(Правдиво-мистическая повесть о любви)
Пролог-посвящение.
В конце прошлого года мой друг и сослуживец Сергей Зотов, с которым мы вместе учились военному делу и потом не один год делили на двоих последний сухарь и последнюю сигарету, добровольно ушел из жизни.
Накануне Нового года, поздравив всех знакомых и родственников с наступающим праздником, он застрелился из своего наградного пистолета, не найдя в себе сил жить дальше без женщины, которую он любил.
Еще в начале декабря мы пили с ним пиво в баре «Пражечка», что на Щукинской, и он рассказывал мне историю своей последней любви, своего последнего неравного боя между жизнью и смертью.
Сергей был весел, чуточку взволнован, а глаза его светились теплом и лаской, когда он говорил о ней. Из его сбивчатого и эмоционального рассказа я понял, что он действительно не только не мог без нее жить, он не мог без нее даже дышать...
- Ты знаешь, - чуть заикаясь после давней контузии, говорил он, - она такая…, - он не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить свои ощущения, - она такая…, когда она смотрит на меня, как кошка, в ее глазах столько тепла и желания, что я превращаюсь в теплый пластилин….
Возможно, что для кого-то признания зрелого мужчины и бесстрашного командира, награжденного орденом Красной звезды и медалью «За боевые заслуги», ценившего солдатскую жизнь дороже собственной, звучали не реально и, не по возрасту, романтично, отдавая привкусом юношеского максимализма, но я близко знал этого человека и поэтому верил его искренним словам и желаниям. Одним словом, я верил ему так, как верят самому себе.
Мы расстались у входа в метро, собираясь созвониться и встретиться у него на даче в начале января.
- Знаешь, - уже почти уходя, внезапно произнес он, - она мне сказала, что ей неловко идти со мной под руку, потому что ей кажется, будто все смотрят на нас осуждающе, как на ненормальных… Проще говоря, ей просто стыдно быть со мной на людях.
Он отвел глаза в сторону и замолчал, как будто пытаясь найти ответ на эту несуразицу…
- Она сказала, - продолжил он после паузы, - что между нами целая пропасть в двадцать лет и разные интересы с ее друзьями, а она хотела бы ясно представлять, что у нее будет на сто лет вперед.
- Ну, в общем, она предложила мне стать ее любовником и только …, а я не могу, вот так, … мне это, понимаешь, западло,… как мелочь в школьной раздевалке по карманам тырить…
- Да ладно, я что-нибудь придумаю и все будет хорошо, - бодрился Серега, – ты же меня знаешь – взорвемся, но прорвемся...
Мы попрощались и он ушел, но ушел, как выяснилось позднее, насовсем, и мне очень не хватает его сегодня и невыносимо жаль, что в мире стало еще на одного настоящего мужчину меньше. Мужчину с большой буквы…
Потом, спустя какое-то время, после похорон я понял, что переубедить Сергея тогда было невозможно, потому что он сам сделал свой выбор, сделал окончательно и бесповоротно, так же, как командир принимает волевое решение самому проделать проход в минном поле для необстрелянных бойцов, недавно прибывших из учебки.
Я ненавидел эту женщину, ненавидел как своего личного врага, убившего моего друга, считая ее последней дрянью, которой просто стало скучно и захотелось разнообразия.
Мелкотравчатая серая мышь - так определил я ее сущность, - калькулятор, подсчитывающий сумму удовлетворения самолюбия и минусуя убытки от возможного дискомфорта.
И поскольку при жизни мы были внутренне похожи с Сергеем и близки, как братья, иначе мы просто бы не были друзьями, я взял на себя смелость изложить эту историю на бумаге.
Повесть посвящается моему другу Сергею, а также таким же, как он, сложившим свои головы в неравной борьбе Любви с Жизнью и Смертью.
Помните? – «Безумству храбрых поем мы песню!».
А посему, вы читатели, не судите их строго. Не судите, да не судимы будете… .
Глава 1. Часы остановились...
В ночь с субботы на воскресенье, а точнее, рано утром, Евгений Петрович Гаврилов, пятидесяти трех лет от роду, умер во сне в результате внезапной остановки сердца. Оно остановилось так, как будто мастер-часовщик опытным движением руки вынул из электронных часов батарейку…
Три месяца назад пожилая кардиолог поликлиники, обследовав его, укоризненно выговаривала, что пора бы уж ему взяться за себя - поменять образ жизни, не подвергать организм стрессам, не злоупотреблять работой и рекомендовала еще многого чего полезного для его здоровья.
Гаврилов, слушая все это, ерничал, говоря, что в его родне все долгожители и жили больше девяноста лет, а стресс – это как любовь и без него в нашей жизни никак нельзя, да к тому же жить, вообще, и вредно, и опасно…
- Права, все-таки, оказалась бабушка-доктор, - вынуждено признал он.
Евгений Петрович по привычке посмотрел на будильник, стоящий на прикроватной тумбочке – зеленые цифры утреннего экзекутора показывали три часа тридцать девять минут.
- Хоть раз повезло, - подумал Гаврилов, - ни самому мучиться не надо, ни родных уходом напрягать не придется.
Ранее, неоднократно анализируя ситуации ухода из жизни своих родственников, приятелей или людей его окружавших, Гаврилов тайно мечтал вот именно о таком варианте окончания своего земного пути, хотя и признавал его слегка малодушным и несколько недостойным офицера - ведь, не в бою же…
Вообще-то, к своей смерти Гаврилов относился достаточно спокойно, по-философски, воспринимая ее как неизбежность чистки зубов по утрам. Такая точка зрения не являлась результатом его бездумной покорности событиям, свойственная людям глубоко верующим и религиозным, а была следствием его рационального склада ума, критического осмысления действительности и фактов, почерпнутых из почти двух десятков тысяч книг, прочитанных им за свою сознательную жизнь.
Впервые мысль о том, что жизнь не вечна, пришла к нему в тринадцать лет во время ве-чернего чаепития в далеком сибирском городке, куда они с матерью приехали навестить сестру, работавшую там после институтского распределения хирургом.
Глядя на заходящее вечернее солнце и траурно окрашенные темным крепом облака, он вдруг пронзительно понял, что если он умрет, то уже никогда не увидит этого заката, этого неба, своей мамы, своей сестры… Он, вообще, никогда и ничего больше не увидит…
Ему так стало жалко себя и всех, кто его окружал, что безудержные и неутихающие рыдания стали его единственной защитой от безжалостной мысли о том, что он смертен.
В четырнадцать лет у него умер отец. Это случилось 22 февраля, накануне мужского праздника, в день рождения матери, уехавшей, так некстати, за праздничными покупками и подарками в Москву. Отец, купив в местном магазинчике хлеб к обеду и идя домой, неловко поскользнулся на заснеженном спуске и ударился затылком об лед.
Когда Гаврилов вернулся из школы, то застал отца в прихожей, лежащим на полу, полностью потерявшего способность к самостоятельному передвижению в результате, как позже сообщат приехавшие врачи, обширного травматического инсульта.
Пугаясь этого, уже чужого и нездешнего, человека, он перетащил его тело, ставшее не-подъемным, с пола на кровать, после чего стал метаться по квартирам соседей, пытаясь спросить у них, что же ему делать дальше.
К сожалению, попытки его были безуспешны, потому что в этот будний рабочий день все соседи были на работе. Мобильных телефонов тогда еще не придумали, а мать должна была приехать из Москвы только ночью.
Уже в сумерках, добежав до соседней улицы, где стоял одинокий телефон-автомат, он вызвал «скорую». То ли в этот день было много вызовов, то ли машин на всех не хватало, но медики приехали с запозданием часа через два - три.
Прибор для измерения давления зашкалил, будто ртуть в стеклянном столбике собиралась закипеть. Врач попросил миску и вскрыл вену на отцовской руке.
Эту алюминиевую флотскую миску, наполненную до краев густой и темной венозной кровью отца, Гаврилов запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Медики сказали, что мужчина не жилец, а дальнейшее - дело времени, и, собрав свои инструменты, уехали. Примерно в полночь, отец, лежавший на кровати за портьерой, внезапно захрипел и перестал дышать. Гаврилов понял, что он умер и не в силах находиться в гнетущей тишине дома рядом с мертвым телом, выбежал из дома на улицу встречать мать.
Примерно, через час она появилась из крутящей метели в тусклом свете уличного фонаря и, увидев его, спросила:
- Что ты здесь делаешь? Что случилось???
- Папа умер, - ответил Гаврилов. И заплакал….
Затем были похороны, поминки и кутья из сладкого риса с изюмом…. С тех пор Евгений Петрович никогда не ел фруктовый плов, который напоминал ему поминальную кутью, не пользовался никакой алюминиевой посудой и старался никогда, под любым предлогом, не посещать ничьих похорон. Кроме похорон матери…
Мама умерла год назад. Она лежала в гробу, безжизненно скрестив на груди свои натру-женные руки, непривычно маленькая и беззащитная, с белым обескровленным лицом и заост-рившимся, как клювик, носом, похожая на птенца, выпавшего из гнезда.
Глядя на нее, Гаврилов чувствовал какую-то свою унизительную бесполезность и безна-дежное бессилие, что он - здоровый и взрослый мужчина – ее сын, уже ничем не может ей по-мочь.
Но это было гораздо позже… совсем, потом...
Когда ему было шестнадцать, Гаврилов снова случайно вспомнил о смерти. В этом воз-расте он уже пробовал писать стихи и однажды ночью, в его голове родились строки, которые утром он положил на бумагу. Вот что получилось:
Я знаю – я умру весной,
Под звуки радостной капели,
Проститься не успев с тобой,
Уйду в последний день недели.
Я знаю – я умру весной,
Когда весь мир от сна пробужен,
Вдруг поняв, что черёд за мной,
Что слишком стар и никому не нужен.
Я знаю – я умру весной,
Не от болезни долгой – от бессилья,
От мысли, что пришёл покой,
Что у желаний ослабели крылья.
Я знаю – я умру весной,
Когда берёзы истекут слезами,
И как солдат, шагнув в последний бой,
Я встречу смерть с открытыми глазами.
Я знаю …
Вскоре, стихотворение это он почти забыл, но какой-то сторожок, какой-то будильник иногда, все же, напоминал ему о нем, а слова – «весной», «капель» и «последний день недели» были для него рубежными, как пароль в другую жизнь или в совсем иной мир.
Правда ни грачей, ни берез, истекающих соком, да и бурной капели пока не наблюдалось - весна в этом году выдалась какая-то аномальная, затяжная и снежная.
И сейчас Гаврилов снова вспомнил это стихотворение. Оно, по его оценке, было явно юношеским, излишне пафосным и отдающим какой-то искусственностью, как цветы, продаваемые у ворот кладбища. Но, в принципе, все очень даже сходилось – стоял конец марта, за окном редкая ночная капель барабанила по металлическому подоконнику, да и день был воскресным.
Гаврилов захотел вдохнуть, но из горла вырвался сдавленный и продолжительный хрип - наверное, это выходили остатки воздуха из легких. Рядом, повернувшись к нему спиной, спала жена Ольга.
«Олюшка – круглая ватрушка», - как шутя, называл ее Евгений Петрович за пышность телесных форм, набранных к сорока трем годам. Он хотел потормошить ее рукой, чтобы она проснулась и поняла, что с ним что-то не так…, но ни своих рук, ни ног он не почувствовал.
- А вот это уже, вроде, по-настоящему…, - подумал он, - хотя и несколько неожиданно.
До утра было еще далеко. День был воскресный, будильник отключили с вечера, чтобы поспать столько, сколько хочется, так как ни идти на работу, ни провожать сына в школу было не надо.
Он представил, как проснувшись, Ольга спросит – «Гаврилов, ты спишь?» и ощутит под своей рукой его холодное тело, и как охватит ее безысходный ужас, который сдавит в ее горле, пытающийся вырваться, крик.
Гаврилову стало ее жалко, но уже изменить ситуацию он никак не мог, как и не мог, хоть как-то предупредить ее о таком повороте событий.
- Похоже, комедия окончена…, - покорно констатировал Гаврилов.
Глава 2. Дама в белом
- Ты же сам хотел закончить свою жизненную «комедию», - прозвучал в сумраке спальни чей-то женский голос, - Ну, так и чем ты теперь недоволен?
- Хотел..., но нельзя же без предупрежденья, - возразил Гаврилов и, чуть скосив глаза, увидел молодую, лет тридцати, довольно привлекательную Даму, сидящую на его любимом итальян-ском диване, обтянутом желтой кожей.
У нее была аккуратная модная стрижка типа «каре», короткое белое платье с довольно откровенным вырезом, застегнутое спереди на мелкие черные пуговицы с символами Янь и Инь и стройные привлекательные ноги с легким, явно не турецко-египетским, загаром, на которые непроизвольно обратил свое внимание Гаврилов.
На правой руке Дамы красовался массивный золотой браслет, на пластинах которого были нанесены барельефы черепа и кругов с изображениями змеи, петуха и свиньи, символизирующие главные грехи в буддизме, - как вспомнил эрудит Гаврилов, - гнев, страсть и неведение.
- Вы кто? - недоуменно спросил ее Гаврилов, прикидывая в уме, что на домушницу-форточницу, судя по ее одежде, она не похожа, да и загар у нее элитный, средиземноморский, будто она недавно вернулась из Греции или Испании.
- Кто-кто? Я - твоя Смерть, - удивляясь наивности Гаврилова, ответила Гостья, - а работы везде хватает - и в Греции, и в Испании, да и в Москве, кстати, тоже.
Дураков везде много, а влюбленные дураки - это моя специализация – у нас тоже разделение труда.
- А ты думал, что я приду к тебе с косой и в балахоне с черным капюшоном? Наивный, сейчас время другое… Ты же любишь красивых женщин? – чуть кокетливо спросила Она.
- Люблю, - немного задумавшись, ответил Гаврилов, - но мне больше нравятся женщины любящие и по-житейски мудрые - произнес он вслух, - хотя ноги у нее были действительно классные, – отметил он уже про себя.
- А я и есть сама Мудрость жизни, я – ее Итог…, и значит, тебе придется полюбить меня, - чуть задумчиво и даже как-то трогательно произнесла Смерть.
- Ну, вот уж, хренушки…, - подумал Евгений Петрович, но Даме не возразил.
- Хамишь, Гаврилов, - произнесла Смерть, - я же слышу твои мысли и вижу тебя насквозь.
Это ты утверждал, что потерял всякий смысл в жизни, что тебе все обрыдло, что у тебя нет человека, ради которого тебе хотелось бы жить? Так?... Т-а-а-а-к, Гаврилов!
- Это ты размышлял по ночам, - продолжила она допрос, - что тебе некому передать свои знания и опыт?
Что твоя дочь от первого брака «заражена» вирусом обеспеченности и не звонит тебе даже в твой день рождения, а сын, в свои неполные семнадцать лет, не прочитал и десятка книжек, и вместо учебы сутками тусуется в Интернете, интересуясь, исключительно, марками автомобилей и ничем более?
- Это твои мысли, что тебе не о чем и не с кем поговорить дома, что живешь ты, как в вакууме и нет у тебя большой мужской цели?
Это твои мысли, Гаврилов? Давай, давай, признавайся, – дожимала его Гостья манерой напористого следователя из ведомства Берии.
- Достала она своими вопросами, - вновь подумал он, - голова и так кругом идет …
- Опять хамишь, Гаврилов, не испытывай мое терпение, иначе я отберу у тебя разум, - с легкой угрозой в голосе произнесла его собеседница, - говори, чего же ты теперь хочешь?
- Чего я хочу? – Евгений Петрович немного задумался, а затем запальчиво, словно собираясь закончить беседу, выложил на одном дыхании, - я встретил женщину, я нашел ее из тысячи других …, хорошо, может быть, я придумал ее для себя, но это не важно… Важно другое – я люблю ее так, как никогда и никого не любил прежде. Я хочу быть с ней до своего конца, быть любимым ею и иметь с ней детей. А она …а вот, она, кажется, не очень этого желает.
Поэтому, зачем мне все то, что у меня есть, когда ее нет рядом со мной. Неужели Вам это не понятно, мадам? - чуть заикаясь, произнес Гаврилов.
- Да, понятно, понятно, только давай без патетики, мы же не на митинге либерал-демократов с участием Владимира Вольфовича, - слегка назидательно и чуть устало, как отвечают непонятливым детям, произнесла она.
- Это ты ей посвятил стихи? Тебе их напомнить? Ну, слушай, Евтушенко ты, наш…., - и Дама с выражением, проникновенно, словно уйдя куда-то в себя, стала читать строки его стихотворения, написанные им для Иришки:
Ты - это мой последний рассвет,
Который ждут и с надеждой, и страхом…
Который ждут, может, тысячу лет,
А может быть - десять…, с гаком.
Ты - мать моего не рожденного сына,
Ты дочери моей не рожденной – мама,
Ты - любви беспощадная гильотина,
Ты - с безнадежным финалом драма.
Ты - вираж в бесконечность на моей дороге,
Ты - ДТП с участием и смертельным исходом.
Ты - незаконченное многоточие в моем монологе.
А я - пешеход, не справившийся с гололедом…
Я из сводки «гаишной» - сбитый случайный прохожий
Тобой, пролетевшей на бешеной скорости мимо…
Я так хотел для тебя быть на всех не похожим,
Твоим единственным и тобою любимым…
На обочине лёжа, я не чувствовал боль и обиду.
Я летел к облакам свободный от ненужного тела…
А в памяти твоей я остался в зеркале заднего вида,
Запорошенным бугорком цвета школьного мела.
- Задушевно пишешь, Гаврилов, если б могла, всплакнула бы… Твою бы энергию, как говорится, да в жизненных целях, а тебе, понимаешь, любовь подавай, детей, смысл в жизни… вот и будешь через пару часов лежать в морге «запорошенным бугорком цвета школьного мела» - как говорится, за что боролся, на то и напоролся.
- Мысли и желания, Гаврилов, материальны, и уж, если очень захотелось стать бугорком, то обязательно им станешь. Не обессудь…, хотя ты мне даже нравишься…, - неожиданно для Гаврилова, призналась Гостья. Она встала с дивана и подошла к окну.
- Фигура у нее классная, - непроизвольно констатировал Гаврилов.
- Кобель, ты, Гаврилов…, впрочем, у тебя это в крови, - не оборачиваясь к нему лицом, произ-несла Гостья, - у тебя даже на радиаторе машины знак Марса, знак самца, - круг со стрелой.
- Я не кобель, я – эстет. Я просто не могу не замечать всего красивого и гармоничного, что встречается мне в жизни, и не могу терпеть неприкрытую глупость, тупость и безвкусицу, - возразил ей Гаврилов, - но это совсем не означает, что я волочусь за каждой, прошедшей мимо меня, юбкой.
- Не будем тратить время на объяснения и бесплодные пререкания, Евгений Петрович, его и так у тебя осталось немного, давай лучше вернемся к объекту твоей любви, так сказать, к твоей любимой теме. Прости уж, за тавтологию….
Ты думаешь, что та, которую ты любишь, сможет полюбить тебя? Очнись, Гаврилов, хотя бы на краю могилы. Этого не будет - Н-И-К-О-Г-Д-А, - твердо и четко выговорила Гостья, - запомни, Н-И-К-О-Г-Д-А, потому что она - женщина-калькулятор.
Не знаешь, что это такое? Сейчас я тебе популярно объясню…
Поверь, уж, на слово, Гаврилов, но у нее всегда и все просчитывается, и она не сделает ни одного решительного шага, пока не будет уверена в его стопроцентной целесообразности. А если вдруг и сделает такой шаг, то ненадолго, потому что прогорит ее страстишка, как солома - ярко, но не жарко и останется от нее только пепел романтических воспоминаний, которым ты до конца жизни будешь посыпать свою глупую голову.
Не декабристка она, Гаврилов, и не Ярославна, и не Джульетта, и даже не тристанова Изольда, скучно ей все это и не будет она варить кашку и вытирать попу чаду, впадая при этом в экстаз материнства.
- Я сам ему буду варить, кормить и вытирать, - упрямо возразил Гаврилов.
- Увы, покойный, ты – мужчина, ты должен работать, чтобы обеспечивать семью, одевать и украшать свою молодую жену, как новогоднюю елку… глядишь, она и другому, какому-нибудь «гаврилову» приглянется, только помоложе.
Какой же ты дур-р-рак,… а, Гаврилов!!!
- Я бы попросил Вас выбирать свои выражения в категорических оценках моей персоны, - возмутился Евгений Петрович.
Ах, извините, пожалуйста, он попросил…, - воскликнула Гостья, театрально закатывая глаза к потолку, - что ты попросил, то и получил, - сменила тон Дама, добавив в голос металла, - ну, вот я и здесь, к вашим услугам, сударь.
Кстати, Гаврилов, а ты, вообще, понимаешь, что ты по факту самоубийца. Тебя даже не должны хоронить в церковной ограде. Может быть, тебе просто лень на курок нажать, в петлю слазить, вены вскрыть? Или слабо?
А так проще - долго-долго думать, что хочешь уйти и вот она - я, к вашим услугам…, как девочку по Интернету заказал.
- Не слабо, а не эстетично, - возразил Евгений Петрович, - устал я уже от крови и домочадцев нечего лишний раз пугать – это раз.
Во-вторых, девочек по Интернету никогда не вызывал, услугой этой не пользуюсь, поэтому это не ко мне.
А в-третьих, за оградой меня похоронят или в Кремлевской стене, знаете, мне как-то наплевать, я за место не держусь…
Как говорится, не место красит человека и не мне вам рассказывать, что бренному телу все равно где лежать, скорее это родственникам нужно, чтобы поближе к дому или для общественного статуса. Нет, тело в прах уйдет, а вот душу, возможно, и определят куда нужно.
- Браво, покойный, ваша версия принимается, - похвалила Гостья Евгения Петровича, - есть в ней и логика, и здравый смысл, и житейская мудрость чувствуется, как это раньше писалось в характеристиках…, - она замолчала, подбирая слова, - вот…, что пациент морально готов и идеологически подкован. Молодец, утер бабушке нос…
- Бабушке? – притворно удивился Гаврилов, - и сколько же вам годков, бабуля?
- А я-яй, как нехорошо… Во-первых, спрашивать у женщины ее возраст - неприлично, было бы вам известно, господин Гаврилов, а во-вторых, только вам, в виде исключения и учитывая, что мы уже с вами встретились, открою секрет Полишинеля - у меня нет возраста… Я - вечна.
Я существую с момента появления первого организма и буду существовать, пока не умрет последний. Вот так, Евгений Петрович….
- А вы, люди, наивно полагаете, что за вашей спиной, за вами неотступно следуют ваши ангелы-хранители, которые иногда вам помогают, а иногда не успевают сделать этого… Да, как бы, не так, глупенькие…. За вашей спиной, вашей тенью, неотступно, всегда иду Я – ваша Смерть.
И если, вдруг, кто-то из вас попадает в жуткую переделку, а потом выходит из нее со счастливым концом – это просто Я решила, что время его еще не пришло. И учтите, покойный, никаких чудес или ловкости рук. Я просто помогаю делать людям то, что они сами хотят…или по ЕГО решению восстанавливаю попранную справедливость.
Это - Я усаживаю пьяных водителей за руль и помогаю им выжимать в пол педаль газа на скользкой дороге.
Это - Я помогаю пьяным ухарям, желающим показать спутницам свою глупую удаль, заплыть в шторм за буйки, но, естественно,… без обратной дороги.
Это - Я помогаю снять пистолет с предохранителя желающим показать отсутствие мозгов в их черепной коробке и стреляющихся из-за невозвращенного долга, измены жены или неповышения в должности…, ну, и так далее.
А также я помогаю таким, как ты, Гаврилов, запоздало и безнадежно влюбленным, выполнить их тайные желания.
И во всем этом есть огромный смысл, - надзидательно продолжила Она, – выживать и жить должны самые умные и сильные духом, которые ценят и любят Жизнь. Те, которые стремятся прожить ее с пользой для себя и других, а остальные не должны занимать чужое место, что от них проку, иначе все живое давно бы уже превратилось в одно большое скопище идиотов и напоминало бы клинику для умственно отсталых.
Вот и весь мой секрет, Гаврилов…
- Мне кажется, что мои пояснения достаточны для понимания сути изложенного, - то ли утвердительно, то ли вопросительно изрекла Дама в белом, - поэтому, давай отложим лирику в сторону и вернемся к вам, господин Гаврилов, и к вашей фанатичной любви.
- Я предлагаю подумать вам, покойный, над тем, - Гостья вновь стала давить мужской логикой на истерзанное сознание покойного, - что могло привлечь вашу пассию в ваших отношениях. Может быть, вам снова помочь разобраться, Евгений Петрович? - Помогу.
Ее привлекла твоя лиричность и чувственность, Гаврилов, – ты же латентный самец, – но самое главное, ей польстило внимание зрелого мужчины. Одногодки и те, которые старше её на пять–семь лет по сравнению с тобой – сопляки, потому что у них в голове один секс, секс и еще раз секс. А женщины, которым важна эстетика чувств, глубина мысли и неординарность общения, интуитивно хотят таких мужчин, как вы, покойный – зрелых и умных, умеющих разглядеть в женщине ее неповторимость и незаменимость.
И как мне представляется, ваши отношения были ничем иным, как простым любопытством дамочки, желающей получить еще одно приятное признание в любви и удовлетворить свое честолюбие, почувствовав эфемерное удовольствие от откровений зрелого и неглупого мужчины.
А потом, господин Гаврилов, девочка начала трезветь от хмельного вина влюбленности… Но разрывать отношения со своим удобным мальчиком, оказывающим ей бытовые, сексуальные и представительские услуги, которые бы давали ей возможность чувствовать себя комфортно среди коллег и подруг, демонстрируя им, что она не одинока и востребована – отнюдь, не входило в ее долгосрочные планы.
Поэтому ее жизненная планка, установленная для себя, была достаточно практична и удобна, если не сказать большего - рассчитана, как оптимальная потребительская корзина – максимум возможной свободы и удовольствий и минимум хлопот и переживаний.
А лирику…, простодушный, ты мой, лирику и эмоции она всегда может получить на стороне, абсолютно не испытывая никаких угрызений совести, потому что они со своей совестью - подружки…
Ну, а как же ее любовь, Гаврилов, и где она? Ах, ну да, она прозрачно намекнула, будто бы ей нужно время, чтобы осмыслить ситуацию и привыкнуть к вашей персоне, а также для того, чтобы она могла называть тебя по имени, а не по имени-отчеству.
Правда, при этом она не сделала ни одного шага, чтобы стать к тебе ближе или выразить, хотя бы какое-то, расположение к тебе…
Может быть я неправа, а…, Гаврилов?... То-то же, молчание – это знак согласия.
Она не ответила ни на один важный вопрос и не захотела дать тебе никакой надежды на будущее, - тембр голоса Гостьи повышался, - когда женщина не хочет отвечать или не знает, что ответить, потому что не хочет напрягать себя любой, даже самой малой ответственностью, тогда она считает все твои попытки приблизиться к ней, как говорят сейчас, «наездом танка» на ее ранимую натуру.
Она же говорила тебе, что никому и ничем не обязана и не хочет иметь ни перед кем никаких обязательств? Вспомни, вспомни, наверняка, ведь говорила… Она просто хочет жить так, как она хочет …
- Какой же вариант продолжения отношений предложили Вам, господин Гаврилов? – снова спросила Гостья, - ну, вспомни, покойный, что тебе предложили?
Когда-нибудь потом, акцентирую внимание на слове «потом», провести вместе пару дней, и не более, чтобы вдруг не появилось раздражение или утомление вашей персоной, где-нибудь на нейтральной территории, например, в Праге или Париже, ну, на худой конец, в приличном подмосковном пансионате … Хотя, как ты знаешь, с худым концом и в пансионате делать нечего.
- Шучу…, сударь, простите за скабрезность …. это я у вашей братии в саунах научилась.
Так это любовь или тестирование твоей потенции? Ну, что ты молчишь, как буддийский монах, давший обет безмолвия???
Тебе и этого мало, Гаврилов?
Не будь идиотом - ей тридцать один, тебе пятьдесят три, разница двадцать два года – эта разница непреодолима для нее, потому что она не просто не может, она не хочет преодолевать этот барьер, потому что ей это не нужно.
Гаврилов, да пойми ты, что ей не нужны великие потрясения, она их боится и старается избежать этого любой ценой, иначе она будет вынуждена объясняться с мамой и убеждать своих подруг в правильности сделанного ею выбора. Потом ей придется рвать отношения со своим удобным, до поры до времени, сожителем, ну и так далее…
Оно ей, это все, надо?
- Подумай сам, ну зачем ей этот дом престарелых - катаракта, инфаркт, простатит и прочие сопутствующие «развлечения» в кавычках …, ну, скажи, зачем?
- Зачем ей твой клуб по интересам – рафтинг в Карелии, охота в Мордовии, рыбалка на этой Нижней Волге? Гаврилов, она хочет покоя… безбрежного океана, солнца, тепла, экзотических фруктов и джакузи.
Зачем ей это все??? Ты хотя бы однажды задумывался над этим, покойный?
Повторяю для особо непонятливых и благородных - она хочет жить так, как она хочет, не напрягаясь твоей призрачной любовью и не обременяя себя никакими обязательствами…
Гаврилов, да пойми ты, что ее главная задача – подобрать себе серенького мужчинку, который бы видел в ней свет божий и не замечал ее недостатков, и выполнить с ним детородную функцию, чтобы в старости было кому подать стакан воды.
Ну, а потом, если ее привязанности придет конец или он ей банально наскучит, поверь, она не дрогнув, выставит его или тебя за дверь. И если этому «постельному бою» еще позволит возраст начать все сначала и подыскать себе другую даму, которая будет его обслуживать и возить по заграницам, то ты, Гаврилов, будешь на паперти биться головой о каменные ступени и твердить только одно единственное – «Ну, зачем? Ну, зачем? Ну, зачем?»…
И самое интересное, что ей ни капельки не будет жалко ни его, ни тебя. Это чувство она испытывает только по отношению к собственной персоне. Вот так, Гаврилов…
Она никогда и никому не признается в этом, даже самой себе… Вам, смертным, всегда почему-то хочется выглядеть лучше, чем вы есть на самом деле.
Гаврилов! Она - обыкновенная эгоистка … Хорошо-хорошо, - увидев протестующий жест Гаврилова, и подбирая выражение, замялась Гостья, - она супер практичная материалистка… тебя так устроит? И любить она не умеет, ну, не дано ей это от природы или воспитана так.
- Всплакнуть, при необходимости, может – ну это, как способ сброса лишней влаги из организма, а вот сопереживать, искренне чувствовать твое состояние, твою боль, – не-а, не дождешься, у нее душевное тепло выше нуля градусов не поднимается… Так сказать, вечный ноябрь, с легким морозом и без снега…
- Неправда! Она очень хорошая, просто она пока не может разобраться в себе, - возразил Гаврилов.
Ая-я-яй, какие мы рафинированные, хорошая – плохая, ты, что из младшей группы детского сада? Ты еще вспомни о женской чести, порядочности и достоинстве, - не скрывая своей иронии, съязвила Гостья.
- Неужели Вы, Евгений Петрович, - тоном классной дамы, продолжала она, - прожив такую долгую и насыщенную жизнь, так до сих пор и не поняли женскую сучность – ой, простите, любезный, я оговорилась, хотела сказать - женскую сущность, и не усвоили, что в большинстве случаев женская честь заключается только в том, чтобы выйти замуж девственницей – вот тогда она, по ее мнению, женщина честная. На этом действие этого магического слова - заканчивается.
Женская порядочность, означает мамину установку не спать с первым встречным или ложиться в постель, ну, хотя бы, на второе свидание, но никак не в первое, чтобы не подумали о ней, как о доступной девке.
А свое достоинство, Гаврилов, женщина, как правило, определяет своим социальным статусом или статусом своего супруга, метражом квартиры, районом проживания, размером дохода и маркой машины.
Вот такая правда жизни, мой желанный…. Или вы, Евгений Петрович, об этом даже и не догадывались? – не унималась Гостья.
- И, брось ты, Гаврилов, защищать ее, адвокат из тебя никудышный, ангажированный, так сказать, - повысила голос Дама, - разве не она намекала тебе, говоря, что не всем дано испытывать чувство любви? Она… и не намекала, а говорила открыто, а ты не услышал, оглох, как после контузии или как глухарь на токовище.
- Что в итоге предложила тебе женщина, которую ты хотел сделать самой счастливой в мире, Гаврилов? Ну, что? Стать банальным «любовником на час», хорошо, пусть на день, неделю, месяц…, а что дальше? Мне продолжать или сам догадаешься?
Ты сам-то себя уважаешь, покойный, ведь цена этим отношениям – цена презерватива, да и то, не самого дорогого? То есть, фактически, ты ей предложил отношения ценой в человеческую жизнь, а она тебе предложила отношения по цене одноразового противозачаточного средства… Хорошенькое дело получается…
Любовь, Гаврилов, это – самопожертвование, это желание быть нужным для другого человека, а не ожидание благодарностей, комплиментов и дифирамбов за присутствие рядом.
Любовь – это когда любят каждую родинку на твоем теле, каждую твою морщинку, любят твою седину, твои жилистые руки, твои смешные уши, твой смех, твое прошлое. Это когда берут на улице своего спутника под руку, не замечая ни его возраста, ни взглядов окружающих.
А она играет с тобой, как кошка с мышкой: то к сердцу прижмет, то губки надует, а ты свои раскатал и думаешь, что это любовь. Играет и придерживает тебя возле себя, на всякий случай, авось пригодишься и поводок, то подлиней, а то покороче.
Скучно ей сейчас, а так, какое-никакое, а развлечение, как смена декораций в проходном спектакле, а когда наскучит ей все это, закроет она ваш «театр» в один момент и дверь в него забьет гвоздями наглухо.
И давай, Гаврилов, отбросим в сторону всю эту деланную интеллигентность и поговорим, как мужчина с мужчиной. Ты готов к правде?
- Как быстро вы сменили пол или вы от рождения – гермафродит? Я что-то не наблюдаю здесь представителя сильной половины человечества, с которым можно было бы говорить по-мужски, - хоть немного попытался отыграться Евгений Петрович.
