15 декабря 1977 года

                " Мы были – и нет"
                ("Ошибка")
1.
Он протрезвел, когда услышал, что через пять минут самолёт приземлится в аэропорту Шереметьево.
Вместе с протрезвлением нагрянул испуг…
Страх…
Ужас…
Оказаться без визы, документов, денег в стране, из которой был изгнан три года назад…
Каким-то странным путём, обойдя таможню и милицию, вышел на площадь.
Подъехало такси.
- Никогда не садитесь в первую подъехавшую машину, - вспомнилось наставление кого-то из знакомых. – Это будет подставная машина.
Из  КГБ.
Ему было всё равно.
- Куда ехать-то? – спросил шофёр.
И, не дождавшись ответа, стал выруливать в сторону города.
Ехать было некуда.
Он не  знал, к кому можно зайти, кому позвонить, у кого переночевать.
Было только царапающее душу  ощущение, будто он стоит в будке телефона-автомата и держит в руках не нынешнюю двухкопеечную монету, а те старые пятнадцать копеек, которые бросали ещё в пятидесятые годы в ко¬пилку телефона-автомата...
Кому позвонить?..
Родным?
Он боится.
Друзьям?
Он не знает, как им позвонить и что сказать...

"Словно слёзы, по стеклу этот дождь.
Словно птица, ветка бьётся в окно.
Я войду к тебе – непрошенный гость.
Как когда-то – это было давно".

И это ужасное ощущение двойственности.
Да, наконец-то дома, наконец-то можно пробежаться по февральскому снегу, но почему же всё так раздражает и почему так тяжело?
И приходит понимание, что в этом мире он чужой, что этот мир не может его принять.
Выходит из такси (шофёр не потребовал денег), идёт от площади Маяковского до площади Пушкина и  заходит в магазин, где когда-то были меха, а теперь продают всякие фотопринадлежности.
- Дайте, пожалуйста, батарейки для транзистора.
- Вам какие?
- Не важно, просто дайте батарейки для транзистора.
И, уже который раз, на этих самых батарейках этот горестный и странный сон прерывается.

2.
Была глубокая ночь.
Давило сердце.
Почти как в Москве.
Но это была не Москва, а Париж.
Боль не утихала.
Галич протянул руку за нитроглицерином, но его на обычном месте не оказалось.
- Вот. Начнёшь умирать, потянешься за лекарством, а его на месте и нет. И помрёшь ни за что, ни про что, - подумалось ему.
Лекарство нашлось, боль начала отпускать, но сна уже не было.
На сегодня была запланировано много дел, но истинно важных было три: запись новогодней программы, встреча с Васей Бетаки и приватное выступление в богатом доме у кого-то из древних эмигрантов, помнивших ещё архаику песен Юрия Морфесси, но совершенно не знакомых с современным русским языком – слушали с подстрочником.
Это стесняло, потому что приходилось выкидывать какие-то слова, а потом долго объяснять слушателям, по какому поводу была написана та или иная песня.
Самочувствие было ужасным.
Аритмия и одышка уже стали постоянными и привычными спутницами по жизни, но в последнее время появились сильные, вплоть до судорог, боли в ногах, сопровождающиеся онемением и слабостью, стало снижаться зрение.
Диабет, сказали врачи.
Там ещё, в Москве.

"Уходит жизнь из пальцев,
Уходит из желёз.
Из прочих членов тоже
Уходит жизнь его…
…И, вскорости, похоже,
Не будет ничего"

Это называется - напророчил.
А со вчерашнего вечера присоединился кашель, температура, потливость с ознобом.
- Эх, "Перцовочки" бы сейчас, да малинкой с мёдом закусить, - подумалось ему.
Накинул халат, подошёл к столу, привычным, ещё с московских времён, жестом проверил – не осталось ли чего спиртного в бутылках.
Нашёл, налил, поднёс ко рту.
Поставил обратно на стол.
И увидел листок со стихотворением, написанным несколько дней назад.

…"Мы со сцены ушли,
Но ещё продолжается действо!
Наши роли суфлёр дочитает,
Ухмылку тая.
Возвращается вечером ветер
На круги своя…
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться"…

Закурил, выпил.

3.
Неожиданно вспомнилась Москва, последние годы, когда он, лишённый всех средств к существованию, жил на какие-то пенсии от неизвестных людей, на деньги, получаемые от продажи картин, антиквариата, книг.
Вспомнились мятые трёшки, которые ему давали, неловко опустив взгляд, хозяева тех квартир, где он проводил "частные" концерты.
И последняя беседа с шефом КГБ:
- Александр Аркадьевич, - говорил вальяжный мужчина с незапоминающимся лицом, -  если вы думаете, что уедете на восток в ореоле мученика за правду, то жестоко ошибаетесь. Посмотрите сюда. Видите эти фотографии?  Так что вам лучше сесть на самолет и улететь на запад. И учтите, что вас спасает наша грамота. И потом, с вашим здоровьем, любовью к роскошной жизни – вам просто не выжить в тех условиях. Подумайте.
Да, грамота действительно была.
За фильм "Государственный преступник".
В эмиграции она сыграла против него.
Когда пронесся слух, что Александр Аркадьевич обратился в советское посольство с просьбой о возвращении, то вся русская эмиграция  внезапно решила, что он – тайный агент КГБ, заброшенный для выполнения какого-то очень важного задания.
Бред, конечно.
Но говорилось об этом на всех углах.
Свою лепту внесли и бывшие советские граждане, утверждавшие, что почти все фильмы, написанные по его сценариям – "Старая, старая сказка", "Верные друзья", "Бегущая по волнам", "На семи ветрах", демонстрируются вторым - третьим экраном.
Только фамилии автора сценария нет.
Соавтора есть, а его нет.
Вырезана.
Вспомнилась молодость – Литературный институт, студии Станиславского, Арбузова, фронтовые театры, спектакль "Город на заре", к которому он написал свои первые песни.
Поэт-песенник, бард. Знал бы, чем это закончится…
Ну, знал бы. Что бы изменилось?
А ничего. 

"Прилетели птицы с юга,
На Амур пришла весна.
Жду тебя, моя подруга,
Жду тебя, моя подруга,
Там, где старая сосна".

Однажды, просто так, ни на что не претендуя, он написал несколько стилизаций на темы народных песен.
И одну из них ему спели за несколько дней до отъезда, естественно, не зная, что поют автору. Он бы, наверно, смолчал, но Аня, ревностно относящаяся к его творчеству, сразу сказала исполнителю, что "это же сочинил Саша".

"Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездило  там шоферов.
Был там самый отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв".

А потом уже была и "Комсомольская песня":
 
"Прощай, края родные,
звезда Победы нам свети!
До свиданья, мама, не горюй, не грусти.
Пожелай нам доброго пути".

Написанная после войны, песня стала настолько государственно-значимой, что её принял к исполнению Краснознамённый ансамбль песни и пляски имени Александрова.
К какому-то капустнику Саша Гинзбург (тогда он ещё не был Галичем), сочинил монолог невезучего циркача, который, начав падать из-под купола цирка, под конец сваливался в люк.
Монолог стал неожиданно популярен, наверно, из-за рефрена "прихожу на копчик". Автор этот монолог возненавидел, но ничего поделать не мог – в любой компании, где бы он не очутился, всегда находился человек, который хотел услыхать рассказ про невезучего циркача.

4.
По какой-то странной ассоциации ("прихожу на копчик") память перекинулась на Новосибирск, Академгородок. Фестиваль песни.
"Совет клуба СО АН СССР "Под интегралом" и Совет творческих организаций Советского РК ВЛКСМ приглашает Вас принять участие в фестивале "Песня-68", который состоится в Академгородке в Новосибирске с 7 марта по 12 марта 1968 года"   
Новосибирск встретил глубоким снегом и весьма двусмысленным плакатом, который держали в руках организаторы фестиваля: "Барды, вас ждёт Сибирь!".
Сначала он чувствовал некоторую скованность и отчуждённость – организаторы обсуждали какие-то свои проблемы, ругали кого-то из комитета комсомола, подшучивали над девушкой, которая в огромной сумке носила с собой всю фестивальную кассу, умудряясь забывать её в самых неподходящих местах.
А он сидел в сторонке, курил, попивал коньячок и спрашивал сам себя – зачем прилетел на этот фестиваль, поймёт ли его песни эта колготящаяся вокруг молодёжь.
И вообще – имеет ли он право, потакая своему желанию спеть со сцены, коверкать чужую молодую жизнь?
Он прекрасно понимал, что без последствий его выступление не останется. Но он-то приехал, выступил и уехал, а все шишки повалятся на организаторов фестиваля – худощавого, в очках президента, весёлую, фигуристую девушку, исполняющую обязанности министра финансов, и ещё многих людей, которых он не знает.
Мелькнуло желание – заказать обратный билет и первым самолётом улететь в Москву. 
Но он понимал, что этого не сделает.
Организаторы смущённо косились на отдельно сидящего барда, и беспокоить не решались.
Видимо боялись показаться навязчивыми, надоесть какой-нибудь глупой болтовней, потревожить после трудного перелёта - всё-таки старый уже -  под пятьдесят.
И вообще, они представляли бесстрашного литературного воителя  совершенно другим. Каким – объяснить бы не смогли, но другим.
А в кресле сидел всё повидавший усталый человек, с тяжёлым умным лицом, всем своим видом напоминающий доктора наук или, например, хирурга, или умного, но пьющего преподавателя провинциального института.
Да и гитара, которую он держал в руках, тоже как-то с ним не сочеталась.
Инструмент молодёжный, а ему…
Но вовремя подоспевшее застолье, приём соответствующих напитков и, главное, симпатичная девушка, присевшая на подлокотник его кресла и шептавшая что-то неразборчиво-ласковое, способствовали тому, что вся скованность исчезла.
Языки распустились, пояса развязались, кто-то даже попытался назвать его просто по имени.
Пришлось напомнить, что Михаил Аркадьевич Светлов, находясь в подобных компаниях, всегда просил называть его по имени-отчеству.
Намёк был понят правильно, но какой-то особо ярый активист девушку, к сожалению, с подлокотника согнал.
Когда гитара дошла до него, все затихли.
Молчал и он.
Ему впервые приходилось петь перед молодыми, совершенно незнакомыми ему людьми.
Обычно выступления проходили среди тех, кого он хорошо знал. Квартиры небольшие, незнакомых людей немного. Слушатели – примерно его возраста.
Терпения и желания слушать хватало, как правило, песен на пять – шесть, потом начинались перешёптывания, звяканье вилок, стаканов. Приходилось делать перерыв, после которого петь совершенно не хотелось.

"Над его головой произносят заздравную речь,
И суют мне гитару, чтоб общество песней развлечь…
Но помилуйте, братцы, какие тут песни, пока
Не допили ещё, не доели цыплят-табака".

Здесь, в Новосибирске, был совершенно другой, прежде неизвестный ему слушатель – молодой (чуть было не ляпнул – "со взором горящим", но вовремя остановился), ждущий услышать что-то новое, смотрящий на него умными, серьёзными глазами, понимающий, что расплата за то, что услышит, может быть очень и очень суровой.
И он понимал, что обмануть этих сибирских хоть и учёных, но всё равно мальчишек, он не имеет права.
Поэтому нужно выкладываться.
И он выложился "по полной", прерываясь только на то, чтобы смочить горло, дать поговорить окружающим, что-нибудь сказать самому.
Где-то ближе к утру он, отложив гитару, сказал:
- Примерно так. Выбирайте, ребята, что мне петь на концерте. И петь ли вообще. Есть ведь и более спокойные песни.
Сказал – и ощутил, как сгущается молчание. Он понимал, что организаторы фестиваля сейчас пытаются представить, как эти песни будут звучать в официальной обстановке со сцены Дома учёных.
И просчитывали возможные последствия.
- Видите ли, - произнёс слегка нудноватым и спокойным голосом президент клуба, главный организатор фестиваля, - если вы не будете петь свои главные песни, всё, что мы организовали, просто потеряет смысл.
…И началось это "фестивальное безумие", продолжавшееся пять дней. Песни, звучавшие целый день, споры о предназначении авторской песни, новые знакомства: Сергей Чесноков, Юрий Кукин, Александр Дольский.
Он улыбнулся, вспомнив, как в хорошем подпитии Саша, держась одной рукой за стенку, изрёк: - "Александр Аркадьевич! Ты неправильно пишешь песни!".
Все мероприятия фестиваля снимались на киноплёнку, дискуссии записывались на три магнитофона. Одна запись шла Дому учёных, вторая – клубу песни, третья – местным властям.
Был ещё четвёртый магнитофон – маленький, но с очень чувствительным микрофоном. Его "почему-то" включали только  в тех случаях, когда в дискуссию вступал московский гость.
А он, позабыв про больное сердце, предписанные таблетки, режим, ночь напролёт спорил и доказывал, что его песни имеют право на существование.
Он не только спорил, но и слушал, понимая, что присутствует при рождении нового вида народного (воистину народного!) творчества, корни которого уходили в русскую поэзию, песню, романсы Гурилёва, Булахова, ариэтки Вертинского.
Временами ему казалось, что он продолжает спор, начатый ещё в прошлом году, в Петушках, на  конференции, посвящённой проблемам авторской песни.
Присутствующие там авторы и критики, обвиняя его в нецельности и непоследовательности творчества,  никак не могли понять – где настоящий Галич: "в мажорных комсомольских песнях, сценариях, удостаиваемых щедрой официальной хвалы или в этих одновременно сочиняемых лагерных песнях?".
Галич, в свою очередь утверждал, что: "и в песнях, и в том, что я написал для публикации, я считаю, что нигде против Бога не согрешил".

5.
Перед началом заключительного концерта к нему подошёл один из устроителей и сообщил, что прибыло всё новосибирское начальство, обкомовцы, и привезли с собой три автобуса молодчиков, которые собираются устроить обструкцию…
…Он встал перед микрофонами и посмотрел в зал, в эти четыре с лишним тысячи глаз, в которых было видно внимание, интерес, ненависть, злорадство, равнодушие...
Мелькнуло – слава Богу, свершилось!
Пытаясь унять захолонувшее сердце, хоть как-то выправить дыхание и заставить пальцы взять нужный аккорд, он начал своё выступление песней "Промолчи":

"И теперь, когда стали мы первыми,
Нас заела речей маята,
Но под всеми словесными перлами
Проступает пятном немота.
Пусть другие кричат от отчаянья,
От обиды, от боли, от голода!
Мы-то знаем, доходней молчание,
Потому что молчание - золото.
Вот как просто попасть в первачи,
Вот как просто попасть в богачи.
Вот как просто попасть в палачи.
Промолчи.
Промолчи.
Промолчи".

Когда пел – чувствовал, как сзади стоящие молодчики сверлят его затылок свинцовыми глазами.
Не дождавшись, когда отгремят аплодисменты, он начал: "Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года…"
Он читал вступление и пытался поймать в глазах людей, сидящих в первом ряду, хоть какой-нибудь отголосок жизни.
Безрезультатно.
Холёные, испуганно-безразличные лица.
Хотя нет.
По мере исполнения на лицах всё больше и больше проступал страх.
Не проверили!
Разрешили!!
Выпустили!!!
Как оправдываться будем?!
А он пел:

"Он не мылил петли в Елабуге,
и с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские письмэнники
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели"

Пел, и вспоминал, как Корней Чуковский, услыхав эту песню, расчувствовался и подарил редкую фотографию: улыбающийся Пастернак с бокалом вина, рядом – Чуковский.
Фотографию сделали в тот день, когда стало известно, что Пастернаку присуждена Нобелевская премия за роман "Доктор Живаго".
И за десять минут до прихода функционера ЦК КПСС Поликарпова, который доведёт до сведения будущего лауреата, что Советское правительство настоятельно рекомендует отказаться от Нобелевской премии.
Пастернак от Премии откажется, но от исключения из Союза писателей СССР это не спасёт.
Среди проголосовавших за исключение будут  Валентин Катаев, Мариэтта Шагинян, Сергей Михалков, Мирзо Турсун-заде, Борис Полевой, и ещё ряд товарищей, фамилии которых уже никому ничего не говорят.
Когда закончил петь, то в зале стояла тишина. Потом раздался шорох – зал начал вставать. И только после этого раздались аплодисменты.
Уходя со сцены, он неожиданно вспомнил неизвестно откуда прилетевшую фразу: - "Дело сделано, сказал слепой Пью и попал под лошадь".

