Маманя

Сколько несчастий в состоянии выдержать человек? И почему по судьбе одному выпадает страдать беспрестанно, а другому даруется удача? Да и горе разное бывает:  молчаливое, многотерпеливое, надрывное, безутешное. И всё же каждый получает свою долю испытаний.
Мы можем восклицать: «За что»? Не понимать, не принимать или смириться, видеть причину или не видеть. Но есть некие законы, на основании которых мы попадаем в следствие из-за порождённых нами же причин. Иногда причины тянутся из прошлых воплощений. Да и сама жизнь – сложнее, чем мы можем себе представить. Сколько линий, переплетений, пересечений, связок и узлов в ней? Нам представить трудно, не то, что сосчитать.
И что такое приятие своей судьбы? Безропотное смирение? Или понимание, что от нас в данный момент мало что зависит, что всё равно произойдёт то, что должно произойти, и надо достойно принять очередное испытание? Или, не думая о себе, попытаться спасти того, кого можно спасти, даже ценой собственной жизни? Вряд ли в минуту наивысшего напряжения, когда всё могут решать минуты, мы думаем об этом.   
Женщина услышала крики на улице, задула свечу и увидела, как люди пытаются среди ночи спастись бегством. Но их попыткам не суждено было сбыться. Тела убитых говорили сами за себя. Их дом стоял на самой окраине. Кто-то уже определил исход: всё случится по написанному кем-то сценарию. Решение пришло мгновенно.
Она открыла крышку погреба, зажала рот пятилетней дочке, которая сладко спала, чтобы та не закричала, спустилась с ней в погреб, вырыла углубление в картошке, что хранилась за деревянным заграждением, уложила её туда, засыпала клубнями и приказала лежать до тех пор, пока за ней не придут старшие браться. И молчать, чтобы не случилось.
- Ты поняла меня? Лежи, - мать видела испуганные глаза дочери. - Молчание спасёт тебя. Даже если будет очень больно или очень холодно, молчи. Кто бы ни стоял рядом, что бы ни говорили, молчи. Братья спасут тебя. Ты будешь жить. Прощай, солнышко.
В щели проходил воздух, но дышать было тяжело. Холод постепенно подбирался к худенькому телу. Женщина вылезла из погреба, закрыла пол половиком, обняла мужа и стала молиться. Солдаты выбили дверь. Что произошло потом, она уже не видела. За что, зачем, кто приказал, кому они мешали? Вопросы, на которые они уже никогда не получат ответа.
 Девочка родилась в смутное время: в тысяча восемьсот семидесятом. Хотя смутным это было время не для всех. Она услышала, как кто-то спускается в погреб, и затаила дыхание. Казак увидел среди картошки испуганные глаза девочки и приложил палец к губам.
- Ну, что там?
- Никого, - ответил он.
Вновь заскрипела лестница. Раскрасневшийся, полупьяный командир выхватил ружьё и стал штыком «прощупывать» картошку. Девочка почувствовала острую боль в ноге, но не издала ни звука, помня наказ матери, не пошевелилась, только зажмурилась.
- Ладно, - услышала она, - пошли.
Казак замер, на штыке алела кровь, но командир не видел этого, вернул оружие и полез наверх. Он посмотрел в наполненные слёзами глаза девочки и заскрипел зубами, достал платок, вытер штык и, бросив окровавленную ткань в угол, ушёл. Крышка со стуком закрылась. Наступила полная темнота.
Дня через три до братьев, живших в соседнем районе, достаточно перспективных молодых винозаводчиков дошли слухи о погроме. Они приехали, чтобы похоронить родных. Мать с отцом лежали, обнявшись, на полу в луже крови, а маленькой Насти нигде не было. Филипп увидел отброшенный в сторону половик с крышки погреба. Павел перехватил его взгляд. Они нашли сестру в полубессознательном состоянии, уложили на телегу, и поспешили вернуться, заплатив местному священнику, за труды, связанные с погребением матери и отца.
Девочку внесли в дом, большой, просторный, в два этажа, разделённый на две части: в одной Павел жил, в другой – Филипп. Дом был построен рядом с заводом. С перспективой: не вечно же они будут холостыми.