- Опять хамишь, покойный, - устало произнесла Дама, - да какая тебе разница - кто какого пола - важна правда, которую ты не хочешь слышать, понять и принять.
Ну, тебе ли надо объяснять, что если замужняя женщина или женщина, живущая с мужчиной в гражданском браке, предлагает другому мужчине быть ее любовником, потому что считает, что только с новым партнером она может получить новые ощущения, то испокон веков это называется….
Правильно, Гаврилов, думаешь - называется это исконно русским словом, прошу прощения, - б***ством. Кстати, слово это на Руси было расхожим и использовалось даже в церковных служениях. Да вот обозвали им как-то царицу Анну Иоанновну, так она и запретила его. А жаль – слово-то, правильное….
И не надо, Евгений Петрович, так эмоционально реагировать – это не я придумала, это мнение всех цивилизованных народов - большинства, так сказать, а народ всегда прав. Хотя, если честно, то прав у народа никогда не было, ему всегда оставляли возможность иметь только мнение, но и это многого стоит, так что надо бы прислушаться – мнение то, дельное.
- Гаврилов, ну, зачем тебе эта мелкотравчатая дрянь? Ну, что ты с ней будешь делать? Убеждать и перевоспитывать, а потом пилить, вдруг выросшие на твоей голове, рога? - Дама перестала церемониться и особо не утруждала себя деликатностью, пытаясь сыграть на самолюбии усопшего.
- С мелкотравчатыми и рогами я сам разберусь, - упрямо держал оборону Гаврилов, - забирайте того, за кем пришли и не надо заниматься чейнджем - здесь не обменный пункт.
- Хорошо, хорошо, - будто отступая, согласилась Гостья.
Итальянский диван подозрительно заскрипел и вместо загорелой и привлекательной Дамы на нем нарисовался слегка небритый мужчина лет тридцати пяти в порядком измятой клетчатой рубашке, накинутой сверху на темно-синюю футболку с надписью «Адидас ориджинал», явно произведенной в одном из интернациональных цехов «черкизоны». Пальцы правой кисти мужчины с привычным автоматизмом переминали небольшой поролоновый кубик, а в левой руке дымилась дешёвая папироска… Мужик, смачно затянувшись, направленно выдохнул в сторону люстры облако дыма.
- Беломорканал, ленинградской фабрики имени Урицкого, - не задумываясь, определил Гаврилов, жадно втягивая ноздрями знакомый запах папирос, которые он курил еще в свою бытность курсантом.
- Слышь, чувак, есть такой сорт людей - напёрсточники, - с хрипотцой и располагающим к себе баритоном, проникновенно произнес мужчина, продолжая вместо Дамы сеанс промывания мозгов покойному.
- Помнишь начало девяностых? Стояли такие «затейники» чуть ли не на каждом перекрестке и дурачили народ по-черному… Так вот, объект твоей любви, похоже, как раз из этих… из «напёрсточников».
Убедительно и с чарующей улыбкой предложит она тебе сыграть игру в поиск счастья в одном из стаканчиков. Потом, счастье-то, незаметно для тебя вытащит или совсем не положит, на всякий случай, для кого-нибудь другого оставит, и начнет стаканчики тасовать, а ты в азарте, как уличный лох, гадать завороженно будешь – «В каком же счастье?».
Поднимет она твой стаканчик, а там – пустота, не угадал ты, стало быть, а счастье-то, под другим оказывается, в прямом и в переносном смысле.
- Это как, в прямом и в переносном? - не понял Евгений Петрович, усиленно морща лоб.
- Да, просто все, - сально ухмыльнулся мужчинка, – под кем твоя красавица лежит, тому и счастье, то есть под тем «стаканчиком», который счастье покрывает….
- Ну, что, въехал теперь? - усмехнулся Гость.
- Въехал, - неприязненно буркнул покойный.
- Короче, чувак – не твоя это женщина и не стоит она тебя, придумал ты ее для себя, потому что очень хотел придумать и, в конце концов, окажешься ты у разбитого корыта, как оказывались тысячи, тебе подобных, Ромео зрелого возраста.
Нет, конечно, бывали прецеденты …, когда приходилось отступать перед людьми, которые доказывали мне, что их чувство сильнее смерти и избранница достойна жизни и любви этих фанатиков.
Тогда, увы, приходилось ждать естественного конца влюбленных, но в твоем случае, братан, это не прокатит, - закончил Гость в клетчатой рубашке свою речь на грустной ноте.
На диване вновь произошла рокировка и прежняя, обаятельная Гостья в белом платье, заговорщески, проникающим в душу голосом попросила, - Отдай ее мне, а? Не люблю я, когда дамочки, так сказать, маргинального разлива, губят таких, хоть и наивных, но все-таки, настоящих мужиков.
Ты же у нас, благородный, Гаврилов, да? И имя у тебя такое – Евгений - «благородный» по-гречески … Дадут же родители имя своему чаду на его голову, а он потом мучайся.
У тебя же в теле не кровь течет, а стопроцентное благородство. Выпусти его из вены и все – закончится твоя жизнь, уже не ты это будешь, а живой труп, при том, неблагородный.
Нет, Гаврилов, ты не просто - лох, ты – благородный лох… Любовь не зависит от разности в возрасте, от разности в статусе или от разности в зарплате - это все отговорки для дураков, поверь уж мне, я стольких похоронила, что тебе и не снилось…, - закончила свой монолог Гостья и устало откинулась на спинку дивана.
- А откуда ты все знаешь про меня и про нее? - недоверчиво спросил Гаврилов.
- Я все и про всех знаю, работа у меня такая – не могу же я хоронить, кого попало и когда попало, надо познакомиться поближе, чтобы по справедливости все было. У нас свой порядок – ОН слышит и меряет, а я только исполняю ЕГО волю. Вот так-то!
В воздухе повисла пауза в течение которой, сидящая на диване Дама незаметно трансформировалась в женщину, облаченную в темно-синий халат, который носили школьные «технички» или уборщицы общественных отхожих мест и сменила свое миловидное лицо на физиономию, не обезображенную интеллектом, дополнив произошедшую метаморфозу соответствующим тоном и лексикой.
- Ты думаешь, что я ненормальная альтруистка, предлагающая обмен тебя на нее? Да, нет, Гаврилов, у меня свой интерес… Ты бы еще детишек нашалил и меня, стало быть, работой обеспечил на перспективу, так сказать.
А она что? Ну, выполнит свою материнскую функцию…слово-то, какое противное… ро-дит одного и все. Маловато, все же будет… Ты посмотри, что в мире делается: рожать никто не хочет, бабы по мужикам, как тараканы ползают и выбирают, какой послаще, все хотят удовольствий, развлечений, комфорта, а мужики – те, вообще, друг на дружке женятся – совсем очумели….
А где спрашивается, Гаврилов, демографический рост населения, а? – входя в роль провинциальной интеллектуалки, стала рисовать Гостья перед Гавриловым картины предстоящего апокалипсиса, - войнушку даже не замутишь, чтоб всласть поработать, воевать-то некому - одни эрекцию играми компьютерными глушат сутками напролет, другие – вечно под кайфом обдолбанные… «прихода» ждут…
Вот я и приду к ним, обязательно приду и даже раньше, чем им этого хочется, - мечтательно-мстительным тоном уборщицы вокзальных туалетов проговорила Гостья, чтобы своими смрадными фактами хоть как-то поколебать решимость Гаврилова.
- Так ведь и до вечного бессмертия недалеко…, - продолжила она, - звучит, конечно, заманчиво – «Вечное бессмертие!!!»… Но для кого? Все же вымрут, как динозавры, ни одной человечинки не останется и во мне нужда отпадет, а значит, уволят меня за ненадобностью… Хотя, это навряд ли… Шуткую я…
Уж, как помню я Ромку Монтеккова уговаривала – ну, этого, который в свою Джульетту втюрился, - кося под простолюдинку, пояснила Гостья, чтобы слушателю было понятно о ком идет речь.
- Рома, - убеждала его я, - одумайся, ты же еще молодой, у тебя все впереди, детишек натворишь себе на радость и мне для будущего, а «джульетт» этих, как комаров на болоте, еще сотни налетят, сам не обрадуешься, скрываться от них начнешь…
Нет, уперся в «прынцип», вроде тебя – влюбленный весь такой, благородный, и ни в какую – люблю, говорит ее, и жить без нее не хочу. Ну, не хочешь, как хочешь… Устала я его уговаривать, да и все равно бы им родичи жить не дали… уроды. Одно слово - средневековье….
- Грубо, как то, тетя, и цинично - отстраненно произнес, безучастно лежавший во время ее речи и думающий о чем-то своем, Гаврилов.
- Ну, вот и родственницу во мне признал, - опять съязвила Гостья-уборщица, - значит, скоро и на самом деле породнимся. На кладбище, правда…. - и видя, что Гаврилов совсем потерял интерес к диалогу, снова превратилась в деловую бизнес-вумен в белом платье.
- Ну, вот что, подопечный, заболталась я тут с тобой, никогда так долго не беседовала с влюбленными дураками. Погуляй еще чуть-чуть, пораскинь своим умом…, времени у тебя три дня, а там и похороны. До скорой встречи, долгожданный.., - нежно промурлыкала она.
Дама-Смерть встала с дивана, изящно одернула чуть поднявшееся на бедрах белое платье и подошла к комоду, на котором стояла фотография в рамке, десятилетней давности, жены Евгения Петровича с сыном Максимом.
- Жена-то, у тебя симпатичная…, - по-женски оценивая, произнесла Гостья, рассматривая фото.
- Была симпатичной, а стала, - Гаврилов замялся, подбирая слова, чтобы сказать, как-то помягче, - а стала флегматичной, - нашелся он.
- Хозяин - барин, тебе видней, - задумчиво проговорила Дама, и став по-деловому собранной, сухо отчеканила, – Не расслабляйся, покойный, времени у тебя в обрез, только три дня. До скорой встречи…, Гаврилов.
Подумай над тем, что я тебе сказала и…забудь ты эту свою дурацкую … любовь, и эту свою мелкотравчатую Иришку…, - она сделала паузу, - и я подожду, пока не подойдет твой естественный срок, и смерть твою отменю - сделаю так, что все всё забудут, как будто бы ничего и не было.
Соглашайся, ты наш правдолюбец, соглашайся на обмен и справедливость, так любимая тобой, все-таки, восторжествует. А…?
Гаврилов, где-то в глубине души интуитивно чувствовал возможную и вероятную правоту слов Гостьи. Он понимал, что женщина, живущая с одним мужчиной и планируя, в перспективе, выйти за него замуж, чтобы родить с ним ребенка, но одновременно, предлагающая встречаться тайком и вступать в близость другому мужчине, к которому ее просто необъяснимо тянет, ведет себя, мягко говоря, не очень порядочно, но признать этот очевидный факт, в силу своего рыцарского благородства, не мог. Да и выглядеть инфантильным идиотом в глазах Дамы ему не хотелось.
Евгению Петровичу очень сильно хотелось курить, но он понимал, что в его положении это желание - идиотская и ностальгирующая блажь.
- Давайте заканчивать эту бодягу, женщина, - вежливо попросил Гаврилов, облизывая пересохшие губы, - не надо понапрасну тратить мое последнее время. Его и так осталось немного…
- Заканчивать, так заканчивать, - удивительно покладисто согласилась Гостья, - но ты все-таки подумай, Гаврилов, над тем, что я тебе предложила… Думать, вообще, полезно. Особенно накануне своих похорон…
Образ ее на фоне окна потускнел, стал расплывчатым и полупрозрачным, потом исчез и ажурный абрис Гостьи, и только едва заметная вмятина на кожаном сиденье дивана могла подсказать опытному глазу, что еще недавно здесь кто-то сидел.…
Евгений Петрович Гаврилов остался один на один со своими чувствами и мыслями, которыми ему еще позволили распоряжаться.
;
Глава 3. Любимые женщины Гаврилова
Мыслей и воспоминаний у Гаврилова было действительно много – разных и противоречивых, ему было о чем подумать и еще больше, что вспомнить.
Гаврилов был поздним ребенком в семье и, может быть, случайным, потому что мать родила его в тридцать пять, что, по тогдашним меркам, было подвигом. Отец относился к нему ровно, как говорится, без фанатизма, больше любя его старшую сестру, а вот для матери Гаврилов был младшеньким и, стало быть, нуждающимся в повышенной заботе и любви.
Любовь проявлялась по-крестьянски, как в семье, из которой была она сама, то есть в желании повкуснее накормить чадо и одеть его в такое-этакое, чтобы было не стыдно показаться перед соседями.
Да и с заботой все было по-крестьянски практично и жестко. Задача была одна - дать сыну хорошее образование, чтобы он уверенно стоял в жизни на своих ногах. Цель, практически, реализовалась своеобразным педагогическим приемом, который заключался в том, что Гаврилова, за каждую полученную в школе «тройку» ставили в угол комнаты на колени, обязательно лицом к стене, на целый час, а за полученную «двойку» ему был гарантированно обещан летальный исход.
Учитывая специфику родительской мотивации, инстинкт самосохранения настоятельно рекомендовал Евгению Петровичу учиться хорошо, что он и делал – отличником, правда, не был, но и в «троишниках» не числился - был крепким «хорошистом», тем самым удовлетворяя заботливые амбиции родительницы и сохраняя себе, как он думал, здоровье и жизнь.
Уже потом, будучи взрослым, он понял, что система воспитания применяемая к нему в детстве, была натурным слепком с тех крестьянско-патриархальных отношений, имевшим место в семье, в которой росла и воспитывалась сама мать, и что других методов воспитания она просто не знала, а все ее строгости и угрозы, казавшиеся ему тогда страшными и неотвратимыми, на самом деле были, не более чем, примитивным педагогическим блефом…. Но как же он истинно верил ей….
Так и рос Гаврилов, оставшийся в переходном возрасте без отца, до своего совершеннолетия под присмотром двух женщин, матери и старшей сестры, которая по мере своего разумения бдительно надзирала за его взрослением и осуществляла эстетическое воспитание юноши в духе традиций конца девятнадцатого века.
Кем бы он стал, воспитанный в этих традициях, одному Богу известно, но его спасло военное училище, в которое его определили те же родные женщины в надежде, что там он не забалует и не попадет в дурную компанию.
В армии Гаврилов провел ровно двадцать лет, а также свои лучшие годы жизни, но это уже другая история, а эта - про любовь и женщин….
Хотя, если чуть углубиться в эту тему, то, как ни парадоксально это звучит, армию Гаврилов одновременно и любил, и ненавидел….
Ненавидел за то, что она перечеркнула не только его мечты, но и то прекрасное время, в котором все нормальные люди жили нормальной жизнью.
Его сверстники вставали утром тогда, когда просыпались, а ночью ложились спать тогда, когда приходили домой; пили пиво, не озираясь по сторонам, что их посадят на гауптвахту; встречались по вечерам с девчонками и целовались с ними в парках или подъездах, не боясь опоздать из увольнения; ходили в джинсах, правда купленных втридорга у спекулянтов, а не в инкубаторской зеленой форме и не отдавали свою честь первому встречному, но старшему по воинскому званию…
Он - домашний мальчик, каждый месяц болевший ангинами, навсегда запомнил свое первое строевое занятие на плацу, проходившее под непрерывным и занудным питерским дождем. Два, бесконечно тянущихся, часа, с десятиминутным перерывом на перекур, под пронизывающим, промозглым ветром и холодными каплями, которые с противной равномерностью стекали с его пилотки за воротник гимнастерки, а с брюк - в сапоги.
Это был первый шок от армейских порядков, который, впрочем, вскоре прошел, потому что шоки следовали один за другим, да и, в конце концов, человек устроен так, что привыкает ко всему - и к голоду, и к холоду, и к крови, и даже, к смерти. Привык к армейской жизни и Гаврилов….
Единственное, к чему он так и не смог привыкнуть в армии, так это к важным дуракам, постоянно раздувающим свои мясистые щеки и требующим к себе беспрекословного уважения. Эти господа носили, вышитые парчой, погоны с большими звездами и больше всего боялись - эти погоны потерять, а посему всегда были готовы глупо положить сотни человеческих жизней, чтобы доказать другим, еще более глупым, еще более старшим по должности и званию, что они достойны их доверия.
И как это ни странно, ненавидя армию, Гаврилов ее любил…, любил какой-то надрывной и безнадежной любовью, как любят непутевую мать, дающую своему чаду, налево и направо, незаслуженные затрещины, и от которой никогда и ни за что не дождаться ласки или доброго слова. Кусают от обиды губы до крови, но любят…. и пожалеет тот, кто попробует сказать в ее адрес недоброе слово.
Он любил ее за то, что она сделала из него настоящего мужчину. Она научила его не прятаться за чужие спины, отсиживаясь в окопе и не стараться первым урвать кусок послаще, научила его ценить свою жизнь и жизни других, которые зависели от его стойкости или решений, и за то, что она привила ему чувство войскового кровного братства.
Каждый год девятого мая, Гаврилов, будучи уже гражданским человеком, слушая звуча-щие по радио военные марши, закрывал глаза и мысленно возвращался в то свое прошлое, туда, в армию….
Солнечное утро, плац, нарядные офицеры с орденами на груди и, позванивающими при ходьбе, медалями, солдатики в парадной форме и начищенных до зеркального блеска сапогах, жены и дети, стоящие возле трибуны в ожидании праздника.
- Полк…, становись, - командует начальник штаба и все, находящиеся на плацу, занимают свое место в строю, по подразделениям, в колоннах по шесть.
- СМИРНО! – выдержав паузу так, чтобы все стоящие в строю прочувствовали важность момента, - К торжественному маршу!
И бегут в абсолютной тишине вдоль трибун «линейные», прижимая к бедру карабины с примкнутыми штыками и надетыми на них флажками. Стучат прикладом о бетон и занимают по ходу движения колонн каждый свое место, беря карабины «На краул», держа их перед собой дульным срезом на уровне глаз.
- По ротно! – звучит команда, - На одного линейного дистанции!
- Первая рота ПРЯМО, остальные – НАПРАВО!
Знаменщик с расчехленным Боевым Знаменем части и его ассистенты занимают место во главе строя полка, музыканты полкового оркестра поднимают свои, начищенные до зеркального блеска, трубы, ……
- Равнение направо, Шагом - МАРШ!!!
Начальник оркестра, взмахивает своим волшебным бунчуком и…весь полк, тысяча человек, как единый организм, под звуки марша «Прощание славянки» начинает одновременное движение, печатая строевой шаг по бетонному плацу….
Гаврилов знает этот сценарий наизусть, но каждый раз, проигрывая его в своей памяти, его охватывает необъяснимый благоговейный трепет.
Морозные мурашки пробегают по всему телу, когда он зрительно представляет себе нарисованную его воображением картину и слышит будоражащие звуки марша, чеканный строевой шаг идущих шеренг, и почти физически ощущая, справа и слева, локти своих однополчан, идущих в строю рядом.
Его глаза при этом влажнеют, то ли … от долгого сидения за компьютером, то ли от ветра, возможно дующего с балкона – примерно так объясняет причину, этой, вроде, ниоткуда взявшейся влаги, сам себе Евгений Петрович.
- Эх, армия, - вздыхая, говорит он, - и эти слова звучат, как запоздалое признание в любви.
Однако, желательно, все-таки, вернуться в русло темы и продолжить повествование о женщинах, чтобы не нарушать логику повествования.
Женщины всегда играли в жизни Гаврилова какую-то гипнотическую, если не сказать, демоническую, и даже роковую роль. Они вдохновляли его на безумные поступки, были его творческими музами, они, становясь причиной его несчастий, беспощадно ломали его служебную карьеру, которая, возможно, могла бы сложиться совсем-совсем по-другому.
Женщин Гаврилов делил на две категории – женщины для души и женщины для тела. Представители слабого пола, не вошедшие в эти группы, относились к родственникам, коллегам по работе и остальному женскому населению страны – на улицах и в метро.
Женщины для души – это те женщины, которых он любил и о которых постоянно думал, а просыпаясь утром, хотел видеть рядом собой. Это были женщины, с которыми он хотел иметь детей и о которых помнил, даже расставаясь с ними.
Женщины для тела – это те женщины, которые взаимно утоляли жажду тела, временно скрашивали одиночество или создавали иллюзию любви, а иногда и семьи. Которые уходя, не оставляли ни в душе, ни в памяти сколь-нибудь заметного следа и через какое-то время Гаврилов, как правило, уже не мог вспомнить ни их имен, ни их лиц.
Евгений Петрович, неторопливо покопавшись в закоулках своей памяти, вспомнил, как он влюбился в первый раз, страшно сказать, в первом классе.
Ее звали Лариса. Она сидела за партой соседнего ряда, чуть впереди, так, что Гаврилов видел ее женственный полупрофиль с чуточку задорно-курносым носом, большие, как у Мальвины, белые локоны, и уникальные ямочки на щеках, которые неизменно сопровождали ее улыбку. Таких ямочек больше ни у кого из девчонок их класса не было, да и, признаться честно, в своей дальнейшей жизни он ничего подобного не встречал.
На каждом уроке Гаврилов, стесняясь открыто смотреть на нее, закрывал глаза ладонью и, чуть разведя пальцы, подсматривал за объектом своего обожания, так и не решаясь подойти к ней ни на перемене, ни после уроков.
Он любил ее все четыре года, пока они учились в начальной школе, а потом отца Ларисы, военного, перевели в другой город к новому месту службы и Гаврилов больше никогда ее не видел. Но помнил…
Затем мысли перенесли Гаврилова в выпускной десятый класс. Весна, КВН между старшеклассниками соседних школ, искрометное остроумие, побуждаемое повышенным гормональным фоном, и она – Оля, однокашница из параллельного десятого, сидящая рядом, положив ногу на ногу, от вида коленей которой Гаврилов забыл половину текста своего выступления. Игру они проиграли, но проигрыш не отразился на его желании проводить ее вечером домой и увидеться с ней завтра.
Завтра продолжалось три месяца. Днем они готовились к выпускным экзаменам, затем - к вступительным, а вот вечером….. вечером они гуляли по городу и выбрав улицу попустыннее или небольшой сквер, целовались, целовались и целовались до потери сознания.
Потом Гаврилов поступил в военное училище в Питере, а Ольга – в родной педагогичеcкий. Год они переписывались и встретились уже следующей осенью, когда оба учились на втором курсе. Ольга к этому времени поняла, что провинциальное педагогическое образование - не ее выбор и успешно перевелась в тот же Питер, на факультет философии и социологии Ленинградского университета.
Они встретились в начале октября в Екатериненском парке города Пушкина. Она - жгучая брюнетка, в моднейшем ослепительно белом демисезонном пальто и он, в невзрачной курсантской шинели с двумя нашивками на левом рукаве, обозначающими курс обучения в училище.
Евгений Петрович и Ольга шли по длинным аллеям парка щедро усыпанным сусальным золотом опавших кленовых листьев, как чужие, изредка касаясь друг друга кистями рук. Ольга увлеченно рассказывала ему о своих студенческих буднях и искрометных вечерних посиделках в общаге, на которых старшекурсники, выбирая ее королевой курса, по очереди пили вино из ее туфельки, что вызывало у спутника, глухую и трудно сдерживаемую, ревность.
Гаврилову, к сожалению, похвастать было нечем, так как желающих пить, даже самый дорогой французский коньяк, из его юфтевого сапога во всем Петербурге еще надо было поискать.
Встреча, как правило, заканчивалась тем, что Ольга, уже вкусившая прелести студенческой жизни, свободной от родительского надзора, ненавязчиво предлагала Гаврилову перестать встречаться, мотивирую это разностью их интересов и отсутствием дальнейших перспектив. Евгений Петрович, пытаясь унять, накатывающую к горлу, растерянную безнадежность, настойчиво убеждал Ольгу перенести расставание хотя бы еще на одну неделю, что к концу свиданья давало желаемый результат и завершалось традиционными поцелуями.
Всю неделю, все шесть дней до очередного увольнения, Гаврилов, как осужденный на смертную казнь и подающий отчаянные прошения о помиловании, писал на лекциях письма Ольге. Каждый день сочинялось новое, причем, ни его стиль, ни форма, ни содержание никогда не повторялись, неизменной оставалась лишь тема – люблю, люблю, люблю…
В следующую субботу при очередной встрече в парке, с надеждой на помилование, пачка из шести писем вручалась Ольге, которые она вскрывала здесь же, в присутствии Гаврилова, скромно курившего чуть поодаль, читала его искренние откровения и плакала при этом, не сдерживая своих слез ….
Так продолжалось три осенних месяца…., пока этот изнурительный эпистолярно-любовный марафон не пришел к ожидаемому финалу. В очередной выходной Ольга на свидание не приехала, а позже прислала короткое письмо, в котором сообщила, чтобы Гаврилов ее больше не ждал.
Евгений Петрович и Ольга встретились спустя тридцать лет. Перед Гавриловым была, уверенная в себе, немолодая женщина, в которой с трудом узнавалась та давняя однокашница, круглые колени которой, сводили его с ума.
Они сидели в кафе на Никитском бульваре, пили кофе и пытаясь в своем разговоре не касаться событий юности, выборочно рассказывая друг другу о прожитой жизни, пытаясь в последний раз убедить себя в том, что она прожита так, как прожита и другой просто не могла быть.
На последнем курсе обучения в университете Ольга вышла замуж за доцента кафедры социологии и родила ему сына. Позднее, под чутким руководством супруга, она защитила кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию.
Затем, будучи уже профессором, читала лекции в МГУ и работала советником-консультантом международного фонда бывшего известного политика Советского Союза, а также длительное время занималась научной работой в Германии и Швеции.
Одним словом - жизнь удалась….
К сожалению, по соображениям секретности, да и просто человеческой этики, Гаврилов не мог рассказать Ольге о том, где и чему были посвящены годы его жизни после их расставания, поэтому рассказ его больше изобиловал общими деталями и информацией, окрашенной в эмоциональные тона.
Окончил училище, служил, переучился на новую специальность, снова служил, бывал там, где иногда стреляли, в Москве не бывал годами, терялся и вновь находился, побывал там, где очень жарко и там, где очень холодно.
Он рассказывал ей, как зимой, в казахстанской степи, продуваемой насквозь морозными ветрами, он ложился спать в снаряжении и в ватном бушлате, забив окна в доме матрасами и накрывшись сверху шинелями, чтобы не окоченеть под утро.
А на Памире, в снегопады и метель, выходя из казармы по нужде, он и его люди передвигались, держась за веревочный леер, чтобы вернуться обратно, не заблудившись в снежной круговерти и не сорвавшись в пропасть…
Ольга внимательно слушала откровения Гаврилова, а потом, положив свою ладонь поверх его, неожиданно, может быть даже и для самой себя, сказала: - «А знаешь, наверное, хорошо, что я тогда не вышла за тебя замуж…. Я бы больше двух месяцев так не прожила, не выдержала,… я бы уехала, и ты бы остался один и кто знает, как бы сложилась наша дальнейшая жизнь. Прости… Это была не моя жизнь…».
Гаврилов проводил ее до входа в метро «Библиотека имени Ленина», они попрощались, без поцелуев и рукопожатий, и Ольга скрылась за массивными дверями станции.
Больше они не встречались и даже не перезванивались, с облегчением сбросив со своих плеч груз далекой памяти и удостоверившись в том, что они абсолютно чужие друг другу люди, а та, далекая юношеская, любовь была просто миражом прошлых, почти детских, чувств, который все это долгое время сопровождал их по жизни и, наконец, рассеялся.
С первой супругой Гаврилова познакомил его однокурсник – Димка Копейкин, койка которого располагалась в казарме на втором ярусе, в аккурат, над койкой Евгения Петровича.
Близился день рождения Гаврилова, который он планировал отметить с друзьями в шикарной трехкомнатной квартире Сережки Зотова, отчим которого был какой-то питерской «шишкой», но в это время, как раз, отдыхал в Сочи.
В празднике собирались принять участие пять будущих офицеров, отпущенных в увольнение, в виде исключения, на целые сутки, дабы в непотребном виде своем не быть задержанным патрулем и не снизить показатели дисциплины всей роте.
Учитывая предполагаемый состав празднующих, мероприятие закономерно тяготело вылиться в банальную мужскую пьянку, вырвавшихся на призрачную волю низкотолерантных к алкоголю юнцов, что не входило в планы Гаврилова, душа которого настойчиво просила романтики и лирики.
Учитывая пожелания именинника перед Димоном, как аборигеном, проживающим рядом с училищем, была поставлена задача непременно обеспечить праздничную церемонию представителями слабого пола приличного поведения и приятной для глаза наружности.
Димон, не мудрствуя лукаво, пригласил на праздник двух своих соседок по дому, с которыми учился в одной школе в параллельном классе - Катю и Алену.
Девчонки были симпатичными и скромными, косметикой не раскрашивались, как воины индейского племени сиу, сигаретами не дымили, крепкие спиртные напитки и выражения, под стать напиткам, не употребляли, а пригубив сухого вина, танцевали со всеми, держась от партнера на предписанном этикетом расстоянии.
Надо отдать должное, что присутствие девушек действительно благотворно и дисципли-нирующе сказалось на мужском коллективе, внеся в атмосферу празднования дух галантности, благородства и даже умеренности в питие.
Гаврилов потанцевал с обеими, и обсудив общепринятые в этом случае темы, отдал свое предпочтение, все же, второй подружке – Алене, так как общаться с ней было гораздо интереснее, да и колени у нее были, точь-в-точь такие же, как у его бывшей однокашницы - Ольги…. Ох, уж эти колени…..
Алена была девушкой фигуристой и красивой, у которой, как говорят в народе, все было при ней и все на месте, унаследовавшей от своей матери, бывшей в молодости моделью ленинградского Дома моды, лучшее из лучшего.
Кроме этого, собеседница Гаврилова неплохо разбиралась в литературе, любила поэзию представителей Серебряного века и, судя по всему, была натурой душевно утонченной и лиричной. Эстетический дух Гаврилова был полностью насыщен и удовлетворен.
Уже за полночь, Евгений Петрович с Димоном, на такси, благо тогда оно было доступным даже курсантам, отвез подруг домой, на другой конец города, и сдал их с рук на руки родителям, которые бессонно дожидались их возвращения.
Такой поступок Гаврилова утвердил его репутацию, как порядочного молодого человека, в глазах будущих родственников и добавил ему положительных баллов на будущее, что позволило ему на следующий день беспрепятственно встретиться с Аленой.
Первое время их встречи носили разведывательный характер, в ходе которых стороны обмениваются друг с другом, выгодной для каждого участника, информацией о своей жизни, вкусах и умениях, увлечениях и мечтах, пытаясь максимально продемонстрировать свои достоинства и, по-возможности, замаскировать или обойти молчанием свои недостатки (а у кого их нет?), приглядываясь, примериваясь, и как бы, принюхиваясь один к другому, пытаясь получить ответ на жизненно важный вопрос – «А мой ли это человек?».
Через пару месяцев их отношения с Аленой закономерно перешли из интеллектуального режима общения в режим ручного сопровождения – то есть, когда ответ на все тот же жизненно важный вопрос искался уже с помощью рук и губ, причем, последним, дозволялось не только говорить, но и прикасаться к изучаемому телу…, и даже в большей степени, чем первым.
Будущий тесть и теща, очевидно, сами прошедшие в своей юности те же ступени позна-ния, деликатно уходили в кино на дневной сеанс, предоставляя юным исследователям тел остаться наедине. Уходя, отец Алены, напряженно глядя в глаза Гаврилову, всегда произносил свою настоятельную просьбу-наказ: «Евгений, я полагаюсь на твое мужское благоразумие и благородство по отношению к моей дочери… Надеюсь, ты понимаешь о чем идет речь?». Конечно, Гаврилов понимал, о чем его просят, но…. как же трудно быть благоразумным и благородным в свои девятнадцать лет….
Весной они с Аленой подали заявление в ЗАГс, а в конце июля сыграли свадьбу, на которой были его мать и сестра, куча родственников со стороны невесты и половина учебного взвода во главе со взводным, произносившим военно-задушевные тосты и бдительно присматривающим за состоянием своих питомцев, чтоб они на радостях чего-нибудь не отчебучили. Еще через два месяца Алена, начавшая познавать прелести раннего токсикоза, красноречиво глядя на супруга, как на его первопричину, сообщила ему, что она беременна.
Потом, вроде, все улеглось и пошло-покатилось по укладываемым жизнью рельсам. Выпускной четвертый курс пролетел, как пуля снайперской винтовки, - зимняя сессия, летняя сессия, госэкзамены, распределение, выпуск и вручение лейтенантских погон. Затем отпуск вместе с Аленой, которая к этому времени стала похожа на воздушный шарик, на котором Винни-Пух пытался достать мед неправильных пчел, а затем и первое место офицерской службы.
В начале сентября Алена родила дочку, которую назвали Лизой, то есть Елизаветой Евгеньевной. Имя дочери Гаврилову не нравилось, но ребенка нарекли без него, так как теща тяготела к именам царственным, возможно, тем самым пытаясь хоть как-то компенсировать нереализованные перспективы своей модельной молодости.
Гаврилова в краткосрочный отпуск по случаю рождения дочери не пустили. Командир части полковник Гусаченко, коренастый и харизматичный хохол, заядлый охотник и отличный стрелок, прочитав его рапорт, сурово отрезал: «Ты, что лейтенант, своей сиськой дитя кормить будешь? Иди, служи… в отпуск ему, понимаешь,… дело свое делай, а бабы пусть свое делают. Поедешь жену забирать к месту службы – отпущу, а так нечего шлындрать…, служить некому будет». Коротко и ясно…
Через три месяца Гаврилов привез Алену с дочерью в гарнизон, и началась их самостоя-тельная жизнь самостоятельной семьи, без пап и без мам. Евгений Петрович постоянно пропадал на службе – дежурства, занятия, физподготовка, стрельбы, марш-броски и так, по кругу, кто служил в армии, а не в штабе на Арбате, тот знает, о чем идет речь.