6.
Принято считать, что "разборки" с Галичем начались после статьи "Песня – это оружие", опубликованной в газете "Вечерний Новосибирск" 18 апреля 1968 года.
Но уже 29 марта Центральный Комитет ВЛКСМ информирует ЦК КПСС о состоявшемся в Новосибирске так называемом "Всесоюзном фестивале-празднике самодеятельной песни".
В первых строках информационного сообщения указывается, что "фестиваль был организован без ведома партийных, советских и комсомольских органов советом самодеятельного кафе-клуба "Под интегралом" в Академгородке.
Программа "фестиваля" предусматривала массовые концерты, дискуссии "о новом жанре искусства - поэтической песне". Организаторы и участники "фестиваля" стремились придать ему характер "всесоюзного учредительного съезда бардов", выработать положение или устав.
"Фестиваль" в Новосибирске тщательно готовился его организаторами, причём его ярко выраженный политический характер сохранялся в тайне до самого открытия.
29 участников этого "учредительного съезда бардов" приехали из 9 городов: из Москвы (10 человек - Галич, Бережков, Волынцев, Чесноков и другие); из Ленинграда, Красноярска, Свердловска (Дольский, Зонов, Хайдаров), Казани, Севастополя, Томска, Минска и Новосибирска.
Участников фестиваля приветствовали телеграммами Высоцкий, Ким, Анчаров, Окуджава, Матвеева".
Далее указывалось, что "состав участников был весьма неоднородным как по уровню исполнительского мастерства, так и по идейному содержанию. В большинстве своём выступления в концертах и на дискуссиях носили явно тенденциозный характер, были проникнуты духом безыдейности, аполитичности, клеветы на советскую действительность".
В качестве доказательства ссылались на "репертуар А.Галича, который содержал такие песни, как "Памяти Б.Л.Пастернака", "Баллада о прибавочной стоимости", "Ошибка", "Песня про генеральскую дочь", "Закон природы", "Про товарища Парамонову" и другие. Жанр их по определению самого автора - "жанр пародийной песни", идейная направленность - "шагать не в ногу", их герои, как правило, руководящие работники, которых автор рисует лишь в чёрных тонах.
Так, герой песни "Баллада о прибавочной стоимости" - "марксист, почти что зам., почти что зав., знающий марксизм "от сих до сих" по "Анти-Дюрингу" и "Капиталу", но продающий свои убеждения и Родину за богатое наследство "тётушки из страны Фингалии". Автор, обращаясь к залу, постоянно подчёркивает мысль: "Все мы такие".
В песне "Памяти Б.Л.Пастернака" звучат озлобленность и угроза: "Мы поимённо вспомним всех, кто руку поднимал..."
А отсюда делался вывод, что "судя по всему, член Московского отделения Союза писателей А.Галич (Гинзбург А.А.) претендует на роль идейного вдохновителя "бардов". И если ранее его песенное "творчество" распространялось только в магнитофонных записях, то в Новосибирске его песни зазвучали с открытой эстрады. Перед каждым концертом, а также в дискуссиях, аудитория усиленно "обрабатывалась". Галича представляли как "замечательного поэта, известного сценариста и драматурга", сравнивали с Салтыковым-Щедриным, Зощенко и Маяковским.
Взгляды Галича разделяли и активно поддержали в ходе дискуссии В.Фрумкин, член Союза композиторов (Ленинградское отделение); А.Бурштейн, президент клуба "Под интегралом", старший научный сотрудник Института кинетики и горения СО АН ССР; Ю.Кукин, бывший тренер, с октября 1967 года нигде не работающий, обосновавшийся при самодеятельном клубе "Восход" Ленинграда".
Информационное сообщение заканчивалось следующим пассажем: "стихийность, неуправляемость в этом движении, как показал "фестиваль", ведут к тому, что организующую роль в нём берут на себя люди сомнительных, а порою откровенно чуждых нам политических взглядов и убеждений. И трибуна предоставляется, в основном, не подлинно самодеятельным авторам, работающим на заводах, в геологических экспедициях, в институтах, а полупрофессионалам или людям вроде А.Галича, которые любой ценой стремятся завоевать популярность, имя, да и немалые доходы.
Следует отметить, что организаторы фестиваля в какой-то мере отдают себе отчёт в том, на какой скользкий путь вступают. Один из главных организаторов упомянутого "фестиваля" А.Бурштейн высказался в том смысле, что действовать надо осторожнее, потому что недавние судебные процессы над Синявским и Даниэлем, а также над "группой" Гинзбурга, вероятно, не последние и надо быть готовым ко всему.
ЦК ВЛКСМ в настоящее время принимает меры для тщательного изучения этого вопроса...
Информируя ЦК КПСС о сборище в Академгородке Новосибирска, ЦК ВЛКСМ считает, что тенденции в развитии так называемого "движения бардов" заслуживают внимания соответствующих государственных и общественных органов".
А теперь прочитаем газетный материал.
Но сначала познакомимся с автором – Николаем Алексеевичем Мейсаком.
Родился в Новосибирске в 1921 году.
На  фотографии 38-года – светловолосый парень с традиционным чубом и белозубой улыбкой – типичный облик молодых людей того времени.
В 1941 году попадает на фронт, через год получает тяжёлое ранение – не желая попасть в плен, подрывает себя гранатой.
Спустя три дня был обнаружен местными жителями и отвезён в Можайск, в немецкий госпиталь для пленных красноармейцев, где пленный же хирург произвёл обработку ран.
По освобождению Можайска был переведён в тыловой госпиталь, где была выполнена ампутация обеих нижних конечностей на уровне средней трети бедра.
Начинает печататься с 1942 года в журнале "Сибирские огни", в 1962 году выходит первая книга – "Сколько у нас Маресьевых", за которую в 1977 году получает премию имени Николая Островского.
В дальнейшем напишет несколько книг, посвящённых Сибири, которые издавались как в Союзе, так и за рубежом.
Награжден орденами Отечественной войны I степени, «Знак Почета», медалями «За оборону Москвы», «За трудовую доблесть», а также медалью «Борец за мир» от Советского комитета защиты мира.
По словам коллег, человек он был истовый и честный, свято верящий в то, что "Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи".
Умрёт в 1984 году в возрасте 63-х лет.
Судьба (та ещё шутница!) поступит с Николаем Мейсаком очень жестоко, навсегда связав его фамилию с фамилией человека, против которого была направлена статья в "Вечернем Новосибирске" – Александром Галичем.
Ну, а теперь о статье.
Первое впечатление, складывающееся после прочтения – эмоциональный выплеск оскорбленного в лучших чувствах человека.
При более внимательном прочтении начинаешь понимать, что эмоции выплеснулись очень направленно – автор статьи не услышал ни "Ровесников следы" Арика Круппа, ни "За туманом" Юрия Кукина, ни "Женскую логику" Александра Дольского.
Даже не услыхал "Маленького трубача" двух Сергеев – Крылова и Никитина.
Но зато услышал песню про то, как "греки греков извели", прокомментировав её следующим пассажем: "и это в то время, когда наша и почти вся зарубежная печать пишет: в фашистском концлагере тяжело болен Глезос — Герой, Патриот, легендарный борец, который, будучи таким же юным, как наши «барды», сорвал гитлеровский флаг с Акрополя, доказав врагу: греческий народ непобедим! Совестно слышать это безразличие ко всему на свете, в то время как выдающаяся актриса — слава Греции, покинув родную страну в знак презрения к режиму «черных полковников», поклялась бороться против них до полной победы народа. Поучиться бы у нее «бардам» политической зоркости! И разве этакие «народные певцы» не прививают молодежной аудитории равнодушие ко всему происходящему в мире?"
Отметив, что "они вышли на сцену неопрятно одетые, в нечищеных ботинках", автор оглоушил их следующей отповедью: "Против чего возражаете, парни? Против того, что перед вами богатейший выбор белых булок, о которых пока лишь мечтать могут две трети человечества? Против того, что для вас, молодых, построен великолепный Академический городок, стоящий 300 миллионов? Против того, что у нас появляется все больше великолепных магазинов, плавательных бассейнов, танцевальных залов, школ, институтов? А иные мальчики, видите ли, не умываются и не стригутся “в знак протеста” против того, что... у нас нет кабаре со стриптизом. Надо бы все-таки знать историю своей страны, мальчики! И — преклоняться перед подвигом своего народа”.
Большая часть (примерно две трети) статьи посвящена, конечно же, Александру Галичу.
Здесь чувство меры изменяет автору окончательно: "член Союза писателей СССР Александр Галич поёт "от лица идиотов". Что заставило его взять гитару и прилететь в Новосибирск? Жажда славы? Возможно. Слава капризна. Она как костёр: непрерывно требует дровишек. Но, случается, запас дров иссекает. И пытаясь поддержать костерик, иные кидают в него гнилушки. Что такое известность драматурга по сравнению с той "славой", которую приносят разошедшиеся по стране в магнитофонных "списках" с этаким откровенным душком?" 
Особое негодование вызывают у Мейсака песни "Баллада о прибавочной стоимости", "Красный треугольник" и, конечно же, "Ошибка".
Фронтовика, орденоносца, участника обороны Москвы понять можно.
Война закончилась двадцать три года назад, воспоминания ещё не утратили свою остроту, а тут на сцену выходит  "без пяти минут дедушка, автор великолепной пьесы "Вас вызывает Таймыр",  и начинает, по мнению автора статьи, издеваться над памятью погибших: "здесь подло всё: и вот это обращение к мёртвым "такие-сякие" и вот эти строки:
Где полегла в сорок третьем пехота
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря"
Но какая чудная подмена понятий! Вчитайтесь в текст:
"Но кто, кроме Галича, возьмёт на себя ответственность утверждать, что "солдаты погибли зазря?" Каждый сделал своё дело, каждый отдал свою каплю крови. И нечего над этой святой кровью измываться. Галичу солдат не жаль. Галичу надо посеять в молодых душах сомнение: "они погибли зря, ими командовали бездарные офицеры и генералы". В переводе это означает: "На кой чёрт стрелять, ребята! На кой чёрт идти в атаку? Всё равно – напрасно! Бросай оружие!" Вот как оборачивается эта песенка! Не случайно "бард" избрал молодёжную аудиторию: он понимает – спой он это перед ветеранами войны, они бы ему кое-что сказали.  "Бард" утверждает, что "он заполняет некоторый информационный вакуум, что он объясняет молодёжи то, что ей не говорят". Нет уж, увольте от такой "информации". И не трогайте молодых! Кто знает: не придётся ли им защищать Отечество, как нам четверть века назад? Зачем же вы их морально разоружаете?"
Статья заканчивается призывом поспорить и оглянуться "на клокочущий мир, где враги свободы и демократии стреляют уже не только в коммунистов, где идёт непримиримая битва двух идеологий. И определите своё место в этой битве: человеку нужна твёрдая жизненная позиция".
Рассказывают, что ряд журналистов, расценив эту статью как "идеологическое шаманство и провинциальное мракобесие", даже перестали с Мейсаком здороваться.
Но, чтобы там не говорили, и как бы к этому опусу не относились, нужно признать - статья написана искренно, что называется "на одном порыве".
Только вот что подтолкнуло журналиста на написание этой статьи – личное возмущение по поводу увиденного и услышанного, или социальный заказ?
Я, конечно, могу ошибаться, но мне мыслится, что статью Мейсаку всё-таки заказали. За это  говорит и время опубликования (полтора месяца после окончания фестиваля) и полное название статьи "Песня – это оружие (слушая записи выступлений "бардов")".
Иными словами сам Николай Алексеевич Мейсак на фестивальных мероприятиях не присутствовал, а свою статью писал, что называется, "по плёнкам".
И откуда же они у него взялись?   
Я по своему опыту знаю, что даже в конце семидесятых годов сделать качественную запись концерта, находясь в зале, было невозможно.
Во-первых, по техническим причинам - не было ни высокочувствительных и направленных микрофонов, ни качественной магнитоплёнки (люди моего поколения помнят эти вечно осыпающиеся плёнки "тип-2", "тип-6"), да и магнитофонов-то нормальных у населения не было.
Во-вторых, самовольные записи категорически запрещались как организаторами концерта, так и выступальщиками (по терминологии Булата Окуджавы), потому что отследить, куда потом пойдёт запись – в домашнюю коллекцию или в соответствующие органы было нереально.
А в данном случае, судя по всему, журналисту была предоставлена качественная запись, которую можно было сделать только в радиорубке.
Вот и возникает вопрос: кто сделал запись, и кто статью заказал?
- Какое это имеет значение? – спросите вы.
Большое.
Если это личное мнение автора, то никаких оргвыводов на основе публикации никто не делает.
Если статья заказная – то автор выражает позицию властей (в частности – работников идеологического сектора как комсомола, так и партии), которая в то время (конец шестидесятых годов) ещё ясно определена не была.
Поэтому секретарь Новосибирского Обкома КПСС М. Алфёров "в порядке информации" 29 апреля отправит в Правление Союза писателей, в частности - товарищу Маркову Георгию Мокеевичу, экземпляр этой газеты.
 А вот Первому Секретарю Правления Союза Советских писателей товарищу Федину Константину Александровичу придёт уже не газетный экземпляр, а коллективное письмо.
Его напишут сотрудники Института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР товарищи Залетаев Г.С. (старший инженер), Кренделев Ф.П. (старший научный сотрудник), Лучицкий И.В. (доктор наук), Трофимчук А.А. (академик) и Фирсов Л.В. (старший научный сотрудник).
Письмо настолько интересно по форме и содержанию и так напоминает эпистолы  тридцатых годов двадцатого столетия, что я не могу удержаться от удовольствия и приведу его целиком:
"Глубокоуважаемый Константин Александрович!
 Мы обращаемся к Вам как к представителю и активному творцу советской культуры, стоящему во главе Союза советских писателей, обеспокоенные обстоятельствами, которые, на наш взгляд, наносят урон престижу ССП в такой же мере, как и престижу всей советской культуры.
Вопрос об идеологической борьбе не снимается, ибо не может быть мирного сосуществования в области идеологии. При всех колоссальных успехах советского строя, экономики и культуры, в нашем обществе были и есть свои трудности, недостатки и просчёты. Мы знаем цену и познаём причины, их породившие, но далеки от того, чтобы видеть в них органические пороки советской системы и коммунистической идеологии. Однако наши противники готовы использовать любую возможность для антисоветской пропаганды, строящейся на однобоком освещении событий и фактов. Рассчитанная на людей мало информированных, такая пропаганда подчас достигает цели.
В этой связи мы хотели обратить Ваше внимание и внимание всего ССП на следующее.
Из неофициальных и официальных источников (первых, к сожалению, много больше) известно, что за период с 1956 года появился ряд сочинений членов ССП, распространяемых в списках, а если и опубликованных, то впоследствии изъятых из широкого обращения из-за не совсем благовидной, попросту хулиганской или откровенно или завуалировано антисоветской их направленности. Известны случаи передачи этих сочинений зарубежным издательствам. Известны также случаи рассмотрения подобных деяний в уголовном порядке. Мы имеем в виду события, разумеется, неравноценные, связанные с именами Дудинцева и Солженицына, Даниэля и Синявского и им подобных. События эти обросли массой всевозможных слухов и сплетен, причём сами поименованные лица уже предстают в глазах некоторых в роли мучеников, «затравленных» борцов за «истинную демократию» и т. д.
С такой интерпретацией мы не можем согласиться. Но вместе с тем мы не можем развенчать этот ложный ореол святости соответствующими контрмерами, нашей контрпропагандой, ибо, согласитесь, для этого необходимо знание существа дел. В борьбе за советскую культуру мы не можем пользоваться слухами и сплетнями, в чём не могут отказать себе наши противники, для которых хороши любые средства.
А необходимость таких контрмер стала очевидной, и вот почему.
Вы знаете о новом течении в общественной жизни, которое, объективно говоря, трудно отнести к искусству в строгом понимании этого слова, но которое претендует на это определение. Речь идёт о бардизме в современном его выражении...
Сам по себе и с соответствующей ему испокон веков лирико-героической тематикой бардизм может вызвать лишь одобрение, и, разумеется, это далеко не новое и не неожиданное течение. Нельзя отнять от него права на сатиричность. Однако любое направление в искусстве может быть гипертрофировано и стать патологическим явлением, если одна его краска начнёт резко превалировать над другой. Именно это происходит с бардизмом наших дней.
Тематика бардов разнообразна, но в этом разнообразии удивительно большое место занимают скепсис по отношению к героике нашего народа, его солдат, ирония по поводу нашей идеологии, откровенная насмешка над нашей культурой, апологетика мнимых поборников демократии, мизантропические настроения и т. п. Выступая перед широкой аудиторией в концертах и на диспутах, такие барды нередко рекомендуются как члены ССП, подчёркивая эту свою принадлежность. Тем самым они принимаются публикой как официальные представители ССП, пропагандирующие точку зрения ССП на те или иные события и факты.
Вы скажете, что это не так, что ССП не уполномачивал их к такого рода деятельности и не имеет ничего общего (а членские билеты ССП!) с ними. Мы в это верим. Однако почему до сих пор, несмотря на уже многолетнюю практику поборников таких направлений, Союз советских писателей хранит по всем этим поводам молчание? Что оно означает?
Ведь дело доходит (как это было на диспуте в Академгородке СО АН СССР в марте сего года) до прямого отрицания заслуг советской культуры, до пропаганды взглядов на нашу литературу как на целиком конъюнктурную, регламентированную свыше, до распространения мнения об оппозиционном бардизме как об истинно народном культурном течении, а о самих бардах как о наиболее искренних, проникнутых гражданским сознанием, воспитателях и руководителях молодёжи, готовых принять на себя и политические обязательства.
Исполнение стихов-песен бардистами сплошь и рядом проводится с недвусмысленной акцентировкой. Одним из ярких в этом отношении примеров являются выступления одного из бардов, члена ССП А. А. Галича. Среди его стихов-песен есть определённо хорошие и исполняемые с большим мастерством. Но в целом его репертуар производит тягостное впечатление, и мы не можем примириться ни с содержанием «произведений» Галича, ни с манерой их исполнения. В песне «Памяти Пастернака» Галич во всеуслышание заявляет о том, что члены ССП, затравившие эту личность (а кто его травил-то, да и травили ли вообще?), и сволочи и подлецы, а Пастернак выставляется в роли «национального героя». Разумеется, это вызывает резонанс в определённом кругу слушателей, особенно если сам Галич заранее рекомендуется слушателям (как это было сделано одним из членов Союза советских композиторов — Фрумкиным) в качестве «совести нашей эпохи» или «хлеба советской поэзии». Это — дешёвое афиширование ретроспективных подвижников, набирающихся мужества махать кулаками намного после драки...
Вокруг имени Галича складывается легенда. Ею пытаются или имеют явное намерение объяснить или даже оправдать его мизантропическую и оппозиционную направленность. Однако можно ли оправдать «тяжкими страданиями во времена культа личности» то откровенное презрение, с которым он бросает в лицо народу набор эпитетов из тюремно-блатного лексикона? Тому самому народу, чей хлеб жрут он и ему подобные «мученики»!
Не станем распространяться дальше по этому поводу. Мы полагаем, что Вам известны эти и другие примеры деятельности некоторых членов ССП — этих лжесеятелей разумного, доброго, вечного.
Настало время развенчать «мучеников» от литературы и поэзии, снять с них терновый венец, ставший тёпленькой ермолкой. А не сами ли они украшают себя терниями в поисках популярности? Мы не можем быть равнодушными к тому, с какой назойливостью апологеты мнимо демократической культуры и искусства заражают советский народ, его молодёжь духом неверия и сарказма.
Это можете сделать Вы, ССП, и прежде всего Вы. Этим, безусловно, займёмся и мы — представители советской науки. Нам далеко не безразличны судьбы всей советской культуры. И чтобы начать действенную пропаганду с расчётом на полный успех, мы должны располагать объективной официальной информацией, касающейся вопросов и дел, затронутых нами. Совершенно очевидно, что эта информация должна изойти из Союза советских писателей и стать достоянием (в открытой или закрытой форме) лиц и организаций, деятельность которых связана с задачами идеологического воспитания. Мы надеемся получить такую информацию от Вас".
Пока только зададим себе один вопрос – откуда у сотрудников Института геологии и геофизики такая осведомлённость о событиях, происходящих в Союзе Советских писателей?
И, кстати, каким образом они собираются "развенчать «мучеников» от литературы и поэзии"?

