёзы слился поток листьев, облепил капот. Огромный волк, минуту назад застывший посреди дороги, неспешно подошёл к открытой дверце, схватил Бориса зубами за ворот куртки и утянул в кусты. Кусты закачались, затрещал валёжник под телом Бориса, и вдруг наступила тишина. Тогда машина с Германом покрылась рябью и исчезла, как не было. Остался только круг листьев и раны на стволе оскорблённой берёзы.
Несколько минут тишины сменились дальним урчанием мощного мотора, оно приблизилось, из-за поворота вывернулся порожний КАМАЗ и на высокой скорости унёсся вдаль. Спустя час он вернулся на малой скорости; трое крупных мужчин трусили рядом, внимательно оглядывая кусты. Увидев пятно листьев, рванулись к нему, растерянно оглядели свежий тормозной след, разворотивший придорожное быльё, по следам волочившегося тела побежали в кусты… След обрывался в кустах, будто отрезало.
Лес безуспешно прочёсывали ещё несколько дней, проверили все боковые ответвления дороги – ни машины, ни людей.
А потом в усадьбу позвонили из больницы, пожаловались на Германа: мол, пациент упорно твердит, что он здоров, и требует выписки.
-Кто привёз? – спросили у старушки-регистраторши спешно прибывшие в больницу могучие мужчины.
-Да вы же и привезли! – возмутилась она. – Вы тут все сговорились
шутить?
-Когда? – выжал из себя наиболее находчивый из них.
-Как это – когда? Уже две недели, как лежит. Слишком тяжёлое сотрясение, домой ему рано.
-А кто был тот? – членораздельно спросил самый крупный друг Германа.
-Которого мы от вас забирали неделю назад? – пояснил находчивый.
-Вы забирали? – рассвирепела старушка. – Да вы ему апельсинчика не принесли! Мы его сами подкармливали! Я вас тут с тех пор и не видела!
От Германа толку не добились: он рассказывал старую историю с волком, за которую уже получил от шефа по шее. Повезли его домой – пусть шеф сам разбирается. Герман обиделся на них за то, что не навестили, сидел надутый, только удивился:
-В аварию попал летом, а теперь уже жёлтые листья!..
Валерий не знал, что думать. Пропавшая машина и двойник Германа на
излечении… Если Претендент в чужой вотчине такое организовал – пусть лучше у руля остаётся Симон. Герман, мявшийся у него в гостиной в ожидании начальственного решения, охнул, взглянув на часы-календарь.
-Что? Наконец, испугался? – покровительственно пробасил Валерий.
-Число. Какое сегодня число? – спросил Герман.
-Восьмое сентября, – непонимающе ответил Валерий. Распустился
персонал, ещё время у хозяина спрашивать начнёт!
-Меня же обещали выписать к первому! Сын идёт в первый класс! Я просил у врача выписку вчера утром: слетать на день, проводить в школу…
-Рановато, - поперхнулся смехом Валерий. – Всего-то на неделю позже.
-Вчера было тридцать первое! – взвыл Герман. – Почему сегодня
восьмое?
Валерий окаменел. Не крали Германа, и не было двойника. Была петля времени! Говорят, даже Симон не может сделать петлю дольше двадцати минут… Претендент без Дара - смог. На неделю. Или две? Ум за разум.
Когда в тот же день доставили из ремонта побитую машину, уверяя, что всё сделали в срок, Валерий запил. Его пятнадцатилетний сын, без всякой фантазии названный Валерием, навестив отца, через день собрался в Москву. Отец совсем ополоумел – лез к нему целоваться и гладил, будто девицу. Предложил переселиться в отвратительный белый флигель, где жил сбежавший ныне секретарь, и заканчивать учёбу здесь же, по соседству: никуда ходить не нужно, только числиться, а после купить аттестат.
-Я теперь буду жить с матерью, - сказал подросток, сутулясь и нависая над отцом, которого превзошёл в росте на целую голову. – Мне от тебя ничего не нужно. Только мотоцикл заберу.
41. Анна, 10 сентября
-Иди, Юрий, - сказала, вставая, Анна. – Пират… Тобик наелся, спит. Будем надеяться, что сегодня это – последнее испытание. Завтра мои очередные именины: Анна-пророчица. Думаю, надо поспать. Что там Лада говорила? «Теперь – во снах»? Попробуй и ты выспаться. Спокойной ночи.
Юрий коснулся губами её лба, ушёл. Золотко и цветок брать не стал… У неё дома как прежде, словно и не приезжал Юрий… Анна заперла калитку, свернула с тропинки на лужок, подняла голову к небу – плащ Ноцены переливался звёздами. Яркое осеннее небо сохранило лишь отдельные пятна тьмы: оно сияло колющими глаз точками звёзд, полупрозрачными скрещенными шарфами Млечного Пути, светлыми облачками и гигантскими клубящимися облаками туманностей. Небо выступало из тёмных зарослей сада, украшало звёздами ветви деревьев, будто новогоднюю ель. Взгляд проваливался в глубину, кружилась голова… Нет луны, что прочно придавливает наблюдателя к земле. Кажется, что стоишь над морем звёзд, и так слабо держит тебя земля, что вот-вот начнёшь падать в звёзды, в прозрачность, в медленное время холодного неба. Понесёшься сквозь белые облака туманностей куда-то за пределы всего, туда, где останется только Тьма и, амфитеатром, дальние пылевидные россыпи огоньков… Уйдёшь во сны Вселенной... Там можно потерять себя.
Для таких уходов Анна нашла ритуальный жест – согнутые пальцы правой руки с выпрямленным большим. Большой палец смотрит в небо, остальные – на тебя. Это ориентир. Стоит захотеть вернуться - падаешь в тело, вливаясь в большой палец: рука появляется перед глазами будто по вызову, напоминает какую-то корягу, но торчащий палец зовёт… Падение неприятно: там, вне тела, за облаками мира, легко. В теле – тяжело, душно, несвободно, но, если не вызван ориентир, мечешься в пустоте, мечтая вернуться. Это – закон падения в небо: ушёл – вернись. Вечный нерушимый закон.
У леса тоже есть похожий ориентир. Встретившись с ним впервые, Анна вздрогнула, до такой степени он был похож на её ориентир в мире снов – такой же узловатый, корявый… пень в форме руки на маленькой полянке. Позже Анна встречала такие пни в других диких лесах, по одному на лес. Лес тоже падает в небо? Куда смотрят согнутые ветви-пальцы этих лесных рук? В любимом лесу Анны они смотрят на древний густой ельник…
Анна вздрогнула, почувствовала холод ночи, собралась в дом. Заглянула под крыльцо – Тобик спал – и открыла дверь. До света осталось несколько часов. Охранники тоже спят, тишина… Легла и она.
Она – Анна. Она висит в пространстве, чувствуя левым плечом жар светила. Не оборачиваясь, видит косматое Солнце, что греет её плечо. Она расслабляется, словно привалившись к защитнику – тепло, надёжно, спокойно. Здар её защитит.
Свет Солнца, кажется, прячется за её телом, и она видит ночное небо, лениво водит взглядом по облакам туманностей в стороне от Млечного Пути. Она висит в пространстве, но и стоит на своём лужке, подняв голову к южной части неба.
Туманности разлетаются в стороны, вспыхивая мелкими синими искрами, и в образовавшуюся брешь вдвигается искристо-синее щупальце – ложноножка огромной амёбы. Оно течёт, расширяется, ползёт к ней, Анне. Анна вздрагивает и отлетает в сторону.
Теперь амёба ползёт к Солнцу: тёплому, надёжному, могучему Здару. Он огромен. Он её защитит!
Здар протягивает руку, и к нему спешит Савераска. На бегу он растёт, круп его удлиняется, и он становится восьминогим конём. Анна стонет: Савераске не поднять Здара, даже выросший конь лишь по колено Солнцу.
Здар дрожит, словно в мареве, снова становится шаром Солнца, от него по световой дорожке идёт навстречу Савераске Юрий, Царь Света… Царь Огненный Щит и Пламенное Копьё садится на восьминогого боевого коня, тот приплясывает, и у Анны подрагивают ноги в такт.
Ей становится холодно, она одёргивает плащ – вернее, фату, что возникла из венца и укрыла Анну живым покровом. Царь Огненный Щит поднимает Пламенное Копьё и загораживает Анну от чудовища… Она закрывает рукой глаза, вспомнив свою прежнюю судьбу – тех уродливых детей Синего, что она рожала когда-то… Здар прижимается к ней тёплым плечом, отводит руки от её глаз, и она послушно открывает глаза.
Они на ристалище. Анна сидит в ложе, рядом – огненный шар Солнца. Над ними возносится ввысь сосна с тремя вершинами. Закат, рдеют редкие облачка.
Юрий на Савераске скачет от Анны к ползущему Синему, подняв сверкающее белым светом Копьё. Чем яростнее сверкает Копьё, тем слабее свет Солнца: оно уже походит на шарик Юрия, и плечо Анны мёрзнет.
Синий поднимает ложноножки над Юрием, тот замахивается… Где же Щит?
Ослепительная вспышка расстилает огненную преграду, Синий горит, втягивает щупальца, исчезает за туманностью… Шарик Солнца становится крохотным, а Юрий… вскачь несётся к Анне. Она протягивает к нему руки - но вдруг разливается рекой крови, тёмной в свете гаснущего Солнца. Царь плывёт в ней к шарику Солнца, сливается с ним и исчезает.
Анна плачет чёрной кровью, разливаясь всё шире. Нет её плаща – Жизни, нет её венца и Царства. Нет даже русла – ложа для её большого тела. Нет Земли!
Нет Света. У неё больше не будет детей. Здар защитил её ценой Жизни и ценой собственной гибели. Анна, Тьма Хоть Глаз Выколи, осталась искать его в Вечности… Вечности? Той суровой старухе с Солнцем и Финистом - Ясным Соколом в руках? Значит, Солнце не может погибнуть в Вечности, нужно… ах, нужно не прятаться за спину, нужно помочь Здару, не допустить крайних мер…
«Финист – Ясный Сокол!» - шепчет Анна, и оказывается в ложе рядом с Солнцем.
Царь Огненный Щит поднимает Пламенное Копьё, слившись с огненным восьминогим конём… Анна протягивает руки к Золотку и хлопает крыльями, догоняя Юрия. Она сливается с Царём, и вот уже крылатый огненный дракон кидается на Синего, свирепо шипя. Синий пятится, сыплет искрами, искры прожигают Аннин плащ… Снова гибнет Жизнь, и Анна уходит из тела дракона в сон Вселенной, высматривая старый пень. Не свою руку – руку Леса. Находит и бросается, нанизывая себя на вертикальную ветвь. Падает в невесомости… Её выстреливает из других ветвей, расслаивая на ленты, ленты падают в Лес. Второй дух в чужом теле.
-Прости, - говорит Анна Бору. – Помоги советом.
-Ты, Смерть, ты, Морана, спрашиваешь меня? – удивляется Бор. – Разве
нет Дыя, чтобы спасти гемы? Разве нет Терноглава, чтобы сохранить их в яблочках, нет жёлудя и Царь-Цвета для духов? И тогда – потеряна ли Жизнь? Выгорит только тело… Не было бы Мораны и Жичеврата – не было бы опыта хранения гемов, и эта гибель была бы полной. А вы создали законы круговорота, и Дый спасёт Жизнь. Ты, девица, молодцом. Солнце потерять – потерять Дыя. Вечность пройдёт, пока он снова проявится. А так – рождён Переход и Жизнь продолжается. Иди, бейся!
Бор выбрасывает Анну из тела Леса, миг безвременья… Анна - в теле дракона. Синий пятится, уходит в туманность. Плащ жизни дымится, узор исчезает, но канва не выгорела, будет на чём вышивать цветы Живе… В ложе под большой Елью сидит Здар с Ладом и Ладой, перед ними пылает Царь-Цвет и скромно приютился жёлудь. Юрий, Анна, Золотко и Савераска стоят перед ложей.
Из-за спины выныривает Волк. Он хромает и оставляет пятна крови на земле. В его зубах – дырявый плащ Анны.
-Тар! – нагибается над ним Лада. – Пора?
-Пора! – рычит Волк и роняет плащ в озерцо. – Прыгай! – Он толкает Анну в Источник... Земляничная поляна, ятрышники, лещина, озеро: в нём отражение – Царица Тьмы Анна в живом плаще и венке, за ней – Вырий с яблоневым садом. Когда Анна ныряет в озеро, яблони покрываются мелкими зелёными яблочками, на мгновение из коры деревьев выступают лица… Терноглав. Старая яблоня дрожит и исчезает, остаётся юный сад.
-Прощай, мать, - Волк уходит в небо. Одноглавая ель касается его веткой, кутается в зелёный туман, её вершина делится на три, и снова парит в вышине крона сосны… Птица Анна взлетает на одну из вершин дерева - оттуда видно, как Синий стекает на Землю, проносится по ней потоком, бьётся с Драконом и отступает.
Земля теперь пуста, её пора заселять. Над Землёй парит Финист – Ясный Сокол, из его глаз льются животворные лучи. Жизнь продолжается. Кудрявый черноволосый малыш сучит ножками на руках у Юрия… Их сын. Их другой сын, первенец, Тар, ушёл в небо…
Анна плачет и смеётся. Солнце слепит глаза: луч света упал на подушку, мокрую от слёз. Анна подносит к лицу руки, надеясь на их память… Держали ли они волчонка? Руки помнят русого мальчика с серьёзными зелёными глазами, который любил играть в волков… Анна снова плачет: память ущербна. Что она помнит? Будущее? Прошлое? Кто она, Анна?
Поворачивается на бок. Золотко курлыкает, из норы вылезает четырёхногий Савераска: начинается новый день. День во сне. В этом дне-сне они откинут шторы и станут готовить завтрак в ожидании Юрия.
42. Фёкла, 9-10 сентября
Щуплое тело старухи распростёрлось на досках настила. Голова упиралась в мешок со старой обувью, давно заросший пылью: Фёкла многие годы обещала себе отнести мешок на свалку, да так и не собралась. Хоронить старые вещи в огороде, как поступали все соседи, она считала грехом: земля не должна становиться свалкой, свалка – место особое, грязное. Свалки живут тысячелетиями, порой плавно переходя в кладбища, а затем – в города бесчувственных человечков, что не понимают, какой гнойный нарыв они застраивают. Города на драной обуви, черепках и осколках… Города на костях и черепах предков… Гуляющие по подвалам и чердакам неутешные гемы колдунов прошедших тысячелетий. Крысы, разрывающие остатки могил глубоко под фундаментами зданий. Церкви, где возносят молитвы, кормя приживалок – бродячие гемы – своей душевной силой… Фёкла знала одну такую церковь, знала и батюшку. Он что, не чувствовал?! Мало ему пасти новый приплод кладбища при церкви, он что, должен хранить и древние смерти? Иногда Фёкла переставала верить. Не в Бога, нет. В религию, что претендовала на духовную власть, а не чуяла, чем звенит место богослужения. Не чуяла - и не хотела чуять. Поп должен быть дубиной стоеросовой, чтобы выжить в таком окружении, и всё, что он говорит – слова, а не полёт его души. Его душа оглохла, чтобы выжило тело.
Её, Фёклина, душа спряталась в уголок и молчала. Что-то происходило с лежащим в беспамятстве телом, и мозг, чутко отвечая этим изменениям, подстраивал новый пласт сознания. Фёкла грезила. Холод терзал тело, забираясь под расхристанный ватник, но она не могла пошевелить рукой: она плыла, качаясь на тёмных волнах, она распластывалась по доскам, сгорая от желания. Она желала мужчину… мужчин. Разных мужчин, вожделеющих её так же страстно. Она ушла из тела в мир снов и желанием своим искала чужие души. Чужие женские тела. Ибо её, Фёклино, тело давно позабыло страсть и было непригодно.
Она искала женщину, чтобы нажать на спусковой крючок полового желания, извернуться в соблазне и напиться чужими страстями…
Пьяненькая Нинка скатилась с кровати на пол. Ноги спящего мужа торчали из короткой кровати сквозь выломанные прутья, огромные грязные пальцы сжались от холода. Ноги мужчины… Нинка подползла на четвереньках, тронула большой палец, побежала рукой по волосатой ноге. Ей мешали штаны: Володька свалился спать в одежде, только калоши сбросил.
Неверными руками она откинула одеяло и принялась расстёгивать измусоленную ширинку. Володька завозился и замычал.
Нинка растерялась. Она не умела этого! Она этого не хотела. Вся ей страсть давно растрачена в пьяных загулах на плату за водку, если брали с неё такую плату – она была горбатенькой и очень низкорослой, страдая эндемичным для этой области недугом – карликовостью. Володька вдвое выше. Ему когда-то это нравилось… Но не теперь же, когда он исходил кашлем на каждую затяжку самокрутки с выращенной в огороде махрой и в очередной раз сломал спьяну ребро?
-Бобо! – прошептало что-то в её затуманенном сознании. – Расслабься, Бобо! Разве ты не хочешь?
Руки Нинки задрожали и начали стягивать мужнины штаны, оглаживать, пощипывать… Так она не умела. Не умела? Разве?
Володька сел на кровати. В голове что-то чуждое перебирало угасшие желания, искало. Нашло, нажало… Сладкая боль. Он протянул руки к штанам и наткнулся на голое тело. Повернул голову.
Нинка стояла на четвереньках у кровати – голая, только в белых шерстяных чулках в крупный рубчик, и облизывала губы, уставясь на низ его живота.
-Баба! Ты рехнулась? – автоматически сказал Володька, почувствовав толчком распрямившийся член. В мозгу чей-то палец снова коснулся точки страсти, и Володька спустил ноги с кровати. Нинка, болтая грудями, с дробным топотом коленок убежала, пятясь, в угол, села враскорячку и уставилась в глаза Володьки неподвижными, блестящими, чёрными от расширенных страстью зрачков глазами. Потом подняла колено и стала гладить чулок, спуская его всё ниже, не отводя от Володьки глаз… На пыльном чердаке стонала Фёкла.
Что-то укусило Володьку в основание шеи, лизнуло мягким языком и ущипнуло за ухо. Он свалился с кровати трезвый, как стёклышко, с колотящимся сердцем и в полной боевой готовности, давно потерянной в нехитрых развлечениях тюрем. Зашлёпал босыми ногами в угол… Сейчас он схватит Нинку и посадит на себя. Сейчас.
-Не так, Бобо! – шепнул голос Нинке. – Ты же хочешь не так?
Нинка извернулась, снова встала на четвереньки, широко расставив ноги, и залилась торжествующим лаем: так! Так она хотела. Она любила только собак, а не людей. Собаки были платонической любовью… а они делали так. Володька, послушный нажиму мягкого пальца в мозгу, пал над ней, схватил большими руками вислые груди и зарычал.
-Так! – визжала, катаясь на чердаке, Фекла. Нетопыри начали беспокоиться и запищали. - Иии! – Фёкла затряслась.
Нинка ввинчивалась в чресла мужа, гавкала, вертелась и кусала его за плечо. Он тяжело дышал, стонал, наконец, сел с Нинкой на коленях, поднимая её над собой и вновь роняя. Сердце выпрыгивало из груди, кололо ребро, и страсть росла вместе с болью. Нинка тоненько взвизгнула, извиваясь, начала обмякать… Он перестал видеть – только она, нанизанная на него, словно бабочка на булавку, пульсировала, сжимая ноги. Взрыв оргазма сбил Володьку на спину, Нинка упала на него. - Ты мой пёсик! – нежно сказала она, задыхаясь, и вытерла пот со лба.
Он уже спал на полу, полностью опустошённый, раскинув руки по грязным половикам. Нинка осторожно слезла, свела ноги, и страсть хлынула в неё с новой силой. - Так, Бобо! – рассмеялся голос. – Пошли за другим.
Нинка, поглаживая бёдра и груди, с любовью надевала платье. Трусы не нужны, не замёрзнет, разве что охладится, пока другого не найдёт. Не ровён час, не дотерпит своей сладости… Куда бы податься? - Ну-ка, к егерю? – предложил голос. Нинка послушно пошла к егерю, остановилась… Он убил Пирата! -Ха! – сказал голос. – Так отомсти. Сладко отомсти. Завлеки – и брось. Сам нарвётся.
Нинка одёрнула платье, взбила груди и важно пошла по спящей деревне. Ноги не стерпели нутряного жара, затанцевали, ласкаясь к холоду ночи: «Отомсти!».
43. Филимон, 9-10 сентября
Ещё днём он промыл бутылку и смочил бурой смывной жижей горсть песка: так ему привычнее и дозировать легче. Осталось только просушить под вентилятором. Филимон сушил песок и поглядывал в окно: как там Фёкла? Но Фёкла не показывалась. Отсыпается. Или всё же сломала шею, старая курва. Проверять Филимон не пойдёт – незачем засвечиваться у её дома. Протухнет – соседи найдут. А ему там больше делать нечего. К вечеру Филимон разобрался, наконец, с Пиратом, попил дома чайку, коротая время до полуночи, и тихо выбрался из дома. Луны нет, тьма кромешная – хорошо.
Теперь пережидал, запахнувшись в ватник, под ивовым пнём у Колькиного дома: окна у Анны ещё горели, там был этот припадочный дачник Юрий. Что они там делают? – Знамо, что. Трахаются. При свете предпочитают… Дачник, если останется, может встрять. Холодно. Времени нет, сегодня нужно добраться до Анны. Только бы ушёл Юрий, а так, спасибо ему, спать Анна будет сладко… Филимон покачался на носках: ноги задеревенели.
У Нины орёт телевизор – что им неймётся? Спать давно пора, встают рано, но телевизор смотрят, пока с лавки не упадут… Нина смотрит телевизор и тушит, печёт, закручивает банки – запасает. Саша весь синий от грудной жабы, но таскает воду, косит сено, пасёт… Не напасутся на городских детишек с потомством. Так им и надо, кроликам. Расплодились, заполонили Ярославль и Иваново своими родичами, теперь кормят эту прорву, что приезжает каждое воскресенье, выпадает из машин, куда набивается ввосьмером, и всё для чего? Помочь старым? – Нет, сожрать, выпить и увезти на багажнике тушёнку, колбасу и молоко, творог и картошку. А старые кролики всё гребут под себя, всего им мало – земли, скотины… и денег надо: кормить бездельную дочь, овдовевшую через год после свадьбы. Та теперь сидит у них на шее, вот уже третий год всё переживает смерть хронического алкоголика, умершего от цирроза печени, выбранного от великого ума семнадцати лет любимого муженька, который всего и успел, что побить её пару раз смертным боем, да влить пьяное семя! Родила и играет с дочкой, как подружка – дерётся, дуется, хохочет… Но не работает, чтобы прокормить дитя, зачем? Мама с папой у других оторвут, из себя вывернутся, а накормят и оденут. Ведь старших, собирающихся стать дедами, тоже всю жизнь кормили? Глупые, злые, плодовитые кролики позволяют крольчатам отдохнуть: тем и учиться надо, и в кино, и на дискотеку. Копают сейчас картошку для потомства, аж два поля, возят корзины в ручной тележке: синий Саша со своей жабой везёт - Нина, ковыляя искривлёнными в работе ногами, направляет. Самим-то много ли надо? И нужна ли самим вся их живность? Скурвились Нина с Сашей. С благими намерениями – в ад. Филимону-то, конечно, удобнее с такими – продажными, но они оскорбили в нём мечту. Когда-то он радовался, глядя на счастливую многодетную семью, на любящих родителей, и думал… честно сказать, думал, что в будущем таких будет больше… Избави бог! Таким, какими они стали, и Филимон не понадобится: всех затопчут своей роднёй. Ах, Род, Род, хрен моржовый с ушками, ты, видать, устарел. Наверное, слишком много нарожали, и твоя плодовитость теперь не впрок. Когда-то дети, большая семья, давали выигрыш – дружный труд, противостояние бескрайним безлюдным лесам… А теперь твои последователи, чтобы сохранить потомство, топчут других людей, занимая территорию, вытесняя, огрызаясь… Вот где зло. А Филимон так… Приспосабливается к окружению. Сам не убьёт, разве что Пирата. Какого Пирата? Его он тоже не убивал, это всё Жорка.
Филимон в своём плотницком прошлом привык к страху и заискиванию окружающих – как же, от него зависит чистота будущего дома. Суеверные крестьяне только что ноги не лобызали, лишь бы им жилось в доме хорошо, лишь бы не было в нём смертей… Тоже ушло дедовское понимание: смерть дедов освящала дом, защищала. Пращуры берегли род. Теперь – род берегут сами, изворачиваясь в услужении плотнику… Филимон привык властвовать. А устал, овдовел, ушёл от плотницкого дела, но власть придержал – плотник и колдун на деревне синонимы. Не в кустах же учился, у деда Ферапонтова науку взял. И как наговорить, и как защититься, и как упырей призвать… всё у него. Хороший колдун был дед Ферапонтов, да спился вчистую, так и умер от цирроза…
У колена что-то мелькнуло. Филимон вздрогнул, наклонился… Твою мать! Вампирич, гем вне ворот! И какой-то кривой, голубоватый, страшный. Филимон сдёрнул с пояса повилику, замахал на настырный огонёк – тот вился у руки, будто нет на него закона. Мало кривой, ещё и повилики не боится? Вампирич Филимону не нужен: воплотится - с ним хлопот не оберёшься…
Огонёк суетился у шкатулки, пытаясь просочиться в щель. Повилика проходила его насквозь, охватывалась пламенем, по ней бежали синие точки, а потом собирались и стекали маленьким роем, вновь ныряли в гем. Тот плотно уселся на шкатулку и не отлипал… Рукой его сбить? Страшно. Какой-то мерзкий… Вампирича – рукой? Он что, недоучка? Совсем охренел, ожидаючи…
Филимон плюнул и поднял глаза к окнам Анны: пока он возился с настырным гемом, она уже успела затворить дверь и теперь гремела засовом. Её пахарь ушёл. Вот, окна погасли. Минут через сорок можно приступать. Улица пуста. Он глянул на улицу и плюнул: по улице, пританцовывая, двигалась низенькая фигурка. Остановилась в свете последнего неразбитого фонаря, одёрнула платье… Бля! Трезвая Нинка! В платье из чёрного атласа, прижимающего груди до равномерного валика, блестящего на свету. Хоронить кого идёт? Это платье она надевала уже лет тридцать на самые торжественные праздники: похороны. Любит хоронить - на поминках так и вгрызается в недоступные ей по нищете деликатесные сосиски, кои обсуждает, причмокивая, еще недели. «Сосиськи на похоронах» - любимая Нинкина тема. Сосисками на похоронах заедает водку, но всё же упивается и даёт, кому надо, прямо под столом, за бутылку. А батюшке даёт «за так», что ни похороны: что с него взять, он о людях тоже «за так» радеет, когда трезвый… Поп уж привык, и спрашивает робко, позвали ли на поминки рабу божию Нинку. Её зовут: батюшка радеет. Тоже – привыкли. Без Нинки и хоронить нельзя, чего-то людям не хватает без Нинки…
Нинка облизывала губы и щурилась на свету, вглядывалась в дорогу.
Вот. К егерю почесала. Совсем с катушек съехала – егерь, если проснётся, всю измочалит: любит всякие штучки, навроде лампочек электрических взамен своего естества. Надька, после стибренного и пропитого охотничьего ковра, сподобилась его внимания, три месяца в больнице отлежала. Творческий мальчик. Ленку любил трахать, не сняв парадных медалей, чтобы потом все спрашивали у неё, не завела ли нового котёнка. Он слушал и фыркал. Пухлый весёлый котёночек… Куда дуру Нинку понесло?
Филимон скривился и опустил глаза. Шкатулка, ровно певичка, была покрыта синими блёстками и начинала дымиться. Вампирич отдыхал у щели, ждал своего часа.
Шипя от злости, Филимон открыл шкатулку, выхватил щепоть песка, кинул наземь: «Жри, падла. Только отзынь!». Гем слетел вниз, рой синих блёсток стёк за ним со шкатулки. Филимон прижал шкатулку к груди и потрусил за угол дома – когда эта мерзость воплотится, рядом не постоишь. Придётся следить: не начинать же вызов гемов, имея за спиной бесконтрольного упыря… Всё плоше и плоше…
Старик осторожно высунул голову из-за угла. Синее облачко уже принимало форму. Призрак был некрупный, но длиннорукий и какой-то сгорбленный. Блестело, словно Нинкин атлас, гладкое безволосое тело, по нему точками пробегали синие искры, плыли к глазам и тонули. Сами глаза почти не светились – разве блестели. Призрак уже прилично уплотнился: вот он топнул ногой, а тело не затряслось. Филимон боялся, что уроду не хватит дозы крови Царицы. Если не хватит, не сносить Филимону головы…
Хватило. Полностью воплотившийся призрак повернулся и двинулся к дороге. Старик расслабился. Теперь тот пойдёт по своим делам, Филимону не помешает. Он вошёл в Колькин дом, наглухо закрыв тяжёлую дверь.
44. Юрий, 9-10 сентября
- Идёт Разрушитель, - сказал ему Святовит. – Спасай сына, Сварожич. Жизни не выжить под его пятой.
Анна испуганно пряталась за плечом Солнца.
-А ей? – спросил Юрий. – Ей – выжить?
-Герта останется. Но… хороша ли участь в гареме Беса?
-Есть шанс победы? – напрягся Юрий. – Есть оружие?
Святовит покачал головой. - Шанса победы нет. Можно задержать и уменьшить потери… А оружие? Ты сам – оружие. Только не забывай, что у тебя две головы – Жег и Радегаст. Две!
-А ты? – спросил Юрий. – Ты ведь сильнее. Ты можешь победить?
У Святовита вдруг оказалось четыре головы – все с разными лицами, но русобородые и похожие, как братья с разным норовом.
-Твой бой – мой бой, - в терцию сказали головы. – У меня есть конь… - Тело Святовита поплыло, превратилось в белого долгогривого коня, - у меня есть лук, - всадник, слившийся с конём, поднял на руки Анну, она изогнулась, откинувшись на спину, и окостенела богатырским луком. - есть и стрела. Ты – моя стрела, Сварожич. И меч мой – тоже ты. Понял, парень? Ты – моё оружие в мире Яви и в мире Свечения...
Безоружный Святовит улыбнулся единственным лицом. Анна… Герта?.. выступила из-за его спины, скатывая свой цветочный покров. Прижала тючок к себе, и он стал вопящим кудрявым черноволосым младенцем.
-Защити Жизнь, - лихорадочно прошептала Анна. Ужас стоял в её глазах…
Младенец задрыгал ножками, перестал плакать. Загукал. Его зовут… Мишка. Юрий качал малыша в своих снах. Анна тогда тоже была чёрненькой и очень жизнерадостной. Они жили и работали в Долгопрудном…
Юрий дал малышу палец, тот схватил его и засмеялся.
Снова перед Юрием четырёхглавый Святовит. Ждёт действия.
-Конь мой – тоже я сам, как ты и твой конь? – спросил Юрий.
-Э, нет. Голов тебе не хватает. Конь твой – вот. – Савераска тёк к Юрию,
пылал, всё увеличивал рост. Красавец! Купание красного коня…
Юрий взлетел на коня, будто всю жизнь прослужил у Будённого, пошевелил обеими головами, разминая шеи, позвал Царь-Цвет: тот вспыхнул алым султаном на голове Савераски. Чего-то не хватает… И не хватает времени: с дальнего конца поля к нему устремился чёрный всадник с бычьей головой. Под ним плыл-летел бледный, какой-то студенистый конь.
-Не хватает… Поздно! Меч! – крикнула правая голова, и меч вспыхнул в руке Юрия. Огненный Кладенец.
Бес был уже рядом, растекался серой студенистой тучей, коровья голова с хищными острыми зубами жадно облизывалась раздвоенным языком. Юрий взмахнул мечом, отсекая голову, но та расплескалась вязкой жижей, задев каплями Савераску. Конёк взвился на дыбы, вспыхнул ярче, ударил копытами коня Беса – в том выгорели ямы; и конь, и всадник исчезли, превратились в туман; синие искры тумана окружили Юрия…
Правая голова жадно пила Силу из мира – нужно раздуть огонь.
Юрий завертел Кладенцом - и огненная завеса поднялась, выжигая туман… Горячее. Ещё. Ещё. Его окружила тьма. Ни Святовита, ни Анны, ни малыша. Глубокая Тьма кругом, воющая в голос.
-Забыл, - пронеслось в правой голове. – Забыл про Радегаста.
-Забыл, - отозвалась левая голова. – Забыл про Золотко.
-Забыл, - стукнуло сердце. – Забыл про Царь-Цвет. Это он – моё оружие. А я-то думал, я сам.
Царь-Цвет вспыхнул на голове Савераски, стал Разрыв-Травой, мигнуло…
Юрий скакал к Бесу. Султан Савераски вытянулся, зазмеился корешками-ногами по голове коня, поднял ручки-корни, из его вершинки-головы прянула зелёная поросль… загорелась алым. Тирлич-Трава. Птицей догнала его Анна с Золотком в руках, прыгнула на коня, прижалась… Савераска исчез.
Юрий опустил глаза. Теперь он шёл своими ногами, нужно видеть, куда идёшь, и вздрогнул: чешуйчатые лапы взрывали когтями землю. Его лапы. Они сияли пламенем, ярче были только крылья, что волочились по бокам тела. Под ногами дрожала земля.
Зачем он идёт? Крылья даны, чтобы летать. Он взмахнул крыльями и ринулся на чёрного змея. С ним были Жег и Радегаст, Герта и Савераска, Золотко и малыш по имени… Жизнь. С ним был Царь-Цвет, и за его спиной сияло Солнце Святовита… Ярость и Дарение, Форма и Любовь, Служение и Будущее вышли на бой с Разрушителем. Их тела слились и обвили студень Разрушения, раздавили его в тугом объятии, а жгучую капель вымели из Вселенной Святовит с Царь-Цветом. Вымели, инвертировав пространство кольцами Юрия и Анны – их браком, их ребёнком – Жизнью: Кольцом Мёбиуса.
Очнулся Юрий не скоро.
-Посмотри! – Анна держала над ним красного сморщенного новорожденного. – Он обгорел, но не погиб, а стал младше! Мы все уцелели!
-А ты говорил, у тебя одна голова, - засмеялась Лада.
-Преоборение – лад ваш, - похлопал его по плечу Лад. – Вставай,
молодец. Уже починен, готов…
-Всегда готов! – ухмыльнулся Юрий. Вставать не хотелось, томная тёплая слабость заливала тело. – К труду и обороне в таком коллективе.
-А вот это не всегда, - подмигнул Святовит. – Бои местного значения иногда и в одиночку выигрываются.
-Без тебя? – поразился Юрий.
-Куда вам без меня.
-Куда нам без тебя. – Юрий встал, повернул голову - и проснулся. На улице визжали и хохотали пьяные бабы.
45. Сергей, 9-10 сентября
Мефодий-Сергей с трудом отцепил руки от подоконника, упал на пол и пополз к двери. Там, у Колькиного дома, прятался призрак! Мефодий боялся упыря, не хотел идти, но Сергей переборол его сопротивление и решительно двинулся к выходу. Может, это кто знакомый. Может… друг. Тогда он, Сергей, вернёт силу, сумеет стать цельным, выгонит из головы глюк, что сводит его с ума…
Он скатился с крыльца, не беспокоясь о царапинах – его тело уже было изъедено язвами, что возникали на месте любых царапин. Одной больше… ерунда.
Чтобы открыть калитку, пришлось встать, цепляясь непослушными руками за колючие ветви акации. Барашек запора скользил и не желал крутиться. Сергей боялся упустить призрака – полз он слишком медленно. Хотел заплакать от злости, но не смог: слёзы были ему неподвластны. Только конечности. Иногда. Вот как сейчас…
Он захрипел, пуская кровавые пузыри липкой слюны, дёрнул барашек, калитка отворилась, и уставшая рука упустила ветви. Сергей рухнул на колени. Так и пошёл, не в силах уложить тело наземь, чтобы ползти – Мефодий не пускал… Не пускает? На коленях доползём!
Он добрался до середины дороги, когда сползшие штаны бросили тело на землю, ударили подбородком, взрыв фейерверка заплясал в глазах. Сергей запорошил глаза, не умея мигать, и слёзы полились потоком, стекая в пыль по щекам и капая с носа... Ну и что? Ползти всё равно удобнее.
Упырь выглянул из кустов. Мефодий забился в ужасе и ушёл из контроля тела. Сергей захрипел – говорить он уже не умел. «Постой!» – думал он, но горло издавало только жалобный хрип. Сергей заторопился, зацепился штанами за торчащую ветку, и тощее тело окончательно выскользнуло из штанов; острый сучок пробороздил глубокую царапину на животе… Он теперь полз нагишом, извиваясь длинным вялым телом. Призрак снова спрятался в палисаднике. Сантиметр за сантиметром Сергей тянул к нему непослушное тело: успеть бы! Наконец, дополз и захрипел у заборчика, протянув руки в дыру: сюда ему не забраться.
Призрак прыгнул к забору, наклонился над ним - и отшатнулся. Сергей всё тянул к нему дрожащие исцарапанные руки, капала кровь… Его теперешняя кровь – жёлто-розовая, почти прозрачная в ночи, скупая.
Светящиеся слабым синим колером блестящие глаза призрака остановились на крови. Он перескочил забор, пал на четвереньки и обнюхал Сергея. Тот моляще хрипел. Призрак мягко отскочил назад, выпрямился и насторожился: на горке визжали и смеялись женщины. Тогда призрак отвернулся от распростёртого в пыли Сергея и двинулся на горку.
Сергей закоченел в отчаянии, и тотчас на поверхность сознания всплыл Мефодий.
-Ырка! – взвыл он, ворочая окаменевшим языком. – Спаси и помилуй! Ырка!
Руки задёргались в судорогах: Мефодий забрал контроль и пополз обратно в дом, из последних сил отталкиваясь изуродованными ногами. Если бы он мог, он покинул бы это тело. Не мог. Либо уходить со смертью, либо на другой носитель, а так… так боль уничтожит его гем окончательно. Навсегда.
Сергей не хотел в дом и пробирался к контролю, тело билось в судорогах борьбы – ослабевшее изуродованное тело. Сердце Сергея, наконец, не выдержало, взвилось острой болью, мелко задрожало, подкатило к желудку и ухнуло куда-то далеко – ниже ступней, в великие глуби земли. Сердце Сергея остановилось… Гем Мефодия вырвался и прянул от тела, что покрылось бегающими синими искрами, полетел, ныряя к земле: скорее, домой, на старое кладбище, к праху первого Мефоды в глубинах древнего погоста, погрузившегося в землю тысячелетия назад…
Искры, шипя, выжигали дорожки в израненном теле и угасали. Мозг стирал всё: всего Мефодия и всего Сергея. Тело разжижалось, плыло вязкой лужей, мерцающей синим. Вот погас синий огонёк, за ним другой… Когда погас последний, от тела осталась маленькая зловонная лужица посреди дороги. Тело победило Синего. Победило самой своей смертью. Земля победила.
Бродячий гем Сергея вихрем пролетел земляничную дюну, завидел луг с друзьями - гемами, что порхали на солнце, бешеным барсуком рванулся через Преграду, вытерпел ужасы Пекленца, ибо не впервой ему было сносить боль, пролетел своих чертей, обгорел и прорвался крошечной бабочкой-голубянкой на луг. Он - свободен! Он – не один!
Голая Надька бежала с истеричным хохотом, держа в поднятой руке белый кружевной лифчик.
-Сюда, пёсик! – верещала она.
-Иди сюда, козёл, - хрипло вторила голая Нинка, несущая своё платье подмышкой. – Ну же, лови!
Ослабленное беспутной жизнью, ожиревшее, тяжёлое и неуклюжее тело Жорки не могло бежать так быстро, но он топал сзади, и уже почти их догнал: они подпускали поближе, а потом удирали со всех ног. Поймать следовало сейчас, когда почти подпустили. Белый флаг Надьки – хороший ориентир. Не уйдут. В чреслах кипело. Ещё немного, и он догонит. Обеих! Разом!
Из-за куста раздался голос Филимона.
-Эй! Жорка! Да ты, никак, совсем охренел?
Бабы рванули бегом, а Жорка споткнулся, остановился, стыдливо прикрываясь… Оглянулся. Ырка кинулся на него из-за куста, повалил и впился зубами в шею. Глаза егеря потеряли контроль – всё расплылось. Над ним кружилось чёрное осеннее небо – без звёзд, только с туманными облаками, что приближались всё быстрее. Тёмный смерч поглотил внешний мир, и Жорка упал на жёсткую землю дороги. «Не догнал, - подумал он, засыпая, – жаль, не догнал». Ырка сосал кровь, подрагивая ногами, чмокал и облизывался. Тело его становилось крепче, плотнее, теряло сходство с обезьяной: удлинились ноги и туловище, выпрямилась шея, оттопырились приплюснутые уши. Выжав жертву досуха, Ырка отпрянул, быстро оглянулся и прыжками кинулся к калитке Сергея. Войдя, повернул барашек – теперь у него есть свой дом.
Женщины добежали до дома Нинки.
-Не догнал, - с сожалением сказала Надька. – Пойду поищу. – Её глаза блестели. – Может, догонит?
Фёкла отпустила Нинку, и та разом пригасла.
-Холодно. Я домой пойду, спать. Жорка весь твой, дарю, - устало пробурчала она, сгорбилась и ушла, натягивая через голову платье. Надька долго искала егеря, не нашла и отправилась спать в охотничий домик. Чёрт с ним, придёт ещё… Ей не спалось, она металась на лавке, жарко размышляя о том, что будет, когда он придёт. К утру она заснула, свернувшись комком под одеялом. Жорка не вернулся.
46. Юрий, 9-10 сентября
На улице визжали и хохотали пьяные бабы… Ну да, только ступишь в розовый сад, как погрузишься каблуком в дерьмо. Закон подлости… Юрий подошёл к окну. Что им неймётся? В темноте метались голые тела, одна из баб размахивала чем-то белым.
-Не догонишь! – верещала она, уворачиваясь от неповоротливого мужика. Хорошо, хоть он в штанах, а то почти как в саунах Юрьевых друзей: весело`.
Юрий погладил расправившиеся иголки сосенки.
-А ты радовалась! – сказал он ей. – Никуда от этого не уедешь. Если природа, то им подавай голых баб. Романтику, едрёна вошь.
Сосенка задрожала, упрямо держа иголки торчком, даже уколола палец.
-Так скажи, чего хочешь, - предложил Юрий, беря её за лапу. – Скажи.
Сосенка не ответила, но слух Юрия вдруг обострился, наложил звуковую карту на все окрестности… Шумно дышали спящие коровы, повизгивал во сне Пират, летели, шурша, камешки из-под ног веселящихся баб, отдёргивала занавеску Моня. Хриплый нечеловеческий голос на дороге у дома Анны вдруг заскулил: «Ырка! Спаси и помилуй! Ырка!».
«Ырка. Знакомо. Это… - Юрий конвульсивно сжал руку, иголки сосны впились в ладонь, – Ах, да, спасибо, колючка моя мохнатая. Вспомнил. Значит, бои местного значения?». Юрий вновь прислушался. У Анны тишина, но что-то шевелится у Колькиного дома, что-то мерзкое. Шаркают калоши мужчины… Голос Филимона на спуске: «Эй, Жорка! Да ты, никак, совсем охренел?». Нет, не те обертона. Такой же, как тот, что хрипел «Ырка», металлический звяк слышен за бархатным пением старца… Это не Филимон. Это Ырка!
Юрий выбежал из дома в ночь и услышал шаги в палисаднике Анны. Зарычал Пират, то есть, Тобик. Кажется, отоспался в своей прошлой жизни и теперь сторожит. Молодец. Но там, у Анны – не Ырка. Эта гадость на спуске дороги… Юрий приказал Царь-Цвету стать Плакуном и прошептал Пирату «Фас». Тот услышал! Звонко залаял, затопал вокруг дома Анны… Первые меры по защите Анны приняты, теперь – Ырка.
В голосе Пирата послышались истеричные нотки. Что там? Слышать мало, надо видеть… Юрий так хотел видеть, что словно выстрелил собой в небо и увидел деревню с высоты. У ивового пня при дороге на спуске лежало тело. Светлое пятно прильнуло к нему. «Не догнал, - услышал он голос Жорки. Не обычный голос: голос внутри тех шумов, что продолжали петь колыбельную песню деревне - голос мысли.
Светлое пятно двинулось к дому Сергея и ушло в калитку. Вот он где прячется. Ну что же, теперь можно выходить на охоту. Юрий пустился с горы трусцой, пытаясь разобраться со своим новым видением: где яма, где горка… Ага. Горки светлее. На бегу слушал Пирата: там шёл бой. В окнах Анны полыхал Царь-Цвет. В окнах? Цвет что, размножился? Ну, молодец!
Завопил Золотко и Анна, наконец, проснулась.
-Ты как? – мысленно спросил Юрий. – Пока справишься? Что у тебя там?
Анна спросонья плохо соображала.
-У меня? Что у меня? Я что, спала? Почему темно?
Зато Пират вмешался и передал Юрию вид с улицы: Филимон и чахлые
призраки осаждают окна, пытаются миновать Царь-Цвет.
-Ну, Пират, ты умница! – похвалил Юрий: вместе с собакой он вцепился в ногу Филимона, чуя старческий запах застарелой мочи, плюща нос о грубую ткань. Всплыла перед глазами аккуратная брезентовая заплата. Филимон завопил, размахивая шкатулкой, Юрий… то есть Пират отпустил ногу, подпрыгнул, схватил зубами вонючую шкатулку, выдернул из рук старца и бросился бежать. Призраки забыли про окна и затопали вслед за шкатулкой.
-Ко мне, - предложил Юрий - и увидел чёрную тень с белым ярким треугольником нагрудника, уже бегущую к нему. Шкатулка в зубах пса была какая-то неправильная. Призраки уже преодолели калитку и неуверенно ступали по дороге. Им Это нужно? Отлично! Значит, Это следует уничтожить.
Правая голова Юрия стекла в руку - та засияла пламенем, выхватила шкатулку из пасти собаки и вспыхнула… Шкатулка осыпалась золой, и струйка чистого, крупного, блестящего песка стекла на припорошенную золой землю… Всё. Чувство неправильности исчезло. Вонь прекратилась. Призраки разом повернулись и ушли в калитку Анны. Юрий постоял, собираясь с мыслями. Собака смотрела ему в глаза.
-Молодец, Пират, - потрепал Юрий пса по загривку. – Гигант мысли.
Пёс обиженно прижал уши и попятился, словно от чужого.
-Эй! – догадался Юрий. – Молодец, Тобик.
-Именно, - пришла мысль Анны. – Не порть псу настроения. А я, наконец, проснулась. Призраки идут к дому. Похоже, они пришли по мою душу.
-Ну-ка, лук, направляй! – распорядился Юрий. – А то пока-то я к тебе добегу… Ты – лук. Я – стрела. Задание ясно?
-Так точно, генерал. – Он увидел окно, в том появилась тень, что забиралась на подоконник. Царь-Цвет пламенел, но не мог закрыть собой всего окна, призрак пытался его обойти. Юрий полетел головой вперёд, врезался в призрака, вспыхнул - и вернулся к другому окну. Его тело стояло на дороге, лишённое команд: мозг погрузился в битву в доме Анны. Ногу замершего тела сжал зубами Тобик, глухо зарычал: из калитки выходил Ырка.
Левая голова Юрия оторвала взгляд от боя в доме, оставив правую в бою: ногу что-то давило. Тобик? Ага, вот оно что: Ырка.
-Деде, прадеде, пращуре, слышишь? – вкрадчиво спросил Ырку Радегаст.
-Нет! – торжествующе пропел Ырка. – Ты чужак! Пришлый! Я тебе не пращур!
-Мне? – удивился Радегаст, ощеривая львиную пасть. На его груди нацелила на Ырку рога бычья морда. Из окна Анны вылетел Золотко и свалился на голову Юрия, с трудом балансируя. – Ты мне не пращур. А я тебе?
Синие искры выбежали, затанцевали в глазах Ырки.
-Я сам по себе! – упырь собрался перед прыжком. Золотко захлопал крыльями, собираясь напасть… Анна отвлеклась от боя.
-Нет! – передала она Юрию. – Только не Жег! Синий там один, без
Жизни, разве ты не видишь? Он освободится, снова уйдёт в гем. Не жги! Придержи!
У окна Анны остался один Филимон. Она оттолкнула старца и выпрыгнула - бежать через крыльцо некогда.
Ырка кружился вокруг Радегаста, опасливо косясь на злобные звериные морды. Анна вынырнула из-за спины Юрия, держа Жег – Стрелу наготове, дёрнула рукой по металлической пряжке пояса, разорвала свежую рану на ладони и в замахе руки окатила Ырку своей кровью. Кровью, дарящей тело… Синие искры прянули к крови, задымились и исчезли.
- А теперь – пли! – скомандовала она Юрию, выпуская Стрелу в последний раз. Тело Ырки растаяло, гем заплясал, заметался, но Золотко слетел на землю и склюнул уродливую бабочку. Её будто и не было… Петух закрыл глаза, прислушался к чему-то в своём зобу - и выпустил из клюва маленькую стройную златоглазку. -Пекленец? – прошептала Анна. – И ты с нами, Пекленец?
Юрий крутил головой, снова обживая тело, соединяя левые и правые
воспоминания, Радегаста с Жегом. Тобик ластился к нему, извиняясь за укус. Золотко поднял гребень и толкнул Анну боком. - И я тебя люблю, носитель Царя Мёртвых, - сказала она. – Но что ты за жирная птица! Чуть с ног не сбил!
Моня крестилась, задёрнув занавеску. И той малости, что она разглядела впотьмах, хватит ей на всю жизнь. Думать об этом она не смела. Это глюки. Такого не бывает… Крестилась. По прогону уходил на зады деревни Филимон. Синие искры, оброненные Ыркой, уже приканчивали тело Жорки и медленно угасали. Под ивой на спуске возникла лужа – близнец той, в которой опочил несчастный Серёжка… Жоркин гем стал бродячим, метнулся в веник облысевших ивовых прутьев – и ива глухо застонала во тьме.
Фёкла металась на чердаке, так и не приходя в сознание: жители соседней, более молодой деревни не заснут за постельными забавами до утра. Летучие мыши, опьяневшие от крови Анны, клубком шевелились на теле Фёклы и попискивали: у них чесались растущие зубки.
47. Борис, сентябрь
Борис очнулся в оранжевой палатке. Солнце выбралось из-за горизонта и осветило палатку - та вспыхнула, как перезрелый абрикос. Нет, скорее, как иранская курага: сочным, мягким, вкусным цветом.
Очнулся или проснулся? Судя по времени и самочувствию, ближе второе. У палатки кто-то бродил, трещал ветвями. Кто-то низенький. Борис оставался в неподвижности, слегка приоткрыв глаза – до щёлочек. Ждал. Нужно же выяснить, у кого он в гостях. Или в плену?
В плену не бросают одного, не укрывают одеялом, не подкладывают дорогого спального мешка на гагачьем пуху… Видимо, в гостях.
Итак, была ночь. И одуревший Герман, и огромный волк на дороге, и удар. Был ли волк? Волок ли его через кусты, как почему-то помнится Борису, или последний перед столкновением рассказ Германа впечатан в память, будто явь?
Пахло хвоей. Служением. Логично – для того Борис и воспитан… Мяукали вдалеке чайки, да таинственный гость всё трещал ветвями. Вот хруст сместился к входу. Полог был открыт. Кто ты, де`вица, скажи!
Ах, девица! Любопытные раскосые карие глазищи, смешные усы, мягкий чёрный лаковый нос, неодобрительно сжатый рот, крепкие тельце и ножки… Косуля. Смотрит, а сама вся напряжена – сейчас прыгнет и пропадёт. Солнце венчает безрогую головку с ушами-пропеллером.
-Иди сюда! – мысленно твердил Борис. – Иди, не бойся.
Косуля занесла ножку, уже собираясь сделать шаг, но испугалась своей храбрости, взвилась, словно Йо-Йо на резинке, мелькнула и исчезла. Борис встал, пошарил в палатке, нашёл какие-то плавки и надел. В чужой рюкзак лезть не хотелось. Плавки – тоже одежда. Неудобная, однако…
Палатка стояла на склоне холма, на поляне, окружённой молодыми берёзами. Сзади спускался с холма старый сосновый бор с редким подлеском, а бок палатки подпирал орешник, что так громко докладывал о пришелице, обижаясь: ветки его были объедены, а на земле – подарочек от гостьи. Горсть оленьих орешков. Будет что вспомнить о тебе, красавица!
Завтраком не пахло. Костёр был сложен, но не разожжён, котелок на жердине наполнен свежей водой. Хозяина не видно. Борис постоял под берёзами, уплыв в скользящую пятнистую тень на желтеющей траве, очнулся, сбегал в кустики и пошёл по узенькой тропинке с холма. То ли хозяина найдёт, то ли воду – без омовения комплекс утренних упражнений невозможен… Тропа ведёт туда, откуда доносится гомон чаек: к воде.
Метров через сто лес перешёл в ивняк и тропа вильнула в сторону. Ивы росли редко, раскидывались шарами мал мала меньше – зелёными, оливковыми, серыми шарами в оранжевой пыльце восхода. Белесая пелена росы скрадывала яркие краски – всё словно в тумане. Полёгшая высокая трава серебристыми валами приливала к летящим в небо шарикам ив.
Последний поворот тропы вывел к воде, зеркальной речке с заросшими камышом и пушицей берегами. Тропа свернула вправо, пустилась по берегу вдоль хрустящих камышей, под кронами склонившихся к воде старых сосен, по настилу из тонких берёзовых стволиков на чёрной густой грязи: топко. К берегу не подойти, холодная осенняя грязь червячками продавливается между пальцами ног.
Борис уже замёрз – осеннее, бледное и низкое солнце не грело. Пришлось вспоминать уроки выживания в экстремальных условиях, но на бег переходить не хотелось – каждый извив тропы приносил новые, акварельные, отточенные в своей завершённости пейзажи. «За следующим поворотом будет заливчик, укрытый в тени сосен. Там плавают лаковые листья лилий и светится жёлтой сухой глиной дорога, спускающаяся с крутого откоса… Там две берёзы склонились к воде. Там это будет!» - решил Борис.
Там это было. На берёзах сидел с удочкой стройный загорелый юноша в зелёных плавках.
-Здравствуй, - тихо сказал Борис, чтобы не распугать рыбу, - ты не скажешь…
Юноша поднял голову с жёсткими, коротко остриженными вьющимися тёмно-русыми волосами, и солнце отразилось в его глазах – пронзительно-зелёных, с золотыми искрами, будто жуки-бронзовки. Он выдернул пустой крючок и встал.
-Здравствуй, Борис. Выспался? Идём завтракать. Один налимчик перепутал сентябрь с октябрём, и у нас теперь есть еда… Борис! Очнись.
Борис заворожённо смотрел в его глаза. У волка в его сне… или яви были эти глаза – светящиеся зелёные огни.
-А где волк? – брякнул он.
-Охотится где-то. А что? Полюбил?
-А можно такого не полюбить? – удивился Борис.
-Ещё как. Можно его бояться. Можно стрелять. – Юноша, морщась,
потёр плечо, его украшал белый шрам. – Да! – спохватился он. – Я – Алик.
Борис пожал тонкую нервную руку. – Борис, как ты верно заметил. Где мы?
-Это долгий разговор. Ну, скажем, в заливе Московского моря. Так более-менее верно.
-Под этим морем лежит деревня моих пращуров. То-то мне тут будто каждый куст знаком, - задумчиво сказал Борис.
-Ну так вот она, твоя дорога! – Алик показал на сияющую сухую глину на склоне. – Видишь, куда ведёт? В воду. Чуть не век прошёл, а она не зарастает. Жители её боятся: говорят, дорога предков. Я над ней купаюсь, а то везде вокруг морёные коряги – зацепишься и не выплывешь. Только на ней дно чистое. Искупаешься? А я пойду уху варить. Придёшь – поедим.
-Искупаюсь, - благодарно кивнул Борис.
Алик собрал вещи и бросил на дорогу полотенце. – Плавки сменишь. Не бойся, на тропе никого не встретишь. И не спеши: время - понятие растяжимое. Придёшь к ухе. Вот тогда поговорим. – И он потрусил по тропе. Борис проводил мальчика глазами… Волк. Первый встреченный на родине – волк. Кажется, жизнь перешла на новый этап…
Борис ступил в воду – неожиданно тёплую, тёмную, настоянную на миллионах тел загубленных морем деревьев. Ветерок кинул в лицо остатки ночного тумана. Запах Студенца! Тело вскипело от адреналина, и вода показалась той, первородной, холодной и отступающей от ног, будто ртуть…
-Привет тебе, Источник, от Банджура-монаха! – крикнул Борис, ожидая, что звук убежит вдаль по глади воды. Звук исчез, заглох, всосался водой. Лишь вспыхнула в глубине жёлтая дорога – то ли солнце добралось, то ли сама по себе.
-Привет тебе, Студенец, от Бориса-Претендента, - прошептал он, и вода повторила: "Привет от Бориса… Привет от Бориса… Привет. Привет. Привет!" – вдруг дохнуло ему в лицо.
Борис не бросился в воду – неловко, неправильно. Он пошёл по твёрдой и совсем не скользкой жёлтой дороге, медленно погружаясь в воду Источника. По грудь. По плечи. По шею. С головой.