На следующий день приехал именитый доктор из города, осмотрел рану, обработал, наложил повязку. У девочки был жар. Он не спрашивал, как, при каких обстоятельствах малышка получила столь серьёзное ранение. Оставил пузырьки с микстурами, чудодейственную мазь и, уходя, сказал:
- Никаких прогнозов делать не буду. Я объяснил сиделке, как ухаживать, что давать, как рану обрабатывать, как перевязывать. Жар спадёт, пойдёт на поправку. Бульон куриный пусть кухарка сварит. И пить ей надобно, по ложечке, по ложечке…
Братья расплатились с доктором.
- Вы уж не бросайте нас, Иван Кузьмич, - произнёс Павел.
- Помилуйте, о чём вы, право. Через день загляну, проведаю. Ещё микстуру привезу. На Бога уповать надо. Крови много потеряла. Не сразу нашли или узнали?
- Не сразу, - сказал Филипп.
Через месяц Настя оправилась. Рана затянулась. Правда, девочка ещё слегка прихрамывала, но доктор обнадёжил, что со временем её походка выровняется. Филипп попросил пройти доктора в кабинет.
- Иван Кузьмич, спасибо за Настеньку, - молодой человек замялся.
- Что тревожит? – спросил доктор.
- Да пуглива больно. Давеча гроза была, так мы её под утро в погребе нашли, забилась в угол, дрожит вся. Рабочие полы на кухне перекладывали, опять же еле уговорили из погреба выйти, с няней отправили гулять, пока те работали.
- Физически она здорова. Я не психиатр. Её поведение связано с перенесённым стрессом. Она прячется в то место, где её жизни ничто не угрожает. Установилась, скорее всего, устойчивая связь. Угроза – надо прятаться туда, где безопасно. Вы её в погребе нашли?
Филипп кивнул, достал деньги и спросил:
- Вылечишь? Сколько скажешь, заплачу.
- Время – её лекарь. В остальном она – адекватна? Это единственная странность в её поведении?
- Да. Она смышлёная, добрая, ласковая девочка. Няня её вязать научила, в травах разбираться. Ребёнок как ребёнок, пока нет «угрозы».
- В травах, говоришь, её няня разбирается? Пусть пустырник заварит, и в чай девочке добавляет. Вылечить не вылечит. А поспокойней станет.
- Как долго давать траву заваренную?
- Я сказал в чай добавлять. В общей сложности – по одной трети стакана каждый день в течение двух недель. И – внимание, прогулки. Любовь – творит чудеса. Оттает со временем. Ну, а ежели нет, это не самое страшное. Чудачеств у нас у всех хватает. Вы же не собираетесь помещать её в клинику для душевнобольных из-за этого. Залечат, искалечат. И чего отродясь не было, появится. Она нормальна, как может быть нормален человек, перенесший стресс. Ещё раз напоминаю, время – её доктор. Пусть бегает, играет. Не подавляйте её волю. Всё образуется.
Братья не могли нарадоваться на Настеньку. Правда, когда настало время обучаться грамоте, и они наняли учителя, девочка заявила, что не будет учиться. И никакие уговоры не помогли. Они пообщались и пришли к единогласному решению, не заставлять.
Так и жила Настенька под присмотром няни на радость братьям. Казалось, время не текло, а утекало. А порой казалось, что жизнь проходит, а она застряла где-то между воспоминаниями и надеждой.
И теперь уже во сне девочка вновь и вновь возвращалась к одному и тому же эпизоду. Она была измучена, истерзана странными видениями, но они цепко держали её в плену. Острота события ушла со временем. А потом возникло ощущение, что всё, пережитое ею, стёрлось совсем. Девочка забыла о том, что случилось когда-то. Но где-то на уровне, о котором она и не подозревала, возникла устойчивая связь: при малейшей опасности прятаться в погреб. Это спасение, это жизнь.
Прошло десять лет. Настенька стала симпатичной девушкой, немного замкнутой, не желающей впускать в свою жизнь посторонних людей. Она никогда не жаловалась, не просила у братьев нарядов, любила слушать нянины сказки, сама сочиняла, но писать и читать учиться по-прежнему не желала.
- Настенька, ты уже взрослая, должна понимать, что трудно будет найти тебе достойную пару, если не научишься читать и писать, - произнёс Филипп, когда они сидели в саду.