7.
Естественно, что подобного рода эскапады без внимания  не остаются, и 20 мая 1968 года на закрытом заседании Секретариата Правления Московского отделения Союза писателей СССР заслушается персональное дело Александра Галича.
В Секретарях Правления тогда пребывали интересные люди, с биографией которых стоит познакомиться поближе.
Виктор Николаевич Ильин.
Очень благообразного вида человек, с 1933 по 1956 года работал в третьем отделе секретно-политического Управления НКВД, занимавшегося работой с творческой интеллигенцией.
В 1956 году избран секретарем Союза писателей СССР, в коей должности он и пробудет до 1977 года.
За добросовестную контрразведывательную работу удостоится звания «Почетный чекист», будет иметь звание генерал-лейтенанта КГБ.
Родится в 1904 году, умрёт в 1990.
Михалков Сергей Владимирович.
Из старинного дворянского рода.
В 1935 году выйдет его первое произведение, сразу ставшее классикой советской детской литературы –  "Дядя Стёпа".
В 1936 году газета "Правда" напечатает стихотворение "Светлана", на которое обратит внимание Иосиф Виссарионович Сталин, что сыграет положительную роль в последующем продвижении поэта:

"Ты не спишь,
Подушка смята,
Одеяло на весу...
Носит ветер запах мяты,
Звезды падают в росу.
На берёзах спят синицы,
А во ржи перепела...
Почему тебе не спится,
Ты же сонная легла?"

В 1943 году правительство СССР примет решение о создании нового Гимна Советского Союза.
Музыку (на основе малоизвестной русской песни) напишет широко известный композитор, художественный руководитель Краснознамённого ансамбля песни и пляски Анатолий Александров.
Лучшим текстом будут признаны стихи поэта Габриэля Эль-Регистана, созданные в соавторстве с Сергеем Михалковым (сын Габриэля – Гарольд,  в пятидесятые - шестидесятые годы станет популярным поэтом-песенником, написав около четырех сотен песенных текстов. Но запомнится только "Голубая тайга" на музыку Арно Бабаджаняна в исполнении Муслима Магомаева).   
Первое исполнение Государственного гимна СССР по Всесоюзному радио состоится в новогоднюю ночь 1 января 1944 года.
В 1977 году, в преддверии принятия новой Конституции СССР, Президиум Верховного Совета СССР утвердит вторую редакцию текста Государственного Гимна СССР, подготовленную только Сергеем Михалковым.
А в 2000 году начнётся работа по принятию нового Гимна Российской Федерации, текст к которому (третья редакция!) напишет опять же Сергей Михалков.
Стоит добавить, что старшее поколение помнит ещё такой юмористический журнал как "Фитиль" и весьма двусмысленный в идеологическом отношении фильм "Новые похождения Кота в сапогах", отснятый в 1958 году.
Вот фрагмент диалога из этого фильма: - "Такого номера в моей программе нет. - Программу придворный Художественный Совет утверждал"
И стихотворение, которое по праву можно считать предтечей тех чёрных детских страшилок, которые мы с удовольствием будем цитировать через сорок лет:

"Чудовища вида ужасного
Схватили ребёнка несчастного
И стали безжалостно бить его
И стали душить и топить его

В болото толкать комариное
На кучу сажать муравьиную
Травить его злыми собаками
Кормить его тухлыми раками.

Тут ночь опустилась холодная
Завыли собаки голодные
И совы крылами захлопали
И волки ногами затопали

Взмолился тут мальчик задушенный
Собаками злыми укушенный
Запуганный страшными масками
И разными детскими сказками"

Умрёт Сергей Михалков в 2009 году в возрасте 97 лет.
Умирать будет в полном сознании. Его последними словами будут: «Ну, хватит мне. До свидания».
Кассиль Лев Абрамович.
Прозаик, автор известных в прошлом столетии книг "Швамбрания", "Кондуит", "Улица младшего сына".
Умрёт в 1970 году в возрасте 65 лет.
Алексеев Михаил Николаевич.
Прозаик, редактор военного издательства, главный редактор журнала "Москва", полковник запаса.
В справочной литературе приводятся все его награды и произведения, но я, честно говоря, ничего из его творчества не читал.
Может, что-нибудь хорошее и пропустил.
Тельпугов Виктор Петрович
Русский советский писатель. Больше ничего сказать не могу, кроме того, что в 1969 году он выпустит сборник рассказов о Владимире Ильиче Ленине.
Розов Виктор Сергеевич (1918 – 2004).
Свою творческую деятельность начнёт как актёр вспомогательного состава, но в 1942 году поступит в Московский литературный институт на заочное отделение по специальности драматургия.
По его сценариям будут поставлены фильмы "Летят журавли" и "Шумный день".
С его пьесы "Вечно живые" начнётся театр «Современник».
Наровчатов Сергей Сергеевич (1919 – 1981)
Русский советский поэт. Герой Социалистического Труда (1979). Член ВКП(б) с 1943 года.
А теперь я приглашаю вас, уважаемый читатель, поприсутствовать на вышеупомянутом  заседании.
Начнёт заседание, конечно же, товарищ Ильин.
Сообщив, что из Новосибирского обкома партии в порядке информации был направлен номер газеты «Вечерний Новосибирск» со статьёй «Песня — это оружие»", а на имя Константина Федина пришло письмо от ряда научных работников   Института геологии и геофизики Академии наук в Новосибирске, он попросил "Александра Галича  дать объяснение по существу имеющихся фактов".
При этом отметив, что "Мейсак произнёс очень злые слова, и его полемика носит ожесточённый характер".
Галич выстраивает свою защиту спокойно, с чувством собственного достоинства и даже с некоторой долей сарказма: "В газете «Вечерний Новосибирск» и в письме от семи сотрудников Института геофизики Академгородка, резко осуждается моё выступление на закрытом концерте в Академгородке, в Доме учёных. Оставляя в стороне тон и манеру, с которой в этих документах разбираются мои песни, я хотел бы сообщить Вам следующее.
В Академгородок Новосибирска я был приглашён с ведома комсомольских и партийных организаций (Советский РК ВЛКСМ и КПСС), на давно подготовляемый «праздник песни», в числе большой группы сочинителей и исполнителей так называемой «авторской песни» — из Москвы, Ленинграда, Свердловска, Минска, Новосибирска, Севастополя.
Я сразу же поставил условием, что выступлю только на закрытом концерте в Доме учёных и не буду принимать участие в концертах на открытых площадках. Правда, по просьбе Новосибирского обкома КПСС я выступил ещё и на общем заключительном вечере всё в том же Доме учёных.
Очевидно, это было моей ошибкой. Товарищи из Института геофизики и журналист Н. Мейсак в статье «Песня — это оружие» обвиняют меня во всех смертных грехах, вплоть до антисоветской агитации и призывов к предательству, пользуясь в своей аргументации наивным приёмом, когда речь сатирического, высмеиваемого мною персонажа (а песни мои, повторяю, в основном резко-сатирические) выдаётся за речь и мысли автора и когда из контекста песни выхватываются одна или две искажённых строчки, по которым легко составить ложное представление обо всей песне.
Впрочем, Н. Мейсак, особенно грешащий неточностями в цитатах, пользовался, очевидно, очень плохой магнитофонной записью.
Кстати, все решительно песни, исполнявшиеся мною на концерте в Доме учёных, входят в сборник (однотомник) моих произведений, сданный мною ещё осенью прошлого года в издательство «Искусство».
Я допускаю, что в целом ряде своих песен я оказываюсь небрежен и недостаточно точен в формулировках, применяю порою излишние вульгаризмы и грубости — что (особенно на слух) позволяет истолковать содержание и смысл моих песен превратно. Здесь, разумеется, необходима перед опубликованием ещё очень и очень серьёзная и кропотливая авторская работа — и вынесение произведений, ещё не завершённых, на суд широкого слушателя было также, бесспорно, моей ошибкой.
Что же касается туманных намёков авторов письма на мою якобы ущемлённость и «трагическое прошлое» — то здесь они пользуются уже откровенно ложными обывательскими слухами. С 1955 г. я член Союза советских писателей, с 1957 г. член Союза кинематографистов. По моим сценариям поставлено десять полнометражных художественных фильмов, мои пьесы шли во многих театрах Советского Союза и стран народной демократии, мои песни едва ли не еженедельно исполняются в кино и по радио. Изображать из меня этакого «униженного и оскорблённого», как это делают авторы письма — это значит, вольно или невольно играть на руку нашим недругам, всегда готовым взять на вооружение этакие «трагические» измышления.
Я прошу поверить, что в своей литературной работе — и в кино, и в театре, и в песне — я всегда руководствовался единственным стремлением — быть полезным нашей советской литературе, нашему советскому обществу".
А дальше началось обсуждение, носящее на удивление либеральный характер.
Лев Абрамович Кассиль интересовался, сколько народу присутствовало на концерте, а Михаил Николаевич Алексеев высказал предположение, что Галич заранее допускал возможность неточного истолкования своих стихов, весьма ехидно заметив, что,  "значит, ваши стихи заведомо рассчитаны на аудиторию очень искушённую, а в научном городке она оказалась недостаточно компетентной?"
Галич как-то хитро обошёл эту реплику, напомнив, что его "просили быть членом жюри этого фестиваля как старшего товарища по сравнению с молодыми ребятами, которые там выступали".
Правда, не преминул заметить, что "когда я увидел этот зал, то вообще было бы правильней отказаться выступать, но это было уже невозможно, поскольку я был объявлен. Когда я увидел аудиторию почти в три тысячи человек, я был несколько ошарашен, хотя бы просто из-за своих голосовых данных.
С Виктором Николаевичем Ильиным получился весьма интересный диалог:
- Как называется клуб, который организовал этот вечер?
- "Под интегралом".
- Его уже ликвидировали.
- Его не ликвидировали, а реорганизовали под другим названием.
В дальнейшем обсуждение приняло ещё более странный и мягкий характер. Единственный упрёк, высказанный Галичу – песни пелись не там где нужно, и не тем, кому нужно.
- Я не думаю, чтобы Галич, человек взыскательный, хорошего вкуса, считал, что исполняемые им песни - это его серьёзная стезя. Конечно, это его поэтическое хобби. Когда он выступает здесь в каминном зале — это одно, но когда он выходит на аудиторию в три тысячи человек, с гитарой, то это грубейшая ошибка, и мне это очень жаль  (Л.А. Кассиль).
Виктор Петрович Тельпугов совершенно неожиданно заметил, что он "знает Мейсака, который в полемике может нагородить чёрт знает что, но у него есть и правильные замечания в ваш адрес, и не надо делать вид, что всё это напраслина и что если на всё это смотреть не воспалённым, а спокойным взглядом, то это не произведёт такого впечатления, как произвело на Мейсака". 
Виктор Сергеевич Розов начал своё выступление с банальных фраз: - "Я никогда не мог бы сказать и не скажу о Галиче ничего, кроме хорошего. Я знаю его как драматурга, как соседа по дому, как кинодраматурга. Это серьёзный литератор и в высшей степени порядочный человек".
Но в последующем его выступлении стали прослеживаться панические нотки: - "Бывает так — выступаешь где-нибудь и боишься: вдруг тебя истолкуют не так, и иногда истолковывают. Наша аудитория разнородна, и, конечно, с такими вещами, которые рассчитаны на определённый круг, можно выступать только в определённом кругу. В Доме учителя я о молодёжи могу говорить одно, в другом месте другое. С моим пятнадцатилетним сыном я говорю одно, а с восьмилетней дочкой — другое.
Наша профессия крайне опасная и становится всё опасней со всех сторон. На меня, например, была подана жалоба Министром рыбной промышленности за то, что в пьесе «В добрый час» была фраза: «Иди куда хочешь, хоть в Рыбный». И в жалобе было сказано: зачем оскорблять Рыбный институт, который дал столько-то учёных и т.д".
Заканчивалось выступление, как бы написали раньше, криком души: - "Я говорил на коллегии Министерства культуры: ради бога, перестаньте писать о писателях плохо в газетах; когда вы пишете, что я, Михалков или ещё кто-то лежал в канаве пьяный, то говорят, что все писатели пьяницы. Если рабочий валялся в канаве, никто не скажет, что весь рабочий класс — пьяницы. А вокруг нас какая-то собирательность, и мы должны быть чрезвычайно щепетильны
Сергей Сергеевич Наровчатов, сознавшись, что он "принадлежит к числу редких людей, которые совершенно не знают песен Галича"  отозвался об авторской песне крайне уничижительно: - "этот жанр совершенно ускользает из-под какого-либо — я не говорю общественного контроля, но просто из-под контроля вкуса. Отдельные песенки, которые приходилось слышать на досуге в Коктебеле, всегда поражали страшно низким уровнем словесной фактуры и плохим вкусом. Это искусство третьего ряда, если это вообще можно назвать искусством. Такое же отношение у подавляющего большинства наших поэтов к этому жанру".
Мимоходом досталось и Булату Окуджаве, который к тому времени приобрёл известность не только как поэт и бард, но и как правозащитник, подписавшийся под некоторыми письмами, в частности в защиту Синявского и Даниэля, в чём, правда, позже покается, написав соответствующее письмо в "Литературную газету: - "я очень хорошо отношусь к Булату Окуджаве и считаю его талантливым поэтом и его поэзию знаю хорошо. Мне приходилось выступать вместе с ним, ездить в заграничные командировки. Я знаю, что Окуджава, наученный горьким опытом, чрезвычайно осторожно подходит к выбору тех произведений, которые он исполняет перед той или иной аудиторией. Он всегда ходит по кулуарам, смотрит, что за публика, он расспрашивает кто пришёл, он советуется с товарищами, которые находятся рядом с ним".
И, конечно же, большая часть выступления была посвящена отеческому порицанию заблудшего брата по цеху: - "вы — член Союза писателей, уже немолодой человек, вы в одном лице представляете и автора и исполнителя и цензора. И если исполнитель и автор, может быть, счастливо сочетаются в вашем лице, то вряд ли сочетаются редактор и цензор. А судя по этой статье, на которую я опираться не хочу, потому что здесь явные передержки, вам же предъявляются политические обвинения. А это уже не шутка, особенно в той тревожной обстановке, в которой мы сейчас находимся.
Кроме того, вы поймите, Александр Аркадьевич, вы москвич, и вы, так сказать, эталон качества на любой трибуне, на любом собрании. О каком же эталоне можно говорить, когда на такой аудитории вы выступаете с таким репертуаром, от которого иногда першит в горле даже в нашей писательской аудитории.
Вы же очень тонкий и интеллигентный человек. Как же вам изменяет чувство такта, чувство меры. Вы художник, вы должны сами понимать, где тот предел художественного допуска, которым вы можете оперировать.
А ведь так легко вам избавиться от этих ваших просчётов и огрехов. Только чуть-чуть побольше требовательности, побольше учёта реальной обстановки и среды, в которой вы выступаете.
Потому что нельзя путать манеру камерного исполнения в кругу интимных друзей с исполнением в широкой аудитории.
И вы, конечно, не можете отвечать за Фрумкина, но всё-таки имейте в виду на дальнейшее, что надо одёргивать своих друзей от излишних гипербол. Когда вас объявляют «совестью эпохи», это сразу людей настораживает и раздражает".
Сергей Владимирович Михалков, закрывавший заседание, начал своё выступление тоже достаточно банально: - "не заподозрите меня, что я к вам отношусь иначе, чем раньше. Всегда относился с уважением к вашему труду как к писателю, сценаристу, драматургу и вообще как к талантливому человеку.
И, сразу же – крутой поворот: - "но одно дело, когда пишет блатные песенки Высоцкий — он не член Союза писателей, он артист (это в том же жанре, что и у вас), и всё это записывается на магнитофонную ленту, спекулянты платят бешеные деньги (я слышал это в частной компании), но в то же время он пишет хорошие песенки для кинофильмов весьма квалифицированно. Но другое дело, когда это делает интеллигентный человек, член Союза писателей.
Заключительные фразы Михалкова звучали как скрытая угроза и, одновременно, дружеское предупреждение: - "я слышал ваше выступление. Со стороны это было ужасно. Ваши же друзья, которые вас подзадоривают, в беде вам руку не подадут. Вы поберегите себя.
Взрослый, уже пожилой человек, полулысый, с усами, с гитарой, выходит на сцену и начинает петь. Да, это талантливо! Но это стилёк с душком, с политическим душком. Он воспринимается как политический душок, даже если вы его и не вкладываете. Вы пишете песни от имени обывателя, сукина сына и мещанина. Но когда вы подаёте это слушателю, то забываешь о том, что ты должен критиковать этого мещанина и смеяться над этим обывателем, и только слышишь остроумно подобранные слова по поводу Карла Маркса, «Капитала» и прибавочной стоимости.
Звучит это ужасно, и вы, одарённый человек, этого не чувствуете, вы потеряли политический такт в очень сложной обстановке, когда на писателей вообще смотрят пристально, к писателю сейчас присматриваются через лупу — с этими подписчиками, с этими паразитами, которые провоцируют честных людей на подписи.
Есть поэзия застольная, есть подпольная. Нельзя назвать ваш жанр подпольным, потому что он выходит на широкую аудиторию, но то, что он застольный — это факт. Причём знаете, в каком кругу? Я бы ещё посмотрел, кто сидит за столом, и не спел бы, потому что — соберут ваши песни, издадут, дадут предисловие, и вам будет так нехорошо, что вы схватите четвёртый инфаркт.
Поэтому от имени Секретариата, относясь к вам с уважением, любя вас как хорошего писателя, мы должны вас строго предупредить, чтобы вы себе дали зарок. Не портите себе биографию. Вы не знаете, кто сидит в зале, — не ублажайте вы всякую сволочь.
Так как заседание Секретариата проходило  в духе полного взаимопонимания и уважения, то и решение оказалось удивительно мягким: - "Секретариат Правления МО СП РСФСР считает необходимым отметить отсутствие у тов. Галича А. А. должной требовательности и политического такта при выборе песенного репертуара для публичных выступлений. Секретариат также отмечает, что нарекания на идейно-политическую ущербность исполняемых им отдельных песен имели место и ранее, но, как видно, должных выводов для себя тов. Галич не сделал, о чём свидетельствуют статья и письмо группы учёных.
На основании вышеизложенного Секретариат считает нужным:
1. строго предупредить тов. Галича А. А. и обязать его более требовательно подходить к отбору произведений, намечаемых им для публичных исполнений, имея при этом в виду их художественную и идейно-политическую направленность и
     2.  за политическую безответственность, выpазившуюся в подписании заявлений и писем в pазличные адpеса, по своей фоpме и содеpжанию дискpедитиpующих пpавопоpядки и автоpитет советских судебных оpганов, а также за игноpиpование факта использования этих документов буpжуазной пpопагандой в целях, вpаждебных Советскому Союзу и советской литеpатуpе, - объявить: стpогий выговоp с занесением в личное дело - Галичу А.А.

