Жертва догмы. Глава 5

5
Следствие по делу Шынар шло полгода. Допрашивали Асель, Римму, Зинаиду Тимофеевну, Ержана, всю прислугу Кокебаевых. Проводились очные ставки. На  очередной очной ставке с Асель, узнав, что это она заявила о загадочной смерти абсолютно здорового ребёнка, Шынар не выдержала и воскликнула:
- Да, это я его убила! Но в чём я виновата? Мой ребёнок, я родила – что хочу, то и делаю с ним. Отца его я не знаю.
Асель недоумённо посмотрела на Шынар. «Что ты, умственно отсталая?» - подумала Асель. И странное дело: никогда ведь не опускалась она до мысли, будто богатые – особо умные. Знала, что за ребята из её бывших одноклассников стали богатыми. А тут вдруг – шальная мысль: «Как же ты тогда стала такой богатой?»
Асель смутилась от этой мысли. Она начала думать о том, что в наше время, чтобы разбогатеть, нужен не ум, а одно из двух – или родственники во власти, или готовность на любое преступление. А те, у кого есть и то, и другое – становятся сверхбогатыми. «Да, - подумала Асель, разглядывая Шынар, - ты далеко пойдёшь».
Она увидела, как адвокат Шынар, широко известный и очень дорогой Розыбаев, опустил голову при словах подзащитной. «Что, все планы она тебе спутала своим признанием? – подумала Асель. – Надеялись, наверно, всё на врождённые пороки списать». И, неожиданно для себя, Асель сказала:
- Вы не понимаете, в чём ваша вина? Ничего, в тюрьме вам это объяснят, в доступной форме.
Шынар злобно, с вызовом, посмотрела на Асель. Неужели эта не знает, что у неё дядя в прокуратуре? Знает, должна знать – в палате она при Асель все уши своим соседкам прожужжала. Или она думает, что влияние дяди ничего не значит? Но тогда она очень наивная! «Да, в твоём идеале так быть не должно, - думала Шынар, разглядывая Асель. – Но жизнь строится не по твоему идеалу, а по нашему».
Асель вышла из здания УВД и заспешила домой. Морозный вечер ещё не сгустился. Небо было синим-синим, как летом в ясный день. Воздух был чист и свеж, насколько это возможно в современном городе. Давно не обновлявшийся снег, принявший на себя весь смог, в другое время года рассеивающийся в воздухе, посерел, стал бетонного цвета.
Асель шла, погружённая в свои мысли. Она винила себя в том, что сделала Шынар. «Не ляпнула бы я тогда этого, - думала врач, - оставила бы она ребёнка в роддоме. А там, глядишь, и усыновил бы кто-нибудь. Такого здорового, крепкого… А впрочем, если бы я сказала: может, кто усыновит – подозреваю, конец этой истории был бы таким же».
Дома её встретила Акбота с крайне недовольным выражением лица. «Поругалась, наверное, с кем-то из одноклассников» - подумала Асель. Характер у девочки ещё тот… Но Акбота, явно задетая за живое, выпалила, едва мать переоделась:
- Какой Асет бессовестный, мама! Он… он друзей своих любит больше, чем меня!
От возмущения Акбота готова была расплакаться. «Да, - подумала Асель, - если это теперь не пресечь, такое может вырасти из тебя»… И Асель мягко, но решительно сказала:
- Открою я тебе, Акбота, одну тайну. Так и должно быть. Ведь друзей он выбрал сам, а тебя он не выбирал.
- Но я ведь его тоже не выбирала, - ответила Акбота, - а люблю я его больше, чем своих подруг. Почему?
- Ты старшая, Акбота, - мягко, терпеливо и задумчиво ответила Асель, - и ты принимала участие в его воспитании. Поэтому для тебя он – твой. Ты вложила в него частицу своей души и любишь в нём именно её. А требовать, чтобы он относился к тебе так же, ты права не имеешь.
- Значит, и ты любишь в нас частицу своей души? Значит, и мы не должны любить тебя больше, чем ты – нас?