- Я не хочу замуж. Я с вами буду жить. Мне и так хорошо, - улыбнулась Настенька.
- Тебе придётся когда-нибудь уехать от нас. Девочки становятся девушками, выходят замуж, рожают деток…
- А за кого я должна выйти замуж? – спросила она.
На этот вопрос он не мог ей ответить, потому что никого на примете у них не было. Братья понимали, что проблематично будет выдать сестру замуж. Она никуда не выезжала, а когда к ним приходили гости, не хотела выходить к ним. А потом они решили, что время терпит: как-нибудь всё разрешится.
Когда Настеньке исполнилось двадцать, Филиппу вдруг пришло в голову обсудить с братом одну кандидатуру. Их партнёр по карточным играм, помещик, имение которого находилось в соседнем уезде, оказался должником братьев. Сумма долга была огромной. Они пригласили его к себе, чтобы обговорить некоторые детали возвращения карточного долга.
- Даже если я продам два дома в городе, то не смогу расплатиться с вами сейчас же.
- Насколько мне известно, у тебя приличная усадьба, маслобойня, мельница, рушилка, угодья земельные, конюшня…
- Вы хорошо осведомлены, Филипп Андреевич.
- Достаточно. Мы предлагаем сделку. Вы берёте в жёны нашу сестру, а мы прощаем вам карточный долг. Дома в городе продадите, деньги придётся вкладывать в реанимацию ваших угодий. Пора бы вам остепениться, стать примерным семьянином.
- Вы шутите, молодые люди? – осведомился Игнат Фёдорович. - Простить такую сумму?
- Мы выдадим вам расписку после свадьбы, что претензий по долгу не имеем. Вас это устроит?
- Ещё бы. А что? Ваша сестра настолько уродлива, что…
- Она хороша собой, - сказал Павел.
- Ничего не понимаю. Может, она в возрасте?
- Ей двадцать лет в этом году исполнилось. А вам, Игнат Фёдорович, тридцать пять? Самое время жену в дом привести, да на деток радоваться.
- Молодые люди, я согласен. Даже если ваша сестра кособока, косоглаза, я беру её в жёны. Это выгодное предложение, - сказал он, поставил пустой стакан и улыбнулся.
Через неделю молодых обвенчали в местной церкви. Няня поехала вместе с Настенькой на новое место жительства. Братья желали своей сестре семейного счастья, которое она должна была обрести под крышей большого сельского дома. Игнат Фёдорович выделил Настеньке просторную светлую комнату на втором этаже, а рядом поселилась няня в помещении, где раньше была гардеробная барина. Соответственно для гардеробной нашли другое место.
Ничего в жизни Игната Фёдоровича не изменилось с приездом молодой жены. Да и женой её назвать было сложно, потому что помещик предпочитал кутить с дамами, играть и пить допоздна, а, возвращаясь в подпитии домой, выстраивал прислугу внизу и читал лекции об уважительном отношении к барину. Настенька старалась отсиживаться в погребе до тех пор, пока её супруг не уснёт. Няня приходила за ней и уводила спать.
Но с некоторых пор он стал требовать, чтобы на построении присутствовала его законная половина. Синяки на лице и теле его супруги стали привычным явлением. Настенька терпела побои, молилась и плакала по ночам. Её плач, долгий, надрывный, безутешный, сливался с завыванием ветра так, что няне становилось не по себе. А утром Настенька выходила к завтраку, будто ничего не произошло. Только круги под глазами, да синяки кричали о неблагополучии семейной жизни. Собственно, никакой жизни семейной и не было.
Настенька жила на правах приживалки. Она часто приходила на кухню, когда барина дома не было, помогала прислуге, кухарке. Чистила посуду, овощи для обеда, мыла полы. Управляющий не обращал внимания на молодую «прислугу». Ему и в голову не могло прийти, что это барыня сидит за столом вместе с прислугой и молча слушает, как он поносит хозяина, смеётся над ним. Вороватый управляющий нанимал за гроши работников, а барину сообщал совершенно иную сумму. Разница перекочёвывала в его карман.