Выходные выпадали редко, а в праздники командованием объявлялось особое положение, которое всем запрещало покидать расположение части, а офицерский состав, свободный от службы, должен был находиться в постоянной готовности к сбору. Недаром, в такие дни все грустно шутили, что офицер в праздники, как свадебная лошадь – голова в цветах, а задница – в мыле.
Еще в конфетно-букетный период встреч со своей будущей супругой, Гаврилов узнал о том, что Алена единственная дочь у родителей – факт, предполагающий возможное наличие у нее симптома «эгоистичного пупизма» и сигнал к осмотрительности для зрелого мужчины. Однако Алена была первой женщиной в его жизни, поэтому опиумоподобное супружеское либидо превратило бравого офицера в ревностного приверженца лукавого бога Эроса, который длительное время закрывал ему глаза на реалии его жизни. Эх, если бы молодость знала….
Алене, выйдя из-под маминого контроля, нравилось жить самостоятельно, полностью распоряжаться семейным бюджетом и чувствовать себя «владычицей земной». Однако, зарплаты Гаврилова, не смотря на то, что он получал достаточно прилично, по сравнению с людом гражданским, хватало только на первые две недели месяца, а на оставшиеся две недели ему хронически приходилось залезать в долговую кабалу к своим сослуживцам.
Супруга Гаврилова любила: красиво и модно одеваться, приобретать в неограниченном количестве разнообразную косметику, баловать себя дорогими конфетами и шоколадом, но больше всего она любила спать и умела это делать почти профессионально. Она засыпала под любую телевизионную передачу или все на той же, седьмой странице «Братьев Карамазовых», которую она пыталась прочесть на протяжении полугода.
Супруга Гаврилова не любила: стирать и гладить белье, мыть посуду, поэтому она лежала в кухонной раковине, увеличиваясь в своем количестве, до возвращения со службы благоверного; готовить еду и чтобы не загружать себя ежедневной стряпней, она готовила ее сразу на всю неделю; просыпаться ночью, чтобы накормить и перепеленать дочь, а также вставать утром, чтобы проводить мужа на службу или на учения.
Еще она не любила компромиссы, сглаживать возникающие в семье разногласия и считала зазорным заговорить первой, упрямо предпочитая всегда и во всем быть правой.
Ситуация в семье постепенно накалялась… Все попытки Евгения Петровича деликатно выяснить причины кризисного состояния семейного бюджета, однообразной еды, проблем с уходом за ребенком, натыкались на глухую стену и круговую оборону супруги.
«Оборона» отлучала его от тела на срок, который считала нужным, объявляла бойкот на время до двух недель, периодически уезжала к родителям на два-три месяца для «восстановления своей нервной системы», а также применяла другие изощренные средства психологического давления на супруга.
Иногда, в редкий выходной день, услышав по телевизору музыкальную заставку к передаче «В мире животных», Гаврилов чувствовал необъяснимую и невыносимую тоску, от которой ему хотелось бежать куда-нибудь прочь из дома туда, куда глаза глядят и никогда больше не возвращаться.
Прожив в этом подобии семьи почти пять лет, Алена внезапно сама подала на развод, мотивируя это несхожестью характеров с супругом. К этому времени она уже работала секретарем судьи, поэтому судебное заседание было коротким, без лишних вопросов и предложений о примирении, с заведомо известным финалом – суд признал их брак расторгнутым.
Через три дня капитан Гаврилов уехал на сборы, а когда через неделю вернулся домой, в свою, уже холостяцкую, однокомнатную квартиру, то сначала подумал, что его обокрали, хотя, по сути своей, так оно и было.
В пустой комнате одиноко стоял диван, служивший в былые годы, одновременно, и ме-стом для почетных гостей, и местом для сна; в одном углу притулился телевизор «Рекорд», купленный в кредит еще в первый лейтенантский год, а в другом, на аккуратно расстеленных газетах, горкой лежала его военная форменная одежда и, сверху, гражданский костюм, в котором он был на своей свадьбе с Аленой.
Больше никакой мебели в комнате не было – ни стола, ни стульев, ни платяного шкафа, ни напольного ковра, не было даже штор на окнах – путь свету преграждали газеты, прикрепленные канцелярскими кнопками к оконным рамам.
Гаврилов, не снимая сапог и шинели, прошел в комнату, хрустя рассохшимся паркетом и сел на диван. На душе было как-то обидно и гадко, что обошлись с ним, как с нашкодившим мужем-котом, загулявшим по пьяному делу с поварихой из офицерской столовой.
Гаврилов, вообще-то, практически не пил и посему дома спиртное не водилось, поэтому бутылку «Столичной» он взял в долг у соседа Мыхалыча, прапорщика продовольственной службы.
Уговорив в течение часа пол-литра водки и проваливаясь в «страну дураков», благо на завтра был отгул за сборы, Гаврилов благородно думал, что может быть Алене срочно нужны были деньги на дорогу, поэтому она и продала всю мебель в доме, не дождавшись его приезда…..
- Очень, очень нужны были деньги, …деньги,… деньги,… - засыпая, повторял Гаврилов.
Нет, господа, благородство, как и мастерство, не пропьешь, а благородная наивность, увы, никаким лекарством не лечится.
Через год, благодаря стараниям родственников, супруги вновь сошлись и Алена вернулась в военный городок. Первые три месяца они жили, вроде как, душа в душу, но недаром существует поговорка, что треснутую чашку склеить нельзя…. И вернулось все на круги своя…
В итоге, наверное, Алена так и не смогла встроиться в специфический военный быт, не смогла стать частью своего супруга, исполняющего государев наказ, и не состоялась, как настоящая офицерская жена.
Ей было скучно в ограниченном забором и караулом пространстве, ей нужны были белые ночи, перспектива Невского проспекта, гранитные набережные и силуэт Петропавловской крепости.
Недаром предупреждал курсанта Гаврилова инструктор по вождению боевой техники майор Головков, что ленинградские девушки в других гарнизонах не живут и, в конце концов, все равно возвращаются в Питер. Хотя, если сказать по правде, причиной было совсем другое - она просто никогда не любила Гаврилова, потому что всегда любила только себя.
Позже, после того, как Гаврилов собственными глазами убедился в супружеской измене своей жены, теперь уже он подал на развод и ушел из дома. Но это уже другая история…
Алена с дочкой вернулась в Ленинград к своим родителям, которые вскоре, за небольшой промежуток времени, ушли один за другим. Со дня их расставания Евгений Петрович ни разу не писал, не звонил и ни каким другим способом не общался со своей бывшей супругой. Она для него пропала безвести … или умерла.
С дочкой Лизой он регулярно перезванивался по телефону и высылал деньги, оплачивая репетиторов, готовивших ее для поступления в университет, потом оплачивал учебу, а затем с помощью знакомых устроил ее работать в престижный банк…
За три дня до своей свадьбы дочь пригласила его на торжество, пообещав через будущего мужа, имевшего свой бизнес, устроить отца на ночлег, как дальнего родственника седьмой воды на киселе, в третьеразрядной гостинице.
Гаврилов, сославшись на занятость, на свадьбу дочери не поехал…. уж, такой он был… благородно-щепетильный.
Через пару лет телефонного общения с дочерью по дням рождениям, в Новый год и праздникам мужчин и женщин, Гаврилову, как бы, между прочим, сообщили, что он стал дедушкой, но ни на крестины, ни просто так познакомиться с внучкой, не пригласили. Еще через пару-тройку лет, очевидно, с ростом семейного благосостояния, связанного с успехами в бизнесе ее супруга, и сменой, соответственно, окружения, их общение без видимых причин или предъявления каких-либо претензий, постепенно сошло на нет.
- Ну, на нет и суда нет, - мудро рассудил Гаврилов и не стал навязывать дочери свою персону для общения.
После развода с Аленой служба и жизнь продолжались. Правда, в свои тридцать один, Гаврилов остро чувствовал какое-то опустошение и тупую душевную боль от ожога супружеской изменой и одиночества, а также бесцельную житейскую неприкаянность и внутреннюю пустоту, которую не могли заполнить ни служба, ни алкоголь, ни случайные женщины для тела.
- Счастье существует только тогда, когда его есть с кем разделить, - философствовал сам с собой Гаврилов, пребывая в гостях у Бахуса, - а иначе это химера, призрак, а говоря проще, идиотизм эгоиста или эгоистический идиотизм.
Но доктор-время, неумолимо и независимо ни от чего, бежало своим аллюром иноходца и залечивало самые глубокие душевные раны, возрождало к новой жизни и дарило новые надежды на новую любовь и, может быть, возможное новое счастье.
Спустя год, в конце мая, сам того не ожидая, Евгений Петрович познакомился со своей второй женой, будучи в очередном отпуске на приеме у стоматолога, которым, собственно, она и была. Стоматолога звали Ксения Николаевна или Ксюша.
Едва сев в кресло, Гаврилов краем глаза отметил для себя, что у нее была классическая женская фигура с тонкой талией, которую выгодно подчеркивал фасон форменного халата с воротником-стоечкой и стройные ноги, на которые мужчины обращают свое внимание, едва ли не в первую очередь. Ее каштановые, коротко постриженные в виде «каре», волосы подчеркивали аристократично-тонкую и по-детски беззащитную шею, которую ему, почему-то, захотелось поцеловать…
И, вообще, как показалось Гаврилову, от нее исходили какие-то невидимые флюиды женственности, покоя и уюта, создающие ощущение того, что они давным-давно знакомы друг с другом, что ему хотелось подойти к ней и сказать – «Пойдем домой…».
Разглядев доктора. Евгений Петрович почувствовал, что его начинает охватывать лирическое настроение, размягчающее его харизму и легкий мандраж, похожий на предэкзаменационное волнение, который всегда овладевал им в ожидании команды – «К бою!».
- Спокойно, подполковник, спокойно, - сам себе приказал Гаврилов, пытаясь контролировать начало стоматологического процесса.
- Здравствуйте, Евгений Петрович, - прочитав его имя и отчество в медицинской карте, поздоровалась с ним доктор, усаживаясь рядом на стульчик-вертушку, - что вас беспокоит?
- Меня беспокоит запах ваших духов, доктор, - произнес Гаврилов, сам удивляясь своему неожиданному нахальству, которое за ним раньше не наблюдалось, - не подскажете их название?
Ксения Николаевна внимательно посмотрев на него, стараясь понять, не валяет ли он дурака или же пытается мужественно кадриться, готовясь к встрече с бормашиной, ответила, – это духи «Гуччи Раш», но если вы собираетесь приобрести их для супруги, то все-таки лучше согласовать покупку с ней, потому что у каждой женщины свои парфюмерные вкусы.
- У меня нет супруги, - скоропалительно признался Гаврилов, внутренне радуясь тому, что разговор пошел по нужному руслу и потому что на безымянном пальце правой руки доктора обручального кольца не было, а это вселяло определенный оптимизм и давало хоть какой-нибудь шанс на будущее, - просто запах этих духов всю оставшуюся жизнь будет напоминать мне обаятельного доктора, который спас меня от зубной боли.
- Та-а-а-к, - протяжно произнесла доктор, решив взять инициативу в свои руки, понимая, куда клонит этот безсупружный пациент, - давайте-ка откроем рот и приступим к делу…
Пока Ксения, наклонившись над ним, уверенно колдовала над его зубом - что-то там вы-сверливала, подтачивала и замазывала, Евгений Петрович, с расстояния чуть больше ладони, с интересом рассматривал ее серые, как у кошки, глаза, аккуратный, чуть вздернутый носик и волнующие, покрытые неброской помадой, губы, а открывшаяся его глазам ложбинка, чуть выше верхней пуговицы халата и ниже ключиц, заставляла его, уже порядком отвыкшего от секретов женского тела, судорожно сглатывать набегающую слюну.
И легко можно было поверить в то, что эта визуальная пытка была для него страшнее бормашины.
- Ну, вот и все, постарайтесь два часа не пить и не есть очень холодного и очень горячего, - подвела итог лечению доктор Ксения, - если будет что-нибудь беспокоить, приходите на повторный прием.
Наступал момент расставания и Гаврилов вдруг понял, что если сейчас он не предпримет чего-нибудь экстрокардинального и не скажет Ксении того, что должен сказать, то он никогда ее больше не увидит. Времени на раздумья не было и Гаврилов пошел «ва-банк», придумывая и излагая по ходу, что называется «с колес», свою безумную версию.
- Доктор, - набрав в легкие побольше воздуха, как будто он собирался прыгнуть в воду с десятиметровой вышки, и простодушно глядя ей прямо в глаза, пациент Гаврилов проникновенно изложил свою просьбу, - вы же знаете, что к вечеру ситуация может обостриться, поэтому я прошу вас оказать неотложную помощь по наблюдению за моим состоянием сегодня вечером...
- Ну, вы и хитрец, – улыбнувшись и слегка покраснев, перебила его Ксения, - таких хитрецов еще поискать надо….
- А зачем искать, - убежденно продолжил Гаврилов, - вот я, здесь, рядом, и предложение у меня совсем бесхитростное - у меня два билета на вечерний концерт Розенбаума в «Олимпийском»…., давайте сходим вместе, чтобы убедиться, что лечение прошло удачно.
Ксения слегка задумалась, сверяя свои внутренние ощущения с только что увиденным и услышанным, потом глубоко вздохнула, и согласно кивнула головой.
- Давайте обсудим это не здесь, а в коридоре, чтобы не отвлекать коллег от работы, - мягко предложила она.
Покидая кабинет вслед за Ксенией, и закрывая за собой дверь, Гаврилов, словно попал в прицел чужого снайпера, чувствуя своей спиной вопросительно-заинтересованные взгляды всех ее коллег, присутствующих в кабинете.
Концерт им понравился. Певец исполнил почти все популярные песни из своего репертуара – «Вальс бостон», и «Отслужи по мне, отслужи», и «Вещую судьбу», а когда он запел песню «Черный тюльпан», зрители встали со своих мест и огоньки зажигалок в их руках, мерно покачивающиеся в такт музыке, замерцали в темноте зала, как жизни тех, кто не вернулся живым из Афгана.
Глаза Ксении наполнились слезами, а нос подозрительно захлюпал…. Гаврилов, уверенно вошедший в роль давнего спутника и рыцаря дамы, взял ее за руку и успокаивающе сказал: «У нас все будет хорошо и никто, и никогда не будет плакать, если только от смеха… Ты мне веришь?».
- Правда? - доверчиво спросила Ксения, непроизвольно переходя на «ты», - ты уверен в этом?
- Конечно, иначе бы я не говорил тебе этого, - твердо произнес он.
Гаврилов еще не знал, насколько фатально он ошибался в своем прогнозе относительно их ближайшего будущего и будущих пролитых слез…
Возвращаясь домой после концерта, они непринужденно болтали, как старые знакомые обо всем, что приходило им в голову и о том, что они считали интересным и важным рассказать собеседнику. Подойдя к подъезду дома, в котором жила Ксения, Евгений Петрович сделал серьезное лицо и озабоченно спросил: «Доктор, мне кажется, что время запрета на прием очень холодного и очень горячего истекло… Может быть, я могу рассчитывать на чашку кофе или чая?».
Ксения, выдержав небольшую паузу и посмотрев в глаза Гаврилову, решительно сказала: «Чаю, так чаю…значит, так тому и быть… Идемте, пациент…пить чай»….
Чаепитие Гаврилова продолжалось почти семь месяцев…..
Это была встреча двух одиночеств, двух людей, давно искавших друг друга, чтобы пода-рить свое нерастраченное желание любить, чтобы почувствовать себя любимым и любимой, чтобы верить, что ты единственный и желанная, чтобы верить в то, что это навсегда и навечно.
Когда они встречались - он ли приезжал к ней в Москву или она срывалась к нему в Солнечногорск, где находился учебный центр, в котором он готовил классных стрелков, то их встречи напоминали бесконечный и изнурительный марафон исступленной любви и нежности, в котором никто не хотел уступать друг другу, пытаясь целиком отдать себя и раствориться в другом без остатка.
Одежда в такие встречи нужна им была только на время скоротечных трапез или выходов в магазин за продуктами.
Через месяц Ксения, лукаво и таинственно улыбаясь, сообщила Гаврилову, что она беременна. Он гладил ее живот, еще не веря тому, что она сказала, и аккуратно, чтобы вдруг не потревожить будущего человечка, покрывал его «домик» невесомыми поцелуями, гадая вслух - кто же там? - мальчик или девочка.
- Девочка, - уверенно утверждала Ксения и сделанное, спустя три месяца, ультразвуковое обследование, подтвердило ее правоту.
- Ты у меня самая красивая и самая лучшая мама, - баюкал свою Ксюшку Гаврилов…
- А ты у меня, самый умный и добрый папа, - не оставалась в долгу Ксения….. и дочка будет такой же – доброй и умной…
Через два месяца они поженились, официально став мужем и женой. Восточный пир не закатывали, регистрацию отметили в узком кругу с родственниками Гаврилова , двумя его сослуживцами и еще парой коллег с Ксюшиной работы.
Родители Ксении из Твери, сославшись на недомогание, и словно предчувствуя грядущее недоброе, на свадьбу не приехали… Ну, может быть оно было и к лучшему….
Ксения трагически погибла, когда была на седьмом месяце беременности.
Перед самым Новым годом Гаврилов с Ксюшкой решили съездить в соседний Зеленоград, чтобы купить к празднику чего-нибудь вкусненького и того, чего не завозили в местный военторг.
День был очень морозный – минус двадцать восемь, машины на трассе «пылили» клубами выхлопных газов, превращавшихся в густой туман. Гаврилов на своей, видавшей виды «шестерке», неторопливо двигался по трассе, когда навстречу ему, как приведение, из морозного облака выскочил военный «уазик»…
Удар был такой силы, что… у Ксюшки, пристегнутой ремнем безопасности, разорвало шейные позвонки. Смерть была мгновенной… и, скорее всего, она даже не успела понять, что умерла.
Гаврилову, сидевшему за рулем, сломало левую руку, а сорванный с креплений и ушедший в салон, двигатель покалечил обе ноги, и в довершении всего, ему вмяло грудную клетку рулевой колонкой, об которую он ударился при столкновении.
Что случилось с Ксюшкой и как ее хоронили, Гаврилов узнал только спустя два месяца, выйдя из реанимации, в которой его собирали по косточкам, а потом выхаживали в окружном госпитале.
В запас его не списали только благодаря чуду, которое совершил организм Гаврилова, унаследовавший от своих крестьянских тягловых корней удивительную живучесть, позволившую ему в итоге снова вернуться в строй.
После аварии жизнь Гаврилова разделилась на три части: до Ксении, с ней и после нее. Первая часть была какой-то мутной и зыбкой, вторая – счастливой и радостной, третья – невыносимо горькой и безнадежной.
Не смотря на решение суда, признавшего водителя военного «уазика» виновным в аварии, родители Ксении считали Гаврилова непосредственно причастным к тому, что произошло с их дочерью, поэтому дальнейшие отношения с ними как-то не складывались, если не сказать большего, были натянутыми и в них неприкрыто звучали глухо-враждебные нотки.
Каждый год в день ее рождения Гаврилов ездил в Тверь на кладбище, на котором была похоронена Ксения, приносил цветы и просил прощения за то, что не смог уберечь ее и свою не родившуюся дочку.
Ни с кем - ни с родными, ни с близкими друзьями, он никогда не обсуждал того, что случилось в тот морозный декабрьский день, держа мысли и чувства под спудом своего горя.
Услышав где-нибудь песню в исполнении Апиной «про Ксюшу и юбочку из плюша», Гаврилов скрипя зубами, старался уйти как можно дальше туда, куда не доносилась музыка и слова этой песни, а если он ехал в машине, то выключал магнитолу и долго гнал по трассе в абсолютной тишине, выжимая максимум возможного из мотора.
Одиночество – это пытка для нормального человека, тем более потерявшего любимую жену и желанного ребенка.
Это - нечеловеческий сизифов труд пытаться забыть все произошедшее или делать вид, что ничего не произошло.
Это – крест, подобный тому, который несли на Голгофу и который ежедневно, ежечасно и ежеминутно давил живого тяжестью воспоминаний.
Живые люди не могут и не должны быть одни, им нужен кто-то желанный и обетованный, как берег, к которому они могли бы возвращаться, словно корабли после долгого плаванья….
Через полтора года после смерти Ксении родственники Гаврилова познакомили его с двадцатипятилетней дочерью своих давних знакомых. Девушку звали Ольгой, она была младше Евгения Петровича на десять лет и обладала, по мнению сватов, двумя главными достоинствами – девственностью, сохраненной для будущего мужа, бывшую, по современным меркам, уже редкостью, и относительной молодостью.
Не впадая в эйфорию от указанных преимуществ, Гаврилов, имеющий к тому времени кое-какой опыт семейной жизни и общения со слабым полом, понимал, что ни первое, ни второе качество не являются надежным залогом будущей счастливой семейной жизни.
Первое достоинство – самое уязвимое и хрупкое, в случае начавшегося романа между двумя взрослыми людьми, редко доживало в своем первозданном виде до свадебного марша Мендельсона, но зато потом, даже в незначительных семейных стычках, становилось причиной постоянных упреков в адрес супруга, типа: «Я себя хранила для тебя, а ты, неблагодарный, не оценил этого …» и так далее.
Второе достоинство – женская молодость, также, увы, не обладало свойствами драгоценного металла, который рос бы в цене на жизненной бирже. В неравной борьбе с беспощадным Хроносом молодость подвергалась неумолимой девальвации в виде морщин на лице, второго подбородка и целлюлита на остальных частях, когда-то стройного и вызывающего восхищенные взгляды мужчин, тела.
Достоянием женщины, по мнению Гаврилова, был ум, реализованный в ее житейской мудрости и поступках, в желании быть для своего мужчины всегда разной - в одежде, в настроении, в ласках, способной подвигнуть его на творчество и подвиги, и стремящейся быть для него единственной и незаменимой.
Однако, идеал и хорош своей недостижимостью и если бы люди женились только тогда, когда они нашли свой идеал, то… они, пожалуй бы, вымерли, как мамонты, так и не найдя того, кто им действительно нужен.
Поэтому, КТО-ТО и наделил их беспечной нетерпеливостью и дал возможность совершать ошибки, за которые, впоследствии, каждый должен заплатить по полному счету, выставленному ему своей единственной и неповторимой жизнью.
Через полгода Ольга забеременела и Гаврилов, спустя три месяца, после констатации сего обязывающего факта женился на ней, как настоящий джентльмен.
Первые три года шла болезненная притирка двух разноуровневых личностей – зрелого, эстетически-утонченного и энциклопедически эрудированного Гаврилова и его второй законной половины, впитавшей с генами, с материнским молоком и обычаями маргинальной среды обитания, непритязательную и упрощенную форму общения без каких-либо интеллигентных излишеств и прочих интеллектуальных заморочек.
Это было настоящее испытание для Гаврилова на стойкость и непоколебимость его принципов, семейную компромиссность, а также проверка его возможности существования, в абсолютно неожидаемой и непривычной для его психики, среде.
В положенные природой сроки у Гаврилова родился сын Максим - будущий наследник и продолжатель рода Гавриловых.
Евгений Петрович с удовольствием возился с малышом: рано утром ходил за детским питанием на молочную кухню; укачивал и баюкал, когда чадо капризничало, пел ему колыбельные, прибегая для этой цели к оригинальной аранжировке строевых армейских песен, приводя их в состояние пригодное для детского восприятия.
Он купал в ребенка в ванночке и «гулькал» с ним на пару, меняя ему подгузники; гулял по выходным на свежем воздухе, виртуозно объезжая ямки и колдобины, чтобы ненароком не разбудить чадо.
Правда, такое бывало не очень часто, потому что работа, к которой Гаврилов в силу своего характера не мог относиться спустя рукава, отнимала почти все его сознательное время с утра и до позднего вечера. Даже в выходные дни он пропадал на лекциях в университете или корпел над курсовыми работами, получая второе высшее образование.
Дни шли за днями, месяцы за месяцами, а годы за годами, меняя настенные календари в кабинете Евгения Петровича. Карьера Гаврилова складывалась благоприятно и в итоге, с должности начальника отдела небольшого банка средней руки, он перешел в солидный московский банк на должность начальника управления бизнес планирования и финансовой отчетности.
Вместе с карьерным ростом ощутимо росло и семейное благополучие – Гавриловы могли позволить себе два раза в год проводить свой отпуск в цивилизованных или экзотических странах, в список которых Турция и Египет не входили.
Евгений Петрович, бывший когда-то, давным-давно, владельцем своего первого автомобиля - неказистого и постоянно ломающегося «Запорожца», стал приверженцем автомобилей японского и шведского производства, ценя в них безопасность, надежность и комфорт и каждые три года обновлял марку или модель машины.
В своей трехкомнатной квартире чета Гавриловых произвела капитальный евроремонт, обошедшийся им «в копеечку», но дававший ощущение совсем другого качества жизни и эстетического удовлетворения.
В лучшую сторону в вопросах удобства и комфорта претерпела изменения и дача, нахо-дившаяся в экологически чистом районе Подмосковья.
Изменились в качественную сторону и пищевые пристрастия домочадцев - продукты приобретались на приличных рынках или в дорогих супермаркетах. Магазины же экономкласса оставались за пределами гастрономического внимания Евгения Петровича и его супруги.
Казалось бы, только жить, да жить, и радоваться жизни…. «Что нужно человеку, чтобы достойно встретить старость? – спрашивал Абдулла таможенника Верещагина в бессмертном «Белом солнце пустыни». И сам же себе отвечал: «Хороший дом, хорошая жена…».
Хороший дом, конечно, немаловажен для человека, но измерять жилище количеством комнат и их метражом, а также этажом проживания или престижностью района, было для Гаврилова недостаточным условием, чтобы ощущать себя счастливым.
- Хороший дом начинается с любимой жены, - внутренне полемизировал Гаврилов с басмачом Абдуллой, - и не потому, что в доме чисто и уютно – это не обсуждается, а потому что в этот дом хочется идти, чтобы увидеть там свою единственную, желанную и любимую. А иначе, зачем туда стремиться - пересчитывать квадратные метры?
Гаврилову, с некоторых пор, домой идти не очень хотелось, поэтому он находил себе работу на работе и допоздна засиживался в своем кабинете. Причины, способствующие угасанию домашнего инстинкта и супружеского одичания, были различные, но все они в совокупности приводили к известному результату - домой идти не хотелось, а это был уже диагноз или болезнь, которую следовало лечить, для чего были необходимы доктор и лекарство.
Общение с родственниками жены сводилось к примитивному вечернему приветствию при возвращении Гаврилова с работы и формальным вопросам о здоровье и самочувствии.
Больше, к сожалению, говорить было не о чем, так как все первичные попытки Евгения Петровича побеседовать, а возможно, и подискутировать с тещей и тестем по вопросам мировой политики или событий в стране, наметить планы достройки дачи и летней кухни, заходили в глухой тупик непонимания.
Общение с ними внезапно выявляло такой уровень примитивизма их мышления, ограни-ченности кругозора и скудности знаний, что Гаврилова просто оторопь брала.
Даже беседа журналистов с семейством Лыковых, скрывавшихся в алтайской тайге более сорока лет, по своей содержательности и пытливости взглядов староверов демонстрировала куда большее интеллектуальное превосходство таежных отшельников перед родственниками супруги, имеющих круглосуточный доступ к газетам и телевидению.
Предприняв неоднократные попытки установить с родственниками жены хотя бы какой-нибудь вербальный контакт, несущий смысловую нагрузку, Гаврилов вскоре напрочь отказался от этой затеи, предоставив исполнять роль толмача-переводчика своей супруге, которая будучи дочерью своих родителей, справлялась с ней довольно успешно, избавляя супруга от необходимости периодически превращаться в воспитателя младшей группы детского сада.
С течением времени слабее становились и духовные связи Гаврилова со своим сыном Максимом. Кто бы и что не говорил, но каждому человеку, а особенно мужчине, хочется видеть в своем ребенке частичку самого себя и, может быть, лучшую частичку, не до конца им самим реализованную.
Чего скрывать, конечно, хотел этого и Евгений Петрович. Хотел передать сыну свои знания, опыт и умения, а знал и умел он многое и не только метко стрелять. Хотел посеять в сыне мужские принципы благородства и справедливости, отличать черное от белого, плохое от хорошего, ложь от правды и уметь отстаивать последнюю. Хотел научить его ценить жизнь, быть преданным в мужской дружбе и в любви к женщине.
Все годы, пока Максим грыз гранит школьных наук, Евгений Петрович, всеми правдами и не правдами, изыскивал отрезки свободного от работы времени, стараясь быть рядом с ним.
Он помогал сыну делать уроки и учил рисовать, объяснял ему решение примеров и задач по математике, разъяснял суть исторических событий и писал сочинения по литературе.
Гаврилов читал сыну стихи своих любимых поэтов, пел ему бардовские песни, покупал альбомы с шедеврами мировой живописи, в надежде, что он хотя бы один раз их откроет и по-смотрит, а также устраивал для него домашние вечера классической музыки с прослушиванием произведений самых известных композиторов.
Он возил его на рыбалку в Астрахань, ходил с ним за грибами, учил жарить на мангале шашлык и варить в казане узбекский плов. Да, что он только не делал и чему он только не учил своего наследника…..
В итоге, к своим семнадцати годам, Максим классно стрелял из ружья и уверенно водил папин автомобиль. Еще он мечтал стать дальнобойщиком или работать там, где больше платят, не заморачиваясь смыслом и содержанием работы. Все свободное от уроков время он проводил в Интернете, ведя активную переписку с такими же, как он, любителями изделий автопрома.
Подойдя к своему совершеннолетию сын Гаврилова прочитал не более десятка книжек, и то не до конца, причем, половина из которых были рекомендованы школьной программой; не знал наизусть ни одного стихотворения; путал Отечественную войну 1812-го года с Великой Отечественной войной 1941-го года, и, как выяснил Гаврилов, его чадо убежденно считало фотомодель и владелицу салонов маникюра Лену Ленину внучкой вождя мирового пролетариата - Ленина Владимира Ильича.
В такие минуты Гаврилов ненавидел сам себя и свои слишком правильные, с точки зрения окружающих, взгляды и принципы, верным слугой которых он был всю свою жизнь.
Как же он завидовал, идя с работы, соседям по дому - простым работягам – слесарям, сантехникам, водилам, которые после трудов своих праведных, сидя на лавочке возле подъезда, пили пиво, лакируя его для порядка рюмкой водки, и закусывали дешевыми чипсами, а потом шли домой к своим «машам» и «нюрам», отнюдь не модельной внешности, и не терзались поисками смысла жизни, и не искали разгадки появления жизни на Земле и не испытывали творческих мук, пытаясь сложить любовные сонеты своим супругам.
Они ложились спать и крепко спали, чтобы утром снова греметь напильниками, разводными ключами и крутить баранку… И так изо дня в день, по жизненному кругу, без мучений, сомнений и поисков ….
Личная жизнь Гаврилова на протяжении семнадцати лет, также претерпевала серьезные изменения, подобно оконной занавеске из дешевого ситца, выцветающей на ярком весеннем солнце и становясь к концу лета пожухлой и блеклой тряпкой.
Притершись друг к другу и пройдя период неминуемых семейных разборок, сопровождающих процесс выяснений вкусов и предпочтений, Евгений Петрович и Ольга, в конце концов, пришли к консенсусу, практически, во всех вопросах семейной жизни и последующие десять лет жили, вполне устраивающей обоих, можно сказать, образцовой семейной жизнью, подобной той, которая частенько описывалась на страницах женского журнала «Лиза».
Это был период учебной и деловой активности Гаврилова, строившего свою служебную карьеру, поэтому многие существенные детали семейной жизни, взаимного общения, быта и досуга, были до поры до времени отодвинуты на задний план…
Но все существующее, кажущееся хорошим, имеет одно плохое свойство когда-нибудь заканчиваться, причем, не в самый подходящий момент.
Закончился и у Гаврилова период безмятежного благоденствия, эйфории от достижений и началось время критической оценки прожитого.
«Наркоз» удач стал слабеть, появилось желание оглянуться назад и попытаться определить свои текущие координаты в жизни, понять цели и смысл своего будущего.
В последние пять лет супружества, со скоростью взлетающего лайнера, Гаврилову стали открываться факты, которые ранее он не замечал в силу своей занятости, и которые теперь вызывали у него непонимание и даже раздражение.
Ольга была, в общем-то, неплохой женой, но…, наверное, для другого мужчины - попроще, без особых изысков и запросов. Мужчины, который не утомлял бы ее в машине рассказами о Финикии и покорении Кортесом ацтеков, не пытался бы на пляже размышлять об истории религий и растолковывать идеи социолога Лебона о психологии толпы, не рассказывал бы на ночь о противоречиях в теории происхождения человека или о Большом взрыве Вселенной.
Супруга физически не могла впитывать в себя чуждый ей пласт новой информации и не умела учиться новому знанию. Она боялась всего нового и неизвестного, предпочитая жить тем, что узнала в школе или видела по телевизору, руководствуясь по жизни советами, полученными от матери еще до своего замужества. Она была чуждой мужу по интеллекту и эрудиции, Гаврилов был для нее инопланетянином.
- Ну, давай, расскажи мне что-нибудь про древний Рим, - просила Ольга, ложась спать, погасив бра над кроватью. Не проходило и трех минут после вступительного слова Гаврилова о похищении сабинянок римлянами, как в комнате раздавалось мерное посапывание уснувшей половины.
- Лекция по истории Рима закончена, - привычно констатировал Евгений Петрович и для порядка спрашивал, - вопросы есть?
Вопросов, естественно, не было и теперь можно было подумать о своем, как говорится, о «женском», и Гаврилов размышлял о том, почему же так произошло, что он и Ольга оказались вместе и как им жить дальше.
В декабре, за неделю до Нового года, Гаврилову приснился цветной и загадочный сон. Вообще то, сны ему снились редко, если не сказать большего, очень редко или он их просто не запоминал. А вот сны, которые он после пробуждения физически ощущал, как полноценное событие, пожалуй, были вещими, потому что через какое-то время в его жизни случались судьбоносные перемены или его жизнь, как река, кардинально меняла свое русло и продолжала течение в совсем в непредсказуемом направлении.