Пролетающая чайка с любопытством смотрела, как в воду погрузились его воздетые над головой руки: пальцы похожи на рыбок. Чайка хотела их поймать, спланировала было, но испугалась, вспорхнула и улетела. Там не было еды. Там было зеркало, и она увидела в нём себя – не тень, а злую чайку на охоте. Рябь погружения Бориса добралась до камышей и привела в восторг молодых уток. Жизнь была им внове, и они восхищались всем. Сейчас они качались на качелях: вверх – вниз. Спугнутые Борисом мальки вернулись греться на мелководье – над дорогой вода прогревалась лучше. Солнце поднялось над лесом, согрело воду, снова зашло. В заливе было тихо.
Борис стоял на дороге. Мимо проплывали стайки верховок, оставляли на зеркале воды, что служило здесь небесами, тёмные пятна – там, где они касались плёнки, подхватывая что-то с поверхности. Разбегались и гасли тёмные цепочки следов пауков-водомерок, у ног Бориса притворялся бревном тяжёлый налим, светилась вода далеко-далеко, до дальнего берега…
Ей не положено светиться. Она должна окружать Бориса глубокой зелёной тьмой. Но она светилась, и весь водный мир - такой разнородный, такой густой в сравнении с лесной живностью - разыгрывал Борису сценки. Сцены жизни Воды. Борис давно перестал дышать, но это его не пугало. Разум бодр, значит, всё в порядке.
Следы человеческой жизни в этих низинах вода уже прикрыла – где илом, где тиной, что-то разнесла по брёвнышку. Но погибшие деревья остались памятником тех времён, проморились и грозили извивами корней и пиками обломанных сучьев. И Жизнь вокруг. Ярмарка на кладбище… Жизнь всегда побеждает, даже если ей наносят такие раны.
Почему светится вода? Почему он видит всё, даже… даже за спиной?! Чувствует запах? Различает цвета рыб, каждую чешуйку и усик? Может уловить протяжённость того облака жирных зелёных дафний в старице и найти отплывшего от стайки малька? Запах роз. Он чувствует запах победы! Дар вернулся.
-Дар вернулся, - говорит ему старец с бородой, покрытой листьями. Говорит, и пузыри не всплывают из его рта. – Ты, диту, созрел. Теперь твой Дар нельзя блокировать – он твоя составная часть. А Дар твой – от меня. Я тебе отец, Пахма.
-Как? – нечленораздельно удивляется Борис, и пузыри не всплывают из
его рта.
-Отец тела и отец Дара – разные отцы. Твоё тело именуется Борисом, а Дар уж позволь назвать родителю. Ты – Пахма. Мой сын и помощник.
-А ты кто? Водяной?
Старик смеётся.
-Скорее ты – водяной. Ты – хранитель лесных рек и болот, хранитель истоков. Ты мой сын. Так кто я?
-Лес, - догадывается Борис.
-Бором меня зовут. Лес – это что-то неясное. Я - Бор. Когда слишком почитают, то Святобор.
-А мы не утонем? – сдаётся тайному беспокойству Борис, почуяв опору и признав главенство Бора.
-Тонет ли вода в воде? Вопрос философский. Но сидеть тут долго тоже не стоит – Дар тратится, Сила убывает. Тебе для Силы довольно и с бережка поглядеть, так что ступай, диту, на солнышко. Оно тебе необходимо. Там мы ещё повстречаемся, поговорим, познакомимся. Это полезно – знать своих детей. И отцов знать – тоже неплохо. Глядишь, чему-нибудь научу.
Бор отрывается от дна, всплывает воздушным пузырём, будто лопается, вливаясь в поверхность воды. Громко ухает филин, испуганные рыбки прячутся у ног Бориса.
Борис собирается последовать за отцом, но течение доносит запах фиалки. Запах любимой!
Борис делает шаг вглубь – туда, откуда пришёл зов. Глубже. Глубже.
48. Ярославские леса, 10-12 сентября
Пыльная грунтовая дорога уходила в высокий ельник и резко поворачивала через пару десятков метров. Казалось, что эта отвилка пустынного шоссе – тупик, что и было обозначено на дорожном знаке. Однако уже за поворотом дорога становилась сначала хорошо утрамбованной и подсыпанной гравием, а потом переходила в ровный бетонный настил, способный выдержать тяжёлые машины. Шлагбаум перекрывал въезд в лес там, где у дороги расположилась маленькая башенка охраны - пятнистая, словно десантная форма. Лес по бокам дороги густел, и казалось, что вся эта охрана существует ради такого нетронутого, нетоптанного грибниками, дикого леса… может быть, маленького заповедника? «Воспроизводственная территория». Надпись не была ложной – только военные могли сохранить нетронутыми такие соблазнительные угодья, и за широкой спиной нашей доблестной армии спрятались вымирающие виды животных и растений, благословляя оборону своей страны, что охраняла людей от внешней угрозы, а зверей – от людей. Два лика наших военных, честь им и хвала. Любопытным космическим спутникам открывалась разрешённая часть: пусть любуются. Военные теперь создавали свои хозяйства, строили теплицы, пасли скот, косили. Местные их не навещали – не положено, да и привыкли не соваться, куда не след. На этой базе всё было, как на других, только теплицы располагались сплошными рядами и прикрывали не нежные огурчики, а шахту внутреннего двора, уходящую вглубь на десяток этажей. В этом дворе иногда гуляли люди, но чаще они смотрели на чахлые растеньица, высаженные на клумбе в центре двора, из окон своих подземных комнат. Вряд ли это тюрьма. Вряд ли. Слишком дорого для тюрьмы. И решёток не было на больших окнах: смотри - не хочу…
Её везли из отделения реабилитации на каталке. Сознание Алёны было так пересыщено событиями, что она плохо соображала. Глаза выделяли что-то, фиксировались на нём и запускали вялую мысль – только чтобы не думать о том, что она совершила.
Героизм, наверное, невозможен при полном сохранении сознания: героизм неадекватен. Героизм – это отказ чувства самосохранения, а значит, концентрация на чём-то ином: «За Родину, за Сталина» или что-то в этом роде. Душа в аффекте решает пойти на жертву и тотчас прячется за духом. Только дух может уничтожить тело. За… что-нибудь, будто тело и не имеет права голоса. Только этот жестокий дух тащит тело на заклание. Тело вопит в тревоге и блокирует всё. Кроме «за что-нибудь». А когда жертва уже принесена и нет пути назад, когда ничего нет, кроме медленной агонии, дух отправляется на отдых, душа всплёскивает ручками, а тело бьётся за оставшиеся крохи жизни, вызывая свой продукт – мысли. Любые мысли, для того, чтобы ещё пожить.
Вот, например, сейчас мимо неё провели главного врача. А может, его сына: очень уж похож. Провели под ручки. Сын главного врача глупо ухмыляется и пускает слюни… Это напомнило Алёне ужастики, что Лёша так любит смотреть на ночь – без ужастиков он не может заснуть… «Мёртвый сезон», редкая и дорогая копия старой картины с документальными кадрами людей с повреждённым ядами мозгом. Лёша любит этот фильм, после него он хорошо спит. Алёна не спит после него неделями… Ей всё это кажется. Наверное, она никак не оправится от наркоза. Зачем в роддоме безмозглый главный врач? Она бредит.
Алёну сваливают с каталки на кровать, и она пытается заснуть. Уплыть в наркоз, чтобы проснуться не такой слабой и обезумевшей. Она закрывает глаза.
-Гляди, Катька! Ещё одну привезли. Не было ни гроша, да вдруг алтын… Видишь, какая хилая, не то, что ты. Ты уже молодец! – врывается в дремоту едкий, небогатый, лязгающий обертонами женский голос. – Давай, рассказывай, зачем тебя, Катерина, в эту Тьмутаракань занесло. Аудитория внимает! А то мы с моим упырём совсем от скуки взбесились. Ты новенькая, из мира, вот и рассказывай.
-Чего? – бархатно гакает с соседней кровати товарка. – Чего рассказывать?
-Как «чего»? Зачем тебя-то понесло в научный эксперимент? Ума лишилась, или себе на пользу? Кого рожать будешь – парня или девку?
-Парня, - коротко отвечает объект допроса. – А что? Есть разница?
-Ага. Богатенький, значит, продлить жизнь решил. Конечно, разница есть. А ты и не знала? Ты везунчик, Катька. Молись, чтоб помер, тогда почти без последствий выскочишь.
-Зачем помер? – беспокоится Катька. – Мне ради него комнату в особняке выделили, кормить обещались до его совершенно… совершенства. В общем, до шешнадцати я ему нянькой подряжалась. В Москве! Зачем, чтобы помер? Мне-то какая корысть?
-Ещё одна дура на мою голову. За вынашивание тебе денег дадут, и ладно. Сиди лучше в своей деревне. В Москву хочешь? А кровопийцу кормить, пока жив, своей, дура, жизнью очень хочется? Ежели выживет – кретином будет, а ты за его «совершенство» старухой станешь – выпьет он твою жизнь.
-Вомпер, что ли? – обижается Катька. – На хрен им кретины? Деньги-то задаром не плотют. Им сынок нужен, бесплодные они, вот и заказали.
-Кому сынки нужны, те усыновляют. Готовых. После медицинского освидетельствования. А ты, дура, копию папаши носишь, чтоб тому папаше яйца на лоб повылазили.
-А чего ж он тогда кретином будет? – возмущается Катька. – Папаша очень даже ничего. Головастый. Советник чей-то.
-Потому, москвичка ты наша, что нету у них душ, у клонов этих. Нету, и всё. И живы они тем, что от тебя урвут. Кретины эти – как прорва. Иди сюда, ко мне, в окошко посмотри – их как раз гулять вывели. Старшенький жив пока – его главврач первым делал. Из себя. Экспериментальная модель.
-Ни хрена себе! - охнула Катька, рухнув на жалобно звякнувшую кровать. – Это ж дом инвалидов!
-И престарелых, - злобно сказала всезнайка. – Мамашу упыря этого, жену главврача (разумеется, бывшую), уже на искусственное питание перевели. Душа в ней не держится, не хочет кормить отродье.
-Чего ты меня пужаешь? – озлилась Катька. – Сама вон на сносях. Чего ж сама тут, коли всё знаешь?
-А я от тебя мало отличалась, подруга. Сюда как попала, так уж и не выберешься. Они и не прячут уродов этих – приучают нас к мысли. Дело это подпольное: Магистр запретил - так они нас из Рязанщины за одну ночь вывезли. Вот по пути я этих гавриков вместе с матерями рассмотрела. Голова-то пока варит.
Женщина завозилась на кровати, замолчала, но вскоре снова раздался пронзительный голос:
-Мы с тобой – разные стадии одного эксперимента. Раньше они считали, что мать нужна образованная. Только мрут клоны у этих. Образованных. Бог их спасает. Теперь, вижу, решили здоровую кровь упырям скармливать. На тело стали надеяться, вот ты, Катька, и попалась: кровь с молоком, силушка немерена. Кровать мою не продави, товарка.
-А ты кого носишь? - смягчилась Катька, вставая. Пружины запели в восторге освобождения.
-Сына. То есть мужской клон. Какой это сын? Присоска в животе. Папаша его – любовник мой. Обещал в хорошую клинику положить, в зелёный санаторий, чтобы я доносила ребёнка. А то выкидывала отродья его… Положили. Ребёнка вычистили, клона вживили - и за решётку. Пой, птичка, любовнику песню. И вся подлость в чём? Клон им нужен для пересадок: вдруг сердце откажет или хрен сточится. Вот тогда заменят старичку деталь на новенькую. Зубки, опять же, свои вживят. Взрослые клоны тут все беззубые – у них зубы зачатками забирают. А у них на подходе новый эксперимент: пересадка души. От папы к молодому клону. Бессмертия взыскуют, изверги. В клоне пусто: мясо одно. Вот и мечтают на пустое место свою душу пристроить. Бессмертие человека – мечта главврача. Интересно, а если бессмертия одного можно достичь, укокошив сотню-другую и искупавшись в крови, они на это тоже пойдут? Они ведь, гады, жрут жизни женщин, а до сих пор не поняли, что этого избежать нельзя. Всё борются за выживаемость рожениц. Борются, а? – женщина захлюпала в платок.
Катька снова упала на чужую кровать.
-Ну, Лиль, перестань! Успокойся. Чему быть…
-Ничему не быть, - рыдала Лиля. – Я уже рожаю не сегодня – завтра. Увезут на второй этаж. – Она взмолилась: - Ночью туда по лестнице можно, так ты хоть навести. Погляди, я в своём уме, или уже нет? Навестишь, Катерина? Если я совсем придатком этого злыдня стану, вправь мне мозги, а? Хоть бы сдох, пиявка дьявольская, хоть бы сдох!
Алёна села на кровати. Наркоз на неё действует? – Никакого наркоза. Страх. Вот что пыталось спрятать её в сон…
-Лиля! – хрипло спросила она. – А если девочка?
-Спаси и помилуй! – охнула худенькая женщина с огромным животом, оторвав голову от могучей груди Катерины. – У тебя – девочка? Неужели главврач не предупредил?
-Сказал – опасно.
-А ты героиня?
-Ну… да. Лёша хотел девочку.
-Любимый Лёша хотел… - прошипела Лиля. – Знакомо. Не хочу тебе говорить, понятно? Главврач уже сказал. Уж если он сказал – опасно…
-Что может быть хуже паразита? – настаивала Алёна. – Скажи, Лилечка. Ведь ты скоро уедешь, а я тут одна… Кате же ты сказала.
-Тебе мои слова не помогут. Лучше не знать! – замотала головой Лиля.
-Если у меня будет рак, я хотела бы об этом узнать. Я хочу порядочной смерти. К смерти надо готовиться, а не заставлять называть промедол анальгином и морочить голову себе и родственникам изучением ложных диагнозов. Правда всегда лучше молчания.
-Так? Хочешь испить до дна? Согласна. Так вот, девочка уже начала есть тебя. Девочка нам ближе, и выедает дочиста. Девочка – это смерть.
Горло перехватило. Алёна откашлялась.
-Лиля! А если девочка – мой собственный клон? Лёша просил мою
копию.
-Твою? – охнула Лиля.
Катька выпучила огромные глазищи:
- Он тобой кормит тебя?
Лиля разразилась матерной тирадой. Алёна сжалась.
-Думаешь, Лёша знал?
-Заказчик платит. Ему говорят всё. Твой грёбаный Лёша заказал себе бессмертную самку. Любит тебя, наверное. По-своему. Вот и решил скормить стареющий образец. Главврач-то счастлив! Это – новое направление. Такого они ещё не делали. Будет смотреть тебя каждый день.
-Так что меня ожидает, по-твоему?
Лиля зажмурилась. Замотала головой.
-Суперпаразит. Сожрёт до волоска, но сам тобой не станет… - Она
рухнула на колени. – Господи! Услышь! Защити рабу божию Ленку. Прости ей грех величия!
Грех величия? - Грех величия. Разве нет? Не Алёнка ли решилась на подвиг: родить себя-дочку на забаву Лёше… Ложь. На потребу себе. Увидеть своё детство, юность… со стороны. Защитить и скрыть от испытаний. Идеальную дочь к идеальной матери… Против законов божеских.
-Где ты была, Лиля, месяц назад! – заплакала Алёна.
-Здесь. Провожала на роды Машку, светлая ей память, - буркнула та.
Лиля молилась, стоя на коленях. Катька стояла рядом, роняя крупные
слёзы, мелко крестилась и сопела.
-Руку дай! – жёстко сказала ей Лиля. – Помнишь, о чём я просила? – Её лицо искривилось в неприятной гримасе. – Всё, девочки. У меня начались схватки. Хором, за меня: "Отче наш, иже еси на небесех"…
В родильном отделении было темно. Акушерка спала в соседней комнате, ожидая окрика Лили. Схватки были редкими, и врачи разбрелись по домам: вряд ли Лиля родит до утра.
Она смотрела в тёмное окно, в небо. Надежда осталась только на него – на небо. Земля её не спасёт.
Голубоватая тень растаяла у подоконника, и маленький жёлтый огонёк затаился под креслом роженицы… Лиле не придётся делиться с клоном: бродячий гем ждал нового тела.
Небо услышало. Земля спасла.
-Кать, - шептала Лиля через день, - он не похож на моего благоверного. У него глаза сизые. И волосики тёмные. Какой же он будет голубоглазый блондин?
Младенец зашевелился и больно присосался к коже на её груди. Лиля взвизгнула, отнимая грудь, но младенец плевал сосок и рвался сосать кожу, оставляя синяки.
-Вот дерьмо! Может, он и не моего гада клон, но упырь – точно.
-Зато ты не поглупела! – торжествующе сказала Катька. – Пугала, пугала, а теперь с ним возишься.
Бессмысленные глаза младенца вдруг обрели жизнь и злобно уставились на Катерину: чёрные глаза ожившего клона.
-Доброе утро! – услышала Алёна металлический голос Катерины, потерявший бархатные ноты. – Как дела, Лена?
-Доброе утро, - ответила она бесцветным, не своим голосом, и вздрогнула. – Катя! Что у нас с голосами?
-Простыли, - отмахнулась та. – Окошко надо было запереть на ночь.
Её голос лязгал, как… голос Лили. Голос отмеченности. Голос хорошо
оплаченной отмеченности. И на челе их была печать…
Алёна встала и подошла к окну. Высоко. Очень высоко… Сзади завизжала
Катька…
Она поспешно вспрыгнула на подоконник и шагнула вниз.
49. Иван, 10 сентября
Он поднялся до света, чтобы успеть проскочить кольцевую дорогу – позже выезд из Москвы занял бы часа три и сожрал полбака бензина. Никакие модернизации трасс не спасали разъевшуюся и обрюзгшую машинами Москву. Даже узкие улочки были заполнены разноцветным вонючим потоком легковушек, среди которых, словно верблюды над конницей, колыхались фургоны и грузовики, везущие товары на потребу первопрестольной.
Город делал деньги, город их тратил. В нём невозможно было жить – только делать и делать деньги. Если же ты их не делаешь, то места тебе здесь не оставалось: беднота не должна осквернять прекрасную столицу. Беднота пряталась по своим обшарпанным квартиркам, собирала монетки на всё растущие выплаты: за жильё, тепло, свет, воздух… подушныя и поголовныя сборы. Кому интересно, что ты москвич с пра… пра… со всеми вытекающими немочами? Не можешь платить, ищи себе родину победнее. Или выдай сестру за процветающего винного барона, на днях обретшего права на Москву. Хотя выдать сложно, проще отдать «за так», на содержание. Пока она ему не надоест и не научит русскому языку, на котором барон сей изъясняется из ряда вон плохо, что мешает ему делать деньги: могут обдурить…
-Вы же понимаете, бабуля, - говорит знакомый хирург в поликлинике, обнимая старушку, которая хочет жить, невзирая на качество своей жизни (любимым врачом стариков сделался хирург – отрезай что-нибудь и живи дальше, коли на здоровье не хватает денег… меньше частей тела будут нуждаться в прокорме), – вы понимаете, что денег нам платят мало. А кто сейчас не берёт?
И бабуся тащит свои монеты, отложенные на чёрный день, за рецепт на «ходунки» - костыли, ибо ножки голодной бабуси её уже не держат. В особенности после того, как ножки её подправили в «больнице для бедных», как назвала больницу соседка, невозмутимо заняв койку рядом, ибо оплатила её зелёными. А потому вопила по мобильнику: «А он что? А она что?» в любое время суток, кушала апельсины и заглядывала в тарелку бабуси – мол, хорошо тут бедных кормят. Была бы бедной, сама бы ела. Но положение обязывает, чтобы ей возили из дома горячее питание три раза в день: шофёр должен отрабатывать зарплату. Мужу некогда к ней ездить – он спешно продаёт две с половиной тонны украденных в детском лагере простыней…
Фельдшеры на «Скорой» тоже на бабусях подрабатывают. Вызовут родственники «Скорую» к той, что поплошело - фельдшер глянет, обнимет неутешную невестку и ведёт в кухню. Там со всей аккуратностью доносит, что бабуля плоха… Так ему что? Поднимать её на ноги, или по-быстрому кольнуть чего-нито, чтобы болезная отмучилась? Конфиденциально? За малую мзду: а кто сейчас не берёт?
Иван закончил курс и должен бы идти на «Скорую». Пока только шофёром у них побыл: смотрел, как они там живут, спасители человечества. Обучали его санитары. Мол, дождись, когда родственники бабулю на твою каталку взгромождать начнут. Смотри мимо, скучай. А как бабуля-то из пальто на пол выскользнет, тут любящие члены семьи сами тебе денег отвалят: поймут, что им не по силам. Сейчас много таких семей, что без мужиков. Ну, или пьянь беспробудная. Так что слабосильные бабы без тебя никак не справятся. Вот и приработок. А что бабулька по полу поваляется – так за жизнь платить надо. И так полно нетрудоспособных паразитов на здоровом теле общества, так ещё и она за жизнь держится, паразитов прибавляет. Из-за её пенсии этим санитарам меньше денег платят.
Иван было решил в деревню уехать, работать в сельском медпункте. Как заболел ангиной, бегом туда – посмотреть, что и как. В стерильном помещении стерильно-белая грудастая тётя сесть не пригласила. Она городских не обслуживает. И лекарств не даст, даже за деньги. Ну и что, что у него под сорок температура? Пусть горло полоскает… Чем? – Неважно. Какой-нибудь травкой. Смотреть не будет! Заразного городского? Ни за что!
У матери Ивана была присказка, быль времён её учёбы, когда на военной кафедре объясняли опасность дизентерии у поваров. Мол, пойдёт в сортир - «и этими самыми руками месит солдатские котлеты». Иван вышел из медпункта, словно его месили «этими самыми руками».
Следовало признать, что все попытки Ивана погрузиться «в общество» заканчивались плачевно. Врачи и санитары были абсолютно уверены в себе, а мнение Ивана оставалось личным мнением социально неадаптивной персоны. В целом, «общество» делилось на бодрячков, потирающих ручки и «берущих», востроглазых – берущих вдесятеро, мутноглазых алкоголиков – «принимающих» и тусклоглазых потерянных – дающих и теряющих. Были ещё истерично-крикливые с целью в глазу, истинные борцы, склонные к архаическому самовозгоранию, и борцы себе на уме из востроглазых. И нигде Ивану места не находилось. Классический Иван-дурак: отверженный брат человечества, непригодный «брать», усталый и слегка бешеный. Однако с Жароптицевым пером…
Иван не видел смысла в борьбе: здесь, в центре его страны, потерянных было меньше. Здесь царили лучистые улыбки, острые взоры и торгашеские зазывы. «Эй, ухнем!» могло лишь поменять местами эти три категории. Вотще надежда…
Скоро он положит на полку третий диплом и пойдёт работать дворником. Это тоже путь: путь в маргинальный слой живущих для… себя? Жизни? Любви? Жизнь без семьи, ибо не на что. Хотя у него есть семья, есть дело с … Жароптицевым пером, напоминающее сдвиг по фазе; есть сны, в которые приходит Дорофей. Есть память. Сегодня ещё есть…
Наверное, вся чернь всплыла специально для того, чтобы усекновение главы захватило её с собой.
Что останется завтра? Минимальные сведения для выживания? С чем Иван войдёт в завтрашний день? Иван… не войдёт. Завтра не станет Ивана – вечного студента и работяги, духовидца и печальника. Завтра в жизнь придёт Дорофей. Читай: Иван с усекновенной главой… Ивану было по-детски страшно. Он знал, что это необходимо, что его роль не допускает такой широкой информации о мире: Певец призван и должен быть чист от ядовитых испарений прошлой жизни. Это – жертва. Сегодня Иван отдаст большую часть своей жизни ради спасения кого-то из «дающих»…
Ну, медик, вот и твоя работа. Плати головой и лечи.
От Дорофея – его учителя… или его духа? – останется только имя. Код для того, будущего Певца. Этот код поведёт его по роли, не даст заблудиться - и не более того. Дорофей уходит, подарив Ивану новое имя. Имя… Жить же он будет душой, заново создающимся из осколков интеллектом и… перебирать ногами. Так ведь тоже преодолевают горы, ползя к небу: просто перебирают ногами…
Его душа – любящая людей пленительная Саломея – доплясалась до победы. Она решилась на отказ от самости, решилась отпустить дух. Его тело, словно Ирод, смущается и боится, а Саломея всё пляшет и пляшет… Остался один день. Скорее бы.
Дипломированный дворник Дорофей будет жить с семьёй и ждать Перехода. Ждать и любить тех, кого всё ещё будет помнить. Он забудет Анну и Юрия, забудет Волка и духов… Только Царь-Цвет и Жёлудь однажды встретятся на его пути. Сейчас он едет для того, чтобы прикоснуться к ним – Домам его любимых духов, с детства деливших с ним вечное одиночество…
Усекновение продолжится: в Переход он уйдёт один.
Господи, защити от страха! Повтори Ивану, что люди во множественном числе дороже его прожитой жизни! Люди, что не ведают близости краха, но инстинкт гонит их жить скорее… злее… опаснее. И – ничего нельзя сделать. Ничего. Только отдать свою память.
50. Фёкла, 10 сентября
Розовый луч восхода добрался до мансардного окна и потрогал облупленную дранку чердачной крыши. Вскоре крыша прогрелась, и душный настой помёта заколебался, хрустальными аммиачными струйками восходя в потолку. Потревоженные ночницы, по безграмотности прозванные Фёклой нетопырями, зашевелились на неподвижном теле Царицы мышей, расправляя дрожащие крылышки. Ночные действа Фёклы лишили сил не только старуху, но и её подданных: мыши были измучены и голодны. Обезьяньи личики поднимались навстречу друг другу, крохотные глазки отказывались верить тому, что предстало им в горячей полутьме чердака. Скрежеща, зверьки начали расползаться. Вскоре два неравных клуба тел оказались на безопасном расстоянии друг от друга и перестали переругиваться. Полтора десятка вешчиц сверкали зубками на груди Фёклы, а пятеро лятавцев устроились на досках под боком Царицы.
Они не дружны и уже никогда не подружатся, но планы у них общие: дождаться ночи, подкрепиться и дать силы своей Царице. До ночи она ещё доживёт.
Тело Фёклы было измождено, её ночные эскапады отобрали Силу у крови Тьмы, но создали что-то своё, отличное от дряхлой старухи, запертой на душном чердаке… Этот образ был пленительно красив, он смотрел на Фёклу из зеркала её сна, из зеркала её…умирания. Он улыбался полными яркими губами, щурил чёрные глаза и потряхивал гривой чёрных кудрей… Мечта Фёклы. Не её волосики, что с рождения были мышиного цвета, не её узкий рот и блекло-голубые глазки – новый образ. Образ Царицы мышей? Нет! Образ страсти… Той, кудрявой, дарили кровавые простыни новобрачных, той посвящали срамные любки, ибо её слуга – Кот. Люб, рыжий и похотливый, со стрелолистом – Удом в зубах, служил прекрасной даме. Он брал силу страсти, а иногда давал её в расчёте на проценты. Он рыжий… Мурзик?
В тёмном углу чердака шевельнулась тень, прянула из окошка мансарды и зарылась под куст акации у Серёжкиного опустевшего дома. Иссушённый плоский трупик задушенного Мефодием кота поднялся на отощавшие лапы, ссыпал комья земли, затрясся и пошёл деревянным шагом к дому Фёклы. Огибая дом Нины большой, наткнулся на хозяйку, безмолвно ощерился и продолжил путь. Нина уронила газету, что вынимала из ящика на воротах, захрипела и осела на траву кучкой старого тряпья.
Кот карабкался по брёвнам к окну мансарды, скользил когтями… Последние силы Фёклы пропали, она застонала. Прелестная дева в зеркале брезгливо скривилась… но плоский сухой трупик упал у стены.
Котёнок Сергея ловил кузнечиков на лужке у Анны. Хозяин пропал, а ему хотелось есть. Тобик величественно раскинулся на солнце, сиял белоснежным передником и наблюдал за прыжками малыша. Сорока трещала и сердилась. Анна ещё спала. Вдруг котёнок насторожился, замер, прижал ушки и кинулся прочь – через улицу, за дома, к реке. Он добежал до ив и принялся осторожно подкрадываться. Кузнечики подождут: он нашёл хозяев.
Желтеющие камыши неприятно скрипели, тёрлись сохнущими листьями. Утреннее солнце окрасило гладь спокойной Пашмы в блеклые жёлтые тона, на мелководьи стали собираться мелкие рыбки. Котёнок дрогнул было, но сдержал порыв. Вот они! Уже рядом! Котёнок замер, слился рыжей шёрсткой с полёгшими стеблями тимофеевки.
Под кустом на синем камне сидели сбежавшие с уроков второклашки.
-Таша! – говорил Игорёк. – Давай поженимся, когда вырастем!
Наташка смущалась и молчала.
-Гляди! – вдруг оживилась она. – Котёнок! Рыжий!
Котёнок, поняв, что его обнаружили, поднял хвост трубой, напряг лапки и чинно подошёл знакомиться. Вскоре он уже оказался на Ташкиных коленях и громко заурчал.
-Он ко мне хочет! – радостно сказала девочка. - Я его заберу – наш кот уже старый.
-Это будет наш общий кот! – сердито сказал Игорёк. – Твой и мой. Он будет жить с нами, когда мы поженимся. Давай?
Такая перспектива примирила Наташку с семейной жизнью. Общий рыжий кот!
-Давай! – решилась она и повела Игорька к себе домой – её дедушка не такой злой, как Гошкина мать: может, и не очень заругает за то, что они сбежали с уроков. Всё равно учительница всё время роняла голову на руки, а потом вскакивала и всех пугала. Может, и их уход проспит… А котёнку надо молока.
-Его зовут Лучик! – сказала она деду. – Он из лучика в траве вылез, и на солнышко похож. И нам всем надо молока.
-Жениха привела? – удивился дед. – Рано? Или нет?
-Нет! – ответил Игорёк и сел пить молоко.
Верхушка Синего Камня довольно поблёскивала на солнце. Тело его уходило глубоко в землю. Когда-то он стоял у околицы – охранял село. Ещё раньше он венчал людей, что приходили к нему за благословением Солнца. Это было так давно… А сегодня он вспомнил!
У клуба, у школы, у входа в сад Анны и далеко в полях заискрились Синие Камни - камни, охраняющие Любовь. Главный камень, схороненный Василием Шуйским у Ярилиной Плеши возле Плещеева озера, окончательно выполз на берег и перебрался на гору: земля встрепенулась, слабый сейсмический толчок тряхнул Переславский кремль и покрыл сетью трещин толстые стены…
А по Пашме прилетел ветер и засыпал труп Мурзика белым песком, вновь упокоив страдальца. Прекрасная дама исчезла из зеркала. Фёкла потеряла сознание.
Синие камни, что некогда были ключами к миру предков у древнего племени меру, снова обрели жизнь: жизнь камня. Волхвы Земли Ростово-Суздальской обрели очи в миру - Преграда истончилась. Гем деда Ферапонтова, смутно увидев сквозь Преграду вихрь кружащихся в победной пляске крушинниц - жёлтых бабочек с красными пятнышками на крыльях - понял, что Преграда прозрачна, и бросился в объятия Пекленца. Вскоре рой бабочек приобрёл ещё одну: маленького огненного мотылька.
51. Анна, 10 сентября
Её разбудил жизнерадостный лай Тобика, приветствовавшего кого-то горячо любимого… может быть, свой идеал… собаку какую-нибудь новую и прекрасную или… - Или. По окну деликатно забарабанили кончиками пальцев и мягкий хрипловатый голос позвал:
-Анна. Привет из Москвы.
Иван! Приехал Иван. Анна выпрыгнула из кровати, накинула халат и завязала косынкой шар непроснувшихся волос.
-Бегу! – пискнула она в окно и кинулась к запорам – ставшим привычными засовам и крючкам в её вечно открытом в прежние времена доме. Савераска уже бегал под запертой дверью, задрав хвостик: Иван приехал.
Анна не сдержалась и обняла молодого человека, прижалась щекой к плечу: их так мало, соратников… Там, в глазах Ивана, таился весёлый Дорофей, а на поверхности – грусть и страх.
-Что? – испугалась она. – Что случилось?
-Осторожно, двери закрываются, - через силу улыбнулся Иван. – Следующая остановка – Переход. Прощаться приехал – вот что случилось.
-Зачем? – Она не ждала прощания так рано. – Разве нельзя нам вместе… ну… в этот Переход?
-Я в Переходе один. Роль, понимаете, такая. Одна шишка на ровном месте – чтобы отовсюду видать.
-А Дорофей?
-Он уж без меня… А я теперь – без него. – Иван устало сел, порылся в кармане, протянул ей письмо. – Вещи я попозже занесу, когда разгружу машину.
-Какие вещи? – удивилась Анна, взяв конверт. Повертела его в руках и положила на холодильник: потом. Сейчас – Иван.
-Ванечка, как это вы - без Дорофея? Ведь Путь ведёт к духу, а не от него?
Иван сгорбился.
-Певец – это голова повешенного. Помните, в Таро? Путь Певца иной. Мы с Дорофеем прорастали друг в друга, как сталагмит со сталактитом: я снизу, он сверху. Срослись, а теперь нас разрывает. Он уходит: этот бой не его. Я – остаюсь. Теперь я – Дорофей, но уже другой: Дорофей-человек. Иван… остаётся в прошлом, Иван доживает сегодня последний денёк.
-Я не умею прощаться, - беспомощно сказала Анна. – Я умею ждать. Разве мы не встретимся там, за Переходом? Ведь и Певец идёт…
-Скорее ползёт по-пластунски, - оскалился Иван. – Ползёт себе по кочкам, тыкается носом в дерьмо, огибает его с натугой… Встретимся, Царица, раз вы умеете ждать. Чего ещё желать от друга? Когда тебя ждут («Даже если ты забыл её», - напомнил он себе), тогда есть такое… разрежение атмосферы, вакуум, что присасывает к себе. Знаете, у меня была прабабушка. То ли двоюродная, то ли ещё дальше. Известная в роду как гений ожидания: она ждала кругосветного плавания. В революцию! А? Мечта нереальная. Однако её из глубинки выкопал морячок, женился, стал адмиралом – тогда это быстро было… и прокатил вокруг Европы и Азии аж до Дальнего Востока, где и сгинул в одночасье, потеряв чин наркома и приобретя обвинение в шпионаже для Японии. Она осталась с дочкой у ворот тюрьмы и носила передачи, пока не сказали, что некому их есть. После на товарняках пробиралась в свою глубинку. Цена заплачена за мечту. Не за мечту – за её реализацию. Умела бабка надеяться и ждать, умела и платить… чего и вам желаем.
Только… кровью своей, Царица, уж больше не разбрасывайтесь – опасное зелье ваша кровушка. Обещаете? Ведь без Ивана кто раны зашивать будет? Утробистая Ольга из медпункта приедет через пару дней и констатирует смерть от обескровливания?
-Мы ей скафандр спроворим, - поддержал возникший в дверях Юрий. Тобик ввалился за ним, свесив язык и скосив глаза от изумления собственному нахальству.
-Вы уже экспериментируете? – кивнул Иван на собаку. – Таким он мне нравится значительно больше… Ладно. Прощание – не та материя, что легко поддаётся растягиванию. Успеха вам. Я ещё зайду – вещи принесу.
Иван пожал руку Юрию, подвергся объятиям Анны, ушёл.
-Какие вещи? – снова удивилась Анна и вскрыла конверт. Прочитала, прикусив губу, вздохнула и протянула конверт Юрию:
-Знакомься, муж мой, с пасынком. А я завтрак приготовлю. Похоже, что моя проблема исчерпана.
Юрий похлопал по карману, сунул сигарету в зубы и надел очки.
52. Аркадий, 10 сентября
Он покормил детей и отправил их гулять с котёнком. Вот и приказала долго жить его последняя надежда: его внучка не вернётся в город. Она пошла по пути дочери, да с большим опережением… Этот Игорёк у неё надолго. Навсегда. У них будет свой дом, свой кот, своя деревенская жизнь. В деревне выходят замуж рано - или остаются старыми девами с большими странностями: теми, кто уходит из мира потребления в мир восторгов… Такие стекаются сюда и из городов, так что плотность восторгов на этой территории повышена. Главное – чем восторгаться…
Старой девой Ташке не быть. Ей предназначен удел рабочей лошадки – с детьми, скотиной, огородом и авторитарным жуковатым мужем. Он не будет её бить, но станет жестоко ревновать, сверлить тяжёлым взглядом и наказывать пропусками постельных утех. Она… будет лебезить и оправдываться, хотя и не в чем: ведь Игорёк станет светом её очей. Иногда, когда муки ревности отпустят ненадолго мужа, они будут абсолютно счастливы, наплодят потомство и застынут в своём гнезде, словно голуби – ранимые, нежные, странные своей любовью, что неизбежно призовёт зависть и ненависть. Зависть и ненависть… когти зла сомкнутся вокруг их гнезда по великому подлому правилу: если есть белое – жди у него чёрного ободка. Чёрного газового шлейфа белой дамы Любви. Дюпрасс по Воннегуту: он, она, и никого вокруг. Слишком рано они нашли друг друга. Останутся ли друзья рядом с таким монолитным дюпрассом? Останутся ли интересы вовне?
Странно. Любовь – хорошо. Род и Рожаницы и даже Лада будут счастливы. А вот Лад… Ладу нужно, чтобы эти дети были вписаны в среду: не в свой дом и огород, а в социум и мир. Лад… посмотрит и отвернётся. И тогда вокруг соберётся зло, ибо эти дети будут не служить великому Солнцу, а брать его лучи себе на потребу, словно кактусы.
И когда его Наташка позовёт своего Игорька посмотреть на забавный кочанчик ревеня, вылезший из проталины в углу сада, тот облает её с крыши дома, где от ветра пополз шифер. Потому, что дом и работа придавят его к земле… - нет! К хозяйству. К хате.
-Пошла бы полы помыла, - скажет он. – Не ровен час соседи заглянут, а у тебя не прибрано.
И Наташка покорно побежит скоблить полы и путать бумаги в бардаке Аркадьева стола, ибо Аркадий предпочитает тратить время на этот самый кочанчик ревеня, отлично разбираясь, что где валяется у него в комнате. Но… комната в доме, что под рукой Игорька, должна быть ухожена.
Аркадий умрёт на чистых глаженых простынях в окружении краснощёких правнуков, чопорного Игорька и растерянной Наташки. Дочь уйдёт раньше…
Котёнок потёрся об его ногу, громко замурлыкал. Чёрный ворон Аркадьева пророчества захлопал крыльями и умолк.
-Сбежал? – спросил Аркадий, подняв пушистое золотистое существо и заглядывая в обманчиво невинные плутоватые глазки. – Ну как, потянешь их хату строить?
Котёнок зажмурился и неожиданно расширил глаза. Золотой луч прошил Аркадия, и старик увидел Ташку с детьми на коленях перед тем ревенём.
-Видите? – говорила она детям. – Он готовится расти. Сейчас он ещё словно яйцо, а потом развернутся листья, и наш Лучик будет прятаться под ними от вас, безобразники. Он старый: не любит, чтобы к нему приставали. Здесь его никто из вас не найдёт.
За их спиной сиял на вешнем солнце Синий камень, и соседские дети вслед за матерью гурьбой входили в калитку. Их вёл торжествующий младший правнук – показать новую жизнь старого ревеня… А Лёшка, отец соседских детей, лез на крышу к Игорьку, потому что у него был выходной, его шифер выдержал ветра, и вообще… Да! И разве не стоит порадовать детей, осмотрев их драгоценный ревень, а, Игорь? После починки крыши?
Позже, летом, чтобы приблизить воду к домам, мужчины перебирали старый колодец, заброшенный десятки лет… и чёрная кайма злобы таяла, сменяясь добром: Лад пристально разглядывал деревню.
-Так ты не Люб? – прошептал Аркадий, прижавшись щекой к нежной шёрстке. – Ты Луч?
Котёнок мурлыкал.
-Значит, - вдохновенно сказал Аркадий, - мой бардак никто не уберёт?!
В луче света из открытого окна играли пылинки. Безвольно раскинулся поверх раскрытой книги русской мифологии лист ватмана с зарисовками редкого узора резьбы наличников из Угодичей… Угодичей! Родины Антонины Пужбольской, бившейся на Куликовом поле; вотчины Елены Глинской, что вела род от Мамая, а родила – Ивана Грозного; летней резиденции Ирины Мусиной-Пушкиной, что переоделась мальчиком ради битвы под Смоленском, где заслужила царскую награду под видом брата своего мужа. Память прошлого – в одной деревне, маленькой деревеньке за озером Неро. Когда-то Борис Носик записал на его берегах слова молодёжной песенки… песни… правды: «Озеро заброшенное Неро, Родины заброшенная вера». Забросили, прозвав Неро Гнилым морем, потому что хранило озеро следы древних народов. Хранило – и застоялось в безвременьи отвержения, только птицы любили его по-прежнему. Кулики и чибисы, чайки и утки, дикие гуси – их портреты дарила Аркадию давняя подруга Вера, и они рассыпались теперь из стопки, украшая узоры резьбы…
А луч всё движется по полу; чёрная воронья тень, пятнавшая ватман, тает, сменяется белым… вороном?.. гусем? – белой птицей надежды. Пылинки суетятся на ветру, ваза с карандашами застит свет, её тень ложится на пол и образует голову волка.
Тень. Свет. Тишина.
Наташка, покорная режиму, установленному дедом, уже попрощалась с Игорьком и теперь спит, раскинувшись под светом собрата того, дедова луча. Лицо её кривится болью: снится ей, что у неё косоглазенький корейский мальчик, сынок, которого зовут Чен, а Игорёк превратился в худого строгого мужчину. Вилли. Вот как его теперь зовут. Она знает, что Вилли любит её и Чена, только он не умеет любить… Тогда Наташка кричит во сне, пытаясь расколдовать заледеневшего в неумении Вилли, кричит, называя его настоящее имя: Игорёк. И тогда Вилли приносит Чену в подарок золотого котёнка… Наташка улыбается во сне.
В ногах кровати пристроился Лучик. Он спит на боку, откинув головку, и самозабвенно подёргивает лапами.
53. Галя, 10 сентября
После бессонной ночи, что так измучила её бесовскими фантазиями, Гале не хотелось ничего делать. Противно. Незачем. Она сидела у окна и пила квас, разглядывая пустынную дорогу. Удавиться, что ли? Что за жизнь пошла? В детском садике всего десяток ребятишек, а они работают посменно: как же, рабочие места, да сокращать?.. Ладно Лизка, она домой придёт – всё у неё есть: и муж, и дети. Лизка же - ей завидует: мол, свободна как птица, только себя обихаживай и живи в своё удовольствие!
Удовольствие… Что ни жених, то пьянь да рвань, а без мужика Галя уж совсем озверела. Вон какие сны по ночам снятся! Будто Змей Огненный к ней в трубу завалился, да не красавец мужчина, а так, мужичок плохонький; а Галя под него так и стелилась, дрожала, чуть не упрашивала…
Или в петлю, или… хватит хранить девичество. Никому оно не нужно, не придёт жених, не дождаться ей счастья. Надо брать самой.
Она свесила полную руку из окошка, дёрнула за вихор обнаглевший чернобыльник, поднесла к носу… Полынь горькая… как и её надежды.
Тонкое серое облачко, словно пыльца, снялось с верхушек полынного куста и всосалось в дом, обтекло плечи Гали. Та растёрла листья и глубоко вдохнула, зажмурив полные слёз глаза. Вдохнула горький запах, а с ним и серое облачко, что бросило призвавшую его Фёклу умирать на чердаке: Чернеба нуждалась в сильном теле и смятенной душе; Фёкла же себе на уме – непокорная, да и стара.
Облачко ожгло лёгкие, взбодрило мозг. Галя открыла пьяные от страсти глаза. Теперь ей вовсе не хотелось удавиться: она нашла выход. Трясущимися руками стала доставать парадную одежду. Брюки с оборочками… Не пойдёт. Сложно. Бабе юбки нужны, да без исподнего, чтоб времени не терять. Да и куда она идёт? – В школу. Надо одеться скромнее, спокойнее. Не одежда красит, а изюминка, что зародилась в ней нынче.
Стремительно оделась и двинулась на тот берег через брод. Директор ещё не ушёл, восседает на рабочем месте. Директор… Васька, что учился когда-то с ней вместе в школе, звал её коровой… теперь директор их школы, всеобщий жених и тайный алкоголик. Училки все его обхаживают. Тощие, очкастые и глупые. Ему – корова нужна! То есть Галя. А у Гали свой интерес: уборщица у них в декрете, училки мечтают её ставку разделить… Не выйдет. Гале отдадут. К чему Гале детсадовская малышня? – Совсем незачем. Зато бандитов-школьничков вкупе с директором ей для начала хватит…
Ноги сами понесли к кустам. Там прятался в тени здоровенный синий булыжник. Галя присела на ещё не остывшую, прогретую солнцем поверхность. Может, ещё погодить? Ну появится когда-то её суженый? А так – в омут головой! Господи, куда её несёт?
-К Змею Огненному! – прошипело в голове. – Али змеёнышей телом своим вскормить хочешь? Васька-то, хоть и пьянь, да свой: человек. И школьнички, не смотри, что сплошь черномазые, все – люди!
Стылый камень заледенил тело. И с чего Галя взяла, что он тёплый? Она встала и нехотя двинулась на горку. И вправду, Змей пострашнее будет. Может, он и глюк, да вдруг не сном её дурит? И потом… дрожало что-то внутри. Горело. Не может она больше ждать.
С горки послышались мужские крики. Галя машинально подобралась, выпятила грудь и перешла на привычную колышущуюся походку: что там?
Там выбитая в пыль площадь; унылые грузовички; облезлые ставни частных магазинчиков; велосипеды на цепях у почты; преданные мохнатые псы у входа в Главный Магазин и победный кирпичный офис владельца (с новым колодцем, стоившим дороже офиса). Так вот! Там же – отдыхающие от зимних шарашек деревенские алкоголики с вечной просьбой подвезти куда-нито, хоть третьим на мотоцикле. А теперь там спрыгивают с грузовиков вернувшиеся с работ мужчины, расстёгивают ватники, надетые из-за ветра в открытом дребезжащем кузове, спешно скидываются на бутылку. Вечер близится.
-Ты, Харитон, опять не будешь пить? – красномордый Анатолий, где-то уже принявший первую дозу, гулко хлопает по плечу молодого осетина. – Может, ты мусульманин?
-Православный, - ухмыляется тот. – Пить вредно.
-Наш бог разрешает. Это твой Аллах не пьёт, - подмигивает Анатолий. -И кишка у тебя тонка. Какая баба за тебя пойдёт? Черномазый, не пьёшь – не наш человек.
-Твоя! – окрысился Харитон. – Твоя за меня пойдёт. Нужен ты ей, с карачек не встаёшь! Такую бабу губишь!
-Ага! – заржал усатый приятель Харитона. – На щёчке родинка.
-Ты что несёшь? – Анатолий пошёл на Харитона, злобно скалясь. – Ты
чужую жену … хочешь? В гробу тебя моя Олька видала!
-Точно! Сегодня ночью. В гробу. Сам ей место уступал, - подначивал усатый. – Вся общага потешалась.
Анатолий застыл. Ночью? Ночью они спали. Он даже не раздевался с устатку – просто упал на пузо и задрых. А она спала себе…
Харитон залился краской. Анатолий глазам не верил. Этот щенок краснеет?! Неужто его Олька…
-Чтобы русская баба под тебя легла? Сволочь чёрная! Убью!
-Ваши бабы все б…! – взвился усатый. – Наши вам не достаются, а уж
вашими мы попользовались! У твоей Ольки родинка на жопе! Пушкинская женщина!
Харитон развернулся и врезал товарищу в глаз. Тот взвыл и упал на землю. Сквозь прижатые пальцы капала кровь. Анатолий поверил: из-за этого удара и из-за родинки. Руки сами вцепились в телогрейку Харитона, притянули парня, рот скривился, прошипел:
-Ведь сама пришла к тебе, сука! Скажи: сама пришла?
-Не скажу! – завопил Харитон, отдирая его пальцы.
-Щенок! – В глазах Анатолия потемнело. Он швырнул мальчишку на землю и двинул сапогом по пояснице. Усатый уже вскочил и награждал хаотичными ударами Харитона и Анатолия поочерёдно. Вывалились из магазина пропустившие начало дружки, и вскоре кровавая драка захватила всех: стенка на стенку бились осетины, дагестанцы – и русские. Избитый Харитон отползал в кусты.
Галя стояла, расставив ноги и поводя плечами, впитывала ненависть, дрожала. Расширенные зрачки залили чернотой голубые глаза, выпали шпильки, волосы поползли по опущенным плечам и груди, завились колечками, сквозь русый цвет пробилась синяя искра воронова крыла. Губы, прикушенные в восторге, заалели и вспухли…
Её громко шлёпнули по заду.
-Завтра проверю, - деловито сказал из-за спины Филимон. – Думаю, ещё будет трястись. Хороша у тебя задница, Галина! И глазки голубые-голубые.
Она обернулась. Филимон отшатнулся.
-Тьфу, демон! Совсем с ума съехала? Покрасилась, что-ль? Мэрилина Монро?
-Отзынь, - улыбнулась Галя яркими губами. – Тебе, Кощей, всё баб лапать. Тут поядрёнее мужики найдутся.
Филимон попятился. Одержали её, что ли? То ли Галя, то ли… Он и на драку глядеть не стал, ушёл, покачивая головой. Ну, Галина!
А она всё смотрела, пока не дождалась финала: удовлетворённые боем, мужики разошлись, оставив изменника-Харитона в кустах. Тогда она подошла, погладила парня по разбитой голове.
-Бедняжечка!
Он отпрянул. Галя улыбнулась, поднялась с колен и ушла, покачиваясь. Сорвала было лопух, чтобы оттереть с ладоней кровь, но бросила и вылизала ладони. Молодая кровь. Новая… Теперь – в школу.
54. Прощание, 10 сентября
-Детки! – сказал Юрий, снимая очки и складывая письмо. – Жизнь наша мёдом не покажется. Размножились – теперь охаем. А ты всё о Свете и Тьме, и Жизни и Смерти… Размечталась. Пора получить в глаз. Детки для того и родились, чтобы через них можно было нас укорачивать. Цари, понимаешь. Где-то мы Цари, а где-то – родители. И каждая вырожденная детка громко заявляет: «Никшни, смерд!». Тогда мы берём ручку и подписываем документы на продажу, собираем манатки и переезжаем на постоялый двор. Главное – у них объективные причины. А у нас – холопская угодливость. Ну скажи, ведь переедешь в Долгопрудный?
-Поеду, - коротко ответила Анна. Что говорить? Сын снял для неё квартиру под Москвой. В особо дорогом доме – для любимой мамы. И всё почему? Мама посмела написать, что Кате в её положении полезно есть своё, с огорода. И чёрную смородину… Зачем она это написала? Катя же не знает, что Анна провидица – обвинила сына, что тот матери растрепался. «Не будет она рожать, - писал сын. – Она аборт сделала. А ты тут со своими огородами и благими пожеланиями. Катька пожить хочет, а не в пелёнках путаться. Она в меня твоими банками швырялась. Что осталось – прислал тебе обратно. Она ест только маринованные корнишоны, а ты ей деревенские соленья шлёшь. Все прошлогодние она уже сгноила. Ешь хоть ты сама».
Кроме солений он прислал Аннины вещи. Собрал со всех антресолей. И обещал, что через год снимет квартиру в Москве. Пока это ему не по карману. Он будет маму навещать…
Ну да. Раз в сезон, когда Кати дома нет. Анна взвесила в руке связку ключей, что были засунуты в ящик с соленьями – их, кряхтя, принёс от Ивана Юрий. Иван ещё разгружал машину, вынимал рюкзаки и чемоданы, что в своём большинстве содержали движимое имущество Анны.
Юрий снова ушёл… Ключи. Бог мой. Четыре! Металлическая дверь с засовами и домофон с консьержем вкупе… Она будет щёлкать засовами, греметь ключами и подозрительно глядеть в глазок. Там встроенная кухня и прочая пижонская белиберда. Там, о чем написано особо, кровать. С балдахином и золочёными столбиками!
Сына угнетала эта кровать и он извинялся. Ясно, Анна принимает флаг у девочки по вызову, что публикует в газетах краткое объявление «ВСЁ!». Придётся проводить общую санобработку и ставить автоответчик, дабы отражать старинных клиентов. Наговорить на него дребезжащим старческим голосом что-нибудь сильно пугающее… Есть работа на зиму.
-Ну что? – спросил Юрий, занося последний чемодан. – Нос кверху! Есть моя генеральская квартира. Будем там на велосипеде кататься. Жена ты мне или нет? А твоя кровать с балдахином годочек проветрится.
Анна кивнула.
-Долгопрудный будет нашей берлогой. Любовным гнездом за семью замками. Там будем скрываться от поклонников. И чемоданы там расставим. Вокруг золочёных столбиков. А к тебе поедет мой походный рюкзак: в нём есть всё, что мне потребуется. Ага?
Иван, освободившийся от этого именно рюкзака, сел на лавку и уныло сказал:
-Вы ещё ближайшее двадцатилетие распланируйте. Может, и не успеете увидеть тех золочёных столбиков. Забыли, что ли? Или не верите?
Юрий нахмурился. Анна задумалась. Забыла – или не верит? И то, и то – плохо!
Иван ушёл в комнату, тронул Царь-Цвет и жёлудь, почесал Золотка и покачал на ладони Савераску.
-Прощайте, соратники! Ушёл. Теперь – окончательно. До встречи: где-то там.
Анна смотрела в окно. Юрий проводил Ивана до машины: - Ну, успеха!
Взревел мотор, унося машину Ивана вверх по горке. Куда он? Выезд же в другую сторону?
Иван петлял по полевым дорогам, приближаясь к цели: круглому озерцу, скрытому прибрежными соснами. Там плавали у берега листья лилий, тёмная вода глубокого озерца была ледяной: донный ключ питал его – оно никогда не пересыхало и было холодным летом и тёплым зимой. Лилии любили его воду. Сейчас они не цвели – их пухлые коробочки с семенами качались корабликами у берегов. Лаковые листья доживали свой сезон.
Иван рванул рубаху и вывалился из машины, сдирая джинсы. Вода отразила смуглое тело в чёрных плавках.
"Корабль с чёрными парусами, - подумал он, - Ну, прощай, Иван!" – и шагнул в ледяную воду, ушёл в глубь с головой...
Дорофей вынырнул на поверхность, отплёвываясь, выскочил на берег, вытерся и переоделся в сухое. Сентябрь. Поздновато купаться. Включил печку, чтобы согреться, газанул и поскакал по ухабам дороги. Пустая деревня проводила его сонными окнами. Он махнул дому, любимой ели: «Ждите. Скоро вернусь», - пролетел до околицы и выехал на шоссе. В Москву.
Анна выскочила за калитку:
-Иван! Прощай! – крикнула она вослед проезжающей машине. Холодное отрешённое лицо Ивана не дрогнуло – будто и не было здесь Анны. Он смотрел вперёд, насвистывая. Свист разносился по деревне, но крик Анны заглох: в машине был Дорофей… Прощай, Иван.
55. Борис. Июнь в сентябре
Журчит вода. Полная луна висит низко, и широкая дорожка лунного света бежит через реку к Симе. Все уже уснули, только она сегодня не будет спать. Она дождётся полуночи и совершит своё тайное колдовство. Пусть они над ней смеются! Она знает, что никто сюда не придёт: сегодня ночью здесь только она, Луна и река… И ещё берёзы, склонившиеся над кромкой весеннего берега: им хочется посмотреть в воду, а вода к лету отступила, открыв песчаный пляжик. Бедные берёзы! Зато берег под ними затянулся нежной травкой, и Сима лежит на животе. В свете луны сияют белые звёздочки цветов: эта травка, как и она, любит лунные ночи. Скоро полночь. Тогда она подойдёт к реке, позовёт его – и спрячется под берёзами: страшно. Придёт, или нет? Мама сказала: «Хочешь – иди. Жди. А вдруг?».
Глубже. Глубже. Борис идёт по бледному, едва видному пути, ориентируясь только на запах. Прозрачная зелень становится тьмой, но вот быстрые сумерки шлют в воду отблеск заката, красят золотом дорогу предков, и снова падает ночь: кромешная тьма, лишь искорки жизни изумрудными точками мелькают в толще воды. Дорога будто впитала закатный свет, и теперь она истекает оранжевым, слабым, тёплым светом… Ещё глубже. Запах становится сильнее, до ломоты в висках; гаснет путь, а на поверхность ложится луч луны.
Борис отталкивается от дна, что перестало указывать дорогу, и всплывает в этот свет. Голова его пробивает поверхность, что-то мокрое и мягкое обнимает виски, но он должен плыть, потому что уже начал дышать и знает: не поплывёт – утонет. Он плывёт по лунной дорожке к берегу – пологому песчаному пляжу, оставшемуся от дна обмелевшей реки. Вода заливает глаза, то, что обхватило голову, стягивает её всё крепче, и, наконец, Борис нащупывает ногами дно. Можно встать. Запах фиалок... Вода – чуть выше колен, и сияющее серебром мокрое тело юноши вырывается из неё с шумом льющихся с тела струй, он поднимает руки к венку, ощупывает…
-Не снимай! – кричит Сима, сбегая на пляж с глинистого бережка. – Ты пришёл! Это же мой венок! Не снимай!
Крохотная девушка кричит что-то Борису и машет руками. Он ощупывает голову и снимает венок. Любка! Нежные белые гроздья орхидей перевиты белыми звёздочками звёздчатки, её узенькие листья парят вокруг венка, словно дым. Вот он, запах любимой! – Борис подносит венок к носу, вдыхает… Девушка, не добежав, падает на колени и заливается слезами.
