Глава 1. Водоворот под названием детство

               

      К слову сказать, родился я по дороге в родильный дом – наша семья жила в частном доме, в то время не то что телефонов, часы были не в каждом доме, и мать в этот день, хлопоча по хозяйству, терпела боли до последнего. Лет девять назад она уже рожала в домашних условиях  – как-то весной у родителей была  гулянка, и мать в порыве веселья пошла плясать. Ближе к середине танца у нее  вдруг начали отходить воды, а под  заключительные аккорды она уже родила. Девочку принял в дугу пьяный племянник отца, Анатолий, который не то что роды принять, палец забинтовать не мог. Но на то  время среди осоловевших гостей оказался самым смелым. Мать с новорожденным дитем тут же отправили в больницу, а  гости продолжили веселье, но уже с новым, более достойным  поводом.
     Я же устремился на белый свет в суровую зиму, да еще в ночное время. Больница находилась на краю города,  скорой помощью тогда почти не пользовались, и пока папаша прогревал свою старенькую «Победу», и буксовал в сугробах, выезжая из гаража, у  матери уже отошли воды.  По дороге в роддом показалась моя голова, и отцу ничего не оставалось, как принять роды прямо в машине. Как все это у него получилось, никто не знает, но на свет я  появился в отличном настроении, прямиком попав в пушистую материнскую шаль. До роддома меня  мчали с моими  же песнями, и  орал я словно пожарная машина с включенной сиреной, торопящаяся на обед. Но в заботливые   руки сонных медсестер и нянечек я попал в полном здравии: продрогнув и наоравшись от души. Это было мое первое ознакомительное приключение. 
    Все мое бессознательное детство прошло именно в этой машине – старенькой ГАЗ-19 «Победа», на заднем окне.  Родители часто делали вылазки на автомобиле, а чтобы не оставлять меня без присмотра, брали с собой. У отца появлялся стимул ездить потише, дабы на ухабах я не слетел с окна, а матери - свободные руки, чтобы она могла что-нибудь делать. Дорога,  гул и легкое покачивание машины срабатывали лучше любой колыбели, и я укутанный  в одеяла и покрывала  словно кокон, дрых без задних ног.
  В летне-осенний период отец с матерью производили набеги на колхозные поля, бессовестно воруя  мирно растущие там овощи – огурцы, помидоры, капусту, морковь, картошку, и прочее достояние области. Отец даже гордился этим: рассказывал, что на картофельном поле, после картофелеуборочного комбайна, автомобильной разбортовкой вместо лопаты, с матерью за двадцать минут накопали два мешка картошки!  Вот это была скорость! Я же в это время преспокойно охранял  авто, мирно посапывая на заднем окне. Когда же багажник «Победы» наполнялся овощным ассорти, папаша помаленьку трогался, а мать брала меня на  руки. В таком безукоризненном виде они проезжали сторожевые кордоны, ни на миг не вызывая подозрений у сторожей. Любому охраннику колхозных полей даже в голову не могло прийти, что семейная пара, да еще с грудным ребенком может что-то стырить. И я, в своем девственном виде  выступал в виде качественной отмазки.
   Когда я значительно вырос из заднего окна «Победы», отец на овощные деньги приобрел так же подержанный ГАЗ-21 «Волга», где заднее окно было чуть больше. Но это было ненадолго, так как познавать мир лучше всего не в спящем состоянии и с переднего сидения.