В ту ночь Евгению Петровичу приснилось, что он держит на руках, прижав к своей груди, ребенка, который лежит у него на плече. Мальчик это или девочка – не разглядеть, да Гаврилову это было и неважно. Важным было ощущение того тепла и покоя, которое исходило от этого маленького и родного человечка, пахнущего сладостью теплого грудного молока, от его сонного причмокивания и от того доверия, с которым он положил свою голову на плечо Евгения Петровича.
Гаврилов стоял неподвижно, боясь любым движением потревожить сон малыша и чув-ствовал, как его душа переполняется какой-то неземной радостью и безмерной гордостью от этого, впервые испытанного и, возможно, доселе неизвестного ему в полной мере, ощущения истинного отцовства.
Евгений Петрович, сбросив остатки сна, еще длительное время вдыхал ноздрями прис-нившиеся ему запахи и ощущал ладонями тяжесть и тепло детского тела.
- Оль, - негромко спросил Гаврилов лежащую рядом супругу и слегка качнул ее тело рукой, - а ты хотела бы еще родить ребенка?
- Гаврилов, ты соображаешь, что говоришь, - недовольная тем, что ее потревожили среди ночи, заворчала Ольга, - какой ребенок, кого родить, мне уже сорок два…тебе пятьдесят три… старые перцы, да меня в роддоме засмеют…. Что я с ним делать буду? Я уже забыла, как это делается… И, вообще, можно хотя бы немного пожить для себя, в свое удовольствие?
- А он и будет нашим удовольствием…., - загораясь энтузиазмом предполагаемого действа, Гаврилов даже приподнялся на локте, - и в твоем возрасте сейчас некоторые женщины только и рожают в первый раз, сейчас медицина чудеса творит ….
- Ну вот и поищи себе такую, первородную, а я хочу спать, - недовольно пробурчала Ольга и, повернувшись к супругу спиной, дала понять, что разговор закончен.
- А тебе не надоело жить для себя? Так ведь и жизнь пройдет, - не унимался Евгений Петрович, - а как это было бы здорово, и Максу нашему потом не так грустно в жизни было бы.
- Максу и так будет весело, - засыпая, выдавила из себя Ольга, - найдет себе красу в Интернете и забудет все печали.
- Может быть, и правда поискать первородящую, - подумал Гаврилов, – мужчины ведь всегда должны исполнять пожелания супруги, это их супружеский долг, - с покорной иронией подвел он итог их беседе, не произнося его вслух.
Гаврилов отмотал кинопленку своей памяти на несколько лет назад, чтобы вспомнить, как в его жизни, заполняя все ее обозримое мысленное и чувственное пространство, появилась Ирина, без которой сейчас он не мыслил своего дальнейшего существования.
Иру Морозову приняли на работу в Управление, которым он руководил, три года назад, пока он находился в очередном отпуске. Выйдя на работу, он заметил в коллективе «новенькую», накоротке переговорил с ней и, оставшись довольным уровнем ее знаний, перепоручил ее своему заместителю вводить в курс дела.
Единственное, что непроизвольно отметил для себя Гаврилов, что девушка была чем-то похожа на Ксению – такая же прическа каре, беззащитно-аристократическая шея, которую хотелось поцеловать, серые глаза и абсолютно неповторимый низковатый, бархатный тембр голоса, который не позволял ее спутать ни с какой другой.
- Наваждение, - подумал Евгений Петрович, - «двойники» рождаются раз в сто лет и, вообще, чудес на свете не бывает, - после чего успокоившись, напомнив себе свой незыблемый лозунг – «Никаких романов на работе!», закрутился в деловой круговерти и перестал реагировать на эту видимость подобия Ксюшке. Работа была для Гаврилова превыше всего…
Так продолжалось почти три года. Ирина была сотрудником предельно исполнительным, если не сказать, фанатично тщательным, который не считался с личным временем и готов был трудиться после окончания рабочего дня столько, сколько требовала ситуация или текущий объем неотложной работы.
Евгению Петровичу, трудоголику по призванию и перфекционисту от рождения, такое отношение к работе нравилось, поэтому через какое-то время он перевел Морозову на должность главного специалиста-аналитика, взамен уволившейся пенсионерки, решившей посвятить свое свободное время даче и внукам.
Что касалось ее личной жизни, то Гаврилов, со слов своего вездесущего заместителя Зои Михайловны, знал, что Ирина уже несколько лет живет в гражданском браке со своим молодым человеком, но расписываться и заводить детей с ним пока не торопилась.
Этот статус-кво, с точки зрения руководителя, устраивал Евгения Петровича, поэтому он всячески способствовал дополнительному обучению и профессиональному росту Ирины, как впрочем, способствовал и другим прилежным и трудолюбивым сотрудникам своего управления, ничем особо не выделяя ее среди остальных и не возводя в ранг любимицы или приближенной.
Наверное, все бы так и шло своим чередом, но после Нового года в первый рабочий день после длительных новогодних каникул, ставших для большинства офисных работников уже традицией, Гаврилову приснился еще один сон, который мог присниться только юноше, вступающему в пору возмужания, настолько отчетливо яркими и возбуждающими были краски и ощущения, которые сопровождали все происходящее во сне.
Ему приснилось, что в его кабинет вошла Ирина и попросила какой-то документ, необходимый ей для работы. Евгений Петрович подошел к стеллажу, стоящему сбоку от его рабочего стола и чуть приподнявшись на носочках, потянулся за папкой, стоящей на самой верхней полке.
То ли он слегка потерял равновесие, то ли Ирина, не рассчитав расстояние, подошла к нему слишком близко, но в этот момент их тела соприкоснулись. Гаврилов неожиданно для себя ощутил, как на мгновение она прижалась низом своего упругого живота, еще не рожавшей и не раздобревшей женщины, к его бедру и ощутил на своей шее ее горячее дыхание, что показалось, будто ее губы вот-вот коснутся ее.
Это давно забытое ощущение молодого женского тела, неизвестного и неизведанного, желанного и недостижимого, словно вернувшееся из далекой юности, взорвало все его существо и заставило сердце забиться в каком-то новом, захлебывающимся от восторга, безудержном ритме.
Гаврилов моментально проснулся и попытался восстановить свое прерывистее дыхание, которое напоминало дыхание спринтера, установившего новый мировой рекорд на стометровке. Дыхание восстанавливалось с трудом….., а сердце молотило так, будто он в одиночку по лестнице поднял на двенадцатый этаж концертный рояль.
Он лежал с открытыми глазами, глядя в темноту, и чувствовал себя только что изменившим своей супруге. Гаврилов по привычке повернул голову влево - часы на будильнике показывали время - три часа тридцать девять минут.
- Интересное сочетание, как криптограмма, - отметил он для себя, - три умножить на три равняется девять… Или три плюс три и не хватает еще трех, чтобы получилось девять. Значит что-то должно произойти через три месяца…. Ладно, поживем – увидим…
Гаврилов практически расшифровал в сочетании цифр срок своего земного пребывания, так как жить ему оставалось не более трех месяцев.
Убедившись в том, что ночь для него закончилась, Евгений Петрович выбрался из постели и пошел на кухню пить свой любимый китайский чай, который всегда помогал ему восстанавливать ясность и мудрость мыслей в трудных ситуациях, но вскоре убедился в наивности своих надежд - ни ясности, ни мудрости, ни даже хоть какой-нибудь решительности, чай ему не принес. Мысли его постоянно зацикливались на только что увиденном, прочувствованном и пережитом ночном служебном сне.
С этого дня, а точнее, с этой ночи началась новая жизнь Евгения Петровича Гаврилова, полная неизвестности и призрачных надежд на абсолютно непонятное, но желанное будущее.
Следующие три недели, Гаврилов приходил на работу, но сама работа от него куда-то уходила, потому что ни о чем другом, кроме этого сна он думать не мог.
Евгений Петрович терзался непрерывными сомнениями и мучительными раздумьями, пытаясь разобраться в самом себе и ответить на вопрос – почему и зачем ему приснился этот сон. Ясно было одно, что сон этот неординарный, если не сказать – вещий, а Гаврилов в вещие сны верил.
С домашней ситуацией он разобрался в течение первой недели. Ольга, по его мнению, была надежной, и, скорее всего, хорошей женой. Она не идеализировала других мужчин и не делала телесных движений налево, следила за его здоровьем, согласно предписаниям врачей, а после семейных недоразумений не считала зазорным первой начать диалог. Супруга разделяла увлечение Гаврилова рыбалкой и охотой и, что немаловажно с точки зрения семейного бюджета, ей были чужды бутиковый фанатизм и синдром шопоголизма.
Казалось бы, ну что еще нужно человеку, перевалившего зенит своей жизни – живи и радуйся. Однако, выйдя удачно замуж, Ольга, как и большинство женщин, посчитала, что обратной дороги для него нет и стараться быть для своего мужчины интересной и разной - это лишняя трата времени и сил.
В связи с этим, как для себя определил Гаврилов, их супружеский союз постепенно выродился в тупиковую и отлакированную внешним благополучием, форму сосуществования двух людей, готовящихся к пенсии и греющихся остывающим пеплом чувств и страстей давно минувших ночей.
Подводя итоги прожитой семейной жизни, Евгений Петрович, вложивший в создание и процветание семьи все свои силы, мысли и надежды, чувствовал себя обманутым.
Обманутым Ольгой, которая за восемнадцать лет так и не стала для него близким человеком, с которым хотелось бы жить, мечтать и воплощать в жизнь задуманное. А самое главное, она так и не стала для него женщиной, к которой всегда и отовсюду хотелось бы возвращаться, чтобы обнять ее и почувствовать желанное тепло.
Чувствовал себя обманутым сыном, на которого возлагал родительские надежды, рассчитывая передать ему часть своей души, опыта и знаний, и взрастить в нем лучшие человеческие качества.
У Гаврилова пропали смысл и цель жизни…
Ждать пенсии, выращивать на даче клубнику и нянчить возможных внуков – этот удел не при-влекал «инопланетянина» Гаврилова. Он не мог жить без любви к женщине, которая была для него единственно желанной и ради, которой ему бы хотелось жить.
Возможно, что чувство того, что его обманули, а также отсутствие цели и смысла жизни, стали той ржавчиной, которая исподволь разъедала семейные отношения Гаврилова и, одновременно, порождала скрытую потребность любить кого-то и быть любимым.
В итоге своих размышлений, Евгений Петрович Гаврилов, к своему радостному ужасу или к ужасной радости – он так и не смог определиться с терминологий, понял, что любит Ирину и любит давно, возможно, с того самого момента, когда впервые увидел ее на работе.
Промучившись две недели, Гаврилов решил, что если он не озвучит Ирине то, что он чувствует по отношению к ней, он будет себя считать последним и заурядным трусом.
В один из дней, окончательно решившись на безумие и понимая всю бесповоротность своего шага, Евгений Петрович, подойдя к ней, сказал: «Ира, у меня есть конфидециальный разговор. Мы могли бы сегодня после работы обсудить одну тему, но не офисе, здесь слишком много слушателей. Предлагаю в кафе возле метро».
Ирина, не подозревая ничего предосудительного или необычного в этой встрече, согласно кивнула в ответ головой – мол, надо, так надо и лишь уточнила время – во сколько?
Учитывая, что Ирина не курила, в отличие от других сотрудниц управления, Евгений Петрович предварительно, еще до обеда, забронировал в кафе столик для не курящих.
Расположившись на мягких диванчиках друг напротив друга, чтобы можно было вести разговор, видя глаза и реакцию собеседника, Гаврилов заказал Ирине фисташковое мороженное с необычным названием «Зеленушка» со взбитыми сливками и киви и бокал сухого вина. Кофе даме попросил принести позже, а себе – крепчайший ристретто и двойной эспрессо.
Пока Ирина смаковала «зеленушку», запивая ее вином, Евгений Петрович с непривычным интересом разглядывал ее вблизи, во вне служебной обстановке, пил бодрящий кофе и чувствовал, как его сердце набирает обороты, а решимость вибрирует, словно ломающийся юношеский голос. Наконец, набравшись бесшабашной храбрости и понимая, что назад дороги нет, Гаврилов бросился в омут признаний.
- Ира, - чуть запнувшись, начал он, - то, о чем я сейчас расскажу касается моего отношения к тебе, поэтому, если твое сердце занято Ромео, а я знаю, что у тебя есть молодой человек или, как сейчас принято говорить - бойфренд, то дальше мы просто довольствуемся вкусом мороженного и кофе без дальнейших слов. Мне продолжать или будем пить кофе?
Ирина опустила глаза и, чуть задумавшись, тихо ответила – «Продолжать»…
Сцепив пальцы своих рук в замок и глядя в ее глаза, Евгений Петрович пересказал Ирине два своих сна - о ребенке, которого он баюкал на своем плече и случай с папками в его в кабинете…
А дальше Гаврилова понесло, как Остапа Бендера на шахматном турнире в Нью-Васюках… Он говорил Ирине, что любит ее так, как никого и никогда не любил раньше. Говорил, что готов оставить всех и все, чтобы быть рядом с ней и дышать вместе одним воздухом, хочет, чтобы она была его женой и родила ему ребенка…
Господи, да что он только ей не говорил, чтобы достучаться до ее души и донести до нее свое чувство…
- Знаешь, я много думал – чем же мое чувство к тебе отличается от всего, что было до тебя, и понял, - словно пытаясь еще раз определить для себя это отличие, рассуждал вслух Гаврилов, - я впервые люблю, люблю тебя не как объект вожделения и сексуального обладания. Нет, я люблю тебя, как женщину, с которой просто хочу быть рядом, вдыхать запах твоего тела и видеть твои глаза, улыбку, а все остальное – потом…
Он говорил красиво, увлеченно, искренне и внезапно умолк.
- Извини, наверное, я очень долго говорил, - словно боясь потревожить ее, спросил он Ирину, которая, похоже, не ожидала такого поворота в сюжете их встречи.
- Господи, за что мне все это? – прикусив губу, в отчаянье простонала Ирина, - так было хорошо – хорошая работа, хорошая зарплата, хороший коллектив, вы – замечательный начальник, вы столькому научили меня и вот тебе на…. Ну, что мне теперь, увольняться?
Евгений Петрович, мне, конечно, льстит внимание такого зрелого мужчины, как вы…, но мне тридцать один год, а вам – пятьдесят три, у нас разница в возрасте двадцать два года. Как вы себе это представляете, что я скажу маме, своим подругам, коллегам?
Вы хороший человек, интересный и умный мужчина и если бы вы не были моим начальником, возможно, между нами что-то и могло срастись, но я так устроена, что просто не могу смотреть на вас иначе, как глазами вашего подчиненного. Ну, не могу. Понимаете? Это так все неожиданно для меня…
Гаврилов внимательно выслушал взволнованную речь Ирины и предложил ей не торо-питься с заключениями и выводами, а взять паузу для того, чтобы осмыслить все услышанное сегодня.
Дальнейшие события развивались, как пишут в романах, со скоростью снежного кома, пущенного с вершины горы. После откровений Гаврилова взаимный интерес друг к другу, несмотря на возражения и контраргументы Ирины о разнице в возрасте, только усилился.
Ирина и Гаврилов периодически посещали кафе после работы, болтали о том, о сём, но в вопросах Ирины все больше проявлялся интерес к семейной жизни Евгения Петровича и его отношениям с супругой, что вселяло какую-то надежду на принятие сделанного ей предложения.
Спустя месяц они до одури целовались в опустевшем офисе, оставаясь на работе дольше положенного ради этих сладостных мгновений. Но на все дальнейшие предложения Гаврилова принять хоть какое-то внятное решение, Ирина раздражалась и просила не наезжать на нее «танком», торопя ее с ответом.
Евгения Петровича угнетало состояние, когда он может наблюдать любимую женщину только в служебный телескоп, как недосягаемую звездочку седьмой величины, украдкой любуясь ею, и ждать недолгих вечерних поцелуев. А потом, проводив до метро, представлять, как приехав домой, она ждет с работы своего бойфренда и, поужинав по-семейному, ложится с ним в одну постель.
При очередном предложении Гаврилова выйти за него замуж Ирина незатейливо дала понять, что ее устраивали бы нелигитимные любовные отношения, или, говоря проще, она могла предложить себя только в качестве любовницы.
Последующие пояснения были так же тривиальны – ее необъяснимо тянет к Гаврилову как к личности - это раз, а во-вторых, остроту ощущений, которые притупились в ее личной жизни, можно получить только с другим партнером, в качестве которого и мог бы быть Евгений Петрович.
Такого поворота событий Гаврилов не ожидал. Быть вечным третьим, прячущимся по углам, трясущимся за свою репутацию, соблюдающим правила конспирации и напрягающим свою фантазию, чтобы рассказывать супруге очередную байку про необходимость своего отсутствия дома, изначально не входило в планы Евгения Петровича.
Он ненавидел двуличие и ложь, в любом ее проявлении, потому что это была та ржавчина, которая незримо могла уничтожить его совесть и благородство, а значит и личность. Он хотел быть любимым и единственным, а кормиться, как вороватые воробьи, крошками с чужого стола – этого он принять не мог.
Гаврилов долго мучился над стоящей перед ним дилеммой – быть жалким любовником женщины, которую он любил больше своей жизни или порвать с ней все отношения, претерпев при этом нечеловеческое страдание и окончательно потеряв смысл всей своей оставшейся жизни.
Наивно полагая, что возможная близость с Ириной будет способна дать новый импульс их отношениям и повлияет на ее решение стать его женой, Гаврилов решился на отчаянный, хотя и ожидаемый шаг – он предложил ей поехать в подмосковный пансионат и провести вместе два выходных дня.
Предложение было благосклонно принято.
После прогулок по лесу, бассейна и ужина в ресторане они, наконец, долгожданно оста-лись в номере вдвоем, оставив там, где-то далеко-далеко, проблемы, работу, домочадцев и все, все, все, что мешало бы слиться в одно целое.
Гаврилов впервые видел перед собою свою любимую женщину без секретов и тайн, обычно скрываемых одеждой. С жадностью истомившегося мужчины и благоговейной нежностью неофита он покрывал каждый сантиметр, желанного и доступного сейчас, ее тела легчайшими и невесомыми поцелуями, стараясь не пропустить не обласканными его губами ни одного бугорка и ни одной впадинки, начиная с мизинца левой ноги и заканчивая свои поцелуи на мизинце правой. Целуя ее, он ощущал под своими ладонями ее напрягшиеся розовые соски, еще не знакомые с кормлением младенца и ощущал трепет желания, волнами пробегавший по ее телу.
Это был упоительный восторг и безбрежность чувств, когда море и небо переходят на горизонте одно в другое и когда мужчина и женщина сливаются вместе в одно целое, задыхаясь в беспамятстве и теряя счет времени, превращаясь в Космос, способный создать новую жизнь.
Потом Ирина дремала на плече у Гаврилова, положив свою руку ему на грудь, а он лежал рядом, боясь пошевелиться, чтобы не потревожить ее сон, утомленно посапывающую и по-детски беззащитную.
- Ты теперь уволишь меня, да? – не открывая глаз, спросила Ирина.
- Не говори глупостей, я теперь на тебе женюсь, как настоящий джентльмен, - в тон ей ответил Гаврилов.
- Ничего не получится - я поспешила, а ты опоздал родиться, мы теперь как параллельные рельсы, уходящие в бесконечность. Ты будешь любить меня, а я буду мучиться от невозможности эти рельсы соединить в одной точке.
От этих слов у Гаврилова противно заныло под ложечкой, как всегда бывает в безысход-ной ситуации. Он высвободил руку, которой обнимал Ирину и заботливо укрыл ее одеялом.
- Ты поспи немного, а я тебе стихи напишу, хочешь? – не рассчитывая на ответ, спросил он.
- Хочу, - прошептала Ирина, - у тебя хорошие стихи получаются, только всегда очень грустные.
Гаврилов взял ноутбук, с которым, практически, никогда не расставался и сел в кресло. Стихи, на удивление, слагались быстро, наверное, безнадежность их отношений отчаянно вдохновила его и, примерно, минут через тридцать на мониторе появилось то, что он прочитал Ирине утром:
Ты меня по имени назвала,
Подошла, решимости полна,
И мое дыханье оборвала
Нежности горячая волна.
Затянуло очи поволокой…
Неужели мною ты больна,
Неужели я от сероокой
Получу желанное сполна?
Положила руки мне на плечи,
Смежив веки, волю дав губам,
Показалось, будто вечер вечен,
И судьба вняла моим мольбам.
Неужели, все же ты решилась
Быть со мной единой до конца?
Нет, родная, это мне приснилось,
Не забьются в унисон сердца.
Обняла руками мою шею,
Допустила до своей груди,
Только я тебе, увы, не верю
И меня за это не суди.
Ведь зимою не приходит лето,
Не бывает дыма без огня,
Вот и мне не получить ответа
На вопрос - а любят ли меня?
…………………………………………………………
Мне на шею положили руки,
Допустили к телу невзначай…
Так играют чувствами от скуки,
Чтобы утром мне сказать – «Прощай!»…
- Здесь все неправда, я тебе не говорила «прощай», - слегка обиделась Ирина, - наоборот, я хочу спросить - когда мы снова поедем куда-нибудь?
- Да, нет, в стихах все – правда. Сказать «прощай» - дело времени, - возразил ей Гаврилов, - вот увидишь, что я был прав, у меня интуиция снайпера. Без интуиции снайпер - не жилец. Слушай, давай не будем о грустном…
Обратную дорогу они ехали молча, думая каждый о своем. Ирина вспоминала ночные события и прикидывала в уме, как правдоподобнее объяснить бойфренду свое двухдневное отсутствие, а вот у Гаврилова с мыслями все было гораздо мрачней.
Он вдруг ощутимо понял, что Ирина так никогда и не решится стать его женой и до поры до времени, ее вполне бы устраивал обоюдный адюльтер, в котором она черпала бы для себя новые ощущения и была при этом искренне честна перед собой.
Роль постельного мальчика номер два была для него унизительна, физически неприемлема и психологически невозможна, как невозможно рыбу научить петь арии Паваротти. Господи, ну почему все было так непредсказуемо и безнадежно?
У Евгения Петровича ныло под ложечкой, как это бывает в безвыходной ситуации, когда уже нет ни сил, ни возможности перевести ее в желаемое русло. Он судорожно сглатывал несуществующую слюну и отчаянно сжимал обеими руками руль, будто поднимал в воздух многотонный, воздушный лайнер, а не вел по шоссе легковой автомобиль.
Гаврилов не чувствовал угрызений совести по поводу своей супружеской измены, потому что он поставил на карту все – свою честь, свою любовь, свое будущее и даже свою жизнь. Он был готов к любым переменам только ради того, чтобы быть рядом с Ириной, но быть любимым и единственным.
А вот с планами Иришки желания Гаврилова, похоже, как-то не совпадали, правда, она не очень-то и мучилась угрызениями совести, изменяя своему домашнему спутнику. Что было у нее в голове и что в душе – было загадкой для Евгения Петровича.
Ирина съежилась на переднем сидении, положив ногу на ногу, и изредка поглядывала на Гаврилова.
- Ты обиделся? - спросила она, когда они подъехали к дому, - весь такой колючий.
- Да, не колючий я, просто сосредоточенный, - чуть подоврал Гаврилов, - дорога все-таки, да и задумался о своем.
- Беги, тебя уже, наверное, заждались, - сказал он, целуя ее в щеку, соблюдая конспирацию и не доезжая до подъезда, - завтра встретимся, на работе.
- Значит, точно обиделся, раз в щеку, - обреченно вздохнула Ирина, - ну не трави ты мне душу, а?
- Пока, - Гаврилов закрыл за ней дверь и нажал на акселератор.
Все - выходные закончились. А может быть и не только выходные….
На этом кинопленка памяти Евгения Петровича обрывалась, потому что Ирина была его последней и безнадежной любовью. Вспоминать больше было некого.
Глава 4. Визит к любимой
Переворошив в своей памяти всех тех, кого он любил или думал, что любит, Гаврилов обязательно должен был навестить ту, ради которой он так внезапно и ско¬ропостижно умер.
Аккуратно выскользнув из своего остывающего тела, представляющего теперь интерес, разве что только для паталогоанатомов, Гаврилов без затруднений просочился через полупри-кры¬тую форточку на улицу и полетел к своей любимой женщине.
Маршрут он выбрал привычный - автомобильный, чтобы было легче ориентироваться в улицах и, хотя путь по земным меркам предстоял неблизкий, от Тушино до Выхино, по воздуху получалось во много раз быстрее, чем на машине, что приятно удивило Гаврилова.
Евгений Петрович летел над ночной, еще заснеженной, мартовской Москвой и морозный воздух, с каким-то смутным запахом приближающейся весны, нервно покалывал его ноздри.
Внизу сновали редкие машины, похожие сверху на жуков со светящимися глазами. Не было ни прохожих, ни дворников-таджиков, ни патрулирующих полицейских – не было, практически, никого - было раннее-раннее московское утро и летящий по еще ночному небу Гаврилов.
Изредка, по пути, то там, то здесь ему встречались такие же горемыки, преставившиеся ночью и не дожившие до утра. Вот прошелестел мужчина в рубашке и цветастом галстуке, но… без брюк, в модных семейных трусах в полосочку.
- Бедолага…, одеться не успел, - подумал Гаврилов, - наверное, муж застукал в семейном алькове.
Потом ему встретилась женщина лет пятидесяти в длинной ночной рубашке, а чуть поодаль, следом за ней, летел моложавый, интеллигентного вида мужчина, похожий на преподавателя вуза.
- Зачет принимал у студентки, перевозбудился, результат - инфаркт на рабочем месте, - поставил предположительный диагноз Гаврилов, – студентки сейчас, как участницы конкурса красоты… Система высшего образования должна предъявлять повышенные требования к здоровью преподавательского состава, - иронично закончил он свою мысль.
Пролетев Волоколамку и выйдя в полете на простор Ленинградского проспекта, в районе Сокола, он увидел воспаряющего вверх, от Храма Всех Святых, батюшку в черном подряснике.
- Не дотянул до заутрени, батюшка, преставился, - констатировал Гаврилов, - интересно, сразу в рай полетит или увидимся еще где?
Свернув в районе Баррикадной на Садовое кольцо, где как раз находится парной элит-клуб «Escape», Евгений Петрович увидел парящего, в прямом смысле этого слова, так как от него еще шел пар, полуголого крепыша, руки и спина которого были украшены затейливыми татуировками - перстнями, черепами и колючей проволокой, а на груди красовался римский гладиатор с мечом в руке.
- Браток похоже из «быков», перепарился в сауне с девчушками, - отметил про себя Гаврилов.
Астральные тела, а может быть души (у Гаврилова сейчас не было времени и желания вникать в мистическую терминологию) возникали из темноты и растворялись в ней снова, отправляясь по только известным им адресам.
В районе метро «Парк культуры», Гаврилову встретился молоденький и худой солдатик, видимо, из элитной воинской части, расположенной на Фрунзенской набережной, без головного убора, со слипшимися от запекшейся крови волосами. Лицо его с закрытыми глазами было белее снега, а небольшое и аккуратное входное отверстие под подбородком от пули калибра «семь шесьдесят два» логично предполагало наличие на затылке выходного отверстия, из которого и вытекла вся эта кровь на его гимнастерку и волосы.
- Жалко пацана, - с горечью подумал он, вспомнив своего, призывного возраста, сынишку Максима, - суицидный «самострел». «Деды» достали или девчонка замуж вышла, а может быть, и то, и другое вместе. Гаврилов знал, о чем говорил, потому что за годы своей службы видел и не такое.
Последний, кто пролетел в непосредственной близости от Гаврилова, и с кем он едва не столкнулся в полете, был полицейский, кажется, сержант, в перепачканной грязным снегом куртке с надписью на спине - «ПОЛИЦИЯ». От стража порядка сильно пахло не очень качественным алкоголем, похоже, еще и обильно «отлакированного» пивом.
- Не хватало еще ДТП на том свете, - недовольно проворчал Евгений Петрович и сменил горизонт полета во избежание столкновений на «встречке».
Полицейских, особенно гибэдэдэшников, и спортсменов Гаврилов не переваривал физиологически. Это были представители особых «наций», которые смешиваясь с людом существующим, все равно порождали себе подобных – гибэдэдэшников и спортсменов.
Первые, неприкосновенно охраняемые законом, с державными лицами беззастенчиво обирали народ и по делу, и без дела. Остановив машину, они моментально оценивали ее стоимость и финансовые возможности владельца, исходя из которых, пытались раскрутить хозяина автомобиля по нужной статье нарушения в соответствии с негласно установленным руководством тарифом и планом выявления нарушений.
- Суки, - про себя говорил в таких случаях Гаврилов, - их бы на юг послать, где жарко и по-русски не говорят, чтобы побегали они по горам или по песчанику в «броннике» и в полной выкладке, может быть, и совесть у них проснулась…
Вторые, пользуясь полученными от природы физическими данными, как правило, считали, что сила есть – ума не надо, и с энтузиазмом достойным лучшего применения, пытались бежать быстрее, прыгать выше и бить в лицо сильнее, доказывая окружающим, что они лучше всех живущих на планете.
- Интересно, - думал Гаврилов всякий раз, увидев мельком по телевизору какие-нибудь спортивные состязания, - а вот если бы человечество со времен древней Греции так бы и бегало, и прыгало, и качало мышцы, то, пожалуй, не было бы у нас ни самолетов, ни машин, ни телевизоров, ни мобильников. Жили бы все, бегая, подпрыгивая и играя бицепсами, и ходили бы в набедренных повязках или шкурах, в зависимости от температуры местного климата.
- Гладиаторы, - характеризовал эту породу хомо сапиенсов Евгений Петрович, - эрзац-пища для черни.
И те, и другие, как правило, были «троешники», как определял для себя эту породу людей Гаврилов, которые по окончании своей службы или спортивной карьеры, зачастую, встречались в одном и том же месте – в штате какого-нибудь частного охранного предприятия. Исключения были настолько редки, что ими можно было бы пренебречь, как незначительной математической погрешностью.
Однако, полет покойного тем временем продолжался.
И чего я поперся по Садовому? – сам себе задал вопрос Гаврилов, - надо было лететь по Третьему транспортному – было бы чуть дальше, зато коллег по несчастью меньше…
На Таганке он свернул направо и, миновав Таганскую и Нижегородскую улицы, притопил по Рязанскому проспекту до одноименного метро, бывшего для него последним ориентиром. Долетев до него, Евгений Петрович резко свернул влево и, оставив под собой железнодорожные пути Казанского направления, стал не торопясь снижаться. А вот и долгожданная улица Юности. Фитнес-клуб «Марк Аврелий», автомобильная стоянка, и, наконец, дом номер одиннадцать.
- Улица Юности…, - чуть нараспев, задумчиво прошептал Гаврилов, вспоминая песню о молодости Сергея и Татьяны Никитиных, которую даже попытался напеть, заполняя забытые слова классическим «тра-та-та»:
«Хорошо ходить конем, тра-та-та-та-та-та,
Не дрожать над каждым днем - вот уж этого навалом.
Хорошо быть молодым, тра-та-та-та-та-та,
Спирт, бессоница и дым, тра-та-та-та-та-та,
Наши юные тела закаляет исступленье,
Вот и кончилось, ля-ля!»
Что это было за «ля-ля», которое кончилось, Гаврилов не помнил, но в целом, остался доволен оригинальным, как ему показалось, исполнением бардовского шлягера. Настроение его улучшилось, и он едва не сказал вслух: «А жизнь, в общем-то…», после чего, на секунду запнувшись, поправился: « А смерть, в общем-то, налаживается…!» и, немного смутившись своей «черной» остроты, начал снижение к нужному окну.
Ирина жила на третьем этаже в однокомнатной квартире, оставшейся ей от родителей, переехавших в Ясенево. Дом был большой, многоквартирный, построенный в виде квадрата с внутренним двором и пилоном, выходящим в сторону улицы Юности.
Гаврилов просочился через стекло балконной двери в комнату и облетел квартиру. На кухне он заметил, что с вечера здесь на скорую руку отмечали какой-то праздник. На неубран-ном, после празднования, столе стояли две тарелки с остатками салата «Оливье», блюдо с надкусанными блинчиками, начиненных фаршем из говяжьего сердца, которые возможно были единственным фирменным блюдом хозяйки, недоеденные оливки с лимоном, чуть початый йогуртовый тортик с дольками киви, а также два фужера, один из которых лежал с отколотой ножкой, и почти пустая бутылка «Российского шампанского».
- Да, меню не похоже на ужин аристократа, - как гурман и большой любитель кулинарии, оценил набор продуктов и блюд Гаврилов.
Он вспомнил, что бойфренд Ирины работал осветителем в каком-то московском театре - то ли Оперетты, то ли Вахтангова, да это было и неважно. Существенным было то, что, судя по всему, празднование Международного дня театра со среды 27 марта труппа перенесла на субботу, то есть на вчера, после чего торжество плавно продолжилось дома, в узком, так сказать, семейном кругу.
Судя по испачканной побелкой куртке, висевшей в прихожей и замызганным грязной слякотью ботинкам, бойфренд Ирины пришел с корпоратива в состоянии неустойчивого равновесия, называемом физиками – бифуркацией. Шел он, очевидно, не разбирая дороги и, поднимаясь по лестнице, периодически прислонялся к побеленным стенам пролетов.
Разношерстность, если не сказать, алогичность блюд, теснящихся на кухонном столе, возможно и не говорила об отсутствии кулинарного вкуса у обитателей квартиры, но могла косвенно подтверждать догадку, что хозяйка дома изначально не собиралась ничего праздновать и, возможно, была недовольна поздним возвращением своего спутника из театра, поэтому и меню составлялось стихийно из того, что было у нее под рукой или из того, что было куплено кавалером по дороге домой.
- Сначала была небольшая семейная разборка, учитывая грязную обувь, куртку и разбитый бо-кал, потом шампанское сделало то, что должно было сделать, а потом их настигла она – госпожа Страсть. Было видно, что очень торопились, даже посуду не убрали. Хотя понять их можно - после ссоры и объятья вдвойне слаще, - как вынужденный участник ссор и гурман объятий, сделал свой аналитический вывод Гаврилов.
