Волшебная сила искусства

Я всегда недолюбливал поезда. Маленьким - боялся, не понимая, как такая махина может двигаться по двум тонюсеньким рельсам, а теперь, при сумасшедшем ритме жизни главного бухгалтера крупной строительной фирмы, катастрофически жаль времени, проведенного на колесах в пустых разговорах со случайными людьми. На сей раз в моем вип-купе был единственный попутчик - мой ноут, но и он надоел до чертиков.

За окном уже стемнело. Поезд осторожно подкрадывался к какой-то маленькой станции. Засыпанный снегом перрон, спешащие к вагонам люди, дети, редкие торговки со снедью и напитками - придорожная суета маленького провинциального городишки - от всего этого как-то вдруг неожиданно пахнуло детством. Через минуту поезд тронулся, и перед окном медленно проплыла табличка "Сурженск"
"Сурженск! Надо же! Сколько же я здесь не был?!"
По-пацански прильнув к вагонному стеклу, я вглядывался в темные силуэты деревьев. Некогда молодые и хлипкие, они возмужали и заматерели. Поезд быстро набирал скорость.
"Семь километров, где-то здесь, должно быть... "
Мимо промчались огни железнодорожного переезда и маленькая белая табличка "Владимировка".

Был я тогда не крутым и уважаемым специалистом по бухучету и финансам Григорием Васильевичем Рубцовым, а маленьким рыжим оторвой по прозвищу Гриня Рупь и было мне всего-навсего четырнадцать. Изобретательней и хулиганистей подростка в нашей Владимировке не было. Отец был колхозным бухгалтером, а мама работала воспитательницей в детском саду. Старшая сестра Соня в том году заканчивала школу и собиралась поступать в медицинский. Шла зима, самая лучшая и самая ужасная зима моего детства.
Наша классная Анна Тимофеевна Звягинцева была учителем от Бога и большой души женщиной, хоть и строга была неимоверно. Сколько раз за свою жизнь я мысленно благодарил ее за то чувство прекрасного, даже не вложенное, а вбитое в мою дурную голову нетесаным дубовым поленом. Она всегда говорила нам: "Даже в самой безнадежной глухомани можно вырасти интеллигентным человеком", поэтому регулярно таскала нас в город в театры, в музеи, на выставки, устраивала литературные и музыкальные вечера, читала стихи, проигрывала пластинки с оперными ариями, учила "видеть" полотна великих художников. У нас даже был свой маленький школьный драмкружок. Помню, мне ужасно нравилось играть партизана в каком-то мини-спектакле, где я лихо расстреливал из игрушечного пистолета всех немцем и полицаев и освобождал девушку, которую вот-вот должны были повесить.

Как-то в одну из наших поездок я увидел репродукцию картины Пукирева "Неравный брак". Не знаю, чем она меня тогда так поразила, но вглядываясь в лица на ней, я живо представил себе всю сцену наяву. Мне стало настолько жаль бедную девушку, что я готов был, как тот партизан, выскочить из укрытия, раскидать всех по сторонам, взять ее за руку, обнять, успокоить, развеселить. Домой я вернулся под впечатлением от увиденного и лежа в постели, долго размышлял о том жестоком времени и о несчастной судьбе невесты.
Было это по весне, а в сентябре нам прислали новую учительницу биологии Людмилу Анатольевну Васину, молоденькую, только после института. Их тогда троих прислали: физика, немца и ее. Ехать в деревню учительствовать охотников было мало, вот и присылали выпускников по распределению на три года, а потом эти отрабатывали и уезжали, на их место присылали других. Так вот, эта Людмила Анатольевна была удивительным образом похожа на ту несчастную девушку с картины. Даже вид у нее был такой же несчастный, наверно оттого, что волею судьбы попала она в нашу глушь, а мечтала о большом городе. Вот с того дня и началась у меня и счастливая и несчастная одновременно, полная волнений жизнь. Счастливая, потому что сердце мое сладко сжималось и замирало, когда я видел ее, говорил с ней, а несчастная, потому что она не замечала ни моих пламенных взглядов, ни дрожи голосе, когда я отвечал урок, ни моих влажных ладоней, когда я протягивал ей свой дневник. К тому же в школе болтали, что она еще с института была влюблена в учителя физики и что во Владимировку к нам приехала из-за него. Но даже если и так, ее уроки биологии стали для меня с той поры смыслом жизни.