8.
- Как-то вы легко отделались, Александр Аркадьевич, - думал Галич, трясясь в вагоне метро. – И в антисоветчине вас обвинили, и в крайне неуважительном отношении к памяти павших солдат и офицеров упрекнули, да ещё попытались навесить на вас тлетворное влияние на нашу замечательную советскую  молодёжь. И чем закончилось – строгачём, хоть и с занесением, да рекомендацией жёстче и требовательней относиться к исполняемому репертуару? Что-то здесь не то.
Вспомнилось заключительное выступление Сергея Михалкова, который говорил, вроде бы и правильные слова, но с таким подтекстом и такой интонацией, что невольно возникало ощущение, что не поддерживает ли и сам Сергей Владимирович этот "стилёк с политическим душком"? 
И совершенно напрасно дворянский отпрыск вспомнил про песни Высоцкого.
Галич встречался с ним несколько раз, но особой теплоты в общении не возникало. К творчеству Высоцкого относился ровно, даже как-то порадовался удачно найденной рифме (что-то там "пожалуйста" и "пожалуй, ста").
Некоторое отторжение вызывала неразборчивость в подборе исполняемых песен – рядом с замечательным произведением он мог исполнить поток серых и невыразительных сочинений – так произошло во время совместного распевания песен на кухне у вдовы Бориса Пастернака.
… Но от кого этот сталинский любимец знает, что в ФРГ скоро должны выйти его "Песни"?
Сам-то узнал только вчера.
Нет, но почему я так легко отделался?
Не благодаря же острому приступу лояльности и доброты секретарей Союза писателей?
Непонятно.
Давайте, и мы подумаем, почему так легко отделался Галич?
Один из возможных вариантов – ни идеологи, ни писатели, несмотря на множественные "сообщения с мест" ещё толком не представляли значения авторской песни для молодёжи, и, как следствие, не выработали рычаги воздействия – пресловутую политику кнута и пряника.
Не следует сбрасывать со счетов и мнение Юлия Кима, высказанное в поэме "Московские кухни".
Юлий Черсанович не понаслышке знал методы работы компетентных органов того времени – всё-таки участник диссидентского движения, "подписант", автор таких песен как "Шабаш стукачей", "Разговор шестьдесят седьмого года", "Начальники слушают магнитофон".
В известных кругах проходил под псевдонимом "Гитарист", а с 1969 года ему пришлось превратиться в Юлия Михайлова, чтобы добывать хлеб насущный литературной деятельностью.

ПОМОЩНИК:
- Брать! Брать!
Их надо брать, товарищ генерал.
Скажите слово – я с них душу выниму!
Три года в зубы каждому, как минимум.
И – к уркаганам, на лесоповал.
НАЧАЛЬНИК:
- Ну, что же, мне твои чувства нравятся,
но с чувствами всё же придётся справиться.
А то ведь так, откровенно говоря,
Ты мне всю интеллигенцию загонишь в лагеря.
Ты их будешь загонять,
А с кем тогда Америку догонять-перегонять?
Жизнь у нас напряжённая, и всё более, а не менее.
Надо же людям как-то сбрасывать напряжение!
Что же это, мы после пятьдесят шестого
Не можем позволить себе лишнего слова?
После, понимаешь, Двадцатого съезда
Нам уже и потрепаться нельзя безвозмездно?
А если и радио послушаем,
Что ж мы строй, понимаешь, разрушим?
Да пожалуйста!
Хоть "Голос", хоть "Волну", хоть "Би-би-си"!
И сам чего хочешь сколько хочешь неси –
Дома.
На кухне.
Свой круг, своя аудитория.
Но не дальше порога.
Вот там -  уже наша территория".

Фестиваль в Новосибирске показал, что песня за кухонный порог вышла. 
Политика пряника себя не оправдала  - быть придворными бардами авторы никак не хотели.
Оставался кнут.
Но вспомним опять Юлия Кима:

- "Не брать. Подходить персонально.
Попугаем. Но брать погодим"

И подождали.
Три года.

9.
В декабре тысяча девятьсот семьдесят первого года дочь члена Политбюро Ольга Полянская выходила замуж за Ивана Дыховичного - актёра Театра на Таганке, сына известного поэта-песенника.
Этот факт сомнений не вызывает, а вот как получилось, что на свадьбе прозвучали песни Галича – мнения исследователей расходятся.
По мнению одних (в том числе и Александра Аркадьевича) их исполнял Владимир Высоцкий.
По мнению других – песни Галича звучали с магнитофонной плёнки.
Но, как бы там ни было, член Политбюро Дмитрий Степанович Полянский позвонил министру культуры Петру Ниловичу Демичеву…
После чего и произошло то, что царские канцеляристы называли "лишением всех прав состояния".

"Налево — дача номер пять.
На этой даче государственной
Живёт светило из светил,
Кому молебен благодарственный
Я б так охотно посвятил!
За всё его вниманье крайнее,
За тот отеческий звонок,
За то, что муками раскаянья
Его потешить я не мог!
Что горд судьбой, им повелённой!
И ты мне пальцем не грози! –
Я как стоял стою, простреленный
Стою – не ползаю в грязи!!"

Вот такая история, которую цитируют все, кто занимается изучением жизни и творчества как Александра Аркадьевича, так и Владимира Семёновича.
А сейчас – внимание.
Не кажется ли вам, уважаемый читатель, что нам преподносят две версии события, которого, в самом-то деле, могло и не быть?
Прежде всего – а кто такой  Дмитрий Степанович Полянский?
Ровесник Великой Октябрьской социалистической революции (день в день), из крестьян, родом с Луганщины.
В 1930 году вступил в комсомол, а в 1942 году закончил Высшую партийную школу при ЦК ВКП(б).
С этого же года -  на партийной работе в Алтайском крае.
С 1953 по 1955 – первый секретарь Крымского обкома партии.
Как глава Крыма, поддержал передачу это региона из состава РСФСР в состав Украинской Советской Социалистической республики.
По воспоминаниям современников это выглядело следующим образом: "идея передать Крым Украине возникла на встрече Хрущёва, Полянского и Титова (бывший первый секретарь Крымского обкома партии). Титов эту идею отверг с ходу, а Полянский сказал, что это гениально".
После этого " Титова прогнали, а Полянский стал первым секретарём обкома партии".
В 1957 году Полянский поддержал Н. С. Хрущёва на Пленуме ЦК КПСС, разгромившем, как говорили в то время, "антипартийную группу Маленкова — Молотова — Кагановича и примкнувшего к ним Шипилова".
В 1962 году принимал активное участие в подавлении выступлений рабочих в Новочеркасске.
После отставки Хрущёва с 1965 по 1973 год являлся первым заместителем Председателя Совета Министров СССР.
С укреплением личной власти Л. И. Брежнева был понижен до должности Министра сельского хозяйства СССР (1973—1976).
Член Политбюро (Президиума) ЦК КПСС в 1960—1976 гг.
Умер в Москве 8 октября 2001 года.
Похоронен на Новокунцевском кладбище в Москве.
Современники так же отмечают консерватизм в суждениях и невысокий культурный уровень.
Вот такой человек.
А теперь перейдём к анализу первой версии события.
Скажу сразу – критики она не выдерживает, и вот почему:
Первое: Высоцкий "из Галича" пел только "Балладу об истопниках" (это подтверждают все "высоцковеды").
От себя добавлю, что Высоцкий ничего "из Галича" петь не мог по определению – особого пиетета не испытывал, духовным отцом (в отличие от Окуджавы) не считал, а дружеских чувств там и в помине не было.
Так, иногда встречались в общих компаниях.
А самое главная причина, по которой Высоцкий никогда бы не смог спеть песни Галича – так это полное несовпадение стилей исполнения, характера песен и восприятия окружающей действительности.
Песни Высоцкого – это, прежде всего, действие.
Песни Галича – размышление, раздумье.
Второе: Владимир Высоцкий был уже не мальчиком – тридцать три года, как-никак, поэтому, несмотря на кажущуюся открытость и желание петь где угодно и что угодно, правила игры старался соблюдать.
Прослыть диссидентом Владимиру Семёновичу очень не хотелось.
Третье: Иван Дыховичный вспоминает, что "Володя пел на моей свадьбе, но пел он свои песни, а не Галича".
Самое интересное четвёртое свидетельство: - Алёна Архангельская (дочь Александра Галича), утверждает, "что Высоцкого на этой свадьбе вообще не было. Дескать, должен был приехать, но не смог. И вот тогда молодёжь включила записи Галича. Внезапно приехал Полянский, послушал и был жутко возмущён".
Всё вышеперечисленное, а особенно нестыковка третьего и четвёртого свидетельства (а уж Алёна Александровна не преминула бы восстановить историческую справедливость!), как раз и позволяет с почти стопроцентной уверенностью сказать, что Высоцкий на даче Полянского песен Галича не пел.
Напрашивается  вывод, что кому-то очень надо было перессорить этих двух авторов.
Кстати, вполне возможно, что после этой "дачной истории" их взаимоотношения стали ещё более натянутыми.
Теперь посмотрим, насколько жизнеспособна версия № 2.
Какая будет реакция у  любящего отца и члена Политбюро, когда он, придя домой, увидит и услышит всё это безобразие: вокруг магнитофона, собравшись в кружок, сидят жених, невеста, свидетели с обеих сторон, приглашённые гости и слушают магнитофон, бурчащий невнятным голосом – представить можно.
Сначала папаша поинтересуется, почему гости не выпивают и не закусывают, поздравляя молодых, а потом, услышав ответ, точно потянется к телефону, только звонить он будет не Министру культуры, а Министру здравоохранения.
Да и с трудом верится в то, что после ЗАГСа радостные и возбуждённые гости, тем более молодые актёры молодого театра, приехав на дачу вместо того, чтобы кричать за столом "Горько!", выпивать и желать всяческих благ молодожёнам,  усаживаются слушать плёнки с записями Галича.
Как-то вот не сочетается эта картинка с реалиями актёрских свадеб.
Выпить, пошуметь, поздравить, потанцевать – это завсегда пожалуйста.
А вот магнитофон слушать…
Нет, у Галича есть такая песня – "После вечеринки":

"Под утро, когда устанут
Влюблённость и грусть и зависть,
И гости опохмелятся
И выпьют вина со льдом,
Скажет хозяйка: - "Хотите
Послушать старую запись?"
И мой глуховатый голос
Войдёт в незнакомый дом"

Но это справедливо тогда, когда за столом собирается компания людей уже в возрасте, когда все разговоры переговорены, всё, что хотело вспомнить – вспомнилось, и "старая запись" только подтверждает, что всё прошло и хорошего ждать не приходится.
Но здесь-то свадьба, веселье, и среди присутствующих гитарой владеет не только Высоцкий, явно есть ещё люди поющие.
Да и кому придёт в голову ставить на магнитофон бобины с записями Галича, когда есть записи поинтересней – полузапрещённых "Битлов", "Цепеллина", Элвиса Пресли…
Хотя, если перепутать бобины…
Да и то ошибка обнаружится достаточно быстро – западные композиции весьма сильно отличаются от песен Галича.
И что-то сомнительно, чтобы весёлый и явно не совсем трезвый член Политбюро смог бы услышать, а тем более понять (а плёнки наверняка не высшего качества)  острую сатиру, пропаганду сионизма и поощрение эмиграции.
А вот "западная" музыка, а главное, те телодвижения, которые молодёжь могла выделывать под этот "западный разврат", вполне могли разъярить уже не молодого и консервативного члена Политбюро.
И звонок Министру культуры тоже вполне мог быть.
Но не по поводу Галича, а по поводу проникновения в активные и прогрессивные ряды советской молодёжи тлетворного влияния западной псевдокультуры.
А дальше…
А дальше кто-то сообразил, что этот звонок можно использовать в дальнейшей травле как Галича в частности, так и всего движения авторской песни в целом. А создать легенду, пусть даже и в двух вариантах, достаточно просто.
А в народ запустить ещё легче.
Вот только зачем это нужно было делать?

