Репортаж

Да, нет, - хорошая песня.  Вспомнилось вот чего-то….


    Сормовская булочка и чай приятно грели внутри, можно было идти. Пётр Иванович, моложавый мужчина,  в мешковатой шинельке с кубарями  политрука в петлицах, затянул потуже вещмешок  и решительно вышел  из буфета.  К вечеру собирался морозец, что не пугало уже совершенно. Он даже глубже вдохнул, когда оказался на улице, - так лучше чувствовалась свежесть зимнего дня.

    Ребёнок стоял сразу за оградой возле сугроба. Закутанный в вязаные платки поверх солдатской шапки ушанки и серого полушубка, подпоясанный каким-то ремнём без пряжки, он тихонько раскачивался, как если бы спал.

    Ниоткуда вынырнул часовой,  шустро козырнул и сразу же метнулся вперёд к воротам. Уже распахивая их, обернулся к ребёнку:

-Ну, иди! Иди отсюда! Чего ждёшь?

   Ребёнок не шевельнулся. Часовой угрожающе двинулся в его сторону. Ещё немного и он бы толкнул этот безмолвный кулёк человеческого тела.

- Постой! – Пётр Иванович удивился своему голосу, властному и авторитетному, тут же осёкся, и уже теплее  добавил: - Погоди.

    Он подошёл ближе к ребёнку, - тот как будто ничего не заметил.  Большие тёмные глаза из синюшных провалов лица смотрели куда-то вдаль и сквозь.

- Здравствуй!

   Лицо не шелохнулось, он только чуть повернул голову, чтоб лучше рассмотреть Петра Ивановича.

- Ты кто? Тебя как зовут?  - Пётр Иванович легонько потряс «кулёчек» за плечо. Что-то живое проскочило у ребёнка  в глазах, как если бы он просыпался. Мучительно долго, не в силах  понять, где он, и что с ним происходит. Наконец  открыл рот и чуть слышно выдохнул:

 - Митька.

- Ну, вот! Митька! Молодец,  Митька!  А я Пётр Иванович. Так, будем знакомы?

   Митька молчал,  только голова слегка качнулась и замерла опять.

- Ты чего стоишь, Митька? Замёрзнешь ведь, - Пётр Иванович оглянулся на часового, но тот уже закрыл ворота и спрятался в будку, - Ты, где живёшь?

   Нельзя было пацана оставлять на улице, план возник моментально.

- Слушай, Митька, давай я тебя домой отведу. А ты мне город покажешь, - а? Я сегодня только приехал, на два дня. Корреспондент я. Писать буду про то, как вы героически обороняете Ленинград. Слышишь?

 - Да, - Митька почти очнулся.

- Ну, и договорились, - Пётр Иванович некстати вспомнил сормовскую булку, - в мешке и карманах из еды ничего не было, - ну, да ладно, - Тогда пошли?

- Пошли… - Митька отвечал медленно, почти неслышно. Так же медленно он пошёл впереди по утоптанной тропке, не спрашивая ни о чём, не оглядываясь назад.

   Быстро смеркалось. Город давно не убирали, кругом намело.  Кое-где брусчатка была разобрана и свалена в кучи.  Рядом с кучами стояли противотанковые ежи. Не горел ни один фонарь. В сумраке неслышно скользили тени.  Пётр Иванович полагал, что по пути сможет о многом с Митькой поговорить. Теперь же только молчал как все.

   Он согласился на командировку сразу.  Собственно, его и не спрашивали,  - искали надёжных. Майор  госбезопасности завернул все анкеты, даже сотрудничавших. Выбрали его, - по молодости служил в войсках НКВД. Комиссовали ещё до войны, предложили в  газету, так и стал корреспондентом.

   Перед отъездом редактор целый час инструктировал, волновался. Зачем? Сам, небось, черновичок давно накропал.  Пётр Иванович  вернуться не успеет, а материал в номер пойдёт за его подписью. «Дождёшься, блин, паду смертью храбрых, будешь знать, как наперёд за других подписываться», - Пётр Иванович улыбнулся.