Как-то барин с шумной толпой въехал во двор. Настенька поняла, что побоев не избежать и, как обычно, спряталась в погреб. Часа два барин с «гостями» пил, горланил песни, потом приказал отвезти дам в город в его экипаже. И вдруг в наступившей тишине,  вспомнил о той, одно присутствие которой и безропотное молчание – немой укор его совести. Ему стало тошно. Он орал и требовал привести её.
Прислуга бегала по дому. Кто-то доложил пьяному барину, что его супруга в погребе сидит. Он поднял крышку и приказал:
- Вылезай!
Настенька не могла двинуться с места. Тогда он влез в погреб, схватил жену за косу, потащил наверх и вдруг понял, что вытащить упирающуюся женщину не сможет. Он откинул ногой лестницу, прижал косу Настеньки крышкой и запер на ключ. Настенька оказалась подвешенной за косу. Она едва касалась кончиками пальцев старого ящика. А Игнат Фёдорович ушёл к себе в комнату и почти сразу же уснул, бросив ключ от погреба возле кровати. Няня только под утро отважилась пробраться к нему в комнату, взяла ключ, вытащила бедную женщину и отвела в постель. Наутро барин даже не вспомнил того, что творил ночью.
Он поинтересовался у прислуги:
- Где моя тень? Тень должна знать своё место, - он указал на стул Насти. – Ну? Не вижу. Не порядок.
Он хотел подняться, но увидел  няню. Она сообщила, что барыня заболела.
- Пусть лечится, - неожиданно подобрел Игнат Фёдорович. - Отнесите ей в комнату еду.
Няня вернулась с подносом. Попыталась накормить Настеньку. А та вдруг села на кровати и попросила:
- Отрежь косу. От неё одни беды. И платок достань, я в платке отныне ходить буду.
Она посмотрела на себя в зеркало и беззвучно заплакала.
- Ну что ты, милая. Сколько можно терпеть? Мы уж боле восьми лет живём здесь и ни одного доброго слова не услышали от него. Одно заладил: «Тень, да тень». От такой жизни и вправду тенью станешь. Надо что-то делать.
- Терпеть. Бог терпел…
- Да-да, - сказала няня. – Ты поешь.
А вечером взяла с кухни хлеба, попросила Федота, что за скотиной присматривал, прикрыть за ней дверь и никому не сказывать, что она ушла. Через два дня она вернулась с братьями Настеньки. Они молча поднялись в комнату сестры, а потом закрылись с Игнатом Фёдоровичем у него в кабинете и долго не выходили оттуда. Прислуга, проходя мимо двери, где оказались гости дорогие, слышала стоны барина, будто он постоянно спотыкался и падал, потом что-то бормотал и вновь падал.
Через два часа «сердечного» разговора дверь кабинета открылась. Барин, не выходя, потребовал водки и закуски на троих. Один из гостей не пустил прислугу в кабинет, взял поднос сам и почти сразу же захлопнул дверь. О чём они там говорили, никто так и не узнал, но после их отъезда Игнат Фёдорович почти неделю не выходил из кабинета. Что он ел, пил и когда, никто не видел.
А когда вышел из кабинета, его будто подменили. Первым делом он пошёл к Настеньке. Долго о чём-то говорил с ней, плакал и умолял, просил прощение и, в конце концов, вышел от неё с улыбкой на лице. А потом начались перемены в его имении. Он уволил управляющего, сам стал нанимать работников и восстанавливать разрушенное хозяйство. Настенька расцвела и в тридцать лет родила дочку Полю.
Казалось, жизнь наладилась. Дочка росла смышлёной. Отец хотел нанять ей учителей, но потом поговорил с батюшкой местной церкви и решил отдать Полю, когда ей исполнилось десять лет, в церковно-приходскую школу, где девочка успешно проучилась четыре года.
А потом началась мировая война. Братья Настеньки ушли добровольцами на фронт. А через полтора года геройски погибли сразу оба. Потом ушла из жизни её любимая няня.  Началось смутное время. Сердце Настеньки сжималось от страха. Она никак не могла расшифровать причину почти постоянного беспокойства. Вскакивала по ночам, смотрела в окно, словно ожидая, что беда на чёрном коне ворвётся в их имение и превратит в пепел то, что так дорого ей. Она ходила проверять, всё ли в порядке с дочерью, как она спит, закрыты ли окна и двери. А потом ложилась в кровать, натягивала одеяло почти до самого носа, прислушивалась к дыханию мужа и никак не могла остановить бесконечный поток мыслей.