10.
А давайте-ка вспомним, что делалось в авторской песне в то время.
Слухи о фестивале в Новосибирске (хоть и прошло уже три года) мало того, что не угасли, а  ширились, множились, обрастали новыми подробностями.
И немалую роль в этом сыграли магнитофонные записи, сделанные на этом фестивале.
В бардовских (а самое главное – околобардовских), а так же диссидентских кругах не знать фамилии Галича и Кима (он же Михайлов) считается просто неприличным.
Александром Городницким уже написаны такие песни, как "Перелётные ангелы", "Фрейлехс", "А Пушкина не пустят за границу", "Монолог Маршала".
Собранные вместе, эти песни вызывают такие "неконтролируемые ассоциации", что автора хочется отправить на вечное поселение.
Спасает только то, что он и так всё время проводит в "местах не столь отдалённых" – работа такая.
Юрий Визбор напишет "Рассказ технолога Петухова".
Вроде бы непритязательная песня, но вызвавшая резко негативную реакцию в официальных органах.
Пришлось редакции журнала "Кругозор" посылать автора в длительную командировку.
Евгений Клячкин пишет цикл песен на стихи Иосифа Бродского, а Александр Дулов – на стихи Цветаевой, Ахматовой, Гумилёва.
Даже в далёком Свердловске мало кому известный Александр Дольский пишет песни на запрещённые стихи Юлия Кима и исполняет их со сцены.
Благоразумно не называя фамилии поэта.
И начальство (идеологическое, партийное, внутренних дел) наконец-то начинает понимать, что песня мало того, что ушла из дома и вышла за порог, но ещё и посмела выйти на площадь.
Значит, цитируя опять же Юлия Кима -

"Обкладывай их, ребятки, по форме номер три!
В три шеи! В три погибели! В три брызги разотри!"

И начинают с Галича.
А вот  интересно – почему?
Не потому ли, что, не вняв предупреждению, он  сознательно перешёл  "точку невозвращения"  и, зная чем это закончится,  стал тиражировать  свои песни единственным доступным ему путём – чуть ли не еженедельными концертами на квартирах, а так же стал активно участвовать в редактуре своих книг, издаваемых за рубежом? 
Или  потому, что только он смог спеть:

"И всё-таки я, рискуя прослыть
Шутом, дурачком, паяцем,
И ночью и днём твержу об одном:
Не надо, люди, бояться!"?

А может ещё и потому, что соратники, "понимая, что нет в оправданиях смысла", сами чётко обозначили себе эту "точку невозвращения" и старались за неё не заходить?
Ведь им было, что терять

"И всё, что мы годами копим
Один дурацкий диссидент
Своим геройством остолопьим
Развеет в дым в один момент!
И режут нам статьи и книги
И затыкают всякий рот
Едва какой-нибудь задрыге
Взбредёт полезть на эшафот".
         (Ю. Ким. "Московские кухни")

11.
Под самый Новый год, 29 декабря 1971 года, когда весь советский народ, бегая по магазинам, ищет и закупает  подарки, ёлки, выпивку и закуску, в Дубовом зале  Дома литераторов, во время праздничного предновогоднего базара проходило исключение Александра Аркадьевича Галича из Союза писателей.
Обстановка резко отличалась от той, которая была три года назад.
Если тогда просто посоветовали, чтобы не высовывался со своими песнями там, где не надо, то сейчас писатели уже следовали другой директиве – наказать так, чтобы неповадно было.
Никаких эмоций сие мероприятие не вызывало – одно свинцовое безразличие.
В конце-то концов, травля началась не сейчас, а лет тридцать назад, когда по доносу тогдашнего политкомиссара Всеволода Вишневского  запретили пьесу "Походный марш", потом запретили "Матросскую тишину", ещё какие-то совершенно безобидные вещи…
В голове крутились отрывки из собственных песен, особенно – "Памяти Пастернака". 

"Очки на морде палача
Сверкали шустро".

Очков и морд было предостаточно. Лица были, но немного.
- Ну всё, - подумал Галич, - прихожу на копчик.
И посмеялся той давней, ещё довоенной шутке.
- Не думал, что буду на себя примерять.
- В шестьдесят восьмом году Галичу было не рекомендовано выступать публично, - вещала какая-то очкастая морда. – Так он не внял нашим рекомендациям, а продолжал выступать по домам и квартирам. А на квартирах стояли магнитофоны, которые всё записывали. Что это значит, товарищи? А значит это то, что антисоветская пропаганда продолжалась. И неважно, в какой аудитории это проходило – в зале или в комнате.
Я уж не говорю о том, что два года назад в антисоветском! – нет, товарищи, вы только подумайте,  – в антисоветском издательстве вышла его книга!   Да за одно это Галича примерно наказать надо. 
- Завидует, что ли? - с непонятной для себя интонацией подумал Галич.
Внезапно задавило сердце.
В памяти всплыла фраза Сергея Михалкова, сказанная три года назад: - вот соберут ваши песни, издадут, дадут предисловие, и вам будет так нехорошо, что вы схватите четвёртый инфаркт. Ваши же друзья, которые вас подзадоривают, в беде вам руку не подадут.
Провидец!
Как бы в подтверждение, слово попросил Алексей Арбузов, в чьей студии Галич делал первые творческие шаги.
- Мне тяжело говорить – слишком много связывает меня с этим человеком. Я знаю Сашу, нет, Александра Аркадьевича очень давно, ещё с предвоенных лет. Должен сказать, что даже в те годы он производил впечатление несерьёзного человека, позволяющего себе не только пить во время занятий, но и спаивать окружающих. Его песни для меня неприемлемы как с эстетической точки зрения, так и моральной. В сущности, Галич занимается форменным мародёрством, присваивая себе биографию воевавшего и прошедшего лагеря человека. Он не имел права писать эти строчки:

"Я подковой вмёрз в санный след,
В лёд, что я кайлом ковырял. 
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям…"

Дальше Галич не слушал. Украдкой вытащил облатку нитроглицерина, сунул под язык. Наверное, на короткое время потерял сознание, потому что упустил тот момент, когда место Арбузова за трибуной занял уже другой человек.
Галич не помнил ни имени его, ни отчества. Знал только, что одиннадцать лет назад его собирались выгнать из Союза писателей, потому как открылось его увлечение доносами. Но потом, видать, сообразили (или помогли сообразить), что такие люди нужны всегда и везде, поэтому выгнать забыли, а директором издательства назначили.
- Нет, до чего измельчали идейные противники! – ни к селу, ни к городу пафосно начал директор. – Вот если бы Галич  вышел открыто, на публику, я бы его уважал. А так…
По залу прошёл шумок.
- А что, разве не так?
- Да было у него выступление три года назад, в Новосибирске. В зале две тысячи сидело.
- Да ну? А я и не знал. Тем более, какое право он имел на выступление?
- Странная у меня судьба, - думал Галич, наблюдая за выступающими. – Странная, но, в общем, счастливая. Хоть и не печатают меня, но песни-то по стране расходятся, их слушают, поют. Пусть автора не знают – так и Бог с ним. Всё-таки свой след я оставил.
Нюшка, наверняка, плакать будет – мол, убили. Во-первых, не убили, а во-вторых, посмотрим. Как-нибудь проживём. 
- Переходим к голосованию. Кто за то, чтоб исключить Галича Александра Аркадьевича из членов Союза писателей? Так, хорошо. Кто против? Что?
Сергей Наровчатов, проводивший заседание побагровел. В зале поднялись четыре руки – Валентина Катаева, Агнии Барто, Александра Рекемчука и… Алексея Арбузова.
Дальше произошёл беспрецедентный случай. Заявив, что "наверху" требуют, чтобы решение об исключении было принято единогласно, Наровчатов проводит повторное голосование. 
Проголосовали все "за".
Далее последовало исключение из Литфонда и Союза кинематографистов.
После этого, естественно, были остановлены все начатые работы в кино и на телевидении.
Договора – расторгнуты (ладно, что хоть авансы не потребовали вернуть), фамилия из титров вырезана.
Таким образом "дееспособный" автор был осуждён на литературную смерть.

"Но однажды в Дубовой ложе
Был поставлен я на правёж
И увидел такие рожи –
Пострашней балаганьих рож!

За квадратным столом по кругу –
В ореоле моей вины –
Всё твердили они друг другу,
Что друг другу они верны.

Всё обличье чиновной дряни
Новомодного образца
Извергало потоки брани
Без начала и без конца!"
 
12.
И наступила тишина. Телефон молчал, знакомые, завидев массивную фигуру в расстёгнутом пальто и болтающимся на шее шарфом, переходили на другую сторону улицы.
Жена…
Жена делала вид, что ничего страшного не происходит, что всё образуется, войдёт в колею.
Но это было внешне.
На самом деле Ангелина жила в тревоге и страхе. Попытка притупить этот страх какими-либо лекарствами не удавалось.
И тогда Аня стала глушить беспокойство  пивом. Напивалась медленно, тяжело, стараясь не показываться на глаза мужу и соседям.
Пиво успокаивало, но расплата за это благо была жестокой – рос живот, старела отвисшая кожа, появилась неуравновешенность характера – истерики сменялись приступами апатии. 
Страна жила в режиме исхода. Уезжали все – учёные, артисты, инженеры, врачи, писатели – был бы вызов из Израиля.
Уезжали и друзья Галича:

"Уезжаете?! – Уезжайте
За таможни и облака!
От прощального рукопожатия
Похудела моя рука.
Я не плакальщик и не стража
И в литавры не стану бить
Уезжаете?! Воля ваша.
Значит, так посему и быть".

Галич уезжать не хотел.

"Я стою… Велика ли странность?
Я привычно машу рукой!
Уезжайте! А я останусь.
Я на это земле останусь:
Кто-то ж должен, презрев усталость,
Наших мёртвых стеречь покой"

Казалось, власти про Галича забыли.
Не забыл только участковый, который "заходил в гости" два раза в неделю с вопросом: - "На какие средства живёте, гражданин Галич?"
Но, как и раньше, дверь в квартиру никогда на замок не закрывалась, даже ночью. Хозяева считали, что мысль о том, что кто-то будет звонить, стучать и вообще ломиться в дверь, настолько отвратительна, что лучше её вообще не запирать.
Опять же ясно, кто приходит – друзья, которые знают, что двери не заперты, или чужие, которые обязательно будут стучать или звонить.
- Александр Аркадьевич, ситуация, в которой вы оказались, - говорил один из немногих, кто ещё приходил к опальному поэту не стучась, - очень, как бы это так выразиться, пикантна. Власти давно уже поняли, что, изгнав вас отовсюду, они слегка погорячились, но признаваться в этом не желают.
Смелости не хватает.
Поэтому первого шага они ждут от вас.
- Я знаю, что они от меня ждут, - ответил собеседник. – Написать годика эдак через два-три какое-нибудь, так скажем, ура-партийное или, наоборот, слащаво-лирическое, но обязательно "выдающееся" произведение, добиться, чтобы его прочли, одобрили, приняли к печати…
И тогда наши руководящие товарищи – вы сами знаете кто, - встретят меня улыбками и рукопожатиями в  "дубовой ложе", троекратно облобызают и восстановят в правах.
Только, видите ли, вот мы по-разному смотрим на литературное творчество и на понятие "выдающееся" произведение. Так что, боюсь, сцена принятия блудного сына в лоно советских писателей относится к области чисто ненаучной фантастики.
- Самое интересное, что они это всё прекрасно понимают. Но что делать с вами дальше – не знают. Подвергнуть вас высылке? – Не самый лучший вариант. Вы же ведь не какая-нибудь там выдающаяся посредственность, написавшая про Матрёну Денисовну, а признанный драматург, сценарист. Бард, в конце-то концов. Вашими плёнками в каждом городе из-под полы торгуют. Да ещё и не каждому продадут. И знаете почему? Если продавать плёнки Окуджавы или этого, как его? – Высоцкого, то это спекуляция, а распространение ваших плёнок приравнивается к антисоветской агитации. Так что  высылать вас будет ой, как трудно – слишком известны.
А автомобильную катастрофу устраивать – так люди измельчали.
Поэтому ждите какой-нибудь грандиозной пакости.
Но грандиозной пакости пока не было – так, по мелочам.
Если не считать очередного, неизвестно уж какого по счёту инфаркта К этому времени Галича "открепили" от спец. поликлиники, поэтому курс лечения он проходил в обычной московской больнице.
Боли были нестерпимыми, врачи кололи морфин, внесли инфекцию, которая привела к гангрене руки. Речь шла об ампутации, но Галич, несмотря на уговоры врачей, жены и друзей категорически отказывался.
- Где вы видели безрукого гитариста?
- Если ты умрёшь, я с собой покончу – кричала жена.
- Да не хочу я умирать, но и жить хочу в полном комплекте, - улыбаясь, отвечал больной.
Вопреки прогнозам он выжил, чтобы принять таинство крещения, которое сотворил Александр Мень, получать шестьдесят рублей пенсии, назначенной по инвалидности и ждать.
Ждать и прививать себе ностальгию – заранее писать "ностальгические песни".

"Я в грусть по берёзкам не верю –
Разлуку слезами не мерь!
И надо ли эту потерю
Приписывать к счёту потерь?"

13
Так прошло ещё два года.
Пенсии не хватало, поэтому приходилось что-то из вещей сдавать в комиссионку,  подрабатывать "негром", правя чужие сценарии или строчить свои, только под чужой фамилией.
"Братья по цеху", пользуясь безвыходным положением, обжуливали  соавтора как могли. Один из них даже вообще не выделил причитающуюся сумму.
Видимо, забыл.
Неожиданно последовал вызов в ОВИР.

"Но сперва мы приедем к Покровскому скверику,
И оттуда – пешком по Колпачному вниз"
 
- Вот вы хотите выехать за границу с советским паспортом…
- Я вообще не хочу выезжать…
- Ну, как же мы можем позволить, - продолжал свою речь человек со стёртым неприметным лицом, как бы не услышав возражение Галича, - выехать за границу с советским паспортом, когда вы здесь, у нас в стране, занимаетесь враждебной пропагандой. А вы хотите, чтобы мы вас отправили за границу как представителя Советского Союза.
- Ну и что же вы предлагаете?
- Вы подаёте заявление на выезд в Израиль, а мы вам этот выезд разрешаем.
- Вы, собственно говоря, предлагаете мне выход из гражданства?
- Я вам ничего не предлагаю, я просто говорю о том, что есть такая возможность.

