Волна шумит... Глава II

Уже и солнце стало неспешно уводить свою ладью к западным берегам этого мира, уже и море-океан синело в предвечернем свете, неторопливо облизывая камни прибрежные, а Окша всё сидел на берегу. Пару раз, пробегая мимо, окликали его местные мальцы да священник, что шёл твёрдой, но неторопливой походкой к восьмиугольному, крепкому храму, почти собору, не будь их, каменных далеко далёко на юге огромной и неспокойной Руси. Отче, говаривали рокшане, а прислали его через лето после того последнего набега, раньше в дружине княжеской ловчим ходил, да позвал его на службу Бог новый, так он из земель киевсих дорогу на север и нашёл. Кряжистый, с серыми глазами, огромными руками, сжимавшими непреклонно железный крест, он, казалось, читал души рокшан насквозь. И Олегу иногда казалось, что и его душу тоже. И тогда он и был Олегом, а не Окшей, сыном двух народов.
Наконец, солнце отвело свою ладью на самый запад ойкумены, неторопливо спрыгнуло в шумное море и исчезло до новой зари. Неярким, но ровным светильником засветил на небе месяц, мерно покачиваясь на волнах вселенской ночи. «Древние боги однажды взяли, да и разлучили семью верную – солнце и луну, разгневавшись на огенногривое за своенравный характер и вольную привычку обжигать чертоги богов полуденным зноем» вдруг вспомнились Окше слова старой бабки-вещуньи, когда-то жившей в деревне, да сгинувшей аккурат в год прихода Христа на Терский берег. «Недолго думали они, как наказать светило, – взяли да и забрали у него луну, заставив её сиять ночью, когда сил нет у огненного, когда не может он забрать её к себе, в терем свой золотоносный. Но придёт день, день великой правды и вернёт себе солнце жену свою наречённую и дрогнут боги старые и новые, но это будет новая жизнь и земля новая». Запали слова эти в душу юному Окше. Да и как им не запасть, коли и сам он страстно желал обрести семью свою, пусть хоть и не всю, пусть хоть и не навсегда, так хоть на лето скоропостижное! Но матери его не было в живых, о чём красноречиво молчал серый покосившийся крест всех усопших, бросавший неверную тень ночную, отец его был неведомо где, а молодицы, искоса поглядывавшие на красавца-парня, обходили его стороной, ибо без роду и племени, да без добра нажитого был наш Окша.
- Олеже! Поди-кось сумерничать уже. Поштой-то нейдёшь? – вдруг раздался резкий, как крик птицы ночной, голос из темноты.
- Иду-кось! Погодь-ка чутку ишшо! – нехотя отозвался Окша.
- Вот лешшой-то… – тот же резкий женский голос как будто хлестнул батогом.
А Окше так не хотелось уходить… Так и манила его чёрная тень от креста, что стоял вдалеке – креста «всех усопших», ибо под ним лежала его мать, его дед, а с ними и многие, для которых открылась дверь в мир жизни иной. «Вот дверь, за которой тайное становится явным, войдешь в нее, и откроется, не то что кажется, но то, что есть» - гласила неровная надпись на кресте, и Окша всем сердцем стремился постичь и эту тайну. Едва ли не сильнее, чем солнце стремилось вернуть жену свою единственную.