 Одна мысль сменяла другую, картина наплывала на картину. Она не могла понять спит ли она или никогда не заснёт, перебирая то, что не отпускает. Но говорится же, «снег выпадет, чтоб мёрзли ноги; дождь идёт, чтоб мокло тело; беда приходит, чтобы её переносили достойно».
Вслед за революцией пришли глобальные изменения. Игната Фёдоровича арестовали, имущество конфисковали. Его жену и дочь в Сибирь собрались сослать. Бывший работник барина Василий взял его дочь Поленьку в жёны, и тем самым спас от ссылки. А Настеньке этой участи было не избежать. Но судьба сжалилась над ней. Председателем сельсовета стал бывший однополчанин её братьев. Он перед отправкой Настеньки с обозом в Сибирь оформил ей паспорт и сказал, чтоб на первом же привале бежала, куда глаза глядят.
- С паспортом устроишься куда-нибудь в городе работать. Выживешь. А до Сибири ты не дотянешь. И Игната своего не жди. Расстреляют его, как врага народа. Смирись. И беги, Бога ради беги из обоза.
Настенька так и сделала, она убежала, только вернулась опять в родную деревню. Анна, бывшая прислуга в доме Игната Фёдоровича, сжалилась над бедной женщиной, помня её доброту и незавидную участь приживалки при муже-самодуре. Она оставила её приглядывать за малыми детьми за еду.
Можно было бы к дочери пойти, но та сама на птичьих правах оказалась в семье Василия. И как-то так повелось, что чужие дети, за которыми она приглядывала, стали звать её маманей. Она переходила из избы в избу, нянчила одних, потом – других.
- Мамань, ты за моими не присмотришь? У Дарьи уж подросли, сами не пропадут, а у меня мал мала меньше. Младшенькой месяц всего.
- Присмотрю, родная, присмотрю.
Она потеряла счёт времени, паспорт, завёрнутый в тряпицу, хранила в пришитом с обратной стороны фуфайки кармане, застегнув его булавкой, чтоб не выпал ненароком.  Её периодически одаривали старой одеждой. Поля, её дочь, как-то быстро состарилась от постоянного недоедания и тяжёлой работы.
- Маманя, - услышала она крик Василия. – Поля рожает. Повитуха говорит, что ребёнок поперёк лежит, никак не выходит.
- Не кричи, - сказала она, а сердце сжалось в предчувствии беды.
Она бежала за зятем и уже знала, что ни Полю, ни её ребёнка в живых они не застанут.
- Ну? – спросил Василий, глядя на заплаканную повитуху. – Что?
- Всё, Васечка, нет у тебя больше жены, и ребёночка тоже нет…- старуха заголосила, а маманя молча села на землю и долго смотрела куда-то перед собой.
А потом встала и спокойно сказала:
- Это надо пережить. Большие беды нас в камень превращают. Ничего, дорогой.  «Смерти бояться – на свете не жить». Я знаю, милый, всё проходит. И это пройдёт.
Она встала.
- Соседи помогут, а мне к детям надо. Я вечером приду, помогу.
Полю похоронили вместе с ребёночком, и сразу же зарядили дожди. Кто-то отдал мамане галоши. Потом принесли овечьей шерсти. Она пряла по вечерам, затем вязала носки детям, хозяйке и из остатков – себе. И радовалась, что ноги в тепле.
Маманя потеряла счёт дням. Она не знала, сколько ей лет. Главное, что дети регулярно появлялись на свет, а значит, она всегда была нужна кому-то. А потом началась вторая мировая война. Мужчины из их села почти все ушли на фронт. Несколько женщин объединились и стали приводить мамане своих детей. Получался детский сад в одной избе.
Приходили похоронки, с которыми женщины бежали к мамане. Она обнимала их, что-то шептала, словно уговаривала пространство помочь бедняжке. И приходило утешение. Они молча сидели, обнявшись, а потом маманя, словно просыпалась, гладила женщину по руке и снова погружалась в  молчание.