    Мой отец,  мир  праху  его и  костям, был не  очень-то  общительным  человеком.  Разговорить  его  можно  было,  но  только когда он был  под хмельком. Трезвым  он  напрочь забывал  все  буквы  алфавита, и  во  время  беседы мог только  молча  кивать  головой в  ответ или  мычать. Мать  иногда  так с  ним и  разговаривала,  ведя  монолог  в  одном  направлении, даже  не  глядя  на  своего  мужа. Исключением  было  то  время,  когда  он  был  слегка  под  градусом. Я  говорю  слегка,  потому что  когда  он  частенько  после  работы,  заявлялся  домой  «не  слегка»  выпивши, а  уже  на  «кочерге»,  мать  говорила «приперся  на  бровях», то  из  него  сыпались далеко  неумные и  не забавные  речи  про  прошлую жизнь, и не  то,  как он  браво  нес  службу  на  Сахалине, а несвязные  междометия,  экзотические   маты  и  угрозы в  адрес  несуществующих, а  так же  почивших в  бозе, или  отошедших в  лоно  Авраама,  людей.
            Частенько  бывало,  что   от несвязного  бормотания и разговора с самим  собой,  папаша  переходил к  делу – раздаче  подзатыльников и  тычков.  Причем он не  целился конкретно  по  заднице  или  затылку, а припечатывал  куда  рука  ляжет,  при этом  не  переставая  бормотать, что  «щас  даст  мне  лупонки».  Я не  понимал  значения  этого  слова, но страшно  его  боялся. И  от подзатыльников,  намеченных на  мягкое  место  старался  не  уворачиваться,    потому  что  знал,  что  вдогонку  прилетит  еще и за  сопротивление. Мать в  таких ситуациях не  вмешивалась, и  молча  наблюдала  все  со  стороны,  потому что  и  ей  могло  прилететь. Но уже  не  по-детски.
     Своим  наивным детским  умом я  пока  еще   не осознавал,  что  отец с  пьяных  глаз  не  видит  меня  конкретно, а  только расплывчатый  образ,  а  где  там  голова,  где  задница – особой    роли уже не  играло.  От  его  тяжелой   и  волосатой руки  прилетало  мне во  все  части  тела,  так  что я  порой  от  особой  отцовской  любви ходил   сине-буро-желтым. Один  раз  мне  прилетело  по  голове  кипятильником, таким  самодельным  устройством – керамическим  изолятором с  намотанной на  него  нихромовой спиралью.  По  всей  видимости,  папашка,  дабы  поднять  свой  авторитет  как  воспитателя,  решил  за  что-то  проучить  меня жестким  изолированным  проводом  от кипятильника,  имитируя устрашающее  оружие  всех  школяров – отцовский ремень,  да  видно,  перепутал  концы.  И вместо  серой  оплетки  провода в  мою  голову  прилетел сам  изолятор.  Конечно  кровь,  вопли,  слезы,  переходящие  в  бурные  рыдания,  бинты, зеленка,  постель.
      Наутро, в  детском  саду  воспитатель,  выцепила  меня  взглядом  из  толпы  детишек  водивших  хоровод, и озадаченно  смотря  на  мою  забинтованную  голову,  спросила: «Наверно  на  улице  упал?»  «Неа! -  радостно  сообщил я. – Это  мне  папашка  кипятильником  засветил!»  Изумленное  лицо  воспитательницы  вытянулось в  неопределенную  фигуру,  подобие  буквы «Ф», да  так и  застыло.  Отец  после  этого  случая месяца  два  ходил как  шелковый,  избегая  встречи  со  мной. Я,  окрыленный  свободой,  носился  по  комнатам,  буровя  половики и  срывая занавески. Но не  долго  длилась  моя  свобода: затормозившая  меня  на  очередном  повороте  мать,  грозно  сдвинув  брови и  водя  перед  носом  толстым  пальцем,  пообещала  все  рассказать  отцу.  Если не  перестану «фулюганить». А «фулюганить»  ой  как  хотелось…
           Не  всегда  отец  был  таким  тираном и  деспотом, иногда  отцовские  чувства  все же  переполняли  чашу жалости к  сыну, то есть ко  мне, и  он, в  минуты  отдыха,  усаживал  меня  на  колено, и, слегка  покачивая  сухой  ногой,  гладил   по  голове.  Я  чувствовал,  как грубые  мозоли  на  его  шероховатой  руке  царапают  мне  кожу  головы,  приглаживают  редкий рыжий чубчик, и  от неожиданной  отцовской  нежности  мне было  как-то не  по  себе.  Я  старался  вырваться  из его  цепких  рук,  убежать,  укрыться в  темном  углу, за  ящик с  немногочисленными  игрушками,  лишь бы  не  оставаться с  ним наедине.  Такой  отец  мне  был  непонятен.