14.
И громом среди ясного неба – разрешение на выезд, датированное двадцатым июня 1974 года и билеты в Норвегию  на двадцать пятое число.
Злые языки говорили, что выезд ускорен потому, что в Москву приезжает Ричард Никсон, и что возможно американский президент изъявит желание поговорить с опальным бардом.
Эти пять дней прошли в каком-то угаре – нужно было продать квартиру, получить визы в голландском и австрийском посольстве, упаковать и отправить багаж, проститься с близкими и друзьями. 
Всё это происходило в таком диком темпе, что даже не было времени подумать, а что будет дальше?
Понимание сделанного и возможного будущего пришло во время магнитофонной записи, сделанной накануне отъезда: - "Мне всё-таки уже было под пятьдесят. Я уже всё видел. Я уже был благополучным сценаристом, благопо¬лучным драматургом, благополучным советским хо¬луем. И я понял, что я так больше не могу, что я дол¬жен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду. Кончилось это довольно печально, потому что, в общем, в отличие от некоторых моих соотечествен¬ников, которые считают, что я уезжаю — я ведь, в сущности, не уезжаю. Меня выгоняют. Это нужно аб¬солютно точно понимать. Знаете, эта добровольность этого отъезда — она номинальная, она — фиктивная добровольность, она, по существу, вынужденная всё равно. Это земля, на которой я родился. Это мир, который я люблю больше всего на свете. Это даже "посадский", "слободской" мир, который я ненавижу лютой ненавистью и который всё-таки мой мир, по¬тому что с ним я могу разговаривать на одном языке. Это всё равно то небо, тот клочок неба, большого неба, которое накрывает всю землю, но тот клочок неба, который — мой клочок. И поэтому единственная моя мечта, надежда, вера, счастье и удовлетворение в том, что я всё время буду возвращаться на эту землю. А уж мёртвый-то я вернусь в неё наверняка".
К вечеру потянулись прощающиеся. Что-то говорили, просили передать, записывали какие-то адреса. Приходили, уходили, подолгу сидели, молчали.
Атмосфера напоминала поминки.
Глядя на этих людей Галич ощутил себя в царстве Аида – люди, приходящие проститься, походили на тени умерших.
Они, точно так же носились по царству, так же сетовали на своё безрадостное существование и так же завидовали тем, кому удавалось  это царство покинуть.
И всегда находилась тень, которая шептала: - "Оглянись".
И самое дорогое навсегда оставалось в царстве мёртвых…
Хотелось встать, выгнать всех пришедших и взмолиться Богу:
- Боже милостивый, верни время вспять, сделай так, чтобы я не совершал этого поступка!

"Опять меня терзают страхи,
И ломит голову – хоть плачь!
Опять мне снится, что на плахе
Меня с петлёю ждёт палач.

Палач – в нейлоновой рубахе,
С багровой заячьей губой…
Опять меня терзают страхи –
И я опять бросаюсь в бой".

Когда нужно было ехать в аэропорт, Ангелина Николаевна устроила истерику – не хотела садиться в машину, кричала, плакала. И Галич впервые за двадцать с лишним лет семейной жизни поднял на неё голос.

При посадке в самолёт таможенники велели Александру Аркадьевичу снять золотой нательный крест – драгоценность, не подлежащая вывозу. На что Галич ответил: - "В таком случае я остаюсь". Переговоры с начальством закончились победой отъезжающего – крест не забрали.

К трапу Галич шёл один – улетающие (в салоне их было четыре человека) давно сидели в самолёте, ждали только его. Перед тем, как зайти в самолёт, он оглянулся и махнул гитарой провожатым.

Через пять минут самолёт вылетел из Шереметьево.

15.
Он посмотрел в окно.
Потихоньку светлело. Погода напоминала московскую осень.
- Чёрт. На дворе пятнадцатое декабря, Новый год скоро, а снега совсем нет. То ли дело у нас, в России.
И испугался.
Даже не фразы, а той интонации, с которой эта фраза была подумана.
Вот именно сейчас он знал, кому он будет звонить, что скажет, к кому пойдёт в гости.
Но он также знал, что этого ничего не будет.
В Россию, неважно – советскую, или какую другую, он уже не вернётся.
Вылил в стакан остатки, выпил, занюхал рукавом, закурил.
Совсем как в России.
Когда дома заканчивалось спиртное и возникало острое желание выпить, он шёл в ближнюю забегаловку.
Клубился папиросный дым, пролитое пиво и вино разноцветными озерцами  мерцали на столиках. В углах переругивались, выясняли отношения какие-то личности, официантки в затрапезных передничках разносили выпивку и закуску.
Он пил "Перцовую", прислушивался к разговорам, автоматически запоминал интересные выражения, интонации, чтобы потом использовать в стихах.

"Замолчали шлюхи с алкашами,
Только мухи крыльями шуршали…
Стало почему-то очень тихо,
Наступила странная минута:
Непонятное чужое лихо
Стало общим лихом почему-то!"

- Да. Если так и дальше пойдёт – ничего не останется, как по берёзкам ностальгировать, - невесело подумал он, закуривая новую сигарету от фильтра старой.

16.
"В аэропорту самолёт встречали", - вспомнилась Галичу фраза из репортажа о прибытии правительственных особ.
Теле-радиожурналисты, газетчики, представители издательств "Посев", "Грани" и, конечно же, старый друг Галича – художник Виктор Спарре, похожий немножко на норвеж¬ского тролля, с лучистыми глазами и седой бородой.
Объятия, интервью, фотовспышки.
- Это правда, что король предложил вам стать гражданином Норвегии?
- Да, но я отказался. Я хочу пребывать в статусе политического эмигранта.
- То есть вы хотите получить "нансеновский" паспорт?
- Да.
И уколы, напомнившие заседание трехлетней давности:
- Как вам нравится Норвегия после двадцати лет сталинских лагерей?
- Норвегия хорошая страна, но в лагерях я не сидел.
- Странно. Тогда почему же вы поёте о том, чего не пережили?
- А что, не воевавший и не сидевший не имеет право писать о тюрьмах и войне?
- Может, наверно. Но если бы вы сидели, это было бы интересней для наших читателей.
- Мсье Галич, а всё-таки, в каком лагере вы сидели?
- Есть такой большой лагерь – Москва называется. Удовлетворены?
Вечером были подписаны договора на издание книги и пластинки.
Через несколько месяцев выйдет книга – "Поколение обречённых" и пластинка "Крик шёпотом".
Сбылась давняя мечта.

"О, как мне хочется, взрослому,
Потрогать пальцами книжку
И прочесть на обложке фамилию
Не чью-нибудь, а мою!..
Нельзя воскресить мальчишку,
Считайте — погиб в бою...
Но если нельзя — мальчишку,
И в прошлое ни на шаг,
То книжку-то можно?! Книжку!
Её почему — никак?!

Пусть тысяча — весь тираж!
Дорого с суперобложкой? —
К чёрту суперобложку!
Но нету суперобложки,
И переплёта нет
Немножко пройдёт, немножко –
Каких-нибудь тридцать лет

Не в будущем – в этом веке:
Вот она – эта книжка!
Снимет её мальчишка
С полки в библиотеке"

Галич проживёт в Норвегии около года, читая в Университете лекции по истории русского театра.
Потом переберётся в Мюнхен, где будет снят фильм по его сценарию - "Беженцы ХХ века", на радио "Свобода" появится новая рубрика – "У микрофона Александр Галич", международный клуб журналистов (ПЕН-клуб) примет в свои члены.
А впереди – цикл концертов по странам Европы, Америке, Израилю, проходящие при большом наплыве слушателей и сопровождающиеся восторженными откликами прессы.
Галич работает на износ. Только в Израиле за две недели он дал восемнадцать концертов, на которых присутствовало четырнадцать тысяч слушателей.
В Штатах ему предлагают стать гражданином Америки. Он отказывается, сказав, что был и остаётся гражданином России.
Жизнь постепенно начинает налаживаться.

17.
И вдруг этот налаживающийся, благополучный мир начал покрываться трещинами.
Сначала в запой ушла Ангелина Николаевна, которая для мужа была всем – женой, любовницей, нянькой, редактором и секретаршей.
Оторванная от друзей, дочери, привычного быта, проводящая целые дни в одиночестве в огромной квартире (а служащим на "Свободе" полагалась оплаченная квартира со штатом обслуги и зарплата, сопоставимая с окладом профессора университета), в стране, которую она не любила, а языка не знала, она скатилась в депрессию, из которой решила выйти привычным для неё путём.
Когда Галич привез её в клинику, то врач заявил, что лечение будет очень дорогим, но может оказаться бесполезным.
Вопреки прогнозам эскулапов, Ангелина Николаевна благополучно прошла курс лечения и от вредной привычки на некоторое время избавилась.
А потом в дело разрушения мира вступили женщины.
Нет, как в России, так и на западе тяжкое бремя дамского угодника Александр Аркадьевич нёс совершенно безропотно, даже с удовольствием, и Ангелина Николаевна (святая женщина!) воспринимала это как должное.
Хотя бы с виду.
Но это были не те женщины…
До  появления Галича, на "Свободе" существовала программа Галины Митиной "Они поют под струнный звон". Программа строилась на основе "магнитиздата", в эфир шли песни Окуджавы, Кима и самого Александра Аркадьевича.
Естественно, с приходом на радиостанцию одного из героев "магнитиздата", эту программу за ненадобностью прикрыли.
Может быть, всё бы и успокоилось, но подруга Митиной – Вика Семёнова, устроила грандиозный скандал, обвинив Галича в том, что он "развалил русскую секцию и лишил её русского духа".
Сотрудники радиостанции, усмотрели в этом выступлении проявления антисемитизма и, почувствовав возможность поскандалить,  отдались этому развлечению со всем пылом и прилежанием.   
Развлечение продолжалось несколько лет, стороны ссорились, мирились, потом опять ссорились и опять подавали друг на друга в суд.
А закончилась эта развлекуха весьма невесело – головное руководство радиостанции "Свобода" категорически запретило принимать на работу бывших советских (да и не только советских) диссидентов.
М-да, такого склочного серпентария, как коллектив Русской Службы Радио "Либерти", не было даже в Советском Союзе.
Вот в этот "коллективчик" и попал Александр Аркадьевич, да ещё и на должность руководителя культурной секции.
На первый взгляд идея была толковой – всё-таки человек высокой культуры, хорошо знает русскую и советскую поэзию, кинодраматург, бард, обладающий узнаваемым голосом, жертва режима (неважно какого).
Не учли одного – Галич всю жизнь был человеком свободной профессии, никогда "не ходивший в должность" (так выражались о людях подобного рода в девятнадцатом столетии).
И, поэтому не имел ни малейшего представления о таких понятиях как "субординация",  и "трудовая дисциплина".
А уж работать с коллективом и в коллективе совсем не умел, что, естественно, приводило к весьма прискорбным "разборкам" со стороны руководства.
Плановая руководящая работа и творческая натура оказались несовместимы.
Но  и тут можно было бы найти компромиссное решение – оставить Галича в качестве ведущего программы, а в кресло руководителя посадить кого-нибудь помоложе и поактивнее (всё-таки к тому моменту Галичу было 56 лет, возраст, склонный более к консерватизму, чем к активной деятельности).
Может быть, руководство радиостанции так бы и поступило, не случись совершенно феерический скандал, закончившийся для Галича сердечным приступом (возможно, очередным инфарктом) и переводом в Париж.
…Откуда взялась Мирра Мирник не знали даже старожилы радиостанции. Вроде бы - подрабатывала в машбюро русской студии, но те же самые старожилы были уверены, что в слове "ещё" она вполне может сделать четыре ошибки.
Недостаток ума возмещала стройная фигура, может, не очень красивое, но оригинальное лицо, украшенное глазами страдающей лани.
Лицо и стройная фигура сочетались с цепкостью молодой лианы, с которой Мирра и обвилась вокруг руководителя культурной секции.
К тому же у неё был муж, которого любящая жена называла просто и ласково – "Толик-менингит" – совершенно бесбашенный, родом откуда-то из-под Прибалтики парень, содержащий в Мюнхене мясную лавку, и выглядевший как образец отпускаемого им товара.
Спустя много лет для людей подобного рода в перестроечной России придумают прозвище "качок". 
Случилось так, что Мирра ушла от Толика к Саше, но не одна, а с сыном.
Разъярённый муж носился по "Свободе" с газовым пистолетом, потом ворвался в кабинет к директору (именно в тот момент, когда директор проводил важное совещание) и стал кричать, что Галич разбил его семью, поэтому он (Толик) Галича убьёт, а потом будет писать письма в "Правду", "Известия", Андрею Сахарову и Александру Солженицыну.
Письма Толик, что самое интересное, написал во все перечисленные инстанции, но ответа не получил.

18.
Он хорошо помнил свой последний разговор с директором немецкого филиала радиостанции "Свобода".
Вернее, это был не разговор. Это был монолог разъярённого слуги, получившего выволочку от своего хозяина.
- Я бы вас за все ваши "художества" с большим удовольствием уволил, вот только закон не позволяет мне это сделать. Мне предписано перевести вас в Париж. Там открывается филиал культурной секции, котором вы и будете руководить.
Условия те же, что и здесь – представительская квартира, прежний оклад. Но при условии, что вы там будете жить со своей законной женой, а не с этой… Миррой. Всё, вы свободны. Можете идти.
Ему было всё равно, где он будет работать, и будет ли.
Это было не важно.
Важней и трагичней было то, что здесь не было людей, которым были бы нужны его песни.
Когда его пригласили повторить турне по Израилю, то он пел в полупустых залах.
Организаторы  концерта, подогреваемые успехом предыдущего вояжа, подняли цены раза в три.
- Поймите, Сашенька, - говорил после концерта старый знакомый, знававший родителей Галича ещё до рождения Александра и эмигрировавший в Израиль "по первому призыву". – Вины вашего импресарио здесь нет. Виной всему ваши песни.
- Это как? – удивился он.
- Наши эмигранты, - продолжил провидец, разливая по рюмкам коньяк, -  как новые, так и старые всё это время старательно обрастали коростой непроницаемости, ограждающей их от памяти прошлого. Они сделали всё, чтобы забыть страну, из которой уехали кто десять лет, кто десять месяцев назад. И тут появились вы, и мало того, что своими песнями бесцеремонно содрали эту коросту оказавшуюся весьма тонкой, так свежую рану ещё и солью воспоминаний посыпали. Второй раз никто этого испытывать не хочет.
И ещё. Извините меня, Александр, но язык ваших песен во многом непонятен не только нам, старым эмигрантам, но и тем, кто считает себя знатоком русского языка.
Вы знаете, я тут чуть не довёл до самоубийства моего знакомого переводчика, попросив перевести на иврит вот эти строчки:

 "Он сучок из гулевых шоферов,
Он барыга, и калымщик, и жмот,
Он на торговой даёт — будь здоров,
Где за рупь, а где какую прижмет".

Так он, бедняга, маялся с полгода, а потом напился как сапожник, пришёл ко мне и сказал, что в любом порядочном европейском и ближневосточном  языке таких слов просто нет.
То, что его песен многие не понимают, он понял ещё тогда, на первых концертах.
После выступления к нему подошла молодая женщина. Рассыпавшись в благодарностях, она поинтересовалась, с какой целью в "Больничной цыганочке" упоминаются овцы и магазины.
На ответ, что ничего подобного там нет, она процитировала:

"А начальник всё спьяну о Сталине,
Всё хватает баранку рукой…
… А я твердил, что я здоров,
А если ж печки-лавочки"…

Ассоциативный ряд выстроился сразу: "баранка – баран – овца", а "печки-лавочки" ассоциировались с прилавками в сельмаге.
- И, уж вы окончательно извините меня, Сашенька, - как сквозь вату донёсся до него голос искусителя, - вам нужно менять манеру исполнения. В а ш слушатель ищет в песнях смысл, а  н а ш обращает внимание на антураж. Сейчас вы для него – нечто новое, необычное. Но, поймите меня правильно – это ненадолго. Н а ш слушатель не привык размышлять над словом. Ему зрелище подавай. Мой вам совет – найдите второго гитариста, сами подучитесь игре на гитаре, напишите побольше песен в псевдо-лубочном стиле с лёгким текстом, а на концерте в промежутке между ними вставляйте что-нибудь из старого, выстраданного. 
И вот тогда я предрекаю вам успех, - закончил соблазнитель, допивая коньяк.