- Ммой венок! – рыдает она. – Ты пришёл – и отказался от меня! А я-то думала!
Борис растерянно садится рядом на песок.
-Разве я отказался? – удивляется он, вертя венок. – Я – вот. Сижу тут с тобой. Разве отказался?
Девушка поднимает заплаканное лицо.
-Ты же снял мой венок, - дрожащим голосом говорит она. – А я вызывала любимого. Кто наденет – мой суженый. Сегодня Солнцестояние! А ты – снял!
Суженый? Борис смотрит в глаза пятнадцатилетней пухлой девчушки. В глазах вера и отчаяние. И… Дар? Вот она: самодельный купальник, маленькие ручки и ножки с пухлыми пальчиками, вьющиеся тёмные волосы и тёмные глаза. Борис – её суженый? Порыв ветра бросает в лицо запах фиалок, срывает с цветов брызги воды и одна капля дрожит на её гладком смуглом плечике… Борис – суженый эльфа? – Он напряжённо сидит пень пнём. Хочется успокоить её, прижать… но он мокрый! Мысли скачут. Какой должна быть его любовь? Любовь Пахмы, властелина истоков? Что, эта? Самая первая женщина, что он встретил? Вышел в мир, встретил и полюбил? Никакого выбора, никаких поисков?
-Можно, - спрашивает она, - можно я к тебе прикоснусь? Ты не исчезнешь?
-Можно, - разрешает он. – Думаю, что не исчезну. Надеюсь.
Он интуитивно напрягается: вдруг и вправду исчезнет, стоит его коснуться? Напугает смешную эльфку и сам уйдёт от запаха… Любви…
Она тыкает его в плечо крошечным пальчиком и быстро отдёргивает руку: - Не исчез! – радостно шепчет она. Борис не может ей ответить: волна щемящей нежности сковала тело, сжала горло. Плечо пульсирует, разливая тепло. Вспыхнул Дар и проявил тьму: теперь он видит каждый листок прибрежных берёз, впадинки тропы, следы её босых ножек… И её в лунном свете. Карие! У неё карие бархатные глаза. Ему так хочется коснуться нежной круглой щёчки… Так хочется, что… нельзя. Он закрывает глаза и концентрируется. После твёрдой рукой поднимает подсохший венок и надевает на голову.
-Так? Так ты хотела?
-Так! – Её глаза радостно сияют. – Теперь ты – мой суженый. Я всё ждала-ждала – и дождалась. Сёстры не хотели со мной идти, сказали - глупости. Купало какой-то. Нет у нас богов, Дорофей говорит… Но ты же… ты бог? - Бог Реки. Тебя же тут нет. Такого у нас нет! Ты не человек, правда?
-А ты, значит, человек? – удивляется Борис.
Она обижается.
-А что? На гнома похожа? Так и скажи – недомерок. Серёжка только так меня и называет – недомерок. И все смеются. Только Денис сердится: говорит, что я в пределах статистического разброса.
-Ну-ка, померимся! – Борис, обрадованный переменой темы, поднимается на ноги и протягивает ей руку.
-Да! – смеётся он, обнаружив, что чуть не в полтора раза выше, - Точно! В пределах. Ну а я, скажи, не слишком великанский для тебя экземпляр?
-Ты - как папа. А я – как мама. Ну, может, чуть поменьше. Зато я тяжелее мамы! Она худенькая. Мотылёк. Да! – она вдруг смущается. – Меня Симой зовут. Я дочь Марины и Валерия.
-Симой? Батюшки святы! Мой любимый учитель – Симон. Он с Алтая, – отвлекает внимание Борис.
-У меня… знаешь, до Смуты, были бабка и дед. Дед как раз был с Алтая и у него брат Симон. Только того в детстве забрали и сделали… это… сейчас… каким-то Великим… слово забыла.
-Магистром? – напрягся Борис. Он ничего не понимал. Забыла слово?
-Ну да. Раньше такие были. Всем миром управлял наш двоюродный дедушка. Мама говорит, гордиться нечем: управлял – управлял, а мир сгинул. Она его ни разу не видела. Зачем ему были обычные люди? Он только с Великими Братьями время проводил. Эй! Ты что? Спишь?
Борис заледенел: «А мир сгинул»… Словно молотом по голове.
-Что такое Смута? – требовательно спросил он.
-Ты что? В школе не учился? – испугалась Сима. – Зачем глупые вопросы задаёшь? Как тебя зовут?
-Богом, - хмыкнул он. Не вышло. Она уже рассердилась всерьёз, игра в богов её не устроила. Надо отвечать. Была – не была.
-Борисом.
Борис – что? – продолжила она, - Борис, сын…
-Веры и Ерофея.
-Дорофея? – ахнула Сима.
-Е-рофея.
-Нет таких! Врёшь! – вскипела девушка. – Вера замужем за Варданом, а Ерофея у нас нет.
-А если я иностранец? – успокаивающе погладил он её руку. – Почему я должен обязательно родиться у вас? Может, я из-за рубежа?
Девушка вскочила.
-Рубеж нельзя перейти! Там смерть! Там погибли трое Первых. Туда ходить запрещается. Ты врёшь! Как будто я не знаю всех Первых! Ты ведь из Порубежья? Называй имя и не ври!
-Я не из Порубежья. Я из мира, - подавленно сказал Борис, сняв венок и протягивая Симе, – Из мира я. А если я вру, какой я тебе суженый? Возьми.
Она прижала венок к животу. Потревоженные цветы вновь запахли. «Запах любимой, - подумал Борис. – Которой я вру».
-Из какого мира? – насморочным голосом сказала она и заплакала. – Из какого мира? Мир сгинул. Остались только Дорофей, Первые и Территория! Ты такой же, как Серёжка, злой и лживый. Издеваешься! – Она бросила венок на землю и ударила Бориса кулачком. – Все вы злые! А мама ещё говорит – замуж скоро идти. За кого? За такого вот? Я так надеялась, что ты из Порубежья! Может, там не такие злые парни?
Сима упала животом на песок и отвернула лицо. Борис обошел её и сел рядом. Из закрытых глаз девчонки катились слёзы, стекали через переносицу и уходили в песок. На мокрую щёку налипли песчинки.
-Давай начнём с начала, - предложил он. – Ты спрашивала, бог ли я. Так вот, судя по тому, что ты сейчас говоришь, здесь я действительно бог. И тогда моё имя иное: Пахма, сын Бора. Я бог…
-Реки! – открыла глаза Сима. – Реку зовут Пашма.
-А откуда она течёт? – полюбопытствовал Борис.
-Из Рубежа. И втекает в Рубеж. Как и Нерль.
-Истоков, значит, нет? Из Рубежа в Рубеж?
-Ага, - Сима села, размазывая песок по щекам мокрой ладошкой.
-А я – бог истоков… Ладно! Может, здесь я бог реки. Или обеих рек…Или Рубежа? Нэ знам, как говорил мой друг Буба. Главное, Сима, здесь я не человек. Замуж за меня не выйдешь. Придётся тебе искать другого мужа, из Порубежья.
-Но венок надел ты! – обиделась Сима. – Возьми меня в свой мир. Ты же пришёл…
-Из реки. Туда и уйду. А ты, радость моя, можешь дышать водой? И ещё… Сколько лет Территории?
-Двадцать пять.
-Значит, я живу во времени, сдвинутом относительно твоего не меньше, чем на двадцать пять лет. В том мире я – Великий Брат, ученик твоего двоюродного деда Симона, Великого Магистра. И у нас нет Смуты. Но как бог истоков я попал сюда, к тебе…
-И надел мой венок, - торжествующе кивнула Сима.
-Наверное, чтобы здесь, у тебя, текли реки, хоть и нет у них истоков. Они текут…
-Потому что ты мой суженый! – Сима схватила венок и нахлобучила его на голову Борису.
Запах любимой… Настырной зарёванной девчонки, запачканной песком… Он протянул руку и стряхнул песок с её щёчки. Смуглой бархатной детской щёчки… Схватил её на руки и унёс на траву, под берёзы. Поцеловал в глаза.
-Этого нам нельзя, - смутилась она.
-Чего нельзя? Целовать глаза? – он обнял её и прижал к себе. Странное чувство. Словно он дитя успокаивает – тёплое, мягкое, душистое дитя. Эльфа.
-Нет. Ну, Этого… Плотской любви. Нам до шестнадцати запрещено. Опасно рожать, Дорофей не разрешает.
-Ох уж этот Дорофей! – засмеялся Борис. – Успокойся. Мне Этого тоже нельзя. Я пока ещё Великий Брат, да к тому же Претендент. Где уж тут плотская любовь?
Тёплая ночь близилась к рассвету. Вырисовывались контуры мельницы. Сима тихо сидела в объятиях Бориса.
-Мельница! – удивился он. – То-то я всё думал, что это журчит.
-Ну да! Папина. Он мельник, - похвалилась она, устраиваясь поудобнее.– А моя мама – Шумска Майка. Это я её так называю. И ещё – Быдогоща.
-Да ну? И что – все звери и птицы её слушаются?
-Ага. И рыбы. А меня – только домашние. И, наверное, олени там всякие, косули… У нас их нет. Вот бы попробовать!
-Сегодня меня разбудила косуля, - похвастался Борис. – На берегу Московского моря.
-А я увижу когда-нибудь море? – спросила Сима.
Он прижал её крепче.
-Увидишь. Раз тебя животные слушаются, будешь у нас Гуди Серебряное Копытце. И я буду ждать тебя где-то там, найду и уведу к морю. Главное, сразу иди к берёзам. Договорились?
-Я буду ждать. Я замуж не пойду! – заявила она.
Ухнул филин. Запах кедра. Служение… Защемило сердце.
-Э, нет. Ты забудешь меня, любимая, - сказал он и поцеловал Симу в голову. Всё же Брат, кое-чему обучен… - Забудешь, выйдешь замуж, родишь сына… Но где-то там, в берёзах, услышишь мой голос: «Гуди!», и ответишь: «Суженый мой!»…
Суматошно мяукнула чайка. Странный крик: словно младенец. Сима вздрогнула и проснулась, чтобы увидеть, как тонет в воде её венок. Жаль. Так и не дождалась своего суженого, проспала всю ночь под берёзами. Зато во сне видела косулю!
Девочка сломала две тоненьких берёзовых веточки, связала их в венок и надела. Так… Будто она выловила венок в реке в день Солнцестояния. Она – чья-то суженая. Например, реки. Или вот… берёзы. А ещё её теперь зовут… Гуди, Серебряное Копытце.
56. Филимон, 10-11 сентября
Хорошо, что Фёкла не любит гостей: её до сих пор не хватились. У Филимона не осталось выхода: Царица вошла в полную силу, да ещё этот дачник – не поймёшь кто… Теперь к Анне не попасть, она его ночью разглядела и остерегаться будет. Выход один: эта сумасшедшая старуха, что выхлебала целую бутылку крови. Хоть что-то в ней осталось? Нужно идти проверять. Ночью, конечно. Не хватало, чтобы его имя связали со смертью Фёклы…
Смеркается. Неожиданно тёплый вечер, запах вянущей листвы, порывы южного ветра, шелесты и скрип ствола жимолости о стену бани. Восьми нет, а тишина, только у Саши с Ниной гундосит телевизор… Филимон раздражённо отвернулся от окна, но вздрогнул и выглянул снова. Показалось?
Нет! Опять мелькнула тень летучей мыши. Что это? Им уже есть нечего, насекомые попрятались, а они разлетались? – Он перевёл глаза на крышу дома Фёклы и присвистнул: из чердачного окна вылетели ещё две мыши. Они делали круг над улицей и разлетались в разные стороны, быстро исчезая в серой полутьме. Фантасмагория!.. Филимон любил красивые слова. Ну, Фёкла! Ну, мышиная мать! Что ты вытворяешь там, с ума стронувшись? Мышей, словно голубей, с чердака выпускаешь в полёт?
Он не стал ждать. Фекла на чердаке, мыши путешествуют, самое время её прижать. Филимон взял фонарик и вышел.
Дом Фёклы выстыл. Уже начало пахнуть прелью. Ледяная печь, словно холодильник, морозила воздух с запахом увядающей на окнах герани и отсыревшей постели, недосушенного лука и прокисших на плите щей. Из открытого люка чердака несло мышиным помётом и мочой, в передней гнили грибы, и тяжёлый дух полз по полу. Дом умирал.
На полу залы остались вывернутые из ящиков скатерти и бельё. Да она не спускалась? Неужто и впрямь сдохла? – Филимон принюхался, пытаясь обнаружить сладкий запах, что никогда не спутаешь ни с чем… Нет. Протухнуть ещё не успела. Воняют грибы… Он брезгливо передёрнулся, потёр для чего-то руки и полез наверх.
Она лежала на спине, раскинув руки и раскрыв рот. Луч фонаря осветил пергаментную кожу, обтянувшую челюсти; синие потрескавшиеся губы; иссохший язык и два последних Фёклиных зуба, вылезших из челюстей так, что они казались зубами вампира - длинные, жёлтые и острые клыки торчали почти вверх, поднимая иссохшую верхнюю губу.
Он не мог заставить себя притронуться к телу. Это не Фёкла. Это мумия какая-то. Живые так не выглядят. Мёртвые… Филимон и мёртвых таких не видел – те обычно благостные и… в общем, покойные. А это… Яга. Что он будет делать с трупом? Где в ней кровь Царицы? У живой он мог, допустим, взять кровь – авось там найдётся примесь – или палец. Вот! В тканях искать надо. Попробовать палец.
Он заставил себя опуститься на колени рядом с телом. Пахнуло мочой.
-Ассенизатор сраный! – пробурчал, бравируя, Филимон. – То в сортире копаюсь, то с зассыхой голову морочу. Сдохнуть пристойно, и то не могут! Кто бы думал, что кровь Царицы таким манером добывать придётся? Хоть плюй на всё, иди и режь эту Анну. – Его затошнило. – Знаю! – ответил он своему желудку. – Не могу её резать, естество помешает. А в г... тебе больше нравится? – Желудок угомонился. Филимон кивнул. – Значит, больше. Ладно, тогда бабке палец резать будем. Может, мы с тобой и впрямь Кощеи – красавиц любим, бабок режем, а? – Он достал грибной ножичек, резко выдохнул и взял ледяную старческую руку, покрытую, словно черепашья лапа, какими-то бляшками, чешуйками и розовыми пятнами свежих ожогов.
Ладонь дрогнула и пальцы старухи, будто шершавые корни, сомкнулись на его руке. Филимон дёрнулся, но вырваться не смог: костлявая рука тянула его к себе. Он с ужасом увидел, как открываются иссохшие веки, глаза медленно поворачиваются и смотрят на него. Он забыл про ножичек – только смотрел в эти блеклые бессмысленные глаза. Дрогнула челюсть, с чмоканьем отлепились от зубов тонкие губы и покрылись глубокими трещинами. Глаза потемнели, опушились ресницами, разгладился лоб, появились щёки. Замерший Филимон смотрел, как полнеют и краснеют губы, белые зубы окаймляют жёлтые клыки и встают шаром почерневшие волосы, свившись кольцами.
-Кощей? – кокетливо пропела красотка и сжала его руку ещё сильнее. Руки! Её руки оставались старческими. Филимон уставился на эти руки, уронил ножичек и зашарил свободной рукой в кармане. Нашёл! Повилика!
Он выдернул плеть из кармана и кинул в лицо одержимой.
-Дурак! – улыбнулась она. – Ты мой. Тебе от меня не уйти. Прибежишь. Куда уставился? – Она проследила взгляд Филимона, сдвинула брови. Руки от плеча начали полнеть, наливаться, нежная молодая кожа наплывала на черепашьи чешуйки, дошла до ожогов…
-Неет! – взвыла Чернеба, и волна старения хлынула от рук к телу: на глазах Филимона живая плоть вновь сменилась иссохшим телом Фёклы. Серое облачко вылетело из распяленного старушечьего рта и с визгом унеслось в чердачное окно… Но рука не разжалась. В ледяной Фёклиной руке медленно пульсировала кровь. Филимон перевёл дух: старуха-то жива! Пульс появился. Он зашарил по полу в поисках ножа. Палец ей, всё же, придётся оттяпать. Хорошо, что с кровушкой – или то, или то сработает. Где-то же сохранилась примесь крови Царицы?
-Ффто? – пробормотала Фёкла, вновь отодрав сухие губы от зубов, и из губы выступила капля крови. – Ффто? Ммм… - Её руки разжались, Филимон наклонился, посветил фонариком и нашёл ножик. Маленький, чёрт! Для грибов, не для пальцев… Тем более, по живому. Думать раньше надо было, а не любоваться пейзажами… Он вскочил и полез вниз: где-то там Фёклин топор, с которым она прыгала давеча.
Топор валялся за корзиной, и на него натекла гнилая жижа из грибов. Платок бы… да такого у Филимона отродясь не водилось, «сякаться» всегда считалось у плотников шиком – и себе проще, и другим место показываешь: мол, чихал я на тебя! – Филимон подхватил с пола расшитую парадную скатерть, застыл в задумчивости; взял ещё пару салфеток – упаковать отрубленный палец. После обернул скатертью вонючее топорище и полез на чердак, подсвечивая фонарём. Поднялся на последнюю ступеньку, направил луч на старуху и едва не свалил стремянку. Фекла лежала в прежней позе, но по её телу, отвратительно пища, расползались летучие мыши, толкали друг друга, пытаясь добраться до раскрытого рта. Филимон, в своих занятиях давно утративший страх, почувствовал, как дыбом поднимается венчик оставшихся на голове волос: мыши заползали на старухин подбородок и срыгивали что-то прямо в её рот. Потревоженный светом, зверёк повернулся к нему мордой – боже мой! Это были не мыши: обезьянье личико кривилось в плаксивой гримасе, обнажая острые и длинные белые зубки. Из-под них свисала козлиная бородка, а большие чёрные глаза щурились на свет: прикрылись веками с ресницами! Уши зверя походили на человечьи, и он яростно шевелил ими, злобно пищал на Филимона. Тотчас остальные развернулись к нему и заскрипели, защёлкали зубками. Лица у всех были разные: курносые, длинноносые, глазастые и не очень, с шевелюрами или бородами, они гротескно напоминали людей… Красная Книга Колдунов: вешчицы и лятавцы! Вешчиц можно не опасаться, но лятавцы вполне могут счесть пищей самого Филимона…
Однако напали вешчицы – полтора десятка разъярённых мышей поднялись в воздух и ринулись на Филимона. Он махнул топором… Смех, да и только. Чихали они на топор. Они просто облетали неуклюжую защиту и пикировали прямо в лицо Филимону. Он бросил фонарь и топор, прикрыл лицо руками, но и руки и лицо вскоре были исполосованы укусами – зверьки как бритвой срезали полоски кожи и отлетали. Вешчицы держали строй: пятёрка в нападении, пятёрка в ожидании, остальные пикировали на незащищённую шею, уши, лысину, порвали ватник и терзали спину.
Фонарь, что закатился в угол, осветил Фёклу: на её теле выстроились и расправили крылья лятавцы. Это – смерть. Пятеро? – Верная смерть. Филимон попятился, споткнулся о топор и упал. По лицу мазнул вонючий угол скатерти. Скатерть! – Он вскочил, выдернул скатерть, уронив подвернувшийся топор на ногу, но не почувствовал боли: не до жиру, быть бы живу… Размахнулся и накрыл часть мышей, кинул узел, вскочил на него и принялся плясать, высоко, журавлём, поднимая ноги. Истошные писки под скатертью вскоре затихли, а оставшиеся вешчицы отлетели к Фёкле. Лятавцы так и не взлетели, их личики выражали страх.
Филимон сел, держа скатерть наготове. Два трупика валялись рядом. Он схватил их и потряс:
-Поняли? Всех словлю!
Зашевелилась Фёкла. Вампиры кинулись под её защиту, спрятались подмышкой – будто и нет их. Филимон с благодарностью поднял фонарик. Слава богу, горел. Во тьме его прикончили бы. Тёплые мягкие трупики лежали в руке... Их не бывает. Не бывает вешчиц. И лятавцев – тоже. Это анахронизм. Они сгинули на заре человечества, когда упал уровень Силы. Им, вампирам, нужно столько Силы, что они не могли выжить. А здесь жили… - Он вспомнил пьяную мышь, что пыталась напасть на него давеча, да промахнулась… - жили здесь обычные летучки. Значит, они налакались крови Царицы, как и Фёкла. Зачем ему обижать старушку? Всё же Царица Мышей. Пусть пакостничает дальше, а то скука смертная. У Филимона есть кровь Царицы. Трупики вешчиц. А бабка… Пусть её мыши спасают. Кормильцы сраные.
Он завернул вешчиц в салфетки, пятная их своей кровью, и спустился с чердака. Ещё успеет набрать команду. Жизнь прекрасна. Только что-то кровь не останавливается, и дрожат ноги…
Его сил хватило только на то, чтобы добраться до дома и затворить дверь. Кровь хлестала из всех порезов и из рассечённой топором ноги. Он потерял сознание. Лятавцы покинули Фёклу и вылизывали в передней кровавый след Филимона. Вешчицы накормили Царицу Мышей и сели в кружок, жалобным писком оплакивая погибших подруг. Хоровод покачивающихся в едином ритме вешчиц залился голубым светом - и на руках Фёклы высветились и окаймили ожоги узкие голубые кольца.
57. Анна, 10 сентября
На закате она оставила дом на Юрия и кинулась в поле: эти сутки измотали её физически и нравственно. Нужно навестить духов – порадоваться. Поиграть, в конце концов. Может, и Бор не устоит – проявится, а то что-то совсем их забросил.
Южный ветер гнул вянущую траву, поднимал смерчиками пыль на дороге. Пронзительный запах кремня перебивал пряный дух полыни и сладкий, грустный аромат пшеничной соломы с дальних полей. Откуда этот запах? Будто стоишь у карьера и оттуда нескончаемым потоком выныривают из земли оскорблённые грубым прикосновением булыжники. Запах нападения человека на чрево земли, ковыряния железным крючком в нежной плоти Матери. Дух позднего подпольного аборта. Анна вздрогнула от омерзения. Ну да! Ветер с карьера: искрится в закатных лучах мелкая слюдяная пыль… Она потёрла виски, сорвала верхушку серебристой полыни, растёрла в руках, мазнула по губам… Великий дезодорант для туалетов человечества: полынь, трава забвения. Заполонит, затмит, закроет ямины-шрамы, позовёт за собой другие травы – и вот уже шрам не кровоточит. Даже красив… Как может быть красива татуировка на младенце. Карьеры – имитация нападений Космоса. Ну чем не воронка от метеорита? Только вот метеорит, выбивший эту низину, творил: создавал новые минералы, сплавляя исходные. А карьер – это разработка чесоточного зудня: где ест, там и гадит. Новое тоже создаёт. Дороги из добытого гравия, что режут леса по живому и берут кровавые жертвы: ежами, лягушками, грачами… собаками и кошками. Однажды она видела сбитого машиной петуха-глухаря…
Ветер утих – и ей показалось, что взлетела. Исчезла подавленность, поле обняло… Ах да! Теперь не пахнет кремнем. Она вгляделась: в ивах духов нет, а уже сереет – солнце ушло. Придётся идти к лесу… Пристально смотря под ноги, Анна двинулась по тропе. Чёрная бесшумная тень вырвалась из-за спины, начала разворот. Боже мой! Летучая мышь! Природа сходит с ума.
За спиной словно заворчал пчелиный рой: пурпурные духи Тьмы укутали её плечи, злобно гудя и темнея. Мышь, что начала пике, упала на тропу, сложила крылья пыльной палаткой, опустила головку и поползла в Анне, что-то чирикая. Духи грозно завыли. Мышь в испуге подняла голову, и Анна отшатнулась: голубоватое мерцание освещало человеческое личико с кудряшками шерсти на голове и курносым носиком. Вытянутые трубочкой губы раскрылись, и белые острые зубки нависли над скошенным безвольным подбородком.
Анна перешла в свечение. Протуберанцы синего огня пронизывали живое тельце, создавая свою форму: длинные ручки и ножки-палочки, волосатое тулово огурцом и мерзкое рыло ехидны в обрамлении гривы шерсти. Существо кланялось и мигало:
-Служу тебе, Царица!
-Видала? Служит. И как тебе служитель? – Красная метла нацелила
прутья на мышь.
-Эт-то что за ужас? – спросила Анна, выходя в Явь. Лицезреть существо
в Свечении было невозможно: мурашки по коже.
-Хороша? – засмеялся Бор. – Эт-то то, что выходит, когда Свет и Тьма вступают меж собой в борьбу. Эт-то вешчица.
-Бедная мышь! – всплеснула руками Анна. – Что, нужна осина?
-Поздно. Она уже не мышь – тебя поела. Твоё порожденьице, Царица. Только батюшка у ней - драка света с Тьмой. Понятно?
Анна вспомнила сон: Тянитолкая, русалок…
-Синий? – ахнула она.
-Добрался, - кивнул Бор. – И огоньки те… синие. Тоже он. Вспомнил я их – они ещё до меня были. Но вспомнил. Этот Переход – что-то новое. Таких ужасов раньше не наблюдалось… Кыш! – рявкнул он вешчице, и та поползла, пятясь, в траву. – Эти-то всегда к Переходу льнут. Много Силы здесь, вот и народились.
-И что с ними делать? – спросила Анна.
-А ничего. Что ты с мелочью сделаешь? До Боя – ничего. – Бор принюхался. – Вон Бой тебе знак подаёт – чуешь, Мать-Земля встряхнулась? Только не время ещё. Пока что духов надо оборонить и дождаться. И нам уйти надо: в том бою мы не соратники. Мы вам будущее строим – не след Бесом мараться. Бес-то ваш. Собственный. Вам его и одолевать.
-Уходите? – расстроилась Анна. – Как Иван?
Бор булькнул смехом:
-Уходим. Иван-то не ушёл. Он разошёлся: часть ушла, часть пришла… Все Певцы так. А мы – уходим. Границу Яви и Свечения крепить надо, наши походы взад-вперёд её ломают. Ты, девица, не реви. На Равноденствие простимся. Пока что… Криве кого-нито на Бой вытащит, да Спорыш с Майкой карман доделают… Пока ещё побудем. А вам пора действовать.
-Что? – спросила было Анна.
-Сами! – откликнулся Бор, исчезая. Духи щебетали, Анна рассеянно им отвечала. Постепенно уходило чувство брошенности. Криве, Спорыш, Майка? А это кто?
-Смотри, улетела! – замигал Ракетка. Обиженная вешчица снялась с куста и полетела к деревне: чёрная в уже почти чёрном небе: сажа на асфальте…
Анна подошла к дому – в окнах темно. Юрий, видимо, спит. Открывая калитку, бросила взгляд на улицу и замерла. Карандашный пейзаж: всё в серых тонах. Ивы – светлое кружево на сером лужке, чёрные дома и огромный чёрный клуб сирени на горке; тёмно-серый мазок на закате – тучка, растушеванная по краям; между домами – прорыв в её ровной тёмной глади, словно глазок. Будто луна встаёт там, за домами – встаёт и режет глаза… Дорога светилась ещё ярче, чем лужок и ивы, и казалось – снег укрыл землю. Первый снег, осенний, что подчёркивает, а не стирает границы. Снежная дорога… Зима шлёт привет? Зима подступает, играя восприятием, вплывает в сознание, пугает. Черная зима…
Анна обхватила плечи. Ну же! Это же просто пыль – не снег?! – Снег! – отвечали чувства. Снег! Никаких рисунков-перевёртышей. Ничто, кроме снега… и Тьмы… не могло нарисовать этот пейзаж... Ах, Тьмы? Ну да! Она вздохнула, закрыла калитку и пошла к дому. Звенящая тишина.
Юрий в сумерках уснул в качалке. Натаскался чемоданов, искусственным оживлением подпирал сникшую Анну… намаялся. Петух и мышь устроились на коленях и вскоре его ноги затекли, но он лишь пошевелил пальцами, сбросил тапочки и снова уснул. У открытого окна запылал Царь-Цвет, криница наполнилась огненной водой, над ней закачалась Одолень: белая лилия – лотос, окаймлённая красным сиянием. Пятеро лятавцев прянули в сирень. Дом Силы притянул их: кровь Царя! Вот бы… Но нет. В проёме окна заструился огненный конь, и Жар-Птица развернула хвост, оглядывая их холодным золотым глазом… Нет. Не пробиться! – Лятавцы улетели за реку – там много людей. Там им никто не помешает.
Юрий сладко вздохнул, расправив затёкшие члены, было начал поворачиваться набок – но качалка закачалась и на колени снова рухнул петух. - Спи! – пробормотал Юрий и снова отключился.
Анна тихонько зашла, выдвинула из угла кровать сына и перевела измотанного Юрия в постель – он и не проснулся: послушно встал, зажмурив глаза, дошёл до постели и упал, закутавшись в одеяло, только нос снаружи оставил. Анна раскопала его лоб, поцеловала и снова укрыла.
Бой! Не стары ли они? Как они выдержат бой? Зима уже грозит…
Золотко побродил и устроился в ногах Юрия, Савераска почему-то не ушёл в нору, лёг у подушки Анны. Ночь тиха…
58. Харитон, 10-11 сентября
Харитон не вернулся в общежитие, остался ночевать в кустах. У него не было сил объясняться с друзьями. Ну, ударил он Адиля. Так ведь было за что! Они не поймут. Баба – баба и есть. Их может быть много, а друг один.
Болела поясница. Ночь тёплая, но как лежать на земле? Он подстелил ватник. Не богатырь, на земле спать не приучен. Хилое потомство прежних витязей. И прекрасная дева оборачивается первой женщиной в его жизни Ольгой. Мягкой, ласковой, чувственной. Адиль, гад, уйти-то ушёл, да после вернулся – полюбопытствовать, как… Зачем он так?.. А зачем сам Харитон так? Грязно как-то, подло. Нелепо. Секс, секс, бреке-кекс! Как жаба: схватил за пузо и ворчит. Вся кровь – к чреслам, и ничего в голове. Зебб ходячий. Они его называют Уд. Вот его Уд и выудил мужнюю жену, трахающуюся взахлёб в общежитии для наёмных рабочих… А вместо рыцарского боя за честь прекрасной дамы он получил в глаз и по почкам: черномазый.
Их, хозяев этой земли, становится всё меньше. Русь вымирает. А «черномазые», что тащат на себе тяжелый сельский труд в зоне рискованного земледелия, пока хозяева ползают за добавкой на карачках, по их мнению, выродки. Агрессоры. Пусть лучше трава не растёт, зато потом будет их пустошь!
Чужие ведь пассионарии поневоле, ибо им на родине жрать нечего, и они начинают ненавидеть «хозяев». Он, Харитон, внёс свою лепту в раздор. Из этой драки может возгореться пламя… Из-за Уда и похотливой фельдшерицы… Вспомнил русскую мифологию, что сдавал на третьем курсе, получая никому не нужный диплом: «Выезжают расписные»… Кудрявый молодец Уд на туре, повитый калиною – символом девичества. А где оно, девичество? – Харитон поёжился, обняв плечи.
Земфира. Его любимая. Нежная и чистая. Ждёт, пока он заработает на свадьбу. А он-то хотел вывезти её сюда! Купить дом у реки, ходить с ней в лес за грибами… Пойти в школу учителем русского и литературы, или в фермеры податься… Заворожила его река. Родину продал за эту реку. За этот дом. Утром они встречали бы солнце на крыльце, он бы пристроил веранду и вырастил северный виноград…
Он так и видел красное солнце, что выползает из-за холма. Тень краснеющих листьев винограда плясала на скатерти. Земфира внесла молоко, поставила крынку. Он поднял руку и погладил её по щеке. Она стыдливо замерла, опустив глаза. Ещё не привыкла.
-Ну, пойдём, - сказал он, выпив молоко. – Я тебе грибы покажу. А то ты в прошлый раз… помнишь? – Он прыснул.
-Я научусь! – жарко сказала жена. – Ты только покажи!
В сапогах и брюках она выглядела непривычно. Они шли по лесу, он показывал ей поздние боровики и ранние зеленушки. И ещё – рядовки, что прозвали здесь сентябрюхами. Брюхи… некрасиво как-то. Словно… у Ольги. Чёрная память придавила к земле, голова закружилась, и он упал на траву.
-Харитон? – улыбнулась Земфира. – Всё хорошо.
Она положила его голову себе на колени.
-Я умираю! – прошептал он.
-Нет, что ты. Ещё поживёшь. – Она склонилась над ним, уменьшилась, исказилась – носатый карлик с крыльями чирикал, вылизывая его разбитую голову. Кровь снова хлестала изо всех ран. Харитон взвыл, дёрнулся, скинул мерзкого зверя и пополз.
Адиль втащил его в комнату. Надо же! Они почти убили парня! Вот ведь дрянь какая. Хрипит. Задыхается. Бледный какой! Нужен воздух… Он кинулся к окну, распахнул пошире створки – ночь тёплая, ветер утих. Ничего, дверь открыта, сквознячок, так парню полегчает.
-Нет, - бормотал Харитон. – Нет!
-Да успокойся! Не простудимся. Тепло. У всех сейчас открыто. – Адиль начал обрабатывать раны. Хорошо, что Харитон без сознания. Боль, наверное, адова.
На кусте под окном висели лятавцы. Скоро мужчины лягут спать, и вторая за этот день порция крови достанется их Царице… Первая, пьяная, кровь не такая вкусная.
59. Москва, 10–11 сентября
Сквозь щит, накрывший деревню, пробрался тонкий синий лучик: лятавцы пировали Силой. Голубое свечение столицы всосало этот луч и усилилось. Тогда в Москве, на Старом Арбате, мышь прогрызла деревянную рейку в садке с летучими карибскими тараканами, лишила коллекционера любимых питомцев. Тараканы выбрались из садка, расправили крылья и канули в тёплой темени улиц. Так свибловские летучие рыжие малютки получили поддержку. Но и у малышей были новости: ещё днём самка с коконом уехала в новый район в чемодане с бельём, пересыпанным шариками нафталина. Скоро и там тараканы обретут крылья… свободу… небо и еду.
А голодные американские гиганты уже топтались по пьяным лицам, выгрызая кожу в углах рта – своё любимое лакомство. Они не спрашивали у пьяных бомжей в тёплых подземных переходах, нет ли у тех туберкулёза, сифилиса, а то и СПИДа. Поели – и полетели к супружеским постелям, в спальные районы. Удушливая, редкая для сентября ночь. Час Быка. Сейчас и трезвые не почуют. Окна гостеприимно открыты… Ах, желанная тараканья свобода!
60. Песни смерти, 10 – 11 сентября
Когда стемнело, усталая Галя повалилась на кровать. Та уютно прогнулась под её пышным телом, окружила теплом, спрятала женщину в коконе под периной. Гале хотелось всё забыть: и жар, и боль, и опустошение – сначала радостное, потом уничтожающее. Голубые глазки, утонувшие в щеках, совсем измельчали, покраснели и провалились. Она баюкала воспалённую, покрытую синяками грудь, и думала, что теперь уж ей не захочется Огненного Змея – ни страшненьким, ни красавчиком. Теперь ей уже никого не хочется – только одиночества.
Она заснула в слезах. На крыльцо взбежал лохматенький щенок, поцарапался в дверь и тявкнул: он пришёл за ужином. В доме стояла тишина. Пёсик мог пойти куда хотел: теперь, когда он остался один, не считая нового Тобика, его привечали все. Но Галя – первая. Она кормила его всегда… Щенок потоптался под дверью и лёг.
Тем временем началось преображение спящей женщины: вновь Чернеба, сбежавшая из Фёклы, заняла своё место в мозгу, и тело послушно отразило чуждый ему гем. В кровати теперь раскинулась черноволосая красавица. Она улыбнулась, не открывая глаз, и запела свой Зов: какое-то давление на уши, чувство почти неосязаемое, но неприятное. Инфразвук. Пёсик проснулся, кубарем слетел с крыльца. Ужас сжал живот, толстые короткие лапы заплетались… Он уже слышал такое в детстве, но тогда был слишком мал, чтобы уйти. Сейчас он подрос, и волна инфразвука гнала его прочь от деревни. К утру он со сбитыми лапами дошёл по шоссе до Заозерья и попросил убежища у тамошних собак. Поваляли, слегка погрызли, но приняли, и на том спасибо. Страшные там псы: огромные и злые. Щенок среди них как комар – чуждый, но неопасный. Дадут огрызков из своего ведра картошки. Прокормится…
А Чернеба пела всю ночь.
...Видимо, настала пора разобраться: зло заняло уже слишком много места на этих страницах. Казалось бы, зачем Чернебе Галя? Разве её собственная эфемерная субстанция не может сама воздействовать на людей? -Нет! Зло в этом мире владеет неполноценными гемами, собранными с бору по сосенке из искажения нормальной человеческой структуры. Такие гемы не могут получить тела – только подселиться в уже оживлённый полноценным гемом ил. Зло не проходило эволюционного пути Дыева Источника, не вступало в череду перерождений, оно набирало силу по крохе – то здесь, то там, и в этом смысле было неуничтожимо, бессмертно… до ближайшего Перехода. Бессмертно, поскольку Синий ломал строение в одних и тех же местах: в области социальных отношений. Злоба, зависть, ненависть; убийство, мучение других, да и себя тоже, бессмысленный, непродуктивный и неподкреплённый высшими чувствами секс – это были наиболее хрупкие места в структуре гемов, места слабых связок… слабых, поскольку ещё несовершенных. Эти несовершенные места сохранялись. Что делать? Иначе рухнул бы закон свободы выбора и остановилась эволюция человека. Ведь эволюция есть неожиданный мелкий выигрыш в системе зла – то есть в системе искажений законов строения.
«Из грязи в князи» выбивались те, кто наследовал, к примеру, стремление зла к Силе, но расходовал впоследствии полученную Даром Силу не на себя, а во имя окружения. Потому гем, нарушенный злом, «слабый в связях», обгорал от прошлых грехов и памяти, но не уничтожался, и мог много раз возвращаться в мир: служителем зла, позже – обычным человеком, но однажды – дать прекрасный румяный плод на Яблоне.
Бывало иное. С каждым приходом в Явь гем всё больше терял прочность – и однажды рассыпался, оставляя своё тело бессмысленным идиотом, и его осколки питали бестелесных прихвостней Беса. Так росла Чернеба, так рос Чернобог. Их целью всегда было разрушение. Разрушение, но не Переход: через этот барьер зло перескочить не могло.
Зло взыскует ила – Силы Матери-Земли. Тело Вселенной едино, и у него, как у любого тела, есть защита от болезней, вызванных Хаосом.
Маленькие вешчицы и лятавцы – дети Силы и Хаоса, могли лишь ненадолго зачаровывать и сосать кровушку жертв, впивая часть их жизненной силы: полностью овладеть мозгом они не могли. Чернеба – могла. А овладев, способна была на большее: её страсть растекалась далеко и надолго, сбивая и путая чувства тех, кто не умел любить, ибо… Любовь, как ни странно, злейший враг страсти. Любовь презрительна к своей низшей форме и принимает её как служанку – не как подругу и соратницу. Соратница любви – дружба. В их отношениях паритет.
Путаный гем Чернебы умел больше, нежели рождать страсть, он любил все стороны искажений, а потому кормился из многих источников. Чернеба была многоликой.
А в тот тёплый сентябрьский вечер в доме Гали можно было разглядеть в Свечении один её лик: Астарот, демон жадного рта, с ящеричьим хвостом, с только двумя, передними, лапками и телом, покрытым ежиной щетиной длиною в палец. Завладев человечьим мозгом, полным силы Земли, оттеснив гем Гали, демон пел песню страсти.
И в эту ночь вставали недолюбившие, обиженные, ущербно одинокие – и шли любиться с кем ни попадя. На сцепленных парах пировали лятавцы, согласившиеся даже поделить богатую добычу с вешчицами, и истекала к Чернебе сила страсти, стократно умноженная людьми, а к Фёкле – их сила жизни. Самим людям не оставалось ничего: ни восторга единения, ни сил. Они расползались как сомнамбулы по своим гнёздам и падали спать без сновидений. А голос Чернебы всё звучал, унося Страсть к дальним деревням.
Только любящие спали спокойно: их любовь, даже неразделённая, была непроницаемой оградой. Их сила пряталась за оградой любви от лятавцев и вешчиц. Если и пытались вампиры забраться в окно одиночки, запах мирта и роз из венка Дидилии отпугивал их, будто нафталин: богиня Чистой Любви стояла на страже, оберегая своих служителей. Защищены были и старики – их малых сил не хватало, чтобы привлечь вампиров или услышать песню Чернебы. Для зла старики были пустым местом… И то хорошо.
А вот к Надежде пришёл, наконец, Жорка. Она прогибалась дугой, пронзительно вскрикивала и стонала, а тем временем её кровь текла струёй на язык на`большей вешчицы – той, что тщетно пыталась расположить к себе Царицу Тьмы, и теперь злобствовала. Пищи много, но нет власти. Царица Мышей? – Тоже мне, Власть! Придётся самой набирать Силу. Не одерживать, а сливаться. Жертвовать собой…
Вешчица с Чернебой доконали Надежду, и та распласталась на лавке в ледяном ознобе. Вешчица пала на её солнечное сплетение и вдруг исчезла со вспышкой Силы… Задрожала голова женщины. Её будто отрезали и забрали куда-то в иное измерение. Безголовое тело засучило ногами, стукнув по стене; с гвоздя сорвалась Жоркина банная шайка, которую он держал в доме для экстренных стирок, и упала на тело. Из-под шайки торчали полусогнутые белые ноги, руки свешивались на пол, но тело плотно вбилось в шайку. Странное создание лежало теперь на лавке… Большая сорока, прибывшая, видимо, оттуда, куда исчезли вешчица и голова, по-хозяйски осмотрела результат, укоризненно покачала хвостом, заглянула в трубу – но улетела через раскрытое окно, устроилась на крыше до предрассветных сумерек. Так в деревне родилась Труболётка. Зря тогда беспокоилась вешчица: Тьмы в теле Надежды хватило.
Ранним утром беременная на третьем месяце Ольга, измученная побоями и последующей буйной ночью, лишилась плода и последних сил. К полудню она истекла кровью и умерла, начав череду смертей беременных женщин. А Труболётка, довольная почином, устроилась спать в трубе: дом пуст, тело спрятано.
Ну а Нинка не хотела никого, кроме своего Володьки. Отдаться за бутылку – заработок. Но так, по слабости? – Нет! - Она отвергла Песню и уснула. Володька же, покорный Песне, вожделея Галиных телес, вышел из дому и скромно постучался в дом Чернебы…
Назавтра похмелившаяся до риз положения Нинка нашла его в туалете – залитого кровью, но с блаженной улыбкой на лице. На её дикий похоронный вой никто не отозвался: деревня словно вымерла.
61. Сны, 10-11 сентября
Вечером отец Игорька пришёл пьяный и избил мать. Игорёк хотел было встрять, даже схватил жердину, но мать оттолкнула его, шепнув: «Прячься, слышишь? Не ровен час - тебя заметит. Бегом!».
Теперь он сидел в подполе, вздрагивая на каждый визг матери. Отец рычал и матерился. Таким Игорёк его ещё не видел.
-Убью, сука! Харитона ей захотелось, болячке ненасытной!
-Пьянь! – вопила мать. – От тебя одна вонища, а проку… Козёл!
Ему ничего не было видно: мелкая решётка крошечных подвальных окошек открывала только палисадник. Мать замолчала. Отец бродил над головой Игорька, скрипел половицами и ворчал. Было страшно. Игорёк долго сидел в подполе, не хотел вылезать, пока отец не спит. Устроился в пустой корзине, прикрылся пыльным старым ватником и задремал. Спустя час спали и родители. Вернее, спал Анатолий. Ольга лежала рядом, сухими воспалёнными глазами вглядывалась во тьму. Избита, а после ещё обслужила своего благоверного… Ему, по пьяни, пяти минут хватает. Теперь храпит, свинья… Боль призвала желание. Так теперь у неё: желание неразлучно с болью истязаний. Привыкла. Хочется… Разбудить? - Тьфу!
Белое облачко выплыло из угла – птица с женским лицом наклоняла голову из стороны в сторону, разглядывая Ольгу. Та потрясла головой. Глюки… Она зажмурилась, прогоняя страсть, пошарила в голове… Вот! Где Игорёк? Она должна его разыскать... Встала, оделась. Сейчас она пойдёт искать сына... Русалка дрогнула, вместо неё перед Ольгой загримасничал и захлопал крыльями мускулистый атлет на чешуйчатых птичьих лапах. Перья покрывали его до талии…
-«Похож на Харитона - волосатый», - нервно хихикнула Ольга и схватилась за отбитый бок: там кольнуло.
Да нет же, это сон! Разве может такое привидеться наяву? Сон. А во сне… страсть звала. Харитон, нежный и спокойный, был теперь ей доступен: она может пойти в общежитие во сне! Она во сне свободна!
Атлет исчез, а Ольга открыла дверь.
Птица с женской головой волновалась в подвале. Она звала Игорька куда-то… «Страшно! Призрак!» - Игорёк зарылся поглубже в ватник.
Белое облачко Дио-Дива, что так старался защитить Ольгу, разочарованно рассеялось. Ни Русалка, ни Боглаз не смогли предупредить об опасности… В Дива давно уже не верили. Дали ему другое имя – Глюк. А коли не верили, сил у него совсем не осталось. Где уж ему спасать? Он сейчас своими благими намерениями да небылицами вымостил Ольге дорогу … не в ад. От жизни…
Наталья проснулась и задремала снова: любила поспать. Утро здесь – это ночь дома. Пока фирма разворачивается, выспаться можно, а потом… Работа призовёт её к порядку. Голова приподнялась с подушки, но рухнула снова. Работа-забота-бота-ота-та-а… Она стояла в глубокой тьме над детской кроватью, но почему-то всё видела. В кровати спал… нет! Не Чен! Там спала девчушка, закинув руки за голову. Почему-то Наталье казалось, что девчушка – она сама. Прозрачные занавески колыхались от слабого ветерка. С подоконника на Наталью смотрела омерзительная человечья морда летучей мыши. Та попискивала, собираясь влететь в комнату.
Знакомо. Как с отцом: вампирчик прибыл. Не важно, что на человека не похож. Вампир – он и есть вампир. Наталья ринулась на мышь, спасая девчонку, мышь попятилась и упала в палисадник.
-Вот тебе! – удовлетворённо сказала женщина и заперла окно. – Вампиров нам не надо! – Она погладила девочку по голове и улетела из сна в Явь – далеко-далеко. Любовь, Грация великой Дидилии, вздрогнула и проснулась под смех Чена в Австралии… - и повернулась набок, подложив ладошки под щеку, в русской деревне.
Фёкла мягким шагом подошла к чердачному люку, заглянула… высоко. Она ушла к окну и спустилась по брёвнам, цепляясь когтями. Чёрная шерсть с коричневым отливом лоснилась, пушистый хвост нервно подрагивал – она шла на охоту. Шаг – и она в общежитии рабочих вместе с лятавцем лижет кровь; шаг – она вылизывает пару, расположившуюся под кустом; ещё шаг. Ещё. Больше, вроде бы, некуда шагать. Она уселась и умыла мордочку, неспешно вернулась на чердак, свернулась клубком среди сытых вампиров. Те щебетали, забираясь под мех, словно котята. Она вылизала и их. Мокрые мордочки вампиров лучились счастьем. И она не одна… Хорошо! Помурлыкав, Фёкла уснула.
Юрий вертелся с боку на бок в непривычной кровати. Ему снилось, что его пещера тесна, в ней жарко и душно. Внутренний жар распирал его крылатое тело: тоненькая ниточка песни Чернебы пробилась в утомлённый мозг.
«Разве это я? – подумал Юрий. – Огненный Змей – это же все мы? С чего это меня понесло размножаться?» - Но Песня Чернебы пульсировала в гигантском теле, не признавая резонов. Он вылез из пещеры, огляделся и увидел вдалеке деревню. В прозрачных, будто хрустальных домах жили люди… девушки… женщины. Почему-то стоял июнь, в садах зрела клубника… Он взвился и полетел, накрыв огненной тенью крыл всю деревню, и вдруг уменьшился, упал в трубу, стал человеком. Не Юрием, нет… Колей, что погиб год назад… Только не тем Колей, что спился вчистую, а юным, красивым блондином. Юрию не было жаль отдавать образ Коле, потому что тот был… братом, что ли?
Молоденькая девушка вскочила, уронила стул.
-Змей? – спросила она. Прозвучало: - Коля?
-Я, моя Зайка, - сказал Юрий не своим – его, высоким, вибрирующим
голосом. – Чем порадуешь?
Она радовала его чаем с пирожками, а Юрий едва сидел, с надеждой поглядывая через открытую дверь – на кровать. Она поймала его взгляд. Он сглотнул.
-Ну? – спросил он охрипшим тенором.
-Да! – вскрикнула она. – Меня замуж выдают! Да!
И он понёс её на кровать.
Проснулся. В углу качалась, медленно тая, раскоряченная жирная баба с волосами-змеями.
-Тьфу! – рявкнул Юрий. – Вы-то куда смотрели? – спросил он Цветок и
испуганно встряхнувшегося петуха. – Ааа… вы ведь вместе со мной Дракон… Всех обвела дрянная Дна. Вот страсть-то, братцы. Надеюсь, мы не её во сне покрывали?
-Не её, - томно прошептала проснувшаяся Анна. – Взгляни на Царь-Цвет. Он же Разрыв-Трава. Значит, это было в другом времени.
-А ты, подруга, - захихикал Юрий, - почитай, лесбиянкой сон провела?
-Размечтался! – фыркнула Анна. – Я сразу в неё ушла. Как под Яблоней, – мечтательно закончила она и нахмурилась. – Всё. Поддались мы…
-Твоему порождению. Тебе и ответ держать, - сказал Юрий. – И каких только монстров ты не производишь!
-Она другого хотела, - отмахнулась Анна. – Хотела разлучить всех. А добилась… Хи! Секс-слияния до кучи!
Анна постучала по подушке.
-Эй, Савераска! Ты жив?
Савераска забрался на её руку и замер, блестя глазками.
-Дождался? – спросил его Юрий. – Это твоё рыльце в пушку. Это твоя Зайка нас соблазнила! Через тебя Дна пролезла.
-Ты думаешь? – охнула Анна.
-Знаю, - ответил Юрий. – И родился у Зайки Змеёныш…
-Здухач! – заверещала Анна. – Здесь есть Здухач!
-Ну да, - подтвердил Юрий. – Коля постарался. Только где тот Здухач?Зайку-то замуж выдали!
-Мало! – зашелестело из угла. Бор забрался в качалку. – И раскачаться
негде! Одни кровати! Санаторий! – фыркнул он.
-Чего мало? – поспешно спросила Анна, зная его манеру неожиданно
исчезать.
-Мало детей насчитали. У Змея-то, да всего один? Фу ты! Ты ведь, девица, в Зайку эту ушла? Ипостась раздвоила?
Анна охнула.
-Вот и считай: и родился у них Тар-волчонок, его ещё Вуком-Огнезмием кличут. Это, значит, два. И родилась Жизнь – Зеленец. Три. И дочечка, мне подарочек, Маржана моя ненаглядная, кудряшки беленьки, глазки берёзовы - четыре! И все – в разное время. Зато все – дети Дракона. И все – у разных матерей, именем Герты связанных… Вона, как поспали! Плодовитые!
-Дык кто отец? – обиделся Юрий. – Я было загордился…
-Здухачу – Савераска, Маржане – Егорий, Савераска и Золотко, как и
Зеленцу. Все сразу отцы. И матери – тоже все.
-Сдохнуть можно! – сказал Юрий. – Ты нам это объяснить не попробуешь?
-Дорофея на тебя! – поперхнулся утробным смехом Бор. – Тебе палец дай – руку отхватишь. Сказано – и всё. А то объясняй тебе, маракуй… Факт – он и есть факт. Чего его сусолить?.. Спать идите. Нарожали – теперь спите крепко. Дракона, кроме размножения, ничто не возьмёт. А он уж того… родил. Так что спите без опаски. Но дело завтра начинайте. – Он исчез. Спустя минуту появился вновь.
-Учись карман строить! – сказал он, ткнув Юрия в грудь. – Дом-то уж выучил – можешь огородить.
-Это как? – обрадовался заданию Юрий.
-Помнишь туман такой, с лугом полынным? Вроде – Рубеж? Он охраняет то, что внутри. Строй сам, без Царь-Цвета, ведь во времени скакать не надо. Скажи «Чур» - он тебе карман построит, будете у него за пазухой, у Чура. Это вам не Воструха! Чур свои силы имеет, он охранник искони.
-Межевой столб, что ли, с лицами? – поразился Юрий.
-А хоть и столб, ежели иначе не сможешь. Рубеж-то на столб мало похож… да придумали ему чурбана: им, людям, так понятнее. Теперь всё сказал. – И Бор отбыл окончательно.
-Карман. Теперь ясно. А почему Спорыш с Майкой? – спросила Анна Юрия. Тот удивился. Ещё одна заговорила, словно Бор… Ладно, потом, когда время будет. Спать хочется… Юрий начал строить «карман».
Чуть дрогнул воздух по периметру сада; столб забора, что когда-то обидел Колю, скривил лик наружу – и улыбнулся внутрь; слабый туман окаймил участок; запахла полынь. Участок остался на месте, но словно обрёл невидимость: отводил глаза.
-Ну, - спросила Юрия Анна. – Сделал ты карман?
-А хрен его знает, - честно ответил он. – Давай спать. Если больше не нападут – значит, сделал. Чую нутром границу и всех от неё отпугиваю. Это и есть «Чур»? Тогда птички его делать умеют: голосят, когда в их огород лезут.
-Ёрник! Что-то ты на язык распустился! – сказала Анна, – Секс тебе
вреден, - и пошла ставить чайник: разгулялась.
Вскоре туман поднялся выше и из окна стал виден Рубеж.
-Надо же! – Анна растолкала прикорнувшего Юрия. – Гляди на свой карман: колышется.
-Карман – это территория внутри, - объяснил Юрий, разглядывая туман. – А туман – это Рубеж. Фирма веников не вяжет. А который столб теперь мордатый?..
Аркадию снился плечистый бородатый мужчина в расшитой рубахе. Его звали Лад; он часто говорил с Аркадием во снах. Аркадий считал, что это игра подсознания, отягощённого его любовью к мифологии и истории края – вроде собеседника по вопросам, о которых не с кем поговорить.
Сегодня Лад был авторитарен. Беседовать не стал, начал давать указания. «Шизофрения наклёвывается, - подумал во сне Аркадий. – Некие сущности призывают к действию».
-Иди! – сказал Лад. – Повторяй все дома в округе. Строй в себе план этой территории. Майка тебе поможет: она видит внутренность домов. Расслабься, не противься потоку информации – тогда всё вместишь. Не пытайся запомнить, это помешает. Просто смотри. Жди Майку и вези её по району. Спеши, тебе скоро уходить.
-Куда? – удивился Аркадий. Не привык он к монологам Лада. Тот обычно просто отвечал на вопросы.
-Скоро Переход. Ничего не останется. Зло растёт, а тебе нельзя знаться со Злом. Ты должен знать Добро: ты – Спорыш. И ещё: не «Шизофрения» я - я Лад. А ты Спорыш. Завтра действуй. – И Лад ушёл из сна, а пришла Лена. Пришла и взяла его за руку.
Как мало они прожили! Когда-то давно он вёл экскурсию по Ростовскому Кремлю, петушился, профессорским голосом рассказывал, обаял… потому что там была деревенская девчонка, смотрящая на московского интеллигента во все глаза. Потом отвёл её в ресторан, где она всего стеснялась, смеялась, прикрывая рот рукой, косила испуганными глазами, как лань… А он покрыл её у себя на квартире, по-свински напоив. Утром нежно поцеловал и посадил в автобус. Пора ей домой. Любовь, конечно, но что делать?
Кончилась его работа в Ростове, вернулся в Москву, похоронил мать… Годы шли. Он начал тосковать. А однажды поехал в её деревню, разыскал Лену и свою подрастающую дочь, что заигрывала с мальчиками, хихикая в ладошку… Остался учителем. В деревне. Лена, из-за которой остался, прожила с ним только несколько лет…
Он врос в деревню, а вот с дочерью говорить было не о чем.
-Скучно! – гудела она.
-Книжку почитай, - отвечал Аркадий.
-Нуу… книжку. Не люблю читать.
-Картинки посмотри: видишь, какие красивые церкви?
-Не хочу!
-А что ты любишь? – удивлялся Аркадий.
-Танцы. И ещё – кино.
-Посмотри телевизор, - обречённо предлагал он.
-Скучно. В кино парни, с ними весело.
Так вот и разговаривали. Аркадий сжимался… «Я тебе, дуру, лопатой в шутку огрел по спине. Вскрикнувши «Чёрт полосатый», ты улыбнулася мне». Парни! В кино! Как просто…
Аркадий с жаром учил ребятишек. Те, кто хотел – брали. И – уезжали в город. Оставались те, кто не хотел. И ещё дома – память прошлой, Залесской Руси.