В канун Нового года, как обычно, в школе проводился бал-маскарад. Это был единственный школьный вечер, на который разрешалось приходить семиклассникам. Обычно на вечерах были только ученики старших классов. Меня эти вечера не особо интересовали, но на этот раз я ждал новогоднего бала с нетерпением. Наш драмкружок показывал сказку о лесных жителях, где я играл барсука. Людмила Анатольевна сидела в первом ряду, нарядная и красивая до умопомрачения. Я боялся даже смотреть в ее сторону. Роль у меня была небольшая, но я потел, мямлил и путался, а под конец совсем забыл текст и убежал со сцены. За кулисами своей железной рукой в меня вцепилась наша классная и взглядом трехсотмиллиметровой гаубицы "пригвоздила" к стене:
- Григорий! Это что еще за саботаж! Вон со сцены!
А Сеньке Шапошникову, игравшему роль медведя, скомандовала:
- Семен! Дальше играем без барсука. Сосредоточьтесь!
Весь остаток вечера я просидел в радиоузле, в комнатушке за сценой, у своего соседа Митяя. Он учился на заочном в политехническом и подрабатывал в школе радистом. Спектакль закончился, начались игры и танцы. Время от времени я смотрел в зал сквозь дырку в занавесе и искал глазами Людмилу Анатольевну. Она танцевала и веселилась, как ни в чем не бывало. Конечно, что ей мой позор - ничего.

Уже под конец вечера я еще раз решил взглянуть на свою возлюбленную, но ее в зале не было. Словно мой герой барсук, я почуял неладное и через боковую дверь вышел в коридор, а затем в фойе. У окна, что в углу рядом с гардеробом, глядя на заснеженный школьный двор, стояла Людмила Анатольевна и тихо плакала. Сердце мое сжалось, и так мне захотелось обнять ее, утешить, сказать, что все будет хорошо, обязательно будет, не может не быть. Но подойти не решился: какая женщина, тем более училка, захочет, чтобы ее видели в слезах.
"Во, черт" - подумал я, - что же делать-то?
Я тихо прошмыгнул в конец коридора и свернул к учительской. Дверь кабинета была приоткрыта и из нее доносились тихие голоса и приглушенный женский смех. Заглянув в щелку, я увидел физика в обнимку с химичкой. Он что-то басил ей на ухо, а она противно хихикала. Потом она обвила руками его шею, и они поцеловались.
Кровь отхлынула от моего лица, кулаки сжались так, что ногти впились в ладони:
- Вот, козел! Его такая девушка любит, а он! Ну, погоди, ты у меня попляшешь!
Когда я вернулся в гардероб, Людмилы Анатольевны не было. Я схватил свое пальто и валенки и выбежал на улицу. Всю дорогу до дома я размышлял, как отомстить этому подлому бабнику физику и, наконец, придумал.
Назавтра был последний учебный день второй четверти. Биологии у нас по расписанию не было. Несколько раз я бегал к учительской, но Людмилу Анатольевну так и не увидел.
"Заболела может?" - подумал я - "Довел, паразит!" Мое решение отомстить стало непоколебимым.