      Когда к  нам домой  приходили  многочисленные  родственники, и  родня  шумной  гурьбой усаживалась  за  стол  гулеванить,  вот  тут  наступала  полная  свобода  действий.  Родители,  дабы  не  прослыть  среди  своих родственников  ханжами, с  молчаливого  согласия  разрешали  мне  все:  носиться  из  комнаты в  комнату с  повязанным  за  шею покрывалом и надвинутой  на  голову  подушкой в  виде  треуголки,  сидеть под  столом и  кусать  гостей  за  ноги и щекотать  подошвы, хватать со  стола  все  что  понравится,  кроме рюмок с  водкой, и шнырять  между  гостей,  когда  они  пытаются танцевать.  И  с каждой  опрокинутой внутрь  рюмкой  водки,  отец и  мать  все  больше  стараются заострить  внимание  своей  родни  на  мне:  вот-де  какой  он  шустрец, и  рисует  хорошо, и из  пластилина лепит, и  всякие  поделки из  подручного  материала делает.  Тут же, как  по  волшебству,   появляются мои  рисунки,  которые,  близоруко щурясь,  рассматривают  собравшиеся  гости. «И  на  крыше  он  там  себе  логово  из  всякого старья соорудил, и всякие  безделушки  он собирает. - Продолжает  мать.  Ну-ка неси сюда свои драгоценности», - ласково  командует  она. Я сломя  голову  несусь к  своему  столу, хватаю  жестяную  банку  из-под грузинского чая и  с  такой же  легкостью  несусь  обратно,  с  важным  видом показывая   свои  сокровища  пьяной  кампании. В банке у  меня, как  и у  всех  ребят  моего  возраста,  всевозможная  мелочь – ажурные пуговицы,  значки, разноцветные  камни  из  брошек, ракушки, немецкий  пфенниг, самодельные  колечки  из  цветной  проволоки, стеклянные  бусы, и  прочая  детская радость. Дяди и  тети с  красными  от  вина лицами  вежливо  цокая  языками,  качают  головами, не забывая  при этом  говорить «ах,  какой  он  молодец, а  это  что? А,  значок!»,  и тут же в  приказном  порядке  обращаясь к  отцу: «Ну  ты  что, Алексей,  наливай!»
         Папашка, бережно  отставляет  баян  на  табурет, тянется  за  поллитровкой.
          Моего отца  звали  Алексей, по отчеству  Григорьевич.  Старший  брат, дядя  Федя  звал  его  просто – Григорич.  Мать  почему-то  звала  Лёня, и  все  остальные,  отталкиваясь  от  этого имени, звали  его  просто - дядя Лёня, сокращенно – Дядьлёнь.  От этого  имени изменилось и  мое  отчество -  мой  двоюродный брат  по  матери  Сергей  Коршиков  одно  время писал  мне письма в  армию и  на  конверте указывал -  Андрею Леонидовичу.  Наверно, он  до  сих  пор  думает,  что это именно  так. Когда я  спрашивал у  отца почему его называют вместо Алексея Лёнькой, он  недвусмысленно улыбался, и говорил, что так  его родители нарекли. Когда ему давали имя, родители вроде бы согласились на Лёньку, а  когда получали метрики, то там  оказалось написано Алексей. Исправлять имя уже никто не стал, так как надо было ехать в райцентр Ордынск, заполнять всякие бумаги, идти к начальству. Отец Григорий этого жуть как не  любил, да и время терять тоже. Поэтому на бумаге он остался Алексеем, а  на  словах – Лёнькой. Так Лешка  превратился в  Лёню.