Он ушёл на пенсию, исколесил на мотоцикле весь район, знал в нём каждый дом – даже новые. Новое – тоже история. Только в будущем. И недостроенные кирпичные коробки общежитий, где никогда не жили и уже не будут жить – это история мечты и бедности села. Многие дома были заброшены и старели на глазах. Эх, ему бы денег! Он бы здесь всё подремонтировал и зазвал горожан. Их много, гибнущих в городе и не знающих своего счастья… А вот Ташку бы в город – чтоб ладошкой не прикрывалась… Опоздал. Игорёк появился. Но воспитывал Ташку он, так что смеётся по-человечески. Теперь бы Игорька повоспитывать… пока поперёк лавки ложится… - Аркадий плыл по мыслям.
Песня Чернебы обтекала дом: Лена держала Аркадия за руку. Он вдруг вспомнил об этом, глянул на её руку, вздрогнул.
-Лена! – сказал он. – Как жаль, что тебя уже нет!
-Я есть, - ответила жена. – Я жду тебя, как обычно. Приходи.
-А Ташка? – расстроился он.
-Ну да. Ты главный защитник. Сама сильная, наша Ташка. Не цепляйся за неё. Ты – сам по себе, - сказала Лена.
Аркадий застыл. До Равноденствия осталось полторы недели… всего. Он не успел пожить. Столько не доделано… Но она пришла и позвала.
Она стелила постель в его сне.
-Ну же! Ложись!
И он покорно лёг, зная, что эта постель ждёт его через полторы недели. Холодная постель – Мать Сыра Земля… Лёг – и уснул.
62. Борис, сентябрь
Обернув чресла полотенцем, Борис подавленно шёл по тропе. Магия. Безусловно, магия. Только какая-то разнузданная. Дикая, что ли. Как у йети. Он, вообще, проснулся? Или всё, начиная с утра, это гипноз? Ведь в природе здесь нет Свечения – нормальная природа, не смоделированная. А потом – кому такое под силу, если даже Симон ограничивается букетами роз? Роз, победы, а не веткой сосны – ту ему ни за что не создать. А тут – царство мечты… Может, из-за отсутствия Дара Борис стал гипнабельным? Лежит сейчас в больничной палате тело Бориса, его голова путешествует в сказочной стране, теша себя величественным божественным происхождением и мечтами о юных эльфках… Гуляет голова, не дыша под водой, любуется рыбками… А Валерий тем временем копает под Симона, убрав с дороги ушлого Претендента…
Косуля прянула от воды, отпрыгнула за куст.
-Эй! Девица! Привет тебе от Гуди - Серебряного Копытца! – крикнул он. Сказка так сказка. Сказка продолжилась. Косуля выбралась из-за куста, смешно, как-то близоруко заморгала, подошла к Борису, ткнулась носом в бедро.
-Ты теперь не боишься? – удивился он. Косуля обнюхивала его руки, страстно втягивая воздух дрожащими ноздрями. Он поднёс руку к носу… Любка! Пахнет любкой. Пахнет… суженой ему эльфкой Гуди. И косуля ласкается! Ну кому под силу это внушить? Он погладил зверя, что толкал его головой, требуя ласки. Задумчиво двинулся дальше. Косуля побрела за ним по тропе. «И вот я, как Белоснежка, прихожу в гости со свитой», - подумал Борис, забираясь на гору.
У костра стоял котелок с дымящейся ухой, Алик гремел ложками в палатке, а Бор с наслаждением нюхал варево, встав на колени. Косуля притормозила было, но потом, важно поднимая ножки, пробралась мимо Бора и стала терзать полусъеденный орешник, меланхолично жуя и косясь на зад Алика, что торчал из палатки. Идиллия!
-Он тебя съест! – пообещал Борис, решив просто жить и смотреть, к чему это приведёт. Косуля не поняла. Она была занята особо вкусной веткой.
-Не провоцируй, - проворчал Алик, пятясь из палатки с ложками в руках. – Зверь без тебя знает, кто его ест, а кто нет.
-Так ведь волк охотится? – поразился Борис. – Кого же он ест?
-У меня есть знакомый, - проворчал Бор, - Уд по прозванию, так он постоянно охотится за девушками.
-А что, сейчас сезон для волков? – покорно принял идею Борис.
-Волк не Уд. Волк – это Волк. И охотится он за событиями, а не за подданными твоей Симы, - сказал Алик.
-А ты откуда знаешь про Симу? – Борис снова стал сомневаться. Связываются несвязные события… Гипноз.
-А как бы ты к ней, интересно, попал, кабы Волк тебя не провёл? Во времени прыгал, а думаешь – сам? Тебе, сын, Время не подвластно. – Бор начал разливать уху помятым алюминиевым половником с обломанной ручкой. Обжёгся, зашипел: - Ну, Алик! Ну, спец! Половника не мог запасти!
-Я тебе не Спорыш, - отбоярился Алик. – Это он тебе всё подряд в карман засунет. Я забыл. Что, этот плохой? Он на свалке случайно сделался. Я его хорошо почистил. Скажи лучше: руки – крюки.
Как-то странно он с Бором разговаривает. Всё же мальчишка, а тот -старик … Бор захохотал.
-Учись, сын, не по виду возраст определять. В этом Этапе Алику тыщ семь годков наберётся. И зовут его здесь Таром или Волком. Он – это Переход.
-Что такое Переход? – вежливо спросил Борис, баюкая мысль о гипнозе.
-Переход приходит тогда, когда появляется ложь в отношениях людей. Надо бы раньше… Когда они начинают пользовать Природу, как девку непотребную… Но не меня защищает Тар, а людей. Мы с тобой – боги природные, он – человеческий.
-Будто не знаешь, что для нас значит человек, - оскорбился Алик.
-Знать-то знаю, да самому человеку знать это вредно. Сразу Царём Природы заделывается и подличает. Лучше вон объясни моему Фоме неверующему, как ты семь тыщ лет продержался, а то он всё про гипноз думает: вишь, глазки опустил. Значит…
-Не в бровь, а в глаз, - согласился Борис. – Я за вами не успеваю.
-Тогда ешь уху. Поешь – поговорим.
-Я не ем животных, - отвёл миску Борис. – Спасибо, потерплю.
-Опа! – охнул Бор. – Теперь понятно, почему мой Дар у тебя таким слабеньким был. За Создателя решаешь, что тебе есть? Думаешь, если ветку пожуёшь, как косуля, чистым сделаешься? Ты в каком теле расположился? – Во всеядном. Оно белок животный любит. Даже очень. Царь истоков – и без рыбы? Тьфу! Поломали тебя в твоём монастыре. Пора забывать. Я, твой отец, - Бор гулко постучал себя в грудь, - говорю, что есть тебе можно и должно всё, что достанется. Когда не достаётся – тогда и терпи. Бери миску! Налимчик – пальчики оближешь!
Борис покачал головой.
-Хочешь чечевицы? – воодушевлённо спросил Алик. – Ешь!
В миске вместо ухи возвысилась горка чечевицы. Борис осторожно попробовал… она. И не пересолена.
-А вот это – гипноз! – мстительно заметил Бор. В миске снова оросились ароматной жижей куски налима. – Эй! Свободу воли нарушать не будем. Свободу моей воли. Ешь. Иначе нечего нам с тобой разговаривать. Если ты так мелочишься, куда тебе серьёзными вещами заниматься?
-Ты, случайно, не родил Симона? – спросил Борис, осторожно поднося ложку ко рту и принюхиваясь. – Похож очень.
-С Симоном ты, друг, не разобрался. Бор таких не производит, - сказал Алик, поглощая уху. – Эх, хлебушка бы!
-Из налима сделай, - разозлился Бор. – Что ещё ты позабыл взять?
-Он спальник на гагачьем пуху взял, - решил заступиться за Алика
Борис.
-Это само собой. Это – его голубая мечта: спать, - хихикнул Бор. – Всё волнуется, правильно ли мы работаем, чтобы самому поспать потом подольше… Бери хлеб, так и быть, - махнул он рукой на невесть откуда взявшийся лист лопуха с нарезанным ломтями караваем. – Потратил Силу ради Таровой старческой забывчивости.
-Через Рубеж? – поинтересовался Алик, уминая краюху.
-Зачем? Тут диких злаков полно. Витаминов группы «Бэ» и микроэлементов… не то, что в вашей распухшей от старости пшенице. У вас, Боря, мегаломания. Всё вы хотите сделать большим. Найкращим, значит. А я люблю натуральное. Какое природа родила, а не какое вы заместо неё отобрали. Ну, посей твою пшеницу у меня на полянке! Посей! Погляди, что вырастет. Ничего! Ей пустыня нужна, где всех остальных убили. На чужих соках, то бишь крови, колосится ваша пшеничка. Их силушку забирает.
-Ну, я-то тут причём? – Борис наслаждался хлебом. – Мы, между прочим, в монастыре дикий рис едим. Только поди, прокорми диким рисом всю земную ораву. Скоро на хлореллу перейдём, либо на генно-инженерные новинки.
-Во-во! – вступил Алик. – Времени мне не даёте. Сами Хаос к груди прижимаете. Чем эти сорта не монстры? Не Выргони со щупальцами на голове? Думаете, ваши кишки всё сварить могут? – Нет! Они варят только природное. Коэволюция видов: пища и человек развиваются вместе, понемногу. У Природы, в отличие от вас, на отбор тысячи лет уходят. Прецизионная точность! А ваш Хаос… он Хаос и вызовет. Рак – ваша профессиональная болезнь. Болезнь профессии «Человек созидающий». Досозидались – теперь уж, готовы ли мы, нет ли, а надо идти в Переход. Волк с ног, то есть лап, сбивается, Недоросль не вырос, вас ещё всех не собрали… И вы не готовы: созидали, да не то, что спасёт от Хаоса. Он, Синенький наш, уже на подходе. Ох, идёт!
-Ты ешь, ешь, - заметил Бор, наливая себе ещё порцию. – Идёт так идёт. Тебе впервой, что ли? – Он заглянул в миску Бориса. – Так. С костями разбираться не умеешь. Что, строение рыб не проходили?
-Проходили. Я вот не сообразил, что рыба в миске – что в школе муляж.
Бор поцокал языком.
-Жизнь требует соображать регулярно. Отдыхать не даёт. Выкидывай
кости – ещё налью.
Борис не рискнул на добавку: - Может, потом? Когда справлюсь с этой едой? Я ведь не привык…
-Претендент не привык. А Царь Истоков давно привык. Ешь себе, - махнул рукой Бор. – Ты уже не Претендент.
Они доели остатки из котелка, дожевали каравай. Алик варил чай.
-Зенона бы сюда! – вздохнул он. – Чайная церемония – его конёк.
-Гурман. Про Зенона забудь на время. Пора рассказывать, - оборвал его Бор. Они легли на расстеленный под берёзами спальник, и Алик начал рассказывать, попивая странное коричневое варево, названное чаем. «Пей, что достанется»,- сказал себе Борис и отхлебнул… Ай-яй-яй! Сахару Алик, к сожалению, не забыл…
Часть 5 .РАВНОДЕНСТВИЕ
63. Территория, 11 сентября
Дочь едва не проспала. Измочаленная, с красными глазами и взъерошенными волосами, она двигалась, как сомнамбула. Уж не начала ли пить втайне от Аркадия? Потеряв мужа, Татьяна потеряла смысл жизни. Ташка её не очень волновала – так, вроде жизнь, как у всех: дочь есть. Аркадий с трудом выдерживал её поползновения бросить работу – его пенсии и огорода не хватило бы на выживание. Ленину корову дочь не потянула, пришлось срочно продавать, чтобы не загубить животное… Целуя дочь в лоб, Аркадий осторожно принюхивался. Нет, кажется сивухой не разит… Да-с, таковы теперь захиревшие потомки Радзивиллов. Залез, аристократ недобитый, в деревню – ешь её с маслом. Жди: запьёт дочь, или загуляет с алкоголиком от тоски душевной… ей ведь даже в кино только парни нужны. Выпихнул её на работу, что нашёл по знакомству: не бей лежачего секретарша. Дубасит на машинке. Слава богу, у хозяйства нет денег на компьютер, а то бы Татьяна не у дел осталась, такую премудрость ей точно не одолеть…
Аркадий снарядил Ташку в школу и сел работать. Что-то тикало в душе. Не работалось. Встал, вышел во двор заправить мотоцикл, окончательно избитый за год его пенсии. Скоро зачахнет машина. Столько дорог исколесила… Выбросил из коляски барахло. Ну где она, Майка? Свихнулся он, или нет? Достал две тёплых куртки и шлемы… Где она?
Вернулся в дом, написал Ташке записку, чтобы не ждала к обеду – мол, уехал как обычно. Пусть не волнуется, ест. Холодильник полон – это его принцип: холодильник должен содержать запасы. Как и кладовая – там у него видимо-невидимо заготовленных впрок банок… «Ты у меня запасливый», - говорила Ленка, обнаруживая всё новые поступления в семейную коробочку. Бобр он, вот и запасливый. Лес и огород всегда прокормят, если сил не жалеть.
В калитку вошла Вера.
-Готов? – спросила она. – Поел? Пора ехать.
Вера?! Майка - это Вера? – Впрочем, лес она любила так, как он – дома. Лесная баба... И Аркадий – не шизофреник. Приятно.
-Погоди, продукты возьму, - буркнул он и кинулся в дом. Складывая в рюкзак консервы и хлеб, добавил после раздумья пару бутылок водки – единственную валюту для расплаты за ночлег. Действовал и мыслил механически – привыкал к мысли: Вера – Майка.
Вера… «Москвичка» деревенского происхождения, что купила дом в Команове спустя двадцать лет после своего отъезда, а родительский дом продала. Что-то там было в её юности. Ленка что-то подозревала, но и только. Никто не знал, почему Вера никогда не приходит в их деревню. Маня говорила, что родители Веры были «кремень», что они ею помыкали – вот, мол, и отказалась от родительского дома… Знала бы Маня, что Вера в Команове – вся извертелась бы, но добыла правду! Но Вера, встретив Ленку в автобусе, не велела той рассказывать. Во имя прежней, давней опеки малолетней Веры девушкой Леной они ездили к Вере в гости – тайком, скрываясь от соседей. Тайну удалось сохранить.
Вера была в их деревне лишь раз – хоронила Лену, помогала Аркадию. Они оба стали вдовыми – теперь Аркадий догнал Веру, неутешно горюющую по умершему мужу.
-Старый он был, - объясняла Маня. – Дачник. Насильно её выдали.
Как же насильно, если она всё не снимает траура? Пять лет?! Расспросы невозможны: при упоминании о муже Вера плачет. Это ли не любовь?
Аркадий завидовал Вере. Сыновья у неё удались – странноватые парни, но – полные. Не то, что его пустышка Танька. Может, с Ташкой ему повезёт…
Он вышел, запер дом, спрятал ключ и открыл ворота. Вера привычно устроилась в коляске: после смерти Лены они пару раз вместе колесили по району. Она тормозила его у лесов, водила по дебрям, он знакомил её с деревнями. Фотографировали, зарисовывали… Она отлично рисует… Было уже. Теперь вот – снова. Только он теперь Спорыш, она – Шумска Майка, лесная баба. За Гарями он разогнался – близился райцентр – и чуть не выпустил руль: вместо шоссе под колёсами оказалась ухабистая грунтовка, сглаженные дождями колеи грузовиков. Притормозил. Пшеница в сентябре?
Жёлтые колосья переливались волнами под тёплым ветром. Поле без конца, до горизонта. И – дороги, перекрёстки, тропки – иди куда хочешь. Камень… Белый кварц – словно седло. Такого он здесь не видел. – Аркадий заглушил мотор, подбежал. Надпись. И такого он не видел, Господи боже мой! Алфавит, вроде, вендский. Алатырь! Алтарь богов! За спиной закачалась тень – Вера протяжно заговорила с полузакрытыми глазами:
-Направо пойдёшь – богатым будешь, налево пойдёшь – женатым будешь, прямо пойдёшь – смерть найдёшь.
-Вер, ты чего? – удивился Аркадий.
-Я? – Она вздрогнула, озираясь. – Камень. Такой красивый… Он мне пел.
-Направо пойдёшь?..
-Что? – Она опять вздрогнула. – Ну да. Как в сказке.
-А ты оглянись. Разве не в сказке? У нас таких камней нет. У нас Синие, их много. А этот я впервые вижу. Будто на Рюген нас занесло: «На море на Окияне, да на острове Буяне»… Звезду ищи!
-Какую звезду? – Вера разглядывала камень.
-В небе. Путеводную. Полярную. Нам, стало быть, туда.
-Ну какая Полярная в небе, когда день? – удивилась Вера.
Пала ледяная ночь. Аркадий не удивился. Уж если Алатырь среди пшени-
цы в сентябре… Вера подняла голову к небу.
-Любуйся! – сказала она. – Вон твоя Полярная!
-Прямо. Нам с тобой, Вера, прямо идти предлагается.
Мигнуло. Снова тёплый день. Он скинул куртку, сел у Камня, достал еду.
-Ну! Причастимся плодами земными, Майка! Налево – это к Роду. Нам, вроде, ни к чему. Хотя где теперь наши любимые? А! Если прямо пойдём – всё равно женатыми будем. Тут без выбора, верно?
-Уж тебе ли богатства не пожелать? Ты ведь у нас материалист, - вздохнула Вера. – Я-то пойду прямо.
-В гробу я видал богатство. Добро и богатство суть вещи разные. Добро – когда есть всё необходимое. Богатство – когда всего больше, чем надо. Добро, доведённое до абсурда – это богатство. Я Спорыш, а не Мамона, сиречь Добропан. Предки мои уже попанствовали – вот я деревенской жизнью их грешки замаливаю: «Сама садик я садила, внучки будут соби-рать»…
Вера махнула рукой, отгоняя решённую тему.
-Пшеница-то какая! – вздохнула она, притянув колосок. – Красавица! Как думаешь, мы во сне?
-Да уж не в Яви, - засмеялся Аркадий.
-Тогда у нас всё равно выбора не было: только прямо.
-Это почему?
- Пшеница во сне означает тяжёлое испытание. Какое испытание тяжелее смерти?
-Жизнь, - пожал плечами Аркадий, вглядываясь в волны пшеницы. Что-то движется.
-Тихо! – шепнул он. - Идёт кто-то.
Могучий седовласый старец с белой бородой шёл оттуда, куда они предполагали отправиться: из-за спинки седла Алатыря. Блики Солнца, отражён-ные волнами колосьев, собирались свечением вокруг его головы, белая рубаха развевалась по ветру.
-Белбог! – охнула Вера.
-Рад! – сказал старик гулким басом, и пшеница застыла в безветрии. – Рад, что не изуродовал ты меня, молодец. Не заставил с сумой на носу бесовским отродьем прикидываться, сопли пускать, дабы одарить тебя богатством. Не был я таким, да и не буду. Это ты их одаривал – не за вытирание соплей, а за труд и радость к жизни. Но они возмечтали о богатстве, Беса привадили, в мои одежды нарядили. Тебя и забыли - им бы золотишка да торговлишку… Добропан. Зелонь, по-ихнему. Бедного Зеленца за смётку привечали, ипостась разрывали, сделали половинку сметливую богом торговли да воров, а ту, что жизнь хранит, оставили мелким лесным божком. Великую Жизнь – богом воров! – Он стукнул высоким посохом, пшеница заволновалась, закружилась смерчем вокруг Алатыря.
-Ухожу я! – объявил старец. – И из Свечения ухожу. Новый мир ждёт. Вам оставляю дело. Тебе, красавица, за любовь и верность твою, кроме леса – людей передаю: Быдогоща уходит со мною. Юницей ты побыла, Младой тож, Ярицей… Теперь ты – Быдогоща. Что скажешь?
-Иди, сынку, иди, дочка, по Свету, да люби всякое дерево, траву, птицу, животных, люби жену, люби мужа, да работай на них, чтобы им лучше было, - пропела Вера.
-Да работай на них, чтобы им лучше было, - эхом откликнулся Аркадий.
-Вот что вас соединяет. – Старец взглянул на Аркадия. – Только ты скоро ко мне уйдёшь, а она, Майка, жизнь держит до Перехода: Быдогоща, стало быть, сохранит завет до конца… Прощайте.
Пшеница полегла. Далеко, до горизонта, поле покрыто теперь полёгшей пшеницей; и - никого. И Алатырь исчез, вместе с лопухом, на котором лежали крутые яйца, хлеб и зелень. Взял свою жертву.
-Знаешь, - сказала Вера. – Я спою ему Ленкину любимую песню. На прощанье. Он ведь и бог певцов – Белен. Он песни любит.
Аркадий сжался. Ленкина любимая… Вера пела им свои песни, и Ленка выбрала эту: она любила овёс. Говорила, что это злак предков, самый главный. Первый. Он уверял, что ячмень, но Ленка стояла твёрдо: овёс! Вера пела ту песню на похоронах. Колька тогда нализался и рыдал под столом.
Запела Вера не одна. Издалека ей вторил тенор, шум ветра доносил звук струн… Аркадий сидел, закрыв глаза.
Голубой овёс, голубой овёс
В мире детских грёз все поля порос.
Голубой туман ткнул в колени нос:
«Приласкай меня!» - словно мокрый пёс.
Посолю я хлеб, дам туману в пасть,
Упаду в овёс, чтобы в нём пропасть,
И роса дождём задрожит на мне,
Побежит огнём по парной спине,
И тумана плеск, и овса прибой
Затянув петлю, унесут с собой
Голубой овёс, голубой овёс
В мире давних грёз все поля порос…
Утихла песня – и овёс заменил пшеницу: тот, бархатный, иссера-голубой, что в росе на рассвете. По овсу к ним шёл мужчина в чёрном облачении с большим крестом на груди, за ним тянулась зелёная тропа обнажённого от росы овса. Солнце отражалось в сияющих той же зеленью глазах. Он был молод, даже… юн. В руке нёс кривой посох из стволика с тремя навершиями-корнями, свитыми посолонь.
-Откуда он? – спросила Вера. – У нас таких монахов нет.
-Тебя смущает тело? А разве ты не в человечьем теле, Майка? – спокойно, но гулко спросил юноша. – Разве важно, кем ты служишь в миру? Я служу Вере. Вере вообще, как таковой – и вере Первопредка. Я – не он. Я Кривайто. Но здесь, с вами… - Он перевёл взгляд на Аркадия. - Приветствую тебя, брат Радзивилл. Мне, потомку Лиздейки, как не опознать старшего брата? Кровь Запада и кровь Востока, кровь Юга и кровь Севера соединились! – Он воздел посох.
-Мы соединились! – громко крикнул он в небеса. – Мы соединились! Криве-Кривайто зовёт свой род!
Аркадий вздрогнул от слияния их тел. Их посох вбирал лучи отовсюду: по всем дорогам и тропинкам к перекрёстку неслись вихри…
Он снова вернулся в своё тело. На перекрёстке остался деревянный крест с распростёртыми руками и грубо вырезанной головой – Крестос, бог-хранитель перекрёстков дорог, смотрел вдаль – на прямую дорогу. Из всех троп и тропинок осталась только она – остальные заросли овсом.
Вера взяла за руку Аркадия. Его рука кипела жаром.
-Ты сейчас кто? – спросила она.
-Спорыш, - ответил он. – Кривичей уже призвали. И впрямь грядёт Переход, Вера. Сказка это, или нет… Переход грядёт.
-Есть хочется, - пожаловалась она.
-Есть у нас всегда есть, - улыбнулся Аркадий и достал новую порцию снеди.
Сказка ушла. Их мотоцикл стоял теперь на лесной дороге, что вела из Команова, на околице села.
-Ага, - сказал Аркадий, – значит, граница – у твоей деревни. Ну что же. Доедай – поехали.
Почтальонша Соня схватила руку сына:
-Витя! Слышишь? Ангелы поют!
-Какие ангелы? С ума съехала? – возмутился он.
-Не слышишь? Ох, Витя, какие зелёные у него глаза!
Витя забеспокоился.
Мать! Прими валидолу. Ты совсем плоха. Соня задумчиво кивнула.
-Плоха… Или хороша? Бог разберёт. Закажи-ка ты гроб. Пора.
-Мать! – укоризненно сказал он. – Гроб без справок не заказывают.
-А я хочу! – крикнула Соня. – Справки – вам нужны. А мне – гроб. Я хочу его видеть, понял? Закажи у Филимона: он тебе без справок сделает.
-Не дури, мать. Ещё чего! Как я его поволоку, гроб твой, за три километра?
-Тогда сам сделай. И никто не узнает, и мне спокойно.
-Ну зачем он тебе? – сник Виктор. – Что ты вцепилась в меня? Я в отпуске. Хорош отпуск – матери гроб строгать.
-Витя! – строго сказала Соня. – Ангелы так просто не поют. Раз в жизни отпуск на меня потратишь. И свечей купи пару пачек, когда в магазин пойдёшь.
-Свечи церковные надо, - увлёкся проблемой Виктор. Дурит мать… Ладно. Будут дурить вместе. Она весь год одна, он ей потрафит.
-Да брось, - неприязненно сказала Соня. – Я же неверующая. У нас это не модно было, лбом стучать. Свечи купи: для другого мне надо. Купи!
Население деревень изменило облик: смурные взрослые и молодёжь – и сияющие глаза стариков… Не всех стариков, но многих. Ангелы Криве поют…
Там, где сказка вторглась в жизнь Аркадия и Веры, над вернувшимся Алатырем задрожал Крестос и стал Терноглавом – распятым на Яблоне суммарным гемом кривичей… Ясные, яблочно-зелёные глаза распятого Криве смотрели на свой народ. Яблоня цвела… Скоро появятся плоды: старики уйдут от Зла первыми. Уйдут – чтобы первыми выйти на бой.
64. Пятно на карте, 11 сентября
Странно. Аркадий видел дом – и видел всё, что внутри: перегородки и двери, плиты с газовыми баллонами, рухлядь, диваны и телевизоры, ночные горшки и кастрюли… Внутри было много. Ах, как много! Да уж, просто так не запомнишь… Он попытался подавить в себе отвращение. Сколько всего! Какой невероятный хаос… Так и хочется мысленно разобрать, разложить всё по местам, многое отвезти на свалку… Не его задача. В конце концов, на что похожа со стороны его собственная комната?
Майка не видела в домах и сараях людей и животных. Животные, значит, не Добро?
Ах, да. Они живые. Их нельзя считать имуществом. Едят их однако, невзирая. И им положена стоимость… Кем? – Ага, Добропаном, тем, кто определяет цену и её берёт. Вот, родила корова телёнка. Он только на свет появился, а у него уже висит на шее ценник: столько-то. Из области рабства: там тоже торговали приплодом. Теперь с людьми это запрещено… Хотя кем запрещено? Торгуют! Не пристраивают кутёнка, оставшегося без матери, добрым людям – продают. А ценник? – Он на всех с рождения висит незримо: сначала это цена, что можно содрать с родителей при киднэппинге как выкуп, потом – деньги, что можно выдоить с тебя самого. Аркадию с Верой, скажем, грош цена. А, допустим, Филимону – рубль. И – всё выше. А если эти… кто? – да почти все… определяют тебе цену отрицательную – жди: долго жить тебе не дадут. Так что корова от Аркадия отличается только тем, что её едят после насильственной смерти, а его – только потрошат и закапывают, либо сжигают за отсутствием места на кладбище. Чтоб ты сдох, Добропан! Чтоб тебе пусто было! Вешай свои бирки в аду: там как раз не дети Создателя, а самосконструированные монстры. Вот и устраивай между ними соревнования. Судействуй. Однако тот вон бес вроде помельче, этот – покрупнее, да ценники у тебя все на одно лицо: стоят они одинаково – 666. Пиши цифирки разного размера – вот и всё твоё судейство…
-Отвлекаешься! – сказала Вера. – Едешь медленно, внимание на нас обращают. Езжай на нормальной скорости.
Аркадий прибавил газу. Хорошо. Объехали многие сёла. На завтра остались только те, что далеко в стороне от шоссейных дорог. Тайные деревни, скрывающие беглых солдат и сатанистов разного рода, что прятались в глуши непролазной, они с Верой решили не посещать, равно и кладбища. Это – не Добро. Его на карту втискивать не след. Пусть останется в прошлом.
Аркадий пропускал сквозь сознание мелькающие дома, войдя в какое-то сонное, роботоподобное состояние. Неожиданно вместо правления хозяйства он увидел Тьму: студенистое тёмное облако затянуло здание и выбрасывало щупальца, касалось домов: одного, затем другого…
-Господи, что это? – всхлипнула Вера. – Что за ужас?
Щупальце тянулось к ним… мимо них – к очередному дому… вдруг задрожало, заклубилось, пошло смерчами и послало отросток к мотоциклу.
-Газуй! – крикнула Вера, напугав бабусю, что грелась на заходящем холодном солнце. Аркадий прибавил газа.
-Закрывайся! – Вера судорожно дышала через стиснутые зубы. Губы побелели, обтянули дёсны. – Ни о чём не думай. Ты - чурка, понял? Ни о чём! Смотри на лес, на дорогу смотрю я!
Теперь он вёл мотоцикл вслепую, смотрел на дальний лес и подчинялся командам Веры. Эквилибрист! Шлейф тёмного дыма потерял их только за околицей. Над домом правления вспухало чёрное облако, качалось, словно выискивало их слепым взором.
-Оно на Дар реагирует, - сказала Вера. – Больше ездить нельзя. Остальные деревни исчезнут с карты: теперь я сканировать не смогу, с этим соглядатаем. Поехали срочно ко мне, у меня защита поставлена. Ты бурчи какую-нибудь песенку – из тех, что пристают. Петь нельзя, при пении Дар используется. Бурчи!
Она бубнила что-то монотонное, разглядывая дорогу. Облако посылало к ним щупальце, нагибалось…
«Не думать», - приказал он себе и вспомнил куплет из раскопанного им у Мани доисторического фильма: «Я из пушки в небуйду, тиб-диби-ду, тиби-диби-ду!
Щупальце пролетело длинной тонкой верёвкой и исчезло где-то впереди. Они теперь ехали вдоль этой верёвки…
-Тиби-диби-ду! – завопил Аркадий, свернув в поля по свежим следам комбайна, – Я из пушки в небуйду! – и завершил тирольскими переливами. Это находка! И про слова думать не надо!
По полю скакал мотоцикл и разносились вопли Аркадия. Щупальце дрожало вдоль шоссе. Аркадий въехал в березняк. Вера закрыла глаза. Ушли! Свой лес: обережёт и… найдутся как-нибудь… не заблудятся же…
-Бабушка! – присел на завалинку к бабе Поле сухощавый человечек. – Вы не видели, кто тут недавно проехал?
Ангелы пели в её голове… Она перевела глаза с шоссе на чужака. Глазки крысиные какие! Так и щупают… Бабуся вздохнула. Мешает. Ангелы поют…
-Ребятишки на мотоцикле гоняют. Чужие какие-то. Дачники, что-ль… - И бабуля задремала.
Ребятишки… Ничего себе ребятишки. – Брат Сергей, что посетил правление вместе с инспекцией из района, разумеется, инкогнито, поднялся с лавки и ушел. Бабка эта… Совсем дряхлая, только глаза юные… зелёные, надо же!.. а на просвет словно пустая. Умрёт скоро. Перед смертью не лгут… Ребятишки – и он их потерял?! Придётся инспекции облазить с ним все сёла: Дар тут есть. И какой сильный Дар!!
Аркадий заглушил мотор загодя, и они завели мотоцикл на участок вручную, со стороны леса. Никто ничего не увидит.
-Придётся тебе пока расположиться у меня, - вздохнула Вера, выглянув в окно. Её дом плотным кольцом окружали берёзы, от калитки густые старые кусты калины сжимали тропинку, что дважды поворачивала до входа в дом: не разглядишь. Высокий и жутко колючий шиповник нависал над забором, вцеплялся в волосы и сдёргивал шапки у любопытствующих.
-Да… Защита. А как же Ташка? – Аркадий раздражённо взъерошил волосы.
-У твоей Ташки мать есть! – возмутилась Вера. – Что вы, мужики, нас ни в грош не ставите? Или ты хочешь дрянь эту серую на свою Ташку навести? Много мы знаем? Что это за облако? Сиди и не рыпайся. Мне отсюда пора уезжать: я последняя из дачников, все разъехались. На зиму только дед Николай с бабой Зиной остаются. Послезавтра за мной придёт машина, я уже договорилась. Так что будешь тут один. Еда есть, тебе одному до Равноденствия хватит. А я вернусь позже, зимой, на тракторе… Так вот: громко уеду и всё запру. А ты, друг, свет не включай и не топи, понял? Туча эта в правлении сидела. Есть за ней люди, точно говорю. Начнут розыск.
-Я что, бомжом помирать должен? – рявкнул Аркадий. – В чужом доме, да «не топи», да без света! Ты понимаешь, что предлагаешь? Беном Ганом хочешь меня сделать?
-Ну, езжай к Ташке. И жди там. Чего дождёшься?
-А что? Может, оно ко мне как раз в Равноденствие приползёт и исполнит танец на моих костях. Вот и сбудется то, что обещали.
Вера удивилась.
-Тебе обещали такое? Разве не Переход?
-Разница! – фыркнул Аркадий. – Всё равно в Сырой Земле.
-Ну да. Во Сыру Землю лучше при кладовой с припасами. Тут у меня пшено есть. И фасоль, понял? Больше ничего нет. Тут, конечно, без своей хатки будешь, бобёр жирный! – Вера отвернулась. – В конце концов я не защитницей к тебе приставлена. Трудись, чтобы им лучше было… Езжай, Аркадий. Какой же ты Спорыш, на одном пшене? – Она ушла в кухню, загремела чайником.
- Ты уезжай завтра утром! – сказал он, заходя в кухню. – Тебе нельзя ждать. Вот тебе, действительно, опасно. Я тебя лесами в Переславль отвезу и вернусь лесами. Попаду в облако – значит, судьба. Где жил, там и уходить буду, уж не взыщи… Собирай вещички, Майка моя злобная. Я вас всех не в грош ставлю, а в бриллиант размером с тебя. Тебя я вытащу! А сам… Ладно, поборемся. Идёт?
Вера заплакала на его плече.
-И правда, что это – уходить, словно зайцу? Поборись, Аркадий. Я ведь… тоже сюда вернусь. Только… Чёрной Зимой. Прощаемся мы с тобой, Аркаша. До Перехода идти нам поодиночке. А там… глядишь, увидимся? Не знаю я, что там… Может, солнце и радость?
Окно громко захлопнулось. Задребезжал шифер на крыше. Порыв ветра загудел в вершинах елей, взвыл в глубоком ущелье Нерли и принёс с собой злой, холодный осенний дождь. Кончилось лето. У Майки кончилось лето.
65. Подданные Тьмы. 11 сентября
Под утро Игорёк проснулся и вылез из подпола: замёрз. Он тихонько забрался в свою кровать, пригрелся и уснул так крепко, что мать едва его добудилась.
-Вставай, сынок, в школу пора, - твердила она тихонько, расталкивая румяного заспавшегося Игорька. Он, наконец, открыл глаза – и сразу проснулся: увидел Ольгу и испугался. Восковая… парафиновая бледность, обтянутые кожей кости лица, запавшие глаза…
-Мамочка! Что с тобой? – Игорёк выскочил из кровати и обнял мать… отчего-то худую и вялую.
-Что-то у меня с животом, - пожаловалась она. – Ты уж сам поешь, а я … снова побегу. Ладно?
Он поел, подошел к выгребу.
-Мам! Я ухожу. Ты как?
-Не волнуйся! – прошелестела мать. – Будто мы с тобой не травились?Сам знаешь: пройдёт. Беги, опоздаешь.
Анатолий не спал – притворялся. Во рту воняло махрой и налилась болью голова. Пора опохмелиться. но нечем. Не пойдёт он на работу, на хрен. Стукнула дверь, боль ударила в виски.
-А погромче шарахнуть не можешь, блин? – пульсирующим злобой голосом проговорил он… Язык не слушался, как у паралитика. Он окончательно рассвирепел.
-Выкинула я, Толя, - ответила жена. – Кровлю. Как бы не помереть. Сходи ко мне на работу, принеси лекарства и шприц – я тебе тут написала. Записка на столе. А я лягу.
Голова гудела. А! Есть у него заначка. Совсем забыл… Ольга тогда отобрала и спрятала.
-Где бутылка, стерва? – Он подошёл к дивану. – Говори быстро. Похмелиться надо, а то не дойду.
Она, не открывая глаз, прошептала, где. Ну, ясно! Без фантазии – за бочкой в чулане… Анатолий пошёл в чулан.
На перевёрнутой бочке сидел голый мужик и пил из его бутылки. Веснущатый розовый нос подрагивал, поросячьи глазки блаженно моргали рыжими ресницами, ноги страстно раскачивались, поджимая босые пальцы.
-Убью! – заревел Анатолий. – Мало ей Харитона!
Парень оторвался от бутылки, поправил сползший на нос венок из хмеля, подмигнул и отшвырнул опустевшую бутылку – та брызнула осколками.
-Ну-ка, ещё бутылевич, - покачиваясь, предложил он и достал из-за спины новую бутылку. – С праздничком тебя. С добрым, значица, утром. – И он упал с бочки. Последние плети хмеля, что пытались прикрыть его голую задницу, зацепились за обод и раскачивались, грозя колючими жёсткими листьями. Анатолий вырвал у него бутылку и содрал жестянку.
-Один глоток, - уговаривал он себя, прицеливаясь ртом к горлышку.
-Оп! – лёжа на пузе, прокомментировал собутыльник и возмущённо икнул. – Это всё? А за здоровьичко жены ненаглядной? Ну-ка дай! – Он потянулся к бутылке. Толян, отследив кипяток водки до желудка, встряхнулся и отпрыгнул. – Изыди, глюк!
-Изыди так изыди, - согласился тот и исчез вместе с бутылкой из Толиной руки и облегчением от первого глотка. В голову снова ударила боль. Анатолий пошарил за бочкой… Есть! Теперь уж это не глюк. Жадно припал к горлышку, отхлебнул…
-А за здоровьичко? – жарко дыша в ухо, прошептал толстыми губами давешний глюк. – Не выпьешь? За бедненькую! Тогда мне дай! Ты уж похмелился.
Толя попятился, прижав бутылку, вышел из чулана и запер дверь. Оттуда победно заикали, а после запели хором: «Налей! Выпьем, ей-Богу, ещё!».
Он постоял, прислушиваясь. Там и девки завизжали… А тут, вроде, глюков нет. Он глотнул и пошёл к жене.
-Принёс? – спросила она, задыхаясь.
-Чего? – удивился он, доставая рюмку и стакан из буфета. Последнее дело – пить из горлА. Он аккуратненько налил стакан воды и стопочку водки. Выпил – закусил водичкой. Так культурнее.
-Лекарства… - прошептала она. Сил говорить уже не было. Ольга лежала, истекая кровью, и последнее, что увидели её глаза, был муж, что налил себе следующую культурную порцию, внимательно смотря, как она умирает.
Корша в чулане ломал бочку и орал:
-За любимую жинку, светлая ей память. До дна!
-До дна! - визжали и басили призрачные собутыльники.
Толя достал новую стопку, налил и поставил на тарелку. Подумал – и добавил кусок хлеба. Она не пьёт без закуски…
-Это тебе! – сказал он, ворочая языком. – Выпей, покойница. Голый мужик сказал – на здоровье…
Игорёк нашёл его, храпящего бревном у дивана с мёртвой матерью. На её
груди лежала колючая плеть хмеля.
-Переживает! – кивнула на отца баба Маня, пришедшая обмыть покойницу. – Любил, знать. Цветы, вон, принёс.
Игорёк плакал.
Филимон очнулся и пополз в залу. Уцепился за шифоньер и встал… Да! Он, конечно, жив, но… В зеркале шифоньера отражался скелетообразный старик – будто совсем не осталось мышц. Он спустил штаны. Батюшки святы! Тоненькие ножки-опёнки с огромными шишками колен и лодыжек, о мужском достоинстве и говорить нечего – разыскать взглядом трудно… запавший до хребта живот. Под рубахой – рёбра с ямами между костей, торчащие ключицы – хоть уполовники на них вешай… Точно! Вешалка. Везде кости и ямы. Волосёнки стоят дыбом: испугались. Он провёл скелетообразной рукой по волосам, и они снялись на руку, как шерсть у линючей кошки. Теперь лысый череп сверкал над ямами глаз, рта и щёк. Филимон оскалился: зубы целы! Блестят. И всё равно он похож на Фёклу. Только мужского рода, хоть и трудно это определить… Весь в чешуйках засохшей крови и шрамах – но жив! Жив.
Его шлёпнули по тощему заду. Филимон дёрнулся – Кто? В зеркале лишь его отражение! Обернулся – Галя. Галя – новая, красивая и подтянутая Галя, стояла за ним, уперев руки в бока.
-Ну точно! Не трясётся! – удовлетворённо пропела она. – И ждать не надо. Кости не трясутся. Хорош. – И она выразительно посмотрела на низ его живота. – Да уж! Размножение тебе не грозит. А ведь хочешь? – Замурлыкала, прижалась к спине мягкой грудью… У Филимона прибавилось сил. Он покосился было вниз… нет! Только где-то в душе. И то хлеб. Мягкая девка! Хорошо.
-Кощей мой ненаглядный! – она поддёрнула его штаны. – Застегнись. Чего срамиться.
-Ещё! – попросил Филимон. – Ну разочек… Хороша ты, девка.
Она прижала его голову к груди. Ох, царица небесная, до чего ж он молод… Пока прижат.
Галя оттолкнула его голову и уселась на кровать.
-В райцентр езжай. У меня пятьдесят шестой размер. Шубу купишь подороже: зима великая идёт. Бельишко тоже: красное и чёрное. Там есть магазинчик такой, «Дикая орхидея». Ну, и чего сам придумаешь.
-Это зачем? – Ну вот, уже о его деньгах печётся. А всего то… Вот если бы… И Надька тут…
-Ходить буду с тобой по деревне, понял? Под ручку. А в бельишке –прижиматься. Или не надо? За так больше не получишь, - она деловито поддёрнула свои штаны с оборочками. – Привезёшь – найду тебе применение. Чего-нито сможешь. А без меня тебе, с твоей детской пустышкой, никак не развратиться. Привезёшь – оргию устроим.
Филимон дрогнул. Оргию… А Надька? Братки?
Галя прыснула.
-Надьке ты нынче без надобности. Она вопросами размножения вплотную занялась. Ты её и не найдёшь, Надьку. Живи и пахни… - Она принюхалась. – Кровь-то смыл бы. А то, не ровен час, ещё сыпью покроешься… Это негигиенично. И так красавец. – Она снова прыснула и растворилась в дверях, что он запер когда-то и с тех пор не отворял... Филимон подумал и собрался ехать в райцентр. Оргия? А что? Всю жизнь только зарабатывать? Тратить пора… - Он задумчиво водил мочалкой по шрамам.
-Фёкла! Ольга-фельдшерица померла! – застучала баба Маня в дверь. – Обмыть надо!
-Ох, батюшки! – встрепенулась на чердаке Фёкла. Крикнула:
-Моюсь я! Вымоюсь – приду. Ты иди, не жди. Что это она?
-Да не знаю, - ответила Маня. – Сынок прибегал. У него чего узнаешь?Вроде, отравилась. Пошла я. Поспеши!
Фёкла села и огляделась. Мыши спали на своей подставке, закутавшись в крылья. Рядом валялся испачканный кровью топор. Она ничего не помнила!
Кряхтя, поднялась на четвереньки, встала и слезла по лестнице, вцепляясь в поперечины: ноги дрожали, не держали. Боже мой! Что с домом! Сколько же она спала?
Сорвала с себя грязную рубаху. Гадость! Бросила в бак на дворе. Облилась водой. Вытираясь, охнула: ноги покрылись длинными чёрными волосами, пальцы срослись, ногти почернели и утолщились. Не ступни – копыта какие-то! Доигралась с колдовством… Она натянула шерстяные чулки. Надевая длинное розовое трико, скользнула рукой по спине… опять шерсть? Низ позвоночника тоже порос жёсткой шерстью. Коза и коза… Кошмар.
Обула кирзовые сапоги – туфли теперь на ноги не налезут. Скажет, ноги болят: вены. Может, в бинтах. Сапоги – не сымет! Ох, грехи наши тяжкие! Поесть? Нельзя: обмывать идёт. Да во рту стоял вкус кровяной колбасы, любимой ею с детства. Тётка ей привозила колбасу с Карпат. Тётка, что учила колдовать… Есть не хотелось. Фёкла притопнула и пошла, ковыляя. Пошла обмывать фельдшерицу. Молодая – и на тебе! А она, Фёкла, всё живёт. Вспомнить бы, почему она стала такой… Был Филимон… Мыши… Не вспомнить.
66. Дело. 11-12 сентября
-Я был неправ, - сказал Юрий, входя. Анна уже поставила на стол завтрак и ждала его, играя с Золотком и Савераской. – Моня смотрит на меня, как на зачумлённого. «А зачем тебе наше кладбище? Уж ни меня ли пристукнуть задумал и прикопать втихаря?». Я ей – сам, мол, здесь упокоиться рассчитываю. Так она совсем озверела. Наговорила с три короба, а где кладбище – не сказала. Зато тебя расписала так, что уши мои увяли.
-Как пасхальное яйцо, - кивнула Анна. – И что ты?
-Да пусть её наслаждается. Всё равно ей не объяснить ничего. Ей
свадьба нужна на всю деревню. Тогда – законный брак. А так – это шашни.
-У Фёклы не спросишь, она ещё хуже. – Анна разложила яичницу по тарелкам.
-Избави бог! Ты от неё поскрывайся подольше. Жуткая старуха! У меня от неё озноб, - пожаловался Юрий, принимаясь за еду. Проглотил кусок, предложил:
-Давай пока по дальним деревням. Вон, в Гарях всё напоказ, кладбище прямо у церкви. А наше – позже, когда Моня забудет. Ехать-то туда… разве за грибами? О! Идея! За грибами поедем. Фиг с ней, с Моней! Сами кладбище поищем – оно где-то в берёзах.
Анна кивнула.
-Насчёт других кладбищ – ещё посмотрим, а наше точно надо навестить. Поехали за грибами.
-А они есть, грибы? – спросил Юрий, дожёвывая.
-Сентябрюхи и зеленушки. Их ещё октябрюхами называют.
-Дрянь, небось?
-Солёные вкусные. Только много есть нельзя – можно отравиться. Мой сынуля как-то съел банку разом. Всё в обморок упасть норовил и, как обычно бывает, занял укромное место на пол-дня.
-Зад отмёрзнет, - решил Юрий. – Столько мы есть не будем. Будем есть ломтиками в вине…
-Ого! Вот этого точно нельзя. В вине и ломтик тебя отправит на воздуси! – хихикнула Анна.
-Почему это? Что за кудесы? – удивился Юрий.
-Реагируют со спиртом. Хороший гриб. Но наши алкоголики жрут его тарелками – ничего. Привыкли. Они даже облепиховую настойку стаканами без последствий употребляют – и никаких токсических явлений. Подозреваю, что их возьмёт только самовозгорание, как мистера Крука из Диккенса…
Они потихоньку загрузили в машину вёдра с укоренившимися ветками тополя и Царь-Цвет, а потом демонстративно бегали вокруг с корзинами, заталкивали петуха и мышь на заднее сиденье. Поехали. Дом остался на сосенку, которую ещё никто ни в чём не заподозрил. И жёлудь тоже не взяли – боялась Анна за своих духов…
Переехав брод, Юрий крякнул.
-Чем мы с тобой думали, когда решили идти туда днём? – спросил он. – Как мы там будем сажать? А если кто на родную могилку плакать придёт?
-Думали головой, - ответила Анна. – Искать кладбище ночью… Ты умник. Найдём днём, пойдём в сумерках – деревенские после пяти там не бывают. Боятся.
-А мы?
Я тоже боюсь. Боюсь призраков наплодить. Зато у меня теперь есть ты! Ты и думай. – И Анна откинулась на спинку с нарочито капризной миной.
-Жана, - торжественно сказал он. – Если ты думать не будешь, я тебя брошу. У меня уже одна такая была.
-А я думаю, - отстранённо откликнулась она. – Думаю я. Например, еды взяла на обед и ужин. А ты собирался нас голодом уморить. Тёплые вещи на ночь я тоже взяла!
-А я предполагал, что в рюкзаке ловчие средства для сентябрюх. Силки там всякие, ружья… Рюкзак был, прямо скажем, неподъёмный. Может, ты на неделю в поле намылилась? Или туда же скатерть и шезлонги упаковала?
-Могу выбросить, - возмутилась Анна и стала открывать дверцу машины.
-Лучше дай мне чего-нибудь пожевать, для завершения семейной склоки, - сказал Юрий, задним ходом пристраивая машину в кустах. – А то приехали. Берёзовая роща – вон. Только где там их кладбище…
-По колее. По колее трактора: они на тракторе гроб везут, - озарило Анну. – Хорошо, что мы вдвоём. Страшно.
Если бы не колея, они бы кладбища не нашли: высокие берёзы прятали могилы. Кладбище тянулось вглубь рощи до реки. Там, у берега, холмики исчезали, зияли провалы старых могил. Здесь, у опушки, стояли стандартные цементные памятники с вялыми букетиками цветов.
-Гробы, покойнички, - пробурчал Юрий. – Надеюсь, читать эпитафии не будешь? Пошли отсюда, пока никто не застукал. Ещё петух увязался… Решат, что могилы оскверняем.
Они вернулись к машине, уговорили Золотко посидеть и ушли за грибами. Корзин не хватило, грибы брали горстями, россыпи их были неисчерпаемы.
-Хватит дурью маяться! Всё ни в жисть не выберем, - решил Юрий. – Пошли поедим, скоро сумерки.
Солнце зашло за верхушки берёз, окрасило листья в розовый и оранжевый, словно осень уже окончательно взялась за дело. Берёзы шептали что-то под лёгким ветерком, и тепло быстро выдувало из рощи. Промозглый холод пал на пятна тьмы под берёзами, льдисто замерли вялые цветы. Беспорядочные ряды крестов ловили на верхушки последние отсветы.
Они оставили машину на прежнем месте и шли теперь мимо колка старых елей. Ветер крепчал, и Анна зябко вздрогнула в своей телогрейке. Жаль, не взяла шапочку…
Ель, давно надломленная бурей, застонала на ветру, скрипя ободранными ветвями по телам товарок – живых, строгих, крепко стоящих на корнях.
-Словно человек, - прошептала Анна. – Стонет, как раненная. Пойдём быстрее.
Юрий обнял её за плечи, прижал горшок с Царь-Цветом к груди; Золотко спрыгнул с рук Анны и побежал сам, отвечая дереву.
-Скруу… - стонала ель.
-Куд-куд, - успокаивал её петух. Ветер, что ли, утих? Ель замолчала. Савераска зашевелился в кармане Анны и высунул голову: в роще бродили огни. Жёлтые огни, не синие. Юрий вздохнул. Хорошо хоть, жёлтые…
Теперь дорога шла болотом, чавкал под ногами мох и череда цеплялась головками за одежду, надеясь переехать на новое место жительства. Анна под рукой Юрия казалась каменной статуей – вся напряжена.
Огни забеспокоились, их медленное кружение перешло в петляющие взлёты – словно искры таёжного костра они взлетали ввысь, кувыркались и падали на могилы. Почуяли Царицу…
Он снял руку с её плеча, скинул рюкзак и вынул саженцы: пора. Анна механически взяла у него букет саженцев, подняла глаза… Чёрная ночь зрачков заливала её глаза. Мёртвые, запертые в себе глаза Царицы… Юрий вздрогнул. Это с ней он недавно пикировался? Страх Господень… Жена…
Огни на кладбище суетились, облетая могилы, мерцали. Огни у себя дома. А Юрий, что называется, в гостях. А Царица… с инспекцией своей провинции, как она давеча выразилась. Что они могут, огни у себя дома?..
Юрий почувствовал, как в его объятиях зашевелился Царь-Цвет. Ветки тополя в руках Анны тянулись к кладбищу, дрожали и шевелили листьями… И вдруг, разом, эти листья стали сыпаться им под ноги.
Анна ничего не замечала. Она шла деревянным шагом; оттолкнув Юрия плечом, возглавила процессию, и вдруг заскользила надо мхом, будто змея с поднятой головкой.
Юрий затопал вслед. Однако! Придётся бежать.
Он перешёл на рысь. Рядом вскудахтывал петух, Савераска вывернулся из кармана Анны и заструился огнём лошадки… Юрий перешёл в Свечение – Анна взметнулась над ним огромной тёмной фигурой с охапкой деревьев, что цеплялись корнями за берёзы… Она уже в роще. Юрий отстал. На бегу он глянул на кладбище… Бог ты мой!
Словно пузыри, бесшумно лопались холмики земли; опрокидывались кресты; разверзались плиты, и строй мерцающих жёлтым скелетов разевал рты и махал руками: встречал Царицу. Парадная встреча. Вялые букетики сыпались к её ногам. Она плыла над скелетами, словно забыв о саженцах.
Юрий поднял над головой Царь-Цвет… Стал Сварожичем… Вытянул правую руку и послал ей под ноги ветвистую молнию.
-Стой! – загрохотал он. Ветер ринулся на берёзы, качая верхушки, завыл, захохотал, принёс жуткий холод… Холод? Зачем ей холод? Окостенела вся… - Юрий послал волну жара, и вялые букетики вспыхнули у её ног:
-Ну же, Анна! Вспомни, кто ты!
Она плавно развернулась, подняла руки, и ветки посыпались вниз. Она выглядывала слепыми глазами нарушителя границ. Полусгнившие трупы из свежих могил собирались за её спиной. Огненный Савераска заржал – она не слышала. Она всё выглядывала противника: свет ей мешал.
Вдруг вспыхнул Царь-Цвет Савой-Травой, а Юрий снова стал собой, и Анна уменьшилась, оглянулась, взвизгнула и стала собирать ветки. Толпа мертвецов зароптала.
Она бежала вдоль могил, словно девчонка, легко перепрыгивая препятствия, и втыкала, втыкала, втыкала веточки в могилы. Не сажала, нет: они сами зарывались корнями в землю и прорастали вверх. С каждой веткой исчезал один труп – исчезал с жалобным воем, уходил, и могила снова закрывалась, зарастала травой и цветами, а вялые букетики, обгоревшие в Перуновом огне, возвращались на свои места. Тогда скелеты стали уходить сами, и над закрытыми могилами зароились уцелевшие гемы, свились воронкой и ринулись на Анну. Но Юрий успел добежать. Он уже стоял около Анны, рядом струился Савераска и топтался Золотко.
-Чур! – громыхнул Юрий, посылая силу своего огня на защиту. Их окружил плотный пузырь: за его стенками время от времени проплывали огоньки, иногда появлялась рука или лицо вернувшегося в битву трупа, но ничто не могло проникнуть сквозь Рубеж. Анна шла под защитой Чура и втыкала ветви в могилы. Потом растерянно повернулась к Юрию.
-Ветви все! – всхлипнула она, упала на колени и схватилась за голову. Савераска притёк к ней и прижался. Петька встряхнулся и закукарекал. Юрий вглядывался в стенку пузыря: сколько там осталось гемов? Стенка переливалась чистым перламутром: ни гемов, ни трупов.
-И могилы тоже все, - он облегчённо вздохнул, поднял её с колен, снял охрану и огляделся. Под кронами берёз стояли аккуратные шарики тополей: стояли на каждой могиле. На них не было листьев. Листья выстилали обратный путь в этой чащобе и слабо блестели в лунном свете… Пора домой.
-Видела бы ты себя, - пожаловался Юрий, помешивая ложкой грибы. – Я чуть со страху не умер.
Анна чистила вторую корзину грибов и была сурова. Не поднимая головы, проворчала:
-А сам-то давеча двумя головами меня пугал? – Пугал.
-Да уж, - согласился он. – Оба хороши. Красавцы.
-А ты венок надень, - поддела Анна. – Румяным будешь.
Он возмущённо махнул шумовкой.
-Не завлекай. Границу Яви и Свечения без дела рвать нельзя.
-Тогда люби чёрненькую. - Анна бросила нож и подышала на руки: холодно. Отодвинула занавеску. За окном – глубокая Тьма и холодный дождь. А Свет здесь: грибы варит. Хорошо…
67. Борис. Октябрь в сентябре
- А теперь разберёмся с Симоном, - завершил Алик свой рассказ. Бор кивнул:
-Ага. Заодно и с берёзой освоишься. Пока только посмотришь, понял? Дар применять не смей! – Он встал со спальника и направился к берёзам.
-Вот эта! – сказал он, поглаживая мощное дерево с толстыми чешуями коры на комле. – С мелочью нежность нужна, а ты пока будешь как слон в посудной лавке. Это дерево крепкое, взрослое, самостоятельное… Начнём с него.
Берёза дрогнула и зашелестела листьями. Приветствует! – Борис с энтузиазмом вскочил и подошёл к дереву.
-Руку клади! – велел Бор. – Глаза отключи, в себя оберни, и соединяйся, как почуешь её естество. Там сиди тихо и только смотри, что Тар показывает. Не лезь, не вмешивайся. Ты – свидетель и больше ничего! Сможешь? Воспитали тебя в монастыре, или дикий ещё?
Борис пожал плечами и закрыл глаза. Рядом, под его рукой, хрустальная колонна жила: потоки светящихся зеленью точек летели ввысь - и сливались к корням. Ему нужно влиться в эту колонну так, чтобы не помешать… Медленно-медленно он влил руку в кору и пропустил через неё потоки огоньков; подождал, чувствуя щиплющую, колющую, как газировка, жизнь дерева, прислушался – отторжения не было. Он сделал мысленный шаг, и газировка хлынула в тело. Он вырос: его голова растянулась на метры, ноги разветвились, руки умножились в числе и возделись в небеса – он не противился. Нельзя ломать жизнь дерева. Он просто встраивается в него, вроде бы скрючивается в неудобной позе за тюками грузовика – и расслабляется, чувствуя себя в любимой постели… Так. Теперь открываем глаза.