- Горю не подчиняйся, - наконец, произносила маманя. – Тебе детей подымать. Я рядом буду. Иди, милая, иди. «Лес горит – все видят, а душа горит – никому не видно». А может, это и к лучшему? Не горюй по вечерошнему.
Война закончилась, возвращались уцелевшие солдаты. И вновь рождались детки, а значит, маманя снова была нужна кому-то. В конце пятидесятых в селе построили детский сад на двадцать мест. Воспитательницей и директором одновременно поставили жену председателя, а маманю взяли нянечкой. Выделили комнатку при садике. Вот тогда-то и встал вопрос об оплате труда мамани. Вера Захаровна попросила у мамани паспорт, чтоб официально оформить её на работу и платить, как положено, за труд. Она открыла документ, выданный почти сразу же после революции, и удивлённо посмотрела на маманю.
- Боже, так тебе же восемьдесят восемь лет.
Она вдруг осознала, что никто из вышестоящего начальства не даст оформить маманю на работу. Вера Захаровна вздохнула и вдруг сказала:
- Маманя, спрячь ты свой документ подальше. Я дочь свою оформлю, а ты работать будешь. Она зарплату будет тебе отдавать. Всё по совести. Иди, дорогая, отдыхай.
- У меня дел ещё полно. Отдыхать на том свете будем. Мне окна вымыть надо, да и полы – тоже.
- Сегодня – выходной, маманя. Детей не будет. Иди, милая.
А когда Вера Захаровна через месяц принесла мамане её честно заработанные деньги, она долго рассматривала бумажки, а потом спросила:
- И что я с ними делать буду, моя дорогая Верочка?
- В магазине еду покупать, одежду…
- Господи, я ж в саду ем, а одежду мне люди отдают. Ты возьми их, отдай, кому они нужней. Вон у Савиных шестеро детей, двое в сад ходят, а остальные в школу. Им и одежду надо и еду. Отдавай им, ладно?
- Маманя, - Вера Захаровна обняла нянечку и поцеловала.
- Ну? Не вздумай слёзы лить. Большая уже. Это я когда с тобой маленькой нянчилась, тебе простительно было, а сейчас чего? Эка невидаль, от бумажек отказалась. Да я сроду их в руках не держала: ни в прежние времена, ни в эти. Да и неграмотная я. Не понимаю ничего ни в буквах, ни в цифрах. Так вот и живу. Голова свободна.
- Но…
- Что но? Ты - не кучер. А я не лошадь. На одном языке, вроде, говорим, а не понимаем друг друга. Чудные дела.
Маманя ещё одиннадцать лет работала в саду, а однажды уснула и не проснулась у себя в комнатушке, где помещалась кровать, да тумбочка.
Всё село пришло попрощаться с ней в клуб. Похороны были назначены на следующий день. А утром завклубом застал пьяного сторожа, рыдающим над пустым гробом.
- Где? – еле выдавил из себя Афанасий Петрович.
- Вознеслась, как есть вознеслась, - бормотал Иван.
- Куда?
- На небо, Афанасий Петрович.
- Ты совсем, что ль, охренел? Допился? Как может мёртвый человек…
- Не-а, - замотал головой Иван. – Она того…
- Что того?
- Ожила. Встала и говорит: «Ухожу я, Ваня. За мной прилетели».
- Кто за ней прилетел?
- А я рази знаю, кто? Во дворе светло так стало…
- Как может аэроплан в нашем дворе приземлиться?
- Как-как? Это ты не ко мне…
- Где маманя?
- Я ж тебе говорю. Прилетели за ней…. Заслужила, видно, за страдания, выпавшие на её долю…
- Дурья башка! Не может быть такого!
- Ну, я это… тоже ей сказал об этом. А она платочком машет, будто пава и говорит: «Когда-нибудь, Ваня, вы узнаете такое, что мой уход цветочками покажется»… - и за дверь. А я смотрю в окошко, пилоты в серебряных одеждах поддерживают её, чтоб не споткнулась. А потом – вспышка. Я ослеп, должно быть. А когда прозрел – никого. Ну, я и выпил малость…. Не помню… с горя или радости…
- Ты вот что, - сказал Афанасий Петрович, припоминая, что сквозь сон жена говорила о каком-то свете возле клуба. Думала, что горит, а это, как она утверждала, звезда яркая была… может, и, правда, маманя вознеслась тогда? Тьфу, из партии выпрут, если узнают.
