Какой-нибудь Мендоса

                Михаил Литов



                ---------------------------------------             
                КАКОЙ-НИБУДЬ МЕНДОСА




ДОН ХУАН ТЕНОРИО
ДОНЬЯ АННА
КОМАНДОР
АНТОНИО МОНТАЛЬБАН
ДЕЛЬГАДО
ФРОНТИЛЬЯНА
ГРАНДЕ
МАНОЛО
ГАРСИЯ

                -------------------------

                ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

              На авансцене перед закрытым занавесом появляется Антонио Монтальбан.


ДОН ХУАН (за кулисами).  Эй, сеньор! Погодите-ка, всего два слова!

МОНТАЛЬБАН (останавливается, пристально смотрит на поспешно приближающегося дон Хуана).  Какого черта… Кто вы такой? Что вам угодно?

ДОН ХУАН.  Я вас не задержу. Скажите только, это дорога в Севилью?

МОНТАЛЬБАН.  Ну, вопрос совсем не сложный. Я могу без труда на него ответить.

ДОН ХУАН.  Так ответьте.

МОНТАЛЬБАН.  В Севилью. Эта дорога ведет в Севилью.

ДОН ХУАН.  Прекрасно! А вы не туда направляетесь, не в этот прославленный город?

МОНТАЛЬБАН.  Возможно, очень даже возможно. Вот только какая, собственно, разница…

ДОН ХУАН.  Странно вы выражаетесь. Вам, что же, безразлично, куда идти?

МОНТАЛЬБАН.  Возможно, что и так. Но опять же, какая, собственно, разница?

ДОН ХУАН. Сеньор, с вами трудно… Уж не вздумали ли вы насмехаться надо мной?

МОНТАЛЬБАН. Возможно. Но никакой личной заинтересованности, никакого азарта, смотрю и вижу, что смотрю я, если уж на то пошло, всего лишь в пустоту.

ДОН ХУАН.  В таком случае должен заметить, что вы мне совершенно не нравитесь. Вполне возможно, что вы мне – говорю как на духу! – не по душе, до того не по душе, что я готов все усилия своей воли – а кто же не знает ее удивительных свойств?.. – кому не известен я как главный забияка и озорник Испании?.. – так вот, волю свою я уже готов направить…

МОНТАЛЬБАН.  О, это вполне возможно, то есть все то, что вы тут мне простодушно излагаете.

ДОН ХУАН.  Ага… Что ж, рад, что мы начинаем находить общий язык. И продолжим, если не возражаете. Взять, к примеру, ваше лицо. Не станете же вы всерьез утверждать, будто это лицо порядочного человека?

МОНТАЛЬБАН.  Я направляюсь в Севилью, и этим объясняется все.

ДОН ХУАН.  И этим объясняется все? Но что все, сеньор? Ваше наглое поведение, ваши, черт возьми, выверты? Очевидная нелепость вашей физиономии? И все это объясняется лишь тем, что вы держите путь в Севилью? Оставьте! Я тоже направляюсь в Севилью. Но разве вам это о чем-либо говорит?

МОНТАЛЬБАН.  А почему бы и нет, юноша? Очень даже о многом говорит. Я вот стою и слушаю. Уже немало сказано. А вот мои уши, которые все, все, все слышат.

ДОН ХУАН.  И что же…

МОНТАЛЬБАН.  Ах, погодите, отчего вы так нетерпеливы? Впрочем, я знал, что вы полюбопытствуете, так у меня уж и ответ готов. Вот послушайте. Только учтите, что я не ясновидящий, и не требуйте от меня слишком многого. Я знаю, что судьба несет вас в Севилью, и это о многом говорит мне. И о вас, и о вашей судьбе, даже, если угодно, и о мире, в котором нам с вами посчастливилось жить. Не правда ли, я похож на ясновидящего? Но я вовсе не ясновидящий. Послушайте, истинно говорю вам, в Севилье ждут вас одни лишь беды и страдания. Как вас зовут?

ДОН ХУАН.  Я Дон Хуан.

МОНТАЛЬБАН. А фамилия?

ДОН ХУАН.  Я дон Хуан Тенорио.

МОНТАЛЬБАН.  О-о! Не будь я всего лишь Антонио Монтальбан…

ДОН ХУАН.  Вот что, сеньор! Ваши речи смахивают на бред, и я…

МОНТАЛЬБАН.  Возможно, возможно, но поверьте, меня это нимало не смущает.

ДОН ХУАН.  Хватит слов! Не пора ли скрестить шпаги?

МОНТАЛЬБАН.  Извольте. (Достает предмет, напоминающий подушечку для иголок.)