Он стоял на маленькой полянке в виду засады – голый, открытый выстрелам охотничьих ружей, торчащих прямо напротив. За спиной он видел загонщиков и Волка, что не спеша трусил прямо на засаду. Тишина? – Нет! Уши к корням! Он деформировал своё тело и опустил уши к корням. Теперь он слышал топот загонщиков и перешёптывание охотников. За насыпью их не видно… Глаза к вершине! – Он вырос и заглянул за насыпь. Замороженное потоками жизни дерева сознание всё отмечало. Никаких эмоций, просто видело. Там были Валерий, Симон и незнакомый пожилой мужчина. Этот человек увидел Волка первым, дёрнулся, и его окружило Свечение! Симон вздрогнул и повернулся, разглядывая спутника: почуял. Тот Светился всё ярче, вспыхнул – и Волк исчез, так и не выбравшись на поляну, исчез в коконе пустоты, как не было.
Топот прервал размышления Бориса: на поляну вылетел косматый тощий кабан и бросился на людей. Два выстрела прогремели одновременно: Симона и мужчины с Даром. Валерий вертел ружьё. Тёмное облако поднималось к его груди.
Мужчина кивнул на вопросительный взгляд Симона, и тот выбрался из засады с ножом: кабан визжал и кружился на боку по поляне. Симон с ножом…
Кабан дёрнулся. Чёрное облако обняло Валерия и прогремел выстрел. Пуля летела в Симона. Вновь вспыхнул незнакомый охотник, будто алый цветок, его яркий красный пестик – кадуцей засиял, и всё застыло: пуля ползла в воздухе со скоростью гусеницы. Охотник выпрыгнул из ямы и подобрал её, щелчком отправил к берёзе… Глаза его расширились, впились в глаза Бориса, и пуля упала, не долетев. Жар охотника полыхал. Он вернулся к яме, и время пошло нормально. Симон нахмурился чему-то, что смог увидеть, резким ударом добил кабана и ушёл в Свечение.
Стиснув зубы, Борис наблюдал сейчас то, что когда-то лишило его Дара: нападение Симона. Блок Силы и обесточивание. А охотник не ждал нападения, был расслаблен выплеском Силы… Сейчас Симон его сломает.
Борис напрягся – и потоки дерева прервали путь сквозь его тело, стали обтекать стороной и вытеснили его из ствола. Он снова был на поляне. Рядом стояли Бор и Алик.
-Даа… - проскрипел Борис.
-Зря Юрий меня спасал, - объяснил Алик. – Я был невидим для других. Он проявил инициативу, прикрыл меня от выстрелов, и выдал себя. Того, что ты видел, ещё не случилось, но там изменить ничего нельзя, опасно. События с Юрием нашей регулировке не подлежат. У Симона есть будущее, ему нельзя погибнуть. Если Симон успеет напасть, Юрий его уничтожит, понимаешь? Симону до Юрия не допрыгнуть. Нужно действовать через Симона – выключить его. Он не должен напасть на Юрия. Вот что мы предлагаем тебе сделать.
-Он ведь дрянь, - констатировал стряхнувший чары привязанности Борис. – Нет Валерия, что явно пытался его убить, он этого Юрия хотел лишить Дара… Спасать-то его не хочется.
-Вот и хорошо. Значит, вмешаешься одномоментно и не пустишь его в себя. Верил бы ему – соединился бы и наделал дел. Соединение – штука обоюдоострая.
Борис нахмурился.
-Мыслит, - шепотом сказал Алик, толкая Бора в бок. – Планы разрабатывает.
-Не трогай мальчика грязными когтями! – возмутился Бор. – Не всё через живот делается. Иногда и мысль какая в голове поселится, а ты её прогнать норовишь! Тсс! Дитя думает.
-В голове никого не найдя, мысль навеки забыла меня, - неловко пропел Борис, пытаясь найти верный тон. – Придумал. Можно действовать.
-Погоди! Сразу и попрощаемся, - Бор потряс его за плечи. – Алик после повезёт тебя в Москву, а я уж по старинке отбуду. Брата твоего тебе пришлю, сам его опознаешь. Березу скоро освоишь, а там уж и других сможешь в гости к себе приглашать. Да! В бою не забудь свою вторую ипостась: ты ведь ещё и Сырбор, значит, с Дивом да Вострухами такой бой навертеть сможешь… ого-го!.. Сырбор погибнет здесь, в бою. Не кручинься – он уж своё отпугал. Ты же в Переход пойдёшь двумя головами: моей – и Дыевой. Впрочем, про то он сам тебе скажет… Прощай, сын. Что мог – сказал. Больше уж не увидимся. Здесь, то есть. Хорошего тебе Боя! Естество слушай: подскажет, как быть. – И Бор исчез.
-Ты у него любимый сын, - пояснил Алик растроганному Борису. – Ты ему через Этап жену родишь… И не спрашивай! – Он прижал палец к губам. – Я и так разговорился. Это – будущее.
Он выдал Борису джинсы и рубашку, навьючил на него палатки, поправил лямки чудовищного рюкзака и шагнул в берёзу. Борис оглянулся, прощаясь. Косуля смотрела на него влажными глазами, в которых отражался лес… небо… Всё. – Он шагнул вслед.
68. Территория. Декада до Равноденствия
Юрий и Анна спали днём, а к вечеру уезжали в обход по сёлам. Черенки у них давно кончились, но оказалось, что срезанные ветви прекрасно укореняются безо всяких предварительных воздействий. Они нарезали черенки у закустившегося тополя: десятка хватало на целое кладбище. Как тополь ухитрялся заселять могилы, было неясно, но на других кладбищах и огоньков было гораздо меньше. Тем не менее, когда они уезжали, все могилы стояли под охраной личных тополей…
-Крепим границы Яви, - кивал им Юрий. – Чтоб никто не пробился.
Тополя в ответ шевелили ветвями.
Юрий уже привычно строил Рубеж, и опасности не было… Всё же всякий раз тревожно.
В сёлах царила тишина.
-Что это с ними? – спросил как-то Юрий. – Спят, на улицу не выходят… Здесь что, осенью всегда так?
-Так! – махнула рукой Анна, привыкшая к своей вымирающей деревне. – После первого сентября как в могиле.
И Юрий перестал удивляться. А было чему…
Холод, дожди и ветра ограничили возможности вампиров Фёклы, но песня Чернебы звучала каждый вечер. Потасканные взрослые с трудом передвигали ноги на работе - их ночь была наполнена шорохами и стонами, заставляя стариков возродить миф о Кикиморе, что скрипит и охает по ночам, а мальцов награждает щелчком по носу, буде они высунут этот любопытный нос из-под одеяла… Мальцы пугались и прятались с головой, воодушевлённая Кикимора постепенно воплощалась в виде ужасного Кашмара, а старики ёжились в тоске, замечая синяки под глазами и полоумный взгляд своих детей… Собачьи свадьбы справлялись в деревнях, только справляли их люди. Днём часто можно было слышать, как кто-то строгает доски… На расспросы мужики прятали глаза и врали, ибо строгали они гробы своим дедам и бабкам, что вбили себе в головы срочно помирать.
Филимон заказы на гробы отвергал, гулял с расфуфыренной Галей по деревне – и никто на них не смотрел, все были заняты. Моня с Фёклой не успевали похоронить одну молодицу, а уж поспевала другая: Труболётке нипочём дожди и ветра. После похорон Володьки и Ольги трактор пробил уже глубокую колею и торжественных похорон не выходило: все уставали спотыкаться и разбегались по домам – к собачьим радостям, либо к своим чуланам, где встречали их песнями призрачные собутыльники Корши. Слухи о странных тополях ползли и пугали людей, и с гробом до кладбища доходили лишь самые близкие, а шофёр трактора, что волок гроб на прицепе, матерился и кричал родне, чтобы придерживали тело. Тело приседало на кочках и норовило выпасть; дожди поливали процессию; грязь облепляла гроб, и уже неважно было – бросят ли горсть земли на крышку: спускали в яму как придётся и забрасывали жидкой грязью. Страшно... Тополя аккуратными шарами нависали над новой могилой. Страшно... Бегом уходили домой и даже не тратили сил на поминки: не с кем вспомнить упокоившегося, все заняты своими ночными делами. Сохли у печки, вдруг вспоминали о собственных делах, торопливо опрокидывали рюмку и исчезали.
Игорёк ушёл жить к Ташке с Аркадием. Ташкина мать однажды не пришла с работы, а после забрала вещи – переехала жить к пастуху, что бесконечно праздновал окончание выпаса. Отец Игорька и на работу не ходил – всё пил в чулане и гулко хлопал кого-то по плечу. Игорёк заглянул – никого, но отец всё разговаривал, хлопал – и невидимое плечо отзывалось… Тогда Игорёк убежал.
Изголодавшаяся по Силе Фёкла в промежутках между похоронами бродила по деревням, подбивая мужиков на драки за Отчизну: объясняла, что мор молодок – от черномазых. Драки были вялыми, переходили в матерные, чуть ли не песенные диалоги, и Фёкле приходилось подкрепляться слабой струйкой ненависти: силы на ненависть мужикам не хватало. Она с трудом сохраняла жизнь вампирам, всё больше превращаясь в козу от пальцев ног до пояса. Шерсть курчавилась и натирала ей ляжки, так что старуха ходила врастопырку и обзавелась палкой. Ночами она отдыхала: становилась чёрной кошкой и пыталась поймать мерзкую сороку Труболётку, чтобы сохранить жизнь молодиц. Но сорока была увёртливая и стала улетать к дальним деревням.
Милиционер в поисках Жорки нашёл тело Надежды и похоронил – теперь сорока не связана с охотничьим домиком и носится где хочет. Хотел было страж закона начать следствие, да что-то ему «стало лениво», как любил говорить Филимон. Он заперся в своём чулане…
Пропади всё пропадом! – Эта фраза слышалась везде и определяла быт. Дети жили сами по себе: учителям не хватало энергии и мозгов для преподавания и воспитания. Школа превратилась в притон, в ней царила Галя. Филимон отдал ей драгоценные запасы антидота, и дети усыпали осколками ампул все подходы к обители знаний. Директор не вылезал из кабинета, с трепетом ожидая визита уборщицы Гали, училки поневоле приглядывались к старшеклассникам…
А собаки уходили всё дальше от Песни. До Заозерья добрался Тобик и взял шефство над щенком, но скоро увёл собак дальше. Его подданных на Территории не осталось, лишь изгнанные вожаки стай предпочли Песню Чернебы владычеству Тобика… Тобик знал, что это ненадолго: во сне его пра-пра-пра… бабушка Рита снова звала его в полёт.
Проворонившая исчезновение Тобика Анна была безутешна. Зато Иван Николаевич раздумал резать козу: та какой-никакой, но всё же охранник…
69. Территория, Равноденствие
Соня постилась уже неделю. Двадцать первого она отправилась в баню – без пара, так как сердце у неё было слабое, исходило вдоль и поперёк четыре села: что ни день – письма, телеграммы, газеты и пенсии… Велосипед она не любила. Зимой – на лыжах и в мороз, и в метель… Слабое сердце. Усталое. Но не ему сейчас решать. Решать Соне.
Она облилась берёзовым настоем и обсохла, чтобы не растерять нежный запах. Надела смертное. Некому будет обмывать… Знала Соня, что не одна сегодня уходит.
После холодов и дождей вернулось бабье лето. Жара и жёлтые листья берёз… Смутное время. Вся молодёжь бешеная. Сын как-то устоял. Приходил к ней по ночам – за руку подержать.
-Бес ходит, - говорила ему Соня, вставала и держала за руку, сидя у его постели, пока не засыпал.
Он уже приготовил гроб… Она нарочно перешла жить в пристройку – там свежее и гроб выносить легче. Выложила на комод деньги на похороны: давно скопила и держала в доме. И хорошо, нынче на почте не протолкнуться, денег не хватает. Не одна она уходит. Не одна.
Витя поверил. Боится. Ничего, она ему сразу уезжать велела. Похоронить быстренько – и уезжать. На поминки и звать некого – кто пьёт без просыпу, кто гуляет. А старики сами тем же делом заняты… Без поминок. Пусть сразу на автобус, и в Москву!
-Воды выпьешь за память мою, - сказала она. – Не вина! А то не уедешь… Теперь свечи ставь кругом, и меня напоследок за руку держи. – Она улеглась в гроб.
Близилась полночь. Выло Зло. Соня обняла сына своей любовью и ушла. Позже нельзя, сороковины должны быть вовремя… Нужно защитить Витю от Зла… Ах! Какие у него зелёные глаза…
Аркадий привёл детей из школы – теперь он делал это всегда: отводил и приводил. Смутное время. Все подавлены, заспаны… Дочь вернулась на днях и бродила по дому как привидение, исчезала ночью на час, а после скреблась и мяукала у порога, чтоб пустили домой… Дети практически одни. Бред это. Он, Аркадий, здоров как бык, он нужен детям и умирать не собирается. Однако…
Он показал им все припасы, проверил, как они топят печь, отревизовал дровяной сарай – на пару лет хватит… Закупил ящик свечей и керосин. Как к войне готовится… Соль, спички, масло. До упора забил морозилку… Мало ли что.
Уложил всех спать. В одиннадцать хлопнула дверь – дочь ушла. Он сидел у стола и перебирал в памяти дела. Всё ли заготовлено? Справятся ли без него?Зашлёпали босые ноги, и Ташка заглянула в его «кабинет».
-Брысь! – рыкнул он. – Босая! Я тебя! Спи.
Ташка исчезла, но через минуту они с Игорьком пришли одетые.
-Куда собрались? – удивился он.
-Мы, дедушка, тебя за руки подержим, - сказала Ташка. – Мы так решили.
За руки? На часах без пяти полночь… За руки так за руки… Он посадил их на колени и дал каждому по руке. Дети вцепились в них как жуки и замерли.
Перед ним была тропа. Высокие сосны светились на солнце, земляника краснела под ногами… Он шёл, держа детей за руки. Луг… Он ступил на луг и вдруг почувствовал пустоту в руках. Оглянулся в ужасе – Ташка с Игорьком прыгали на дюне, размахивали руками: «Скорее, дедушка! Там озеро! До свидания!».
Он упал в озеро.
Зеркало, что отражало их втроём, теперь отражало… что-то мелькнуло в нём быстро-быстро, а потом – они одни. Ташка с Игорьком остались одни.
-Исчез, - удивился Игорёк.
-Я тебе говорила, - кивнула Ташка. – Какие красивые там сосны!
-И земляника.
-Деду будет хорошо, - решила Ташка.
-А нам?
А мы в школу больше не пойдём, - обрадовала его Ташка. – Будем жить здесь. Печку топить. Лучика кормить, да, Лучик?
Лучик зашёл в кабинет и забрался на её колени.
-У нас будет семейная жизнь, - надулся гордостью Игорёк…
Они остались одни. Мать Ташки не вернулась.
Спустя Аннун, за Рубежом, весной Первого года Милица с Михаилом обследовали сёла.
-Какое зеркало! – восхитилась Милица. – Я его заберу и поставлю у себя. Поможешь донести?
Михаил помог. Под этим зеркалом спустя двенадцать лет, в Равноденствие, родится их дочь Настя. В зеркале снова мелькнёт Территория с птичьего полёта и сменится отражением красного сморщенного младенца на руках у Дорофея. Тот будет танцевать, шлёпая недовольную Настю, и петь ей свою «Встречальную Песню»:
«Очаровательныя губки,
Не сравнимыя ни с чем,
Не могу сравнить их даже
С ландриновским монпасьем…
Скольки раз из-за вас мучилси, томилси,
Один раз из-за вас чуть не утопииилси!».
А младенец будет стараться свести разбегающиеся глаза, пялясь в зеркало… Там есть что-то… Что-то про новорожденную Настю… И она заорёт благим матом, заставив изумлённого Дорофея остановиться у Её Зеркала. Зеркало отдаст ей свою непосильную ношу – и больше никогда не станет отражать ничего, кроме Яви… Яви Территории Дорофея.
* * *
Ожидание Равноденствия высосало силы. С утра они долго бродили по дому – собирались в лес, но всё что-то задерживало: не столько объективные причины, сколько внутренняя неуверенность в том, что сегодня – день действий. Вяло переговариваясь, ждали какого-то знака… подтверждения? – Чего-то, что позовёт. Неверие… Вечная неуверенность, недоверие к прошлому… Вышли, наконец, в сад, и Волк встретил их у задней калитки, повёл к лесу. Сердцебиение. Снова Явь сливалась со Свечением, и они вновь не одни. Обрывочность пути: вот Анна убирает в карман жёлудь, петух устраивается на спине Волка, Юрий несёт криницу с Царь-Цветом, а Анна возвращается за горшком с сосенкой… уже опушка, сосна-лира.
Мигнуло. Просека – та самая просека, где Юрий повстречал зимой волков. Вернее, Волка. Дуб сейчас сверкал листвой, закрывал тенью большую поляну. Серые ветви рукой тянулись к солнцу. Жёлудь в кармане Анны нагрелся, почуяв родителя. Анна испуганно вынула домик духов, он вдруг полегчал, бронзовые искры вспыхнули на солнце, и Анна подставила жёлудь под лучи, любуясь игрой света на кожуре… Рядом Бор и Дорофей, словно вытканы бликами жёлудя.
-Ну, посидим на дорожку. – Бор подводит их к скамье; та кольцом окружила ствол дуба – гладкая, отполированная тысячами тел, что садились на неё, прощаясь… Сели крестом: Бор и Дорофей между Юрием и Анной - прижались спинами к стволу, взялись за руки, помолчали. Бор поднялся.
-Прощайте, юные. Вам теперь идти в бой, как бились некогда и мы. Даю вам своих сыновей. – Он махнул рукой, и с дуба слетел на его плечо удивлённый свиристель, поднял хохол и осмотрел своим извечным, слегка безумным взором Царя и Царицу.
-Это Свида, - сказал Юрию Бор, - тот, кого вы называете «ракурс». Это – красота лесных полян и опушек, защитник леса от вандалов. Иногда ему удаётся тронуть сердца людей и отвести от леса гибель… Он сын мой и Дидилии: Леса – и Чистой Любви; он воспитанник Быдогощи, дитя Майки…- Бор пошёл к деревьям. Свиристель снялся с его плеча и сел на берёзу.
-Это Пахма, - продолжил Бор, похлопав по берёзе. – Хранитель Истоков и великий воин. Когда он в бою, то зовётся Сырбор. Он – дитя моё и Живы. Эти двое, - Бор повернулся к ним, - вам в помощь. А теперь смотрите внимательно! Мы уходим!
-Погоди! – сказал Дорофей. – А я-то? – Печаль Ивана плескалась в его глазах. – Вы мудрствовать бросьте. Уже созрели, доверяйте своей сущности. Мы ждём вас, ребятки. Уезжайте на месяц отсюда. Обязательно! Обещайте! После – обратно. Узнаете, когда: Зов услышите. – Он повернулся к дубу.
Старый дуб задрожал и потянул ветви к Анне. Она почувствовала просьбу.
-Прощайте, милые! – сказала она и протянула жёлудь ветке. Жёлудь воспарил с её руки и устроился среди листвы, а из другой ветви выпал маленький круглый желудок – лёгкий, почти невесомый, жёлтый и сияющий. Обмен… - Анна подняла домик духов. Словно подбадривая, Ракетка замерцал на нём розовыми искрами. Остался. Остались! И немало! Даже Лапчатый устроился на её руке… Анна с облегчением вздохнула.
Дуб словно повернулся к Юрию в ожидании. Тот пожал плечами и поставил криницу у корней. Вспыхнул и засиял Царь-Цвет, криница расселась черепками, Цветок врос между корнями дуба, закачался, и из его основания выстрелила крохотная луковка – Юрий едва поймал её в прыжке.
-Юн и прыгуч, - подумал он, сжимая домик. И его стрелочки стекли с дуба и устроились на рукавах куртки.
Бор протянул руки к Анне.
-Дитя твоё при мне целее будет, - сказал он, и Анна безропотно отдала ему сосенку.
Осыпались листья с дуба, и стало видно дупло. Голубое свечение растекалось по краям… В дупле шевелился змей. -Велес! – вздрогнула Анна. Тогда дуб будто ушёл вглубь… далеко-далеко назад по оси времени. Хрустальный ствол и ветви, покрытые листвой, сияющий жёлудь, Царь-Цвет в могучих корнях – и поток едких синих искр, вьющихся у корней, нападающих, въедающихся под кору… Дый-дятел и Пекленец-Золотко слетают к корням, дятел долбит корни, выбрасывает синих личинок, петух съедает их, но дупло теперь стало границей хрустального дуба и синего дыма Хаоса: в нём зародился змей. Велес.
Змей высунул голову из дупла, и хлынул из Царь-Цвета родник Дыя, заворочался и вылез медведь-Бор с сосенкой-Жизнью в лапах: сосна стала секирой. Чёрный Змей Беса маленькой скользкой змейкой прянул от ярких струй Источника и секиры Бора… Три лика Велеса – и только один был Злом. Две другие ипостаси бились с чёрным братом не на жизнь, а на смерть.
Воды источника, что хлынули из-под корней, собрались в озерцо, вытекли струйкой и вновь ушли под корни. Из основания ствола осторожно выглянула новая ветка. Озерцо медленно стекало под корни: родник уже не бил. И тогда Дуб стал меняться: голые сучья дрогнули, ствол собрался в хрустальный столб, задрожал, стал Святовитом… Белбогом… Ладом… меняясь, он словно выдернулся из дерева, вышел – и ушёл в озерцо. Тёмная тень Беса – Чернобога задымилась над озерцом и уплыла в юркую чёрную змейку. Та струилась рядом с водой, пыталась приблизиться, но пугалась капель Дыя.
Новый побег подрастал. Кора старого ствола отслоилась и с шорохом осела горкой, рассыпалась вкруг нового столба хрусталя. Ноцена… Дидилия…Лада вошли в озерцо – и тогда новорожденный ствол оделся корой, а многоликая Чернеба взвизгнула над озером, и змейка открыла пасть, чтобы приютить свою служительницу. Сучья же старого ствола собрались в полупрозрачные тела уходящих богов: Жива и Жичеврат, Морана и Пекленец, Озим и Сумерла, Водан и Водана парами уходили в воду и вырастали ветвями нового дуба. Навь брызгами чёрного тумана отлетала от поверхности озера и всё летела и летела в пасть Змею…
Бор с сосенкой в лапах ринулся в озерцо – дуб оделся листвой, а чёрный туман свился побегами повилики, вспух гигантскими цветами раффлезии и блеклыми жирными цветами петрова креста. Завитки тумана увенчали голову Змея, но в пасть к нему не дались…
Сырбор с Полисуном, Дио с Русалкой и Боглазом и много-много других порождений разума человека, пытающегося понять Природу, остались парить над озером. Змей раскрыл было пасть – но опять нет! – они уплыли в лес.
Тогда к озерцу подошёл уже потерявший плотность, хрустально-прозрачный Дорофей-Белен об руку с солнечной девой в венке из роз, сияющей утренней зарёй Зимцерлой… канули – и новый дуб зацвёл. Среди цветов тускло блестел бронзовый жёлудь – домик духов Тьмы.
Вернулся Старый Дуб, закачался и упал палицей – дубиной с корнями-вихрями Силы, что так похожи на Царь-Цвет… Юрий понял, поднял Дубину, она прояснилась и в ней стали видны Свида и Пахма, Золотко и Савераска, и какой-то рыжий котёнок, они с Анной, и ещё люди – знакомые и нет, взрослые и дети… - те, кто выйдет на Бой с Бесом. Вихри их Силы – корни Дубины – росли рогами, Змей шипел и качался.
-Поборемся, - сказал Царь Света.
-Поборемся, - кивнула Царица Тьмы.
Озерцо пошло волнами: Дый ждал...
Мигнуло. Они в доме Анны. На часах чуть заполночь. Чур хранит дом. На улице тепло, лятавцы и вешчицы выбрались полетать. Звенит и воет песня Чернебы.
70. Борис, 22 сентября
Он коротко вздохнул и позвонил в дверь. Старенький обшарпанный кирпичный домик скрывался в тени огромных тополей, что уже задумчиво роняли листья. Алик посадил его в электричку, махнул: «До скорого!», подхватил палатку, поправил лямки рюкзака и растворился в толпе. Теперь Борис шёл по «адреску» Банджура.
Сохранились ли те люди, что знали старика, или их уже нет и «адресок» окажется пустым, оставив Бориса у разбитого корыта? До какого «скорого» исчез Алик, Борис не знал… Тишина. Никого нет в квартире? – Тоже весело! Он снова позвонил. Когда-то, в давние времена, на квартирах висели таблички с фамилиями и даже родом занятий насельников. Теперь такое невозможно: жульё всех мастей только и ждёт лишней информации. Таблички исчезли – сначала по нищете, потом – из осторожности. Теперь даже соседи понятия не имеют, с кем делят кров. Дай бог, если знают по имени. Чаще не знают. Разве в лифте вместе ездят – тогда знают в лицо… кое-как. А здесь нет лифта. Соседи не помогут. Да и нельзя лишних впутывать…
Тишина. Борис растерялся. Есть хочется. Алик его деньгами не снабдил: они не додумались. Как-то навалилось всё сразу: ехали, покупали билет на электричку, прощались – и лети, Борис, ищи, Борис, где подкрепиться и голову приклонить. Россия не Индия: с чашкой по людям не пойдёшь, под фикусом не переночуешь.
За дверью раздался грохот и сочный баритон вопросил:
-Кто там?
-Это квартира Изборских? – безнадёжно проговорил Борис.
-Ну?! – Да, если желаете. – Дверь распахнулась, и кудлатый детина, замотанный в полотенце, отпрыгнул на одной ноге. Другую он поджал. Виновные в потере ноги лыжи россыпью лежали за его спиной.
-Ты, прости, мужик, моё дезабилье. Я, понимаешь, из ванны выплывал на твой звонок. – Он потряс мокрыми кудрями. – Заходи, посвящай в свои проблемы. Изборский я, точно говорю.
Борис зашёл, прикрыл дверь и помог детине подобрать лыжи. Экий боровичок! Мышц-то, мышц!
-Я не знаю… А старших у вас в семье нет? Может, вы меня не поймёте… - Борис чувствовал себя, как Алькин налимчик в котелке. Это же не явка, куда надо придти, рявкнуть пароль и поиметь чего надо… Это – опора старого любимого Банджура.
-Я – старший. Младший еще от краски не отмылся, - неудобопонятно ответил парень.
Была – не была! Дальнейшее промедление бессмысленно. Беседа заводит в дебри.
-Я от Банджура-монаха, - тихо сказал Борис.
-Ну? – обрадовался собеседник. – Ждали. Давно ждали – лет, эдак, эн-десят. Отец уж умер, мне передал ожидание. Я попривык, а то по началу всё к двери бегал, в любопытстве. Так знакомимся? – Евстигней Ерофеич Изборский. – Он протянул руку и уронил полотенце. – Прости. Весь перед тобой, как на духу.
Борис засмеялся, пожал руку, представился:
-Борис Претендент.
-На что претендуешь? – деловито спросил Евстигней, снова наматывая полотенце.
-На Магистра.
-Фью! И зачем тебе, Боря, такая должность?
-Да теперь уже незачем. Звание моё – реликт.
Ладно, а человеческое имя у тебя есть? – продолжал допрашивать
Евстигней.
Борис замялся.
-Есть отчество. Фамилии не знаю, от нас скрывают. А отчество… не поверишь.
-Что? – засмеялся Евстигней. – Такое неприличное?
-Ерофеич, - признался Борис.
-Ба! Ёлка! – завопил Евстигней, – Нашли мы с тобой ещё одного Ерофеича! Не одни мы на Руси такие кудреватые! Слышь, Ёлка? Хватит мыться!
В переднюю, закутавшись в белый купальный халат, выплыл нежный… не найти другого слова… светловолосый юноша. Зелёный капюшон халата оттенял розоватый отлив соломенных кудрей. Красится, что ли? Глаза с верблюжьими загнутыми ресницами зелёные. У брата серые. Ничего общего между братьями. Этот тонкий, томный. Хоть плечи широкие.
-Ерофеич? – тенором пропел юноша. – Борис? Слышал. От здоровой любознательности дверь в ванную держал открытой. А я – Елизар Ерофеич Изборский. Пока этот старшой штаны наденет, могу чаем напоить. Я у него хозяйка. Он только колбасу умеет резать. На весу – и огромным ножом! А я умею бутерброды. Обедать будем, когда мать придёт – она ещё варить умеет всякое. Лапшу там… фасоль. Иногда. Когда ей хочется. Может, ты её вдохновишь и она суп сварит… - мечтательно вздохнул Елизар.
-Ты, Ёлка, жрёшь много, - крикнул Евстигней из спальни и снова что-то уронил. – И всё равно не в коня корм.
-Ева! Не обижай младшего! Бутерброда не достанется! – Елизар деликатно взял Бориса под руку и повёл в столовую, резко пахнущую масляной краской.
-Ты не волнуйся, это не опасно, - утешил Елизар прянувшего от двери Бориса. – У нас это по совместительству рабочее место. Я тут, так сказать, пишу. А Ева в углу пастелью листы мажет… Ну, хочешь, я тебя в кухне накормлю? Там только ведро мусорное третий день Еву ждёт, а так ничего…
-Почему третий день? – старший вошёл, одёргивая свитер: видимо, хотел, чтобы тот окончательно укрыл колени.
-Потому что ты уже два дежурства его не выносишь! – мстительно сказал Ёлка. – И я его теперь не понесу! Мне стыдно.
-Все младшие всегда подличают! – Ева схватил ведро и ушёл, взъерошив мокрые волосы. Елизар распахнул окно.
-Теперь тут жить можно! – объявил он и раскрыл холодильник. «Ешь, что достанется!», - напомнил себе Борис, устраиваясь за неожиданно чистым столом.
-Так вы художники? – спросил он, вгрызаясь в бутерброд.
-А что, был выбор? Кем, скажи, могут быть Елизар Ерофеич и Евстигней Ерофеич? Слава богу, хоть не Евлампии. Так что мы, окромя богемы, никуда носа сунуть не могли. Батя обозвал, мать выручила: рисовальщица. Её способности мы по наследству приобрели и пригрели. Вот, колупаемся помаленьку, ведём разгульный образ жизни, вёдра не выносим. На хлеб зарабатываем, и ладно. Ты ешь, не стесняйся. На масло тоже зарабатываем. Со котлетою. Так ты, говоришь, Монах? Может, тебе мою фирменную майку выдать? В джинсах-то ты ходишь, словно средневековая леди в поясе верности. В рясе тебе, понимаю, несподручно… Во! У Евы шальвары есть шёлковые: он ими девушек соблазняет. Хочешь?
Пока Борис соображал, Ёлка бросил свой недоеденный бутерброд с сыром и исчез. Хлопнула дверь, из ванной раздался шум душа, и в кухню вошел Евстигней с совершенно мокрой головой. Капли стекали по голой груди.
-Снова вымыл! Насосали патлы этой вонищи, - сказал он и схватил недоеденный бутерброд. – Ёлкин? Обойдётся!
-Где ведро? – спросил нагруженный струящимся алым шёлком Елизар.
-Там! – прочавкал Евстигней. – Где мусор. – Он проглотил. – Я его выбросил. Оно пахнет.
-А куда я шкурки дену? – возмутился Елизар.
-Завтра новое куплю. В газетку заверни, - успокоил его брат.
Борис вертел головой от одного к другому. Да! Умеют они развлечь гостя!
-Надевай! – Елизар кинул ему на колени горку шёлка. – И это! – Майка с
жуткой рожей на животе была длиной с Евстигнеев свитер.
-И это! Мажь! – Он сунул Борису «Левомеколь». – Небось волдыри в причинном месте… Мужику вредно.
Когда Борис облачился, они обняли его за плечи; Ёлку в халате с капюшоном, голого по пояс Еву и Бориса в майке и шальварах отразило зеркало передней, когда Вера открыла дверь своим ключом.
-Матери-героине от Ерофеичей привет! – рявкнул Ева. Вера расхохоталась. Играют. Значит, супу хотят. Ладно уж. Мяса она уже купила, а то Ева что-то с лица спал…
Банджур был другом их деда, чей портрет маслом в исполнении Ёлки висел в столовой. Суровый дед. Косматый и насупленный. Он ждал от Банджура человека, которого следует скрыть от Великого Братства… Задача сложная.
-Так ты потерял Дар? – спросил Ева, принюхиваясь к запахам, несшимся из кухни – они перебивали даже Ёлкины краски. – Тогда нет проблем.
-Есть проблемы, - влез Ёлка. – Паспорт.
-Пфе! Купим. Он нашим младшеньким будет, батя его в Крыму приблудил… Нет! Иностранца не надо! В Ставрополе. Идёт? И cвидетельство о рождении сбацаем. Мать твою как зовут?
Борис захохотал, вытирая выступившие слёзы.
-От еды окосел! – констатировал Ева. – Вопрос простой.
-Вера! – захлёбываясь смехом, просипел Борис. – Верой мать зовут.
-Ну, батя! Ну, извращенец! – заохал Ева. – Он жён по имени выбирал…
-Дар у меня есть, и сильный, - отсмеявшись, сказал Борис. – Найти меня
легче лёгкого. Один Монах в округе – и всё.
В двери показалась Вера.
-Монахов в округе нет, - сказала она. – Я просмотрела. Нас с ребятами тоже могут засечь.
Борис вскинулся и перешёл в подплан. Верин Дар даёт яркое гало. Ева… ай-яй-яй! Крылья! Ёлка… такой вихрь, что засекут сразу!
-Ну, собратья, - сказал заледеневший Претендент. – Командую я. Уходить надо всем. Срочно. Думайте, куда. Нас в такой компании из Москвы видать. А Симон может быть в Москве. Похоже, он приехал.
-Погоди-ка! – побледнел Ева. – Мама! Ложусь.
Мать быстро отвела его в спальню, вернулась.
-Всё! Теперь в спальню не ходите. Его нельзя беспокоить: умрёт. Эх! Не мог дотерпеть до деревни… Второй раз, а ведь только-только созрел.
Крылатая фигура воспарила над домом и унеслась вдаль.
-Здухач, - объяснил Ёлка ничего не понимающему Борису. – Что-то там охранять улетел. Вернётся – расскажет. В тот раз ураган от деревни отводил.
-И отвёл? – удивился Борис. «Квалифицированный маг ты, Боря, как же. Эти, дикие, тебя давно переплюнули…».
-А то! У соседей все крыши посрывало, а у нас тишь. Только он тогда в деревне был, а сейчас отсюда рванул. Что же там делается?
-Монахи там, - сказала Вера. – Не хотела вас пугать. А он улетел! Монахи там! И сегодня умирает… уходит Аркадий. – Она легла головой на стол. – Песни петь начинайте. Тирольские. Аркашина идея. Ну! Пока Ева не прибудет – поём: Ала-ала-иу!
И в волнах бульонного духа они пели на три голоса – а Здухач всё спал.
Часть 6 .СИЛЫ СОБИРАЮТСЯ
71. Здухач, сентябрь-октябрь
Через три дня Вера рискнула поставить сыну капельницу: он худел на глазах. Черты лица обострились, поднялась температура, мелкая дрожь сотрясала руки и подбородок. Врача вызывать нельзя, врач Еву убьёт. Разве поймёт он, что мальчика нельзя шевелить – не то он никогда не вернётся в тело? Магия жила рядом с человечеством, но почти не вмешивалась в его жизнь. Где-то там были Магистр и Братья, они управляли… Они были книжными магами. Умели кое-что. В деревнях прятались ворожеи и колдуны. Тоже… умели кое-что. А эта, дикая магия, что пришла в их семью, что захватила Аркадия – эта магия была неизвестна. Это – глас трубы перед Переходом. И защищать сына ей придётся самой. Хорошо, что когда-то Вера от тоски по умершему мужу пошла работать в хоспис. Теперь она кое-что может… что? Держать дрожащее горящее тело сына на этом свете? А вдруг и ему пора уходить?
Не пора. Он же только сейчас созрел – значит, ему предстоит работа. Крылатый мальчик застрял в деревне, а она даже не может к нему поехать, она стережёт его тело. Вера уже не поёт тирольские песни – она качается над телом сына и зовёт, зовёт своего Здухача: «Приди!».
Младших она отправила на мотоцикле в деревню: вдруг смогут его разыскать? Боря, узнав, что деревенский дом защищён берёзами, обрадовался и сказал, что им бы только добраться – а там он всех прикроет… Ещё один сын. Новый. Сильный. Она не боялась доверить ему капризулю Ёлку – хоть Боря и младше, он лидер. Доехали бы без приключений… Дожди лили неделю, а они едут лесом.
Бульон в ожидании сына прокис, и она сварила новый – проснётся, поест… Он так ждал этого бульона!
Шли дни. Вера ставила капельницы и варила всё новые куски мяса, но Евстигнею они были не нужны.
Здухач летел над облаками. Под ним была пустота: это не его Территория. Он охраняет деревню… Но задолго до деревни защипало крылья, и он увидел сквозь облака. Зона его охраны выросла, он уже кое-что умел. Умел использовать ветра и облака, умел искать грозовые центры. Но над его Территорией облака разбежались и ветра нет. Что же позвало его сюда?
Машинально отмечал перекрёстки – места его боёв: он черпает Силу на перекрёстках дорог. Синие точки чертили светящиеся трассы над сёлами. Не над его деревней – там было спокойно – дальше, ближе к райцентру. Спустился ниже… Какая мерзость! Злыдни какие-то: палка-палка-огуречик с острым рылом и зубищами… Он последовал за одним из этих мерзких существ – руки спящего тела Евстигнея затряслись, Здухач послал ему волну отвращения: злыдень сосал жизненную силу из людей! Здухач лёг на крыло и спикировал к общежитию. Там, в помещении, у него не будет Силы. Надо преследовать эту дрянь на воле.
Лятавец наелся и полетел домой. Голубой отсвет его тела перешёл в ярко-изумрудный - жизненная сила плескалась в теле наконец-то поевшего лятавца. Он давно голодал из-за ветра и холодов… Но теперь Сила зависла над ним, крылья Силы прижимали лятавца к земле и гнали. Он вильнул в сторону. Охотник! Древний Охотник пришёл в мир. Лятавец знал, что спастись можно, если метаться из стороны в сторону, и он метался, прижимаясь к земле: он маневреннее Охотника! Но тот вдруг спустился ниже, погнал лятавца от деревни, от дома, от Царицы Мышей… Зверь пискнул и кинулся через поле. Вот он пересёк дорогу, что сливалась с пешеходной тропинкой. Он ушёл! Охотник далеко…
Охотник возник на перекрёстке, словно из воздуха. Он раскинул крылья, прибив лятавца к земле, Запел – и лятавец утратил Силу. Огненные руки протянулись к вампиру, вспыхнули. Лятавца не стало. Сын Дракона залился огнём, завертелся смерчем, снова оказался в небе. Ещё трасса? – Охотник вышел на ловлю.
Филимон, как обычно, проводил Галю домой на закате. Она поужинала, легла, и песня Чернебы пронизала Территорию. Здухач, что справился уже с тремя «злыднями», взлетел в поисках следующей жертвы, Песня ударила его в небе. Страсть взорвалась в крылатом теле. Здухач замер. Тело Евстигнея дёрнулось, вспомнило: Еву любили девушки. Любили – и он им не отказывал, но сберегал в себе цельность. Их страсть обтекала его, радовала, но не сжигала… Здухач не был готов к страсти Чернебы: удел Охотника – битва со слабыми ведьмами. Зато Евстигней был готов. Он, тело, вливал Силу в Здухача, подбородок дрожал от напряжения, могучие мышцы свивались змеями, набухали вены - и страсть Чернебы окружила Здухача коконом, не в силах проникнуть к Охотнику.
«Ведьма?» - Здухач пал на перекрёсток и Запел. Песня Охотника манила не Чернебу – Галю: Галя, разметавшаяся на кровати, увидела свой идеал.
Евстигней мысленно надел алые «шальвары», нагло посмотрел на ведьму, выпятив грудь и напружив мышцы. Крылья Здухача запылали алым, и взгляд Чернебы застыл, прикованный к этим крыльям: Галя рвалась к своей мечте. Она жадно смотрела на Евстигнея, а Здухач Пел, призывая ведьму на перекрёсток.
И Галя села в кровати, собираясь идти… но Чернеба вырвалась из её тела и облаком ринулась на Охотника: шваль! Он смеет завлекать ЕЁ! Тело Гали осталось без сознания лежать на кровати: Чернеба забрала большую часть Жизненной силы и почти разорвала связь.
Восхищенный Дио прилетел на перекрёсток. Метаморфоз Охотника! Он желал его изучить. Как давно он не видел Охотника!
Чернеба вилась чёрным облаком, не в силах выбрать место удара: художник Ева менял облики. Он стал Ёлкой и кокетливо повёл плечами; дедом с портрета; маленьким собой… но этого бы не хватило. Чернеба уже сжимала его облаком Силы, да тут разыгрался Дио и засыпал перекрёсток своими порождениями: Боглаз хлопал крыльями, заслоняя Охотника; Русалка качалась, словно игрушечная лошадка; скакали Полканы, гулко топали огромными копытами и лишали Чернебу возможности выслушать Охотника по Песне… На перекрёстке была толчея.
Чёрное облако пало наземь и превратилось в Астарота. Опершись руками, демон поднял голову и Запел, выглядывая добычу. И Охотник ответил ему Песней, выдав себя. Их глаза встретились, Сила Всесокрушающей Страсти и Сила Оберега ударились друг о друга и остановили время. Разочарованный Дио исчез. Ночь за ночью, день за днём Чернеба и Здухач стояли на перекрёстке в смертельной схватке Силы. Здухач, словно куколка, проходил метаморфоз и становился Великим Охотником. Евстигней и Галя без сознания лежали в постелях. А перекрёсток покрылся полынью: люди обходили его. Мрачное место, как мешком по голове бьёт. Стоячая волна от наложения Песен убила Силу Рода: в деревнях больше не зачинали младенцев, и Труболётка начала голодать.
72. Другие, сентябрь-октябрь
Филимон нашёл Галю на третий день – некрасивую, жирную, бледную. Нету теперь его красивой зазнобы, только вещички валяются… Он помыл Галю губкой, нарядил в орхидейное бельишко и начал играть.
-Ах, дорогой! – говорил он тоненьким голоском. – Приди ко мне!
И он приходил к ней, оглаживая, прижимаясь… И однажды смог… С этого дня он мог каждую ночь, но только в другом теле – теле козла. По утрам он умывал, переодевал свою ненаглядную и уходил жить человеческой жизнью. На закате ворковал нежным голосом и соглашался себя любить, сдирал бельишко – и становился козлом. Это ничего. Зато он – может. Зато – вечно юн.
А тело Гали млело, грезя об объятиях того красна молодца. Оно избегло стоячей волны, ибо презрело Чернебу и услышало Охотника… Млело – и зачало. Зачало от другого. Козёл всё же был Филимоном и мог зачать человеческое дитя, а Галя была доступна. И однажды утром, когда Филимон ушёл за водой для умывания, Галю навестила Труболётка. Женщина ничего не почувствовала. Только Филимон с ужасом смотрел на лужу крови в кровати и держал за руку ту, что его устами соглашалась любить… Галя в агонии радостно обнимала свой идеал.
Козёл остался вдовцом, Чернеба потеряла резервное тело, и Астарот ослабел, дрогнул – но не сдался.
Гроб Филимон строгал сам, сменив на время магическую профессию плотника на обычного человеческого столяра и, пока строгал, думал, что выбрал не ту жизнь и не ту профессию.
Теперь по ночам стало страшно выходить из домов: по улице, мерзко мекая, бродил огромный чёрный козёл с тяжёлыми рогами, бодал двери молодок и жалостно стонал. Иногда по утрам на пороге избранных им домов обнаруживалось великанское кружевное бельишко, и тогда молодки устраивали мужьям сцены ревности.
В компании Фёклы резко упало число лятавцев: именно их уничтожил Охотник, и последние двое уже не могли серьёзно вредить. Песня Чернебы увязла на перекрёстке, исчезла из умов, и деревни начали приходить в себя – лишь женщины были ослаблены визитами вешчиц. Тогда разрушительная работа Фёклы стала давать всходы: мужики пришли к согласию, что их баб испортили черномазые: с чего бы иначе бабы так мёрли? Детёнышей черномазых не удерживало чрево русских женщин! А может, и колдуют они со своим Аллахом, привораживают и порожнят…
Общежитие подожгли и избивали обожженных сезонников прямо у выхода… Фёкла вела мужиков в бой, плясала шаманские танцы, защищала от сглаза своих молодок… У неё начали расти новые зубы и вытеснили клыки наружу: она уже мало отличалась от Бабы Яги. Но имя у неё было другое – Вила, чародейка и певица смерти на поле брани. Она пела, когда жгли общежитие, пела вместе с осатаневшими мужиками «Вихри враждебные веют над нами». Хорошая песня. И выдумывать ничего не надо. «В бой роковой» - и всё. «В бой» не за что-то, а с врагами. Ибо Фёкле не понять, что враги-то тоже… человеки. И в них – всё то же, что и в ней и её борцах. Бой должен быть всего человечества, не одной его части с другой, а за то, чтобы человечество было… чистым, вероятно. Белым… или, хотя бы, зелёным. Тёмные силы, что гнетут одних – это те же силы, что всплывут в них самих после победы… Полно! Победы ли, или поражения? Ведь «бой кровавый» выкормит вампиров и демонов, что расплодятся на крови и будут жаждать новой. И снова возникнут «тёмные силы», по принципу шизоидного мозга выбранные: или кожа у них не того цвета, или их господь чем-то не понравится – и Фёкла будет процветать Вилою, звать поэтов к созданию армейской лирики и мечтать о чужой крови. Кровь – жидкость ценная. Её добыть непросто. Бряцает оружие, течёт кровушка…
Пока жгли, наступил вечер, и Фёкла чуть не опозорилась, на виду у всех превратившись в кошку. Но глаза мужикам застила ненависть. Что им старуха? Только мешала… Не заметили.
Позднее погода не давала Фёкле расслабиться. Опять завыли ветра и пал первый октябрьский снежок. Её вампиры мёрзли и не могли летать. Она кормила их силой ненависти, но уехали сезонники, потеряв под упавшими стропилами невезучего Харитона, и снова Корша завладел чуланами, лишив Фёклу последних крох Силы. Тогда чёрная кошка пошла в люди сама. В деревнях кошек в дом не пускают, и она искала открытые форточки, а то и лезла в трубу, если дом проветривали, открывая заслонку печи. Она должна есть, иначе погибнут её котята! И падала чёрная тень на солнечное сплетение неосторожных, и сосала Силу… Мало. Мало одной кошки на всю летучую ораву. Фёкла начала приём больных: хворь изгоняла, Силу пила. А к ней шли. Ольга-то фельдшерица померла, а до райцентра далеко, и автобус всё чаще пропускает дни: спиваются шофёры, стакнувшиеся с Коршей в обеденный перерыв… Люди шли к Фёкле – и дарили Силу вампирам.
Нинка, как отволокла гроб с мужем на тракторе, начала побираться. Срок её пенсии не пришёл, а пенсия мужа канула в могильной яме. В чёрном траурном одеянии, чёрном платке Нинка врывалась в дома с истошными рыданиями. Ей давали – на похороны. Она пропивала взносы и снова шла: требуя, угрожая, клянча.
-Я отдала тебе треть пенсии! – возмущалась Нина большая. – Мне теперь на лекарства не хватает.
-Подумаешь, на лекарства! Мне на хлеб не хватает, а ты со своими лекарствами! – набрасывалась Нинка.
-Но это же мои деньги! – удивлялась Нина. – Почему я должна терпеть лишения, чтобы кормить тебя?
Нинка меняла тактику.
-Вот лягу – и умру тут, у тебя на пороге! Пусти меня в дом ночевать, накорми… бедная я! – завывала Нинка.
Её стали гнать в шею. Пьяная вдова бродила по деревне, проклиная обитателей:
-Сдохнете все. Мужики вас побросают, жадин. Молодых найдут. Счастья вам не будет. И детям вашим не будет счастья, жиды поганые!
-Так, Бобо, - шептала Вила, поглощая страх, обиду и ненависть людей, на свою беду поддержавших Нинку в тяжёлый момент. – Так их! Пусть страдают, раз страдаешь ты». Вешчицы тоже пили – пили Силу гнева людей. Бобо была бесценной служанкой для Фёклы.
Синяя кайма вокруг ожогов Фёклы светилась всё ярче, и однажды утром она обнаружила на месте ожогов розовые языкатые пухлые бляшки, что текли по руке, поднимались всё выше, изъязвлялись и капали сукровицей: зола Царь-Цвета начала борьбу с нарастающей в теле Фёклы Тьмой. Фёкла испугалась.
* * *
Напрасно прождав две недели, Брат Сергей не получил подкрепления и взял на себя смелость покинуть район и посетить Центр. Эти две недели он прожил в чаду бессонницы, когда приходилось спасаться от песни Чернебы постоянной медитацией, так что вид его оказался достаточным подтверждением рассказа, и в Центре всполошились. Симон срочно выехал с инспекцией военных баз, чтобы попутно оценить обстановку в районе. Его передвижения предвосхитили внимательные оппоненты, и подпольный госпиталь за одну ночь перебрался на дачу главврача, что стояла на Нерли и была совсем рядом с перекрёстком, где всё длился и длился единственный миг битвы Чернебы с Охотником. Переезд сильно сказался на клонах – они пришли в возбуждение, и пришлось усиливать охрану. Симон по приезде не обнаружил следов странного морока Сергея, да и вся поездка вышла смазанной и бесцельной: инспекция лишь подтвердила, что госпиталь существует, был в районе недавно, но… сплыл, как и морок.
Люди в районе зашевелились. Вслед за сезонными рабочими потянулись из деревень оставшиеся в живых старики, объясняя желание сбежать ухудшением здоровья. Они уезжали к детям, осевшим в городах, и, казалось, не предполагали возвращаться. Мужчины бросали семьи, вербовались на стройки – как бы ради заработка. Метод привычный, радостный свободой от тягучей деревенской жизни, но сейчас в нём было что-то от бегства: они стыдливо прощались с детьми, словно стеснялись своего ухода и того, что детей-то оставляют здесь, откуда бежать надо сломя голову, да куда вот? Женщины забивались в дома и выходили только к скотине. Осенняя стылая жизнь деревни в этом году казалась глухой зимней спячкой. Анабиозом.
73. Метаморфозы. Октябрь, Долгопрудный
Элегантная дама с чемоданом на колёсиках вошла в подъезд, кивнула консьержу и проплыла в лифт.
-Ничего себе новая жиличка! – подумал он, подняв голову от кроссворда. – Да на ней целое состояние надето. В прошлый раз совсем скромненько выглядела… Ну да, с мужиком была. То ли его раскрутила, то ли перед ним прикидывалась… Так. Капуста из восьми букв… - Он погрузился в кроссворд.
Дама долго гремела ключами, отпирала замки. Наконец, открыла дверь, ввезла чемодан и снова загремела засовами. Потом сняла широкополую каракулевую шляпу и запустила её через комнату. Та удачно приземлилась на золочёный столбик кровати. За шляпой последовали туфли на высоких каблуках и манто, занявшие место на ортопедическом матрасе.
-Всё! – сказала дама, – Раздеваюсь догола! – и исполнила угрозу, сняв платиновый парик, скинув изящный жакет в обтяжку, стащив через голову твидовую широкую юбку и содрав чёрные сетчатые шерстяные чулки.
-Ужас! – Она сгребла вещи, приземлившиеся на кровать, бросила их на ковёр и упала на покрывало в одном белье. Полежала, встала, надела старый ситцевый халат в жёлтую ромашку, распустила волосы и включила чайник. Вскоре тот заворчал и выключился. Она было двинулась к чайнику, но вдруг бросилась к сумке, что принесла на плече, отперла молнию.
-Ну, помощник мой, вылезай! – сказала она заспавшемуся в сумке чёрному котёнку. – Умыкнули тебя, бедного. Сейчас чего-нибудь поесть организуем.
Котёнок вылез и прыгнул в кресло. Прыгнул, свернулся клубком и уснул. Будто всегда там спал.
-Устал, бедняжка, - покачала головой Анна и пошла выбрасывать покрытую плесенью заварку из чайника. Однако свиньи они с Юрием – чайник помыть забыли… Вдруг вздрогнула, напряглась, прощупывая пространство… Никого. Ушла. Ушла! Чур!
Пока чайник заваривался, она методично выпотрошила чемодан и повесила на плечики драгоценные одежды – лёгкие шубки, меховые жакеты, невероятные платья, брюки… Извлекла сапоги на высоких каблуках, содрогнулась и поставила под вешалку. Пара маленьких меховых шапочек из сумки составила компанию шляпе, что летала, словно бумеранг. Великий боже, и это всё ей необходимо… На самом дне сумки гнездом для котёнка валялись парики – русый, чёрный и рыжий. И две вуалетки, что недавно вошли в моду: с мушками. Ничего под ними не разберёшь, только глазки блестят, как у мыши в норе. Отличная мода! Вечером напялит эту шапочку с вуалеткой и поедет на свидание с Эльзой…
Они с Юрием уехали в Москву сразу после Равноденствия. Заехали сюда, разложили вещи и отправились на квартиру Юрия. Если бы они остались здесь… Но как же – жене положено жить в доме мужа. Иначе Юрий не умеет. А его квартира подавляла. Не то, чтобы в ней было так уж много места, но планировка! Комнаты для прислуги. Ох. Хоть этой прислуги не было уже лет двадцать, но комнаты эти использовали то для охранников, положенных Юрию по должности, то в качестве приёмной для «бедных», когда Юрий ушёл отсюда и Валентина ринулась то ли в политику, то ли в благотворительность… В общем, квартира разваливалась на части, каждая из которых жила своей жизнью. Переходя из комнаты в комнату, Анна вздрагивала, настолько резко менялась атмосфера. И везде, кроме Юрьева кабинета и спальни, было холодно – не температура низкая, нет. Психологически холодно.
Основная мебель Вали – встроенные шкафы и диваны с креслами. Сколько кресел надо, чтобы сидеть? Допустим, чтобы принять гостей? Сколько гостей не заморозят окончательно эту выхолощенную территорию? Ведь гостеприимство – это дарение Силы своего дома. Не получать от гостей, а дарить – вот смысл гостеприимства. А тут нечего дарить. Тут дом взывает, молит, мечтает о Силе хозяев, которые не дали ему ни капельки… Шкафы вот построили, кресла купили, прислугу завели и уволили – но не более. Женщины Юрия не принадлежали Дому - дом принадлежал им. И, бедняга, совсем замёрз.
Так вот, жить в нём Анне негде. В Юрьевы апартаменты лезть – странно. Вроде, зачем? Места много! А Юрий поселил её в комнате «для гостей». Валины шкафы были и тут – они везде были. Юрий тогда раскрыл перед ней эти шкафы: мол, можешь пользоваться, Наталья всё побросала, едва купив. Носи, пока модно, она всё равно новое купит, если приедет. Она барыня. Летом шмоток накупила – и уехала. Зачем? – Захотелось. Повертелась перед зеркалом – и всё оставила. А? Бедный Вилли пашет, небось, как вол, а она зато тратит. Мамина дочь…
Анна посмотрела, померила и отказалась. Ну и что, что её размер? Она в таком никогда не ходила и не будет.
-Давай, я тебе такие сам куплю? – непоследовательно предложил Юрий, забыв о «бедном Вилли».
-Давай не надо, - ответила она. – Зачем, Юрий? По деревне под ручку ходить?
-Я тебя в свет выведу, - решил он. – В наш ресторан сходим, в театр. – Он был не похож на себя. Как-то мялся, был несвободен, всё завлекал Анну чем-то… Ну да! Квартира. В ней он играл роль богатого мужа и отца, играл много-много лет – тех лет, что провёл вдали от Анны; в ней он замерзал десятилетиями.
-Я не выношу театра, - сказала Анна. – Я отвлекаюсь на зал – кто о чём думает, кто чего ждёт. И чую все полости сцены, весь реквизит, актёров за кулисами… Выходит свалка в голове. Телевизор – моё единственное развлечение. Даже в кино не могу. Много людей, поле давит. А в ресторане – не знаю, что ем: то ли свою рыбу, то ли жюльен соседа. Дома всегда после ресторана отъедаюсь, жор наступает – за всех голодных посетителей ресторана.
Он всё же купил ей вечернее платье. Зачем? Ну ладно. Хотел – купил.
Зато с Эльзой они подружились. Та была в восторге от мыши и петуха, приходила пить чай, звала к себе. С Эльзой легко. Они даже перезванивались, чтобы сказать друг другу «Спокойной ночи».
Анне стало легче, когда Юрий уехал на охоту. Тоже: мялся, извинялся, что компания мужская, а она была счастлива. Чем скорее он уедет, тем меньше времени они будут отчуждаться друг от друга в этой давящей квартире: к концу октября нужно вернуться в деревню, так говорило её сердце.
Юрий уехал «на недельку» вот уже две недели как. Оставил пачку денег, стыдливо поцеловал. Анна засуетилась и почувствовала себя горничной.
Что она приветствовала – это Валины запасы лоскутков кожи и бисера: тотчас сшила ладанки для жёлудя и луковки, и теперь обе ладанки висят на ней: Юрий побоялся взять свою. И хорошо, что обе. Без Царь-Цвета она бы не справилась.