- Со вторым твоим утверждением я согласна. А вот с первым надо разобраться. Да, я вложила в вас частицу своей души и люблю в вас её. Но, с одной стороны, частицу своей души я вложила не только в вас. Дети, которым я помогаю родиться здоровыми, тоже несут частицу моей души. Да и у любого человека, если он действительно человек, а не двуногое говорящее животное, должна в его деле быть частица его души. Для твоего отца, например – в домах, которые он строит. Для тёти Тали – в газете, в которой она печатается, и в хлебе, который она выпекает. Для Валентина Ивановича – в специалистах, которых он выучил, и в том числе – во мне…
Асель испытующе посмотрела на дочь. Понимает ли её Акбота? Ведь ей приходится растолковывать такие сложные вещи. Но если мать ей сейчас не объяснит, усвоит ли она их когда-нибудь? Не затвердеет ли та стена, которая сегодня наметилась?
- А что же «с другой стороны?» - заинтересованно спросила Акбота.
«Пробило» - радостно подумала Асель. Настроение у неё сразу улучшилось, силы прибавилось. Она заговорила медленно, подчёркивая значимость каждой фразы:
- А с другой стороны – не я одна вас воспитываю. Ты ходишь в школу, посещаешь кружки: в прошлом году – стеклорисование, в этом – бисероплетение. Асет ходит в детский сад. И я не имею права относиться к вам как к собственности! Поняла?
Акбота кивнула, бросилась к матери, обняла, прошептала на ухо: «Спасибо, мама». Асель прижала её к себе.
Зазвонил телефон, и Асель пошла брать трубку. «Скорее всего, это Валентин Иванович. Давно не звонил, – подумала она. – Или Таля».
Но это были не Валентин Иванович и не Таля. Звонил Женя, одноклассник Акботы. У него было плохо с математикой, и Акбота часто ему помогала.
Асель устыдилась, вспомнив, как она иногда бывала недовольна тем, что дочь помогает кому-то из своих одноклассников. Конечно, вслух она не говорила о своём недовольстве, но это было слабое утешение. Да, такие чувства появлялись только тогда, когда она плохо себя чувствовала. Но ведь, если закрыться в спальне, разговор по телефону помешать не может. Так, может быть, эти эмоции были вызваны тем, что её дочь нужна ещё кому-то, кроме семьи? Не это ли маскировалось под мыслью «матери плохо, а она о друзьях думает»?
От этой мысли у Асель передёрнуло всё нутро. Больше она такого чувства не допустит! Давить будет в зародыше, и никакая боль не помешает.
Если бы собственническое отношение к детям касалось только женщин, оно было бы хоть и не оправдываемо, но объяснимо. Но ведь для мужчин, которые детей не вынашивают и не рожают, собственническое отношение к детям характерно в разы больше! Асель вспомнила, как несовершеннолетняя дамочка в роддоме отказалась от сына, а соседка, родившая девочку, сказала: «Я бы взяла, тем более, что муж у меня о сыне мечтает. Но на чужого ребёнка он не согласится». И в тех семьях, которые воспитывают приёмных детей, инициаторами усыновления чаще были женщины.
Асель вспомнила роман Ф. Абрамова «Дом». Там свёкор завещал дом своей невестке. С мужем она развелась, живёт в доме свёкра с сыном. Но вот сын у неё погиб, она родила двойню от квартиранта. И бывший муж предъявил претензии на дом. Мол, дед не для того дом строил, чтобы ты чужих детей в нём воспитывала! И, думая, будто бывший муж прав, героиня Абрамова уступает ему без суда!
Веками насаждалось отношение к детям как к продолжению собственности. Но, поскольку собственниками гораздо чаще являлись (и являются) мужчины, они были (и есть) более заинтересованы в том, чтобы дети были их крови.
Эти гадкие и глупые пережитки всех предыдущих формаций отравили, в числе прочих, социалистическое общество. Отравили, можно сказать, насмерть. Ведь перестройку, а за ней и капиталистические горе-реформы начали те хапуги-чиновники, которые в 70-х годах накапливали капитал. Но зачем им был нужен этот капитал? Ведь зарплата у них была высокая, пенсия персональная обеспечена, а «на крышке гроба нет багажника».
Для детей им нужен был капитал, и ни для чего больше! Для своих детей! Хотели, чтобы их дети всё имели!
Когда Асель была маленькой и семья её жила в центре, был у них сосед – заведующий отделом обкома по промышленности. Был у него сын – ровесник Асель. Как-то раз Асель играя с ним, опоздала к ужину. Мать вышла на улицу, чтобы позвать её и встретилась с соседом. Асель услышала, как они поговорили о детях – кто как учится, кто какие предметы любит, кто чем увлекается. Под конец сосед сказал: «Да, дети… Для них живём». Мать согласилась: «Да, для них». Насколько же разный смысл они вкладывали в свои слова!