- Далеко ещё? – они стояли возле высокого крыльца с обледеневшими ступенями.

- Вот, -  Митька навалился на перила и переводил дух. Рукой он показывал в проём темневшего подъезда.

И снова тишина, только уже без теней. Не смея торопить пацана,  Пётр Иванович заговорил:

- Часто бомбят?

-  Нет… - Митька выдавливал из себя слова, как если бы их обдумывал, - Осенью часто….  Сейчас нет.

   Пётр Иванович покрутил головой, - в темноте проходных дворов только силуэты домов,  ничего не видно, - ни к кому не обращаясь, сказал:

- Красивый город. Завидую я вам, ленинградцам. Всё хотел побывать, а не получалось. Если бы не война….

и уже Митьке:

 - Сколько лет  тебе, ленинградец?

- Нет, - Митька тихонько покачал головой. Потом очень тщательно, чтоб не пропала ни одна буква, сказал, - мы из Красногвардейска.

- Это как? А здесь, что делаешь?

- Бежали….

   Митька повернулся и начал взбираться по обледеневшим ступенькам. Пётр Иванович, собравшийся было прощаться, смотрел, как сгорбленная фигурка карабкалась вверх. «Не дойдёт, ведь не дойдёт. И куда взрослые смотрят? На улицу одного отпускают». Он спохватился  вовремя, - Митька поскользнулся и чуть не полетел вниз, - в последний момент крепкая рука подхватила его.

- Осторожней, - скользко! У вас тут что, воду носят?

   Митька задыхался, потому молчал.  Но уже через минуту повернулся и зашёл в подъезд. Пётр Иванович вдруг живо представил, о чём он напишет в своём репортаже, - о Митьке. « Настоящий герой!  Он готов отдать жизнь за Родину, за Сталина, за партию, - не сдастся врагу никогда! Страна, где есть такие дети, - непобедима». И название есть, - «Дети – герои», - так и напишу. И концовка нужна хорошая, чтоб про  победу!  «Они отдали свои жизни за то, чтоб жили вы и ваши потомки». Стоп, - чушь какая-то, - причём здесь потомки? Если я не родился, то какая мне разница, что там до меня было? В противном случае, родился бы немчонком, - Пётр Иванович оглянулся, - кроме Митьки вокруг никого. Да, чёрт с ним, зато звучит красиво, а главное про победу, - сразу ясно, что мы победим.

   Они вошли в тёмную комнату. По стенам прыгали отблески огня из железной буржуйки. Печка стояла у самого окна завешанного каким-то тряпьём, труба выходила в форточку. На буржуйке кипела кастрюлька, рядом на полу стояло ведро, и сидела согбенная фигура с топором. По горбоносому профилю и жидкой бородке видно было, что это дед. Он разбирал какой-то ящик, раскалывая его на щепки, не обращая внимания на Митьку и Петра Ивановича. Чуть ближе к печке сидела женщина, - аккуратно повязанный ажурный шерстяной платок, опрятность и чистота скудной одежды  делали её тёплой и домашней. Она вырывала листочки из книжки, комкала их и подкладывала в печку. Потом держала руку над самым огнём, пока листочек не догорал совсем. 

   Пётр Иванович чуть не споткнулся, - паркета на полу не было, торчали гвозди. Пройдя ещё два шага вперёд, он остановился:

- Здравствуйте.