Она почувствовала слежку утром: держала Золотко на руках, смотрела из окна Наташкиной комнаты на тополь, вспоминала… но, по последней привычке, не откинула тюлевых занавесок. Там, на набережной, стоял парень с удочкой. Он был здесь и вчера. И вообще, это место – будто рыбный магазин: здесь вечно кто-то что-то ловит. И прогуливается. Набережная пуста на всём видимом протяжении, но здесь – прогуливаются. Не во дворе, где гуляют с детьми. По набережной, словно по деревенской улице… напоказ… Золотко заворчал.
-Что, Петенька, не нравится тебе здесь? – спросила она. И спрашивать незачем. Золотко с Савераской словно пришибленные. Она ушла в Свечение – посмотреть на петуха, и вдруг инстинктивно бросила взгляд на набережную. Батюшки святы! Рыбак чуть не свалился в воду – так подпрыгнул. И тёмное облако потянуло щупальце к окну… Анна испугалась. Петька засиял, она обхватила его руками в надежде прикрыть от видимости, но облако вдруг съёжилось и опало. Рыбак схватился за голову и осел на асфальт.
-Спаситель мой! – Анна спустила Золотко на пол, поёжилась и включила своё чувство пространства, что так мешало ей наслаждаться спектаклем в театре… Вот. На лестничной клетке через два этажа – человек. И внизу, у подъезда… Не двигаются. Слежка!
Эльза в соседней квартире подняла голову от книги: экстренная ситуация. Нижняя ипостась в опасности! Пузырь Рубежа окружил женщину, бесшумно окрылись двери, и она двинулась к Анне. Ситуация подыгрывает её планам: Тьма обязана работать с формой, а Анна из-за своего аскетизма ещё не научилась менять образы… Когда стало ясно, что Переход пройдёт раньше, чем они ожидали, Эльза извлекла на свет божий остатки своего наследства. Половину отдала Хуану – на дорогу и визы, чтобы приезжали чаще, а половину спустила, гуляя с Натальей по магазинам, пока не было Юрия. Играла: часть купила той в подарок в Австралию, а часть велела оставить на визиты, чтобы за собой не возить… Наташка не приедет, не успеет. То, что осталось, куплено для и ради Анны. Мастерство формы… Что же, вот сейчас Анне от этого урока никуда не деться. И Эльза ей кое-что покажет… Спешка. Времени мало.
Анна насторожилась. Звонок в дверь – или в голове? В передней, миновав запертую дверь... Эльза.
-Эльза. Ах, Эльза!
-Уходить тебе надо, - буднично сказала Эльза. – Монаха прислали. Обычная слежка куда ни шло, но Монах…
Откуда она знает?! Ладно. Знает – надо действовать.
-А ты как? – спросила Анна, всё ещё чувствуя неудобство от этого «ты», что вытребовала Эльза, едва Юрий уехал.
-Я закрыта. Зверей давай. Буду в девять вечера ждать тебя там, где гуляли вчера.
Савераска сам юркнул к ней в карман, а Золотко поместили в сумку.
-Форму используй, - сказала Эльза. – Сама думай, как. – Она шмыгнула к себе как мышь, даже дверь не скрипнула. Теперь Анна одна.
Давай, Анна, думай. У тебя теперь для указаний вместо Бора – Эльза. Может, ею Бор прикинулся? Тоже ведь думать велит… Форму использовать… Анна подошла к зеркалу. Менять себя – больше у Анны ничего нет. Менять облик… А это – ложь! Она принялась стоить рожи. Выкатила глаза, скосила их, надула щёки, сложила губы бантиком, вытянула их трубочкой… Мимика, обезьяний язык, что вытеснен из человека речью. Как много может мимика! Человечье лицо, за редкими исключениями, застыло в одной маске: спокойствия или каприза, веселья или уныния. Появляются персоны – Пьеро, или Арлекин. Так сказать, характеры. Ложь – это когда Арлекин притворяется Пьеро? Но ведь и у него бывают периоды уныния, и его лицо может сообщить окружающим: «Жена сбежала». Мимика выдаёт: она открыта, она – правда. А когда она лжёт – выдают глаза. Значит, самая совершенная ложь – это бесстрастное лицо. Такие люди могут врать напропалую, язык беспринципен.
Ладно. Ясно, что если на тебя охотятся, показывать свои уязвимые места нельзя – это помощь врагу. Значит, можно поиграть мимикой. Глаза, правда, не скроешь: осень, тёмные очки не по сезону. Линз у неё никогда не было из принципа… Так. Осанка. Вытянуть шею вперёд, прогнуться, распустить живот – и вот ты уже «характер». Подтянуться, подняться на каблуки, откинуть голову…Походка. Летящая и шаркающая, хромающая и танцующая. Подпрыгивающая, наконец. Жесты. Их отсутствие или итальянская навязчивость – скажем, теребить бусы, одёргивать одежду, махать сумкой… глаза других сконцентрируются на жесте и не увидят тебя. Маска. Аксессуары, одежда, то, что несёшь с собой – всё отвлекает от облика. В памяти остаются они, а не твоё лицо. «Девушка с болонкой». Какая девушка? – Ну, знаете, такая… худая. В общем, не юноша и не старуха. За аксессуарами можно спрятать то, что не изменишь: форму черепа, костяк лица, рост и толщину… Хотя последние два поддаются каблукам и накладкам. И вот, если использовать этот арсенал, то выйдет, по меньшей мере, сотня непохожих людей.
В зеркале всплыла Эльза.
-Ты в основании ветки, - кивнула она. – То, что на концах твоей ветки – это варианты тебя. Ты – прототип. Меняйся, сколько хочешь. И себя саму можешь смоделировать из живого. Слышишь? Из Живого!
Эльза исчезла. Ну Бор и Бор! Только в юбке. Из живого – себя саму? Ага! Раздвоение! – Это идея. Анна начала готовиться к уходу.
Спустя час в подъезд зашёл чёрный котёнок и начал карабкаться по лестнице. Котёнок затормозил у двери Анны, она открыла дверь, резко захлопнула и включилась. Жёлудь резко остыл и холодил грудь. Трансформация… Оп!
Тем временем Эльза резко ударила Силой по очередному рыбаку. Не помешает…
«Анна» спускалась по лестнице. Наблюдатель шёл за ней. Она одёрнула пальтишко, остановилась, будто что-то забыла, - но снова двинулась вниз. Наблюдатель миновал её дверь, спустился на пролёт – тогда из квартиры Анны выбралась дама. Соседка сверху была уникальна, но Анне удалось скопировать образ: рыжие космы, вздёрнутый острый носик, длинные узкие губы под коричневой помадой, сапоги на каблуках, замшевые лосины и тёплый жакет с воротником из шиншиллы, шляпка с вуалеткой. Чемодан на колёсиках.
Она снова хлопнула дверью и вошла в лифт. А котёнок закапризничал и остановился у подъезда: «Анна» в бедном пальтишке задумалась и сделала шаг назад. Наблюдатели озверели. Определённо, у этой женщины не все дома! И Монах сидит у парапета с идиотским выражением лица, но никто не может к нему подойти – Анна топчется у подъезда. Вот, пошла зачем-то к мусорным ящикам. Бросила туда что-то!
Мимо наблюдателей с грохотом колёсиков проехал чемодан. Они сделали вид, что не заметили этой девахи – та уже дважды у них прикуривала. Только не сейчас! Дева отвернулась и капризно помахала рукой. Вывернул было их таксист, но увидел Анну у ящиков и проехал мимо. С визгом тормозов остановился левак, открыл дверцу машины. Скорее бы увёз, мешает…
«Анна» отвернулась от мусорных ящиков – и вдруг кинулась бегом в арку дома. Влюблённая пара и наблюдатели разбежались в обе арки, чтобы не дать ей уйти – но во дворе никого не было, только испуганный чем-то чёрный котёнок проскочил мимо них и понёсся по набережной… Анну они упустили. А Монах лежал у парапета без сознания. С горя они рылись в мусорном ящике. Ну что из всего этого она туда бросила?
Монах пришёл в себя и отправил их вслед за машиной только через час, когда Анна успела сменить трёх водителей и трижды меняла облик. Героического котёнка она подобрала сразу за поворотом и посадила в сумку. Только в электричке сообразила попросить Царь-Цвет о Чуре. Ладанка нагрелась, и теперь её никто не мог увидеть и учуять. И точно, Монах сумел отследить её путь до вокзала – но там потерял. Обыск в квартире Монаху ничего не дал. Там в кухне лежала записка: ну очень важная, смысла в ней – всю жизнь думать. Два слова: «Золотой столб»…
В девять вечера юная крючконосая прелестница с рыжими кудрями и в вуалетке оказалась у памятника Высоцкому. А из такси выбралась древняя беззубая старуха с пекинесом подмышкой и клеткой с какаду, укрытой покрывалом. Она заковыляла к нервно расхаживающей у памятника девушке, дёрнула её за рукав и громогласно пробасила:
-Дорогая! Кота-то отдай!
Девушка повернулась, подхватила клетку и взяла старуху под руку. Они повернули на Петровку. Таксист смотрел и думал, что теперь на зверях свихнулись не только бабки. Молодёжь тоже странная стала. С жиру бесятся. Кот-то где? Жаль, правого поворота нет, а то бы поехал за ними, поглядел…
Женщины быстрым шагом шли по Петровке. Эльза на глазах молодела: темно, улица пуста. Молча дошли до метро, обменялись животными, коротко обнялись и распрощались навсегда. Так сказала Эльза: «Прощай – это не до свидания. Я говорю прощай! Удачи тебе», - она махнула рукой проезжавшему таксисту, втиснула клетку, впихнула Анну и ушла в метро. «Прощай, Эльза», - прошептала Анна, и пекинес облизал её щёки. Теперь они мокрые, и слёз не видно. Опять это противное «Прощай». Лучшие, только найдутся, уходят навсегда. И Юрия нет…
Пекинес яростно облаял консьержа.
-Устраиваетесь? – спросил тот. – Что скажешь, птица?
-Ку-ку! – сообщил какаду, поднял хохол и запрыгал, прогибая трёхсантиметровую палку.
-Упитанный, - восхитился консьерж. Анна вздёрнула короткий нос, тряхнула платиновыми кудрями и вошла в лифт. Скорее, сил нет. Езжай же, чудовище! Сверкаешь, а кнопки не работают, и над микрофоном надпись несмываемым маркером: «Дышите». Правильная надпись. Если лифт виснет, только дышать в этот микрофон и остаётся, ибо он давно оглох и только вводит в заблуждение своими дырочками…
Звяк, скрип, «Осторожно, двери открываются», поворот ключа, ещё, ещё… дома! Задвижка, замок, ещё замок… Всё. Скачка пустых мыслей прервалась, Анна осела на пол. Какаду недовольно заворчал, пекинес отпрыгнул. Ах, Эльза, Эльза! Зря Анна надеялась на чары, что спадут дома: звери остались без изменений. Нет теперь у Анны ни мыши, ни петуха: есть пекинес и какаду. Разве что Светятся они по-прежнему. А чем, спрашивается, этих зверей кормят? Анна застонала, поднялась и начала вновь отпирать замки. Только глубокой ночью, накормив животных купленными в ночном магазине продуктами, Анна смогла лечь. Начала было засыпать, но вдруг ударила мысль: «Слежка? Разве я им нужна? Это за Юрием! Где ты, мой генерал? Ты в опасности!». Тогда она, наконец, расплакалась. Эскапада осталась позади, впереди – неизвестность. Где ты, Царь?
74. Охота. Октябрь на Московском море
Юрий действовал как привык. Как всегда. Выехал из дома и забыл о проблемах. Дома явно проблемы, но охота для него не развлечение, а работа: попытка сохранить ту незаметность, что он тренировал всю жизнь. Он для всех бирюк, но не совсем. Хоть он не пьёт, но компаний не избегает и не очень мешает – так, создаёт численность. Вот такая работа впереди: видимость незаметности. А дом уже позади. До свидания. Привет.
С самого приезда начались подарки. Ну зачем Андрею Валерий? Он же абсолютно чужероден. Затесался в качестве старого космонавта и мозолит глаза. Какой он космонавт? Шпак. Пьёт как свинья и лезет обнимать молодёжь… Которой, к счастью, нет. Собрались одни старички. Андрей словно стесняется своего возраста – всё к патриархам льнёт.
Девок не было, нежданная радость. Учёл Андрюша, что не след патриархов в лужу сажать, а извращенок ещё к себе в команду не подобрал…
Старички собирались медленно – то ли потеряли обязательность, то ли благодаря глубоко сокрытым намеренным действиям Андрея. Кого-то явно ждали. Уж не президента ли завлёк? Тогда вместо охоты будет парад: под каждой ёлкой по охраннику, и стрелять некуда. Разве в небеса. Стрельнешь туда – а на полянке кабанчик уже упал: бери и помни. Неделю тянулись отстающие, и развлечения в виде водки с её родственниками, хорового пения, преферанса и бани не отличались новизной. А потом приехал какой-то монгол – тихий, будто мышь, и тогда, наконец, собрались в лес. Кто это? Нарочный? Сообщил, что президент не прибудет? – Нет. Остался и собрался на охоту. Семёном звать. Редкое нынче имя – Семён.
А Юрий, похоже, устал – и от Анны, что никак не могла приспособиться к его квартире, и от этой похожей на тянучку «охоты». Хотелось отвлечься. Скажем, фундамент доложить… Самое время – скоро вьюги. Уж и листва почти вся на земле, и ветра трясут окна, и дождь староанглийский: мелкий и ледяной. Приятное времяпрепровождение: сиди и окатывайся водой. Радикулит зарабатывай и восхищайся – так принято.
Ну вот! Бирюк – бирюк и есть. К нему отношение особое. Подлизываться теперь не надо, так что именно к нему подсадили и этого тихоню Семёна, и краснорожего Валерия: мол, всё равно терпишь, так терпи тех, кто никому не нужен.
Загонщики приближались. Когда-то он в такие моменты дрожал, предвкушал, хотел… Сейчас лежит бревном и спокойно ждёт, когда наступит работа: отстрел. Пульнул, убил, унёс, и снова преферанс. Иногда потом шкуру присылают, с шёлковой подбивкой, как в магазине.
Засосало под ложечкой, потянуло. Он всмотрелся. В берёзах был Волк. Трусил неспешно, улыбаясь, прямо на них. Идиот! Он переместился к Волку.
-Куда прёшь? – сказал он. – На пули?
Волк удивился и исчез. Юрий вернулся в засаду. Не должны были заметить. Он время прессовал: в мозгу ещё светился Царь-Цвет… Валерий облизывал губы и смотрел перед собой. Семён не поднял глаз. Нормально! Не заметили, спасибо уроку с ампулами…
Кабан! Тощий какой… Эмоции не проснулись, Юрий просто выстрелил. Семён поддержал, но оба два мазилы: бедный зверь теперь визжит и ползёт на боку. Юрия затошнило. Семён достал нож и взглянул на Юрия. Юрий кивнул. Сердобольный ты, отставник. Уже не охотник. И добивать… мерзко. Этот – молодой, пошёл вразвалочку. Валерий пыхтел и возился с ружьём. Алкаш. Не мог проверить до охоты.
Кабан вдруг вскинулся, Семён мягко отпрыгнул – и Валерий выстрелил. Куда, мать твою? Где кабан, где дуло? Снова зацвёл Царь-Цвет, Юрий ускорил время. Пуля теперь медленно ползла к спине Семёна. Юрий вылез из засады и кинулся к пуле – на перемещение уже не хватало сил. Поймал, отбросил вбок, в ствол берёзы, отследил… Пуля ползла к берёзе. Берёзе? Или мальчишке, что слился с деревом, словно дриада? Откуда тут мальчишка? Глаза светятся…
Снова усилие! Пуля упала, не долетев. Мальчишка зажмурился и растворился в берёзе. Опустошённый Юрий вернулся на место и замедлил время. Валерий растерянно смотрел, как Семён добивает кабана. Ещё бы ему не растеряться! Это не случайность. Так не промахиваются. И не стреляют так! Валерий хотел убить Семёна!
Семён разогнулся, повернулся к ним… и удар по сознанию, измотанному предыдущими событиями, выключил Юрия. Золотой шарик над его головой заплясал и погас. Юрий истекал пламенем, как последняя головня в печке. Пламя трещало, синело, гасло… Глаза Семёна приближались. Семёна… Или Симона? Этот незаметный человек с такой Силищей – Великий Магистр! Юрий поплыл, пытаясь дотянуться до Царь-Цвета, и рухнул в зелёный щиплющий поток, вознёсся, как тогда с сосной. Сила хлынула в него рекой. Где он?
Давешний мальчишка обнял Юрия и ударил Силой. Симон вздрогнул, глаза его стали пустыми… Он медленно повернулся и пошёл к Валерию.
-Он забыл, - сказал мальчишка. – Забыл, как нападать. Забыл, как это делается! Слышишь, Юрий? Он теперь не тот Магистр, что был раньше. С ним мы разобрались. Больше он никого сломать не сможет. То есть, магически. Умом, как человек, сможет. Но это на равных, да?
-Кто это – мы? – спросил Юрий, нежась в пузырьках.
-Ты, я и берёзы, - хихикнул мальчишка – и Юрий оказался рядом с
Валерием. Подошёл Симон, опустив глаза, и охота двинулась своим чередом.
На обратном пути Симон исчез. Шёл вроде с ними – и нет его. Андреевы охранники с ног сбились, Андрей был чернее тучи, на Валерия и не смотрел. А тот виновато плёлся за Андреем, как нашкодившая собачонка… Тут свои резоны. Тут, похоже, заговор. И Андрюша не космос изучает, а занимается мировым переворотом… Мотать надо отсюда. Доприкидывался компанейским старичком.
Заболело сердце. Вот и повод!
Он уехал на следующий день: сердце. Ему, брат, не прикажешь. Врач подтвердил его нытьё: сердце у него теперь отлично болеет всегда, когда это нужно. Отпустили. Или нет?
Нет. Его открыто повели в две машины. Что, Андрюша угрожает? Пришлось распрощаться с надеждой отдохнуть в дороге: если просто ведут – бог с ними, а если попытаются убрать – придётся реагировать. Юрий внимательно вёл машину и набирался Силы: вспоминал лето, сны, уже пройденные бои, Святовита. Дорофея. Анну. Не эту, что дёргается в его квартире, другую – стоящую на ногах, весёлую и сильную. Месяц скоро пройдёт, и можно возвращаться в деревню. Ура! Хихикнул, вспомнив Зайку. От сердца отлегло, тянущаяся за ним с охоты липкая гадость вдруг оторвалась, словно жвачка, и вернулась к Андрею. Юрий снова чист.
Довели до дому. Охранили в дороге и бяку не сделали. Выходит – сберегли. Юрий вышел из машины и сделал ручкой: мол, спасибо, высоко ценю ваше хорошее заботливое отношение… Однако машины они демонстративно припарковали у подъезда. Угу. Свидетель попытки переворота должен быть под надзором.
Он ушёл в подъезд. Закрывая дверь, спиной ощутил взгляд. Это уже не Андреевы молодцы. Ушёл в Свечение. – Да! Тучи над городом встали… Это, вероятно, Симон. Это будет пострашнее.
Анна не открыла на звонок. Квартира пуста. И записка. Хорошая записка. Анна почуяла, ушла. Будем надеяться, что ушла. Да ещё со зверьём! Квартира излучала миазмы обыска. Ну-ну. Нечего тут искать.
Юрий достал из холодильника упаковку паштета, собрался есть… закололо пальцы. Он вернул испоганенный паштет в холодильник и сел думать. Думать, как добраться до золотого столба.
Мимо лбов можно пройти под Чуром. Как пройти мимо Братьев? Переоделся, взял сумку с вещами и построил Рубеж. Сначала – миновать
соглядатаев. Братьев будем преодолевать по мере поступления…
А если скакнуть? Юрий переместился на соседнюю улицу – дальше, хоть убей, с устатку и голоду не вышло. Он снял Чур и ушёл в толпу: Силы опять нет. Сразу побежали мурашки по спине: его пеленговали Братья. Не один – несколько. Серые дымные клубы нависали со всех сторон. Юрий разозлился. Тело мешало: старое усталое тело не тянуло Дара. Тучи, тучи везде, толкают во двор… Он зашёл во двор. Берёзки, песочница, грибок… Хочется сесть и вязать… Берёзки! Мальчишечка на охоте! Выручай! – Юрий повернул к деревьям.
Хрустальный столб дерева засиял, едва Юрий вспомнил о берёзах. Ну! Пустишь, мальчик?
Пустил. Газировка охватила тело и исчезли мысли, но видение осталось: тучи заклубились, заметались щупальца поиска, слились и утянулись со двора. Исчезли голодные спазмы в желудке. Медленно-медленно, час за часом Юрий набирал Силу. Наступил вечер, прошла ночь, днём у его ног играли ребятишки – Юрий отдыхал. Теперь можно разбираться – голова ясная, тело не гнетёт… Итак, Чур там, в деревне, был непроницаем для Зла. Давал невидимость. Значит, он скрывает Дар – то, что ищут сейчас по городу Братья!.. Порядок. План ясен.
Ночь. Пора. Спасибо, берёза… Пузырь Рубежа отделился от дерева и покрыл тело Юрия. Он видим, но неприметен для людей – и закрыт от Братьев. Вот теперь – скакнём!
Он возник среди золочёных столбиков кровати и напугал Анну.
75. Невестка. Октябрь, Москва
Катя перекладывала вещи по-своему, уничтожая последние следы пребывания Анны в квартире. Иначе жить невозможно: незримое присутствие свекрови так давит, что она раздражается на мужа. Звонок в дверь сорвал её с табурета: свирепая Катя протирала пыль на антресолях. Спрыгнув и отряхнув руки, она посмотрела в глазок. Участковый! Катя вздохнула и открыла дверь. Странный какой-то. Скользкий. Мол, вашей мамы нет в деревне, а ему нужно её разыскать. Это ещё что? Зачем этому хмырю её свекровь? Смотрит-то как… как змея. Лоб сверлит, словно мысли читает.
Катя знала новый адрес Анны: залезла в пиджак мужа, нашла записку и расколола любящего сыночка. Скандал ему устроила. А сейчас…
-Я не знаю, где эта мерзкая баба! – завизжала Катька, заводясь от того скандала. – Я её ненавижу! У её сына эдипов комплекс! Она мою семейную жизнь рушит. Мы с ней в ссоре. Знаете, что она вытворяет? Лезет в наши с ним отношения! Я вам сейчас расскажу… - и она приглашающе махнула рукой в кухню.
Волна ненависти ударила Брата, и он попятился.
-Понятно. Спасибо. – Он чуть не бегом вылетел из квартиры.
Катька заперла дверь, клокоча злобой: «Они, гады, нашу маму разыскивают? Сдохнут – не найдут! Это наша мама!».
Вечером она готовила мужа.
Понял? Мама – в деревне. Любимая мама – в деревне. Ей больше
негде жить. Повтори, идиот! Они как змеи – зачаровывают. Остальное ты забыл. Скажи: Остальное я забыл! Никогда не знал! Повтори! Ещё! Ещё! Будут спрашивать на работе – отвечай про деревню и думай обо мне, какая я красивая, понял? Тверди про себя: Катя, Катя, котёнок, любимая жена. А мама – в деревне. И снова. Уяснил?
(Где-то вдалеке улыбнулся Род. Ну, девка! Хату строит. Молодец. В новом мире с неё прок будет).
76. Ерофеичи, сентябрь-октябрь
Ёлка не спешил – он знал, как действует эта дорога на новичков. Монах-то на Руси, почитай, не был. Сейчас Борис сидел в коляске в полной отключке: впитывал. Ёлка ухмыльнулся. Он почему-то не волновался за Еву: извечное братское чувство говорило, что тот, по крайней мере, жив… Однако экскурсии Борису Ёлка организовывать не будет – не время. Пусть впитывает облик Родины, это важнее. В паре наилучших мест Елизар остановился. Здесь уже не дорога, здесь – отдельный мир, мир Владимирских горок, чащоб и уникальных трав. Эх, если бы это было весной…
Борис ушёл по тропинке, пробитой бесчисленными шофёрами трассы. Миновал близлежащие отходы жизнедеятельности, углубился…
Ёлка уже вернулся к мотоциклу, закрыл глаза, представил это место весной… летом… ранней осенью – и Борис остановился, потрясённый.
Почки едва раскрываются, мокрая чёрная земля покрыта влажной перезимовавшей под снегом листвой – чёрно-коричневой, лаковой, льнущей к земле… Кустик волчьего лыка без единого листочка усыпан розовыми цветами: весна! В колее лесной дороги бледная зелень с зелёными цветами – празднует весну селезёночник. И торчат горками скрученные мохнатые охряные колечки, что мечтают стать перистыми зелёными вайями папоротников, пробивается лист купальницы, пушистые барашки соцветий медуницы рвутся к солнцу… Сохнет колея, высыпают белые колёсики ветрениц, выскакивает и прячется хохлатка, притворяясь орхидеей. Раскрываются мягкие фланелевые листики орешника… Ещё светлее. Ещё суше. Цветут и пахнут гигантские лесные черёмухи. Жёлтые примулы–баранчики, лютики и звёздчатки; наконец, купальницы канареечными шариками с мандариновым запахом усыпают просеку, скрывают лесную дорогу… И они уходят, сменяются травой, Иван-да-Марьей, кустиками земляники… Отцветают жимолость и бересклет и зреют их ягоды: прозрачные тёмно-красные двойняшки жимолости - и яркие, с чёрным лаковым глазком, жёлтые с розовыми фестонами необыкновенные погремушки бересклета. Строем маршируют в высокой траве серые, карминные и коричневые подосиновики, сухо блестящие подберёзовики, розовые с зелёными кольцами рыжики выбегают из-под елей…Божественный аромат чёрных груздей пронизывает просеку – и они семьями выбираются из леса: мягкие ворсинки свисают с огромных чёрных зелёнокольчатых шляпок... Падает листва, и бледно-розовые с белой бахромой волнушки сияют в проплешинах травы…
Борис одолел очарование и вгляделся в пейзаж. Вихрь. Ёлка! Он послал вихрю чувство нежности – и вновь упала осень. Борис вернулся к мотоциклу. Ёлка сидел, открыв рот, с идиотским выражением, вся красота его лепного лица словно испарилась. Дурачок. Хоть нос вытирай.
-Эй! – окликнул его Борис. Ёлка фыркнул и встряхнулся.
-Твои фокусы, - утвердительно сказал Борис. – Спасибо. Красиво… Нет слов.
-Мои? – спросил Ёлка и заулыбался. – Мои! Раньше только мечтал, а теперь делаю, а? Нет, ты правда видел?
-Видел. И смерч твой тоже видел. Как звать-то тебя теперь, Елизар? Ева у нас Здухач. Я, да будет тебе известно, Пахма и Берез. А ты кто?
-Понятия не имею! – пожал плечами Ёлка. – А ты свои имена откуда знаешь?
-Говорили, - неопределённо сказал Борис.
-А мне никто ничего не говорил! Именами не наделял. Я покуда Ёлка.
-Тогда поехали, Ёлка чудотворная, - сказал Борис и залез в коляску. Он бы сменил за рулём Елизара, да дороги не знает, и прав нет, не говоря уже об остальных документах… Он – неудостоверенная личность. Ни имени, ни дома – ничего у него нет на Родине. Зато есть лес и причудливый Ёлка…
Слабый сигнал присутствия Братьев в Переславле они миновали по окружной дороге и ушли на Юрьев-Польский, в поля и дремучие леса. В одном месте потянуло из ельника: казалось – вот войдут в лес, и там будет стародавнее село, парни в шитых рубахах, девки в сарафанах, резные крылечки…РР
-Засасывает? – крикнул Ёлка. – Тут всегда засасывает. Река не пустая: видишь Нерль? «Нерль?» - вздрогнул Борис. Проорал, перекрикивая мотор:
-А Пашма… река такая, тут есть?
-Разумеется, - откликнулся Ёлка и погрузился в дорогу: разбитую,
растёкшуюся жидкой глиной, прыгающую вверх-вниз. Остановив мотоцикл в сантиметре от выворотня, куда увлёк их поток грязи на повороте, Ёлка загрустил.
-Дальше ещё хуже будет. Высоким берегом Нерли дорога пойдёт, и там сплошной серпантин. Вляпались мы, Боря.
-А ты конструируй, - предложил Борис после раздумья. – Сделай лето и сушь. Летом-то, небось, тут вполне проезжая дорога?
Ёлка осмотрел пейзаж. - Попробую, - сказал он неуверенно. Дальше они двигались шажками: едва проедут видимую часть – снова грязь. Ёлка останавливался, запоминал, и они ехали ещё пятьдесят метров. Вскоре бледный Ёлка передал руль Борису: тут ГАИ не существует. И дорог не существует тоже. В реальности здесь есть море жидкой грязи и увязший в ней брошенный трактор… Но Борис вёл мотоцикл по пыли летней дороги, обогнув на всякий случай место исчезнувшего трактора… Приехали.
Он внёс Ёлку в дом на руках. -Будто невесту, - улыбнулся тот и окончательно уснул, чтобы проспать двое суток. Хозяйство Борис осваивал сам: искал продукты, разбирал вещи – и думал. Пашма и Нерль. Вот она, Территория, где родится его эльфка… Его принесло сюда. Здесь он на месте… Из всех мест России именно это – его. В будущем здесь царит Гуди. Сейчас… Ева! Ради него они здесь. Ради поиска!
Он вышел из круга берёз, что экранировал дом, но следов крылатого Здухача в округе не обнаружил. Где-то далеко был один из Братьев. Это не страшно: их берёзы укрывают… Холодно. Как же топится эта кошмарная печка? Калорифер едва греет. Холодно… Одиноко.
-Мы за клюквой! – объяснил проснувшийся Ёлка любопытным старикам – соседям. – А как снег ляжет – живописать пойдём. Левитан из меня не очень, но под Шишкина смогу. Люблю зимние пейзажи.
-На плэнэре, значить? – щегольнул эрудицией сосед.
-Угу. Там, глядишь, и мать с братом приедут, так что зимой скучать не будете.
-А этот кто? – прошептала соседка. – На тебя похож.
-Тсс! – ещё тише прошипел Ёлка. – Братан по отцу. Единокровный, значит. Из Симферополя… тьфу! Ставрополя. У них там природа лысая – вот, показываем ему наши красоты. Печку учимся топить, - он хихикнул. Борис скромно краснел и играл младшенького. Ёлка проводил соседей и утешил:
-Они просто такие подозрительные. А так – раз в сезон зайдут на пару слов. Так что этой компании не бойся. Но за клюквой мы и вправду пойдём: ты там Еву послушаешь, а я навещу кое-кого.
Перед походом Борис осваивал новую экипировку: пятнистые брезентовые штаны и куртку, высокие бахилы.
-Исподнее поправь! – оскорбил его Ёлка. – Стариков напугаешь.
Алые шаровары служили теперь нижним бельём и всё время пытались выбиться фестонами наружу. Творческая мысль свелась к тому, чтобы подвязывать их резинками.
Правильно одетый Борис добрался до болот, и Ёлка сразу куда-то исчез. Утопая бахилами во мху, брошенный Ёлкой Борис наслаждался клюквой. Хороша! Так хороша… Жалко рвать.
- Эй! – раздался шепот Ёлки. – Не шевелись. Гляди! – Он вытянул ладонь с горстью розовых ягод. Тотчас захлопали крылья, и из елей вылетела большая розовая птица. Уселась Елизару на ладонь, подняла жёлтый хохол, разглядывая сумасшедшим взглядом угощение, и начала жадно хватать ягоды и глотать, запрокидывая голову. Алые капли венчали перья крыльев и хвоста. Бежево-розовое тело, серо-голубые отсветы спинки… Райская птица. Наелась, потопталась на ладони Ёлки и улетела, тоненько прозвенев что-то довольное.
-Это кто? – благоговейно спросил Борис.
-Это свиристель. Они пугливые, только ко мне так прилетают. Ох, Ева завидует!
Ёлкины сюрпризы. Хороший братец… А вот второго, мускулистого и крылатого, всё нет. Нигде нет!..
Постепенно у них сложился распорядок дня: с утра вместо упражнений кололи дрова на зиму, после шли в леса – звать Еву, прозванивать Территорию… Брат исчез было из поля, но после их стало много. Они медленно двигались по району от райцентра… И был всплеск Симона! С этого дня Борис запретил Ёлке выходить из круга берёз.
-Еву я отсюда слушать попробую, - сказал он. – А вот попасть, как колобкам, на зуб Симона нам с тобой нельзя. Это гибель, понимаешь? Хоть я его однажды ослабил… но это случится в будущем, а сейчас мне сил не хватит. Он может нас подчинить. Подчинять он любит и умеет. Кого, интересно, они ищут?
-С их скоростью им до нас добираться ещё долго, - утешил Ёлка. – И потом, у нас крошечный хутор, здесь зимой только двое стариков. Пока время есть. Хочешь, вернёмся в Москву?
-Нет, - покрутил головой Борис. – Это моё место.
-Я, пожалуй, тоже останусь. – Ёлка загрустил. – Раз матери нет, значит Ева не вернулся. Ну должен он быть здесь, Боря! Почему его не видно? – Он дёрнул себя за чуб и выскочил в сад.
-Смотри! – уныло сказал он вышедшему за ним Борису, надевая принесённый тем ватник. Он стоял у маленькой ёлочки, половина которой была сплошь затянута умирающей повиликой. – Эту ёлочку мы с Евой в прошлом году посадили. Мать не доглядела!
-Вы с Евой? – задумчиво спросил Борис, разматывая жёсткие плети и выдирая корень. Увитая повиликой часть опустила веточки, прижала их к стволу: теперь ёлочка составлена из двух половин – здоровой, с торчащими крепкими веточками, и замученной повиликой, с прижатыми к стволу ветвями.
-А ведь вы Гольцы! – Борис ощупывал опущенные ветки. – Вы Альцес и Альцис, пространство и точка. Ты работаешь вширь, в природу и красоту, раскрываешь; он – бьёт искажение в конкретном месте, сворачивает. Понял, Ёлка? Здоровая половина – это ты. А его завила повилика, зажала и не пускает. Но веточки живы, хвоя цела. Жив твой Альцис, сиречь Здухач и Ева. Жив, брат ты мой. Только где эта повилика, и как нам её избыть? Вот бы так, как эту – выдрать с корнем! – Он отшвырнул стебель. – Мерзость.
Ёлка пал на колени и обнял ёлочку. Заморгал.
-Я не помню его лица! – с ужасом сказал он. – Я забыл его лицо!
Борис укоризненно взглянул и постучал пальцем по его медальону.
-Не стыдно в панику впадать? Сам же хвалился!
Ева сорвал медальон и, сдерживая дрожь рук, силился его открыть.
-Не могу! – всхлипнул он.
Борис отобрал медальон, открыл и замер: фотография Евстигнея выцвела почти добела. Сквозь серую муть едва проглядывали черты лица потерянного брата. Ёлка выхватил у него медальон, взвизгнул было, но напрягся и вдруг успокоился.
-Вспомнил! – заявил он. – И вот что. Раз образ выцветает, я его напишу. В алых шальварах. Я пошёл.
77. Долгопрудный - Команово, 22 октября
-Мадам! Позвольте манто? – раскрыл объятия довольный новым обликом Анны Юрий. Он отшвырнул газету: жена вернулась! – Но она не подыграла, бросила каталку с продуктами и проворчала:
-Скорее собирайся. Бегом!
-Ты, наконец, решила меня выпустить? – удивился Юрий, что совсем зачах под домашним арестом: Чур лучше укрывал квартиру, чем людей, а Братья уже добрались до Долгопрудного, и Анна не желала рисковать появлением Юрия на улице. -Я им не так нужна, - объясняла она. И потом, она может менять облик, а Юрий… сколько ни старался, всё Юрий – хоть в ватнике, хоть в дублёнке или шинели. Никакого артистизма! Анна закрывалась Чуром и преображалась. Бережёного бог бережёт, и теперь, наверняка, кроме Монахов полно соглядатаев на улицах. Так что и она выходила на улицу только второй раз, набивала каталку продуктами и ныряла в квартиру. Газеты им поставлял консьерж.
-Куда идём? – поинтересовался Юрий, проверяя, не отклеились ли его замечательные седые усы и водружая на голову вновь вошедший в моду «пирожок». Его отражение в зеркале с омерзением поморщилось, увидев результат. Юрий – с усами и в пирожке! Только в страшном сне.
-К Вере, - бесцветно ответила Анна.
-Это кто? – поразился Юрий, застыв перед вешалкой. Что надеть –
дублёнку или парку? - Дублёнку. Пирожок этот идиотский… В шубе жарко. Манекенщик, а не мужик! И зачем он поддался Анне и накупил весь этот гардероб?
-Ты её не знаешь. Меня с ней Ленка когда-то познакомила. Вместе в автобусе ехали. Она из Команова.
-В свет выходим? – Юрий скорчил зеркалу рожу, усы задрожали… Идиот, сейчас отклеятся. Анна сурово взглянула на него. Раздельно сказала:"Я – нашла – Зайку".
Рука Юрия дрогнула и усы оторвались.
-Чёрт! Что?! Зайку – здесь?
-Она про нашу осведомлённость не знает. Но у неё проблема: Здухач ушёл из тела и не вернулся. Пошли, генерал, спасать дитя. Только, ради бога, не говори ей про Зайку. Расстроится.
Юрий сменил шубу на парку. Без усов можно в ней. И пирожок заменил на мерзкую кепку с кнопочкой – именно такие носила молодёжь… И он, старый козёл. Он, стало быть, молодится.
-Дитя дракона? Тогда берём зверей? – нарочито спокойно спросил он («Енарал, готовься к бою!» – пела душа. Засиделся).
-Попку нельзя, внимание привлечёт. Только Савераску.
Встрепенувшийся на жёрдочке какаду печально поник. Пекинес принёс в зубах поводок.
-Сынка спасать идём, - сказал ему Юрий. Пекинес завихлялся и вывалил язык.
А было так. Анна встретила Веру в магазине и рискнула снять Чур. Вера была так измучена, что казалось: вот-вот, и в могилу. Анна увела её в уголок и потребовала объяснений. Едва стоящая на ногах Вера сдалась: сказала, что сын в коме и не возвращается.
-Что врачи? – требовательно спросила Анна.
-Нельзя. Его шевелить нельзя, - прошептала Вера.
...Вера родом из их деревни!
- Он - Здухач? – рискнула Анна. Вера вскинулась, всмотрелась слепыми исплаканными глазами в Анну – и кивнула.
Теперь они шли спасать Здухача.
Юрий укрыл квартиру Веры Чуром. Анна уже держала Здухача за руку.
-Он и телом ушёл, - с отчаянием сказала Анна. – Вера! Ты знала, что он Здухач, когда рожала? Помнишь Дракона?
Вера кивнула, закусив губу.
-Значит, он родился в рубашке. Сохранила? Неси скорей!
Вера кинулась в свою спальню, принесла шкатулку. Анна нахмурилась.
-Слушайте. Это его тело. Единственная часть его тела, что не попала в плен. Я сейчас уйду в него, держа рубашку, а вы положите руки мне на плечи. Юрий – действуй по обстоятельствам. – И Анна взяла остатки родовой оболочки Евстигнея. – Ухожу.
Юрий снял Чур. Вспышка магии потрясла патрулирующего улицы Брата и исчезла как не было. Почудилось…
Тем временем Ёлка заканчивал портрет. Борис в алых шальварах позировал.
-Эй! – сказал он. – Ты посмотри на его лицо: он у тебя с утра какой-то жёсткий был. Ева добродушнее. И мои мышцы раздувай пошире: я перед ним кузнечик.
-Не надо! – взревел Ёлка. – Не лезь в процесс. Ты кто? Ты натурщик. Стой себе. Он теперь такой. Он стал больше похож на тебя… Ты лучше представь, что ты – он. Я заканчиваю.
Борис двинул затёкшими плечами и задумался. Таинственная связь Гольцов: «Он теперь такой». Ладно. Борис – это не Борис, а Ева. Он стоит в алых шальварах и играет вздутыми мышцами, смотрит тяжёлым взглядом исподлобья, как утром на Ёлкиной картине. Нет! Не тяжёлым – ухарским. Вот!!
Ёлка нанёс последний мазок: взгляд Евы изменился.
-Всё! – завопили оба, потому что оба почувствовали Связь. – Всё! – И они ринулись к выходу, столкнулись в дверях и понеслись к ёлке. Веточки больной половины поднялись.
-Всё! – Они обнялись и пошли в дом.
На картине ухарь Ева в алых шальварах напрягся для боя. За его спиной были подняты гигантские красные крылья…
Истошно пахло сиккативом.
Ева глубоко вздохнул и потянулся, вырвав руку у Анны. Открыл глаза.
-Всем привет, - сказал он, принюхиваясь. – Бульон! Неси! Жрать хочется! – Вера повернулась, но он удивлённо спросил: - А где Ёлка с Борей? Только сейчас со мной были! А вы кто?
Анна с Юрием встретились глазами… Только что освобождённая Чернеба запела, и Анна едва вытянула Юрия, начавшего уходить… С бешенством Царицы она завизжала в ответ, и песня Чернебы оборвалась, Чернеба прянула, оторвав щупальца, что уже протянула вслед за Здухачем в Москву…
-Мы – живы, - удовлетворённо вздохнула Анна, и Ева удивился. Пекинес залез на постель и обнюхал сына. Родной запах.
В Команове берёзы сомкнули строй: вновь звучала песня бестелесной Чернебы. Монахи, что обшаривали Территорию, были выключены из поиска, ушли в медитацию.
А Ёлка на радостях учил Бориса плясать гопака. Изба сотрясалась взрывами смеха и падением чего-то тяжёлого.
-Нажрались! – буркнул старик-сосед. – Завсегда так: только отпусти молодёжь на плэнэр – и она нажрётся. Гнилая нынче кровь, водкой вся разбавлена.
-Как бы пожара не учинили, - пригорюнилась старуха. – И что их чёрт принёс?
78. Школа, 22 октября
Её звали Римма. Она была родом из сельской верхушки: дочь главбуха и завгара. И она приехала по распределению, сменив на посту учителя истории и географии Аркадия и взяв нагрузку по физкультуре. Вернулась вопреки рыданиям матери, что мечтала видеть дочь горожанкой. Отец отговаривать не стал, сказал только:
-Ты, мать, свою мамашу забыла. А дочку-то в неё родила: кремень. Ты её не убедишь, зря слёзы не лей.
Кошмар последнего времени потряс Римму, но не одолел. Она обдумала положение, поняла, что её сексуальные фантазии – не болезнь, а результат воздействия, что перевернуло всю деревню, и поехала в райцентр. Там есть Интернет, и она начнёт искать мужа. Беготня по ночам, что захватила остальных учительствующих подруг, Римму не устраивала. Раз она до сих пор не полюбила, найдёт мужа по расчёту. Того, кто любит деревню, может в ней прожить и… чтобы не глуп, не очень страшен видом, образован… Многого хотела Римма. Однако два вояжа в райцентр позволили ей понять, что выбор есть. Воодушевлённая, она дала себе время обдумать и выбрать – и буйство вокруг будто бы утихло…
Сегодня на последнем уроке её вновь толкнуло. Закатилось сердце, перед глазами встала непотребная сцена… Она прикрыла глаза и вспомнила Интернет, свой выбор, представила портреты двух самых приятных мужчин – нормально одетых, деревянно сидящих перед фотоаппаратом, обыденных… Страсть схлынула.
На задней парте захихикали девчонки. Она подняла глаза. Здоровенный бугай, двоечник и глупец, очередной Женька из десятков Женек деревни, лапал этих глупых вертушек и ухмылялся Римме в лицо. А они – хихикали.
-Женя! – спокойно сказала она. – Вернись на место.
-Гав! – ответил Женя. – Гав!
Она подыграла: приказала – «Место!», – похлопав рукой по парте. Он смерил её раздевающим взглядом, отвернулся и схватил за грудь толстую Настю. Тогда Римма прошла вдоль ряда и положила руку на его плечо: -Сядь на место.
Выгонять из класса было запрещено новыми педагогическими правилами: это травмирует детей.
-И не смей больше прикасаться к девочкам, - ровным голосом продолжила Римма.
-Не лапай меня! – огрызнулся он, стряхивая её руку. – Тебе завидно! На тебя никто не польстился – вот и лезешь ко мне. Ревнуешь, а самой в могилу пора.
Девчонки хихикали. Римма заледенела.
-Ты вступаешь в борьбу? – звенящий голос мигом прекратил смех. – Учти. Я не борюсь, потому что я – победитель. Если я начну с тобой бой, моя победа обеспечена. Хочешь?
-Да я ничего, - вдруг струсил он, – Я… - и пошёл на место.
Так песня Чернебы потеряла зафрахтованного Галей проводника, и в школе стало спокойнее. Но в деревне вновь начались оргии. Ах, боже мой, кого же из двух поскорее выбрать? Нельзя тут одной.
79. Симон, сентябрь-октябрь
Сообщения из Москвы отдавали паникой, и Симон ускорил отъезд. Уже в середине сентября он был в Москве, выслушивал устные доклады разведчиков. Тихий особнячок в Замоскворечье, штаб какой-то несуразной крошечной партии, что и партией-то оставалась лишь за счёт Братьев, потому что боролась за права, которые никому уже были не нужны, сейчас фыркал как чайник, вбирая и выбрасывая представителей Симона на местах. Каждый из них приносил что-то новое, но, по сравнению с Севером, это были незначительные события. К северу от Москвы кипела магия. Взволновавшие их случаи оживления коматозных и умирающих людей не дали никаких зацепок: все ожившие покинули больницы и канули на просторах России, так и не вернулись домой. Действительно, кому придёт в голову ставить охрану к человеку, что только-только вышел из-за порога смерти?
Больные, едва ожив, уходили в пижамах в ночь, избегнув бдительного, но спящего ока дежурных медсестёр и охраны. Бедные охранники чесали в затылках: вроде были на посту, но ничего не видели… морок. Позже выяснилось, что ко всем охранникам подходила медсестра или врач, они долго беседовали - а сёстры, как и врачи, божились, что к охране не спускались.
Итак, народились монстры наподобие гипнотизёров-йети - и разбежались. Это - первая проблема. Далее следовала проблема политическая: правительства заверяли Симона, что работы по клонированию прекращены, но вот уже из Италии, Германии, Южных Штатов и России Братья сообщают о военных базах, где под прикрытием обычной деятельности существуют научные коллективы из учёных, что замешаны в «прекращённых» работах по клонированию. База в России расположена к северу от Москвы, там, где возникли «йети»… Наконец, в Иванове, Юрьеве-Польском, Переславле в бандитских разборках фигурируют «ходячие мертвецы», а тела убитых таинственно исчезают. В народе вспыхнули древние суеверия о кладбищенских огнях, вампирах и упырях. Народ спивается… Это – из другой области. Он теперь везде спивается, и Симон не может запретить государствам наживаться на спиртном: «Те орехи не простые, в них скорлупки золотые, ядра – чистый изумруд».
Теперь ещё этот Брат Сергей со своими историями о сексуальном помешательстве и песне, что выводит из строя и женщин, и мужчин. И о том, что некие маги проехали мимо него на мотоцикле – и ушли!!! От слежки Брата. Предположительно, эти маги – дети…
Всё концентрируется там. Там, за озером Неро…
Симон поехал инспектировать военные базы и Слушать. Андрей со своей охотой недельку подождёт.
Он побывал на той базе. Ну и что? Базу уже эвакуировали, и Симону пришлось слушать нелепые байки о том, что тут располагалась тюрьма. Без решёток на окнах! С цветочком во дворе! Он что, должен гоняться за этими клонированными по всей стране?! Пора нажимать на правительство, закручивать гайки. Да хоть кодировать, хоть и жалко сил на простых людей… Надо.
В начале октября Симон вернулся, чтобы встретиться с Андреем и поохотиться – и вспомнил Бориса, ибо Андрюша устроил на него самое настоящее покушение руками этого недообразованного спившегося Валерия. Думали, что слабенький Брат может усыпить бдительность Магистра! Вот тебе и нажим на правительство. Ты им: ограничьте водку и уничтожьте клоны, а они тебе пулю, чтобы не зарывался… Прав был Боря, пропавший без вести где-то в России. Довели его тогда до Валерия – и потеряли. Уж не репетировал ли тот покушение заранее, на Претенденте? Не жить теперь Брату Валерию, вернее, расстриге Валерию - Симон его сразу обесточил. А уж тело бесталанное убрать – не вопрос. Руки всегда найдутся, чтобы Магистр не марался.
Андрюша… Что делать с ним? Взамен придёт ещё глупее… Пусть сидит. Теперь он не рискнёт нападать: он засветился... Симон недовольно оглядел маленький камин. Декоративный. Тяги нет, дымит. И кресла эти низкие… Партия называется. Какие-то мышиные жеребчики… Ну, а теперь, как ни пытаешься ты, Симон, уплыть мыслью, разбирайся с Юрием. Понятно, что больно и стыдно. Понятно, что такая накладка хуже покушения. Юрий – маг. Сильный – сильнее Симона, и дикий. Крайне опасный. Этот маг сумел ограничить Дар Симона и теперь Магистру недоступна былая Сила. Юрий ушёл от Братьев и скрылся, хоть и нашли его дачу через милицию… опять там же, за этим проклятым озером! Нашли его зазнобу – но и она скрылась, используя Дар! Тут не семейство. Тут организация, что покушается на Силу – на базу власти Братьев…
А теперь задрожала Москва. Приёмы то тут, то там, несть им числа, и не декодируются. А поглядишь – люди как люди. Бабки с дедками, молодёжь занюханная – все тихие, скромные, никто не врачует, не ворожит, живут себе потихоньку, а поля все исчерчены…
Не поймёшь, куда отправляться. Пожалуй, за Неро нужно слать Братьев, а самому оставаться в Москве. Генерал должен быть… на горке, на белом коне. Симон принял решение, стиснув зубы, понимая, что за озером Неро страшно. Страшно потому, что там растёт Дикая Магия.
80. Долгопрудный, 23 октября
-Вера права, - сказала Анна, оглядев попугая. – В этом виде звери непригодны. Холод, грязь – и попугай? Или коротконогая собачка? – Она дёрнула себя за хвост. – Как Эльза их превратила?
-Раз превратила, можно переворотить, - предложил Юрий. – С собой ты уже справляешься. Почему не с ними? Котёнок не легче был.
-Маска и превращение – суть вещи разные, - ответила Анна и села у клетки. Нужно вспомнить Петьку. Как она делала себе короткий нос? Ага. Стягивала его от кончика, словно вливая в щёки… Этот клюв гигантский, это же не мягкий нос! Это же рог. Его, наоборот, слущивать надо, ссыпать до окончательной формы… Нет! Потеря вещества, да и сосуды мешают. Трансформацию делать надо сразу: в один миг был клюв какаду, а в следующий - будет уже петуха. Скакнуть… Опять нет. На черепушке какаду – петуший клюв? Ох. Значит, всё разом… - Она зажмурилась. Юрий захохотал.
-Экипаж подан! – Евстигней ввалился к ним, помогать с вещами. – Эй! А где цирк?
Измученная Анна показала на Золотко, что бродил по комнате, изучая мебель: так удобнее, чем смотреть через прутья клетки.
-Это Попка? – удивился Евстигней. – А пёсик где?
-Пёсик у меня в кармане, - ухмыльнулся Юрий. – Савераска! Покажись.
Из нагрудного кармана куртки высунулась мышиная мордочка.
А кролика у вас в шляпе, случаем, нет? – Ева почитал их деятельность фокусами.
Анна пробормотала:
-Вера же сказала, что мы не можем ехать как цирк шапито. Машин мало, ГАИ заинтересуется… Пришлось потрудиться. Семь потов сошло, пока расколдовывала… Едва дышу.
-Сказки. – Евстигней привалился к косяку. – Петухи не бывают попугаями. Тем более мышь – псом. Есть же какие-то границы!
-За спину посмотри! – возмутилась Анна. – У тебя в Свечении крылья шести метров в размахе! С перьями, да будет тебе известно!
-Так то в Свечении… - стушевался Ева, удивляясь себе: так спокойно говорит о Свечении, будто не на днях с ним столкнулся.
-Так посмотри на них в Свечении. Мало ли какая форма в Яви? Форма в Яви – это моё дело, - фыркнула Анна. – Вот ночью, с помощью топора и этой самой матери я и меняла их на то, чем были раньше. – Она устала. Она так боялась воздействовать на животных… Но они ей помогали. Метаморфоз проходил тяжело, форма плыла, она не сообразила вынуть попку из клетки, и клетку пришлось ломать… Кошмар! Попка с гребнем и куриными ногами; Петька с жёлтым хохлом – чего только не выходило на первых порах, пока она не освоилась. Зато Савераска вышел единым махом и жутко нагрел жёлудь – до ожога на груди Анны. Петька жёлудь выхолодил. Ну да, игры с массой…
Юрий смотрел, фыркал и страшно мешал работать. Ох, Эльза! Ну и задачку ты задала неопытной Царице Тьмы…
Евстигней уже уселся на кровать, одобрительно похлопал по столбикам:
-Жуть! Очень подойдёт к моим шальварам. Я у вас ночеваться буду, когда вернёмся.
-Мечтай! – буркнула Анна («Экий разбитной сынок!»). – Не вернёмся. Смотри мои столбики в любовных снах.
-Вот тогда скажите, - моментально сменил тему легковесный от радости Ева. – Могу я с Ёлкой говорить во сне, или это у меня с устатку? Всю ночь с Ёлкой проговорили. Не выспался.
-О чём? – поинтересовался Юрий.
-Говорит, там Братья и Симон. Через Переславль не проехать, а вокруг райцентра Братья. И жрать ребята хотят: фасоль с пшеном съели.
-За всю ночь – только это? – засмеялась Анна.
-Так он как «СОС», одно и то же долдонил. Я спал словно эпилептик: «Братья – Симон – не проехать – еда». И снова. Телеграфист рыжий!
-Гольцы? – предположил Юрий. – Наверное. Давай считать, что всё это Ёлка тебе передавал. Ну, Анна, а ты что скажешь?
-Чур скажу, - Анна вскинула на плечи рюкзак. – И заедем в какое-нибудь сельпо с надписью «Трактиръ», еды купим.
-Едем! – завопил Ева и пояснил: - Это я Ёлке передаю.
Они вышли из подъезда.
-Знакомьтесь: Антилопа Гну, - Ева начал запихивать вещи, трамбуя их в
багажник сорокового Москвича прошлого века.
-Раритет! – охнул Юрий. – Ему же цены нет! А как с техосмотром?
-А так, - Ева вынул из кармана пачку банкнот. – Только так. Иначе не бывает. Раз раритет – значит у тебя большой карман. А что он десятилетиями скучает по деду в гараже, никому не интересно. Мы-то всё больше на мотоцикле, с ветерком, вот наша антилопа застоялась. Ждала, ждала – и дождалась.
-Однако ты богатый! – уважительно сказал Юрий.
-Это я тут одному ценителю потолок фресками расписал. Сильфидами среди цветов. Теперь у меня новый заказ: его ресторан расписывать. Аллегориями. А? Зато денег даёт. В винном подвале я ему Преисподнюю произвёл: пламя и рогатеньких. Он туда особо ценных клиентов на дегустацию пугать водит. Верх ещё не достроили, и у меня отпуск.
Сияющая Вера повернулась к ним.
-Ну, маги, едем? Вас и не узнать. На людей стали похожи.
-Не надо, - улыбнулась Анна. – Я этим шляпкам и вуалеткам всю оставшуюся жизнь спасибо говорить буду!
-Едем через райцентр с Симоном и Братьями, - ответил Юрий, пристраивая петуха и строя Рубеж.
-Тирольские песни на четыре голоса? – хихикнул Ева, Москвич взревел, и Долгопрудный навсегда остался позади.
Поехали через Ростов и теперь проезжали Угодичи – любимое село Аркадия. Вера готовила себя к тому, что узнает о его смерти… Не было смысла себя обманывать: пока все предсказания сбывались. Вот и сейчас они ехали туда, где примут последний бой. Тот бой, что Аркадий уже прошёл. Нет теперь на Территории Спорыша, он ушёл от Зла. И всё равно было грустно. Аркадий как-то незаметно заменил ей Лену – ту, что делила её детское одиночество, ту, что была недосягаемым идеалом. Теперь их обоих нет.
Вера стиснула зубы и велела себе не расслабляться. Угодичи? Ах, да!
-Вот скажите, - обратилась она к соратникам, - почему наша Территория не включает озеро, Ростов, Угодичи – места, богатые историей? Ростов! Поле битвы христиан с волхвами: он же туго принимал христианство. Сказания его языческие… Великая рыба, что полтора сорока народу влекли на княжий двор, выловив в Неро; да старик полуголый - днями в ладье катается, ночами в озеро погружается; ещё остров среди озера с теремом, где слепая девка ездит на косматом льве, - всё это ростовчане считали предостережениями озера родному городу…
-После видений сих пришла гроза великая, - продолжил Ева, - молния зажгла город, загорелся храм Велеса, а истукан бога вышел и пошёл на Чудской конец города. Шёл он по берегу, и озеро кипело перед ним и выбрасывало на берег варёную рыбу… Давно я хотел написать картину, да нынче озеро обмельчало, посерело. Ложь получится, если из памяти брать: там краски яркие, солнце жёлтое, и блеск молний из-под серой колышущейся мари – вжик! И Велес: словно Годзилла. А ещё отличный сюжет – когда верховный жрец истукана молит: «Не уходи!», цепляется, а тот его за любовь собачьей головою награждает. Мол, не лезь, раб, в божьи дела. Сквозь марь светит среди дня «звезда хвостата»: под ней чудо сие свершилось.