      Отец  любил  выпить, как и  все  мужское  население  того, послевоенного,   времени. И любимый его тост был за то, «…чтобы дети дома не журились». То есть  не баловались, пока он тут с друзьями горькую пьет. Пропустить с  приятелями после  работы рюмку-другую, и  под  хмельком  притащиться домой, благо  что распивочные киоски стояли  прямо  возле  проходной  завода «Тяжстанкогидропресс»  имени А.И. Ефремова, и  работали  чуть ли  не  круглосуточно.  Идешь,  бывало,  на работу к 8  часам,   тяжко, болеешь с  похмелья, а  забегаловка уже  дружелюбно  распахнув  свои  двери,  притягивает,  словно  электрический  магнит кучу  металлолома. Да и знакомые силуэты  уже  толкутся  возле  прилавка:  что  тебе? Пивка? Бери.  Водочки? Запросто! Ерша? Нет  проблем!  Но никто никогда не напивался,  так,  починят  здоровье,  подорванное  накануне, и  снова к станку.  Вечером,  после  смены  так же,  опрокинул  рюмку,  другую,  запьют  мутным  пивом, и домой. Редко кто  задерживался у  этой грязной  стойки,  всем было  некогда – семья, дом, дети…
       В  такое же  послерабочее  время, когда  авральные работы  по  огороду  закончены, дрова  напилены,  уголь на предстоящую  зиму  засыпан в  закрома, автомобиль «Победа», мирно стоящий в  гараже и  постоянно  требующий  ремонта, послан к ****ей  Фене,  а  по  единственной  программе  черно-белого «Рекорда» - очередной  пленум  Верховного  Совета  СССР с  резиновой  речью   Генерального  Секретаря,  отец, дабы  скрасить  свое  внезапно  подступившее  стремление  поболтать, начинает свои воспоминания. И неважно, что  его  никто  не  слушает -  мать  хлопочет  на  кухне,  занимаясь  приготовлением  очередной  стряпни, я  кручусь  возле  ног и постоянно  лезу в печку  посмотреть как  трещат  дрова, и  ворчит,  сгорая,   уголь. Черная,  как  тот же  уголь в ведре,  кошка Люська  трется об  ноги,  выпрашивая  подачку в  виде слабого  пинка.  Переводя  пьяный взгляд со спины  матери  на  меня, поглядывая  за  печкой и  одновременно  за  Люськой,  отец,  помогая  себе  руками и головой, при  случае  крякая, охая,  стоная и  кривляясь,  как подбитый  «Мессершмидт»,  рассказывает  историю  своего  очередного  похождения.  Не  находя в  своем  скудном  словарном  запасе  подходящих  слов,  батя с  легкостью  жонглера  заменяет  их  мимикой  лица,  в  дополнении с  руками,  телом, и ногами.  Причем,  если  он  размахивал  руками, говоря  при этом,  как  на  охоте,    распахнув  волосатые  лапы,  на  него пер  медведь,  то  мимоходом мог задеть и чайник,  стоящий  на  столе, и  въехать  своей  ручищей в  холодильник, так  что он  жалобно  взвизгнет и сменит грохот на тихое урчание, и  опрокинуть щербатую  тарелку с  квашеной  капустой. А  если у  него в это  время  было в  руках  ружье,  то  неизменно он  согнет  руки  под  воображаемый  ствол,  натурально втянет  голову в  плечи,  и смешно прищурит  левый  глаз.  При этом  отдача  ружья  при  воображаемом  выстреле откинет его  голову  так,  что громко звякнет  оконное  стекло  за  его  спиной.  А  если  он  рассказывает  про  то, как он служил  на  Сахалине воздушным стрелком, то,  несомненно,  станет  красочно изображать, как    из  ШКАСа  крошит  в  мелкую  капусту врагов.  При этом  нисколько  не  смущаясь  того  факта, что в Армии вместо  боевого  пулемета  у  него  был  простой  фотоаппарат, имитирующий выстрелы  по  «вражеским»  целям.