- Что? – спросил Иван.
- Неси гвозди, гроб заколачивать будем. Похороны скоро.
- А кого хоронить-то будем? – Иван почесал затылок.
- Гроб, Ваня. И никому ни слова, иначе отправят, тебя Ваня, в психушку. И будешь ты там за решёткой свой век доживать. Или ещё хуже. Сельчане разорвут. Маманя, брат, каждому, что мать родная была…
- Господи! – испуганно перекрестился Иван и от страха протрезвел.
- А что сельчанам скажем?
- Я сам им скажу. Ну?
Иван выбежал из зала и почти тут же вернулся с бревном и молотком.
- Это для тяжести, - объяснил он. - Щас, я быстро, щас, - суетился сторож.
Завклубом вышел покурить, увидел бегущую к клубу жену, и, едва она подошла к нему, спросил строго:
- Венок где? А цветы?
- Марьяна с Веркой принесут. От всей деревни.
Она зашла в клуб, увидела заколоченный гроб.
- Кто приказал?
- Я. Вчера все простились. Лето. Жара. Мухи…
- Ой, - перекрестилась Татьяна. – Я по селу… Хоронить надо… Могила ещё вчера готова была. Крест – тоже. А вон и художник наш. Табличку писал, золотом.
Он протянул табличку, на которой было написано:
«Анастасия Андреевна Осипова.
1870-1969 год».
- Это кто? – спросила Татьяна.
- Маманя. По паспорту…
- Нет. Перепиши: «Маманя. 1870-1969».
- Так нельзя. Могила зарегистрирована.
- Так, законник. Тогда подпиши разъяснение, что это маманя.
- Ладно, - согласился художник.
Через какое-то время он вернулся.
- Анастасия Андреевна Осипова – Маманя, а ниже дата рождения и смерти. Так сойдёт?
- Лучше б просто: «Здесь похоронена маманя». Но если нельзя, не по закону, тогда оставь…
Вся деревня пришла хоронить маманю. Афанасий Петрович сказал речь. Пьяный Васька, которого маманя вытянула с того света в младенчестве, выстрелил в воздух из охотничьего ружья. Участковый достал табельный пистолет, хотел тоже пальнуть в воздух, да вовремя вспомнил, что придётся отчитываться за потраченный патрон. Вздохнул и сказал:
- Мы не забудем тебя, маманя.
Женщины заголосили. А потом, на поминках, когда вспоминали об усопшей, оказалось, что она всю деревню вынянчила. Практически, все прошли через добрые, заботливые руки мамани...   
  А через год в деревню приехала на машине молодая женщина и прямиком отправилась на кладбище. Отыскала могилу мамани, постояла молча, положила две розы. А потом встретилась с председателем, показала правительственную бумагу, в которой рекомендовалось всячески содействовать начинаниям Анастасии Андреевны Старостиной. Она просила выделить ей бывшую усадьбу помещика Осипова с разваленным домом и гектаром земли. Оформила все бумаги.
А через неделю приехали рабочие, снесли то, что осталось от некогда респектабельного дома, возвели большой двухэтажный бревенчатый дом, сарай, теплицу, хозяйственные постройки для коровы, коз, кур, гусей и индюшек. В построенной будке появилась собака. Потом вырос забор.
А когда всё было готово, приехали и сами хозяева. Молодая женщина с мужем и пятнадцатью приёмными детьми. Это был первый, экспериментальный детский дом семейного типа. Чтобы осуществить свою мечту, они долго и упорно обивали пороги чиновников, писали письма, ходатайства во все инстанции, сдали трёхкомнатную квартиру в обмен на дом в деревне и участок.
Жене положили зарплату, как воспитателю и директору семейного детдома, назначили пособия на детей, мужу – зарплату, как завхозу, сторожу, помощнику воспитателя и водителю автобуса в одном лице. Сельчане с нескрываемым интересом следили за семьёй, что поселилась на отшибе.
Сторож Иван отловил завклубом, когда тот уже собирался уходить домой.
- Афанасий Петрович, я чё сказать-то хочу…
- Ну?