   Ему никто не ответил. Только женщина чуть повернулась, посмотрела на Петра Ивановича, потом взяла деда за руку и, глядя ему в лицо, одними губами произнесла: «Митя».  Дед остановился рубить, с трудом поднялся, повернулся. Лицо его сразу обратилось в тень и только белки глаз продолжали гореть. Петру Ивановичу вдруг стало не по себе. И смутил не этот стеклянный взгляд, оживавший только от сполохов пламени отражавшихся в нём, а его направление. Дед смотрел прямо на мешок, как будто Петра Ивановича здесь и не было, как будто в мешке было что-то такое, что сейчас надо достать, а он, Пётр Иванович, пытается это спрятать. Ещё минуту назад, Пётр Иванович был расположен  поговорить, сейчас же одна только мысль жгла его, - «Бежать! Бежать, как можно быстрей!».

   Ему стоило усилия, чтоб не поддаться настроению, чтоб оставаться на месте. Война всегда представлялась ему скорой и решительной. А здесь стояла мукой, измождённая, с полоумными глазами, с  ржавым топором. «Спокойнее, соберись, ничего не произошло, - сейчас всё будет нормально».

- Вот, Митю привёл, - Пётр Иванович развернулся боком, показывая на мальчика и прикрывая свой  мешок, - Ну, так я пойду?

    Он уже почти вышел, когда увидел фотографию в большом паспарту на серой стене. То ли его смутило своё быстрое бегство, то ли взгляд незнакомых людей с фотографии, направленный прямо на него, но он остановился и внимательно рассмотрел её.  Молодая женщина стояла рядом с сидящим мужчиной, положив руку ему на плечо. По бокам прижались  две белокурые девочки лет пяти и семи , чуть склонили головы в сторону родителей. У той, что поменьше, она стояла со стороны отца, в руке тряпичный заяц. Все очень серьёзные, как будто безответный вопрос мучил их.

- А это кто? – Пётр Иванович пальцем ткнул в фотографию.

   Дед подошёл ближе и, как если бы видел её впервые, внимательно разглядел:

- А-а…, - хозяева прежние, - дед говорил неожиданно громко.

- Они что, уехали?

- Свезли ещё в сентябре.  Говорят, расстреляли.

 - Как это?

 - Предатели оказались.

   Надо же! Пётр Иванович ещё раз прильнул к фотографии, подспудно пытаясь в красивых лицах разглядеть ту червоточинку, что сделала этих, с виду милых людей,  предателями. В какой-то миг всё исчезло…

    ...Он очнулся от холода. Голова болела. Не смог открыть глаза, -  какая-то всесветная слабость наполняла его. А силы потихоньку покидали вместе с теплом, приятно изливавшимся на запястье правой руки. Он даже не смог пошевелиться, просто лежал и слушал голоса, которые раздавались вокруг. Мысль, что сейчас с теплом уйдёт и жизнь, не напугала его, - он слишком устал, чтоб ещё чего-то бояться. Хотелось уснуть. Вот только голоса….

«Пей»

«Я… не смогу…»

«Сможешь»

«Я жить не смогу….»

«Пей…  Они  могут…. Ты тоже сможешь»

   Последнее, что почувствовал Пётр Иванович, это был запах тёплой крови, - его крови.  «Как вампиры», - он почти улыбнулся. И сразу уснул, чтоб не проснуться уже никогда.

     Петра Ивановича похоронили как неопознанный труп на Пискарёвском, в братской могиле, уже весной сорок второго, когда земля оттаяла. Всю зиму он провалялся в подвале огромного безлюдного дома.

    Зиму пережил один Митька.  Деда подстрелили, когда он с такими же сумасшедшими грабил хлебный фургон. Мать просто однажды не проснулась. А Митьке повезло, - на излёте зимы его подобрали в сугробе, думали мертвяк. А он ожил, - бабки перепугались страшно, - отпоили кипятком, отвезли в госпиталь. А там и на Большую землю. Повесился он  в 50-ом.


    Памятник «Детям, – юным героям Ленинграда 1941 – 1944 годов»  поставили в 1968 году. А страны не стало в 91-ом. А репортаж опубликовали, ещё тогда, в сорок первом. Я не читал….  Как вы сейчас пели?  «Мы за ценой не постоим…»?  Наверно это оттуда.