           Мать,  стоя у  печки  спиной к  отцу, при  каждом  грохоте    и  звоне посуды  вздрагивала, и  поворачивала  к  отцу гневно-смешное  лицо. Смешное,  потому  что  мать  всегда  повязывала  на  голову толстый  платок, а  его  свисавшие бахромой концы  заправляла  внутрь. Мне  почему-то  это  казалось  смешным.   Причем  ее возмущенные реплики  всегда  были  одни  и  те же: «Хватит  трепаться,  заяц!»  или: «Ну  что  трепешься,  заяц?» И в  самом  конце – «Ну  заяц,  ну  заяц!»  Почему  именно заяц, и  почему трепешься, я не  знал, и  узнал  гораздо  позже, когда  вник в  грамматику  своих  родителей. Естественно,  рассказы  отца  носили  повествовательный  характер,  но соотношения  правды  и вымысла  там  было  как в разбавленном ключницей   спирте -  половина на  половину. А бывало и  совсем по-другому,  голимая  вода.  Так и у  моего  папашки -  где  правда,  где  вымысел, а где  чистой  воды  ложь - только  он мог так искусно дозировать  свои  басни.  Конечно,  мать  слушала   отцовские  байки  не  первый  раз, и  практически  знала,  чем  та,  или  иная  история  закончится, но сам  сюжет   удивительным  образом  менялся  от  пьянки к  пьянке. Неизменным  оставались  только  начало  эпопеи, и его  конец, а вся  начинка претерпевала  классические  авторские изменения:  если, например  отец  был  на  рыбалке и там,  на реке (озере,  море, заливе)  водил  бреднем, (неводом, сетью)  то  улов с  первого захода  мог  колебаться  от одного до  нескольких  десятков  ведер  рыбы. Причем  рыба  была  «вся  сплошь   благородных  пород».  Или  если на  охоте  на  него вдруг  нападал  медведь,  то  он  его  или валил  наповал с  первого  выстрела из своего ружья,  или  драпал  от  него,  обгоняя  белок,  зайцев, и  своих  друзей-охотников  вместе  взятых.  Наверно  поэтому  мать в  шутку  упрекала  его во  лжи  -  мол, «трепешься  как  заяц». «Наверно,  зайцы  умеют  трепаться», - слушая  отцовские  враки,  думал я. Батя  на  секунду  замолкал, и  тут же  начинал  новую  историю.
      Речь  моих родителей  была  проста  и  незатейлива  как  три  рубля  после  получки. Когда я  пошел в  школу, и  стал  изучать  азы  письменного  русского  языка,  из букв  складывать  слова, а из слов,  соответственно,  предложения, то  очень  удивился тому, что говорить и  писать -  абсолютно  разные  вещи. И из-за этого  получал  двойки. Пожилая училка в вечнокоричневом  костюме,  исправляя  мои  каракули,  писала в  моей  тетради, что  таких  слов-де  русский  язык  еще  не  придумал. Так  что  давай,  милок,  переписывай  все  начисто!  Я  вырывал  листок с  посланием  классной, и  тут же  про  него  забывал. Назавтра  все  начиналось  снова. Матери  до  проверки моих  домашних  заданий  было недосуг,  а при  своих  двух  классах  сельского образования она и сама  писала с  ошибками,  отец  вообще  не  считал  это своим долгом, хотя у  него за  плечами   было 7  классов деревенского  школы,  поэтому  мои  тетради  и дневник  краснели  карающими  и  взывающими обратить  на  меня  особое внимание, записями. Но  послания  учителей  оставались  без  результата,  кроме  того я  практически  один в  один  научился  подделывать    подпись  матери, и    теперь с  легкостью  мог  расписываться за  нее в  своем   дневнике.  Все эти  мелкие  пакости  изо дня в день нарастали, и  превращались  в подобие    снежного  кома,  неумолимо катящегося  под  уклон, и  мне  было невдомек, что  когда-нибудь  терпение  нашего  классного  руководителя  прорвется, и в  один  из светлых дней она  навестит  моих родителей  лично.  И  тогда  на  мою  детскую задницу  выльется  обильный  поток родительского  гнева, сочно  перемешанный с  кровоподтеками  от  отцовского  ремня.