ДОН ХУАН.  Что это значит?

МОНТАЛЬБАН. Что именно?

ДОН ХУАН.  Вы собираетесь фехтовать этой тряпочкой?

МОНТАЛЬБАН.  Фехтовать? Я не отнюдь не собираюсь фехтовать. В мои намерения входит лишь обескуражить вас, в чем поможет мне эта, как вы остроумно заметили, тряпочка.

ДОН ХУАН.  Я отказываюсь от поединка, ведь вы определенно не в своем уме. Да и нападать на безоружного не в моих привычках.

МОНТАЛЬБАН.  Отчего же, есть у меня и шпага.

ДОН ХУАН. С этого бы и начинали.

МОНТАЛЬБАН (достает игрушечную шпагу). Вот моя шпага.

ДОН ХУАН.  Видит Бог, если бы не ваш почтенный возраст, я надавал бы вам пинков, и на том закончилось бы наше приятное знакомство. Спрячьте свои игрушки и проваливайте.

МОНТАЛЬБАН  (пряча шпагу). Сударь, я не так наивен и прост, как вам, судя по всему, кажется.

ДОН ХУАН.  Возможно.

МОНТАЛЬБАН.  Да, возможно. И какая, собственно, разница?

ДОН ХУАН.  Тряпку спрячьте тоже и отойдите в сторонку, не стойте у меня на пути.

МОНТАЛЬБАН.  Тряпку не спрячу. А так я, если взять в общем и целом, отнюдь вам не мешаю, так что проходите, следуйте своим путем. Но – беда, беда… Ой, беда! Вы же все равно не оставите меня в покое. Вы всюду будете преследовать меня. Всюду вам будет казаться, что я мешаю вам пройти. И в конце концов я просто вынужден буду доказать вам, что эта тряпочка вполне способна защитить меня.

ДОН ХУАН.  Все, с меня довольно! Считаю до трех. Если вы не посторонитесь, я пощекочу вас своей игрушкой, а она, сами видите, не чета вашей. Раз!

МОНТАЛЬБАН.  Возможно. Я ведь не спорю, не ропщу, друг мой.

ДОН ХУАН.  Два!

МОНТАЛЬБАН.  Возможно, сударь, возможно. Вы отлично считаете. Но какое это имеет значение?

ДОН ХУАН.  Три! Итак, вы продолжаете стоять на своем?

МОНТАЛЬБАН.  Я продолжаю стоять на дороге, которую вам не угодно делить со мной. И мне грустно. Вам ведома грусть?

ДОН ХУАН.  Защищайтесь, сеньор!

                Выхватывает шпагу. В то же мгновение Монтальбан подносит к его      
                лицу подушечку. Дон Хуан с криком роняет шпагу и закрывает лицо            
                руками.

ДОН ХУАН.  Какой дух тяжкий! Где я? В аду?

                Гаснет свет.


                ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

              Открывается занавес. Декорации преимущественно белого цвета, что должно подчеркивать некоторую искусственность происходящего. На стульях в неподвижных позах сидят люди, облаченные в белые, плотно облегающие тело одежды. Издали они кажутся голыми. Дон Хуан спит на лавке. Входит Монтальбан, с усмешкой осматривает дон Хуана и садится на пол у ног женщины (донья Анна).
              Дон Хуан просыпается.

ДОН ХУАН (с удивлением оглядываясь, не замечая Монтальбана).  Что за чертовщина! Сеньоры, где это я? В раю?

                Никто не отвечает и не обращает на него внимания.

ДОН ХУАН (приближаясь к одному из сидящих).  Послушайте, дружище, вчера вечером, если мне не изменяет память, я прибыл в Севилью, и мне ничего другого не оставалось, кроме как заночевать на этой лавке. Ведь город был пуст, как и мой желудок. Я ищу здесь честности, искренности, прямодушия. Внимания прекрасных дам, занимательных приключений. И с тем я… э, да вы меня не слушаете! Вы глухой, что ли? Очнитесь, сеньор. Что вам мешает взглянуть на меня? Предлагаю дружеские отношения… А в противном случае… Просто не понимаю, что мне делать. Теряюсь в догадках! Ваша безучастность к моим жалким попыткам завязать знакомство воистину поразительна. И как-то вы горды собой… Но догадываетесь ли вы, кто перед вами? Я дон Хуан Тенорио. Меня знает вся Испания; скажу больше, вселенской литературной общественности я тоже известен. Впрочем, вижу ясно, что вам не до меня. (Переходит к другому.) А вы, сеньор, не посговорчивей? Ах, вот оно что! И вы не снисходите до разговора со мной… ну так я проучу вас!

