Живые вещи

Особая связь человека и вещи формируется не на уровне владения вещью, поскольку владеть вещью, обретающей самостоятельное бытие в пространстве нельзя, но на уровне интерсубъективного обмена смыслами.
Владеть (то есть обладать) можно тем, что тебе подчиняется, является частью тебя.
Сравните три фразы: он владеет руками, он владеет инструментом, и он владеет антикварной вазой. В данном случае «владеть руками» то есть заставлять их подчиняться тебе по сути естественнее всего. «Владеть инструментом» на деле означает опосредованное умение, владение определенным техническим навыком (аристотелевское «тэхнэ» - ремесло, столь часто принимаемое за искусство). Но вот владеть антикварной вазой – уже невозможная задача. Можно знать ее историю, помнить с закрытыми глазами каждый рисунок и трещину, но это не сделает вазу частью вас, и никакие технические навыки не способны сделать вас владельцем вазы, поскольку ваза в данном контексте есть  individuum universalis*, - совершенно неделимое Аквината, восходящее к ;;;;;; — «атому бытия» у Парменида, Демокрита и Аристотеля. Вещь – замкнутый космос  в парменидовом смысле и Объект в смысле картезианско-кантианском, нечто, что «настолько не Я» (Эдмунд Гусерль), что владеть этим решительно невозможно.
И, тем не менее, меняя и выбрасывая на помойку «старые вещи» каждые пять-семь лет, мы умудряемся лишаться не только части памяти, но и части себя. Дело далеко не только в том, что вещи связаны с со-бытием, а событие с воспоминанием. Да, жизнь – «не более, чем фокус памяти» (Габриэль Марсель), но вопрос не просто в родословной вещей. Вещь – если угодно, немой свидетель и соглядатай нашего бытия, живое доказательство нашего «Я есть», справедливое в той же мере, что и отпечаток пальца или цепочка ДНК. Рано или поздно, вещь, свидетельствующая о нашем бытии, становится «той самой», наполняется для нас особым смыслом, обретая ценность. Такая ценность отнюдь не в рыночной цене этой вещи, а в том, насколько красноречиво такая ёлочная игрушка, старая, надколотая чашка или потертый плюшевый медведь могут включить нас самих в свой модус «отдельного», «особого».
Потрепанная, старая вещь не может быть «некрасивой». Не являясь «нашей», и оставаясь «своей», она включает в себя наше возможное бессмертие в той же мере и степени, что и дела и события иных жизней. Старый плюшевый медведь Пети Иванова с точки зрения содержащейся в нем доли личного смысла, с точки зрения истинной ценности столь же незаменим, что и рукопись Пушкина.
Наше стремление каталогизировать старину, поместить живую вещь в мертвый музейный футляр, превратив ее в экспонат, убивает ее смысл также бесповоротно, как и наша привычка выносить свою жизнь на помойку.
Я вовсе не призываю заниматься собирательством по примеру помещицы Коробочки. Ей подражают скорее многие нынешние коллекционеры, экспонаты, в больших коллекциях которых объединены в меньшей степени по принципу их ценности и в большей по признаку их рода и вида.
Просто, когда в очередной раз наводя порядок, вы задумаете избавиться от «старой вещи» попробуйте прислушаться к ней и к себе.
А вдруг она говорит вашим голосом?

* individuum также рискует быть понят как in di vida – в(не) иного бытия.