Евгений Петрович переместился в комнату и, увидев свободное от одежды кресло, стоящее чуть в стороне от разложенного двуспального дивана, приземлился в него. Все увиденное стопроцентно подтвердило сделанные им на кухне житейско-прикладные выводы.
Недвусмысленные улики поспешного и нетерпеливого раздевания двух людей, торопя-щихся слиться друг с другом, были беспорядочно разбросаны по всей комнате. На полу, у входа в комнату, валялся женский халатик, вывернутый рукавами наизнанку, далее, в таком же состоянии, лежали спортивные мужские брюки и футболка, судорожно сдернутая через голову. Чуть поодаль, у самого дивана, вальяжно распластались мужские трусы, рядом с ними целомудренно съежились белые трусики Иришки, а завершал общую картину разгула страсти наброшенный на абажур торшера, стоящий рядом с диваном, белый бюстгальтер с плотными поролоновыми чашечками.
Признаться честно, Гаврилов терпеть не мог бюстгальтеры с подобными вставками, потому что такой конструкцией обычно пользовались или пышнотелые кустодиевские дамы, чтобы подчеркнуть пышность своих форм и привлечь к ним восхищенные мужские взгляды, или же представители слабого пола астенического телосложения, пытающиеся выдать имеющееся у них, в действительности, за страстно им желаемое и тем самым ввести в заблуждение представителей сильной половины человечества относительно имеющегося размера груди и ее объемного содержания.
Но самая главная неприятность состояла в том, что плотный поролон абсолютно не передавал мужской ладони никаких тактильных ощущений.
Создавалось впечатление, что пальцы ощупывают не живую плоть, а пластмассовый манекен в витрине магазина женской одежды, что отвлекало мужчин в самый ответственный момент и заставляло их пытливо гадать, какой же сюрприз может их ожидать под этим «бронежилетом».
Ирина же пользовалась такой моделью по чисто эстетическим соображениям – она не любила, чтобы у нее где-нибудь и что-нибудь призывно проступало.
Сейчас она лежала на правом боку, подсунув руку под подушку, умиротворенно и размеренно дыша, как египетская Клеопатра после ночи проведенной с римлянином Марком Антонием. Воздух в спальне был наполнен запахом «Гуччи Раш» - любимых духов Гаврилова и, по всей видимости, «римского триумвиратора» тоже.
«Марк Антоний» лежал рядом, по-хозяйски обняв ее грудь, прикрытый наполовину скомканной простыней и выставив наружу свои обнаженные ягодицы.
- Неплохо сложен, - объективно оценил Гаврилов постельного спутника Ирины, - похоже, спортсмен. Не Тарзан, конечно, как у Наташки Королевой, но не плох, – отметил он, - эти ребята без особых эмоций и заниматься любовью могут столько, сколько надо. А вот с духовностью и лирикой они не в ладу - в голове у них или ринг, или татами, или детективы …. так сказать, издержки психотипа, что-то среднее, между йети и Колей Валуевым, хотя может быть, это одно и то же….
Он долго всматривался в лицо «Антония» - кого-то он ему напоминал, мучительно пытался вспомнить Гаврилов…. Длинный, продолговатый, почти римский нос, маленькие глаза, чтобы не засыпало песком, плотно прижатые уши, слушающие приближение жертвы …
И вдруг вспомнил - инструктаж перед выходом на задание - голова широкая, с хорошо выраженным шейным перехватом, сверху покрыта крупными щитками, образующими подобие щита. Укус весьма болезненный. Ба, да это же - щитомордник.
Девяносто седьмой год, последний год службы, Казахстан, степь, мелкосопочник, тренировочный марш-бросок для проверки слаженности сводного отряда от станции Мойынты до городка Аягуз, где находился конечный пункт похода.
Сводная группа Главного разведуправления - восемь человек, плюс командир и он – снайпер и аналитик группы. Собираясь на марш после короткого привала, и протянув руку к вещмешку, Гаврилов увидел этого представителя пресмыкающихся, притаившегося в тени снаряжения. Рисковать, естественно, не хотелось… Змея, хотя и не смертельно опасная, выводила укушенного из строя на пять – семь дней.
Разведка шуметь не должна - это закон. Достав из кармана случайно оставленный от ле-денцов полиэтиленовый пакет и надев его на ствол, недавно принятого на вооружение и только проходившего «обкатку» в полевых условиях, восемнадцати зарядного пистолета «Гюрза», Гаврилов, коротко прицелясь, нажал на курок. Затвор мгновенно отработал свой выход, и стреляная гильза бесшумно уткнулась в песок, а место ее занял следующий боевой патрон.
Звук выстрела, чуть сглаженный самодельным полиэтиленовым глушителем, все же ока-зался громче, чем этого бы хотелось стрелявшему. Голова щитомордника дернулась и раздроб-ленная, вылетевшей из ствола со скоростью четыреста десять метров в секунду девятимиллиметровой пулей, закончила его разбойничью жизнь. Подергавшись недолго в конвульсиях, змея затихла.
- Достойный ствол, - подвел итог выстрелу Гаврилов, перепробовавший в своей практике более десятка образцов короткоствольного оружия от революционного нагана до современной итальянской «Беретты», - умеют же делать, когда захотят.
- Кто стрелял? - зашипел, прибежавший на звук выстрела командир группы майор ГэРэУ Ковальчук.
- Я, - коротко ответил Гаврилов и поднял с песка стреляную гильзу, чтобы не оставлять следов, - а что мне теперь, до вечера ждать пока он в свою норку забьется? - недоуменно спросил он у майора.
- Змею закопать, едрена мать, - в рифму отдал команду Ковальчук, - и чтобы никаких следов,- закончил гротеском он свою тираду, - ты бы ее еще гранатой утихомирил. По прибытии на базу напишешь рапорт! Совсем от рук отбились, ковбои…
- Да напишу, напишу, - пробурчал Гаврилов, - взысканием больше, взысканием меньше, зато выстрел какой, а? …. Змею он, конечно, закопал в песок и промел место погребения веточкой полыни. Действительно, разведчикам оставлять за собой следы нельзя.
- Ну, вылитый щитомордник, - глядя на «Антония», заключил Гаврилов, - жаль, что «гюрзы» нет, а то бы она здесь всех расставила по своим местам, - исходя из прошлого опыта, прикинул он возможный итог встречи.
Сидя в кресле и глядя на эту утомленную обнаженную пару, мирно посапывающую на исходе субботней ночи, Евгений Петрович почувствовал тупую ноющую боль выше желудка, в том месте, где у живого Гаврилова находилось солнечное сплетение. Эта изнуряющая боль подкатывающей ревности агрессивно растекалась по всей брюшной полости и лишала организм возможности хоть как-то ей противостоять.
Такое же чувство Гаврилов уже испытал однажды в жизни, когда будучи еще капитаном несущим службу в наряде помощником дежурного по части, поздно вечером он пришел домой, чтобы забрать забытые перед уходом в наряд бутерброды.
Открыв своим ключом входную дверь и бесшумно войдя в прихожую, чтобы не разбудить дочку и жену, он увидел голые ягодицы замполита батальона майора Кубрака, размеренно пытающегося утрамбовать лежащее под ним тело, а также ноги дражайшей супруги, стреножившие его поясницу и вздрагивающие в такт мужским движениям.
Гаврилов, замерший на мгновение, вышел также бесшумно, как и вошел, аккуратно закрыв за собой дверь.
- Зачем мешать людям, занимающимся тем, чем им приятно, - философски подытожил Гаврилов, - хорошо, что пистолет оставил в дежурке, а то было бы сейчас и много гильз, и много трупов.
На следующий день после сдачи наряда Гаврилов переехал в офицерское общежитие, а еще через день, без объяснения командованию причин и мотивов, подал заявление в суд о разводе…
Гаврилов перевел взгляд на Иришку, которая, вздрогнув, открыла глаза и, посмотрев от-сутствующим взглядом сквозь Гаврилова, снова погрузилась в сон.
- Похоже, что я лишний на этом празднике жизни. Зачем мешать людям вкусно спать? – мудро спросил сам себя Гаврилов и понял, что ему пора возвращаться домой.
Глава 5. Морг
В свое тело, уже порядком успевшее остыть и начавшее костенеть, Гаврилов вернулся почти вовремя. В доме царили слезы и суета. Надрывно всхлипывала Ольга, сопливился Максим, с растерянным взглядом растирал по лицу неугомонно бегущие из глаз слезы тесть и даже теща, периодически, заученным с детства движением, прикладывала платочек к глазам. Формальности были соблюдены.
Приехавшие медики и сотрудники полиции документарно зафиксировали, что признаков «насильственной смерти нет» и смерть покойного наступила в результате естественной остановки сердца.
- Ни хрена себе, - возмутился Гаврилов, - теперь остановка сердца во сне считается естествен-ной… хотя, - поразмыслив, он принял вердикт медиков, - не стреляли же в меня, в конце кон-цов, а если и стреляли, то женским любопытством познать мужчину, а любопытство, как гово-рится, к делу не пришьешь.
Медики уехали. Господа полицаи тягомотно мялись в прихожей в ожидании гешефта за ранний вызов, пытаясь навязчиво-участливо выяснить – не нужно ли ускорить процесс увоза тела, однако появившийся брат Ольги, шурин Гаврилова, в форме полковника МВД, прекратил эту разводку на, пусть и не большие, но все же деньги.
- Совсем менты обнаглели, хоть и полицией их назвали, а душок гнили в нос бьёт по-прежнему, - заключил Евгений Петрович.
Еще через час в квартире появились два санитара и водитель труповозки. Они, как старые знакомые, минуя прихожую, прошли прямо в комнату, в которой лежал Гаврилов и без обиняков уточнили у супруги: - Грузовой лифт есть?
Услышав отрицательный ответ, санитары беззастенчиво озвучили свою таксу, – пятьсот, за каждый этаж, или несите сами, - а дальше прозвучало даже как-то по-советски уважительно, - а мы подождем товарища внизу, возле машины.
- Тамбовский волк вам товарищ, - чуть не выругался Гаврилов, - нет, ну в конец оборзели… Да если бы я за каждую пораженную цель озвучивал свою таксу и получал требуемое, давно бы уже миллионером был и как сыр в масле катался. Сколько я этих «целей» нащелкал за двенадцать лет….
Через пару минут финансовый вопрос с санитарами был решен положительно. Гаврилова, как он был в одной куртке от пижамы, санитары шустро засунули в прорезиненный чехол с пришитыми по бокам ручками и спустили покойного по лестнице с шестого этажа, особо не церемонясь с телом на поворотах, периодически не очень гуманно чиркая его позвоночником о ступени.
- Что за обслуживание, - возмутился Гаврилов, - не дрова же несут - человека, хотя и бывшего….
Медицинский «РАФик», в который запихнули Гаврилова, был, вероятно, его ровесником и так дребезжал на неровностях дороги, что из-за своего невероятного шума показался перевозимому первым кругом ада.
Санитары привычно закурили «Золотую Яву» и через минуту салон «буханки», а именно так в народе назывался этот тип машины, наполнился табачным дымом, который с вожделением, через нос, глаза и уши, втягивал в себя Гаврилов, которому с самого раннего утра отчаянно хотелось курить.
В воскресенье пробок не бывает, поэтому едва сопровождающие успели добить по сигарете, машина въехала на территорию городской клинической больницы №67, что на улице Саляма Адиля, и, свернув налево, остановилась возле двери больничного морга.
Звонить долго не пришлось… Дверь, на удивление приехавшим, открыли довольно быстро и в дверном проеме появилась колоритная фигура крепыша в черной телогрейке, наброшенной поверх белого халата, не блещущего стерильной чистотой.
- Давайте, мужики, принимайте, - едва открыв двери машины, заторопили приехавшие «слуги Харона», - у нас еще четыре адреса, вроде и не жара, а народ уже кучковаться начал.
- Пургу не гони, - важно остановил их крепыш, - документы в порядке?
- Да в порядке, в порядке, катафалк подгоняй, перегружать будем.
Соблюдя все документальные формальности и записав данные о персоне покойника в журнал учета поступивших тел, Гаврилова не очень деликатно вытряхнули из мешка на каталку, обитую сверху нержавейкой, и закатили в бокс. К большому пальцу правой ноги ему привязали клеёнчатую бирку с персональным номером 777, набросили простыню и погасили верхний свет, оставив гореть дежурный светильник ядовито-фиолетового цвета - такой был в морге порядок.
Полежав немного на столе-каталке, Гаврилов решил осмотреть место своего пребывания и соседей по несчастью. Всего в боксе стояло столов десять, два из которых были еще свободны. Напротив, через проход, на столе лежал угоревший в сауне от жары и водки криминальный «бык», татуированные руки которого высовывались из-под накрывавшей его простыни. Рядом с ним скромно расположился служитель церкви – диакон из Храма всех святых, что на Соколе. По другую сторону от «быка» лежал преподаватель ВУЗа, сердце которого и главный орган репродуктивной системы, не выдержали напора ласк юной студентки, желающей сдать экзамен обязательно на «отлично». А следом за доцентом, как для себя его окрестил Евгений Петрович, распластался полицейский сержант, мучившийся, даже в морге, сильнейшим похмельем, судя по распространявшемуся перегару.
По правую руку от Гаврилова лежала женщина лет пятидесяти, доставленная из реанимации больницы, в которой своего морга, по всей видимости, не было, а слева находился, уже знакомый Гаврилову, солдатик-самострел, кровь из головы которого все еще проступала через накинутую на лицо простыню.
Еще через стол из-под простыни виднелись семейные трусы в «полосочку» «дон жуана» неудачника, потому как сбоку каталки свешивался кончик его приметного галстука, расцветкой которого он, возможно, хотел поразить воображение своей пассии.
- Ну, кажется, все «летуны» в сборе. Анекдот…, нарочно не придумаешь, - охарактеризовал ситуацию Гаврилов.
- Опачки, а у нас новенький в стойле, - подал голос криминальный «бычок», решивший взять на себя роль смотрящего, - прописывать тебя будем, колись, по какой статье париться собрался?
- По двум статьям - из журнала «Коммерсант» - «Криминал не пройдет» и из газеты «Московские новости» - «Любовь неповторима», - решил поерничать Гаврилов.
- Чего? – не понял расписанный татуировками быкастый, но раскинув две свои извилины – одну влево, а другую направо, почувствовал какой-то подвох, - ты чего дуру гонишь, фраерок, положняком жить не хочешь и горбатого лепишь по беспределу?
- Прекратите нарушать общественный порядок, - слегка заплетающимся языком и неуверенной дикцией, вспомнив о своем служебном положении, наехал на блатного сержант.
- Слышь, мусорок, - «бычок» не заставил себя долго ждать с ответом, - засохни и базар фильтруй, твое место, вообще, возле параши. Чего хозяина из себя корчишь без волыны, да еще и лохов чешешь?
Терпение Гаврилова стало иссякать и он решил вступить в диалог, перейдя на привычный и понятный для блатного слэнг, - Расписной? Ты за метлой следи, разбакланился, как терпила, чего фуфло гонишь на правильных пацанов?
Может тебе предъяву сделать, что братву кинул, кентов засобачил и кумовским подписался? Может тебя и в баньке за дело угорели, а? Кексуешь? Если не тупорный, глохни в раз.
После этой краткой, но абсолютно непонятной для всех присутствующих тирады Гаврилова, с братком произошла внезапная и необъяснимая метаморфоза…
Он, словно поперхнувшись, сдавленно выдавил из себя, - откуда музыку знаешь, чалый, по-свойски кумекаешь? – и, в ответ на многозначительное молчание Гаврилова, продолжил, - прости братан, косяк запорол, в натуре, на вилы попал.
- Следи за трассой, бычара, и старших не огорчай, - посоветовал Евгений Петрович, которого расписной принял за авторитета и больше не высовывался.
- Вы такой молодец, что уняли этого молодчика, а то совсем от него никакой жизни не было, если можно так выразиться, ну всех затерроризировал, - шопотом поблагодарила его женщина, лежащая справа, - а что вы ему сказали, а то я ничегошеньки не поняла?
- Я сказал ему, что он гавнюк, и что так с людьми не разговаривают, ну он и прислушался. Молодец, сообразительный оказался….
Вообще-то, если перевести то, что Гаврилов сказал «быку» на нормальный язык звучало бы, примерно, следующим образом: «Татуированный, следи за своим языком, а то орешь, как потерпевший и наговариваешь на невиновных. Может тебе напомнить, как ты друзей своих обманул и деньги им не отдал, да еще и с ментами сотрудничал, вот тебя в сауне и жизни лишили. Сомневаешься? Ну, если ты не дурак, то тебе лучше помолчать».
Честно говоря, Гаврилов ничего не знал о подробностях смерти «быка», но интуитивно блефуя, похоже, попал в точку.
Гаврилов был не только специалистом по блатной «фене», но и, дипломированным армейской жизнью, глубоким знатоком специфичного командирского языка, который показушно и двулично отвергался представителями публичной интеллигенции, однако непременно успешно использовался ими в узком кругу, в чем неоднократно лично убеждался Евгений Петрович.
В обычной жизни Гаврилов языком командирским не пользовался – не было острой необходимости, а вот в критические моменты или в боевой обстановке, образам и понятиям, любовно конструируемым командиром Гавриловым, цены не было, потому что они и время экономили, а порой и жизнь солдатскую спасали.
Ну, не будет же командир долго и нудно объяснять ситуацию и необходимые действия бойцов, при постановке боевой задачи, примерно, так: « Сержант Харламов, смирно! Ставлю перед Вами боевую задачу. Вы выдвигаетесь по горной тропе в сторону высоты Безымянной вместе с сапером из взвода обеспечения. Тропа может быть заминирована, поэтому приказываю Вам соблюдать максимальную скрытость, осторожность и осмотрительность при движении и подготовке маршрута для основной группы. Ваша задача - прикрывать сапера во время обнаружения мин и растяжек, а также при их обезвреживании; не обнаруживать себя и не отклоняться от маршрута. Вопросы есть? Вопросов – нет! Кругом – для выполнения задания – шагом марш!».
И что? Да ничего, боец уже к середине речи заснет от недосыпа, как летучая мышь под крышей, вроде и стоит он, а нет его - спит… и проснется только тогда, когда услышит команду «Марш!» А дальше что? А дальше, пацан, может и не вернуться…
Да нет, правильно показывают только в правильных фильмах про войну, заказанных Политуправлением, а в жизни все проще, все понятнее, и может быть, грязнее, как и сама война…
В жизни все происходит с точностью, до наоборот, грубо и неинтеллигентно, зато просто и доходчиво, что гарантирует, практически, стопроцентный результат выполнения задач без потерь личного состава.
В жизни бывало чаще всего так, ну или, примерно, так: «Харламов, пойдешь с «бомби-лой», глаза на жопу переведи, чтоб вас абреки с тыла не повязали. Каску снимешь – зубы свои в ней считать будешь, ты меня знаешь.
Закуришь на трассе - в бинокль запах учую, месяц потом очком своим курить станешь, если вернешься, конечно. По дороге анекдоты с бомбилой не «звездите», как будто яйца свои проглотили.
С тропы не сходить, растяжку заденешь, наебнет так, что мало не покажется, будешь потом на елочке мудями «Полонез Огинского» вызванивать, а я отписывать стану маме твоей, какой у неё сын музыкальный был.
Короче, идете на вершину - сделаете дело и обратно. Въехал? Давай, я в тебя верю, ребята, которые пойдут ночью на подъем, тебе верят и ты в себя верь… И о матери помни, война - она ведь не вечная….».
И чтобы не заканчивать постановку задачи явно по-домашнему и на сентиментальной ноте, добавлял в конце, – Давай боец, рубись, прапором, станешь. Жду доклада. Вперед….
И не засыпал никто, и было этим пацанам, пришедшим в армию явно не из семей светил русского языка и литературы, все просто и понятно - про каску, про курение на маршруте, про какой-то полонез какого-то Огинского, наверное, генерала из штаба армии, ну, и, конечно, про свою маму и про то, что война не вечна…
Гаврилова никогда не подводил его командирский язык, поэтому и потерь в его подразделении было на порядок меньше, чем в других, да и бойцы его уважали реально, а не только за звание или должность.
- А вас как зовут? - поинтересовался Гаврилов у женщины, лежащей справа от него.
- Екатерина Петровна, - ответила она, - а вас?
- Евгений Петрович, - галантно представился Гаврилов, - значит, тёзки мы с вами по батюшке. А позвольте спросить, Екатерина Петровна, вас-то как занесло в наши края?
- Да, как-как? Замужем была, дочь у нас - Мариночка. А в один прекрасный день пропал мой супруг, не пришел домой после работы. Искала я его, искала, года два, и в розыск подавала, и все ничего…
А тут вдруг позвонил он, когда я одна дома была и говорит, что, дескать, прости меня, Катя, встретил другую, полюбил и уехал к ней в другой город, а распрощаться по-человечески духа не хватило. Пусть, говорит, все будет, как есть и дочке говорить ничего не надо, лучше я для нее буду пропавшим, чем предателем.
С тех пор я и жила с этой тайной и язву нажила от переживаний. Да все было бы ничего, но тут еще пришла моя доченька и заявляет, что замуж собирается, а он ее старше на семнадцать лет - ей двадцать пять, а ему сорок два…, ну и совсем я расхворалась – где ж это было видано раньше такое.
Я ей – Мариночка, одумайся, что ж ты творишь, а она ни в какую, люблю, говорит, и все. В отца вся – упрямая и сама все знает.
А в субботу сильно живот прихватило, не разогнуться… язва прободная, доктор сказала, Наташей ее зовут, хорошая такая, внимательная, ответственная, про деньги не намекала. И все хорошо она сделала, я в сознание пришла, даже с ней поговорила, подбодрила она меня, я и духом воспряла, а ночью сердечко мое прихватило и не успели доктора или у сердца сил уже не осталось. Вот такая моя история, Евгений Петрович…. А вы-то как здесь оказались?
Ситуация с дочерью, рассказанная соседкой, была удивительно схожей с его собственной, поэтому, чтобы избежать возможной критики и остракизма в свой адрес, Гаврилов благоразумно решил не впадать в излишнюю откровенность, а балансировать на грани необходимого житейского политеса.
- Да, ничего особенного, почти все как у всех… К медикам не прислушивался, рекомендаций их не выполнял, работы выше крыши, коньяк - от стресса, сигареты - пачка в день, сын оболтус, дома проблемы, одним словом - нарушал режим труда и отдыха, а на спорт, здоровье и все другое полезное времени уже не оставалось.
Я же говорю, все как у большинства, ничего интересного, - по ходу изложения своей версии, подвирал Гаврилов, чувствуя при этом неловкость и смущение, так как врать не любил, да и особо не умел, а если и делал это сейчас, то только в целях вынужденной «самообороны».
Неожиданной молитвой в их разговор вклинился, лежащий напротив, дьякон из храма на Соколе: «Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь".
- Нельзя, матушка, мешать воле Божьей и провидению Его, ибо сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И сказал Господь - "Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть".
- По воле изначальной Господа о творении, благословенный Им супружеский союз становится средством продолжения и умножения рода человеческого: "И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею".
Посему, грешно мешать детям своим самим выбирать половину свою, Господом дарованную, если по любви они находят ее, а не в блуде.
- Вот тебе на, союзничек объявился, - констатировал про себя, не ожидавший такого поворота событий, Гаврилов, – поздновато, правда, раньше надо было бы Екатерине Петровне проповеди читать, тогда и не было бы ее здесь сегодня.
- А может быть и правда, Екатерина Петровна, - обратился Евгений Петрович к своей соседке, - не надо было так на дочку свою напирать излишне? У вас своя жизнь, а ей своя отпущена. Переживания, бессонные ночи, нервы, сердце в клочья, а результат? Вы здесь, она там, а вы бы ей сейчас, ой, как нужны были бы… И с внуками понянчились, и нужной бы себя почувствовали… Ну, какая разница на сколько лет он ее старше, и на сколько она его младше, разве в этом дело? Суть ведь в том, что они любят друг друга, а это в жизни, наверное, самое главное….
- Может вы и правы с батюшкой, да поздно уже, назад дороги нет, - неторопливо, словно раздумывая об услышанном, проговорила соседка, - сама во многом виновата.
Замуж вышла не по жаркой любви – симпатичный был, на гитаре играл, пел задушевно, подругам моим нравился, да еще и образование высшее имел, ну, я и решила - а чего ждать у моря погоды, пока принц заморский появится с аленьким цветочком? И дочку тому же учила – «Любить-люби, а свой карман береги!», - а она, видно, возражать не возражала, но свое мыслила. Да может быть это и к лучшему, зачем ей моей дорогой идти, по тем же ухабам….
Взявший тайм-аут дьякон вновь вступил в разговор, едва Екатерина Петровна закончила последнюю фразу.
- Вот за грехи наши и неверие в Спасителя, - заученно, как на уроке богословия, монотонно зачастил дьякон, - даны страдания нам и смерть наша неурочная, Господом, ниспосланная. Дичают души людские, язычества духом пропитаны, наживой живем, а не верой, в блуде погрязли, а гордыня душой правит и покаяния бежим от грехов наших.
Вот монахини дивеевские в нищете жуткой жили и пожаловались батюшке преподобному Серафиму Саровскому. А что он им ответил? Я, говорит, могу всю глину в золото превратить, но вам это не полезно будет. Вот вам и полезно концы с концами сводить. И буду молиться Богу, чтобы так оно и было.
Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! – троекратным повторением сакральной фразы закончил свою проповедь представитель церкви.
- Батюшка, - официальным тоном и не очень дружелюбно, обратился к нему Гаврилов, - вот вы всегда так, без приглашения, вступаете в разговор других людей? Это жизненное кредо типа - «Не могу молчать, когда вокруг такое творится!» или на всякий случай, чтобы про вас не забыли? Вы бы лучше с доцентом поговорили, а? Или с «расписным»… – уж, они то, наверняка, грешники… как раз, то что вам нужно… А мы тут как-нибудь сами о Боге подумаем и в грехах покаемся. Договорились?
И чуть помолчав, добавил, - Вы хоть думаете, что говорите, любезный – «полезно сводить концы с концами..»… То-то ваши игумены на «Феррари»» за пятнадцать миллионов по Москве рассекают, да еще пяток подобных тачек в гараже имеют, а главный ваш, скромняга, «Брегетом» не брезгует за тридцать штук евро, дескать, подарок богатого знакомого… Нехорошо это, батюшка, ибо говорил Христос - «Все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною…».
А дальше помните? - чисто риторически задал вопрос Гаврилов, - как трудно имеющим богат-ство войти в Царствие Божие! ибо удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие Божие». Так ведь, батюшка?
Но что-то ваша братия не торопится раздавать все, что имеет, а к комфорту и роскоши тяготеет… Или иголки у вас другие и ушко у них размером с триумфальную арку на Кутузовском? А народ, значит, должен нуждой давиться, рублишки трудовые в потном кулачке считать и вам еще отстегивать на содержание шестой «Феррари».
Дьякон недовольно хмыкнул и, за отсутствием веских аргументов, смиренно замолчал.
- Вот так-то спокойнее без посторонних, а то, как мухи… и жужжат, и жужжат, - подвел Гаврилов итог беседе с дьяконом.
-----------------------------------------------
Гаврилов не любил попов по идейным соображениям, а на здания церквей обращал исключительно исторически-архитектурное внимание. Корни почти всего, ну, если не всего, то, по крайней мере, очень и очень многого, что потом определяет дальнейшие мысли и поступки людей, и стало быть, их жизненные воззрения и ценности, лежат в далеком и почти забытом детстве.
Когда Гаврилову было шесть лет его тетя, в какой-то знаменательный церковный праздник или накануне его, зачем-то повела его в одну из городских церквей, расположенную недалеко от дома.
В церкви царил полумрак и было полно абсолютно чужих людей, как потом узнал Гаврилов, братьев по вере, в сырой, потому что на улице шел мокрый мартовский снег, и вонючей одежде, пахнущей потом, навозом и нафталином.
Этот запах, смешиваясь с запахом, горящих перед иконами стеариновых свечей, лампадного масла и дымом ладана из паникадила, которым махал священник, вызывал у маленького неофита периодические приступы тошноты.
Тетя подводила его, то к одной, то к другой иконе, обрамленных позолоченными окладами, крестилась сама, затем заставляла делать то же самое племянника и велела прикладываться губами к этим мрачным, покрытым свечной копотью, изображениям святых, совсем не похожих на людей, которых ему хотелось бы поцеловать. Такого насилия над собой, несмотря на свой возраст, Гаврилов не ожидал и переносил свою первую встречу с христианством болезненно…..
Если еще учесть то, что до него эту процедуру проделывали десятки братьев по вере, и он, видя все это своими глазами и будучи брезгливым от рождения, то отторжение требуемого действа только усиливалось, как, впрочем, и приступы накатывающей тошноты.
Вершиной многолетней неприязни к попам, переполнившей его детское воображение, стала попытка батюшки угостить Гаврилова какой-то сладко-горькой бурдой из чайной ложки, которую перед этим слюнявили и облизывали все присутствующие, накрыв зачем-то его голову полотенцем и после этого великодушно протянувшего свою руку для благодарного лобзанья….
С тех пор и до своих пятидесяти трех лет Гаврилов в церковь не заходил, а если, проходя мимо, по пути на могилы родственников, видел открытую дверь церкви и мерцающие в ее чреве свечи, он отворачивал голову и непроизвольно убыстрял шаг.
К любой вере, в том числе и к православной, если ее атрибуты показушно не выпячивались и публично не демонстрировались адептом, а основные догматы веры - назойливо или агрессивно-воинствующе не навязывались окружающим как истина в последней инстанции, Гаврилов относился уважительно и с пониманием.
Однако, неоднократно встречаясь с представителями клира на улицах или в общественном транспорте, наблюдая по телевизору за крестным ходом или отправлением религиозных треб, Гаврилов откровенно недоумевал, глядя на холеных, толстопузых батюшек, словно сошедших с картины Василия Перова – «Чаепитие в Мытищах», сподвижнически раздобревших от малоподвижного образа жизни и постоянного употребления, наверное, не совсем постной пищи.
Молодые монахи-прислужники представляли собой еще более удручающую картину: бледнолицые, похожие на оплавленный свечной воск, с редкими волосенками на узких подбо-родках, явно указывающих на низкий уровень тестостерона и неспособность к полноценному детопроизводству, к которому они, запуганные понятием первородного греха, явно и не стремились.
Их несуразные фигуры с уже намечающимися рахитичными животиками, как у завзятых любителей пива, а также тонкие ручонки, не способные поднести их хозяина к перекладине турника и вечно потухшие глаза, безвольно направленные себе под ноги, производили на нормального человека удручающее впечатление и непроизвольное чувство собственной вины за свою мирскую «грешную» жизнь.
- Призраки! Зомби! Живые трупы! – недоумевал Гаврилов, глядя на эту публику, - это люди, испугавшиеся трудностей жизни, считающие простые человеческие радости надуманные грехами, трусовато убежавшие от них за монастырские стены и спрятавшиеся за ладанным туманом и бубнением гипнотических молитв.
- Не за человечество они молятся, альтруисты эти, - считал Гаврилов, - за себя молятся, на всякий случай, за свои придуманные грехи и считают себя посредниками между Богом и нами - овцами, которые в поте лица своего добывают хлеб им, и отдают жизни свои за то, чтобы монастыри эти и дальше стояли, и беззастенчиво берут деньги за свои «посреднические» услуги.
Имея высшее экономическое образование и в течение последних десяти лет досконально изучая историю религий, Евгений Петрович считал любую Церковь, как католическую, так и православную, самой успешной гигантской корпорацией, среди других бизнесобразований, по организации бизнеса, по трудовой дисциплине среди ее сотрудников и самым удачным, долговременным и беспроигрышным в истории человечества, реализованным бизнес-проектом.
Хотя к любой вере, как уже говорилось, в том числе и к православной, если ее атрибуты показушно не выпячивались и публично не демонстрировались, а догматы - агрессивно-воинствующе не навязывались окружающим, выдаваясь за истину в последней инстанции, Гаврилов относился уважительно и с пониманием.
- Так уж устроен смертный человек - ему без веры, ну никак нельзя…. в животное превратит-ся…и качнется маятник эволюции в обратную сторону….
--------------------------------------
- Екатерина Петровна, вы не возражаете, если я с мальцом слева парой слов перекинусь, - поинтересовался Евгений Петрович у дамы, чтобы не показаться невежливым и, получив положительный ответ, спросил, - слышь, сынок, тебя как зовут-то? Откуда сам будешь?
Парнишка с простреленным черепом, лежавший слева от Евгения Петровича, отозвался не сразу, - Денисом зовут, фатежский я, из-под Курска. Жалеть будете или мораль читать? – в ответ спросил он.
- Да ни то, ни другое, просто поговорить хочу, я сам из Курска, мы ж с тобой, вроде как, земляки, - доброжелательно ответил Гаврилов, - а чего случилось, как ты сюда забурился?
- Да ничего не случилось - застрелился я, невмоготу стало.
- Ну, просто так ведь себе в голову не палят, должна же быть какая-то причина?
- Да достало всё: «деды» каждый вечер «фанеру» пробивают – держи, говорят, удар и лупят со всей дури кулаком в грудь, взводный денег требует на водку, а нет денег – ногой по копчику, так что потом неделю на очко не сядешь, а если он еще с женой повздорит, вообще, туши свет и разбегайся кто куда может.
- А тут еще Светка «обрадовала», пишет, что замуж собралась …сама звонить не стала, СМСку написала. Ну, и не смог я больше так, а служить мне еще полгода. Смешно? Это на гражданке всем кажется, что полгода так - не срок, а в армии каждый день за неделю, а неделя – за месяц.
Гаврилов вспомнил своего сына, которому через год предстояло идти в армию, если он пролетал с поступлением в институт. Вспомнил такого же новобранца-бедолагу из автомобильной роты еще не принявшего присягу и пальнувшего себе в голову из автомата на учебных стрельбах после того, как получил от своей девчонки письмо, которая нашла себе нового ухажера.