19.
Французская редакция радиостанции "Свобода" была создана недавно, штат сотрудников состоял из молодых ребят, и это позволяло надеяться, что склочничество, стукачество и сутяжничество  ещё не скоро станут непременным атрибутом  в работе станции.
Галича сотрудники встретили тепло, сократив длинное имя-отчество до короткого "Аркадьевич", а потом и просто – "Аркадьич".
Коллег и начальство поражало, что Аркадьевич  вёл программу без шпаргалок – он просто приходил в студию, интересовался продолжительностью передачи, потом брал гитару, закуривал, несмотря на строжайший запрет, сигарету и произносил приветственную фразу: – "Здравствуйте, дорогие друзья".
Программа занимала точно отмерянные минуты, оставляя несколько секунд  на заключительную фразу диктора: "Вы слушали передачу "У микрофона Галич".
После окончания передачи он сразу уходил из студии, чтобы вернуться через два-три дня.
В Париже Галич встретился со своим старым, ещё со времён студии Станиславского другом, Виктором Некрасовым - Викой, талантливым писателем, эмигрировавшим из Союза два года назад.
- Дурная страна эта Франция, - говорил Вика, попивая нечто мутно-зелёное. -Думал, что здесь все галантны и к женщинам уважение испытывают – ни хрена. В метро зайдёшь – бабы стоят, а мужики сидят и газеты читают. Пытался место уступить, так на меня баба как на идиота посмотрела.
Нет, ты представляешь, свободная страна, - всё больше и больше распалялся Вика, - а здесь даже невозможно в гости придти, ночью на кухне посидеть! Извещай полицию, за неделю договаривайся, разрешение у соседей получай. И ни в коем случае не шуми, сиди тихо, как на поминках. А то можно и в участок загреметь. Нет, Саня, хоть мы и в советской стране жили, но всё равно свободы больше было.
- Ты знаешь, Вика, - с какой-то тихой болью в голосе проговорил Галич, -  здешняя несвобода ничем не лучше нашей. Иногда хочется плюнуть на всё и вернуться домой, пусть хоть в лагерь...
- Ты, это, Сашка, мои мысли, что ли, читаешь? - трезвым голосом спросил Некрасов.
И, помолчав, добавил:
 - Я об этом давно думаю.

20.
Раздумья прервал звонок:
- Аркадьич, вы не забыли? – Сегодня запись новогодней программы, - напомнил референт.
Его всегда умиляло сочетание панибратского "Аркадьич" с обязательным обращением на "вы".
О программе он помнил, только ни плана, ни слов, которые он скажет перед микрофоном, еще было. Обычно план передачи обдумывался по пути на студию, а слова находились после приветственной фразы.
Потянулся было за сигаретой, но обнаружил только пустую пачку. В заначке курева тоже не было.
- Надо Нюшку послать, чтобы купила, - подумал он.
И следом:
- Господи, сделай так, чтобы Ангелина умерла первой, потому что моей смерти она не вынесет.
Полез в ящик стола, наткнулся на плоскую коробочку-футляр.
Защемило сердце – узнал.
Нет, сегодня воистину какое-то утро воспоминаний!
На торжественном закрытии фестиваля в Новосибирске ему поднесли шутливый подарок – пластмассовое гусиное перо.
(Надо сказать – не самый худший вариант. Юрию  Кукину презентовали колбу с какой-то бело-мутной субстанцией, назвав её (субстанцию) воздухом Академгородка).
В ответ он написал на почётной ленте кого-то из членов пресс-группы: - "А всё-таки, если даже будет плохо – пока хорошо".
Уже в Москве ему была вручена грамота, подписанная Председателем Коллегии Дома учёных, академиком Александром Ляпуновым, в которой было отмечено, что "Наше прогрессивное, развивающееся государство не боится мысли, анализа, критики – наоборот, в этом наша сила".
А директор картинной галереи Академии наук Михаил Макаренко преподнёс футляр с серебряным пером, подаренным (если верить легенде)  Николаю Алексеевичу Некрасову в день его пятидесятилетия, представляющее собой копию золотого пера, которым Русское Литературное общество наградило Александра Сергеевича Пушкина.
Вновь зазвенел телефон.
- Доброе утро, не разбудил ли я вас?
Звонил Василий Бетаки, эмигрировавший из Ленинграда во Францию в 1973 году. Познакомились они во Франкфурте три года назад, когда журнал "Посев" проводил писательскую конференцию. Потом была совместная программа на "Свободе" "Париж в русской поэзии", набросок сценария мюзикла по его песням под названием "Осенние прогулки", в котором должны были участвовать персонажи из всех классов советского общества – от спившегося работяги до видного члена КПСС.
- Что вы, Василий, время уже к одиннадцати подходит, а я птичка ранняя.
-  Когда мы сможем с вами встретиться, поговорить о Некрасове?
- Викторе?
- Нет, Николае Алексеевиче. Наброски у меня есть, хотелось бы вплотную сесть и заняться передачей.
- Давайте так… Я сейчас иду на запись, а вот где-нибудь около трёх часов дня я буду дома. Приходите, тогда и поговорим.
- Хорошо, не прощаюсь.
-  Саша, кто звонил? – раздался полусонный голос жены.
- Вася Бетаки, он к нам придёт сегодня.
- Тогда, Саша, ты долго на студии не задерживайся, ладно?
- Да, да. Не буду. Только после передачи в магазин зайду, антенну куплю. Совершенно невозможно радио слушать – будто в  России живём, всё глушат.

"Молчит товарищ Гольдберг,
Не слышно Би-Би-Си,
И только "Песня Сольвейг"
Гремит по всей Руси".

- Не надо, Саш. Мастера сделают.
- Да что, я сам не умею? Я хочу, чтобы ты услыхала необыкновенную музыку.
- И, Саш, что сказать, если этот человек ещё раз придёт?
Три дня назад на квартиру Галичей пришёл незнакомый мужчина лет сорока. Неразборчиво представившись, он сообщил, что рассматривается возможность возвращения на Родину, но с одним условием – рассказать, как живётся бывшим советским людям на западе. Возможность сгущения красок, причём в отрицательную сторону, приветствовалась.
Перед тем, как проститься, последовал совет:
- Я вас, Александр Аркадьевич, не тороплю, но и прошу не затягивать с решением – максимум три-четыре дня. И ещё одна просьба – с Виктором Платоновичем переговорите. Может, он тоже захочет компанию вам составить.
Когда Галич пересказал разговор Некрасову, тот, поморщившись, ответил:
- Я бы, конечно, с радостью, но цена… Да, и потом, ты ведь знаешь, что редакторы везде одинаковы. Что в Союзе, что во Франции. Так отредактируют, что потом и не узнаешь. Но подумать надо.
Отведенное на раздумье время заканчивалась сегодня вечером.
- Ничего. Скажи, чтобы завтра пришёл.

21.
Галич добрался до студии совсем больным.
Тяжело опираясь на палку, сутулясь больше обычного, задыхаясь, вытирая со лба пот, он подошёл к микрофонам, попытался что-то сказать.
Результат не понравился ни самому Галичу, ни окружающим.
- Аркадьич, идите домой. Отлежитесь, а завтра-послезавтра запишем. Времени-то ещё достаточно.
- А может, немного порепетируем, а? - вмешался звукорежиссёр. -  Я микрофоны настрою, уровни выставлю – потом времени меньше на подготовку потратим. Вы как, Александр Аркадьевич?
Галич согласился с большой неохотой.
Режиссёр поставил микрофоны, настроил аппаратуру, включил запись.
Галич начал говорить:

…"Недавно в Риме мы гуляли с Владимиром Максимовым по этому великому, вечному городу и вспоминали о Москве. Вспоминали о своей земле, о Родине, Которую мы оба по-разному, в разных обстоятельствах, но так уж нам довелось, исколесили немало.
И вот мы подумали о том, что удивительно богата наша земля. Удивительно богата, вот если представить себе таблицу Менделеева, то ведь все элементы этой таблицы есть в недрах, есть на нашей земле.
 И одного только элемента нету – счастья.
И вот ужасно хочется представить себе, вообразить, как когда-нибудь чья-то счастливая рука внесёт в таблицу элементов Менделеева это слово – "счастье", потому что мы ведь имеем право на него. Люди имеют право на него, так же как и на все остальные составные части этой элементарной таблицы.
С Новым годом, дорогие мои друзья!
Ах, снеги, снеги белые,
Ах, тучи, ах, тучи низкие,
А капели с крыш всё хрустальнее…
Будьте ж счастливы, наши близкие,
Наши близкие, наши дальние.
Будьте ж счастливы!"….

Закончил петь, зачехлил гитару, как-то неожиданно мягко и нежно попрощался и ушёл.

Через два часа  в студии раздался телефонный звонок.
Мужской голос сообщил, что в результате несчастного случая погиб Александр Галич.
Был четверг 15 декабря 1977 года 14 часов 20 минут.

Вечером этого дня в Париже впервые выступал Владимир Высоцкий.
По воспоминаниям Михаила Шемякина (советский художник, скульптор, высланный из СССР в 1971 году), Высоцкому на сцену прислали записку с сообщением об этой смерти и попросили сказать несколько слов о покойном.
Высоцкий на записку не ответил...

22.
И в Москве зазвонит телефон. Когда снимут трубку, то услышат срывающийся, со слезами  голос Нюши, прокричавшей: - "Они его убили!".
Расследование по факту смерти продолжится девять дней. Окончательный вердикт, вынесенный французской полицией – "смерть в результате несчастного случая".
Отпоют усопшего 22 декабря в парижском соборе Александра Невского.
Похоронят  на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа в могиле, которую заранее приготовил для себя, а потом уступил новопреставленному, архиепископ Георгий.
Надгробие установят на деньги американских сенаторов, русской интеллигенции и правительства Израиля.
На могильной плите высекут цитату из Евангелия: "Блаженны изгнанные правды ради".

"Понимаю, что просьба тщетна –
Поминают поименитей:
Ну не тризною, так хоть чем-то,
Хоть всухую – да помяните!

Хоть за то, что я верил в чудо,
И за песни, что пел без склада,
А про то, что мне было худо,
Никогда вспоминать не надо!

И, мучительна и странна,
Всё одна дребезжит струна,
И приладиться к ней, к ничьей,
Пусть попробует, кто ловчей!

А я не мог!"

23.
Эта главка отведена воспоминаниям современников и очевидцев.

Ангелина, Аня, Нюша, жена, вдова Александра Галича: "Саша давно мечтал о какой-то необыкновенной системе "Грюндиг". Когда её привезли к нам, рабочие сказали, что подключать её должен завтра специалист. Я ушла в магазин, а Саша стал чего-то соединять, взялся за батарею отопления, его пронзило током – словом, когда я вернулась, он лежал без сознания, но живой. Я бросилась звонить, но всё дело решали минуты, и, пока приехали врачи, Саша умер у меня на руках".

Алёна Архангельская, дочь Александра Галича: "Ангелины в доме не было пятнадцать минут, она уходила за сигаретами. Она кричала. улица была узенькая, напротив находилась пожарная охрана, первыми, услышав  крик Ангелины, прибежали пожарные, они вызвали полицию, полиция вызвала сотрудников радиостанции "Свобода".               
Почему? Почему не увозили его, пока не приехала дирекция  "Свободы"? И никто не вызвал "Скорую". Меня уверяли, что  полиция в Париже исполняет функции и "Скорой помощи", но  не реанимации же. Один факт не дает мне покоя: мне намекнули, что если  было  бы доказано, что это убийство, а не несчастный случай, то Ангелина осталась без средств к существованию. Ибо смерть папы рассматривалась как несчастный случай при  исполнении служебных обязанностей - он ставил антенну  для прослушивания нашего российского радио, он должен был отвечать на вопросы сограждан, у него на "Свободе" была своя рубрика. Ангелина поначалу не соглашалась с этой версией и настаивала на дальнейшем расследовании.
Но затем ее, видимо, убедили не рубить сук под собой - "Свобода" стала выплачивать ей маленькую  ренту, сняла квартирку. Расследование было прекращено. Но до сих пор я очень сомневаюсь в достоверности этой версии..."

Алёна Архангельская: "О смерти отца до сих пор ничего не выяснено. Они жили в Париже. 15 декабря 1977 года он устанавливал дома радиоаппаратуру. Ангелина Николаевна вышла в магазин и через 15 минут нашла отца на полу еще тёплым, с обгоревшими руками, отец был после ванны, в халате, головой лежал к батарее отопления"....

Наиболее полные воспоминания об этом дне оставил Василий Бетаки, поэт, переводчик, в Ленинграде занимавшийся историей архитектуры: "Перед тем, как идти к Галичу, я примерно в половине третьего завернул на улицу Лористон к Максимову. Поднимаясь по лестнице, я громко сказал, что зайду только на минутку – Галич ждёт меня в три (он жил в пяти минутах от улицы Лористон). Наверху скрипнула дверь, на площадку вышел Володя Максимов и  сказал, что Галич умер полчаса назад и что он, Максимов, только что оттуда.
Мы все пошли туда. В квартире ещё были пожарники с врачом-реаниматором.
Когда Галич вернулся домой с новой антенной, Ангелины Николаевны не было дома. Он прошёл прямо в свой кабинет и уже там скинул пальто на стул. Ангелина Николаевна, вернувшись и не увидев его пальто в передней, решила, что его ещё нет, и пошла в кухню.
А он в это время уже лежал в кабинете на полу…
Галич совсем ничего не понимал в технике, и ему страшно хотелось поскорее испробовать новую антенну. И вот он попытался воткнуть её вилку в какое-то первое попавшееся гнездо. Расстояние между шпеньками вилки было большим и подходило только к одному гнезду, которого Галич, наверное, не заметил. Он взял плоскогубцы и стал сгибать шпеньки, надеясь так уменьшить расстояние между ними. Согнул и воткнул-таки в гнездо, которое оказалось под током …
По чёрным полосам на обеих ладонях, которые показал нам врач-реаниматор, было ясно: он взялся двумя руками за рога антенны, чтобы её отрегулировать. Сердце, перенёсшее не один инфаркт, не выдержало этих 220 вольт.
Рядом с ним на ковре лежали плоскогубцы и антенна…
Когда Ангелина Николаевна вошла в комнату и увидела это, она распахнула окно, стала кричать, звать пожарников, казарма которых была напротив, на другой стороне узкой улицы, потом тут же позвонила Максимову. Прибежали пожарники с врачом-реаниматором (в каждой французской пожарной команде он непременно есть и на все вызовы едет впереди команды). Но было поздно…
Естественно, тут же пошли слухи о том, что Галич погиб «от рук КГБ».
Только это был чистейший несчастный случай, результат  полной неспособности Галича что-нибудь сделать руками".

Андрей Сахаров: "Галич купил в Италии (где они дешевле) телевизор-комбайн и, привезя  в Париж, торопился его опробовать. Случилось так, что они с женой вместе вышли на улицу, она пошла по каким-то своим делам, а он вернулся без неё в пустую якобы квартиру и, ещё не раздевшись, вставил почему-то антенну не в антенное гнездо, а в отверстие в задней стенке, коснувшись ею цепей высокого напряжения. Когда пришла Ангелина Николаевна, он был уже мёртв".

Есть ещё одно описание места происшествия, согласно которому обгорелой рукой Галич сжимает электропровод и лежит к батарее отопления ногами.

В газете "Неделя" (мы к ней вернёмся чуть ниже) приводится вот такое описание места происшествия: "Вы помните, что «Голос Америки» (обратите внимание на это чудное "Вы помните"!) сообщал о том, что смерть Галича последовала от... «неправильно включенной ан¬тенны телевизора». Но это не так. «15 декабря сего года, — сообщало французское радио, — труп Галича был обнаружен в его парижской квартире. Он лежал на полу с обгорелой рукой. Рядом с ним находился магнитофон, который Галич недавно от кого-то получил». Оказывается, магнитофон, а не телевизор. То же самое сказала жена Галича журналистам: «Меня не было дома. Когда я вошла, он лежал мёртвый с проводом в руках. Он был так счастлив, когда купил всю эту американскую аппарату¬ру, которую прислали из США: и магнитофон, и проигрыва¬тель... И она его погубила...»"

Юрий Нагибин, советский писатель, близко знавший семью Галичей, даёт своё объяснение случившемуся: "Проводок сволочного суперновейшего проигрывателя пустил в его большое грузное тело несильный ток парижской сети – и остановилось истерзанное инфарктами, преследованиями и растущими дозами морфия сердце, немного не дотянувшее до того порога, за которым начинается старость"

Немного иную версию приводит Михаил Шемякин: "Конечно, никакое КГБ, никто за ним не охотился. Просто безграмотность, потому что он купил аппаратуру, мы хотели с ним сделать пластинку. Но master tape он решил делать сам у себя дома. Жена ушла в магазин, он стал возиться с аппаратурой, ничего не понимая, что куда включать. Знаете, так, по-русски: включим сюда. И, в общем, сделал так, что замкнул где-то эту аппаратуру, и когда он к ней прикоснулся — все, его убило током. Его било и он не мог… И когда жена прибежала из магазина, увидела, что он уже бьется в судорогах, но уже кровь, видно, разложилась на составные, и Саша умер".