МОНТАЛЬБАН.  Напрасно стараетесь, красавчик. Их вам не проучить.

ДОН ХУАН.  И вы здесь, прохвост? Не их, так вас!

МОНТАЛЬБАН.  Перестаньте, что за манеры, право. Или вам мало того урока, что я преподал вам на дороге?

ДОН ХУАН.  Вы поступили как плут, как предатель, и сейчас ответите мне.

МОНТАЛЬБАН.  Возможно, что я поступил не лучшим образом. Но это с вашей точки зрения, а по мне, так не столь уж важно, как я поступил.

ДОН ХУАН.  Сегодня я не склонен долго препираться с вами. Доставайте свою тряпку, сеньор, но помните, что на этот раз вам придется попотеть, если вы хотите одолеть меня.

МОНТАЛЬБАН.  Думаете? А если я достану другую тряпочку?

ДОН ХУАН.  Ну и что? Что от этого изменится?

МОНТАЛЬБАН.  Да в том-то и дело, что ничего. Эффект будет тот же. И снова вы будете сетовать на судьбу, вопить: негодница, зачем ты свела меня с Антонио Монтальбаном?!

ДОН ХУАН.  Боюсь, сегодня предстоит сетовать вам.

МОНТАЛЬБАН.  А разве я уже не сетую? Мне так жаль вас. Вы постоянно лезете на рожон. Позвольте дать вам дельный совет.

ДОН ХУАН.  Я не нуждаюсь в советах наглеца и мошенника.

МОНТАЛЬБАН.  Юный, горячий, неопытный. Зачем только вы пришли в Севилью? Тут таково, что, ей-богу, любая муха запросто вас обидит.

ДОН ХУАН.  Вы встанете наконец? Или вам больше по душе прятаться под юбкой этой дамы?

МОНТАЛЬБАН.  А вы на этой даме видите юбку?

ДОН ХУАН.  Я еще разберусь, в чем тут дело…

МОНТАЛЬБАН.  Вы смущены? Вы, удачливый обольститель женщин?

ДОН ХУАН.  Однако…

МОНТАЛЬБАН.  Вот вы и скисли.

ДОН ХУАН.  Нисколько.

МОНТАЛЬБАН.  Несколько. Несколько скисли. Я ведь вижу. Я все вижу. Вижу, какой вы благородный. О, юноша, прекрасно воспитанный юноша! Вы отменно усвоили правило, что грех бить лежачего, и всегда следуете ему. А зря. Этак вы станете посмешищем. На вас будут показывать пальцем и говорить: вот благородный, прекрасно воспитанный юноша, герой амурных историй, странствующий бедный рыцарь, поэт с горящим взором и дырявым карманом. И будут смеяться над вами.

ДОН ХУАН.  Вы сумасшедший.

МОНТАЛЬБАН.  Звучит утешительно. Кто в наше время не рад слыть сумасшедшим? А вы разве не сумасшедший?

ДОН ХУАН.  Я только падок до женщин. Это не всегда здорово, но это не болезнь.

МОНТАЛЬБАН.  Что ж, поговорим о вашей дурной славе. Что она есть? Тщедушная отрыжка комара в хаосе диких воплей и безумного хохота. Ваши убогие грешки в будуарах и стогах сена – всего лишь жалкая провинциальная комедия.

ДОН ХУАН.  Вы хотите сказать, что здесь, в Севилье, я рискую показаться кому-то провинциалом?

МОНТАЛЬБАН.  А вы и есть провинциал. 

ДОН ХУАН.  Между тем в Мадриде…

МОНТАЛЬБАН.  Но что такое Мадрид? Разве не населен он той самой общественностью, на которую вы, не иначе как по недоразумению, вздумали сослаться? Не слоняются по его улица и площадям писаки, окружившие вас ореолом дикой славы? Нет, Мадрид никогда не снится мне. Ибо, что есть Мадрид? Ничтожная деревня на берегах высохшей речушки.

ДОН ХУАН.  Я бывал в Париже, Лондоне, Петербурге.

МОНТАЛЬБАН.  Я готов часами слушать вас, но только не говорите вздора. Поверьте, я не согрешу против истины, если скажу, что о местах, которые вы тут не поленились назвать, никогда ничего не слыхал.

ДОН ХУАН.  Так… А о каком же городе вам приходилось слышать?

МОНТАЛЬБАН.  О городе, где мы с вами имеем честь находиться. О Севилье. И тут двух мнений быть не может. Безусловно, я кое-что слышал о Севилье.