Гаврилов и взводный, стоявшие на огневом рубеже рядом с бойцом, потом пару часов отмывали со своей полевой формы сгустки крови и куски солдатского мозга. Вспомнил он и других своих сослуживцев - молодых, веселых и красивых ребят…, потом переломанных взрывами, пробитых пулями, обожженных огнем и залитых кровью - Сашу Шадрина, Толика Чеботарева, Володьку Сироткина и еще, еще, еще…
- Ну, что ж вы, ребята, с собой делаете? Денис, а о матери ты подумал? - с каким-то безнадежным надрывом спросил Гаврилов, – у тебя еще братья или сестры есть?
- Да нет, один я у нее и бабушка еще осталась, но она совсем не ходит, ноги у нее отнялись.
- Ну что ж ты, парень, натворил-то, а? Какой же ты, дурачок, Денис… Ты хотя бы понимаешь, что ты наделал? Тебе еще жить, да жить, встретил бы девчонку нормальную, женился на ней, детей бы нарожали на радость матерям…
- Да понимаю все… Я пока здесь лежал, многое чего понял, но поздно уже, назад ничего не вернешь. Пуля - она, ведь только в одну сторону летит….
Какая-то безотчетная и бесшабашная злость, которая охватывает человека только в самых безысходных, казалось бы, тупиковых ситуациях, решающих важнейший ход событий или саму жизнь, подобная чувству отчаянной удали перед рукопашным боем на прорыв, внезапно овладела Гавриловым и сдавила его, уже неживое, горло судорожным спазмом.
Невероятным усилием воли, оставшимся в уголках его сознания, он спустился в проход между каталками и взял в руки автомат, материализованный энергией его воображением, - старый и надежный «калаш».
Не глядя на оружие, Гаврилов, до автоматизма отработанным движением, поставил переводчик в положение автоматической стрельбы и, мгновенно передернув затвор, дослал первый патрон в патронник. Указательный палец правой руки привычно лег на курок и нажал его….
Грохот выстрелов в небольшом боксе показался всем присутствующим пушечными залпами и, чтобы не оглохнуть, Гаврилов чуть приоткрыл рот, как это требовали правила стрельбы в закрытом помещении.
Он остервенело бил длинными очередями, не экономя патроны, в противоположную стену бокса, где находилась входная дверь, с трудом удерживая нарочивший задраться ствол автомата и усердно стараясь попадать только в одну точку, ниже выключателя света, представляя, что именно там находятся те, в кого он стреляет.
- С-к-о-т-ы-ы-ы!!! – выплескивал он свой гнев, свое возмущение и свое отчаяние, обращаясь к воображаемым «скотам».
Автоматный ствол, словно горящий факел, выбрасывал из дульного среза вспышки огня, казавшиеся ослепительными в полумраке морга и напоминавшие, презрительно отхарканные, сгустки ярости стрелявшего.
- Почему дети одних имеют «мерседесы» и «майбахи», жрут в три горла и пьют, как компот «Вдову Клико» по тысяче баксов за бутылку, не зная, что такое Родина, долг, честь, а другие, как празднику рады перловке на воде с запахом тушенки и месяцами месят грязь сапогами или сбивают руки в кровь на каменистых тропах, укрываясь от снайперов и стараясь не зацепить растяжку?...
С-к-о-т-ы-ы-ы-ы!!! – рвал свои голосовые связки Гаврилов.
Горячие стреляные гильзы, словно потревоженные в улье пчелы, вылетая из патронника, радуясь выполненной работе, рассыпались по кафельному полу с задорным и веселым звоном, чем-то напоминающий пасхальный перезвон малых колоколов кафедрального собора.
- Почему наши дети, уцелев на непонятной для чего и непонятно с кем войне, вернувшиеся домой обожженными и обезображенными, слышат от военкомовских крыс и штабных писаришек упреки, что это не они посылали их на войну, а Родина – вот и пусть требуют у нее все положенное?
С-к-о-т-ы-ы-ы-ы! – не унимался Гаврилов, нажимая на курок с такой силой, что его указательный палец побелел от напряжения.
Опустошив очередной магазин, Гаврилов, заученным до автоматизма движением, вставлял в автомат следующий, набитый тридцатью боевыми патронами, и мгновенно передернув затвор, продолжал стрельбу практически без остановки.
- Почему матери, отдавая своих единственных сыновей в эту гребаную армию, не участвующую в боевых действиях, в мирное время получают обратно их тела в оцинкованных гробах и жалкую мелочишку от военкомата, на которую нельзя поставить даже памятник?...
С-к-о-т-ы-ы-ы-ы!!! – стараясь перекричать звуки выстрелов, предъявлял им свой счет Гаврилов.
Ошметки штукатурки со следами зеленой краски, которой были выкрашены стены бокса, летели Гаврилову в лицо, но он, словно не замечая их, хищно раздувал ноздри и втягивал носом до боли родной и знакомый запах сгоревшего пороха.
- Почему армией руководят не служившие в ней ни единого дня жирномордые и тупоголовые сотрудники налоговых инспекций, торгующие судьбами людей и стараясь срубить побольше бабла для своего домика в Лондоне?
С-к-о-т-ы-ы-ы-ы!!!! – во все горло орал Гаврилов, искря справедливой ненавистью, как обнаженные высоковольтные провода.
Комната постепенно наполнялась пороховым дымом. Пули хаотично рикошетили от стен, плющились о каменную кладку и рассыпались по полу, подобно мелким греческим оливкам бронзового цвета.
Одна из таких пуль, пролетев в опасной близости от головы Евгения Петровича, разбила форточку зарешётчатого окна, находящегося за его спиной, осыпав при этом его волосы мелкими осколками стекла, а оштукатуренная стена под выключателем была уж основательно выбита до самого кирпича в диаметре сорока сантиметров.
Автоматные магазины, спаренные «валетом» и аккуратно перетянутые синей изолентой, в начале стрельбы в изобилии лежавшие на каталке, стремительно таяли. Отстреляв последний магазин, Гаврилов бережно положил автомат на пол, держа его за антабку, стараясь не обжечься раскаленным стволом, уже начавшим подсвечиваться бледно-малиновым цветом.
От волнения во рту у него все пересохло, он облизывал сухие губы и восстанавливал сбившееся дыхание, как делалось это всегда, когда они с отрядом удачно отрывались от погони в горах или в «зеленке».
Ему казалось, что синяя жилка на его правом виске неудержимо бьется в запредельном, даже для живого Гаврилова, темпе, готовая вот-вот выскочить наружу, а капли густого горячего пота стремительно стекают с затылка, из-под волос, за воротник его ночной пижамы.
Медленно повернувшись к входной двери спиной и хрустя разбросанными по полу стре-ляными гильзами, Гаврилов, внутренне обессиленный, подошел к своей пустующей каталке и улегся на нее, аккуратно накрывшись простыней.
Все присутствующие, похоже, с неподдельным любопытством следили за происходящим действом и с понимающим одобрением внимали словам Гаврилова.
- Все живы, потери есть? – спросил Гаврилов, обращаясь ко всем, находящимся в морге, секундой позже сообразив, насколько неуместно прозвучал его, вроде обычный, в боевой обстановке, вопрос.
- Да, вроде, живы, если так можно выразиться, - неуверенно отозвался блатной, пораженный устроенной Гавриловым пальбой, подобную которой, он не видел даже на «разборках» между братками, - но все равно, предупреждать надо, чтобы памперсы успеть надеть, - попросил он на удивление человеческим языком, а не «по фене».
Последняя, по-детски непосредственная просьба, вроде безбашенного «быка», вызвала своей непосредственностью неудержимый хохот у собратьев по несчастью. Захихикал даже батюшка, молчаливо лежащий до сих пор.
- Классно вы бьете, - тактично оценил технику стрельбы длинными очередями сержант, видимо знакомый с ней по армейской службе, - вам бы еще повоевать, благо есть с кем, сколько бы от вас пользы было…
- Было, да сплыло, - обреченно заметил Гаврилов, - патроны у меня закончились. Все. Да и я сам закончился тоже, как магазин в автомате….
Персональные размышления и обмен мнениями между усопшими внезапно прервал скрип входной металлической двери.
- Шухер, фраера, - подал тревожный знак «бычок».
В бокс вошли два санитара в белых халатах «второй» свежести, смотревшихся чуть при-личней спецодежды грузчиков из овощного магазина. Первого санитара, мужчину неопределенного возраста и крупного телосложения, на которых обычно держатся морги, прикрывавшего самострочной бейсболкой с надписью «Найк», намечающуюся на темечке лысину, звали Бурков Василий Иванович.
Второго парня – лет двадцати трех, небольшого роста и хлипкого телосложения, с крас-ным, периодически хлюпающим носом, и беспричинно бегающими по сторонам глазами, именовали в миру - Гундаревым Александром.
Накануне, в пятницу, Буркова назначили бригадиром смены санитаров, поэтому держался он солидно, как и подобает руководителю такого «высокого» ранга. Левой рукой он важно прижимал к себе замусоленный журнал со списком покойников, а из кулака правой торчала шариковая ручка с обгрызанным, то ли крысами, то ли им самим, желтым колпачком.
- Щас будем проводить перекличку складированного контингента и ревизию материальных ценностей, - произнес старший, пытаясь сделать умное лицо и включая основной свет в боксе.
-А чёй-то со стеной? - спросил новоиспеченный бригадир, увидев пласт отколотой штукатурки под выключателем.
- Да, от стены отлетела, вчера наверно, ей, уж, сто лет в субботу будет, - не задумываясь, нашелся его напарник.
- А куски где, растворились что ли? А стекло кто в окошке разхреначил, а? - не унимался дотошный Бурков, - ты как смену с утра принимал?
- Да нормально, вроде все было… А чего куски?... Уборщица убрала вчера еще, ну не тараканы же их подъели. А форточку?… Форточку сквозняком могло разбить… В первый раз что ли? – почти правдоподобно растолковывал бригадиру Гундяй.
Случайно поддетая носком ботинка щуплого, из-под крайней каталки, дребезжа на стыках кафеля, на середину помещения выкатилась одинокая автоматная гильза калибра «семь шестьдесят два»…
- Ни хрена себе…, присвистнул от удивления Бурый, - а это откуда здесь? «Мочили» здесь, что ли кого?
- Автоматная…, - недоумевая, пощупал он ее пальцами, - и вроде теплая еще, мы такие в учебке после стрельб старшине под учет сдавали. Ничего не понимаю, чертовщина какая-то…
Бригадир прошелся по каталкам, поднимая простыни, чтобы убедиться в отсутствии на трупах свежих дырок. Пулевых отверстий не было….
- Ладно, давай перекликнем этих, - будто бы начал успокаиваться старший, - выходной сегодня - воскресенье, одиннадцать, а я еще и сотки не накатил для здоровья.
- Бурый, а чего ее проводить, эту перекличку, куда эти жмурики денутся из подводной лодки? Может сразу ревизию проведем? – хлюпнув носом, деловито предложил худосочный.
Вася Бурков, он же Бурый, насупился и положив журнал учета на чьи-то ноги, медленно, но решительно, направился в сторону худощавого, зловеще шипя через отверстие верхнего зубного ряда, образовавшегося из-за выбитого, возле винного магазина, зуба.
- Ты что, Гундяй, чмо помойное, чего ты не понял? Что я вчера сказал? - угрожающий тон Бурого уверенно нарастал, - я тебе здесь не Бурый, я начальник – Василий Иванович, понял? А ты, сука, бурдинацию не блюдешь в присутствии контингента? Напрашиваешься? На свободный стол захотел, а потом в яму для неопознанных? Да?
-Да, я что? Я ничего…запамятовал чуток, с кем не бывает, - испуганно залепетал щуплый, но-сивший погоняло Гундяй.
- Жмурики ему, понимаешь, - все еще не успокаивался вновь назначенный бригадир, - эти жмурики только веки прикрыли, а так все слышат и все видят, и колобродить еще будут три дня, только что баб не трахать и водку не пить – это мне поп один рассказывал, который заезжал сюда с оказией. Штукатурка, понимаешь, форточки, гильзы автоматные, как на стрельбище, валяются…Запомни, Гундяй, чудес на свете не бывает, но в морге – могут….
- Еще раз вякнешь чего не надо, я из тебя ливер достану и на форшмак пущу… Понял, придурок? – постепенно отходя от начальственного гнева, великодушничал Бурый, упиваясь своей, хоть и небольшой, но должностной властью.
- Да понял я, понял, - послушно согласился Гундяй, - может, все-таки начнем перекличку, а то здесь дуборно, нос мерзнет.
- Не суетись: ни нам, ни им торопиться некуда, – поучительно наставил Бурый, - а спешка, за-помни, нужна только в трех случаях – при ловле блох, при поносе и когда тебя у чужой бабы муж застукал, там уж, не плошай… Хотя, последний случай можешь не помнить - кто на тебя, недоделанного, позарится?
Бурый открыл свой замусоленный кондуит и перекличка, а заодно и попутная ревизия материальных ценностей, которые могли в спешке и домашней неразберихе остаться в одежде или на самих покойных, началась.
- Так, номер 773, у этого «бычка» голого ничего нет…а цепуру голдовую, наверное, свои сняли, так что давай его первого на стол, в прозекторскую. К обеду доктор подвалит, он его ливер и проверит. Можешь поучаствовать, Гундяй, - великодушно разрешил бригадир.
- Да нет, - решительно стал отнекиваться щуплый, - я, это… - вегетерианец.
- Ну, как знаешь… Хотя постой, вдруг братки зарулят корешка проведать… давай-ка отложим его до завтра, от греха подальше, а то нам самим ливер выпустят.
- Так, - продолжал Бурый, - номер 774, даму из больницы привезли, похоже из реанимации, ничего ни с собой, ни на ней нет. Кати на вскрытие.
- Номер 775. Похож на интеллигента, только без штанов, в одной рубашке… А вот и заначка, как ее пацаны в машине просмотрели, торопились или забуханные были, - удовлетворенно замурлыкал бригадир, доставая из нагрудного кармана рубашки преподавателя ВУЗа пятитысячную купюру, - а еще говорят народ плохо живет. Видал, Гундяй, гуляем сегодня ….
- Следующий - 770-й. Так, Гундяй, попа не трогать. Его братки сейчас в силу входят, так что если что, то вони не оберешься, еще залепят статью за оскорбление религиозных чувств. Они своих сами моют, прибирают и к себе увозят. Ну, как братки, в натуре… Пошли дальше.
- А-а-а, номер 776, господин мент, точнее, полицмент…, - в глазах Бурого засветился недобрый огонек, а скулы заходили желваками. Он набрал в легкие побольше воздуха, и шипя как змея, выдавил из себя долгожданную радость, - на стол его, Гундяй, на стол и скорее, я его лично вскрою, как банку с кильками в томате, я ему отрежу все, что висит, кроме ушей и носа, я ему все руки выверну на жопу и в мозгах его поковыряюсь.
- Ножовку приготовь, Гундяй, она мне, в самый раз, пригодится. Интересно, а есть ли, вообще, у ментов мозги? Суки драные, волки позорные, как же они меня в ментовке ногами и стулом по голове хреначили, чтоб я квартирную кражу на себя взял. Не вышло у них, зато я две недели дома в лежку лежал… Ничего, долг платежом красен, - не замечая ничего вокруг, разговаривал сам с собой Бурый.
В этот момент в кармане куртки пижамы Гаврилова тренькнул телефон, сообщая его владельцу, что пришла очередная СМСка. В час ночи Евгений Петрович выходил на балкон покурить, и чтобы не продрогнуть, накинул на себя пижаму, в карман которой положил мобильный телефон – хотел посмотреть не было ли сообщений от Иришки. Вернувшись в спальню, он прилег поверх одеяла, занятый своими мыслями, не снимая куртки и незаметно для себя, задремал. В таком спальном наряде и остановилось его сердце…
Услышав звонок, к Гаврилову подбежал Гундяй и, по-свойски обшарив карманы пижамы, извлек телефон.
- Видал, - радостно показал он его бригадиру, - и я сегодня в наваре.
- СИМку выброси, а то вдруг родственники чего замутят, кражу на нас повесят – по-отечески посоветовал Бурый.
Гундяй включил экран мобильника и, довольный, произнес, - Слышь, начальник, девушка беспокоится - Иришка, спрашивает, не случилось ли чего с Евгением Петровичем. Ты смотри, заботливая какая, - ехидненько захихикал Гундяй.
Гаврилову захотелось слезть со стола и дать Гундяю в морду, но это было еще одно не сбывающееся желание, правда, уже в его посмертной жизни.
- Слушай сюда, дебил, - скомандовал бригадир, - это у нас кто? Правильно, номер 777, Гаврилов Евгений Петрович, - сверился он с журнальной записью. Ты смотри, число счастливое, а не повезло чего-то мужику.
Короче…, звонил полкан из МУРа, похоже родственничек его, и сказал, что если мы его вскроем, то он нас закроет, как минимум лет на десять, строгого, за наркоту или еще чего накопает. Они это могут, если захотят… Значится так, этого не трогаем, скажем, что спецраспоряжение было из органов. И телефон ему верни, от греха подальше. Еще не вечер, наваримся, целый день и ночь впереди.
- Ну, хоть раз в жизни шурин помог, не дал из меня анатомическое пособие для дебилов сделать, - подумал Гаврилов, слыша разговор санитаров, - и на том спасибо…..
Глава 6. Кафе
В ночь с субботы на воскресенье, под утро, Ирине приснился какой-то непонятный и неприятный сон. Ей снилось, что она собирается на работу и допивает на кухне чай, и здесь же за столом сидят, дружелюбно беседуя, отец и ее начальник Гаврилов.
Приветливо чокаясь, они пьют водку из маленьких пятидесятиграммовых стопок, закусывая ее маринованными корнишонами, и абсолютно не обращают никакого внимания на присутствующую здесь же Ирину. Ей уже пора идти на работу, однако в этот момент ее охватывает какое-то внутреннее смятение, потому что она не может уйти, вот просто так, оставив Гаврилова в доме, и поэтому она пытается вклиниться в их разговор и убедить беседующих в том, что пора заканчивать дружескую встречу.
Гаврилов, ни слова не говоря, выходит в другую комнату и через мгновение возникает уже с обратной стороны кухонного окна, стоя на карнизе. Он, прижавшись к стеклу лицом и цепляясь за него ладонями, боясь сорваться вниз, пытается что-то сказать Ирине.
Подбежав к окну, она поворачивает оконную ручку, чтобы втащить Гаврилова в кухню, но в этот момент он срывается вниз и мгновенно исчезает из оконного пролета. Ирине хочется закричать от ужаса, но ее крик застывает у нее в горле и она … просыпается.
В комнате стоит духота, потому что батареи отопления жарят так, как будто на улице стоит минус тридцать. Горло пересохло от выпитого накануне шампанского и очень хочется воды, но идти за ней на кухню откровенно лень. Ирина в полглаза посмотрела на часы, мигающие на видаке, которые безучастно показывали три часа тридцать девять минут.
- Господи, приснится же такое… Так, со сном разберусь утром, вставать не буду, сон на воду не меняю, - приняла она мудрое, на ее взгляд, решение и снова заснула.
В полдень Ирина должна была встретиться в кафе «Кофе Хауз», что на Таганке, со своей подругой Натальей, в последний раз с которой она виделась месяца три-четыре назад, еще перед Новым годом.
Наталья, по профессии - врач-хирург, была на семь лет старше Ирины. Познакомились они лет семь назад, естественно, в больнице, в которую Ирину привезли с гнойным аппендицитом. В ту ночь Наташа была дежурным врачом, она же и оперировала свою будущую подругу, а потом самоотверженно почти месяц выхаживала ее, стараясь быть для нее и лечащим врачом, и няней, и старшей сестрой. С тех пор они и подружились…
Это был редкий случай дружбы между молодыми женщинами, если она, вообще суще-ствует эта женская дружба. Когда встреча двух подруг желанна и душевно уютна, когда одна может рассказать другой абсолютно все или почти все, не боясь при этом быть непонятой или осмеянной, и не опасаться скрытой зависти, вызванной приобретением норковой шубы, повышением в должности или прибавкой к зарплате. И уж, тем более, обменяться новостями о своей личной жизни и планах на будущее.
Подходя к кафе, Ирина достала из сумочки мобильник и, не особо рассчитывая получить ответ, отправила Гаврилову СМСку следующего содержания: « Евгений Петрович, у вас все в порядке?». Ответ она получила странный, совсем не похожий на манеру общения шефа – « В порядке, спасибо зарядке».
- Выпил что ли? Так вроде только полдень, на него это не похоже или замерз вчера на рыбалке и пошли осложнения в виде армейского юмора? Хотя, вроде, он не любитель подледного лова, – недоумевала Ирина.
Наталья уже сидела за столиком у окна и увидев входящую Ирину, приветливо помахала ей рукой, показывая свое местонахождение. Они поздоровались, прикоснувшись друг к другу щеками, и расположились за столиком.
- Что подруга, будем нарушать диетические запреты или пройдемся по меню для язвенников – стол 1А? - спросила Наталья.
- Нет, давай нарушать, - решительно махнув рукой, согласилась Ирина, - столько времени не виделись, гулять, так гулять.
Они заказали по бокалу белого сухого вина и блинчики с семгой, а на десерт – двойной каппучино с мини эклерами, и пока им приносили заказ, начали разговор с обмена новостями о работе и прошедших праздниках.
- А кофе неплохой, да? - сделав из чашки пару глотков, - оценила продукт кофейни Наталья.
- Ну да, неплохой, - отозвалась Ирина, - но в «Черной жемчужине» Гаврилов угощал меня вообще незабываемым напитком из трех сортов с амаретто. Кстати, рекомендую посетить кафешку, тебе понравится.
- Вот и отлично, в следующую встречу идем туда, - согласилась Наталья.
Закончив с блинами и утолив предобеденный голод, подруги перешли, согласно протоколу дружеской встречи, к основной, то есть личной теме.
- Как твой гений русского программирования, не созрел еще для семейного счастья? - поинтересовалась у подруги Ирина.
- Володька-то? Знаешь,… он сейчас находится в стадии средней спелости, это когда срывать еще рано, а пробовать уже можно. Вот я пока и пробую его, готов или не готов.
А если серьезно, то мы решили, что не в паспортном штампе дело, а важно, чтобы нам было интересно и хорошо друг с другом. Понимаешь, мне кажется, что один для другого должен значить все и быть готов ради другого на все – ну, знаешь, как у католиков на свадьбе – быть вместе и в радости, и в горе, в здравии и болезни… Наверное, я идеалистка, да? Но мне, правда, хочется, чтобы было именно так, а по-другому - это значит быть другой, а я – это я.
- Я много об этом думала, - продолжила она, - и скажу тебе так: выходить замуж и ставить штамп в паспорте надо за человека, которого бы ты хотела видеть отцом своего ребенка, чтобы ясно представлять, чему он может научить и что он может передать вашей общей живой частичке, которая, как мне кажется, и есть смысл жизни.
А я пока не очень представляю Володьку папой, у него все проекты и проекты, новые заказы и новые идеи, хотя…, как бы, уже и надо решать этот вопрос. Сама понимаешь, - возраст поджимает - мне летом тридцать восемь стукнет. Пора.
- Ну, ты бы с ним серьезно поговорила, - посоветовала Ирина подруге, - сказала бы, что жизнь идет и счастье не в проектах, или не только в проектах и программах, что ты устала от этой неопределенности и хочешь как-то конкретизировать ваши отношения. Что, в конце концов, должна же ты выполнить свою жизненную женскую функцию - родить ребенка и побывать, как все, в роли матери.
Наташа задумалась и, глядя в окно на проходивших мимо пешеходов, словно считая их количество, не торопясь начала говорить:
- Функция, роль… ну, ты излагаешь, прямо как маститый айтишник… как мой Володька. Знаешь, мне кажется, что главная роль и главная функция женщины – быть женщиной, а это значит - любить своего мужчину так, чтобы он считал ее действительно своей единственной половинкой, расставшись с которой, он просто перестанет существовать. Ну, как воздух, понимаешь? Нет воздуха и наступает, что? Правильно – асфиксия, или удушье, говоря медицинским языком.
Нет, это не означает, что мужик должен быть, как собачка на поводке у дамы… Мужик должен быть мужиком - самодостаточным, умным, мудрым, слегка ироничным, пусть немножечко первобытно-грубоватым, но это лучше, чем слюнявый маменькин сыночка.
А еще он должен быть заботливым, ласковым и… самое главное, он должен хотеть, чтобы его женщина обязательно была матерью его ребенка.
И знаешь, я из личного опыта и опыта своих знакомых представляю себе, что в первую очередь мужчина должен видеть в любимой не объект вожделения, а именно мать своего ребенка. Вот тогда это любовь, а не страсть, и любовь, которая, наверное, навсегда. А когда начинают с другого конца, типа - давай поспим, а там как получится - вот это точно ненадежная времянка, как горящий сноп соломы.
- Ну, ты излагаешь, прямо, как Гаврилов, слово в слово… Вы случаем с ним не договаривались? – вроде, как бы шутя, задумчиво спросила Ирина.
- Так, давай про Гаврилова позже - это отдельный разговор, как я понимаю? – вопросительно предложила Наталья, - давай я закончу свою мысль.
- Ну, а насчет «побывать, как все, в роли матери»… Поверь, у меня были сотни пациенток и я знала всю их медицинскую подноготную и, увы, не всем это счастье, а не функцию, дал Боженька. Может быть экология сейчас плохая, может быть наследственность никудышная, а может быть – они считали, что быть любимой - это просто функция. Не знаю…
- Ну, что мы все обо мне, да обо мне, да еще философствуем. Давай, расскажи, как там твой «освятитель» Алексий?
Кто? – удивилась Ирина, - а, Лешка-то… Здорово ты его назвала, надо будет запомнить. Да ничего, потихоньку, освящает или освещает путь театральным звездам к трону Мельпомены.
Вечерами у него спектакли, иногда перепадают командировки, это когда у труппы гастроли на выезде, поэтому видимся нечасто, что может быть и к лучшему, так что надоесть друг другу до кухонной поножовщины не успеваем.
- А как насчет подвенечного платья и фаты? Вы собираетесь, наконец, оформить свои долго-играющие и вялотекущие отношения, уж почти шесть лет вместе тусуетесь? Или вы дали друг другу обоюдный обет безбрачия и бездетности? – с неподдельным возмущением спросила Наталья.
- Кстати, - продолжила она, - я вот тут в одном медицинском журнале прочитала, если в парах, находящихся в состоянии так называемого гражданского брака, в течение первых двух лет от мужчины не поступило предложение оформить законные отношения, то дальнейшее совместное времяпровождение обречено на медленное умирание и бесперспективно, в принципе.
И я думаю, что ваши отношения продолжаются только благодаря длительным отлучкам из дома твоего Алексея, потому что в противном случае, вы бы давно уже разбежались, – на одном дыхании выложила информацию Наталья.
- Да, мама мне говорит тоже самое, и что пора бы уж родить ей внучку, хотя она и к внуку готова, - согласно закивала в ответ Ирина, - но знаешь, Наташ, может быть я, и правда, перегорела…, что-то меня не тянет как-то в это мероприятие с Лешкой под названием - «законный брак». Мне кажется, что после того, как я рожу, будет еще скучнее и буду я делать, как говорят актеры, «хорошую мину при плохой игре».
- Нет, вроде все хорошо, - продолжила она, - он и по кухне подшустрить может, и посуду помоет, и в сантехнике соображает, да и в постели, как говорится, не в аутсайдерах, но чего-то не хватает, сама не пойму чего… не умеет он писать такие стихи, как Гаврилов, например…. Чувствуется, что все-таки разные мы с Алексеем и по образованию, у него ведь среднее, и по кругозору, и, наверное, по мироощущениям, но одна жить не привыкла, не могу и не хочу, должен же быть кто-то со мной в доме рядом.
- Да, девонька, ну ты и попала…, - соболезнующе произнесла Наталья, - ты же, как вдова – спит с новым мужем, а снится ей прежний. Что ж ты так завела свою жизнь в тупик? Ну, поискала бы того, кто тебе ближе, интереснее, надежней для детей и будущего. Только для этого надо, как говорится, перемещаться во времени и в пространстве, а сидя дома в ожидании своего «освятителя», ты никого не встретишь.
И вообще, обосновывать невозможность встреч с разными интересными людьми только тем, что ты не привыкла быть одна в жизни и дома, это, знаешь, подруга, похоже на диагноз. Слушай, а может быть тебя проконсультировать у кого-нибудь из специалистов нужного профиля, я поищу, а? Нет, я серьезно, давай, а то уйдешь в себя и забудешь еще обратную дорогу, - обеспокоено рассуждала, уже как врач, Наталья.
- Да, ладно, - успокоила ее Ирина, - не переживай, само рассосется. Скоро. Мне так кажется. Как говорит Гаврилов – для каждой цели свое время, надо просто выбрать время для выстрела.
- Слушай, да у тебя Гаврилов прямо с уст не сходит, - развела руками Наталья, - и стихи он пишет, кстати, дала бы почитать, и кофе он тебя самым вкусным угощал, и афоризмы ты его цитируешь, давай-ка, подруга, рассказывай все про него, что там у вас за роман.
- Да ни какого у нас романа нет, так, мука одна, да и только, - с грустью произнесла Ирина, - стихов с собой нет, а вот его поздравление на день рождения ношу с собой. Иногда перечитываю, когда грустно, да и Алексею не надо бы его видеть. И она, достав из своей сумочки стандартный лист, сложенный вчетверо, протянула его Наталье.
Наталья, не торопясь, развернула его и начала читать:
«Я хотел сказать, что… ты самая желанная, самая ненаглядная, самая лучшая женщина в моей жизни, в которой желания мои почти никогда не сбываются.
Я хочу быть всегда рядом с тобой, хочу быть нужным тебе, хочу любить тебя, потому что ты для меня - все, ты как воздух, без которого я задыхаюсь, ты – мое солнце, ты – моя нечаянная радость….
Я никогда и никого не любил так, как тебя.
Я не фантазер и я ничего себе не придумал, я знаю то, что я говорю и о чем говорю…
Я хочу ложиться и просыпаться рядом с тобой.
Я хочу забирать тебя из родильного дома.
Я хочу купать нашего ребенка и кормить его кашей.
Я хочу читать ему сказки и петь колыбельные на ночь.
Я хочу заплетать косички или собирать из кубиков машинки.
Я хочу вести его в школу и делать с ним уроки…
Я хочу быть… с вами… с тобой и с тем, кого у нас нет.
Я хочу прижаться к тебе всем своим телом, чтобы почувствовать, как бьется твое сердце и ощутить твое горячее дыхание…
Я хочу, чтобы мы растворились друг в друге и стали бы одним всепоглощающим и творящим космосом…..
Я хочу быть с тобой в радости и в печали, в счастье и в горе, в здравии и в болезни, в успехах и неудачах, в достатке и в трудностях…
Я хочу жить с тобой долго-долго и умереть вместе в один день и в один час…
Никогда в жизни я не хотел всего этого так осознанно и так искренне…
С Днем рожденья тебя, моя любимая!!!».
Наташа, закончив чтение, помолчала какое-то время, а потом, подняв глаза куда-то вверх, мечтательно произнесла: - Хорошо…., вообще-то, я тебе завидую по хорошему, мне никто и никогда таких признаний не делал.
- Мне тоже, - произнесла Ирина, глядя куда-то в сторону, может быть, сама вспоминая поздравление, написанное Гавриловым.
Тонкая иголочка, неизвестно откуда взявшейся, ревности уколола Ирину неожиданно для нее самой.
- А хочешь, я тебя с ним познакомлю, - назло себе, бесшабашно предложила Ирина, - может быть у вас что-нибудь и сложится, а?
- Ириш, не сердись, - выждав паузу, произнесла Наталья, - похоже, что ты так ничего и не поняла. Такие мужчины, как Гаврилов не ждут пока с ними кто-нибудь и что-нибудь сложит, они сами готовы и хотят складывать свою жизнь и отвечать за ее итог, но это он будет делать только с той женщиной, которую любит и хочет иметь с ней детей.
По всем признакам такой женщиной он выбрал тебя, и с кем бы ты его не знакомила – это пустая трата времени. Поверь, мужчины пишущие такие признания, не предают и не изменяют.
- Ты знаешь, - продолжила Наталья, - если бы это письмо получили сотрудники нашей больницы, то все бы, от начмеда до последней постовой сестрички, за исключением главного врача и завхоза, бросили бы все и стали бы искать твоего Гаврилова.
- Да ладно,…скажешь тоже, а эти-то двое чего откалываются от коллектива? - полюбопытствовала Ирина.
- Да все просто, эти двое – мужчины традиционной ориентации, и к тому же завхоз – крепко пьющий, так что ему не до любви и сантиментов, ему бы спиртика медицинского и лучше неразведенного, он от него смачнее крякает, - пояснила подруге Наталья.
- Ну и как же у вас все случилось, Ирина Сергеевна? - по-свойски подначила она подружку, - зрелый мужчина становится Ромео и готов обнажить свою шпагу, как я понимаю, против всего мира.
- Случилось…, но только один раз, - смутилась Ирина, и слегка замявшись, продолжила, - ладно, давай все по порядку, а то ты ничегошеньки не поймешь, как и я ничего не понимаю.
В общем, в середине января Гаврилов, уже не помню по какому поводу, пригласил меня в кафе попить после работы кофе. Да мы и раньше туда ходили, правда в расширенном составе, с его замом и еще с кем-нибудь, поэтому я как то и не придала особого значения его предложению.
Ну вот, пришли мы и стал он мне рассказывать о своих вещих снах. Надо отдать ему должное, рассказывать он умеет интересно, прямо, как кот-баюн - заслушаешься. Рассказывает, и ты все это представляешь, как в кино, как будто сама там была и все видела.
Ну, а потом он вдруг признается мне в любви, говорит, что жить без меня не может, и готов оставить все и всех, чтобы быть вместе. Наташ, но самое главное в другом – Гаврилов хочет, чтобы я родила ему ребенка… Нет, ну как тебе это нравится, а?