Теперь тот мальчик вырос и стал преуспевающим предпринимателем. За счёт средств, украденных его отцом у государства и народа, а в конечном счёте – у других детей. Асель вспомнила, как все умилялись-восхищались матерью того мальчика, называли «наседкой». «Нет, не наседка она, - думала теперь Асель, - а коршуница»
С другой стороны, невозможно полное равноправие женщин без преодоления собственнического отношения к детям. Ведь, чтобы быть равноправной по-настоящему, женщина должна работать и участвовать в общественной жизни. Но, поскольку дети требуют постоянного внимания, без активного участия общества в воспитании детей не обойтись. А оно немыслимо без преодоления собственнического отношения к детям.
Так рассуждая, Асель приготовила пельмени, поела в полном молчании (Акбота уже понимала, что после такого разговора надо помолчать хотя бы час). После ужина она вымыла посуду и легла с книгой в руках.
Но долго лежать ей не пришлось. Позвонил Валентин Иванович. После традиционных вопросов о делах,  о здоровье, Валентин Иванович сказал:
- Вот, ссылаются на меня в Интернете. Бывает, и плохо меня понимают. Вот, например, на сайт «За науку!» поступило письмо, от некоего Смирнова. Он пишет: «Только у Екатерины Лучиной есть абсолютно правильное высказывание, что истоки эксплуатации – во врождённых рефлексах. Получается, будто я писал, что все врождённые рефлексы – источник эксплуатации. Но ведь есть социальные рефлексы, которые тоже основываются на врождённых. Например, рефлекс взаимопомощи – когда хищники нападают на жирафа, косулю или лебедя, на помощь приходит всё стадо. Рефлекс совместного труда – волки зимой объединяются в стаи, потому что поодиночке они не могут охотиться на лосей и косуль. Мораль тоже имеет биологическую природу.
- Мораль? – удивилась Асель. – Вы это серьёзно говорите?
- Я это очень серьёзно говорю, явно взбодрённый вопросом Асель, ответил Валентин Иванович. Вот материнский инстинкт. Ты знаешь, что ни одна кошка, ни одна собака не укусит ребёнка? Если не бешеная и если её специально не натаскивали.
- Материнский инстинкт у разных особей разный, - ответила Асель. – У одних он сильный, у других – слабый. Вот одна моя пациентка родила ребёнка не от мужа и убила его. Хлорофосом отравила! И не понимает, что совершила преступление. Говорит: «Мой ребёнок, я родила – что хочу, то с ним и делаю!»
- Да дело не только в том, сильный инстинкт или слабый. Он не только количественно разный, но и качественно. Расскажу я тебе одну историю. В моём родном селе была у нас соседка. Было у неё два сына, погодки, старший – мой ровесник. Началась война, нам обоим пришли повестки. Моя мать, провожая меня, сказала: «Помни, сынок, есть вещи поважнее, чем жизнь». А та, как повестку принесли, побежала вынюхивать, есть ли возможность укрыть сына. Взятку кому-нибудь предложить, правда, даже ей в голову не пришло – знала, что за это может быть. Надумала она сделать сыну воспаление лёгких. Сказала, чтобы облился холодной водой и залез в погреб. Так он – ни в какую! Пошёл со мной вместе. Что случилось с её младшим сыном, я знаю только по рассказам односельчан. Мать стала усиленно внушать ему, что человек должен заботиться только о себе и своей семье, что надо беспокоиться только о том, чтобы спасти свою жизнь, что только сумасшедшие могут гибнуть за родину или за идею. А как она возненавидела мою мать! И вот, когда пришли фашисты, та женщина устроила сына работать в управе. Она водила его на работу и с работы, ночью не спала, сторожила дверь, а днём отсыпалась. Но все её старания были не нужны: она уже окончательно отравила сыну мозги своим хлорофосом, и он даже не помышлял о том, чтобы уйти к партизанам.
- Когда пришли наши, - продолжал Валентин Иванович, -  на них было заведено уголовное дело. Мать осудили на семь лет, сына – на десять. Больше мы о них ничего не слышали. Так я что хочу сказать: моя мать любила меня не меньше, чем та мамаша. Но любила иначе, по-другому.
- Спасибо, Валентин Иванович! – сказала Асель.
Теперь она знала, что скажет в ответ Шынар, если её вызовут как свидетельницу. «А не вызовут – Тале скажу, - думала Асель. – Она в газету напишет».