- Эта Анастасия Андреевна уж больно на маманю похожа…
- И что? Может, родственница дальняя.
- А может, это маманя вернулась? – спросил он, загадочно улыбаясь.
- Что мелешь? Иди, проспись.
А сам побежал к участковому.
- Геннадий Ильич, - начал он торжественно, как только переступил порог кабинета местного участкового.
- Зачем пожаловал, Афанасий Петрович?
- Ты, наверное, слышал, что за семья у нас поселилась?
- Как не слышать, когда больше месяца громыхали на отшибе… И?
- Геночка, у тебя, говорят, в городе связи… Ты… это… не выяснишь, что это за люди. Кто, откуда? Нам всё же жить с ними. Им автобус правительство выделило… Дело новое… благородное: чужих детей поднимать, как своих собственных. Узнаешь?
- Обещать не буду, но попробую.
А через месяц участковый сам пришёл в клуб к Афанасию Петровичу, поздоровался и сразу к делу:
- Выяснил. Братья мамани погибли в первую мировую, это все знали. Завод и дом её муж продал, потому как его жена осталась наследницей. Правда, часть этой суммы он отписал кому-то. Так вот в 1905 году Павел – старший из братьев тайно обвенчался с дочерью домработницы Анфисой. В 1906 году она родила сына. После смерти мужа она не заявляла прав на наследство. Но Осипов купил ей вместе с сыном и матерью небольшой домик в пригороде. В 1928 году у неё появилась внучка Наденька, а в 1948 году на свет явилась правнучка Павла и Анфисы Анастасия Андреевна Старостина. Та самая, которая выхлопотала под застройку бывшее имение мамани. Она медсестра, муж – бывший директор школы, заслуженный учитель, ему под сорок. Своих детей у них – нет, зато приёмных…
- Знаю. Ты … это… особо не распространяйся… что это дальняя родственница мамани. Народ у нас тёмный.
- Хороший у нас народ. И школа в деревне имеется, и клуб, и медпункт, и магазин. Всё, как у людей. Анастасия Андреевна предлагает раз в месяц возить в город в театр на утреннее представление не только своих, но и местных детей. Говорит, что договорилась с директором театра, абонемент на 35 человек выдал. 15 её, они с мужем, ну, и ещё 18 человек может приобщать к искусству, так сказать…
Сторож Иван стоял под дверью и ловил каждое слово. Из всего сказанного он сделал вывод, весьма обобщённый, не точный, кособокий, но, как ему показалось, граничащий с откровением, что Анастасия Андреевна не просто потомок мамани, но и сама маманя одновременно. Он выбежал на улицу и облегчённо вздохнул. А дома объявил жене:
- Маманя вернулась…
- Господь с тобой, совсем ума лишился, - обеспокоилась его жена Фенечка.
Но так уж работает сарафанное радио. Можно возмущаться, верить, не верить, но оно делает своё дело. На следующий день Анастасия Андреевна шла со старшенькими сыновьями из магазина, когда Семеновна чуть ли не выскочила из калитки перед ними, поклонилась и сказала:
- День добрый, маманя.
- Добрый, - ответила женщина.
- Если помощь какая нужна, ты это, того, только скажи, мы поможем.
- Спасибо, Степанида Семёновна…
- Да, чего уж там, - засмущалась пожилая женщина. – Мы здесь все маманей вынянчены, мы ей обязаны… А ты… ты… как она… и похожа очень…
Она взмахнула натруженной рукой и побежала к себе во двор. Через какое-то время уже вся деревня знала, то, что знал сторож Ваня.
Он сидел на крутом берегу реки, абсолютно трезвый, и смотрел на небо, пытаясь проникнуть в тайну, которая пряталась где-то там, за облаками. Начало темнеть.
Россыпи звёзд на небе, словно неведомые письмена, на чёрном бархате. Казалось, ещё немного и они откроют свои тайны. Стоит только вглядеться. А в деревне тоже загорались огни.  Их созвездия переливались во мраке,  и каждый дом среди бескрайней ночи, словно маяк, посылал свой луч во тьму. Туда, где реальность обретала черты фантастики, а фантастика становилась реальностью.


 Сентябрь 2014 год