Я вообще была в шоке, чего-чего, а подобных предложений я от него не ожидала и даже не представляла, что он способен на такое. Я потом полночи не спала, я себе места не находила, а тут еще Лешка со своими приставаниями. Достало все…
- Что, так и сказал, что «оставит всех и все, чтобы быть вместе»? – переспросила Наталья, - если не врет, то на карту действительно поставил все, и себя целиком. Рисковый мужчина - пошел, как говорят, ва-банк, потому что в отличие от тебя, он рискует всем, что у него есть. Ты хоть это оценила?
Да оценила я, оценила, - продолжила Ирина, - запомни, Гаврилов никому и никогда не врёт, он – офицер, белая кость, а не маргинал какой-нибудь, которому выжить бы любой ценой.
Но я о другом, Наташ, ну за что мне все это? Зачем мне все эти муки, ведь так было все хорошо и спокойно, жила себе и жила: привычный Лешка, хорошая работа, достойная зарплата, адекватный начальник и на тебе - полетело все в тартарары.
- Подожди, подожди, - перебила ее Наталья, - пока ничего криминального я не слышу, начальник тоже человек и имеет полное право на любовь. Он шантажировал или угрожал, что в случае твоего отказа продолжать отношения уволит тебя?
- Да нет, - горячась и жестикулируя руками, возразила Ирина, - наоборот, он сказал, что в любом случае, будет сохранять статус-кво и не допустит, чтобы кто-то из коллег догадался о его отношении ко мне. И я ему верю, потому что за три года, которые мы работаем вместе, я не могу припомнить ни одного случая, когда бы он не сдержал своего слова или кого-нибудь подставил. У него даже имя такое – Евгений, по-гречески означает - «благородный», я специально в словаре имен смотрела, вот уж стопроцентное попадание.
- Ну и в чем проблема то, Ирин, я что-то, как молодежь сейчас говорит, не догоняю? – снова недоумевала Наталья.
- Понимаешь, когда Гаврилов стал мне объясняться в любви, там в кафе, он опять, благородно предупредил меня, что если у меня есть свой Ромео, которого я люблю как Джульетта, то дальше ему говорить не имеет смысла, потому что он ничего в моей личной жизни разрушать не хочет.
А я, - задумавшись, продолжила Ирина, - а я попросила его все же рассказать свой сон и то, что было дальше.
- То есть ты в завуалированной форме дала ему понять, что ты не Джульетта, и что Ромео, в общем-то, не Ромео? И что собеседник тебе интересен и даже, возможно, как мужчина, так? – подвела итог Наталья откровениям Ирины, - И это на самом деле так? Так чем же он тебя привлекает?
- Да, привлекает, - решительно призналась Ирина. Ну, во-первых, мне приятно, что на меня обратил внимание серьезный мужчина приятной внешности, с жизненным опытом, с харизмой и своими принципами, да и на работе у нас три четверти сотрудников - женщины, то есть выбор у него есть, но он выбрал меня. Пустячок, как говорится, а приятно.
- Значит, угодил он вашему, что ни есть, самолюбию, сударыня, да? – вставила свой вопрос Наталья.
- Ну да, - простодушно согласилась Ирина. – А во-вторых, мне нравится его обязательность, знаешь, прямо-таки, дворянское благородство, и умеет он многое и знает он почти все, и слушать его одно удовольствие. Короче, общаться с ним приятно, интересно и нескучно.
- Какой сюрприз, сплошные приятности, - иронично подытожила Наталья, - а что еще?
- Еще? А еще он очень ласковый и вкусно целует…., - продолжила Ирина.
- Это когда ж ты успела снять пробу? – недоуменно вскинулась Наталья.
- После того разговора в кафе я ему сказала, что для меня это так все неожиданно и мне необходимо время, чтобы подумать и придти в себя.
- А-а-а, вот значит, как закручен сюжет, то есть ты ему, практически, дала хоть призрачный, но все-таки, шанс. На всякий случай, так сказать, да? – с укором спросила Наташа.
- Ну, в общем, да, а что мне было делать? Он стал предлагать общаться на «ты» и по имени, а я не могу, Наташ, я его три года называла на «вы» и только по имени-отчеству.
- Значит, у тебя к нему ничего нет, - перебила ее Наталья, - знаешь, когда я с кем-нибудь познакомлюсь, то вечером, перед сном, закрываю глаза, чтобы зрительно представить своего нового знакомого, и пытаюсь называть его про себя на «ты» или какими-нибудь домашними именами. Если горло не воспроизводит - значит не мое, или я полено бесчувственное. Но это неважно - важен результат.
- А потом он стал, вообще, наезжать как танк: давай встретимся в выходной, давай сходим на выставку, давай съездим на недельку в Прагу, и тут же ему ответ давай, конкретику, а я так не могу, Наташ, мне эта конкретика мозги выбивает.
- Стоп, стоп, стоп, - вновь перебила ее Наталья, - ты же сама час назад советовала мне конкретно поговорить с Володькой по поводу наших дальнейших отношений, а у самой значит, конкретика мозги вышибает. Так где же логика?
- Наташ, да не цепляйся ты к словам, с логикой у меня всегда было неважно. Короче, я ему сказала, что готова провести с ним в Подмосковье пару дней и не больше. Ну, вдруг, если что-то не так пойдет или станет скучно, чтобы можно было в любой момент свернуть общение и вернуться домой.
- Какой тонкий психологический расчет, какая логика, а говоришь, что у тебя с ней не все в порядке, - вновь иронично прошлась Наталья, - и что было потом?
- Потом был суп с котом. В середине февраля, в субботу, мы поехали в подмосковный пансионат под Звенигородом. Очень приличный пансионат, рекомендую. Номер двухкомнатный, на втором этаже, вид на речку и лес; мебель приличная, кожаная, панель плазменная, джакузи, ну все дела, как в достойном европейском отеле. Еду можно заказывать в номер прямо из ресторана.
Погуляли по лесу, поболтали о том, о сём, сходили в бассейн, давно не плавала – вода теплая, приятная и народу, практически, никого не было – все на двадцать третье, к празднику, должны заехать.
Потом поужинали, Гаврилов вино не пил, только минеральную воду, да и мне все больше сок наливал, хотя вино на столике стояло. Готовился, наверное, диверсант…
- Ты о чем? – Наташа вопросительно посмотрела на подругу.
- Да все о том же, - обреченно произнесла Ирина и продолжила рассказ, словно вспоминая тот вечер.
- Наташ, он стал меня целовать так, что я потеряла и рассудок, и память. Я даже не помню, приняла ли я свою вечернюю таблетку от многодетности. Это же какой-то змей-искуситель, он целует от мизинца левой ноги до мизинца правой и проходит не торопясь по всему телу, по всем его впадинам и возвышенностям, не давая ни секунды передышки. Наташ, я н-и-ч-е-г-о-ш-е-н-ь-к-и не помню…. Помню, что было хорошо и все.
И знаешь, с того дня, а точнее, после той ночи, он мне снится часто, даже не он сам, а как он меня целует в горло и в шею, - и она для достоверности провела пальцем по местам поцелуев Гаврилова.
- Он, конечно, не кофемашина, куда только успевай стаканчики подставлять, все-таки, не мальчик уже, но сказать, что он только ласковый мужчина, значит, ничего не сказать.
Короче, ничего не помню, но знаю, что у меня задержка вот уже вторую неделю. Похоже, доцеловалась…. Ума не приложу, что мне тогда говорить маме и Лешке, если диагноз подтвердится.
Я, конечно, себя еще тешу слабой надеждой, что задержка может быть на нервной почве – мы уже годовой финансовый отчет готовим, а там, то это не то, то это не это, сводишь-сводишь, а в итоге все равно чего-то не сходится, но надежда моя как-то быстро тает... Правда, есть личные достижения от поездки – перешла с ним на «ты», а вот по имени - пока трудновато.
- Ты на неделе все-таки выберись к гинекологу или купи тест в аптеке, сама понимаешь, вопрос интересный, - то ли как врач, то ли как старшая сестра, порекомендовала Наталья, - и особо не затягивай. Что дальше планируешь делать?
- А что тут планировать, Наташ, даже не знаю. Пожалуй, ничего у меня с ним не сложится, ему пятьдесят три, мне тридцать один, разница – двадцать два года, да я ему в дочери гожусь, а не в жены. А вдруг я через три года встречу еще кого-нибудь и влюблюсь в него по самые уши, что мне тогда делать?
- Кстати, дочерей любят больше, чем жен, - прокомментировала Наталья, - это тебе любой психолог подтвердит. А то, что касается разницы в возрасте, так ее ученые считают так – возраст мужчины - пятьдесят три - делится пополам и плюс восемь лет, получается приемлимый возраст избранницы – тридцать пять лет. Так ты до него всего четыре года не дотягиваешь, это же ерунда, погрешность, так сказать.
- Да дело не только в этом, а еще и в том, что потом скажут мои подруги и девчонки на работе, они же покрутят пальцем у виска и будут обходить меня за квартал, как ненормальную, подумают, что я по зарилась на статус Гаврилова или его деньги. Ну, а что я буду говорить маме? Она же скажет, что я шизофреничка или типичная геронтофилка и мне нужна помощь психиатра. Нет, Наташ, по-моему – это, все-таки, несерьезно.
Сейчас мне тридцать один, ему – пятьдесят три, через десять лет мне будет сорок один, ему шестьдесят три, а еще через десять лет мне будет только пятьдесят один, а ему, подумать страшно, целых семьдесят три. Я себе этого просто не представляю.
Наташ, ну скажи, зачем мне этот дом престарелых… Эти кризы, инфаркты, простатит и прочие сопутствующие «развлечения» в кавычках …, ну, скажи, зачем?
Зачем мне этот клуб по интересам – рафтинг в Карелии, охота в Мордовии, рыбалка на этой Нижней Волге? Понимаешь, я хочу покоя… безбрежного океана, солнца, тепла, фруктов, джакузи или хотя бы обыкновенного душа, но тогда, когда я захочу, а не когда мне эти «рыбаки» соизволят организовать баню.
А еще я вообще не представляю, что будет после рождения ребенка… Я целыми днями буду готовить кашки и пюре из фруктов, сцеживаться до посинения, менять вонючие подгузники, часами качать чадо на руках, пока он не наорется, спать по три часа в сутки, а он будет ходить на работу, как ни в чем не бывало, требовать чистую и выглаженную рубашку и завтрак в семь ноль-ноль. Нет, Наташ, я что-то не фанатею от этой перспективы, извини…
Поэтому я сказала, что готова на близкие отношения с ним, не представляя, сколько они продлятся, но я не могу стать его женой, потому что не хочу разборок со своей мамой, потому что не представляю его отношений с моими друзьями, у которых разные с ним интересы, потому что у нас существенная разница в возрасте, понимаешь?… Короче говоря, я готова встречаться с ним, но не более того…
Мы как параллельные рельсы во времени и пространстве, а он теперь хочет это исправить и свести рельсы в точку нашей встречи…
Наташ, разве это возможно? Он что - новый Лобачевский со своей нелинейной геометрией?
Наталья опустила голову, задумавшись над эмоциональной тирадой подруги, а потом стала говорить решительно и убежденно так, как будто она выступала в суде адвокатом человека, приговоренного к смертной казни.
- Ирин, извини, ты или дура, или морская свинка….
- Меня так еще никто не называл, - возмущенно вскинулась Ирина.
- Ну, считай, что я первая…, должен же кто-то сказать тебе правду.
- Ты пытаешься все просчитать на год, на три года, на десятилетие вперед, как живой калькулятор… Ириш, прости, но мне кажется, что ты его просто не любишь или, вообще, не умеешь любить, как женщина. Ты все чего-то ловчишь, выгадываешь, рассчитываешь, а надо просто любить и жить….
- Вы что с Гавриловым сговорились что ли, он тоже называет меня женщиной-калькулятором, - возмутилась Ирина, - с чего вы оба это решили?
- А с того, подруга, что жизнь просчитать нельзя, да и было бы неинтересно жить такой пресно-просчитанной жизнью, изредка внося в нее плановое разнообразие в виде мелких ссор по поводу немытой посуды или незапланированной покупки новых кроссовок.
Да, можно рассчитать семейный бюджет на месяц, можно рассчитать выплату кредита за машину или дачу, и так далее, но жизнь, эмоции, счастье, любовь просчитать наперед нельзя так же, как нельзя узнать свою судьбу. Согласись, что зная судьбу, жить было бы просто невмоготу.
А жить надо, так я считаю, в ладу с совестью и душой, жить своей жизнью, а не жизнью мамы или подруг и коллег, ведь они же живут своей жизнью и каждый человек, в конце концов, будет поводить итог своей жизни, а не чужой.
Знаешь, каждый может встретить другого интересного ему человека и не только через три года после замужества, а гораздо раньше, на следующий день, например. А через день – еще одного…, потом еще… И так без остановок, по кольцу, только пересадки, как в метро…
Женщина, на мой взгляд, вдвойне ответственна за свой выбор - выбор пути, выбор своего спутника, выбор отца своему ребенку и к тридцати годам пора бы уже как-то определиться, чего же тебе хочется, а точнее, чего же тебе надо: серой размеренной, спокойной жизни в объеме интересов, как я называю, средней школы и секса по первому требованию или жизни, в которой надо постоянно учиться чему-то новому, учиться быть нужной другому, что-то менять в себе и в своем спутнике, становясь при этом, и умнее, и мудрее.
А что касается возраста… По этому поводу мне нравится фраза Жанны Моро, да ты ее знаешь – французская актриса, она еще играла в фильме «Лифт на эшафот», очень красивая женщина, в нее влюблялись даже друзья ее сына. Так вот, она сказала так: «Возраст не защищает вас от любви, но любовь защищает вас от возраста». Тонко подмечено, да? Уж, поверь, но эта дама доподлинно знала, что говорила, не веришь, прочитай ее биографию в Интернете.
И последнее, о доме престарелых. Ты знаешь, жизнь такая непредсказуемая штука и может случиться так, что тебе придется лет через десять вытаскивать горшки из-под твоего мужа-ровесника, а может быть, что твой муж-пенсионер через двадцать лет будет говорить прощальную речь на твоих похоронах… Так что не надо все усложнять, все очень даже может быть.
Рецепт один – любить человека. Пойми ты, что любовь - это не секс, когда и где захочешь – такая быстро проходит, особенно, если еще партнер прост и понятен, как таблица умножения. Нет, Ириш, надо действительно любить и бескорыстно заботиться друг о друге, чтобы общая жизнь была долгой и интересной.
Кстати, про интересы и, как ты там сказала – про клуб по интересам? – Наталья задума-лась, вспоминая что-то свое, личное, улыбнулась и продолжила, - Помнишь Игоря, супруга моего первого? Ты его еще Костолевским называла… обаяшка был, ни дать, ни взять, Костолевский. Рыбалку любил больше мамы родной, ночью разбуди и предложи: «На Бузане жерех бьет, едем?» - соберется в пять минут, прыгнет в машину и только его и видели. Фанатик, наркоман рыболовный. Как говорил Игорь, - день, проведенный на рыбалке, в срок жизни не засчитывается. Болтун…
И что ты думаешь, пытался он и меня на свою иглу, то есть спиннинг, подсадить. Начнет рассказывать мне про свои блесны и воблеры-швоблеры, а мне, поверишь, ну скучно, ну не вмоготу просто, засыпаю, где стою…
Короче говоря, пришел Игорек однажды домой и говорит мне, мол, так и так, встретил он другую женщину, которая его понимает, и поэтому лучше нам разбежаться. Ну, мы и разбежались…, хорошо, что детей не успели наловить этим самым спиннингом.
А потом девчонки с его работы мне звонили, ну и, конечно, просветили из женской солидарности… Оказывается, у него на работе коллега была – женщинка одна, разведенная, естественно, года на три постарше Игоря, сын у нее от первого брака. И так она его понимала, так внимала его рыбацким байкам, что все обеденные перерывы он с ней вместе проводил, а на день рождения Игоря, на 23 февраля и Новый год дарила она ему эти самые воблеры-швоблеры и прочие рыболовные прибамбасы. Ну, и дрогнул мой, ненаглядный… Раз поехал к ней кран починить, два поехал к ней новый телевизор на стену повесить, ну, и, видать, засмотрелся телепередачами, так и съехал к ней. Вот так, Ириш.
- Ну, а Володька-то твой не рыбак, случаем? - настороженно спросила Ирина, - а то ведь сюжет может и повториться…
- Нет, подруга, не может! Умная женщина, а я себя дурой не считаю, обязана делать правильные выводы из прошлого и не наступать дважды на одни и те же грабли. Володя у меня охотник, а не рыбак…
- Ну, и что из этого, – недоуменно спросила Ирина, - какая разница - рыбак, охотник, филате-лист?
- Действительно, разницы никакой, а вот отношение к увлечениям супруга другое, - просвещала Наталья подругу, - я теперь об охоте больше Володьки знаю… и кучность боя ружья, и калибры стволов, и каким номером дроби на какую живность заряжать патроны, и что такое чок и получок…
Кстати, заряжать патроны я тоже умею, но только дробью, а картечью и пулями мне Володька не доверяет, говорит, что это уже серьезная охота и на серьезных зверей, и тут он должен сам отвечать за результат.
- А что такое «чок», - удивленно спросила Ирина, - чокнутый что ли?
- Да, нет, это обозначает максимальное дульное сужение ружейного ствола от казенной части до среза ствола. Вот так, - гордясь собой, произнесла она.
- Ну, ты даешь, подруга, - развела руками Ирина, - никогда бы не подумала, что ты на такое способна.
- Да, что здесь такого, все нормально, - философски отреагировала Наталья, - и знаешь, мне самой интересно. Наверное, когда человека любишь - любишь и то, что он любит и эта общность интересов, как цемент, который их скрепляет. Не будет общности - не будет и семьи, а секс – секс прогорит сухой соломой и останется пепел, как напоминание о нарушении пожарной безопасности при использовании отпущенных тебе лет.
Кстати, а приходи ко мне на работу, я тебе халатик дам белый и проведу по палатам, посмотришь, что делают жизнь и болезни с женщинами нашего с тобой возраста. Слабо?
Нельзя, Ириш, жить по принципу – «Полюби меня черненькой, а беленькой меня каждый полюбит» - это проще всего. Не надо задумываться, как сделать жизнь близкого тебе мужчины по-настоящему счастливой и не прикладывать для этого никаких усилий, но будешь ли ты сама счастлива от того, что рядом с тобой человек, довольствующийся черным заплесневелым хлебом. Вот вопрос?
И еще. Мне кажется, что ты сделала очень большую ошибку – тебе не надо было, не определившись самой, давать авансы Гаврилову, что называется - «динамить», поэтому он стопроцентно прав, желая конкретики, как ты говоришь.
Понимаешь, вот чтобы наглядно было – у него, к примеру, есть самолет, в который он тебя приглашает. Но в отличие от тебя, он знает маршрут полета и свой конечный аэропорт, что дает ему моральное право задавать тебе интересующие его вопросы по технике полета. А ты, увы, не знаешь... тебя просто мечтательно тянет в небо - скучно нашей девочке на земле с осветителем Лехой....
Ириш, ты бы сначала разобралась с маршрутом и своей конечной целью, а потом и садилась бы в самолет, чтобы полететь.
Нельзя садиться в воздушное средство, не зная, куда оно летит, и не зная, куда ты хочешь лететь. Понимаешь, НЕЛЬЗЯ!!! Нельзя создавать людям, которые тебя любят, иллюзию их полета. Им потом будет больно падать.
Непорядочно это, понимаешь… это как напёрстки катать…, да я бы тебе и больше сказала, но не могу – все-таки, подруга твоя… Тебе бы извиниться перед ним и потом, может быть, начать все с чистого листа и с чистой совестью….
Не ожидала я от тебя такого, Ириш,… раньше ты все-таки другой была, видно дух банковской коммерции совсем вскружил тебе голову… какой-то ты становишься суперпрактичной и слушаешь только себя и свои переживания, не оставляя ни сантиметра тем, кто тебя любит до одури.
Получается так, что ты спокойно и в охотку живешь с Алексеем и параллельно предлагаешь Гаврилову, не торопясь доказывать ему свою нужность тебе, чтобы ты почувствовала комфорт в отношениях с ним, а также предлагаешь себя спать с ним, пока он тебе не надоест. Подружка, по-моему, ты что-то напутала, Гаврилов не собачка, а скорее - собаковод.
Я понимаю, что тебе удобно иметь под боком удобного во всех отношениях Алексея, как говорится, мужчинку без особых запросов и претензий, который полностью доверяет тебе, как балбес и даже ни к кому тебя не ревнует. Ему это тоже удобно, потому что он - приспособленец, прилипала, который всегда смотрит тебе в рот, ведь ты зарабатываешь больше, чем он, поэтому ты - главная добытчица, вот тебе и хорошо, ни стрессов тебе никаких, ни разборок, и слово твое в доме – закон.
А с Гавриловым тебе надо будет самой подтягиваться до его уровня: книги читать, которые он читает, смотреть по ящику не лабуду кичевую, а передачи со смыслом, выслушивать мысли его и точки зрения, да и на рыбалку придется ездить, а ты, наверное, больше сама привыкла говорить и решать сама – что и куда - вот тебя это и напрягает. Ну не хочется тебе напрягаться…
Ты покопайся в себе сама, только честно, без прикрас, и разберись - нужен тебе Гаврилов или нет?
- Не знаю, Наташ, но меня к нему почему-то тянет, - как-то неуверенно произнесла Ирина.
- Подруга, что значит «не знаю»? Ты что, в детском садике? Ты понимаешь, что такой ответ, как диагноз клептоману, который не знает почему, но непреодолимо хочет стянуть из кафе очередную чайную ложку. Так, на всякий случай….
И еще. Если ты считаешь, что у тебя с ним нет будущего, соберись и скажи ему об этом прямо. Зачем хорошего мужика дурачить впустую…Он же, ты говоришь, офицер, переболеет, у него, наверное, в жизни и по страшнее потери были….
Наступила пауза в разговоре. Наталья бессмысленно размешивала ложечкой кофейную гущу в пустой чашке, а Ирина зачем-то неторопливо рвала салфетку на мелкие кусочки, старясь их сделать все меньше и меньше.
- Ой, что-то я сегодня разговорилась, - Наталья посмотрела на часы на руке, - ты знаешь, мы с тобой кофейничаем сегодня почти три часа. Ты, уж, извини меня, если я чего не то сказала, но сказала, что думала, зачем я тебе елей лить буду.
Ты, кажется, еще к родителям собиралась? А мне надо в больницу забежать. В пятницу женщину привезли лет пятидесяти - прободная язва, я ее оперировала долго, часа четыре, она сейчас в реанимации и мне надо к ней заглянуть, в каком она состоянии и все ли там девчонки правильно делают.
Они вместе дошли до метро и попрощались, а дальше Наталья поехала в свою больницу, где ее, к сожалению, уже не ждала умершая под утро пациентка, а Ирина поехала в Ясенево, к родителям, раздумывая при этом, каждая о своем.
Глава 7. Отпевание
Отпевание Гаврилова назначили на полдень во вторник. Инициаторами мероприятия были родственники Евгения Петровича, потому как сам он являлся убежденным атеистом и весьма скептически относился ко всему, что было связано с религией. Однако, чтобы совместить волю покойного и желание близких, отпевать решили не в церкви, а в Доме ритуальных услуг с приглашением священника из ближайшего храма.
В десять утра гроб с Гавриловым привезли из морга в Зал прощания и установили на табуреты, застеленные черной простыней. По правую руку, возле стены компактно разместилась крышка гроба и венки: « Любимому мужу от жены и сына», « От сестры - единственному и любимому брату», «Любимому зятю», «От коллег по работе» и еще какой-то венок, стоявший дальше остальных, надпись на котором Гаврилов, в связи с отсутствием очков, прочитать не смог.
Гаврилов лежал на своем последнем ложе в новом французском костюме из тонкой шерсти черничного цвета с едва заметной светлой полоской и в светло-голубой рубашке, безупречно подходившей к его лицу, загримированному под легкий загар. Завешал ансамбль – дорогой шелковый галстук офисной расцветки.
В одежде, тем более офисной, Гаврилов был жестким консерватором и признавал только строгий банковский стиль, хотя, честно говоря, иногда по пятницам он мог отчебучить что-нибудь неожиданное и появиться на работе в дачно-джинсовой гамме, чем повергал в удивление молодежную часть руководимого им коллектива.
Оглядев сквозь смеженные ресницы отражение покойного в начищенном до блеска потире, стоящим рядом с гробом, Гаврилов остался доволен своим последним «прикидом». Единственное, что портило общий вид - это свеча, вставленная между пальцами скрещенных рук и бумажная лента на лбу с изображением Иисуса Христа, Божией Матери и Иоанна Предтечи, как знак победы усопшего, стало быть, Гаврилова, над своими страстями и духовными врагами.
Из спрятанных в стенах звуковых колонок приглушенно звучала траурная музыка, создавая сопутствующее действу настроение и усиливающая слезоотделение у присутствующих, которые невольно представляли себя на месте виновника скорби, отчего жалость к самим себе непроизвольно пересиливала жалость к покойнику.
К половине одиннадцатого в зале стали собираться родственники, коллеги по работе и знакомые, желающие проститься с усопшим. Судя по доносившимся голосам, пришло человек двенадцать – пятнадцать. Жена Ольга с сыном Максимом, тесть, теща и шурин, который привез их всех на машине.
Шурин был ментовским тузом и работал на Петровке полковником, но в форме ходил редко, только тогда, когда надо было идти на доклад к генералу, поэтому сейчас он, в неприметной спортивной куртке, скромно стоял поодаль, автоматически профессионально наблюдая за реакцией присутствующих.
Худенькая теща периодически шмыгала носом и усиленно вытирала носовым платком редкие слезы, тем самым заставляя Гаврилова теряться в догадках об их природе – то ли это был результат недавно перенесенной операции по удалению катаракты, то ли тещу основательно угнетала мысль о предстоящем снижении уровня жизни ее дочери в связи с потерей кормильца и добытчика.
Тесть – божий одуванчик и тещин подкаблучник, работяга и добрейший души человек, нервно мял в руках свою бессменную кепку, простодушно вздыхал и всем своим простецким видом искренне недоумевал, как же могло случиться такое несчастье...
Анна - родная сестра Гаврилова была старше его почти на пятнадцать лет и поэтому воспринимала Евгения Петровича как своего сына, тем более что своей семьи и своих детей у нее не было.
Она молча сидела у его изголовья, седая и опухшая от слез, пролитых за прошедшие два дня с того момента, когда ей сообщили о кончине брата. Ее взгляд был неподвижно направлен на его бледное лицо и чуть заострившийся нос, и в то же время она смотрела куда-то сквозь него, куда-то дальше, в одну, только ей понятную, бесконечную вечность.
Анна безотчетно поправляла тюлевый саван, которым был по грудь накрыт Гаврилов, искусственные цветы, лежащие в ногах, бумажную иконку с изображением Спасителя и расправляла какие-то, видимые только ей, складки на его рубашке.
Возле гроба, между Анной и Максимом, сидела заплаканная Ольга, держа в своей руке руку сына. Казалось, что она уже все выплакала и теперь обреченно ожидала окончания сегодняшнего дня.
Проститься с Гавриловым пришел его банковский приятель, бывший полковник ФСБ – Вадик Самойлов, подошли две сотрудницы его управления – экономисты Катя и Вероника и его «правая рука», заместитель – Зоя Михайловна Рубинова.
Чуть позже подъехали те, с кем он учился, а потом служил, с кем не один год вместе ел армейский паек, пил неразбавленный спирт и расстрелял не один патронный цинк - Димка Копейкин, Андрюшка Сотников и балагур Славка Лаптенок. Сослуживцы были слегка «подшофе», но вели себя подобающим образом, соответствуя месту и ситуации. Из Курска приехала близкая знакомая их семьи - Оля Дорашева, дед которой в свое время давал Гаврилову рекомендацию для вступления в комсомол. Шеф прийти не смог, он был в срочной командировке в филиале в Новосибирске, но прислал вместо себя своего заместителя.
Проводы затягивались….
В атмосфере прощания стало сгущаться некое обреченное напряжение, когда очень хочется уйти, но сделать это никак нельзя, а тот, ради которого все собрались, чтобы проводить его в последний путь, уже начинал вызывать у присутствующих неосознанное раздражение, играя роль беспощадного мучителя нервной системы и когда большинству провожающих, включая даже самых близких, подсознательно хотелось побыстрее закончить это тягостное мероприятие.
Гаврилов почти физически ощутил это, охватившее всех, чувство и понял, что пора бы сменить декорации и начать играть второй акт, но батюшка из соседней церкви, который должен был отпевать Гаврилова, как назло, задерживался.
Наконец, с опозданием минут на двадцать, в стеклянные двери Зала бодрым шагом вошел симпатичный молодой человек лет двадцати шести - тридцати, в черной нейлоновой куртке, надетой поверх длинного монашеского подризника, из-под которого неприглядно торчали синие джинсы с выношенной на нижней кромке бахромой, а на ногах у батюшки, как у заправского ковбоя, поблескивали лаком остроносые «казаки» с окантованными металлом носами.
- Прошу извинить. Пробки…, - безадресно произнес «ковбой» стандартную фразу и, поставив на небольшой столик, видавший виды обшарпанный «чемодан-дипломат», начал переоблачаться, готовясь к службе.
Гаврилов оживился и стал с неподдельным интересом наблюдать за его действиями. Молодой человек достал из своего чемоданчика длинную парчевую ленту с нашитыми на нее тремя парами крестов, которые подтверждали право совершать шесть церковных таинств и положил ее себе на шею так, чтобы оба ее конца спустились по груди ниже колен. Это была, так называемая, епитрахиль, символизирующая излияние благодати Святого Духа.
После этого он повесил на грудь громадный латунный крест с распятием - аналог тех, какие носили «новые русские» в начале девяностых и производивший впечатление экземпляра, позаимствованного из бутафорского склада театра, в котором играли спектакль «Царь Федор Иоаннович».
Затем батюшка надел на свои запястья золоченые поручи и обмотал их шнурками, торопливо рассовал по карманам подризника таблетки с искусственным ладаном и коробку спичек для их розжига. Закончив облачение, батюшка насыпал у ног Гаврилова на листок бумаги горсть земли и положил там же, раскрытый на нужной странице, Псалтырь с многочисленными закладками.
Страницы Псалтыря были так неопрятны, что можно было подумать, будто на него постоянно ставили сковородку, наполненную до краев жареной картошкой со шкварками, которые периодически вываливались на страницы книги и покрыли их обширными сальными пятнами.
Этот Псалтырь, замызганный жиром листающих его грязных пальцев, окончательно вывел аккуратиста Гаврилова из себя и он, произведя в уме необходимые расчеты, поставил окончательный диагноз – «А батюшка то, вроде, и не настоящий….».
- Все сходится: крестить и отпевать должен священник, а это – диакон, так как голова непокрыта, никаких тебе головных уборов – ни камилавки, ни скуфьи.
А раз это диакон, то епитрахиль ему не положена по чину, ему положен орарь.
Ну и последнее: диаконы должны прислуживать епископу или священнику при совершении таинств, но сами совершать их не могут. Значит, напрашивается логический вывод – это самозванец, поп-расстрига или недоучившийся семинарист, решивший вести в свой бизнес, - закончил свои аналитические размышления Гаврилов.
- Наверное, теща опять хотела сэкономить … Денег пожалели, что ли на лицензированного ба-тюшку?… Короче, хотели, как лучше, а получилось, как всегда, - закончил он свою мысль бессмертной фразой Виктора Степановича Черномырдина, и все происходящее дальше перестало его интересовать.
Тем временем «батюшка», распалив кадило, зачастил по молитвослову "Последование по исходе души от тела", которое завершил словами молитвы:
"Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего Евгения, и яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи, и потребляяй не-правды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя…
Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя, правда во веки, и Ты еси Един Бог мило-стей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь".
Все это говорилось скороговоркой, непонятным старославянским языком, нараспев, что понять смысл произносимого стоящим вокруг и самому Гаврилову представлялось непосильной задачей.
Далее, в ход пошел 90-й псалмом «"Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится...». После чего, батюшка проговорил-пропел опереточным тенором «Заупокойный канон» с повторением припева - "Упокой, Господи, раба Твоего Евгения…", а после девятой песни канона исполнил еще восемь самогласных стихир.
При этом священник, периодически обходя вокруг гроба, так усиленно курил ладаном, что Гаврилов стал чувствовать признаки явно приближающейся тошноты, а его французский костюм из тонкой шерсти пропах им настолько, что целый год мог не бояться нашествия платяной моли.
Из всего услышанного Гаврилов больше всего запомнил словосочетание «Господи помилуй!», потому что оно звучало постоянно, в конце чуть ли не любой фразы, а то и по двенадцать раз подряд, наверное, чтобы в последний момент у покойника возникло патологически-острое ощущение собственной вины за прожитую жизнь.
Отпевание продолжалось минут тридцать, после чего священник зачитал последнюю, всеми долгожданную «Разрешительную молитву», вложил листок с ее текстом в правую руку Гаврилова, как пропуск на тот свет, и отпустил его в загробную жизнь.
Собственно, на этом чин отпевания и завершился. Свечу, которую держал Гаврилов, погасили в знак того, что его земная жизнь, как горящая свеча, тоже должна потухнуть.
Началось последнее целование. Все присутствующие, подходя к лежащему в гробу Гаврилову, крестились с поклоном, говорили ему что-то свое, личное, что считали сказать напоследок, прикладывались губами к бумажному венчику на лбу или делали вид, что прикладывались.
Снова начались сдержанные причитания, всхлипывания и слезы…
Плакала сестра, плакала Ольга, девчонки с работы, всхлипывал Максим и даже у его мужиков-однополчан глаза были влажными и красными.
Молодой батюшка, разоблачившись и упаковав в потрепанный чемоданчик свои реквизиты и спецодежду, снова стал похож на обычного смертного и нетерпеливо поглядывал на свои наручные часы, явно не российского производства.
Возможно, его уже ждали в другом месте, с пропуском на тот свет, и ему не терпелось поскорее закончить здесь кое-какие формальности.