         Тогда же, моя  классная,  оставшись  со  мной  после  уроков,  доходчиво и  на  пальцах  пояснила, что слово «шешнадцать»  нужно писать  как  шестнадцать.  А  слово «колидор»  надо  писать  через «р». И спортивный  ловец  мячей  и  шайб,  стоящий  на  воротах «влатарь»,  тоже пишется  через «р». И  еще  много  других  хитростей в  словообразовании. Я был в  недоумении – почему у нас в  семье  говорят  одно, а  пишется  совершенно  другое. Почему  нет  слова «лупонка» и «фулюган», а  есть лупить и хулиган.  Почему  «полуклиника»  пишется  через «и», а  «вверхь»  без  мягкого  знака. И даже  сладкое слово «щеколадка»  пишется  совсем  иначе. А таких слов как дровник, углярка, стайка и голбес уже никто не говорит. И лишь  тогда я  узнал, что на  свете  существует говор, на котором  люди  привыкли  говорить, а  есть правила  русского  языка,  которые  нужно  знать, а  лучше всего  - понимать.  И  тогда же я  сознался  своему  первому  учителю,  что  под  впечатлением  недавно просмотренного  фильма  «Угрюм-река», и  его колоритного  персонажа  -  Ибрагима,    я решил,  что  слово ветер  нужно  писать  через «э»,  так же  как произносил  его  черкес – «вэтэр».
   Родители по-своему любили меня своей рабоче-крестьянской любовью, но все, что мне от них перепадало – это, в основном тычки, шлепки, и угрозы, переходящие в активные действия. Они могли заехать мне,  чем попадет им под руку: поварешкой, скалкой, поленом, но только не рукой, видно считалось, что рукой получается не так больно, как хотелось бы. Они могли потаскать меня за через чур отросшие волосы, за ухо, после чего оно вытягивалось до ослиных  размеров и  горело, словно пионерский костер. А через  полчаса сам палач, который чуть не  вырвал мне с мясом слухательный аппарат, мог спросить: «А чего это у тебя ухо такое? Упал, что ли?»
    Выдавить из них хоть одно ласковое слово, было проще, чем заставить немого разговаривать, или научить собаку улыбаться.  Кстати у отца  была какая-то  патологическая ненависть к животным, особенно к кошкам. Он не мог пройти мимо нашей кошки Люськи, чтобы не  наградить ее пинком, а  если та вовремя замечала опасность и давала стрекача, то вдогонку  кинуть в нее  чем-нибудь увесистым, что попало под руку. Однажды,  поймав  Люську на месте преступления, он сцапал ее за хвост, и, не  обращая внимания  на кошачьи  вопли, отхлестал авоськой, а потом вышел во двор, и словно гранату, метнул ее на дерево. После этого полета  кошка неделю не  показывалась в доме, и мать украдкой оставляла ей еду возле дырки в голбец, через которую у ней был проход на улицу. Это  место под полом, где хранилось варенье и картошка на зиму,  все дружно называли «голбцом».