-До того ещё была священная роща Поклоны, и Влесово дворище. Построили его по велению князя Владимира, что искал веру и метался от бога к богу, - подхватила Вера. – Ведь Ростов приютил три племени: меря, чудь и кривичи жили бок о бок, мешали верования, делились богами – и озеро было у них общее. Если оно злилось - ворчало и кипело неделями, над ним неслись ураганы – тогда люди ждали страшных событий, что унесут многие жизни: врагов, пожаров, войн. И новая христианская вера боролась прежде всего с озером: стало оно Гнилым морем, застоялось, грязью заросло, стало притчей во языцех. Корили ростовчан за грязь и тухлый запах уничтоженных рыбных угодий; теперь там столько же рыбы, что и в Москве-реке, да и качество приближается - где уж теперь полтора сорока народу рыбу найдут… Почему Ростов не включён в Территорию? Угодичи опять же, с их тремя девами - героинями разве недостойны?
-Слышу, слышу, чьим духом пахнет! – улыбнулась Анна. – Легендарным Аркадием?
-Остановимся. Аркадия уж нет, - вздохнула Вера.
-О твоём «почему», - развеял молчание Юрий. – Потому что земля эта полна магии, и где-то эти запасы уже сыграли свою роль и были исчерпаны, обесточены самой историей… Неро спит; Угодичи умирают; Ростов давно никакой не центр, коли главное место, где чуешь там Силу - тюрьма… Магия израсходована. А у нас - ещё жива. Впрочем, откуда ты знаешь, что они не входят в Территорию?
-Так мы с Аркадием её считывали!
-Мать права, - сказал Ева. – Территория не доходит до райцентра. Это область моей охраны, я знаю.
Снова повисло молчание. Юрий смотрел в окно. Сейчас ему не до теории, его работа иная. Братья, Братья – уже человек десять по дороге. Без Чура бы им не добраться. Пару раз останавливали дорожные патрули, но заглядывали не в машину, а в карман Евы, как тот и предсказывал… Симона нет, видимо. Пока – нет.
81. Деревня, конец октября
С ночных улиц исчез козёл, и молодки вздохнули спокойно. Милиционер немного протрезвел и исполнил свой служебный долг: доложил приехавшей в начале месяца комиссии, кто где живёт. Помог растрясти Моню и извлечь точное имя и адрес "племянника". Теперь Моня заперлась и не выходила, переживала потрясение.
Позже прибыл Монах, долго беседовал с Фёклой и Филимоном, но ничего не добился: оба были обычными людьми и Силы в них не чувствовалось. Разве самую малость, на границе восприятия. Деревенские слухи раздуты: нет у них серьёзных ведьм и колдунов. Их парочка в подмётки не годится любому городскому экстрасенсу…
Выспрашивал их про Анну и Юрия, но ничего не добился. Что про них можно сказать? – Дачники.
А Филимон, пройдя проверку, окончательно взбеленился: Монах смеет лезть в дела Царицы Тьмы, его… истинной, тайной, глубоко сокрытой любви? Его тоска по Гале прошла как не было, и появилось дело: Монах. Эту мразь нужно уничтожить, а у Филимона по ночам нет рук…
Однажды он улучил момент и отпер дверь дома Коли: эту процедуру копытами не осуществить. И теперь целеустремлённый козёл проводил ночи в Колином доме с вонючим трупиком вешчицы в зубах: ждал гемы - а они не появлялись. Они были заперты тополями и не могли явиться на зов крови Царицы.
Что-что, а терпения Филимону не занимать. Ночь за ночью козёл ждал гемы, и однажды его навестила чёрная кошка. Допрос у Монаха сроднил стариков, а цель защитить Царицу позволила забыть старые распри… Да что там, козёл и кошка не были Филимоном и Фёклой, они были соратниками изначально, и распри человеческих ипостасей их волновали мало.
Козёл и кошка с сумерек до утра терпеливо ждали гемы в Колькином доме, и когда запела освобождённая Чернеба, а козёл задрожал, кошка просто вспрыгнула ему на спину, вцепилась когтями и завыла. Козёл расслабился и остался в доме – терпеть и ждать.
А у Нинки появилась новая тема: открывать глаза обманутым мужьям и жёнам, безутешно качать головой и жалеть бедняжек, упиваясь их ревностью. Бобо знала своё дело, и Сила потекла к Фёкле, лишённой из-за Монаха возможности лечить.
Чернеба же нашла тело. Безуспешно пытаясь пробиться к Римме, вполне пригодной для её целей, она обнаружила ту, которую Римма за руку привела к осиротевшим детям: Татьяну, мать Ташки. Та снова сбежала к пастуху, и теперь Римма ходила к детям по утрам – заплетать Ташкины косы, а после вела за руки в школу, которую они повадились пропускать.
-Усыновила, недотрога? – ехидничали учительницы, если их ночь выдавалась не очень напряжённой, но вскоре всем стало всё равно: Татьяна вступила в полную Силу.
Чернеба ликовала! В голове Татьяны всегда царила лишь одна мысль, и для целей Чернебы она оказалась гораздо лучше романтичной Гали. Теперь песня звенела до самых окраин Территории.
Монахи ушли в медитацию, люди – в случку. Мужиков по деревням осталось мало, и бабы дрались за них, вцепляясь друг другу в волосы, кидались к ним заранее, не дожидаясь песни – лишь бы урвать себе партнёра на ночь; жёны с вилами стерегли мужей, если те были лучше других… или оставляли их неудачницам.
Чуланы Корши опустели: Татьяна оказалась сильнее. Корша перебивался окончательно спившимися и скучал.
Школьники жгли костры, вопили магнитофоны и девушки, но родителям было не до них. Школа опустела.
82. Встреча, 23 октября
-Ёлка! – сказал Борис, одеваясь. – Я, пожалуй, пойду навстречу. Они ведь через райцентр едут, мимо Братьев. Может, помогу им с берёзами. Симона нет… Я пойду.
-А Братья тебе не опасны? – удивился Елизар.
Борис надменно выдвинул челюсть, ледяным тоном осадил:
-Я Претендент. Братья мне не страшны.
-Ой! – упал на колени Елка. – Дозвольте ручку-с, ваше преподобие. Вы
у нас Претенденты, а мы, серые, забыли. Уж простите неразумных! – И он схватил руку Бориса и потянул к губам. Тот вырвал руку, отпрянул.
-Озверел?
Ёлка встал с колен, отряхнулся и сказал:
-Исподнее заправь, Претендент. Такая спесивая рожа тебе не идёт.
Мерзким становишься. Не соответствуешь моему чувству гармонии. Гусак какой-то!
Борис фыркнул. Задумался.
-Это обезьянничанье. Это я с Симона передрал: он же мой кумир… был. Ты прав, Ёлка. Это величие – и есть наша с Братьями ахиллесова пята. Великие Братья! И всё. Величие выше чего бы то ни было, в том числе этики… Ладно, я пошёл. Из берёз не лезь, понял?
-Га-га-га, - сказал Ёлка и захлопал крыльями… руками, то есть.
-Это не га-га-га. Это – Рация. Не лезь из берёз, понял?
-Понял, - жалобно сказал Ёлка. – Я остаюсь хозяйкою, и чисто дом я вымету, для вас прикинусь зайкою – и львом, покуда вы не тут.
-Виршеплёт. – Борис обнял брата и ушёл. Обнял брата… «И львом –
покуда вы не тут». Хулиган!
Чур держал. Братья мелькали по сёлам, но внимания на машину не обра-
щали, чего не сказать о мальчишках, что бежали за ними и восторженно орали, завидев дряхлую редкость. Не было собак. Совсем не было…
За мостом через Пашму Ева затормозил.
-Так вы куда – сюда или к нам?
-Сюда пока нельзя, - сказала Анна. – Чур вам до дома понадобится. Мы от вас вернёмся пешочком, для тренировки.
-А вещи? Тащить на себе одиннадцать километров лесом?
-Вещи, пожалуй, сбросить надо бы, - сонно пробормотал Юрий и подскочил на сиденье от вопля Евы: - Боря! Братец ты мой! Ты чего?
Евстигней ринулся из машины и выбежал на пляж. Там потерянно стоял юноша – почти мальчик, тонкий широкоплечий мальчик. Он повернулся к Еве и сказал: - Здесь будет мельница. Здесь она родится.
А к машине подошла от моста пьяненькая Нинка.
-А! Вместе приехали! – радостно сказала она с собачьим выражением глаз. – А я думала, он тебя давно бросил. Ну, с приездом.
Анна вглядывалась в глаза Нинки. Что-то лживое. Что-то врёт. Что? Вроде бы ничего не сказала – а врёт… Анна напряглась, сверля Нинку взглядом в поисках этой лжи, и вдруг та одеревенела, столбом повернулась к ним и проговорила старушечьим Фёклиным голоском: «Беги, Царица! Тебя ищут. И Царя ищут. Милиция была, Монах приезжал. Ох, беги!».
Нинка очнулась и побрела мимо, невидяще глянув сквозь машину.
Спасибо, Фёкла! Да ты уже ведьма серьёзная… Анна повернулась к Юрию.
-Плакали наши домики? Едем к Вере. Вера, поместимся??
-Принимайте братана! – Открыл Ева заднюю дверцу. - Эй, петух!Расселся! Садись на колени. Мы Борю нашли.
-Кто - кого? – рассеянно спросил юноша, забираясь в машину, – Здравствуйте. – поднял глаза и радостно улыбнулся Юрию.
-Боря? – растрогался Юрий, заглянув в светлые синие глаза. – Боря? Берёзка ты моя! Спаситель и избавитель. Пахма ты наш, Сырбор в бою – и всё это Боря? Садись, друг. Теперь не ты меня в берёзе, а я тебя на сиденье укрываю. Расслабься, мы под Чуром.
-Ну ваще! – взвыл Ева. – Тебе, Боря, надо очерёдность имён устанавливать. Предлагаю так: Борис Ерофеич. Претендент, Великий Брат, Берез, Пахма и Сырбор. А? На пять строчек потянет. И адрес: Территория, «Берёзы». Пущай поищут.
Они подпрыгнули на валуне.
-Зависть, Ева, глаза застит, - заметил Борис.
-А ты что, меньше имён имеешь? – утешила Еву Анна. – Евстигней
Ерофеич Изборский, художник, Великий Расписыватель Ресторанов и Потолков, Дитя Дракона, Здухач Территории и Великий Охотник, Истребитель Ведьм и Лятавцев. Адрес: Территория, «Берёзы». Пущай ищут.
-Ха! – сказал Ева и расправил плечи. – И я старше... Так кто родится на мельнице, младший братец?
Борис подумал – и рассказал.
-Ты говоришь – Дорофей? – обрадовалась Анна. – Наш Дорофей! Вот зачем он ушёл: он уведёт сюда детей.
Вера исправила:
-Не сюда. У него будет как бы копия…
-Карман, - догадался Юрий.
-Мы с Аркадием уже всё записали, и Аркадий ушёл в Равноденствие.
-Так это Аркадий Спорыш? А ты, значит, Майка.
-Вот что, старшие, - вмешался Ева, - доедем – и всё будем рассказывать, а то я вас в пень вмажу. Больно интересно.
Смеркалось. Они ехали молча: растрясло за дальнюю дорогу, да и было о чём подумать. Ева зашипел, больно прикусив губу.
-Песня! – прошамкал он. – Даже Чур ваш пробивает.
-Ничего не пробивает, - возмутилась Вера. – Это у тебя сродство образовалось к подруге неразлучной. И она тебя почуяла: мечтает.
-Взвизгнуть? – деловито спросила Анна.
-Упаси бог! – взмолился Юрий. – У меня ещё с того раза в ушах звенит. Ева, ты стерпишь?
-Я-то… - каменным шорохом проскрипел Ева, – я-то стерплю. А Ёлка уже вышел… Идиот!
Борис открыл дверцу.
-Тормози! Я пошёл.
-Куда? – рявкнул Ева. – Песня же! Куда ты из Чура отправился? Ёлки мало?
Борис откинул голову и прошипел:
-Я тебе не Монах вшивый! Я Претендент! Мне на эти Песни плевать! Тормози. Ёлка не на дороге – в лесу. Отсюда мне короче.
-А ты откуда знаешь? – удивился Юрий. Хочет парень биться сам… Ну что же. Старикам везде у нас почёт. Пусть его.
-Он мой брат, - сказал Борис и вылез. Шагнул, закачался, крикнул: «Гуди!» - и ушёл в берёзу.
-Опа! – прокомментировал Ева. – Всё же у него регалий поболе будет. Мать! Может, он и вправду брат? Ты никого больше не рожала?
-Ну, юмор у тебя! – охнула Вера.
-Пахма – сын Бора, - сказал Юрий. – Ваш Ёлка, случаем, не сын Бора?
-Наш Ёлка – сын моего мужа! – возмутилась Вера.
-Изборского Ерофея. Угу, – улыбнулась Анна. – Ты, Вер, у нас богородица. Не та, что все знают, а та, что рождает ипостаси. Везёт тебе…
-Нет, ты гляди, мы отключились, - удивился Евстигней. – Доверяем младшему. Сбросили проблему – и отключились!.. Ладно. Я, значит, единоутробный с Ёлкой, а Борька – единокровный? Повеситься можно! У нас с Борькой по одному брату, а у Ёлки – два! Жирно больно. Вечно всё себе заграбастывает. С детства как хомяк!
Елизар закончил подметать, окинул критическим взором помещение, закрыл окна и вздохнул: только зря избу выстудил. Пиненом ещё попахивает. Ну и ладно. Он ушёл на улицу – подышать и за дровами. Всё не едут, а он уже переделал все домашние дела. Не сиделось… Он бродил по кругу за берёзами, как медведь с больным зубом, и злился. Может, они в беде?.. – О! У него есть ёлочка. Ева, мерзавец, молчит, хоть тресни, зато ёлочка скажет, как он там поживает. Вышел из круга берёз к забору. К ёлочке. За забором была Она. Она звенела смехом, словно колокольчик, откидывала рукой светлые кудри. У Неё были фиолетовые глаза. Он было сделал шаг к ней, но она повернулась и пошла… - нет! – полетела к лесу. Развевалось белое платье…
Ёлка вышел из калитки, пошёл за ней, заспешил… побежал. Он бежал, спотыкался, падал, бечева Силы тянула его всё сильнее. Лишайники мокрыми тряпками били по лицу, пытаясь остудить… Вотще. Он бежал за мечтой: кровь Радзивиллов звала его, как в детстве, когда он мечтал встретить прекрасную полячку. А Она уходила. Тьма уже пала на лес, и лишь её белое платье, как флаг, вело его в чащу, к высокому берегу Нерли, что ежегодно обрушивался широкими пластами глины в маленькую храбрую реку.
-Погоди! – взмолился он.
-Ты меня бросишь, - прозвенела она. – Вы все бросаете. Или уходите, или умираете, а я всё одна да одна.
-Я не уйду! – прокричал он, прорываясь сквозь частокол елового подроста. Ватник намок, хлюпали сапоги, он потерял шапку...
Берёза невдалеке задрожала, и из неё выступил Борис.
-Стой! – крикнул он. – Ёлка, остановись! Там обрыв!
Мелькало белое платье. Елизар бежал.
Борис вгляделся. Здесь, в глуши, просто не может быть женщин. Что же это? В подплане серое облако окружало голову Ёлки, а среди деревьев кружился рой огоньков. Тогда он начал начал строить барьер – тот самый, которым когда-то Симон изолировал его самого, но облако просачивалось и вновь окружало голову Ёлки. Нужно что-то иное. Иную ипостась...
-Сырбор? – позвал Борис. – Выходи. У нас бой.
Всплыло в груди тепло зверя, мелко задрожали руки, принимая новые команды, Борис ушёл в глубь мозга: теперь Сырбор вступил в борьбу. Его тело словно растаяло. Он струился газовым светящимся облаком, словно тысячеглазый Аргус выглядывая те манящие огоньки. Это Свитежанки! Водяные девы из тех, что плотно заселили эти реки после расправы волхвов с женщинами… Тысячи женщин были принесены тогда в жертву ради борьбы с православием. Жертва не окупилась, а они не нашли покоя и остались бродячими гемами, оплакивающими бессмысленную смерть. Он, Сырбор, пожалел их тогда, дал им газовое тело Свитежанок… Для чего? Вот для этого?
Сырбор свился смерчем, рассеял это соборное тело девы. Клочья белого тумана задрожали, зацепились за кусты. Серое облако сорвалось с головы Ёлки, ринулось к туману – он ускользнул. Облако уплотнилось: серая дева махнула призрачным подолом, тряхнула чёрными кудрями.
-Иди ко мне! – змеиным посвистом пропела она, маня Ёлку.
Но Сырбор созвал гемы, пустил их венцом вокруг головы серой женщины, осветил её лицо… Ёлка застыл: у неё чёрные глаза! Да, она та же, но чернее и… старше. Гораздо старше. Она ходила в школу, когда он родился, она рожала, когда он учился… Нет! Это не его прекрасная полячка – это пародия на неё: злая, чёрно-бесцветная, глупая пародия!
Он опустил голову в досаде и увидел, что до обрыва ему оставался только один шаг. Последний шаг...
Глина под ногами задрожала, закачалась ель, загудел ветер, и пласт, на котором он стоял, гулко чмокнул и начал проседать. Гемы Свитежанок кинулись к нему, зароились в попытке удержать, но висящая над рекой серая женщина взвыла, и Ёлка провалился, растерянно взмахнув руками. Глина рухнула в реку – и та заворчала в чёрной глубине; юноша, цепляясь руками за склон, почувствовал ладонью грубый шершавый корень, ухватился и повис над тьмой глинистого ущелья. Мокрая почва скользила, ель, что протянула ему спасительный корень, начала выворачиваться из земли и стаскивать новый мокрый пласт…
Белые клочья тумана свились, окружили рой гемов, на минуту сотворив тело. Прекрасная блондинка протянула живую тёплую руку и выдернула Елисея на твёрдую землю.
-Любый мой, - охнула она – и растаяла.
Борис подбежал к Ёлке, что ничком распластался по земле.
-Вставай. Уходим. Берег может снова просесть. Ну!
Елка не шевелился, бессмысленным взором глядя куда-то во тьму. Крякнув, Борис подхватил парня под мышки и поволок от обрыва. Серая женщина, что вновь приковала взгляд Ёлки, вскрикнула в досаде – и пропала. А Ёлка всё не хотел уходить, цеплялся за кусты и горячечно бормотал:
-Где ты, Судица моя?
Так не пойдёт. Его не увести от берега – такого. Борис скрутил его, провёл рукой перед глазами… Взгляд Ёлки опустел, спасибо урокам Симона, и Борис повёл безвольного Ёлку за руку. Домой.
«Где его полячка?» - спросил он у Сырбора… у себя.
- Эта – ушла навсегда, потратив силу тела на его спасение, - ответил Сырбор. – Сами Свитежанки другие. Эта полячка была сделана из сотни моих подруг… Но теперь они, бестелесные, служат Свиде – в благодарность за его любовь. История, знаешь, повторяется. На заре Эпохи он уже любил их, и они служили, украшали берега рек в память об этой любви. После, получив гемы убитых женщин, они стали забывать. Но Свида напомнил.
-А откуда этот серый кошмар?
-Тела Свитежанок соединила Чернеба вокруг завоёванного ею гема крови Радзивиллов. Вот наш Свида и клюнул: его полячка с ним из Эпохи в Эпоху, а эта вот… почернела. Не дождалась. Эпоха какая-то необычная, Синь везде.
-Постой! – удивился Борис. – Берега рек? Значит, Свитежанки мои?
Сырбор закашлял смехом в его голове.
-А я кто? Не ты? Я их и создал.
-Значит, Вострухи? Силу разбрасываешь?
-А у тебя что, Силы мало? – неприязненно ответил Сырбор. – Без муки и колобка не испечь.
Борис усмехнулся.
-Именно. А вот тело-то откуда взял? Кто им мать?
-Пфф! Мать – лесная. Майка. В злобе она мастерица на Вострух… А ты под нос-то смотри: как бы мимо не проскочить.
Борис остановился. Верно! Пришли. У калитки машина, там и Ева машет рукой… Он повёл Ёлку к калитке. Возвращать ему память он погодит…
-Кровь Радзивиллов? – охнула Вера. – Это Татьяна, дочь Аркадия. Другим тут быть неоткуда. Он один у нас из поляков, да ещё древнего рода… Его дочь захватила Чернеба? А как же внучка? Ташка?!
-Тут есть дочь ведьмы? – поморщился Борис. – Что с Ёлкой делать, говорите. Если не убрать память – впадёт в чёрную тоску, будет искать свою полячку… а их тут две: мать и дочь. Ясно, чем грозит?
Ясно. Грозит. Память Ёлки стёрли: пусть это приключение останется на совести Чернебы.
-Ева! – радостно завопил он, садясь на кровати. – Приехал! А я проспал… - он поморщился, потёр лоб. – Что-то жуткое снилось. Ева! Ну как полетал?
-Полетал… - начал Ева и увидел свой портрет. – Ёлка! Хомяк! Мою сильфиду замазал, хапуга!
Ёлка захихикал.
-Свою сильфиду ты сам сюда сбагрил, чтоб страшных снов не смотреть. А когда мне было холст грунтовать? Я тебя, летучего, спасал! И крылья её оченно пригодились: подмалёвка вышла. На большее ты маслом не способен. Пи`сец-то ты писец, но не живо…
-Любимую женщину замазал! – схватился за голову Ева.
-Да ты вспомни сначала, как её зовут, и лицо, опять же… Она у тебя
только на холсте сохранилась. Теперь ей всегда под тобою быть. Скажешь, плохо?
-Нет, - загрустил Ева. – Не вспомню. Мне ведьма всю память перебила. Теперь в виде женщины я представляю знаешь, кого? – Глаза чёрные, кудри чёрные, а ниже мясо. Рубенсовская дама после годового тщательного откорма. Наверное, она голодала, когда Рубенс её обнаружил.
Юрий засмеялся. Да, он-то её тоже видел… А Вера удивилась. То не Таня! Таня блондинка, и не толстая. Сыновья попали в разные руки? Разные, но грязные…
-Не понял, - сказал, отсмеявшись, Юрий. - Вы его спасали?
-Ну! А кто же! – вскипел Ёлка. – Портрет в рост, с крыльями! И он вернулся!
-А мы? – удивился Юрий. – Мы что, там только толклись?
Анна осмотрела портрет и сказала:
-Ребята отобрали у ведьмы…
-Чернебы, - вставил Борис.
Она нахмурилась. -Опять Чернеба... Ага. Отобрали у Чернебы Здухача, а мы – вернули его в тело. Все спасали. А ты, Боря, откуда знаешь, что это она?
-Я Сырбор, - напомнил Борис. – Я с него читаю.
-Брэк, маги! Теперь будем мясо есть, - вкусно сказал Ева, - а потом как заговорим! И всё будет понятно.
Часть 7. ПЕСНЯ В БОЮ
83. Совет. Команово, 23-24 октября
-Такой кулак магии берёзы не удержат, - сказал Борис, осмотрев их в подплане. – Надо защиту ставить.
-Я немного погуляю тут, изучу – и Чур поставлю, - пообещал Юрий. – Чура должно хватить.
Вера выглянула в окно. Вдалеке маячили оба старика, бросали любопытные взгляды, словно надеялись увидеть сквозь стены.
-Здесь в поиске не только Монахи, здесь и люди ищут. Милиция, сами же слышали. А у нас уникально подозрительные соседи. Едва подсохнет или замёрзнет – дед Николай побежит докладывать. Придётся строить совместную защиту. Каждый – что может.
-Вы, Вера, можете Вострух, - вспомнил Борис слова Сырбора. – Майка, когда рассердится, Вострух плодит. Свитежанки – ваши дети с Сырбором. Видно, когда-то вместе здорово рассвирепели… Из этого следует, что нам с вами можно создавать всяких… ужастиков.
-Младший! Ты что, ко мне в папаши набиваешься? – всплеснул руками Ева.
-А кто такие Свитежанки? – заинтересовался Ёлка.
-Твои помощницы. Они тебя любят, - ответила Вера и постучала по лбу Евстигнея:
-Распоясался. Фривольные мыслишки о матери? Стыдно. Сам ты что можешь?
-Петь я могу. Ведьм побеждать. Все перекрёстки – мои. Ну, может, я тоже могу Вострух: полевых и дорожных. Только с кем?
Анна обменялась взглядами с Юрием и кивнула.
-Со мной.
-А я один, - пожаловался Юрий. – Мне нельзя Вострух, иначе дрогнет Явь. А сам я могу Жыжа да Огневика. Тьфу! – Он ушёл в сад.
Ёлка надулся. - Как будто я не один. Мне-то с кем?
-Тоже с Майкой и со мной. С весёлой Майкой можешь и Ки`рпича, и
Травича, Птичича, Листвича, Цветича и ещё полстраницы Книги Велеса, - засмеялась Анна. – Ещё древесниц и Эхо, то бишь Огласа с Озвеной.
-А с вами? – Ёлке всё было мало. Пусть ещё. – С вами кого я могу?
-Со мной – всяких паршивцев: Бузничего, Буку, Геге, Ласдон из ореш-
ника. Только вот большая часть твоих детей зимой не живёт.
Борис улыбнулся.
-С этим папаша вполне справится. Он у нас по двенадцати месяцам мастер, демонстрировал уже… А вот моё воинство в вас, Анна, тоже нуждается. Воевода мой Полисун без Царицы Тьмы бестелесен...
Ввалился промокший Юрий.
-Вот что, - сказал он. – Вы тут разгулялись вовсю. Чур дрожит. Нужна общая Песня. Как, попробуем?
-Тирольскую? Разве она потянет? – удивилась Вера.
Юрий хмыкнул.
-Нет, грузинское многоголосие – из Песен Дела. Думаю, Спеть их нам
следует вместе.
Елизар поднял руку, требуя тишины – и Запел. Песня Свиды разворачивала год – от весенней капели к летнему зною, осеннему ветру и зимней тишине. Вступила Вера с Величальными Песнями Майки: щебетом и чириканьем, рёвом и хрюканьем, рыком и скулёжем; за ней Ева запел одну из двух своих Песен – не манную на ведьм, а огненную Песню Уничтожения; Юрий вытянул правую руку – и Песня Огня усилилась, затрещала и завыла. Анна запела Песню Формы, разбивая на такты общую мелодию, и Борис зажурчал, застонал, захрипел Песней Тайных Истоков. Последние трое не пели других своих Песен – Песен Созидания, ибо целью их сейчас были Защита и Преоборение…
Пятиглавый Втор, бог бдительности и осторожности, воспарил над домом, укрыл его от врага могучим непробиваемым щитом, и в вершинах елей завыл ветер. «Вставай, страна огромная» - без слов гудели вершины. Пять голов Втора соединились для боя: голоса гармонии – и разнообразия, оберега – и уничтожения, движения – и стабильности. Пять голов и шесть голосов: главный голос Втора, голос Жега - огня-уничтожителя, воплотил тело бойца и подчинился Сварожичу.
Юрий махнул рукой: - Стоп! Построили Щит. Вот теперь можно и о Мече поговорить. – Он повернулся к остальным.
-Юрий! – охнула Анна. – Ты ли это?
-Я, - резко ответил он. – Ты забыла, кто я…
-Да, - прошептала Вера. – Ты ведь генерал.
-Я видела и Жега и Радегаста, - возразила Анна. – Они другие!
Он нетерпеливо посмотрел на Анну.
-Витязь и командующий – не одно и то же.
С шумом встряхнулся Золотко, подошёл к Юрию и уронил на пол перо. Борис вслушался в бормотание Сырбора, двинулся к стене, снял с гвоздя ножницы и отхватил прядь волос.
-Прими жертву и дозволь служить, Перун!
Юрий взял перо и прядь, тряхнул седой головой, провёл рукой по золотистым усам и взглянул на Анну. Она щёлкнула ножницами, ей подставил лапку Савераска… Перун, бог Преоборения, собирал своё войско.
Под щитом воцарилось Свечение и они впервые увидели друг друга: зеленоглазого, со светлыми локонами, нежного и полупрозрачного Ёлку; сероглазого, темноволосого и кудрявого, могучего крылатого ухаря Еву; струящийся водяной столб Анны и зелёную парчовую ризу, до полу укрытую каштановыми кудрями Веры; тысячеглазое облако белого газа Бориса и кряжистую фигуру с головой в серебре и золотыми усами; огненных конька и птицу…
Перун подхватил тоненькую струйку Анны и, как лентой, связал пряди русых, каштановых, рыжеватых, тёмных волос, перо Золотка и шерстинку мыши. Связал – и спрятал под расшитой бисером кожаной рубахой. Осмотрел всех, хлопнул в ладоши... засиял Царь-Цвет и Явь вернулась.
-Проблема в том, - сказал Юрий, садясь на лавку, - что в этом бою мы не можем лгать. Никаких отклонений от верного пути мы допустить не можем. Мы, по сути, бьёмся сами с собой: наша верная часть с неверной, то есть со Злом. Вострухи не Зло, но они слабы и пьют наши силы. Сейчас Вострухи не помогут: каждому из вас понадобятся все силы и весь кураж… Тебе, Сырбор, придётся освободить гемы Свитежанок: ныне им одежда мешает.
Борис заглушил поднимающийся в горле рык Сырбора и кивнул.
-Мы с Анной уже поняли, когда ждать вызова, - продолжил Юрий. – В очередной праздник Огня, что кельты зовут Самхейн, в ночь с 31 октября на первое ноября. Праздник этот, как обычно, наступает на сороковой день от даты солнечных юстировок. Эти дни – отдача Землёй полученного от Солнца импульса. И если августовский Ламмас только останавливает накопление урожая, то Самхейн – праздник мёртвых. Прорыв их по Пути Мёртвых… Мы с Анной постарались этот Путь перекрыть, но это не значит, что нам не следует готовиться к неожиданностям. Путь Мёртвых стерегут силы Зла: поэтому этот день – их праздник. Они ожидают его, используют для своих собраний… Вот и считайте: осталась неделя.
Теперь о Мече. Меч наш – Истина. Правота и уверенность в себе. Поэтому сейчас, под Щитом, мы забудем о Монахах и Братстве, о деде Николае и милиции. Мы начнём готовиться к бою. Просто думать о себе: что мы есть и для чего мы с вами такими созданы.
Юрий откинулся на спинку скамьи и закончил вяло:
-Чаю давайте. Устал я. Или, может, щи сваришь, Летница?
84. Пекло вблизи Перехода
Жёлтые бабочки с красными капельками крови на крыльях танцевали над лужицей грязи, и не подозревая о том, что карман Преграды - их луг – является Пеклом, где медленно-медленно оценивается степень повреждения гема Злом. Семиглавый Ругевит, словно призма, пропускает гемы, окрашивая их в разные цвета, и бабочки Пекла меняются, отражая суть своих гемов. Белый, жёлтый, зелёный цвета служат пропуском в мир, и такие бабочки вырываются из Пекла в объятия Жичеврата – начала Дыева Источника. Красные, обагрённые кровью жертв; синие, потерявшие Закон Эпохи; фиолетовые – маги, потреблявшие жизненную Силу; коричневые – берущие Силу планеты; чёрные, использующие Форму – Силу Тьмы и Время – Силу Света – все они ждут Пекленца, чтобы пройти очищение огнём и вернуться в мир. Не бывает, или почти не бывает однотонных бабочек: все в той или иной мере имеют Дар и пользуют разные источники, и потому Призма Ругевита дробит гемы, отражает неверные тона, а Пекленец методично выжигает ошибки строения. Всё меньше красного… меньше… меньше… исчез. Отмыты в Преграде руки, обагрённые в крови.
Дольше всех пребывали в Пекле древние сильные маги, владевшие многими сторонами Дара. Чем ближе к современности, тем ниже уровень магии, тем меньше юстировка Пекленца и меньше трудов Диду, рыжему коту или псу, что приходит следить: а всё ли ты верно сделал? Следит – и предупреждает. Плоды трудов Дида мизерны, но иногда он проводит выверенные Пекленцем гемы по кромке и спасает от греха… Но вернёмся к Пеклу.
Пекло, что так пугает в жизни, прекрасно: рои блистающих бабочек всех цветов и раскрасок: и крушинницы, и павлиньи глаза, махаоны и парусники, траурницы и переливницы, адмиралы и голубянки… А призма Ругевита – это хвост павлина Нии, подруги Пекленца: она делит год надвое – зиму и лето. Красота Павлина привела её к Пекленцу, и Ния стала работать во имя Жизни. В зиме Нии рои блистающих бабочек, в лете – совершенная Жизнь. Летом её зовут Нива.
Сейчас Павлин Нии линял, его роскошный хвост потускнел. Близился Переход и последние гемы проходили путём Пекла – то ли успеют, то ли… потеряются в Переходе: Время неумолимо.
Ежегодные резонансные дни ослабляли Рубеж, и на один только день граница смерти теряла прочность. Тогда Сила Жизни тянула гемы в Явь. Ну как сердобольной Нии объяснить безмозглым бабочкам, что уходить – нельзя?./
85. Территория, Самхейн
Еловый лес презирал перемены: те же стволы уставляли ту же хвойную подстилку, кое-где украшенную серебряными блюдцами лишайников; та же тёмная хвоя ветвей с изморосью лишайниковых фестонов по концам веток – новогодняя грёза елей; те же пни в вечном тёмно-зелёном кукушкином льне, маленьком подобии больших деревьев. И валуны, замершие в ожидании дождя, когда они жирно потели и поблёскивали в скупом сером свете.
Просека шла в гору и выводила на большую поляну, поросшую молодыми жизнерадостными соснами. Чёрные воины – ели охраняли торжествующую жизнь на поляне. Ледяные ветра не касались длинной хвои сосен, зато снег ложился здесь толстым пластом и прятал от мороза юную зелень. Летом здесь цвели узорный розовый горицвет, малиновая смолка и земляника. Сейчас прибитый дождями песок был гол. У угла сосновой рощицы сходились две просеки, и много неясных, едва протоптанных тропинок выбегало на поляну из лесов, от тёмной реки за холмом, что целиком пряталась под сенью ив и всё время меняла места бродов: сегодня здесь можно пройти – завтра тут разлилась глубокая вода. Броды искали, пробивая те узкие, слабые тропки по следам лосей, что тоже не любят глубокой воды.
В мае по одной из этих тропок пришли люди. Они осмотрели сосенки, канули в сосновый бор на горе, изрытый ямами – в «Государственный лес», как официально называлось это кладбище. В место захоронения погибшего от болезней скота. Нашли рогатый коровий череп и нанизали его на сосенку: приготовили место. Сосенка подросла за лето, над черепом раскрылся новый ярус веток, и теперь тех, кто поднимался по просеке, стала встречать на фоне неба коровья голова, нацеливая на них рога…
Просеку стали обходить. Любимая раньше поляна теперь жила в тишине: грибники старались обойти стороной страшное место. На эту поляну предъявила права Чёрная Деревня. С ней не спорили.
Кто там живёт? Пустые, но целые дома, заросшие огороды, тишина и ужас, что сочился из каждого дома на улицу – на незваного визитёра, который приезжал из города и знать не знал, что такое – бывает. Местные предупреждали, чтобы туда не ходили. Мол, беглые солдаты, хлысты и сатанисты живут там искони, сменив скрывавшихся там некогда волхвов. «Низзя!» - говорили местные.
Брёвна домов почернели за века, но не сгнили. Может, были дубовые, или жильцы что-то с ними делали. В общем, кроме тьмы и ужаса, деревни ничем не отличались от обычных, только деревья в них не росли, не пытались освоить пустые огороды. Их стало больше, этих деревень. Стоило уехать последнему жителю лесной деревни, она заселялась и замирала в тени, точно мраволев на пути мравлинки. Мравлинки-люди в них не исчезали. Они только теряли радость и годами просыпались в слезах, увидев во сне чёрные дома… Теперь чёрная деревня пожелала поляну. И крестьяне отдали. Бороться - себе дороже.
С осенью всё распухала ночь, а дни становились серее, пронизанные стылыми, монотонными дождями. Но 31 октября лёг снежок, развеселив почернелый набрякший лес, лёг – и растаял к закату жёлтого солнца, что спряталось за ели уже в четыре, а в пять пришла темнота.
Начиналась Ночь Зла. Серые бугорки поползли по тропинкам и просекам, чтобы вызвать своего покровителя, и коровий череп осветился низким широким костром. В его слабом тёмно-красном свете вдруг появлялись из тьмы лица – бледные, бородатые, измождённые. Тихо бродили они во тьме, тихо бубнили хором, и лес елей отзывался возмущённым рокотом: эта ночь - зла.
-Есть! – сказал Ева. – Я их чую. Ну, отправляемся?
-Там есть люди? – спросила Анна, кутаясь в старенькую длинную дублёнку.
-Пока - только люди, - ответил Ева. – Но шаманят. Поле дрожит.
-А что Чернеба? Не зовёт тебя, дружок сердешный? – ехидно вякнул Ёлка. Брат игру не принял:
-Молчит, что странно. Я уж к ней привык. Отправляемся? – повторил он, умирая от желания вмазать младшему. Нельзя: тот про полячку забыл.
-К людям – по-людски, - сказал Юрий и пошёл к машине. – Уж не лететь ли ты задумал? Я, например, всех переместить не смогу. Медленно и неспешно двигаем по пеленгу.
Ева покорно сел за руль, и они поехали по подмёрзшей за день дороге, выбрались на щебёнку – и понеслись.
-К вам едем, - сообщил Ева, прислушиваясь. – От вас в паре километров. Что с Монахами делать будем?
-Плюнем! – предложила Анна. – Мы не многостаночники. Цель сегодня одна.
-А машину что, бросим?
Анна прислушалась к гаму на поляне, что передала ей обострённая Евой
чувствительность.
-Зачем? Туда надо по просеке – и до победы. Полевая дорога покрыта травой, это тебе не ваши буераки. Вези нас спокойно, крылатый.
Едва ушло солнце, задрожали Синие Камни. Наступала Ночь Мертвецов, и гемы, что не попали на Яблоню, а бродили в кармане луга, или даже зависли в Преграде, что древние именовали Пеклом, стремились в мир. Сеть сросшихся корней закрывала им путь через кладбищенские останки – но было слабое место на границе Яви и Свечения: ожившие ныне Синие Камни многие века служили алтарями кровавых жертвоприношений. Это ли не ворота?
И тоненькая струйка неупокоенных гемов волхвов потянулась в Явь, почуяла кровь Царицы, хлынула в Колькин дом. Бродячий гем егеря пристроился к ним, обретя соратников. Козёл и кошка дождались.
Козёл, что был не до конца Филимоном, не мелочился. Он выпустил из зубов вешчицу и отскочил. Кошка взлетела на него и подняла хвост трубой. В ней самой была кровь Царицы: куда Козларейза, туда и упыри. Живую, её не тронут, зато вести их будет просто.
Козёл выбежал из дома, и начались скачки от Монаха к Монаху. Дар притягивал упырей, и они оставались под окнами домов, где квартировали Монахи – чем сильнее зов Дара, тем больше упырей пристраивалось под окнами, а козёл и кошка мчались дальше. Они посетили все ближние сёла, собрались было дальше, но услышали Зов. Зов черепа с маленькой сосенки, что уже напился жертвенной кровью несчастных петухов и начал созывать подданных. Что ему те люди, которые его призвали? Для того он их и держит. А сейчас Бесу нужны его истинные служители… Бросив упырей разбираться с Монахами, козёл и кошка переместились.
Брат Сергей приготовился к медитации, но сегодня адская Песня не прозвучала. Он расслабился, хотя трудно было расслабиться, когда всё время ведёшь поиск… На днях был всплеск Брата. Кому из них понадобилось выходить на магическое действие, так и не удалось узнать: все Братья отнекивались. Всплеск был коротким, ночным, на фоне Песни, и даже направления уловить не удалось… После что-то грозное наметилось у Нерли: Сила там стояла столбом и не позволяла точного пеленга. В том углу практически нет дорог, и из-за распутицы и глухих лесов поиск пришлось отложить.
Сергей регулярно докладывал в Центр, надеялся на приезд Симона, но тот медлил – лишь прислал подкрепление и регулярно запрашивал отчёты.
Присланные Монахи поселились в деревне, где были расположены дома Юрия и Анны, у Ивана Николаевича. Поселились – и сразу обрели врага: коза Ивана Николаевича люто невзлюбила пришельцев и разгонялась из угла двора, едва завидит их на крыльце. Носорог какой-то, а не коза. Свирепа до ужаса. Магия зверя не берёт, только злее становится… Брата Луку так двинула под коленки, что тот до сих пор хромает. А уж в туалет они ходят только втроём: двое отвлекают бешеную козу, один ныряет... Но принять их в дом никто больше не согласился. Маня, бабка старая и въедливая, всегда принимает гостей хозяйства – а Братьям отказала. Не в палатке же жить? Приходилось терпеть козу. Здесь хоть комната отдельная, и Сергей мог вспомнить любимую с детства келью…
За окном заплясали огоньки сигарет. Нет! Жёлтые, роем, вьются в палисаднике. В подплане – тоже огоньки, и Силой не пахнет… Новенькое. Интересненькое. – Сергей поднялся и пригласил Братьев. Они вместе открыли дверь и ступили на крыльцо. Тотчас жёлтые огни обрели призрачную плоть: обнажённые тела с сияющими синим светом глазами ринулись к Братьям. Те поставили заслон Силы, и призраки исчезли.
-Смотри ты, - удивился Брат Лука. – У слухов-то есть основания.
Открылась калитка и в сад вошёл Иван Николаевич. А Сергею казалось, он дома.
-Воздухом дышите? – спросил хозяин. – Хорошо. А то засиделись, в доме-то.
Он двинулся на крыльцо, и Братья поневоле сняли заслон. Иван Николаевич повернулся, похлопал по плечу Сергея. – И вот что! – сказал он и впился зубами в шею Брата… Сергей дёрнулся, ушёл в подплан и увидел вместо хозяина вихревую пляску жёлтого огня. Морок…
Лука смотрел, как Иван Николаевич обнимает Сергея и уводит в сад. Что он там потерял? Лука рассердился. В этом задании Сергей пробился в начальники, и Лука автоматически стал его охранником. В этой должности пришлось потрудиться: не сумел магически остановить козу и принял на себя нацеленные на Сергея рога, разбил колени, а эти двое вместо благодарности только издевались. Теперь снова надо охранять… Лука, прихрамывая, потащился за Сергеем, выглядывая подлую козу. Но козы не было. Вроде идёт он быстро, а канувших во тьме сада никак не догонит…
Тьма кромешная. Трудно отличить тропу от кустов: всё наощупь. Насажал Иван Николаевич кустов, будто один целый город снабжает. С листьев лилась за обшлага рясы ледяная вода. Лука свирепел, что ему не полагалось по званию: Брату положено быть спокойным и ровным. Помнили бы его коллеги об этом, когда реготали над сбитым козой Лукой!.. Пробираясь через смородиновые кусты, он сменил объект злобы: клял это глупое и странное задание – ждать у моря погоды. Отвёл ветку – та ударила его по лицу, вцепилась шипом в шею, он вскрикнул - и упал.
Брат Сергей вернулся на крыльцо запыхавшись.
-Там наш доблестный воин Лука снова подвернул ногу, - сказал он. – Идём, поможешь. Иван-то старик.
И жёсткий арьергард, кому не следовало участвовать в Боях, транслятор Брат Родион ушёл с ним в ночь…
В других деревнях открывались двери домов, любопытные Братья выходили посмотреть на новое явление: Силой-то не пахнет. Выходили – и уходили во тьму. Удовлетворённые упыри потянулись к месту общего сборища. Некоторые из них теперь щеголяли в растерзанных телах бывших Монахов.
Ближе к полуночи они добрались до леса, и зов лишённых тел гемов стал так велик, что на даче главврача его услышали пустые тела клонов. Услышали – и взбунтовались. Врачам было некогда за ними присмотреть: они сами спешили в ночь на призыв Беса, и за ними нестройной толпой шагали клоны, походя растерзавшие новоприбывших охранников.
В деревнях блаженно спали, ведь Чернеба молчала, но кое-где тихо открывались двери, и уходили в ночь закутанные фигуры. Волна сущностей сжимала поляну Беса.
Там, на поляне, коровий череп обрастал чёрной плотью и выстригал зубами нежные юные ветки сосны, оголяя ствол. Тихая толпа благоговейно смотрела в алые глаза Беса…
С рёвом прогоревшего в дороге глушителя на поляну ворвался Москвич – и чары рассеялись. Люди бросились врассыпную, а белый коровий череп вновь уныло повис на целой сосенке. Распахнулись дверцы, Маги вывалились из машины, встали спиной друг к другу, укрылись Щитом, изучая тёмную толпу, что заворчала, постепенно приходя в себя, и стала надвигаться, оттесняя пришельцев к сосенке.
-Спокойно! – скомандовал Юрий. – Действуем только по обстоятельствам. Наблюдаем.
Они стояли, смотрели в глаза этих людей – диких, безумных, фанатичных, что звали Беса в мир, ненавидя Жизнь…
-Мы идём! – раздался детский крик, и Ташка с Игорьком выбежали из
просеки и стали пробираться между людьми. Ташка прижимала к себе золо- тистого котёнка.
-Куда? – заступил ей дорогу великовозрастный Женька. – Кота давай. Хорошая жертва. Умница, доставила вовремя. – Он нагнулся к Ташке, осклабился. – А после, может, и тебя скормим. Давай кота!
Огромный круторогий козёл с топотом вырвался на поляну. Наездница - Козларейза Фёкла слетела со своего одра и мерзко зашипела, припав к земле.
-Во! – обрадовался Женька. – Ещё одна. – Он достал из объёмистого кармана большой плотный полиэтиленовый пакет и моток верёвки.
-Ну, киса, счас тебя распотрошим. – Женька откинул чуб со лба, и толпа вновь загудела: тяжёлый детский лоб нависал над чёрными глазками, тонкие губы кривились, раздувались вывернутые ноздри. Чёрные глазки мечтательно жмурились, ходили оттопыренные уши. Короткое тело с длинными руками, скрюченные когтистые пальцы…
-Это он! – закричала Ташка и попятилась. – Это он распинал котов! Ненавижу!
Коровья голова ожила и пробурчала, клацая зубами:
-Ну, Жесток, покажи им класс! Разве они умеют? Голову петуху топором рубят. Нет оторвать… Давай, действуй.
Женька расставил длинные руки и пошёл на Козларейзу. Та кинулась вперёд, оставила на злобном лице алую полосу царапин, отскочила – и Женька быстрым броском накрыл её пакетом. Ташка зарыдала.
-Пляши, Юница! – крикнула Вера. – Не плачь! Пляши!
Ташка проглотила слёзы, воздела Лучика над головой и закружилась вихрем вокруг стоящего с пакетом Жестока. Тот сжимал пакет, пытаясь придушить чёрную кошку, что бесновалась, изворачивалась внутри, и подозрительно следил за девочкой. А она кружилась. Тусклый красный свет углей костра отражался в золотой шерсти Лучика, гипнотический пляс бликов завораживал, и люди закачались в трансе. Жесток уронил пакет, задёргал руками, упал и забился в припадке эпилепсии. Пена пошла из его рта. Вырвалась из пакета чёрная кошка, бросилась к нему, завыла. Козёл подошёл и ударил острым копытом в грудь. Анна с ужасом смотрела, как копыто погружается в грудь мальчишки. Козёл вырвал ногу, и фонтан крови облил его шею. Женька был мёртв.
-Ну не весело ли? – гулко сказала коровья голова и скусила ветку. – Теперь ты – Жесток. Ты тоже хороший палач. Изящный.
Кошка завыла в тоске. Алые глаза остановились на ней.
-Не нравится? Тогда ты его убей. Принеси мне в жертву. Думаешь, Харитона мне достаточно? Нет уж, Вила. Будь последовательной. Если тех, кто не нравится, убивать, то останутся те, кто нравится. Жить станет лучше, жить станет веселей, и мне хорошо… Эй, козёл! Убей эту.– Остриё черепа указало на Анну. – Давай, а то мы тебя самого в жертву принесём.
Козёл послушно двинулся к Анне. Кошка прыгнула вперёд.
-Смерть твоя на дубу мира, качается на цепях судьбы, в сундуке тела. Там заяц – душа, в нём утка – дух, в ней яйцо – гем, и игла – твой путь. Разве не видишь ты, Кощей, что ты просто человек? Как все. Чтобы убить тебя, надо сломать твой путь. Каков твой путь, Филимон? – тягуче промяукала кошка – и исчезла. Возникла Фёкла и закрыла собой Анну.
-Судить и ценить, - глухо ответил козёл и стал Филимоном.
-Что ценишь, Кощей? – продолжила допрос Фёкла.
-Красоту и чистоту, - понурился Филимон.
-Что судишь, Кощей?
-Зло.
-Чему служишь, Кощей? Куда идёшь?
-Злу. Ко Злу, – взвыл Филимон – и упал наземь.
Фёкла встала на колени, послушала сердце.
-Умер, - сказала она. – Игла сломалась.
Коровья голова завозилась, умащиваясь на выгрызенном стволике, хрюкнула и заключила:
-Теперь ты – мой палач. Плохой. Бескровная жертва,только душевная мука… Садистка ты, Вила. Иди ко мне.
Анна выступила из-под щита, загородила покорной Фёкле дорогу.
-Каков твой путь, Фёкла?
Фёкла застыла. Коровья голова вертелась и ворчала, но Фёкла стояла столбом.
-Путь? – растерянно переспросила она. – Лечить и хранить.
-Как ты лечишь? – требовательно спросила Анна.
- У одного беру, другому отдаю. – Фёкла закачалась в трансе.
-Как ты хранишь?
-Убиваю одного во имя другого.
-Чему служишь, Фёкла? Куда идёшь?
-Тебе, матушка! – взвыла Фёкла. – Тебе служу! А иду ко Злу.
Она упала, баюкая руки, превратившиеся в красные опухшие обрубки.
-Спаси, Царица!
Анна нависла над ней, вглядываясь в старческие глаза.
-Кого спасать? Вилу, или Фёклу?
-Фёклу спаси! Изыми свою кровушку, не по силам мне она. Забери Дар.
Юрий шагнул к Анне, толпа испуганно подалась.
-Как Пирата? – шепнул Юрий.
-Угу.
Они возложили руки на грудь Фёклы и ударили Силой. Фёкла заснула, свернувшись калачиком у ног людей. Вила – взвилась чёрным облаком и рухнула на головы толпы.
С визгом выбежала Нинка.
Коровья голова вновь обросла ветками и с трудом шевелила челюстью.
-Бобо! Хочесс быть Вилою? Мест` своб`дно. Будесс фсё разр`шать и стр`ить н`вый мир.
-А тебя что, Чернеба-то бросила? – ехидно спросила Нинка. – Больно ты некрасивый, да ещё заика.
Голова захохотала и завертелась.
-Моя! Вила - не Вила, но Бобочка – моя! Иди, приголублю по-собачьи, как ты любишь. Ножонками топ-топ. Ко мне! Я тебя прокормлю, да пьяной домой доставлю.
Нинка ринулась к нему, обняла ствол, поправила череп.
-Так лучше. А то ты косой был, - и чмокнула в сухую кость. – А потом выпьем, Володечка?
-Хоть щас, - хмыкнул череп, и Нинка свалилась под корни в мёртвом опьянении.
Ташка с Игорьком тихонько ушли в лес, унесли Лучика от греха, да и котёнок звал их домой. В лесу не так страшно, как на поляне.
-А мне - выпить? – взревел, пробираясь к черепу, Анатолий. Череп щёлкнул зубами, и Анатолий закружился на карачках в поисках выхода, проливая пьяные слёзы.
-Ещё кому? – Толпа молча отодвинулась. – А… Вы аскеты. Забыл. А вам чего?
-Служим тебе, Диавол! – загундосили люди, падая на колени.
-Тогда по домам. Служите и дальше. А то тут и так не повернуться. Брысь!
Они стали поспешно уходить, ныряя за границы дрожащего света костра, и костёр заполыхал языками, словно следуя покачиванию коровьего черепа. Ещё не все покинули поляну, когда задрожал воздух, и почти бесплотные тени встали перед Щитом против Беса.
-Проныры! – бросил Бес. – Вылезли.
-Я пришла судить, - сказала Ольга, с каждым словом обретая плотность.– Я пришла судить того, кто споил моего мужа. Я говорю своё последнее желание: пусть все узнают, что он – Зло!
-Помылась бы, - прошипел Бес. – И не стыдно с хахалем справедливости искать. Ты же спала с ним, беременная мужняя жена!
Харитон загородил Ольгу от алых глаз Беса.
-Я пришёл судить, - сказал он. – Я пришёл судить ту, что дьявольской Песней отобрала у людей разум и превратила их в спаривающихся жаб. Когда я был жив, я считал виновным только себя. Сейчас я знаю: есть активное Зло. Ольга пала его жертвой, как и я. Прости, женщина, что плохо о тебе думал.
Облачко чёрного угля взлетело над дымчатой Ольгой и ушло в Беса.
-Всё сказал? – неприязненно прогудел Бес. – Меня покормил, девку побелил? Слабоват ты, судить-то. На этой должности другие угнездились. А Чернеба от твоего осуждения не исчезнет: многие человеки её сделали. Что ей Харитон!
Ольга прервала.
-Пусть все узнают! – сказала она. – Выходи, пьяная рожа!
На поляне возник курносый натурщик в венке из хмеля и веснушках по всему телу.
-Ну? Вот я. И что? – спросил он Ольгу. – Нашла, тоже, чего на последнее желание смотреть.
-Я объявляю тебя Злом! – крикнула Ольга – и исчезла. Исчез и Харитон. Золотко шумно встряхнулся.
-А какая мне разница? – удивился Корша. – Зло ли, добро… Пьяному плевать. Это ты у нас Зло? – спросил он Беса. – Так я свободен?
-Свободен, - ответил Бес. – Мне только окосеть не хватало. Пей на здоровье, слуг мне вербуй. Ты будешь моё доверенное лицо. Изыди!
Корша пропал. Бес повернулся к Юрию.
-Братец твой, между прочим. Солнечное, значит, божество. И никуда от него не деться: как сожрёт обезьяна первый перекисший банан – так Коршу и полюбит. Веселье, оно того стоит. А вы все унылые, как логарифмические линейки. Вот представь только Перуна с голой ж... в веснушках! Нет? Так вот. Вы, может, белые, зато он – рыжий.
-Где рыжий – там пегий, - ответила Анна. – А там и чёрный расползётся. Веселиться можно и прикрыв задницу. Анальное веселье, знаешь, с душком…
-Аносматик я! – объявил Бес. – Запахов, то есть, не обоняю. Что раффлезию нюхаю, что жасмин – один у них запах: ила. Пищи, то есть. А анус, между прочим, это первичный рот, зародышевый.
-Вот ты зародышей и привечаешь, - хихикнул Ёлка. – Они у тебя все какие-то недоделанные.
Юрий перестал слушать словопрения: он смотрел на труп Филимона – с тем творилось что-то непонятное. Он расплылся, и вдруг стал козлом, тем, что принёс на себе Фёклу. Козёл поднялся на ноги, мекнул, и из леса выскочила коза Ивана Николаевича. Заревел ветер, заходила под ногами земля – Хорс и Мокошь встали рядом с магами. Четырёхрогие козёл с человечьим телом и козлотелая богиня вмешались в события: хлынул дождь, пригасив костёр, последние зеваки разбежались. Ветер качал сосенку, пытаясь сорвать череп – но веточки сосны, выросшие за год, никак не могли согнуться в нужной степени – мешали. Череп вертелся.
-Что, близится? – спросила Вера. Мокошь резко кивнула.
На поляну вышли клоны, преследуя гемы Свитежанок, а те юркнули к Ёлке и заплясали венцом вокруг его головы. Младенец с чёрными глазами на руках у сомнамбулической матери завизжал и потянул к нему руки:
-Вот они! Бери!
«Господи! - содрогнулась Анна. – Он говорит?!».
Золотко захлопал крыльями и взлетел на плечо Ёлки. Свитежанки роились в танце, и Золотко методично склёвывал одну за другой. Клоны топтались вокруг, тянули руки, но Щит держал: руки скользили по Щиту, идиотские лица кривились в жажде жизни – но Свитежанок становилось всё меньше… Три. Две. Ни одной. Мокошь бурно вздохнула, и дождь перестал.
-Я летаю! – сказала Вера. – Какое облегчение... Как же плохо им было! Теперь они ушли?
Золотко кулдыкнул и слетел к ногам Юрия. Чародейское дитя уставилось на Беса.
-Хозяин! – завопило оно, и мать послушно пошла к сосне, но клоны заволновались и побежали от костра, дробно стуча ногами – Свитежанки их уже не звали.
-Куда? – взвыл младенец. – Ко мне!
Клоны убегали: появились врачи.
-А! Соберад! – заскрипела коровья голова. – Служить пришёл?
Главврач прянул. - Это что за ужас? – спросил он магов.
-Это Бес, - с готовностью ответил Ева. – Красивый, правда?
-Иди ко мне, Соберад! И прихвостней веди! – распорядился Бес. Глаза главврача потухли и он пошёл к сосне. Младенец с интересом смотрел.