К нему подошла сестра Гаврилова и поинтересовалась размером оплаты его труда за отпевание. Торговаться батюшке было, вроде как, неудобно и он предложил оценку его услуг провести самостоятельно оплачивающей стороне, однако, когда ему дали две зеленых бумажки, то есть две тысячи рублей, лицо его не отразило покорной благости.
Ситуацию спас Вадик Самойлов, который видя все происходящее со стороны и понимая, что у сестры-пенсионерки с собой денег больше нет, доложил в руку батюшки еще три зеленых бумажки прежнего достоинства, после чего бывшему полковнику ФСБ пожелали Божьей помощи и доброго здравия.
Однако, уже почти у выхода из Зала прощания батюшку остановил шурин Гаврилова, показавший, по всей видимости, уходившему священнику, свою ментовскую ксиву…
Говорил один шурин, говорил негромко, без эмоций, обычно отражающихся на лице говорящего, и со стороны казалось, что беседуют два единомышленника или будто бы полковник решил, на всякий случай, получить благословение от уходящего батюшки…
Что объяснял шурин священнослужителю, Гаврилов услышать не смог, но спустя пару минут дьякон, порывшись в кармане своей рясы, достал оттуда пять тысяч рублей, в сумме полученных от сестры Евгения Петровича и Вадика Самойлова, и бережно опустил их в стоящую рядом с дверью латунную копилку, на которой было рекламно выбито – «Пожертвования на строительство храма». После чего кивком головы шурина был отпущен на волю с миром.
Батюшка вышел через стеклянную дверь Зала, уселся в свой новенький, еще в заводском лаке, серебристый «Солярис» и поехал туда, где от него, вероятно, тоже ждали очередной про-пуск в загробную жизнь.
В Зале появились грузчики в комбинезонах. Все как-то облегченно вздохнули и засобирались на выход, чтобы рассесться в автобусе для завершающей поездки на кладбище.
И тут Гаврилов снова увидел ее, свою утреннюю воскресную Гостью. Она стояла возле гроба в его ногах, но уже не в виде стройной и привлекательной тридцатилетней дамы, загоревшей на пляжах Испании или Италии, уверенной в себе и способной нравиться мужчинам.
Это была старуха неопределенного возраста с редкими, так что просвечивала кожа на черепе, неухоженными седыми волосами, в синем больничном халате в дурацкий желтый цветочек. Халат явно был ей мал и из-под него убого выглядывала застиранная больничная сорочка с одной, уцелевшей после прачечной, завязкой на груди, а короткие рукава халата чуть закрывали локти, не доходя и до половины длины руки.
Кожа на руках была полупрозрачно-пергаментной, в мелкую морщинку, сквозь которую были видны редко пульсирующие набухшие вены. Дышала Гостья тяжело, с одышкой, делая паузы в больших предложениях, и было видно, что ее легким не хватает воздуха.
- Ну что, Гаврилов, вот такая я тебя нравлюсь? По глазам вижу, что - нет…
А ты думал, что молодость бывает вечной, что красота бывает вечной, что любовь бывает веч-ной? Нет, Гаврилов, все проходит и все умирает…, - сдавленно хрипела Гостья.
- И твоя любовь пройдет, и твоя Иришка, как я не могу терпеть это имя, будет такая же, как я сейчас. И ты будешь любить ее такой, да, Гаврилов? Ну, давай, соври, … Слабо?
Отдай ее мне, это не твоя женщина…, она не любит тебя и не полюбит. А знаешь, почему я ненавижу ее имя и ненавижу ее? Да, потому что ты, Гаврилов, ты бросил мне вызов…вызов своей любовью, и даже не мне лично, а ей - Вечности, а это, Гаврилов, не прощается.
В последний раз предлагаю тебе обмен – ты забудешь свою Ирину и станешь жить, как будто ее и не было… Ты забудешь ее имя, ее голос, ее лицо, ее губы и тело, и после этого ты будешь жить еще долго-долго, и все будет так, как будто ничего и не было, а с ней я сама разберусь.
Соглашайся, Гаврилов, это выгодная сделка – такое предлагают только однажды. Ты же банкир и мне ли тебя учить, как вести бизнес.
Евгений Петрович, недолго подумав, а точнее представив себя и свою долгую-долгую жизнь без той, ради которой он так внезапно умер, улыбнулся Гостье и твердо произнес одно единственное слово – «НЕТ».
Смерть опустила голову и выждав паузу, совершенно ровным, без одышки и хрипов, хо-лодным и безучастным голосом произнесла:
- Ты сам сделал свой выбор, Гаврилов, как говорится, умерла, так умерла…
Редкостный же ты упрямец, а может быть безумец, Гаврилов… Неужели вот на таких, как ты и держится до сих пор Жизнь?
Я провожу тебя до твоего последнего пристанища, а там и расстанемся, дальше ты мне уже будешь не интересен….
После этих слов, Смерть скукожилась, как горящий листок и пропала так же внезапно, как и появилась.
Грузчики занесли гроб с Гавриловым через заднюю дверь автобуса. Все провожающие расселись по местам, стараясь лишний раз не смотреть на стоящий в задней части автобуса «груз 200» и процессия, пробираясь через автомобильные «пробки», медленно направилась к новому подмосковному кладбищу.
Глава 8. Похороны
Автобус остановился на небольшой площади возле кладбищенских ворот и начался про-цесс выгрузки гроба и выхода участвующих в процессии. Из открытого окна, стоящего неподалеку такси, доносилась любимая песня Гаврилова про привередливых коней в исполнении Высоцкого.
Порывистый ветер постоянно менял свое направление и до Гаврилова долетали лишь обрывки строк из песни, поэтому он напряженно вслушивался в хрипловатый голос певца, боясь пропустить что-нибудь важное:
«Сгину я - меня пушинкой ураган сметет с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром, -
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони,
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!»
- с фатальным мужеством просил певец и Гаврилов полностью разделял его просьбу, - Ну, куда и зачем торопиться-то?, – думал он.
Ветер снова изменил направление и вернулся уже с новым куплетом:
«Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий.
Да, что ж там ангелы поют такими злыми голосами?!
Или это колокольчик весь зашелся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?!».
- Прав, Владимир Семенович, тысячу раз прав – к Богу опозданий не бывает…, по-моему, и мы не опоздали…, - грустно констатировал Евгений Петрович.
Процессия все дальше удалялась от такси и после последней, услышанной Гавриловым, строчки:
«Хоть мгновенье еще постою на краю…», - наступила тишина, перемежающаяся хлюпаньем шагов по мокрой снежной хляби и тяжелым дыханьем рабочих, несущих гроб.
Кладбище было новое, недавно открытое после слияния Москвы с южной частью Подмосковья, но уже довольно обжитое, если не сказать большего – ухоженное и уютное. По крайней мере, так показалось Гаврилову, пока гроб с его телом несли от автобуса до места погребения.
Последний приют Евгения Петровича - свежевырытая могила находилась в метрах ста от входа на кладбище рядом с центральной аллеей и все вышедшие из автобуса, непроизвольно разбившись на группки по знакомству и родству, не торопясь вышагивали к месту сбора.
Гроб с Гавриловым установили рядом с могилой на два, державших не одну сотню усоп-ших, табурета и все присутствующие обступили полукругом готовое для погребения тело.
Подъехал видавший виды микроавтобус и из него, не спеша и с достоинством, вышли семь музыкантов, отряженных на похороны районным военкоматом, где покойник до последнего времени состоял на учете.
Евгения Петровича, как старшего офицера, должны были хоронить с полагающимися ему воинскими почестями - на артиллерийском лафете и салютом, однако, учитывая тяжелую финансовую ситуацию в стране и в Вооруженных Силах, в частности, военкомат смог выделить только оркестр и пообещал посильную помощь супруге в установке памятника.
Оркестр состоял из пожилого трубача и валторниста, которые, держа в руках свои инструменты, разминались перед игрой, постоянно двигая губами, как будто они у них немели от пчелиных укусов; слегка нетрезвого барабанщика с небольшим барабаном и закрепленными на нем тарелками; аккордеониста или «клавишника», как для себя его обозначил Гаврилов, двух скрипачей – высокого и низенького, в очках, совсем еще мальчика, с листочками нот в руках и потертыми футлярами с инструментами, а также еще одного музыканта, по всей видимости, играющего на флейте.
Музыканты заняли позицию чуть в стороне от всех присутствующих, расчехлили инструменты и, спрятав их от дождя под прорезиненные офицерские накидки, ждали момента, чтобы достойно проводить усопшего.
- Патроны для салюта закончились, а пушки с лафетами, понятное дело, кому-то продали, - с горькой иронией заключил Гаврилов.
Но ни отсутствие салюта, ни подмена лафета на табуреты, ни мелкая мартовская морось, слегка похожая на июльский ситничек, ложившаяся на его лицо и создающая реальную угрозу смыва всего наложенного в морге грима, – нет, не это сейчас больше всего беспокоило Гаврилова…
Он ждал ее, свою Иришку - ту, ради которой он отказался от жизни и без которой свою дальнейшую жизнь не представлял.
Ирина подъехала к месту похорон на такси, остановившегося в метрах тридцати от места погребения. Выйдя из машины и увидев своих девчонок из финансового управления, она подошла к ним и стала рядом. Они что-то прошептали ей, наверное, спрашивали, где она пропадала и почему не была на отпевании, но она, молча и неотрывно смотрела на Гаврилова и он, сквозь сомкнутые ресницы, всем своим существом, чувствовал ее напряженный, виновато-детский немигающий взгляд.
Ирина стояла с непокрытой головой в своем коротеньком демисезонном пальто, чуть вздрагивая, то ли от студеного мартовского ветра, пронизывающего всех до самых костей, то ли от нервного озноба прощания, а может быть, и от того и другого вместе.
Пауза затягивалась.
Заместитель директора финансового департамента Иван Андреевич Марычев, пожилой и грузноватый мужчина в больших роговых очках, судя по лицу – достойный борец с алкоголем, с которым он на протяжении долгих лет вел непримиримую войну на полное уничтожение, решил прервать затишье и, сделав полшага вперед, слегка откашлявшись, суховато и казенно произнес короткую прощальную речь от коллег по работе, пытаясь совместить язык нормальных людей с языком, которым он всю жизнь писал докладные записки вышестоящему начальству:
- Уважаемые присутствующие, - неторопливо начал он, - к сожалению, скоропостижно умер хороший человек - Евгений Петрович Гаврилов.
Для одних он был любимым мужем и отцом, для других - соратником и боевым товари-щем. Для меня же и для работников нашей организации Евгений Петрович был незаменимым коллегой и настоящим профессионалом своего дела, в полном понимании этого слова.
И трудно выразить словами то состояние, которое я сейчас испытываю …, - Иван Андреевич сделав паузу, повел в сторону подбородком и продолжил, - он обладал неутомимым и пытливым умом и продолжал работать, до самого последнего дня, отдавая все силы любимому делу. Ни при каких обстоятельствах он не опускал рук и всегда стоял до последнего, так сказать, патрона. Нам всем будет не хватать его! - патетически на выдохе закончил он свою речь и отошел в сторону за спины присутствующих и чтобы снять напряжение, привычно приложился к стеклянной фляжке с коньяком.
Потом толкнула речь заместитель Гаврилова – Зоя Михайловна:
- Мы собрались сегодня здесь по поводу безвременной кончины Евгения Петровича. Он был справедливым и мудрым руководителем, не боящийся трудностей и «косых» взглядов. Он обладал аналитическим умом, великолепными стратегическими качествами и мужской «железной» волей. Евгений Петрович прожил свою жизнь так, как ему велело чувство долга и, - Зоя Михайловна на мгновение запнулась и продолжила, - и его сердце. Сложно представить, что его с нами больше не будет. Евгений Петрович навсегда останется в нашей памяти.
- Вроде правильно все говорит и красиво, - оценил ее речь Гаврилов, - но все-таки, как-то казенно и протокольно…Хотя бы что-нибудь личное, от себя …, - бурчал он недовольно, ожидая от человека, который автоматически занимал его вакантное место, гораздо большей откровенности и человеческой теплоты.
Кладбищенские работяги, слегка продрогшие на ветру после копки могилы и больше привыкшие к своим молчаливым клиентам, изрядно утомились красноречием провожающих и дали отмашку заканчивать прощание.
Старший оркестра, трубач, он же по совместительству – дирижер, дал отмашку головой и скрипачи дружно взмахнули своими смычками. «Клавишник» раздвинул меха аккордеона и над рядами заснеженных могил, вспугивая вездесущих ворон, взмывавших в небо, полилась, непривычная для этих мест и случая, мелодия из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь».
Глядя на плачущую Иришку в надежде, что она его услышит, Гаврилов стал в мыслях читать свое последнее стихотворение, посвященное ей и отправленное по электронной почте еще ночью в пятницу, накануне своей смерти:
Ты моя нечаянная радость,
Лучик солнца в серый зимний день,
Снов моих и пробуждений сладость,
Счастья, не родившегося, тень.
Ты моя весна, мои капели,
Половодье ждущих губ и рук…
Жаль, что мы с тобою не посмели
Заступить за мнений чуждых круг.
Музыканты играли старательно, с душой, не халтуря. Пронзительно и напряженно уходили куда-то вверх в небо, скрипки; грустными басами дополняла, что-то невысказанное, труба, а аккордеон, ведя основную партию, вносил в душу будоражащее, полное тревоги, смятение, невозможное выразить словами:
Ты моя безжалостная мука,
Седине бессильной приговор
И невыносимая разлука,
Как над плахой вскинутый топор.
Ты мое тепло, ты – бабье лето
Жизни, без тебя уже, пустой,
Ты любовь, не давшая ответа,
Почему мне не дышать тобой.
Мелодия, то призывно влекла Гаврилова своей нежностью, то с невероятным надрывом «взламывала» ему душу, вот-вот готовую лопнуть, как перетянутая скрипичная струна от невыносимой боли невозможности быть рядом с любимым человеком.
Почему, всю жизнь мою калеча,
Ты не скажешь мне – «Ты мой родной…»…
Из роддома я тебя не встречу,
И не мне везти тебя домой.
Звуки крепли, набирая силу и щемящая грусть, проникавшая в каждую клеточку каждого из присутствующих, электризуя окружающее пространство, поражала своей неотвратимой трагичностью.
Ты другого мёда вкусишь сладость,
Не со мной пойдешь ты под венец…
Ты моя нечаянная радость.
Я – твои сомненья... Всё. Конец.
В кульминационный момент, когда мелодия достигла своего наивысшего эмоционального накала, оркестр внезапно умолк и в наступившей тишине стали различимы едва сдерживаемые рыдания, заглушаемые до этого момента звучащей музыкой.
Лицо и руки Гаврилова закрыли тюлевым саваном и сверху посыпали землей, оставшейся после отпевания. Рабочие подвели под гроб широкие капроновые ленты для спуска в могилу и принесли крышку.
И тут Гаврилов снова увидел свою Смерть. Теперь она была одета так, как ее рисуют на картинках или показывают в фильмах-страшилках. На ней был длинный до пят черный балахон с глубоко надвинутым на череп капюшоном, который закрывал то, что обычно бывает лицом, но как такого там не угадывалось – там была черная бездна, которая пристально вглядывалась в Гаврилова. От фигуры веяло сыростью и холодом, таким же, как от промерзшей земли из вырытой могилы.
- Ну, вот и все, Гаврилов, - отстраненно произнесла Фигура, - давай, прощаться… Я свое дело сделала, а дальше сам… иди, тебя встретят…
А может быть ты, все-таки, образумишься, Гаврилов и передумаешь? Говорят, жизнь – хорошая штука. Жаль, что такая короткая и глупо ее так обрывать самому. Да и было из-за кого или из-за чего…, Гаврилов? У тебя ровно пять секунд на ответ, больше я дать не могу.
Гаврилов как-то беспомощно и по-детски улыбнулся своим мыслям, как ребенок, увидевший свою припозднившуюся маму, пришедшую забрать его из детского сада и, преодолев свой внутренний страх, снова ответил свое непреклонное – «Нет».
Смерть опустила голову и стала медленно поднимать полы своего черного бесформенного плаща. Сначала они закрыли Гаврилову дневной свет на четверть, потом – на половину, потом – еще… и затем наступила полная и тягучая бесконечная темнота - рабочие закрыли крышку гроба.
Гаврилов умер.
Единственной и последней его мыслью была мысль о том, не промочила ли ноги Иришка в снежной слякоти и не заболеет ли она к вечеру.
Он уже не слышал, как могильщики, профессионально выверенными ударами молотков, забили крышку и, перекинув погрузочные ленты через плечо, споро опустили гроб с его телом на дно могилы.
Через пять минут на Гаврилове лежало полтонны сырой и промерзлой земли, вес которой он, к счастью, не чувствовал, а сверху всю конструкцию венчал бесформенный холмик, слегка утрамбованный лопатами и заставленный венками из искусственных цветов.
На временном кресте, наспех воткнутом в рыхлую землю, притулилась небольшая табличка: «Гаврилов Евгений Петрович.1960 – 2013 г.г.».
Продрогшие на ветру провожающие заторопились к автобусу, чтобы отправиться на по-минки в заказанное для этой цели кафе, расположенное недалеко от места работы покойного.
Ирина, которую поджидало такси, на котором она приехала на кладбище, уходила последней. Подойдя к машине и открыв дверь, она оглянулась на свеженасыпанный земляной холмик над Гавриловым и, чтобы оборвать этот кадр, быстро села на заднее сиденье.
Ирина ехала по городу и плакала, плакала - не стесняясь водителя, не стесняясь своих слез, плакала и не знала, что она уже, как месяц, беременна, беременна от Гаврилова.
Эпилоги.
Гаврилов умер, но жизнь продолжалась, ежесекундно сражаясь со смертью, проигрывая дни и выигрывая у нее минуты.
Сын Максим, отслужив в армии, устроился водителем-дальнобойщиком в транспортную компанию, перевозившую автомобили и бытовую технику. Он женился на медицинской сестричке, с которой познакомился на ежегодном осмотре в поликлинике. У них родилось двое детей – обе девочки, и он был по-своему счастлив и даже доволен своей жизнью.
Жена Ольга, через год после смерти Гаврилова, вышла замуж за коллегу своего брата, тоже полковника с Петровки. Каждый летний выходной они ездили на машине на дачу родителей Ольги, где, как и прежде при Гаврилове, жарили шашлыки и готовили плов по-узбекски. Жизнь Ольги в материальном плане была устроена и протекала размеренно, без резких скачков и непредвиденных поворотов.
Два раза в год - на Пасху и в день рождения Евгения Петровича, Ольга с Максимом приезжала к нему на кладбище, чтобы убраться на могиле, посидеть возле него на лавочке, вспоминая все, что было у них с Гавриловым в прошлой жизни светлого и хорошего.
Ирина… Ирина, через два месяца после похорон, сделала аборт, уступив настояниям матери, и рассталась со своим бойфрендом. Ей стало с ним скучно, скучно от его однообразия и предсказуемости, да и иметь детей она уже больше не могла.
Еще через год она вышла замуж за своего коллегу по работе, старшего ее на девять лет, обходительного и перспективного начальника управления ценных бумаг, настойчиво и терпеливо ухаживающего за ней.
Свой медовый месяц они решили провести в Таиланде на Пхукете, где Ирина ни разу не была и где она давно хотела побывать. Поездка действительно оказалась сказочно-медовой, а отдых в отдельном бунгало был похож на пребывание в раю.
Ирина, мечтавшая в заснеженной Москве о пальмах и теплом море, подолгу лежала на самом урезе воды, погруженная по грудь в теплую голубую воду океана и смаковала мороженое с экзотическими фруктами, которые приносил ей из бара ее внимательный избранник, а ленивый прибой, набегая на берег, приятно облизывал ее загорелое тело.
Иногда она ловила себя на мысли о том, что Гаврилов в своем последнем поздравлении с ее днем рождения, как раз и мечтал о том, чтобы кормить ее мороженым в таком райском месте.
Смерть Ирины была внезапной, жестокой и необъяснимой. Ниоткуда взявшийся трехметровый вал океанской воды, пришедший из глубин океана, накрыл ее с головой, расслабленно дремлющую под зонтиком на краю берега, и, протащив ее за собой с десятки метров обратно в море, нехотя вернул свою жертву новоиспеченному супругу.
Ни искусственное дыхание, ни тайские медики отеля не смогли вернуть Ирину к жизни из-за того, что легкие ее наполнились водой, перемешанной с мелким морским песком, который вызвал спазм бронхов и остановку дыхания.
Приехавшие представители туристской полиции острова, следов насилия на теле погибшей не обнаружили и протокольно констатировали смерть русской туристки от утопления.
Однако, по утверждениям отдельных свидетелей, за минуту до прихода смертоносного вала они видели возле Ирины стройную и загорелую женщину лет тридцати, одетую в белое платье, застегнутое спереди на мелкие черные пуговицы с символами Янь и Инь и массивным золотым браслетом на правой руке, на пластинах которого были нанесены барельефы черепа и кругов, в центре которых находились изображения змеи, петуха и свиньи.
Женщину эту никто больше не видел, а поиски ее оказались безуспешными.
Вот и вся история про хорошего человека Гаврилова, про его любовь и его смерть во имя Любви.
-------------------------------------
Однако, эта история могла бы иметь и другой финал.
Пусть читатель сам выберет, какое продолжение ему нравится больше.
------------------------------------
Гаврилов проснулся весь мокрый от пота, прерывисто дыша и задыхаясь от чувства тяжести, сдавившего грудь, словно на него навалили полтонны сырой земли. Он повернул голову и привычно посмотрел на будильник, стоящий на прикроватной тумбочке. Зеленые цифры утреннего экзекутора показывали три часа тридцать девять минут.
- Приснится же такое, - подумал Евгений Петрович, вспоминая жуткое ночное видение еще не отпустившее его взбудораженный мозг. Он вздохнул на удивление полной грудью и повернул голову вправо - рядом, повернувшись к нему спиной, спала жена Ольга.
Чтобы окончательно сбросить остатки сна и пережитого кошмара, Гаврилов чуть потряс ее тело, пытаясь разбудить и пересказать свой сон, – Оль, а Оль…, ты спишь?
- Нет, кофе пью… ты можешь мне дать поспать хотя бы в воскресенье?… Ну, когда же это все закончится, - вяло заворчала Ольга, не открывая глаз и не включая разум.
- Скоро закончится, - задумчиво произнес Гаврилов, – я сегодня умер….
- Что-о-о??? – супруга резко подскочила, сбрасывая с себя остатки сна и пытаясь сфокусировать свой взгляд на чем-нибудь, что можно было рассмотреть в полумраке спальни.
Повращав головой влево-вправо и увидев лежащего рядом своего суженного живым, она снова откинулась на подушку и, выдержав паузу, зловеще спросила:
- Гаврилов, ты что, издеваешься? Ну, что за срочность, что за важность, что случилось такого, чтобы будить меня в воскресенье, в половине четвертого утра?
- Мне приснилось, что я умер и меня похоронили, - глядя в потолок и прокручивая перед глазами увиденное, как-то буднично произнес Евгений Петрович, умалчивая, естественно, подробности сна.
-Ну, умер, ну, похоронили, ну ты же живой! Ты что не мог подождать до утра или тебе обяза-тельно надо именно сейчас, в пять утра, воскресенья, - она выделила голосом это слово – «вос-кресенья», - сообщать мне об этом?
- А почему в комнате пахнет дымом, - принюхиваясь, как спаниель на охоте, недовольно спросила супруга, - ты что, курил здесь, до лоджии было лень дойти? Ну, мы же договаривались, что в комнате ты не куришь.
- Наперсточник подставил, засранец,- подумал про себя Гаврилов, - не терпелось ему косячок забить.
- Да, ты чего, Оль, ты же знаешь, что я сам противник курения в доме, - убежденно опроверг он версию супруги, - это Андрюха, который под нами живет, бессонницей страдает, а дым через фрамугу засасывает. В первый раз что ли?
- Не знаю, первый, десятый, я не считаю, - она собиралась с мыслями, - нет, Гаврилов, ты ненормальный, тебе надо показаться психологу, а лучше психиатру и надо меньше пить, – закончила она свою речь и, повернувшись лицом к стене, стала снова погружаться в желанный анабиоз.
- Ну, вот и поговорили, - грустно подумал про себя Гаврилов, - вот и пообщался с родным и близким человеком, и вслух произнес, - а до утра я уже все забуду. Или передумаю.
- Ну, вот и хорошо, - засыпая, прошептала Ольга, – больше времени останется на завтрак, мо-жешь приготовить что-нибудь вкусненькое, омлетик по-испански с гренками или ризотто с грибами, … там, в крайней полке банка с белыми стоит.
Спать уже не хотелось и он потихоньку, чтобы не разбудить вновь уснувшую супругу, выбрался из постели и пошел на кухню пить кофе.
Часов в двенадцать дня Гаврилову на мобильник поступила СМС-ка от Иришки, содержание которой он понял потом, в понедельник: – «Евгений Петрович, у Вас все в порядке?».
«В порядке, спасибо зарядке,- по-армейски съюморил Гаврилов, - лучше бы на концерт сходили вместе, чем СМСки заботливые слать.
Вечером, часов в восемь, от нее снова пришла СМС с вопросительным текстом: «Прошу разрешения задержаться на два часа в связи с необходимостью посещения врача?».
- Заболела, что ли? – недоуменно размышлял Гаврилов, - странно, вроде в пятницу была в «форме» - не кашляла и не чихала, хотя, - Гаврилов, вспомнил свой сон, - и за секунду все может измениться, а не только за двое суток.
Перезванивать он не стал, так как она могла быть дома не одна и ей пришлось бы придумывать какие-нибудь дурацкие объяснения своему спутнику, а отправлять СМСки с балкона, делая вид, что вышел покурить, показалось Гаврилову занятием несерьезным и, попросту, пацанским.
- Утро вечера мудренее, - решил он для себя и решил дождаться утра.
Ирина появилась в офисе около одиннадцати, как и обещала. Пунктуальность и, связанная с ней, вечная боязнь опоздать на работу были ее неотъемлимой, если не сказать, фирменной чертой.
Она села за стол, включила компьютер и какое-то время отстраненно смотрела не на монитор, а в окно, видимо обдумывая что-то очень важное и существенное для себя. Гаврилов никогда не видел ее такой раньше и сейчас, глядя на нее, он понимал, что вот-вот должно произойти что-то необычное, неординарное, решающее, что могло круто изменить его дальнейшую жизнь, правда, неизвестно в какую сторону.
Ирина, достав мобильный телефон, стала быстро, как бы боясь передумать, набирать текст СМС-сообщения и набрав его, задумавшись на мгновение, нажала кнопку «Отправить».
Мобильник Гаврилова, словно испуганный, приглушенно пискнул и Евгений Петрович понял, что ее послание предназначалось именно для него. Какими-то чуть ватными пальцами он неуверенно открыл крышку своей «раскладушки», и внутренне напрягшись, нажал клавишу – «Посмотреть».
Полученный текст был кратким и емким – всего два предложения, одно – констатация факта, второе – вопрос: – «Я тебя люблю. Ты хочешь быть папой?».
Евгений Петрович, не веря полученному тексту, еще раз перечитал послание. Ошибки не было, глаза были в порядке, а вот мозг, кажется, еще не вмещал в себя этот, казалось бы, мизерный объем информации, который, в сущности, был наполнен бесконечным и огромным смыслом для Гаврилова.
Он смотрел на Иришку и увидел, как на ее ресницах дрожат робкие слезинки и губы, еще не зная его ответа, пытаются ему улыбнуться.
Они одновременно вышли из помещения под недоуменные взгляды коллег и подчиненных.
На лестничной площадке между этажами Гаврилов прижал ее к себе и молча, долго-долго целовал ее влажные глаза и дрожащие губы.
- Я люблю тебя, - задыхаясь от переполнявших его чувств, шептал Гаврилов.
- Я люблю тебя, - вторила она ему и зарывалась своим лицом в его грудь.
- Я люблю тебя, - усиливало их признания шаловливое лестничное эхо……
-----------------------------------------
Отпросившись у шефа с работы, Гаврилов на такси, перехваченном у метро, приехал до-мой. Теща с тестем были на даче, Ольга - на работе, а Максим – в школе. Объяснения с супругой он решил отложить на завтра, с сыном надеялся поговорить в выходные, а сейчас ему нужно было просто забрать нужные документы и вещи, необходимые на первое время жизни с Иришкой.
Гаврилов открыл платяной шкаф, в котором висели его костюмы и рубашки и слегка насторожился. От его французского костюма из тонкой шерсти любимого темно-черничного цвета шел неуловимый запах искусственного ладана, который обычно курят в церкви при отпевании.
Неприятный холодок пробежал между его лопаток ощущением быстроползущей ядовитой змейки. Он схватил костюм и лихорадочно стал запихивать его в полиэтиленовый пакет, чтобы выбросить в мусоропровод по дороге обратно. Управившись с костюмом, Гаврилов направился к книжному шкафу.
Переступая разутой ногой по ковру возле книжного шкафа, в котором хранились документы, Гаврилов почувствовал, что наступил на что-то твердое. Он нагнулся и поднял с пола небольшую черную пуговицу с символами Янь и Инь, потерянную здесь явно не домочадцами.
Евгений Петрович прислонился спиной к стене и застонал от озарившей его догадки – все сходилось - сон был, как бы, не сном, а отложенной во времени явью.
- Да будь, что будет, я должен жить столько, сколько надо, потому что я люблю - заходив желваками, вслух произнес Гаврилов.
И КТО-ТО его услышал и понял…..
Через семь лет Анна Евгеньевна Гаврилова пошла в первый класс.
Первого сентября Гаврилов привел дочь на школьный двор и передал из рук в руки ее первой школьной учительнице.
Отец кого-то из таких же первоклассников участливо поинтересовался у Гаврилова - внучку в школу привели? Ну, вылитая дедушка, прямо одно лицо.
Гаврилов, выждав паузу, с достоинством и не торопясь, глядя прямо ему в глаза, уточнил, - Не внучку, а дочку. А то, что одно лицо - так любимые дети всегда похожи на своих любящих родителей!
Родитель доброжелательно протянул Гаврилову свою руку и галантно представился - Савельев Игорь Олегович, первый «А». Уважаю и горжусь знакомству с настоящим мужчиной. Знаете, сейчас они, увы, большая редкость…
Вот теперь действительно - это весь рассказ о смерти Гаврилова и о его новой жизни.
Смерть Гаврилова
© Copyright: Евгений Шушманов, 2014
Свидетельство о публикации №214103002033
Свидетельство о публикации №214103002033
Рецензии
Да, всё так... Жизнь переполнена Смыслом..Нe всегда видно смысл в том или другом событии, но надо верить, что Смысл есть..Жительница Львова, победившая на конкурсе по скоростному поеданию вареников, умерла в награждении. Предварительный диагноз-заворот кишок. Тут очевидно Раздражение Божие, ведь ей (да и всей Украине) было уже много лет, а ума всё нет и нет. Вот и вспыхнуло Раздражение Свыше. Иногда иной смысл (позитивный или негативный), но смысл всегда есть.
Плотник Максим 18.11.2014 20:16 • Заявить о нарушении
Плотник Максим 18.11.2014 20:16 • Заявить о нарушении
Черепашка
На сегодня мы уже не верим, что земля стоит на трёх китах, а те на большой черепахе... Ну и что? Изменилось ли что-то ВНУТРЕННЕ? Всё те же три кита, которые суть похоть очей, похоть плоская-полотская да гордость бытовая. К Голгофе всё упирается, что значит КВАЗАР ЧЕРЕП!
Плотник Максим 18.11.2014 20:18 Заявить о нарушении
На сегодня мы уже не верим, что земля стоит на трёх китах, а те на большой черепахе... Ну и что? Изменилось ли что-то ВНУТРЕННЕ? Всё те же три кита, которые суть похоть очей, похоть плоская-полотская да гордость бытовая. К Голгофе всё упирается, что значит КВАЗАР ЧЕРЕП!
Плотник Максим 18.11.2014 20:18 Заявить о нарушении
Путь в любви направляет в меру самопожертвования, что всегда так или иначе Голгофа, что значит ЧЕРЕП.
А ты ерепенишься в дурку вне смысла.. но протрезвись хоть отчасти , как можешь
:::Семья и семя::: Земной отец видит своего сына в процветании света мирского. Отсюда Проклятие. Только Небесный Отец видит своего сына в виктории света от света.
Плотник Максим 23.11.2014 20:18 Заявить о нарушении
А ты ерепенишься в дурку вне смысла.. но протрезвись хоть отчасти , как можешь
:::Семья и семя::: Земной отец видит своего сына в процветании света мирского. Отсюда Проклятие. Только Небесный Отец видит своего сына в виктории света от света.
Плотник Максим 23.11.2014 20:18 Заявить о нарушении
Верно, смысл во всем есть. Пусть иногда мы спрашиваем себя - зачем нам все это? Но, там, Наверху, Они знают, зачем.
Люсия Пент 02.12.2014 21:49 Заявить о нарушении
Люсия Пент 02.12.2014 21:49 Заявить о нарушении
Чай и кофе
Перемешивая чаши политики и религиозности, весь мир питается дрянью, где Спасителя не распознали как Падшего в наш смрад, где Воскресший является на толпу, в сенат и ко всем подряд. Но нет, Спаситель явился ко мне и сказал: "Меня нет в их кофейной гуще."
О, Илия, напрасны все усилья!
Весь мир оглох от кофеиного засилья...
Пойдём к Кармилу и душистый чай попьём.
Лишь я и ты, лишь я и ты, вдвоём.
Плотник Максим 02.12.2014 22:33 Заявить о нарушении
Перемешивая чаши политики и религиозности, весь мир питается дрянью, где Спасителя не распознали как Падшего в наш смрад, где Воскресший является на толпу, в сенат и ко всем подряд. Но нет, Спаситель явился ко мне и сказал: "Меня нет в их кофейной гуще."
О, Илия, напрасны все усилья!
Весь мир оглох от кофеиного засилья...
Пойдём к Кармилу и душистый чай попьём.
Лишь я и ты, лишь я и ты, вдвоём.
Плотник Максим 02.12.2014 22:33 Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.