   Та же участь была уготована и  нашей собаке по кличке Тарзан,  которая беззаветно, и только за еду охраняла дом. Но так как схватить себя за хвост он никогда не  позволял, с ним поступали по-другому. Порой, за незначительную провинность  его еда составляла булку хлеба в день, и иногда от голода он жрал свои экскременты. Один раз отец шел с  работы, и, зайдя в  магазин,  по талонам отоварился  вареной колбасой. И  когда он уже занес ногу на крыльцо, Тарзан со спины  напал на него, прокусил  руку и  отобрал кулек с колбасой. Не успел отец опомниться от вероломного нападения и встать на  ноги, как пес проглотил колбасу и теперь зло смотрел из  будки, победно рыча и показывая желтые клыки. После этого случая булка хлеба ему  оставлялась на крыльце, и пес, от отчаяния душа себя ошейником (цепь не позволяла взять еду) клацал зубами в нескольких сантиметрах от хлеба. Отец довольно  смотрел на  него и пускал ему в морду кольца табачного дыма.
  Мать  со свойской ей любовью, тоже  проявляла  обо мне заботу. Одним ранним утром, когда она второпях собирала меня в садик, а я  уже почти  одевшись, зашнуровывал ботинок, у нее в  руках лопнула молочная бутылка. В литровой бутылке был кипяток, а моя спина – аккурат под этой бутылкой. Все это богатство  оказалось прямиком на  моей спине – под кофтой и рубашкой - на нежной коже. Я думаю, что до этого момента стены этого  дома еще не слышали  таких воплей, от которых стала отслаиваться штукатурка и по стенам пошла паутина  трещин. Естественно, все закончилось больницей, кожа на спине вспучилась волдырями ожогов, и ее густо замазали вонючей  мазью.
  Другой случай, который тоже прямиком отправил меня на больничную койку, был тоже связан с ней.  Как нормальный пацан, я все таскал домой: всякие армейские штуки, гильзы, банки от противогазов, и прочий хлам. Среди всего этого барахла, у  меня была пластмассовая фляжка, в которой я хранил воду, ну и в своих детских походах прихлебывал из нее. Однажды мамаша, заметив в моем богатстве  нужную ей  вещь, незаметно приватизировала фляжку, и налила туда растворитель. Я долго не мог найти пропажу, из которой утолял жажду, когда однажды 9 мая заметил ее среди прочих емкостей,  мирно стоящих в старом серванте, в сенках. Я дико обрадовался  находке, вскарабкался на полку и прижал к груди свою драгоценность. Конечно же, внутри  была вода, другого там  быть просто не могло, и я тут же решил отхлебнуть из нее. Свернув тугую крышку, я припал к пластмассовому горлышку. И только после второго глотка я понял, что это вовсе не вода…  Ужас овладел мной, я понял, что отравился, но что делать дальше, я по причине малолетства, даже не представлял. В фильмах я видел, что кто выпивал яду, ложились и ждали наступления смерти.
  Аккуратно поставив коварную вещь на место, я слез с серванта и пошел  в дом, умирать. Мне было страшно, я не знал что такое смерть и  заплакал, а еще очень сильно закружилась голова - я опьянел. Вот в таком виде я пошел в свою постель готовиться к смерти. В доме вовсю  отмечали День Победы, гости за столом вели пьяные разговоры, папаша, как  всегда, пиликал на баяне, кое-кто тянул песняка, и на мои слезы никто не обратил внимания - все были заняты весельем. Я пробрался в свою кровать и  улегся под одеяло.
  Потом уже сквозь сон я слышал, как  мать, дыша на меня перегаром, спрашивала, почему я это среди бела дня завалился  спать, и почему реву. Обидели, наверно? Я ей  сквозь сон и пьяное состояние ответил, что чего-то выпил из своей белой фляжки, которую нашел в серванте, и вот теперь жду, когда придет смерть. Помню, сквозь пелену сна слышал крик матери, когда она, метнувшись в сенки, схватила в руки коварную емкость, я и впервые в жизни понял название жидкости, которую проглотил. «Ацетон!» - завопила мать. «Ацетон!» - подхватила толпа родственников, гулеванивших за столом. Дальше  все слилось в один сплошной туман: машина, больница, нашествие белых халатов. Меня через силу накачивают теплой водой, я рыгаю, меня снова пичкают водой, я снова рыгаю. Пожилая врачиха грозно наставляет мать: «Мамаша! Мамаша! Давайте быстрее! Время уходит!»