После уроков я выловил своего закадычного друга Саню и поведал ему план мести. Я, конечно, не сказал ему, за что хочу отомстить физику. Просто сказал, что это не моя тайна. Саня не стал расспрашивать, и мы пошли ко мне готовиться к осуществлению моего коварного плана. Всю ночь я боялся проспать и вскакивал через каждые полчаса. Наконец, стрелка на будильнике подползла к цифре "4". Натянув в темноте заранее приготовленные штаны и свитер, я на цыпочках прокрался в кухню, оделся и вышел на улицу.
Ночь была сказочная. Луна светила в полную силу. Снег сиял и искрился, словно бриллиантовые россыпи, и тишина, удивительная тишина стояла вокруг.
"Эх, вот бы прогуляться по такой сказке с Людмилой Анатольевной!" - подумалось мне.
Подойдя к Саниному окошку, я тихонько поскреб в стекло. В комнате заметалась тень, и через минуту на крыльце появился Саня:
- Не передумал? - спросил он, зевая,
- Ты чего? Да ни в жисть!
- Ну, тогда пошли.
Дом бабки Дарьи, где квартировал физик, стоял в конце улицы. В доме было темно и тихо.
- Дрыхнет - злобно сказал я
- Ага, - отозвался Саня, - чего еще человеку в четыре утра делать? Это мы два дурака куролесим. Может ну ее, а, Гринь? А то кабы чего не вышло
- Да чего ты заладил: не надо, не надо. Надо, я сказал! Пусть знает, как хороших людей обижать. Да и чего выйдет-то? Ну, встанет с утречка, печку затопит, а тяги нет. Пока сообразит, что к чему, попрыгает да дымком умоется, козел. Обойдя дом с задней стороны, я по забору перелез на сарай, оттуда на крышу и спустил Сане веревку:
- Привязывай сковороду!
Саня послушно обмотал большую чугунную сковороду веревкой и махнул:
- Тяни!
Сковорода зловеще-черным диском медленно поползла вверх. Отвязав и сунув за пазуху закопченую посудину, я полез на печную трубу.
"Только бы не провалилась" - думал я.
Но сковорода встала, как и тут была. И со стороны совсем не видно: труба как труба. Пока печника не вызовет, фиг найдет, почему в печи тяги нет. Вот только мама сковороды хватится. Ну и ладно. Поищет-поищет да новую купит. Мы с Саней поспешили по домам, и я с чувством исполненного долга я нырнул в прохладную постель и провалился в сон.
Разбудили меня громкие разговоры и шаги в кухне. Я выглянул из-за занавески: на пороге стоял хмурый отец, а мама, подавая ему полушубок, тихонько причитала:
- Господи, да как же это так, почему же так случилось-то?
У меня все внутри похолодело:
- Что, мам?
- Да учитель ваш, физик, чуть не умер - ответила она, - Заболел он накануне - воспаление легких, как будто. Температура очень высокая была. На ночь бабка Дарья дала ему отвара, чтобы спал, а утром рано печь зажгла и побежала к фельдшеру. Пока бегала, тут дыму нашло полный дом, а учитель лежит без сознания - угорел видно. Слава Богу, фельдшер быстро пришел - откачал. Теперь вот в город повезут, в больницу. Ты чего, Гриш?
- Не... Ничего... так...
До сих пор помню то ощущение страшной, непоправимой ошибки, обжигающей горечи вины и безысходности, охватившее меня: "Господи, что я наделал! А если бы не откачали?"
Участковый пришел после обеда. В руках у него была завернутая в газету сковорода:
- Не ваша ли вещь, Надежда Прокофьевна?
Мама внимательно посмотрела на сковороду и удивленно сказала:
- Моя. А откуда она у вас?
- Пойдем-ка Гринь, пошепчемся - вместо ответа сказал он, - Одевайся
Я, мысленно уже собравшись в тюрьму, подумал:
"Заслужил, чего уж там. Маму с папой только жалко: затаскают. Но по любому, лучше уж чистосердечно"

Участковый оказался человеком мудрым и бывалым. Без суеты и нажима он выведал у меня все: и про сковороду, и про вечер тот злосчастный, и про мою несчастную любовь.
- Если учитель заявление подавать не будет, значит, ограничимся воспитательной работой. Но отцовской порки, брат мой, тебе не миновать. Так что сослужил ты, товарищ Кулибин, себе медвежью услугу. Ты давай денька этак через четыре на каникулах как раз, езжай-ка к учителю в больницу, поговори с ним: так, мол, и так, бес попутал, не серчайте. А протокол, ежели что, напишем после праздника. Новый Год как- никак! А?
- С наступающим – пробубнил я, вздохнул и поплелся к дому.
Через четыре дня мы с мамой поехали к физику в больницу. Учитель чувствовал себя намного лучше. Когда я рассказал ему обо всем, он усмехнулся, помолчал немного, а потом сказал:
- Да нет у нас с Людмилой Анатольевной никакой любви. Мы просто друзья. А плакала она потому, что нашла на своем столе в учительской письмо, которое пришло на адрес школы и которое почему-то ей не успели передать днем. А в письме том говорилось, что ее отец тяжело заболел. На следующий день она уехала домой. Но теперь все хорошо, отец поправляется, и она скоро вернется.
- Простите меня, Сергей Владимирович! Я не хотел, честное слово не хотел.
- А ты знаешь, Григорий, ведь я тебе должен сказать спасибо. Если бы я не надышался дымом и не потерял сознание, не поехал бы я в больницу, а остался дома на праздник: кому захочется встречать Новый Год на больничной койке? А у меня, как оказалось, двустороннее крупозное воспаление легких. И кто знает, чем бы все закончилось, не окажись я в момент кризиса под наблюдением врачей. Так что, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Давай-ка, мы с тобой забудем эту историю и просто будем жить дальше.
- Спасибо Вам, Сергей Владимирович! Спасибо. Только прошу, не говорите ничего Людмиле Анатольевне. Да и вообще… - я почувствовал, как лицо мое заливает краска.
- А зачем кому-то знать о наших делах ? – лукаво подмигнул физик.
Поначалу Владимировка гудела от разговоров о том, кто и зачем закрыл физику трубу сковородой, потом постепенно нашлись другие темы для обсуждений и все тихонько забылось. А осенью отца перевели в райцентр, и мы уехали из Владимировки. Саня писал мне потом, что и физик и Людмила Анатольевна тоже уехали, и как сложилась их дальнейшая жизнь никому не известно.

По бесконечному белому полю поезд мчал меня в ночь, в другую жизнь, увозя все дальше и дальше от Владимировки и от моего беспокойного детства.