Продолжая цитировать "Дневник" Юрия Нагибина: "Когда я был в Париже в 1978 году, вскоре после Сашиной гибели, то поехал в Сен-Женевьев-де-Буа проведать его могилу. Я долго мыкался по этому не слишком большому, но какому-то путаному кладбищу, где среди скромных крестов безвестных русских людей, умерших на чужбине, высятся пышные надгробья героев белого движения, неизменно выходя к странному, вроде бы мальтийскому кресту на могиле Бунина, к бедным плитам Мережковского и Гиппиус. Никто не мог показать мне ещё свежего Сашиного захоронения. Наконец какой-то дед, подновлявший дёрн на запущенной  могиле, согласился проводить меня за небольшую мзду. Он привёл меня, взял деньги и повернул назад. Старое, облупившееся, оштукатуренное по камню надгробье сохранило полустершиеся буквы незнакомого женского имени. Я долго его помнил, а сейчас забыл.
 – Дедушка!- окликнул я старика, он был русский.- Это не та могила. Здесь какая-то женщина лежит.
 – Недолго ей тут лежать,- отозвался старик.- Скоро ее выселят, и Галич ваш один останется.
 Оказывается, в связи с перенаселением кладбища покойников из забытых могил стали вывозить в другие места упокоения. Место на кладбище не покупается раз и навсегда, за могилу надо постоянно платить. Аня хотела похоронить Сашу только на Сен-Женевьев-де-Буа, она подкупила сторожа, и тот подселил Сашу в чужую смертную квартиру. Я отыскал маленькую дощечку: «Александр Аркадьевич Галич». Вот ирония судьбы: и посмертно Аня вынуждена оставлять Сашу с другой дамой.
 Вся дорожка возле могилы была закидана лепестками анютиных глазок, они лежали словно мертвые бабочки, бархатистые фиолетовые, жёлтые, синие, коричневые. На могиле цвели свежие розы и торчали обезглавленные короткие стебельки анютиных глазок. Я догадался, что тут произошло: Аня пришла на могилу, обнаружила бедные цветы, посаженные соперницей, и все их пообрывала.

Неустановленный источник: "С тех пор Алёна пытается выяснить правду о смерти своего отца. Правда, сначала ей пришлось долго и мучительно доказывать, что... Александр Галич мёртв. Инстанции, выдающие справки о смерти эмигрантов, на все её запросы упорно отвечали: "О смерти А. А. Гинзбурга-Галича нам ничего не известно".  В отчаянии она являлась "на ковёр" с кипой газет, показывала чиновникам  некрологи, фотографии папиной могилы. Ей резонно отвечали, что газеты -   это, увы, не документ. Свидетельство о смерти отца Алёна получила лишь тринадцать лет спустя". 

30 октября 1986 года трагически погибает вдова Александра Галича – Ангелина Николаевна.

Давид Смолянский: "Однако Ангелина  Николаевна не верила, что муж погиб из-за  неосторожного обращения с электричеством. Она хотела докопаться до истины. И через некоторое время получила красноречивое предложение: вы не продолжаете расследование и получаете от радио "Свобода" пожизненную  ренту, в противном случае денег вам не видать. Вдобавок ей в завуалированной форме угрожали высылкой из Франции. Выбора не было, и она приняла условия ультиматума. За это ее "осчастливили" квартирой в бедном  арабском квартале".
Чупринина Юнна: "Через восемь лет произошел еще один несчастный случай. У Ангелины Николаевны погибла оставшаяся в Москве дочь от первого брака. Ангелина Николаевна снова начала пить (а это случалось с ней ещё в Москве). Страшная курильщица, однажды она уснула, не затушив сигареты. И она, и её маленькая собачка скончались от удушья: полыхнуть не успело, только немного обгорели руки. По некоторым сведениям, из квартиры исчезла часть галичевского архива. Ангелина Николаевна Галич похоронена в одной могиле с мужем".
 Юрий Нагибин: "Остается сказать о судьбе Ани. Конец ее был нелеп и ужасен. После смерти Саши она бросила пить, очень подтянулась, стала заниматься общественной деятельностью, литературным наследством мужа. Затем пришла весть о скоропостижной смерти ее дочери Гали. Известие ее потрясло. Аня «развязала». А тут, как на грех, приехала старая приятельница и бывшая собутыльница. Аня высоко зажгла свой костёр. Однажды она заснула с непогашенной сигаретой в руке. Затлело ватное одеяло. Аня почти не обгорела, она задохнулась во сне".

Василий Бетаки: "Не прошло и десяти лет, как там же похоронили и Ангелину Николаевну. Ещё при жизни Галича её несколько раз помещали в специальную антиалкогольную больницу в городке Вильжуив. Её ближайшие друзья, бывшие московские актёры Лев Круглый (из Театра на Малой Бронной) и его жена Наталья Энке (из театра Станиславского и Немировича-Данченко), все эти годы, после смерти Галича часто её навещали и в больнице, и дома

24.
И всё-таки, что произошло в тот четверг 15 декабря 1977 года?
Самоубийство?
Убийство?
Несчастный случай?
Версию о самоубийстве отмели сразу.
Во-первых, весьма нетривиальный способ ухода из жизни.
Во-вторых, Александр Аркадьевич был человек верующий, а православная религия самоубийств не приветствует.
И, в-третьих, он очень любил свою жену. И, как о высшем для неё благе, молил Господа, чтобы "Ангелина умерла первой, потому что моей смерти она не вынесет".
Но Господь рассудил по-своему.
Убийство.
Сразу возникает вопрос – кому выгодно?
Советскому Союзу? Вряд ли. Конечно, можно выдвинуть такую идею: Галичу предлагают возвращение в Союз, он отказывается, и грубые представители советских силовых структур, чтобы Галич не выдал их предложение, либо специально подключают к антенному выходу высокое напряжение, либо, тайной отмычкой открыв дверь, заставляют зажать провод в руке и ударяют током.
Идея склонить Галича и, возможно, Некрасова к возвращению в СССР отнюдь не авторская фантазия. 
В Париж был послан специальный агент,  который должен был довести это предложение до адресата. Но судьба распорядилась так, что этот агент прилетел в Париж именно 15 декабря.
Западные спец. службы (как сразу пахнуло совковой прессой!).
В принципе, могли. Но  – зачем и для чего?
В сокровенные тайны радио "Либерти" Галич явно не был посвящён, а рассказать о нравах, царящих там…
Ну, царят, ну, нравы, ну и что?
А то, что  радиостанцию "Свобода"  содержит ЦРУ – так этого только ленивый и нелюбопытный не знает. 
Хотя, у Юрия Нагибина своё мнение: "Я перестаю верить в случайность гибели Саши. А для чего это нужно? В широком смысле не для чего, а в узком, личном – ещё одна звёздочка на погоне. Серьёзных трогать опасно, это чёрт-те к чему может привести, а безобидных, незащищённых убирать – одно удовольствие и никакого риска".
Несчастный случай.
На сегодня – наиболее реальная причина гибели.
Вот только интересно – насколько тесно Галич "дружил" с техникой?
И тут нет единого мнения:
Мария Розанова: "Галич всю жизнь увлекался музыкой, радио, возился с радиоприёмниками, транзисторами, проигрывателями".
Николай Каретников: "По складу ума он был чистый гуманитарий. Какие-то элементарные технические акции, которые надо было совершать в быту, он если и производил, то производил всегда с осторожностью и изумлением".
Кстати, многие радиолюбители тех лет могут вспомнить, сколько раз и как сильно их "шибало" электротоком. И я был грешен в молодости - полез в свой любимый магнитофон "Днепр" и коснулся рукой задней панели.
Минут десять в себя придти не мог.
А было мне тогда лет восемнадцать,  и сердце у меня было здоровое.
А у Галича инфарктов было штук пять или шесть, да ещё какая-то врождённая сердечная патология. Так что для того, чтобы вызвать остановку сердца, такого "удара" вполне достаточно.   
И кстати, всё-таки, какой аппарат был у Александра Аркадьевича? Радиола, магнитофон,  проигрыватель или "комбайн"? Разброс мнений у современников весьма велик.
Так же и в том вопросе – откуда этот аппарат взялся.
Конечно, неплохо было бы прочитать дело, заведенное парижской полицией, но раньше  15 декабря 2027 года это сделать не удастся – засекречено.

25.
Западная пресса освещала смерть Галича сдержанно. Основной версией считался несчастный случай, но не исключалось, что к событию приложило руку  ЦРУ, по причине возможного возвращения Галича в Союз.
В Советском Союзе в Театре на Таганке и в Театре Сатиры (в "своём" кругу) прошли вечера памяти Галича.
Без последствий для организаторов.
Поклонники творчества Галича скупили все значки с эмблемой одноимённого города и вызывающе носили их на груди.
Советская пресса прореагировала на смерть бывшего советского кинодраматурга, поэта и "клеветнического барда" статьёй Сергея Григорьева и Феликса Шубина "Это случилось на "Свободе", опубликованной в шестнадцатом номере газеты "Неделя" за 1978 год.
При первом прочтении – вполне благонамеренная статья. Перед читателем предстаёт  свихнувшийся, погрязший в алкоголизме и сочинительстве клеветнических песен кинодраматург, написавший сценарий фильма "Государственный преступник", разоблачавший фашистских наймитов, а затем эмигрировавший за  рубеж, где стал сотрудничать с "изменниками Родины, бывшими карателями и убийцами, пожимать руки тем, кто рас¬стреливал, вешал и бросал в газовые камеры соотечественников".
В нужных местах упоминаются ЦРУ, НТС (народно-трудовой союз), радиостанция "Свобода", приводятся характеристики людей, под чьим руководством работал  покойный.
Но недаром в шестидесятые-восьмидесятые годы прошлого столетия ходила такая байка: советский читатель читает газету трижды – сначала текст, затем – подтекст, а потом пытается понять – для чего это всё написано.
И, если прочитать статью подобным образом, то наталкиваешься на ряд странностей.
Странность первая. Как эта статья вообще увидела свет? Объём материала – целая газетная полоса, да ещё и с портретом. Писать, а особенно публиковать материал о человеке либо выдворенном, либо добровольно уехавшем (а это ещё хуже) за "бугор" – поступок, смелый не столько для журналиста, сколько для редакции. Журналист – чёрт с ним, ну выговор влепят, ну уволят с "волчьим билетом" – и всё. Редакцию же могут разогнать, главного редактора вызвать "на ковёр" в Идеологический отдел ЦК КПСС, а газету вообще прикрыть.
В данном случае, оргвыводов не последовало.
Странность вторая. Дата выхода в свет. Несложный расчёт показывает, что 16 номер газеты пришёл к подписчикам где-то в конце апреля – начале мая 1978 года (газета выходила раз в неделю – отсюда и название), то есть спустя, примерно, четыре с половиной месяца от момента события.
Что заставило советскую прессу тревожить тень опального эмигранта?
Кстати, статья в "Вечернем Новосибирске" тоже вышла не сразу после фестиваля.
Странность третья. Авторы настолько подробно осведомлены о жизни Галича (как в Союзе, так и за рубежом), о его окружении, а также о фактах, приводящихся в личной переписке, что возникает вопрос – из каких источников эти сведения получены.
Странность четвёртая. Язык и стиль статьи. Чтобы во времена развитого социализма включить в официальный текст выдержки из Евангелия тоже надо иметь смелость и определённую эрудицию (хотя бы для того, чтобы знать, что цитировать).
Позволю напомнить начальный абзац:  "«Никто не может служить двум господам...» Есть такие стро¬ки в книге от Матфея Нового завета. Богословы трактуют их, естественно, в узко религиозном смысле: нельзя служить богу и дья¬волу одновременно, философы - несколько шире. Нельзя, утверждают они, служить делам, людям или идеям, отрицающим друг друга.
Мы не собираемся вступать в схоластические споры ни с богословами, ни с философами. Библейское изречение пришло на ум потому, что бывший советский гражданин, о котором пойдет речь дальше, был хотя и верующим человеком, но вот о предосте¬режении Матфея в святом благовествовании, видимо, забыл, а может быть, и не знал.
Мы говорим «бывший советский гражданин» не только пото¬му, что этот человек утратил свое гражданство. Дело в том, что он не существует и как личность. Он умер"...
Согласитесь, начать статью подобными эскападами – это весьма не тривиально.
Вообще надо сказать, что статья написана в очень взвешенном стиле, без кликушества и чрезмерного шельмования героя, что тоже не характерно для статей подобного рода.
Странность пятая. Читателя ненавязчиво подводят к мысли, что смерть поэта произошла не в результате несчастного случая, а была запланированной акцией спецслужб. Причина акции, как уже говорилось – предотвратить возвращение Галича на родину. "Уж очень настойчиво американские источники в сообщениях о смерти Галича педалировали на «несчастный слу¬чай», уж очень усердно оплакивали его господа Рональдс, Ралис и Ризер...
Впрочем, мы ничего не утверждаем. Видимо, об истинных причинах гибели Галича лучше осведомлены мистер Рональдс, мистер Ралис и мистер Ризер. Они все же сидят на двух крес¬лах. Для нас ясно лишь одно. Человек, изменивший своей Роди¬не, становится предателем. А предатель — он везде предатель. И когда оказывается не нужен, от него стараются избавиться, как от загнанной лошади. Кстати, в этом смысле, видимо, надо трак¬товать и предостережение Матфея в святом благовествовании".
Так для чего же написана эта статья? Можно рассматривать её как предупреждение инакомыслящим. А можно как проявление сострадания к человеку, посмевшему сказать то, о чём предпочитали молчать киевские и прочие "письменники", которого не смогла сломать советская система, а убило понимание того, что он стал пешкой в чужой игре, и что

"Песня твоя чужда нам
И правда твоя не нужна"

26.
И напоследок – ещё одна странность, - цитата из романа "Блошиный рынок", опубликованный за рубежом в журнале "Время и мы". В исходных данных стоит дата 1976-1977 год и место написания Мюнхен, Париж.
Но мне почему-то думается, что роман был начат ещё до эмиграции.
...Подобные районы есть почти в каждом большом го¬роде Советского Союза — унылые одинаковые дома, с одинаковыми крышами, окнами и подъездами, одинако¬выми лозунгами, которые вывешивают в праздничные дни, и одинаковыми матерными словами, нацарапанными карандашами и гвоздями на стенах. И стоят эти одинако¬вые дома на одинаковых улицах с одинаковыми названия¬ми — Коммунистическая, Профсоюзная, улица Мира, проспект Космонавтов, проспект или площадь Ленина, 
...Легко вообразить себе этакую водевильную, но при этом вполне правдоподобную историю — беспробудно пьяный командировочный вылетает из Москвы домой, но по ошибке его сажают не в тот самолёт. Самолёт, естест¬венно, прилетает в какой-то совсем другой город, но быв¬ший командировочный, всё ещё не успев протрезветь, са¬дится в такси, произносит заплетающимся языком свой адрес,  и шофёр привозит его на Профсоюзную улицу к дому номер 116, и командировочный, цепляясь за перила, поднимается на свой четвёртый этаж, отпирает дверь сво¬ей, как он предполагает, квартиры, вешает пальто на ве¬шалку, швыряет в угол чемодан и заваливается спать. А на рассвете с ночной смены приходит женщина, у которой муж по случайному совпадению (чего не бывает в водеви¬лях и в советской действительности!) тоже находится в командировке. Увидев, что муж вернулся, женщина ло¬жится спать, а командировочный, проснувшись утром, тихонько, чтобы не будить жену, отправляется на работу, решив, что позавтракает он по дороге на улице Космонав¬тов, в кафе «Молодёжное». И, конечно же, на обязатель¬ной улице Космонавтов имеется обязательное кафе «Мо¬лодёжное», а подают в этом кафе обязательный завтрак — еле тёплую чёрную бурду, которая называется «кофе», и очень горячие сосиски в целлофановой обёртке, — для того чтобы эту сосиску съесть, надо, обжигая пальцы и произнося шёпотом и вслух всякие нехорошие слова, по¬пытаться содрать с неё целлофан. О Господи!..

Какие ассоциации возникли у вас при прочтении этого отрывка?
2005 - 2012 г.