    Проснулся я уже под вечер в палате, среди таких же пацанов. Мерзко болела голова, а во рту был неприятный привкус кого-то лекарства. Кроме этого странно болела задница, оказалось, что мне еще и клизму втыкали. Соседи по палате, узнав мою историю, прозвали меня «ацетонщиком». Я был рад, что не  умер, а мать со злости сожгла злополучную фляжку в печке, и в который раз выбросила все мои детские причиндалы – гильзы, перешитую военную форму, ремень, маску, и другие очень нужные и дорогие моему детскому сердцу, вещи.
   Если взять все мои «драгоценности», что они вместе с отцом выкинули на помойку, набрался бы приличный грузовик. И все это я находил на  улице или притаскивал с заветного завода «Вторчермета», которому дал ласковое имя - «Вторчик». Этот завод-свалка был поистине  «Клондайком» для таких как я: там можно было  найти все, что мальчишеской душе было угодно - от безобидных гильз разного  калибра, до боевых выстрелов для РПГ-7. Практически целых, но слегка помятых. Счастливчикам удавалось найти старые гранаты РГД, пистолеты «ТТ» со сплющенным стволом, части от автоматов Калашникова, неразорвавшиеся боеприпасы, и многое другое. Мое достояние в шесть лет составляли пара десятков выстрелов от РПГ, штук пятнадцать запалов от гранат, куча гильз и пуль разных калибров, пулеметная лента, и прочий арсенал. Кроме этого у меня было два ордена Отечественной войны, медаль «За победу нал Германией», и «Японией», и наградные колодки. Все это втайне от родителей я хранил на крыше, иногда играл, а так же  хвастался перед своими друзьями, которые заглядывая на чердак как в музей,  завидовали мне страшной завистью.
  Отец тоже порой навещал Вторчик, чтобы найти для своей машины запасную часть, и обычно притаскивал в свой гараж много разного и не нужного хлама. По сути, у него был такой же музей хлама, как у меня, только в гараже – куча «нужных» вещей, которые он с любовью где-то раздобыл, до сих пор там пылятся.
  Все было бы ничего, но кроме  моих боезапасов, на чердаке хранилось всякое ненужное барахло. Все, что не использовалось в доме, но было жалко выкидывать, плавно перетекало на чердак. Там все эти вещи десятками лет  ждали своего часа в пламени весеннего костра. И когда очередная партия ненужных пока вещей транспортировалась отцом  на крышу, удивлению его там не было границ. Его взору открывалась точная копия оружейной комнаты, которую он запомнил по армейским годам. Естественно, все это со страшными матами и осторожностью сгребалось в картофельные  мешки и увозилось в неизвестном направлении. Все эти вещи, которыми я еще вчера играл войну, натурально швыряя выстрелы от РПГ в воображаемый танк, с большой нежностью запихивались в мешковину, ежеминутно моля бога, чтобы не рвануло. А вечером на моей спине и заднице появлялись красные полосы от ремня, а уши напоминали два сочных пельменя малинового цвета. И все начиналось снова.
    Отчего у моих родителей была такая ненависть ко всему, мне так и не удалось постичь, сказалась, видно, их тяжелое и голодное детство, тревожная юность, и скорее всего, неудовлетворенность собственной жизнью, отчаяние от прожитого прошлого, и безвыходного будущего. Это  отчетливо  читалось в их глазах, но это я понял уже спустя  много лет.
        Много разных  сюрпризов  преподносит  нам жизнь,  пока  мы  болтаемся в  этом  водовороте  под  названием детство,  ребячество, молодость. Сколько  тайн  придется  открыть,  сколько  копий  переломать,  пролить  не  один  литр  горючих слез,  проглотить немало  горьких  обид,  стерпеть  унижений и  поражений, чтобы,  наконец,  выйти  победителем в  этой  нелегкой схватке с  судьбой.