-Вот ты теперь у меня Жестоком будешь, - предложил ему Бес. – Нечего им в телах делать. Мне тоже тело надобно. Подойдёшь творчески? Левитируй, дурень, что к мамаше прилип?
Младенец взвыл и взлетел.
-Погоди, Игоша, - передумал Бес. Он повернул рыло к Юрию. – Хочешь этих к себе? Научные деятели. Клоны выращивают. Прогресс!
Освобождённая младенцем Лиля скрючила пальцы и бросилась на Беса, схватила череп и начала тянуть со ствола.
-Гад! – кричала она. – Прогресс на чужой крови тебе нравится?
Череп вырывался, младенец подлетел к матери и раскрыл рот, полный острых зубов… Она оставила череп и побежала от сына, петляя. Вера окликнула, швырнула ей пакетик семян, женщина схватила их в неожиданном прыжке, Игоша просвистел мимо.
-Цветы сей, Ярица! – крикнула Вера, дёрнула за руку Ёлку – и на поляне наступило лето. Теперь белый череп висел на самом верху сосенки и тускло блестел на закатном солнце. Ярица надорвала пакет… Мокошь махнула рукой – земля вздыбилась чёрной подушкой клумбы. Ярица благодарно взглянула и упала на колени, сажая семена. Пораженный младенец захлопнул рот и заглядывал ей через плечо.
Заструились плети вьюнка, взлетели по сосне, обросли череп, высунулись из глазниц синими цветами, обвили и обломали рог… Запел Сырбор, рядом с вьюнами проволокой проколол землю тополёк, вытянулся, упёрся в рыло черепа и свалил его на землю, оборвав плети вьюнков, что тотчас закустились и закрыли череп подушкой цветов. Младенец упал на цветочную подушку и закатил глаза.
-Как можно, Лиля! – недовольно сказал главврач, поднимая ребёнка. – Как можно! – Он прижался ухом к груди…
Вновь пришли тьма и осень, младенец извернулся и укусил врача за шею. Поднял перемазанное кровью личико и воспарил над трупом.
Череп лежал на земле. Облако чёрного дыма вытекло вместе с жизнью изо рта главврача – и Бес встал на ноги, худые полупрозрачные ноги. – Ещё! – приказал он.
Врачи ринулись к просеке. Младенец летал, словно шершень, и петляющие по дороге, словно зайцы, врачи стали падать один за другим.
-Хороший мальчик! – гулко сказал Бес - теперь чёрный человек с чёрной коровьей головой. Младенец радостно подлетел, коровья морда нагнулась и с хрустом перекусила маленькое тельце. Смерч чёрного газа прибавил Бесу рост.
-Вот как надо, командир, - оскалился Бес на Юрия. – Тебе их вливать надо, а так ты моль несуразная. И бороться-то не с чем. – Он завертелся, раскинув руки, заревел…
На поляну вышли Римма с Татьяной. Ёлка задрожал.
-Где дети? – возмущённо говорила Римма. – Их дома нет, а ты всё гуляешь!
-Отстань, - вяло отбивалась Татьяна. – Придут, куда денутся.
-Судица! – не выдержал Ёлка и бросился к Татьяне.
Бес подмигнул Юрию. Татьяна подняла глаза и захихикала, прикрываясь ладошкой.
-Ты чего, парень? Меня Таней звать.
-Судица! – лихорадочно зашептал Ёлка. – Я тебя нашёл. Я твой. Навеки
твой. Разве не помнишь?
-Мой? – пропела Татьяна, преображаясь: чёрные локоны и глаза засияли в темени ночи. – Сам сказал, что мой. Навеки. – Она впилась поцелуем в его губы, и Анна завизжала. Чернеба прянула, бросилась к Бесу… Анна визжала. Чернеба старела на глазах – седели волосы, исчезали зубы, скрючивалась спина.
-Нет! – вздрогнул Ёлка. – Не убивай!
Анна замолчала. Старуха смотрела на Ёлку.
-Чему ты служишь? – спросила Анна.
-Злу, - покачнулась старуха, улыбнулась, обнажив новый, целый ряд зубов…
-Стрига! – охнула Вера. – У неё две души.
Ах, так? Юрий прикоснулся к ладанке. Разрыв-трава вернула время.
Девочка смотрела на звёзды, а они падали.
-Мой отец нас бросил! – закричала она небесам. – Пусть ему будет плохо! – И синяя звезда упала на девочку, въелась в тело. Теперь вместо Тани в мире жила Стрига: Танин разум пропал под пеленой дури.
Тогда Юрий вновь повернул время вспять. Вера шагнула к девочке.
-Скоро приедет твой отец, - сказала она. – Он умный и красивый. Очень умный и очень красивый, Таня. Давай загадаем, чтобы он скорее приехал!
Они подняли головы и сказали:
-Пусть – он – приедет – поскорее!
Синяя звезда прочертила небо и ушла за горизонт, унося с собой Чернебу. Серый дым вырвался из Татьяны, всосался в Беса, он вырос вдвое… Таня охнула.
-Ты же ещё мальчик! – сказала она, отбросив кудри со щёк Ёлки. – Не бросайся словами. – И она поцеловала его в щёку. – Где-то там мы с тобой соединимся. А сейчас – забудь! – Она растерянно взглянула на Веру.
-Пой, Млада! – приказала Вера.
Таня кивнула и замурлыкала Ташкину колыбельную, ловко подхватила размякшего Ёлку и уложила у ног Веры.
-Пойду, - извинилась она. – Детишки ждут...
Татьяна ушла в лес. Римма стояла, разглядывая Беса.
-Это что за мерзость? – почти дословно повторила она комментарий главврача. И так же ответил ей Ева:
-Это Бес. Красивый?
Бес качался над ними серой тушей, искал глазами Римму. Пламя его глаз выстреливало алыми лучами, озаряло лес, но не находило девушки. Борис встрепенулся и заглянул в подплан. Толкнул Еву: «Она Светится!».
-Бес? – возмутилась Римма. – Может, глюк? Таких не бывает. Какая-нибудь новая китайская дымовая игрушка. Только лес подпалите! Взрослые же! Не стыдно? Ну что в нём страшного? Дым с огонёчками. Вам денег некуда девать?
Бес разозлился, зашарил руками в поисках противного голоса, говорившего гадости… Римма пошла к магам.
-Я вас знаю, - сказала она Анне. – Вы из соседней деревни.
Рука Беса нашарила, наконец, её тело и вцепилась в плечо. Дым дрогнул, распался надвое: гигантский мускулистый Чернобог с коровьей головой и кудрявая Чернеба уставились на Римму. Чернеба покачала головой и Запела. Глаза Риммы расширились, заблестели страстью, она часто задышала…
-Нет! – дёрнулся Ева.
-Стой! – удержал его Борис. – Она Светится. Не лезь.
-Иди ко мне, красавица! – замурлыкал Чернобог, похотливо переступая с ноги на ногу. – Я отнесу тебя на берег реки, под ивы. Будет светить луна и журчать вода…
Ёлка зашевелился у ног Бориса. Открыл глаза…
-И консервные банки с водочными бутылками окружат наше гнёздышко, - в тон Чернобогу мечтательно продолжила Римма посланную ей Ёлкой картину.
Чернобог зашипел. Чернеба Запела громче. Римма повернулась, сделала шаг назад, изучая Чернобога, перевела взгляд на магов и шагнула к Еве, схватила его за руку.
-Я хочу с тобой, на берегу под ивами, - сказала она. – Раз уж хочу – то с тобой.
Ева вырвался.
-Почему? – удивилась Римма.
-Я тебе не машина для секса! – рассердился он. – Ты хочешь? Ну и хоти. А я, знаешь, эту кудрявую с её страстью как-то слышать перестал.
Римма отступила, оглядела Еву и мрачного Чернобога, увидела Чернебу…
-Так это не сон? – нахмурилась она. – Что я делаю в лесу? И эти… тоже не сон?
-Не сон, - ответила Анна. – Это Чернобог и Чернеба. Ради тебя Бес раскололся надвое, так возмечтал. А ты, - она фыркнула, - на Евстигнея глаз положила.
Римма зажала рот.
-Прости, парень, - сказала она. – Во сне чего не ляпнешь… - Подняла голову к чёрной паре. – Так что же вы тут стоите? Эта дрянь все деревни с ума свела. Их надо уничтожить, а вы беседуете!
-Ну да! – сказал вернувшийся Бес, расставив ноги на перекрёстке. – Пусть они меня уничтожают. Пусть уничтожают свободу. Ни выпить, ни трахнуться, ни спереть – только ходить строем. Ну да! Ты же училка. Ты приучена ходить строем. Ладно уж. Покажу я тебе поединок… Эй! Кого она выбрала! Давай, выходи, что ли.
-Беса нельзя победить, - сказал Юрий рванувшемуся из-под Щита Еве. – Бес – это ложь. Его можно лишь изгнать. А вот он тебя победить может.
-На моём перекрёстке поганый ведьмак! – заорал Охотник, расправляя крылья, и огненным смерчем возник рядом с Бесом.
Римма поднялась на цыпочки, приветствуя боевые действия Евы залихватским свистом. Серое облако окружило огненный смерч. Сыпались искры, выжигали газ, но тотчас зарастали просветы, и облако стягивалось, давило… Смерч исчез и возник дальше, на перекрёстке тропинок. Охотник Запел, призывая Беса, и тот скользнул к новому месту боя, воя и хохоча. Ударились Песни, но Ева не был готов к Песне Чернобога…
-Твой брат красивее, - пел Чернобог.
-Зато меня девушки любят, - отвечал Ева.
-Он и художник лучше.
-Зато я больше зарабатываю, - отбивался Ева.
-Он законный сын.
Ева захлебнулся. Что ответить?
-А я – сын Дракона.
-Ну да. Приблудила мать, теперь байки рассказывает.
-Не смей! – гаркнул Ева.
-Это не удар, - протянул Чернобог и стиснул кольцо серого дыма на шее Евы. Охотник задыхался.
-Прощай, бастард! – выплюнул Чернобог и вышвырнул задушенного Охотника из облака. – Щенок Дракона. Хи!
Захлопали огромные крылья, и на тело Охотника упала дева: крылом к крылу прижалась она к Здухачу и Запела.
-Я победитель, - Пела Римма. – Отдай Здухача, или я вступлю в бой. – Гигантские перья её крыл отливали бронзой и трепетали, взъерошенные от злости.
-Шиш тебе, Магура! – ответил Бес. – Я не торгуюсь.
Дева прянула в небо. Беспечный Бес поднял голову, наблюдая её полёт. Магура кружила всё быстрее, ветер выл в перьях… Она ушла в пике – и сорвала коровий череп с торса Беса. Торжествующе хохоча, она ринулась к Анне.
-Дай крови, Царица Тьмы. Дай своей материнской крови!
-Материнской? – удивилась Вера.
Водяной столб Анны брызнул струёй, Магура подставила череп врага. Плохой сосуд, везде дыры – но есть несколько капель. Дева взлетела, шлёпнув крылом приходящего в себя Беса, и приземлилась возле Здухача. Крыло в крыло упала на его тело, подняла череп врага и капнула светящуюся воду в его распяленный рот, запечатала рот поцелуем.
Багровая отёчность спала, задрожали мышцы, встречая дрожь таких же крепких и рельефных мышц, Ева открыл глаза...
Её серые глаза смотрели строго. -Жив? – спросила она, сведя прямые брови, и резкая складка пролегла через лоб. – Ну и ладно. – Она захлопала крыльями и поднялась. – Прости, если что. Делала всё как положено.
-Моя сильфида! – заволновался Ева, поднимаясь и складывая крылья.
Ёлка прыснул, толкнул в бок Бориса.
-Точно. Она. Воздушная и невесомая. Если перья ощипать, кольчугу снять и подержать в ящике годочек – без еды и тренировок… Ну, братец!
Римма вытерла ладонью пот со лба и сказала:
-Ну-ка! Родители этого летучего! Признавайтесь. А то никак он из бастардов не выйдет.
Анна, Юрий, Золотко и Савераска вышли из-под Щита. Вера всплеснула
руками:
-А главный-то кто?
Савераска заструился огненной лошадкой к сыну.
-Ты, мышонок? Какой ты маленький! – растрогался Ева.
-Зато ты большой вышел. Гетерозисная особь, - прыснул Ёлка. – Вечно ты меня переплюнешь: мне бы столько родителей… ан нет, всего двое. Маловато будет.
Бес уселся в позе лотоса и качал восстановленной головой. Один рог, правда, был обломан… Но нашёлся ещё один череп в Государственном Лесу.
-Щас заплачу! – сказал он. – Без семьи тошно. Может, ещё чего поговорите? Время есть. Вон, Магуру спросите, кто её на свет произвёл.
Римма подбоченилась.
-Тебе это важно? Папа завгар, мама главбух.
-Хи! – сказал Бес. – Ты чего всем врёшь, что генерал? – Он ткнул копытом ногтя в Юрия. – Ты завгар, понял? И Анна твоя тоже… главбух. Подменыш ты, Римка. Оборотень. Дитя Дракона. Папа Перун, мама Летница, а ты вот… физкультурница. Упал – отжался. Ты Здухачу расскажи, сколько кил на штанге подымаешь! Он тебя совсем полюбит, сильфида.
Мокошь неуклюже подошла к Римме.
-Не слушай. Римма – дочь своих родителей. А вот Римма-Магура – дочь Перуна и Летницы. Не Юрия и Анны, нет!
-Я ему сестра? – дрожащими губами пробормотала Римма.
-И что? – улыбнулась Мокошь. – Магура – сестра Здухачу, а Римма – не сестра Евстигнею. Верь мне, девочка. Для Евстигнея ты не Магура, ты сильфида… Вот радость-то. И Интернет не пригодился.
-Спасибо, бабушка! – крылья Магуры обняли козлоногую Мокошь.
-Я тебя в город увезу, - предложил Ева, прилаживаясь сбоку.
Римма вскинулась:
Я живу в деревне!
Бес сел на корточки и высунул коровий раздвоенный язык, свесил его по
бокам морды, с восхищением наблюдая.
-Нам надо поближе к столице жить, - растерялся Ева. – Иначе ничего не заработаешь… Я не великий художник, я ремесленник. Я не могу жить в деревне.
Римма опустила руки, отвернулась от Мокоши, смерила его взглядом…
-А летом? – смягчилась она.
-И летом не всегда. Когда отпуск выходит. Может, и зимой.
-В отпуск – сюда! – властно сказала Римма.
Бес упал на спину и захохотал.
-Борцы! – хохотал он. – Меня победители! Умру! Один меня утраченным сиротством накормил, другая – избыточной жёсткостью! Да я рядом с вами расту. И своих служек не надо! – Он сел и набычился. -Надоело. Снимаю охрану, а то давно в дверь стучатся. Как бы не устали.
-Наш выход, Царь! – сказала Анна, когда из просеки повалили призраки. – Не досажали мы тополя.
Золотко нахохлился.
-Сиди уж, бурдюк с королевской кровью, - велел Анне Юрий, - из-под Щита – ни ногой, слышишь?
-Мальчики! – радостно сказал Бес. – Давненько мы с вами не видались. Какое время было! Крови-то, крови! Залейся. А теперь мы с вами побираемся… - Он понурился. – Так вот она, кровушка ваша: берите.
Он Запел – и Щит Втора рухнул. Призраки двинулись в бой. Навстречу им вышел Юрий. Не Юрий – седой Перун с золотыми усами тяжёлым шагом шёл к бесплотной толпе. Призраки гримасничали, тянули руки, глаза их пылали синим.
-Царица… Царица… - скандировали они свистящим шепотом. Они раздались, пропуская Перуна. Что он им? Там – Царица.
А седовласый старец поднял руки и Запел Песню Жега. Ветвистые молнии сорвались с пальцев, разя фигуры, разрывая в клочья газовые тела… Газовые облачка потянулись в небо, но Хорс прибил их к земле ветром, а Мокошь залила дождём запылавший лес.
Тысячеглазый Сырбор зашипел кипящей струёй, облачка свились смерчем, уплотнились – и Полисун зайцем шмыгнул в кусты. – Зачем добру пропадать? – проворчал Борис.
Освобождённые гемы заплясали над поляной, словно искры костра, и Золотко встряхнулся, стал козодоем, мягко взмыл в небо и прочертил его, словно паутиной, трассой сверхскоростных следов. Упал на землю, вернул облик… Магура резко крикнула: - Слева!
Слева из леса шли обретшие тела волхвы. И среди них были Братья: их Даром теперь управляли гемы кровожадных волхвов, что вернулись в мир сквозь свои бывшие алтари… Синие Камни светились в ночи: поля и околицы были иллюминированы воротами в Явь.
Тогда Сырбор уступил место Претенденту. Борис вышел в подплан, нашёл зелёные огни и собрал их в Кольцо. «Власть!» - кинул он кодовое слово. Огни начали греться, истекать, биться друг с другом… Власть не бывает вместе... Она нужна одному... Чёрное Кольцо – кольцо, кодированное Злом, должно самоуничтожиться. Так писал Дор в старой рукописи, что была спрятана в личной библиотеке Симона…
Бес загудел сиреной и ринулся на Бориса – тот рассыпался газовым облаком Сырбора, отдал тело. Уже не важно, Кольцо догорает.
В последний раз вспыхнули и угасли гемы попавших в ловушку Кольца волхвов, тела упали наземь – растерзанные, изуродованные тела – и обрели покой. А прятавшиеся в кустах, следовавшие за телами гемы Братьев сбились в рой и нырнули в раскрытый клюв Золотка.
-Я так не играю! – завопил Бес. – Стой, птица безмозглая! – Он потянул руку к хвосту петуха, но Борис вдруг по наитию Запел свою Песню Созидания, и Пекленец укрылся за потоком источника. Бес ухмыльнулся, поднял копыто… Из источника восстал гигант с головой коровы. Белый гигант.
-Ты звал меня, сын Жичеврат? – спросил он.
Борис потерял дар речи. Попятился. Кивнул. Дый повернулся к бесу. Улыбнулся. - Смотри, Бес, какая спокойная вода. Не хочешь ли в неё заглянуть?
Бес попятился. Источник разлился шире, подтёк к копытам, зеркально замерцал. - Смотри! – велел Дый. Бес поднял руки – закрыть глаза, но Магура и Здухач взлетели и оттянули его ладони. Огненные глаза Беса бегали, пытаясь отвести взгляд, а зеркало словно искало его отражения. Он не сдержался, глянул – и завыл: из Источника на него смотрела белая рогатая голова Дыя.
-Не я! – застонал Бес и испарился. Лишь коровий череп остался лежать у сосны.
Изображение в воде разбилось на лица: ушедшие в Равноденствие старики смотрели в мир в последний раз…
Источник исчез, оставив мокрого Золотка. Петух отряхнулся, словно утка. Закукарекал. Серый рассвет пришёл в небо. Мокошь махнула рукой, расступилась земля и погребла тела. Богиня улыбнулась Магуре, взяла за руку Хорса – и пара козлов побрела в лес.
На поляне спала Фёкла, а из-за елей шла к ним потерявшая Игошу Лиля.
Солнце взошло.
Часть 8. ДИКАЯ МАГИЯ
86. Территория, ноябрь-декабрь
Рано утром истощённая Труболётка решилась поискать обычный сорочий корм – иначе ей оставалось только умереть от голода. Она слетела на задний двор Ивана Николаевича, пытаясь украсть кусок чёрного хлеба у меланхолично жующей козы, но та неожиданно резво повернулась и ударила её копытом, повредив крыло. Труболётка, испуганно стрекоча, поскакала к забору. Не надо было ей стрекотать – на её крики слетелись все четыре деревенских сороки и общими силами зажали Труболётку в угол. Коза отвернулась, чтобы не видеть, как сороки расправляются с отощавшим уродом. Двадцать минут – и живучая бестия, ободранная и истекающая кровью, наконец, перестала дышать. В панике разлетелись воинственные сороки: вместо трупа Труболётки возникла голова Надежды.
Коза закончила жевать, топнула – и земля разверзлась, забрав последнее свидетельство того, что Труболётки существуют…
Выбрался на крыльцо Иван Николаевич, удивлённый отсутствием жильцов, поискал их по деревне и пошёл к милиционеру доложить о пропаже людей. Дом милиционера был пуст: до него ночью добрался упырь Женька, лютой ненавистью ненавидевший того при жизни, и тело милиционера сгинуло на поляне вместе с телами Братьев. В пылу битвы его и не заметили. Иван Николаевич побродил по деревне и решил не лезть поперёд батьки в пекло: нет ответственных лиц, сообщать некому – так зачем ему ехать куда-то докладывать? Спохватятся – сами приедут. Стар он для общественного рвения.
Симон спохватился лишь через неделю, когда не пришёл очередной рапорт Сергея. Тогда в деревню отправилась новая группа Братьев, но ничего не обнаружила, кроме того, что Песня Чернебы звучит. Теперь и они тратили ночи на медитацию.
Милицейское начальство заволновалось спустя месяц, и лишь к середине декабря в охотничий домик прибыла компания подтянутых охотников с новым пузатым егерем, снегоходами, радиотелефонами и ящиками водки: зима, без горючего нельзя. Корша ждал их в чулане и отпускал лишь изредка, когда Песня Чернебы звучала громче его застольных. Охотники блаженствовали: баб на деревне больше, чем мужиков. Пропажу Нинки и Анатолия обнаружили, но искать не стали – некогда.
Юрий выдал Лиле пачку денег, и она увезла трясущуюся, но здоровую Фёклу в Москву, благо ту давно звали омолаживать увядающих городских дам. Правда, пропала шкатулка с золой Царь-Цвета – будто не было – но Фёкла о ней совсем забыла и увезла в Москву только свои травы. Фёкла вообще ничего не помнила – даже Анна стала для неё просто соседкой, что нашла старуху ночью на лесной поляне. Маразм Фёклу пугал, и она решилась на переезд в город: там и она полечит, и её врачи попользуют. Надо же! Забрела в лес, словно лунатичка!
Лиля помнила, что сбежала из плена и избавилась от клона, но события ночи ушли из её памяти. Её спасли Юрий и Анна и она была полна благодарности. В Москве задерживаться не собиралась – сразу двинется к родителям в Воронеж, от греха. Чтобы не нашли.
Забыли друг друга и Ёлка с Татьяной, и Ева с Риммой. Детали боя помнили лишь старшие.
-Почему они забыли? – шепотом спросила Вера у Юрия.
Ответила Анна.
-Наверное, сейчас такая связь опасна, ведь Римма и Таня в самом гнезде Монахов. Может, они ещё появятся? А вот мы сидим тут, как в тюрьме.
-Спи! – велел Юрий. – Помните, только во снах мы теперь узнаём новое? Спите, авось чего скажут…
А Римма ходила в школу, хоть ученики прогуливали напропалую, и пыталась вспомнить, что они с Татьяной делали в лесу. Они нашли детей и отвели их домой… Было что-то ещё!
Таня стала похожа на человека и Римма заходила к ней по вечерам на чай, гладила Лучика, помогала ребятам с уроками – и пыталась вспомнить.
Татьяна не пыталась. Она - помнила, но не хотела мучиться воспоминаниями. У неё новая жизнь, и она ей нравится.
87. Сны, ноябрь-декабрь
Это было время снов. То тут, то там на Земле можно было увидеть человека, что шёл, смотря сквозь встречных, будто грезил наяву, и стремился домой с одной целью – лечь спать, ибо совершенно не высыпался за ночь. Такие люди не обращались к врачам, поэтому странная сонливость осталась незамеченной властями, а врачи, попавшие в их число, точно так же не хотели искать причин: им нравилось не высыпаться, потому что во сне они проживали чужую жизнь, примеряли чужое тело, искали решения чужих проблем. Это благоприобретённое свойство не зависело от цвета кожи, возраста или социального положения. Оно проявлялось и у некоторых людей, имевших Дар. Те были под наблюдением Братьев – но зачем докладывать Братьям о сокровенном?
Во снах зрели плоды Дара и тянулись Связи, соединяя континенты.
Под огромными дубами на американском континенте стоял особняк, где спали все – почти не просыпаясь, они меняли во сне лица и образ жизни. Те из них, что были в других странах, в панике сообщали, что не могут работать… Кольцо, что уже однажды было описано в заметках Дора, приступило к исполнению своей роли: другие люди видели их жизнь – жизнь до того, как пришёл Сон; они же сами каждый день меняли сны, погружаясь в жизнь разных сновидцев, и тасовали сны так, что те помогали другим сновидцам, вмешивались в жизнь и принимали решения.
Дом Веры в Команове погрузился в сон для того, чтобы соединиться с тем особняком: маленькая Сон-Трава пряталась в ладанке Юрия.
Они летали во сне. Парили, танцевали среди всполохов цветного огня… Они проживали жизни абсолютно незнакомых людей, чувствуя, как те становятся родными.
-Сегодня я всю ночь анализировал психотесты, чуть с ума не тронулся, - жаловался Юрий.
-А я пыталась тебя соблазнить, - признавалась Анна.
-Меня? – возмущался Юрий. – Чужого мужика!
-Во всяком случае, того, кто работает с психотестами, - отбивалась
Анна.
Борис качал головой.
-Имена! Вы помните имена?
l Нет, - пожимала плечами Анна. – Как-то про себя по имени не думаешь, а психолог этот во сне таким родным казался, что я думала о нём как о Юрии.
Борис смущенно признавался:
-Я там какой-то то ли журналист, то ли писатель, и жутко влюблён в рыжую садовницу.
-Не смущайся, Боря, - смеялась Вера. – В меня ты влюблён. Я из зимнего сада не вылезаю, и всё жду, когда появится мой то ли журналист… Так что не волнуйся, Гуди тебя за такую измену простит.
-Бабуся там хороша, - вступал Ёлка. – Нам явно не хватает такой бабуси.
-На Эльзу похожа, а? – спрашивала Анна, и Юрий соглашался:
-Похожа.
-А кто у нас скрипач? – интересовалась Вера. – Ну, заводила!
Ёлка бил себя в грудь и ныл, что не выносит звука скрипки.
-Зато любишь кататься на коньках и девушек завлекать, - веселился Ева. – Ты, братец, там меня переплюнул. Мне, кстати, тоже рояльные экзерсисы вот где!.. И ты там мой кузен. Хи! Как ты мою девушку на ручках вынес… Сдохнешь. Отбил! У меня! Конец света.
Они не знали, что Римма во сне вязала и ходила смотреть на закат, а Таня была той самой девушкой на руках скрипача. Но и того, что они припоминали, хватило Борису, чтобы вспомнить записки Дора.
-Это Кольцо, - сказал он. – Теперь я спокоен: нас не кодируют Братья, как мне вначале показалось. Спите дальше, коли охота.
Были и другие сны. Вторая волна снов соединяла тех, кто составлял одну ветвь Яблони. Ташка во сне была Натальей и водила Чена гулять, а Игорёк делал что-то непонятное в конторе Вилли. Такие сны были редкими и не изматывали: эта Связь была органичной, её установить просто.
Остальные люди жили обычной жизнью и о снах не задумывались.
-Цветные сны? – говорили они. – У взрослых - это признак шизофрении.
Вот и молчали сновидцы о своих снах – в цвете, запахе, прикосновениях.
А Певцам в Москве снились бесконечные коридоры и люди, выбегающие из палат. Их надо было вести за собой, спасать от чего-то… От какой-то морозной, льдистой девочки, что шла из дальнего конца этих коридоров… Она настигала.
88. Аннун
Симон настоятельно требовал от Братьев результатов вместо бесплодного медитирования, и Монахи решили обратиться к властям, подключить к розыску прозрачную для них компанию «охотников». Разрушить чары Корши им удалось без труда. Вторую ночь молчала Чернеба, и Братья смогли, наконец, установить место, где стоял столб Силы: маленький хутор Команово. Протрезвевшие безопасники вспомнили о сигнале деда Николая: в Команове живут чужие люди. Сутки на планирование операции и сборы, и утром двадцать первого декабря группа Монахов, усиленная милиционерами, двинулась к Команову на снегоходах: в это глухое место зимой, по глубокому снегу, ездили только на тракторе. Снегоходы маневреннее, хоть и требуют по такому жуткому морозу специальной одежды.
В небесах, затянутых тяжёлыми чёрными снеговыми тучами, уже начиналась феерия, что продлится до двадцать четвёртого декабря: Смутное Время заглядывало в прорехи облаков. Земля входила в плотный поток вещества, и синие вспышки озаряли стратосферу.
Щит притянул нападение на себя и начал терять Силу.
-Надо снимать Щит, - сказал Юрий, вернувшийся с мороза. – Не могу Петь, голова болит.
Головы болели у всех.
-Да ладно, - махнула рукой Вера. – По такому снегу трактор не пройдёт. Снимаем Щит.
-Угорели мы, мать, - укорил Ева. – Говорил тебе вчера, что рано заслонку закрываешь! Я тела не чую.
Дар начал давать сбои, и Юрий занервничал:
-Боря! Что там Братья?
Борис покачал головой.
-Не могу выйти в подплан, сразу по вискам бьёт.
Юрий искоса взглянул на испуганное лицо Анны и велел быстро завтракать и выходить на мороз – проветриваться.
За окном полыхнуло пламя: налетела стая свиристелей и устроилась на рябине, глотая ягоды.
-Опять твои прилетели. Снег будет, - повернулся к Ёлке Ева. – Гляди!
Но птицы всполошились и снялись с дерева.
-Не поели? – удивился Ёлка. – Что не так?
Борис поднял руку, прислушиваясь. Ватную тишину леса разбил стрёкот снегоходов.
-Час Икс, - хлопнул Юрий по столу. – Вера, готовься. – Он потянул с шеи ладанку, снял и отдал Вере. Анна уже отдала той свою.
-Ну, подруга, до встречи где-то там, - обнял Веру Юрий. – Не реви. Ясно же, к Аннуну вдарили. Разве не этого мы ждали? Целуй детей и в путь. Всё помнишь?.. Остальные! По местам!
Вера пропала в лесу.
-Ну, одно дело сделано. Ох, и вовремя мы угорели, - сказал Юрий. – Теперь дом не спасёт. План меняем: уходим в лес, уводим их от Веры.
Он вынырнул в непогоду первым. Стена снега бросилась в лицо, рванулась в дом. Не видно ни зги. «Хорошо, - подумал Юрий, - погода споспешествует. Только бы Вера проскочила». Во взбаламученной перине снега полная тишина: заглох даже стрёкот снегоходов. Юрий с Борисом и Анной шли пешком, проваливались в снег по колено, а то и по пояс, барахтались, вытягивали друг друга – лыж им не досталось. На лыжах впереди прокладывали путь художники. Да, блестящее исполнение планов! Те строились на применении Силы, а они вот угорели…
Снег бил в лицо, забивался в щели одежды, ложился сугробами на брови и стекал злыми каплями по лицу. Потеплело. После вновь пал мороз, и снег полетел иглами, разъедая глаза. Бедный Боря! К такому он не приучен…
-Братья сзади, метрах в двухстах, - задыхаясь, сказал Борис. – Я проветрился. Ева ведёт нас к обрыву, где давеча сверзился Ёлка. Правильно придумал. Глина замёрзла, а пласт сошёл не до конца. Можем съехать на заду и укрыться под выворотнем. «Пущай ищут!». А вы как?
А никак. Анна едва ковыляла, а Юрий всё никак не мог включить Дар.
-Далеко ещё? – спросил он.
-Метров пятьдесят. Братьев я прикрыл, они потеряли направление, но…
Ясно, что «но». Поспешить надо старичку со старушкой. Юрий выдохнул и двинулся дальше. Борис вышел вперёд. Снег повалил ещё гуще. Вынырнул из снега Ёлка, повёл их к укрытию. Вывороченную ель занесло снегом, и Ева прорывал проход. Спустя четверть часа они уже затащили под ель Анну, прикрыли проход, воткнули для вентиляции лыжные палки, и их стало заносить снегом.
-Петуха возьми, - предложил Юрий Анне. – Он как печка. Савераска помельче будет.
Снег занёс их убежище, укрыл ровным слоем лес, уничтожил следы – и перестал. Зимнее солнце озарило сверкающую гладь. Никого…
За спиной у преследователей вдруг зарычал снегоход и стал удаляться.
-Ушли! – взревел пузатый егерь и послал часть группы назад – в деревню.
А Ёлка отдышался, хихикнул, собрался с мыслями – и всё Команово посетила весна, превратила дороги в непролазную грязь, в которой утонули брошенные снегоходы. Только один – тот, что унёс Веру, летел по шоссе. Вера плакала и пела тирольские песни.
Ёлка побледнел и задрожал.
-Скоро сдохну, - пожаловался он.
Анна подняла голову.
-Я готова, Боря. Голова прошла. Где Монахи?
-Ещё в лесу. Остальные тоже вернулись: снегоходы-то теперь без надобности, из деревни не уехать.
-Ну так давай, Сырбор! Зови Полисуна, и начнём. Майки нет, но Царица Тьмы в твоём распоряжении. Сварганим ужастиков, пока Ёлка ещё держится: создать их надо в тепле, тогда замёрзнут медленнее. Ёлочка, подержись ещё! Сократи зону, окружи их теплом только в лесу, а?
Савераска вдруг выскочил из-за пазухи Анны и перебрался к Еве.
-Га! – сказал тот. – Горячий! Я тоже продышался. Беру пеленг. Ёлка, дай лапу, я тебя подкачаю: мне папаша Силу вливает. Щекотно!
-Один я не у дел, - Юрий с трудом сдерживал приступ тошноты.
-Лежи. – Анна взяла Ёлку за другую руку. – Боря! И ты руку дай.
-Моего первым сделаем! – потребовал оживший Ёлка. – Ки`рпича. Я его
вижу! А ну!
«Егерь» застыл. Ребята говорили про весну, Монахи-то им поверили – но не он. Лажа!.. Теперь он видел сам! Своими глазами! Весна. Мокрень. Под ногами мох – упругий, зелёный, и во мху шевелится. Пакость-то какая: сморчок с глазками. Он прицелился сапогом и вдарил, заранее усмехаясь. В сапог вцепился гигантский палочник с длиннющими зелёными ногами и полез вверх, на брюки. «Егерь» матюгнулся, вынул нож и стал спихивать насекомое вниз. Едва он опустил руку к земле, изо мха вырвались травы и запеленали запястье. Дьявол! Этот сморчок уже прыгал по его сапогам… Мультик какой-то, зло берёт.
Он потянул руку – никак не освободить. Трава держит, хоть ты тресни, и ножик не отдаёт… Ладно. Что уж там. Экстренная ситуация. – Он потянулся к кобуре. Сморчок прыгнул в лицо: мерзкий, скользкий, холодный. «Егерь» рванулся и упал на колени – трава связала ноги. Он сидел и плакал, привязанный травой к земле, а сморчок сверкал глазками и подпрыгивал…
Потом уже не было травы, и Кирпич исчез, а мужчина так и не встал с колен.
-Теперь – моё! – прошипел Борис. – Мне нужны сумерки. Те трое собираются спуститься с обрыва. Скорее!
Юрий шумно выдохнул.
-Порядок. Я в Силе. Ставлю Чур, не шепчитесь. Действуйте.
-Шишига! – объявил Борис, уходя в Сырбора.
Мужчины заглядывали за кромку обрыва.
-Полно укрытий! – сказал Николай. – Надо проверить берега. Чёрт,
темно!
-Эй, – раздалось снизу: цепляясь за пробитые зимородками отверстия в глине, к ним лез ребёнок.
Роман встал на кромку обрыва, глина поехала.
-Тьфу ты! Так навернуться можно. Как это чадо туда залезло? Подождём, пусть дорогу покажет.
Они сели на поваленную берёзу и достали сигареты. Закурили.
-Эй, я иду! – слышалось каждую минуту.
-Иди, иди, - проворчал Игорь. – Уже поняли.
-Пришёл! – Из-за кромки обрыва вылетел и приземлился в роскошном сальто пузатый человечек с огромной головой, выпученными голубыми глазами и унылым рыбьим ртом.
-Пришёл, - глухо повторил он, вглядываясь в их глаза.
-Ну, так показывай дорогу, малыш, - рассеянно сказал Роман, вставая. –
Ты местный?
-Угу, - ответил Шишига, переступив натёкшую с него лужу. – Идёмте.
Они шли за озорным мальчишкой, что показывал путь под кромкой обрыва – Шишига вёл их в воду. Снова пошёл снег. Мужчины стояли по колено в ледяной воде Нерли в твёрдой уверенности, что обыскивают обрыв.
-Уноси готовенького, - фыркнул Ева. – На новенького те трое, что пошли в болото. Твою, Ёлка, клюкву топтать.
-Лешака жаль тратить: в клюкве крошкой выйдет, - решил Борис. – Ёлка! А озеро какое-никакое сможешь?
-Болото верховое, ты, специалист… Речечку сделаю. Ручеёчек.
-Вась! Там кричат, - сказал Иннокентий. – Слышишь?
Брат Павел насторожился, прощупал – вблизи нет никакого Дара. Он успокаивающе махнул рукой. Василий прислушался.
-Баба! Ещё бы! В такую погоду вышла, а в весну попала! Поглядим?
Баба лежала в воде, в мокрой ушанке и ватнике, и периодически звала на помощь:
-Ахти! Утопилася я! – орала она визгливым голосом. – Помогить- спасите!
-Ну чего ты, баба, орёшь? Речка-то воробья не утопит. Вставай на ноги – и вперёд! – посоветовал Кеша.
-Иии, молодчик! Илом ноги затянуло. Кофту тоже вот.
-Да кофту-то сыми, дура. Жарища – впору догола раздеваться.
-Руки-то, руки тоже чего-сь тянет, - захныкала баба. – Расстегни кофту –
авось вылезу.
-Расстегни-расстегни, - загоготал Васька. – У тебя под ней много
надето?
-А тебе чего? – набросилась баба. – Титьки поглядеть?
-Да ладно вам, - смутился Брат Павел и ступил в воду. – Где у тебя застёжки?
-Чаво? – подозрительно спросила баба. – Какие застёжки? Пугвицы. Что, глаз нет?
Павел расстегнул пуговицы, и баба села, скрестив руки на голой груди.
-Не! – сказала она, игнорируя заинтересованные взгляды. – Сама не встану. Ж... затянуло. Руки давайтя.
Васька с Кешей разом протянули руки, она схватила их, а брат Павел упёрся ей в спину, приготовился толкать… В гладкую нежную спину…
-Тяни! – завизжала она, откинулась на Павла, уронила его в воду и дёрнула Ваську с Кешей. Те кучей свалились на её голую грудь.
Гопляна обняла нежными руками все три мокрых головы с обалдевшими лицами, прижала их к могучей груди и укрыла мокрыми зелёными волосами.
-Нырнули, птенчики, - сказала она и ушла под мох, в воду.
На мху лежали и глупо улыбались трое спасателей.
Ёлка утирал слёзы. -Так больше не смогу!
Остальные, по словам Евы, рассредоточились по одному.
-По одному сдюжишь? – деловито спросила Анна.
-Не таких говорливых, - криво улыбнулся Ёлка. – На разговор много Силы уходит.
Коля-младший брёл по зарослям лещины, усыпанным нежно-бежевыми орехами в вянущей зелёной обёртке. Заколдованное царство. Вышел в метель, пришёл в весну, теперь осень. Зато орехи… Он сорвал тройчатку орехов, выдавил орех из обёртки и положил на зуб.
-Крак! – сказал орех и выскочил изо рта, мячиком поскакал по утоптанной тропе. Коля пожал плечами – с кем не бывает? – и положил в рот второй орех.
-Крак! – второй орех отправился вслед за первым.
-Ё-моё! – сказал Коля, запихнув в рот третий орех вместе с кислой обёрткой. Орех раскололся, и он мстительно его сжевал. Горло обожгло кислотой обёртки, и он закашлялся, протянув руку за четвёркой крупных орехов. Орехи вылетели из обёртки прямо ему в лицо.
Коля озверел. Это уже ни в какие ворота. Мультфильм для младшего грудничка. Кремовые торты в морду. – Он дёрнул ветку орешника, та хлестнула его по глазам. Ярость поднималась из желудка, Коля почти ослеп из-за этой дурацкой ветки – и от ярости.
-Дрянь! – завопил он и бросился на куст. Тот осыпал его орехами, они раскатились по земле, Коля наступил и въехал под куст, припечатав спиной несколько твёрдых орехов. Спина разрывалась от боли. Он встал, охнул, скрючился, огляделся… Орешник стоял стеной, и ветки были нацелены на Колю. Стоило двинуться – град орехов вновь полетел в лицо: Ласдоны развлекались.
Избитый Коля сел на тропу и больше не шевелился. Орехи с громким стуком падали вокруг: Крик-Крак.
Михаил обнаружил следы. Ясно, раз весна – какой-то хмырь босиком гуляет. Причем, мерзавец, прыгает на одной ноге, имитируя шаги. Вместо левой-правой всё левой-левой у него получается. Весельчак… В общем, это не то, что Миша ищет. Он разогнулся от следов и пошёл вперёд. Через десять минут он оказался у тех следов, затоптанных его сапогами. И ещё через десять минут, и ещё…
Волосатый мужик с выступающей, как у курицы, грудью сидел в кустах и щурил разноцветные глаза. Этот козёл ни за что не сообразит вывернуть куртку или перевернуть шапку задом наперёд – приветствовать лешака. Тупой… Лешак хихикнул.
-Ходи, ходи, Миша, - пропел он и исчез.
Брат Станислав брёл по густому ельнику в тоске. Во-первых, он ненавидел лес, где каждую минуту попадаешь лицом в липкую паутину. Во-вторых, он потерял Брата Павла, который держал связь. И, наконец, он понимал, что дело им не по силам. Противник изменяет климат! Меняет время года! Это маги… Страх душил Брата Станислава, истерические всхлипы подступали к горлу. Здесь уже сгинули Братья! Он боится леса!
За деревьями мелькнула чёрная тень. Боже мой! Какой-то таллинский трубочист: длинный и тощий, в чёрном плаще и цилиндре, подпрыгивает на ходу и машет худыми руками…
-Ге! – сказал трубочист, ухмыльнувшись Станиславу. «Никакой магии! Никакой Силы! Ничего не чую!» - Брат всхлипнул.
-Ге-ге! – сказал трубочист и подпрыгнул.
У Станислава началась истерика. Он хохотал, всхлипывал орал «Ге-ге-ик!-ге-ге!» и стучал себя по коленям.
Человек заволновался.
-Ге-ге? – жалобно спросил он.
Станислав уже плакал от хохота. Тогда Геге нахмурился, взлетел на его шею, сжал её худыми коленями, вскричал «Ге-ге!» и погнал Брата Станислава кругами по лесу. Цок-цок, ипподром, первый круг, второй круг… Станислав скакал, игогокая, а Геге давно испарился.
Саша отстал от своих. С перепоя он с трудом передвигался. Рискнул покричать.
-Вася! – крикнул он. – Ты где?
-Ты где? – отозвались справа. Оглас мелькнул вдали. Саша ринулся
вправо. Никого.
-Вася! Ты где?
-Ты где? – крик впереди.
Саша забрёл в болото и закружился.
-Ау! – кричал он, и Озвена отзывалась нежным женским голосом: "Ау!". Недалеко ведь – а нет её. Нигде нет. Измотанный Саша лёг на кочку и заснул.
Последний, - сказал Ева. – Устал я.
Брат Вартан двигался осторожно. Связи нет, куда-то запропастился Брат Павел. Лес незнакомый. Из-под ног выкатился заяц, бросился по тропе. Троп сколько! Какие это дремучие леса? Ложь… Заяц бежит как-то странно: задом дёргает. Мутант? Трехногий?! Что же это за область? Всё тут не так… Он заспешил. Смешно! За зайцем погнался, словно собака. Хоть у зайца и три ноги, но точно удерёт.
Хвост зайца мелькнул на повороте тропы. Вартан побежал, укоряя себя за глупое любопытство – и встал сразу за поворотом. Там из куста торчали и шевелились пухлые детские ножки. В этом хи-хи-диком лесу!
-Ребёнок! – назидательно сказал Вартан. – Что ты делаешь в кусте? Зайца ловишь? Оцарапаешься!
Ножки зашевелились пуще, и объект назидания что-то пробубнил.
-Тебе помочь? – забеспокоился Брат.
-Угу, - донеслось из куста.
Вартан дёрнул за ножки, выволок ребёнка, глянул в лицо на его животе, глухо застонал и перевёл взгляд выше. Пухлое личико, окаймлённое кудряшками, располагалось под короткими чёрными лаковыми рожками. Личико улыбалось. Не то, что на животе – то кривило рожу и стучало зубами. Вартан ещё раз, для полной уверенности, окинул взглядом Колтка и с тихим всхлипом упал в обморок.
-Мы тоже уже в отпаде, - застонал Ева. – Эти все проживут максимум до завтра, потом замёрзнут.
-Вера уже точно ушла, - утешил его Юрий. – Отдыхайте. А я, пожалуй, напоследок тебя за руку подержу: мне снегоходы нужны. Эту шатию нельзя отсюда выпускать – они за Верой рванут.
Ева съёжился и дал руку.
Дед Николай смотрел в окно. Весна! Просто кошмар. У дома Веры рядком стоят снегоходы – все, кроме того, что угнала эта рецидивистка. А проживала здесь под видом приличной женщины…
Отблеск огня заставил его повернуть голову. В сумерках горели ряды огненных глаз: венцом вокруг головы в два ряда по шесть. Аж двенадцать фонарей светили красным светом. Робот, что ли? Новая техника на службе государства?
Робот шёл тихо. Миновал дома, двинулся к снегоходам, вдруг резко ускорился, мелькнул, вспыхнули глаза – и снегоходы запылали. Робот тихо стоял, ждал. Пламя свернулось лентой и ушло в его глаза, а от снегоходов остались обгорелые остовы. Глаза вспыхнули в последний раз, погасли, и чёрный остов робота погрузился в землю.
-Наука! – сказал Николай жене, что боялась смотреть и пряталась у печи. – Только зачем он военные машины сжёг? А! Знаю. Испытание. Пожара бы не наделали, а то испытывают, нас не спрося…
Пожара не было: Юрий не хотел, чтобы был пожар, и Жыж утекал всё глубже в землю. А с неба посыпался снег. Вернулась зима: Ёлка уснул.
* * *
В четыре пришла тьма. Юрий лежал и прислушивался к миру. Остальные спали.
К Ёлкиной груди во сне прижималась Татьяна:
-Любый мой! Ты нашёл меня! Ты такой сильный, а я… меня съела звезда. Теперь я смогу быть только маленькой древесницей. Ты говоришь – вместе… Как же мы сможем быть вместе?
-Ты будешь жить в огромной оранжевой сосне, - укачивал Татьяну Ёлка. – А я стану украшать твой дом. На кочке у его корней всегда будут цвести цветы: майники и грушанка, ландыши, земляника… белые, как твоё платье, и маленькие, как ты. И ещё – фиалки, сиреневые, как твои глаза. Там будет перистый светло-зелёный мох, и на нём – твои шишки. Если бабушка Мокошь согласится, я стану её сыном, Королём-Белкой, и буду жить на твоих ветвях. Какая разница, в каком облике быть Свидой?
-А я люблю свиристелей, - улыбнулась Татьяна.
-Хорошо, останусь свиристелем. Шишки целее будут, и поляну видно лучше. Ты будешь стоять в её центре, среди нежной травки, а осенью… я подарю тебе белый гриб. – Во сне Ёлка всё помнил. Исчезла пелена в сознании. – И у нас будет дочь…
-У нас уже есть дочь, - ответила Татьяна. – Вечная любовь рождает, не спрашивая время.
-И кто она? – не совсем удивился Ёлка.
-Что может родиться от нашей любви? – Грация Дидилии. Это – когда
нибудь. А пока – Юница. Ты её видел.
-С котом? – спросил Ёлка. – Хороший ребёнок.
Татьяна удивилась:
-Ты предполагал что-нибудь иное?
...Анна заплетала косички дочери – светлые воздушные волосики сминались в крысиные хвостики.
-Нет! – сказала Анна. – Никогда не заплетай! Лучше ходи лохматой, радость моя.
Маринка тряхнула головой.
-Ну почему я такая маленькая? – пожаловалась она. – Никто не верит, что мне пятнадцать лет. Мне вообще не верят. Помнишь того ужа, что я видела? С рожками? – Не верят! Не верят, что я понимаю звериную речь. И цветы тоже! Ты-то веришь?
Анна ушла в Свечение – и вместо крошечной девочки увидела крупную большеглазую яркую женщину в меховом жакете и с луком за спиной…
-Верю, - ответила она. – Верю, моя Маржана.
«Да, Бор дождался жены. Так ждал, что не посчитал ещё одной дочери… Эгоист», - усмехнулась она про себя.
Маринка засмеялась и исчезла. Теперь они с Юрием ехали в машине, приближались к карьеру во Владимирской области. Уже почти поднялись на горку – и им навстречу вырвался КАМАЗ с прицепом, что неудержимо кренился из-за резкого поворота. Анна видела, как падает прицеп: ближе, ближе… Стиснула руки: всё.
Потом у машины стоял кудрявый Мишка, и слёзы терялись в его бороде…
l Не плачь, сын, - хотела сказать она. – Я вот. Я – жива!
Но Мишка не видел и плакал…
А она уже сидела на собрании в таком родном Актовом зале Университета. Она уцелела, спаслась от безумия, пришла сюда, но сын… Она подняла руку и отпросилась выйти в город за сыном. «Доверьтесь ему. Он сам придёт», - сказала ей хорошенькая девушка, чем-то похожая на Ивана. Нет! Мать должна спасать сына! Она ушла. Вышла в город – и злоба вскипела в ней, волной смыла все чувства. Она побежала. Куда? Тело двигалось само, она не управляла собой. Когда тело устало, оно упало и уснуло на каком-то пороге, где его походя зарезал такой же безумный человек…
-Тарапыга! – всхлипнула Анна во сне.
Возник Алик. Её волчонок. Её сын.
-Ты звала? – спросил он. – Ты сказала: «Тар, помоги!».
-Какой ты взрослый. – Она погладила его по плечу. – Я помню тебя первоклашкой.
-Я пришёл, мама, - покачал головой он. – Значит, осталось недолго.
-Снова бой? – даже во сне усталость щипала мышцы.
-Последний.
-Рука пока цела? – Она прижала к губам бедную руку…
-Пока… Не волнуйся, мама. Я пойду, некогда. Ты мне веришь? Не собираешься меня без спросу спасать?
«Что Тар, что Маржана, один вопрос», - вздрогнула Анна.
-Верю. Прощай, сын, - Анна вынырнула из сна, как из наркоза: отдельные, бессмысленные, воющие, качающиеся слова, что медленно-медленно сложились и приобрели смысл.
-На Кольцо нападение! – крикнул Ева, дёрнулся и ударился головой о ствол. – Кто-нибудь ещё там был?
Борис открыл глаза.
-Да. Дом осадили. Не спим лишь мы с тобой да старики… Эй! Что это?
Синяя вспышка озарила их укрытие сквозь метровый слой снега: начался звездопад. Искры падали, сплошь покрывая землю, но ни одна не перешла за границы охраны Здухача – границы будущего нападения когда-то точно просчитал Волк. Мир не видел самого страшного, но Смутное Время уже пришло.
В Команове Полисун с волками окружили дом Николая, куда стянулись отошедшие от морока преследователи. Полночь. Великий плач Тьмы. Волки взвыли – и исчезли из мира. Люди в избе Николая ненадолго пережили волков: из Территории уходила жизнь, и лишь Чур держал островок вокруг магов…
-Это Синий! – сказала Анна. – Юрий, пошли.
-А мы? – зашевелились юноши.
-А вы – в дом под дубами! Боря, ты спец. Создай Кольцо.
-Без вас? – удивился Борис.
-Без нас. Наш бой здесь. Полночь! Скорее!
Борис Запел.
-Прощай, Боря, - сказал в голове Сырбор. – Бери Силу. Когда-нибудь потом ты родишь меня вновь.
Бешеная Сила хлынула в Бориса. Он бросил последний взгляд на уходящих в слепящий синий свет Юрия и Анну, обхватил за плечи братьев, нырнул в крошечную берёзку, что пряталась под выворотнем, прыгнул – и Кольцо огней разбудило жителей особняка, а вслед за ними и тех, кто когда-либо жил жизнью Кольца. Разбудило – и увело в Свечение. В Переход.
Спиной Анна почувствовала их уход и тогда открыла глаза слепящему синему свету. Она стала Гилой. Красная половина тела богини охраняла Луг, синяя – отражала от Преграды Хаос. Отражала Зло. Анна стала Преградой.
Другая часть – Анна - выбралась из-под ствола и легла на снегу, раскинув руки. Как это было? – Падает прицеп, и кровь брызжет струями?
Кровь Царицы хлынула потоками, взлетела фонтанами навстречу синему звездопаду.
-Не плачь, Миша! – подумала Анна. – Я жива.
Гасли, выгорали в её крови синие искры, а обескровленное тело распадалось под потоками Хаоса.
-Нет! – взревел Юрий и взлетел на восьминогого коня. – Ко мне, Царица!
И она птицей догнала его…
Юрий шёл тяжёлым шагом, дрожала земля. Зачем он идёт? Дракон должен летать!
Огненное облако взлетело над Нерлью, запылало Царь-Цветом, захлопало крыльями Золотка, встало атомным грибом – и Чур Дракона запер Территорию, запер с секретом.
Освобождённые Жыж и Огневик запылали и двинулись наверх – к чужому, синему свету: Савераска и Золотко продолжили бой.
-Не плачь, Мишка! – заревел Дракон. – Я жив!
Новорожденный Мишка заскулил, морща красное личико...
ЭПИЛОГ
Где-то там они встретились. Хранители и Любящие всегда встречаются
где-то там. Возможно, это было за столом на берегу озера Танганьики – озера, что искони рождало человечество. Может быть, они встретили там свои Ветви и начали строить новый мир. И, конечно, однажды вернулись в мир тех, кто собрался для спасения на старой Яблоне. Вернулись, чтобы работать богами: маленькими сущностями великого Единства. Старая Яблоня дала большой урожай, и в мире вновь появилась Ольга, которую теперь звали Земфира, и Харитон, получивший имя… Анатолий… И они, конечно, встретились, их навсегда связало благородство.
Ташка и Игорёк шагнули на дюну под бравурные звуки дедова коллекционного патефона: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново», - пела пластинка, и они подпевали ей, бредя по лугу. Орешник качал им ветвями, и манило синее озеро. Они нырнули, показав путь Тане.
Потерялись распавшиеся гемы. Ни нынешний Анатолий, ни Фёкла с Нинкой не прошли Гилтены, их гемы пропали в синих искрах Хаоса. Ну, да Жизнь не идёт без потерь.
Бес, ясное дело, сгинул: легче сгореть в синем пламени, чем окунуться в Дыев Источник… И огораживать не надо: сам не пойдёт. Ведь глянет тот Бес в Источник, а там Дый… Не он!
Корша распался как и Бес, горланя в тёплой компании: «Стакан зажат в моей руке, изломан песней рот, мы в придорожном кабачке встречаем Новый Год!». Новый Год обошёлся без него… Хотя обезьяны иногда ели забродившие фрукты - и как знать, может, появится Корша добровольным слугой Беса в новом чистом мире…
Теперь вернёмся к луковице и жёлудю, тем ладанкам, что спасала Вера. Домикам духов кармана, духов Территории… Дорофея. Да-да. Территории, где когда-то родится у крошечной матери Марины ещё более маленькая дочка Сима, что перепутает имена и назовёт мать Майкой вместо Маржаны… И Зеркало Аркадия побывает тут, отдаст Карту маленькой Насте. И сам Дорофей состарится здесь, и лишь тогда… но это уже другая история. В ту историю попадёт и Вера, что оставит Дома духов на границе Территории и, терзаемая виной за то, что бросила товарищей, уедет в Москву: алый гриб огня Золотка скажет ей, что больше тут ждать некого… И сразу вслед за грибом встанет на границе Чур – столб с двумя лицами, улыбнётся парящему Дракону и нахмурится вовне: «Опасно, радиация».
Самое маленькое и хитрое – напоследок. Секрет Чура, последняя шуточка Юрия. «Прошу пардону», как любил говорить незабвенный Филимон, но всё же расскажу.
Дорофей довёл детей до Границы – и встал. Граница была непроницаема. Ни жёлудя, ни луковицы, что оставила ему на Границе Вера, под метровым снегом не видать…
-Отвернулись! – махнул он ребятам и использовал последнее средство, шальной мыслью забредшее в мозг. Девицы в сказках слезами расколдовывали любимого. Здесь тоже нужно что-то… биологически значимое. Маркер «Ихь бин Дорофей!». И Дорофей оросил столб Чура, как кобель, метящий свою Территорию.
Протаяла лунка и показались из снега опознавшие Дорофея ладанки, но в руки не дались: мигнуло – и за их спинами встал Рубеж. Пространство разделилось на «тут», где стояли они, и «там», где бесновался Синий. Они стояли теперь на снегу, защищённые от мира. Ни ладанок, ни Чура – лишь Рубеж и проталина с жёлтой неприличной каймой. Шуточки… Чьи? – Дорофей так и не вспомнил…
ПРОДОЛЖЕНИЕ - РАНЕНЫЕ В АРМАГЕДДОНЕ:
http://www.proza.ru/2008/03/09/267
Хранимые Солнцем. Мистерия славянской души
© Copyright: Ирина Маракуева, 2014
Свидетельство о публикации №214102800234
Свидетельство о публикации №214102800234
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.