ДОН ХУАН. И Севилью вы полагаете, разумеется, центром мира?

МОНТАЛЬБАН.  Вашим вопросам не хватает убедительности, внутренней силы, и все же я отвечаю вам. Меня привлекает ваша непосредственность, ее так не хватает мне… Зато я располагаю внутренней силой, так что мы друг друга стоим. Как лисица и виноград, но я тот виноград, который вам никогда не сорвать. Вы всего лишь маленький игривый лисенок. Знаете, Севилья действительно центр мира. Возможно, я так полагаю, а, возможно, и нет. Кроме того, возможно, что Севилья и впрямь центр мира. А с другой стороны – где она, эта Севилья? Вы ее видите?

ДОН ХУАН.  Равно как не вижу юбки на даме, у ног которой вы сидите.

МОНТАЛЬБАН.  Добавьте еще, что сижу я как подлый трус.

ДОН ХУАН.  С удовольствием.

МОНТАЛЬБАН.  А вы понемногу проникаетесь симпатией ко мне.

ДОН ХУАН.  Заблуждаетесь. Я не оставил намерения сразиться с вами.

МОНТАЛЬБАН.  Еще немного, и вы шагу без меня ступить не сможете. Сейчас я покажу вам Севилью. (Показывает язык.) Это Севилья.

ДОН ХУАН.  Вставайте, мы будем драться.

МОНТАЛЬБАН.  За Севилью? Или за мой язык? А вы упрямы и мужественны. Вы мне все больше нравитесь. Что вы ищете?

ДОН ХУАН.  Живую Севилью.

МОНТАЛЬБАН.  Вот она перед вами, сидит на стульях. Белая, неподвижная, безмолвная. Дайте руку, друг, и взгрустнем вместе. Вы, должно быть, учились в Саламанке, может быть у самого фрая Леона, и собаку съели в разных философских вывертах… хотя, между нами, ну какой фрай Леон философ? Вот небезызвестный Йепес, тот да, тот загибает так, что прочие святые в гробах подскакивают. К тому же Йепес – поэт, а фрай Леон – всего лишь виршеплет. Так мы в Севилье думаем. Ну а я, о, я мог бы ошеломить вас блестящей речью, будь то филиппика или дифирамб, тезисы или чушь собачья, я мог бы, потому что я всегда, везде и всюду способен произнести в высшей степени блестящую речь, но всегда ли нужно это делать? Сейчас я этого не сделаю. Клянусь Хиральдой, единственное, чего я хочу, так это подарить вам возможность прийти в себя, освоиться в Севилье. Почаще заглядывайте мне в рот, на лету ловите все, что я говорю. И когда-нибудь вы назовете меня своим учителем. Но не забывайте, что я не герой. В лучшем случае – герой с тряпочкой, перед которой вы бессильны. Вчера я пустил вам пыль в глаза, и с тех пор вы ужасно боитесь меня. Впрочем, хватит, я устал. Прекратим этот разговор.

ДОН ХУАН.  Нет, не хватит. Я не забыл ваших оскорблений и не откажусь от намерения проучить вас, а ваша пресловутая тряпочка… Послушайте, бросьте притворяться, я знаю, вы не глухи. Сейчас я скажу вам, что думаю о вас. Вы старый интриган и шут, вы…

                Внезапно поднимается Гарсия. Выходит на авансцену.

ГАРСИЯ.  Ломаного гроша не дам, чтобы встретиться с человеком в пустыне жизни, однако, не скрою, читать книжки про людей, в книжках читать о человечестве люблю до изнеможения, до умоисступления. Овчинка выделки не стоит, содержание не стоит формы, не стоит биться головой о стенку, а еще менее – спотыкаться на ступеньках. Это говорю вам всем я, Гарсия.

ДОН ХУАН.  Любите чтение?

ГАРСИЯ.  Особенно когда слова толпятся, словно сбрендившие барашки. Когда бред, когда как будто сновиденье… Когда душок этакий…

ДОН ХУАН (подбегая к Гарсия).  Сеньор Гарсия… Ведь вас так зовут?.. сеньор Гарсия, я рад, что вы наконец заговорили, может быть, вы объясните, что происходит в Севилье?

ГАРСИЯ (не слушая его).  Брошу монетку, и ее заклюют. Черт возьми, так кто это там заблудился и верещит голосом гнусным?

ДОН ХУАН. Я!

ГАРСИЯ.  Люди – вздор, дерьмо, навоз. И больше я ничего не скажу.

                Садится на свой стул. 

ДОН ХУАН.  Сеньор Гарсия! Не слышит… Понятно… Хотя, в сущности, отнюдь и не понятно.

                Садится на пол, обхватив голову руками. Появляется Маноло. Он во всем белом и с маской печали на лице. Мягкими шажочками движется вокруг дон Хуана.

ДОН Хуан.  Что? Это еще что такое? В чем дело, несчастный?

                Маноло молча переступает через дон Хуана, потом садится поодаль и не отрываясь смотрит на него.

ДОН ХУАН. Пошел прочь, идиот! Не имею ни малейшего желания с тобой связываться.

МОНТАЛЬБАН.  Что за шум? Почему вы кричите, драгоценнейший дон Хуан?

ДОН ХУАН. А, вы уже проснулись? Откуда вам известно мое имя?

МОНТАЛЬБАН. Вы совершенно запутались, мой мальчик, мне вас жаль. Вы верите, что я вам друг?

ДОН ХУАН.  Какая это мука слышать ваш голос!

МОНТАЛЬБАН. Ох уж этот мой голос. Проклятие моему голосу, раздавите мой голос. Вы этого добиваетесь, дон Хуан? А между тем голос как голос. Когда-нибудь рыбы заговорят моим голосом. К тому же мой голос пока лучшее, что вам довелось услыхать в Севилье.

ДОН ХУАН.  Ничем не лучше голоса Гарсии.

МОНТАЛЬБАН.  Вы как-то совсем не остроумно соображаете. Разве то бульканье, что издает Гарсия, можно назвать голосом? Это скорее бред больной печени, шипение желчи.

ДОН ХУАН.  Возможно, вы и правы, но какая, собственно, разница?

МОНТАЛЬБАН.  Браво, теперь я могу спать спокойно. Вы с замечательной быстротой усваиваете мои уроки, и это должно меня утешать. Только вы рано отчаялись.

ДОН ХУАН.  Разве слова, которым вы научили меня, это слова отчаяния?

МОНТАЛЬБАН.  Порой от них морозец пробирает кожу, особенно когда вы – такой единственный, такой неповторимый – их произносите. Но вам не удастся обокрасть меня, для этого вы слишком прямолинейны. А я ловкач, я из любой переделки выкручусь. Вы понимаете меня? Такой уж я ловкач. Что тут не понимать? Просто я ловкач.

ДОН ХУАН.  Да, вы не кажетесь отчаявшимся человеком. Похоже, вы отлично чувствуете себя в этом городе.

МОНТАЛЬБАН.  Я привык. Я убежден, что здесь родился и вырос.

ДОН ХУАН.  Скажите лучше, что это за тип уставился на меня?

МОНТАЛЬБАН.  Маноло.

ДОН ХУАН.  Чего он хочет?

МОНТАЛЬБАН.  А чего ему хотеть? У него все есть. Он играет свою роль на белоснежном фоне Севильи, и большего ему и не надо. Но бедняга в сущности продешевил.

ДОН ХУАН.  Маноло, пошел вон! Он глухой?

МОНТАЛЬБАН.  Нет, разумеется. В Севилье нет глухих.

ДОН ХУАН.  И все эти люди слышали, как я к ним обращался? Почему же…

МОНТАЛЬБАН.  Почему же они…

ДОН ХУАН.  Не перебивайте меня!

МОНТАЛЬБАН.  Вы в болезненном состоянии, это нехорошо. Какая разница – отвечают они вам или нет?

ДОН ХУАН.  Как же вы не понимаете?!

МОНТАЛЬБАН.  Я все понимаю. Послушайте, милый, слова давно утратили свою ценность. Эти люди слушают ваш лепет, смотрят мимо вас, и молчание придает им вес. Потом, в подходящий момент, они слегка приукрасят словами свое существование и оттого заметно воспрянут, во всяком случае возьмут – некоторым образом, скажем так, - возьмут верх над тем неведомым, чему они все тут поклоняются. А вы опять проиграете, вы обречены всегда проигрывать. В моей власти крикнуть вам: пошел вон! – как крикнули вы бедняге Маноло. С той лишь разницей, что Маноло так никуда и не пошел, а вот вас, право, как пушинку сметет.

ДОН ХУАН.  Вы тоже играете какую-то роль на белоснежном фоне Севильи?

МОНТАЛЬБАН.  Не заигрывайте со мной, не нужно, оставайтесь прежним простодушным мальчиком.

ДОН ХУАН. Но мне любопытно!

МОНТАЛЬБАН.  Вот так-то лучше. Я вам отвечу, моя жизнь – творчество. Я творю собственную жизнь.

ДОН ХУАН.  Кто вы?

МОНТАЛЬБАН.  Антонио Монтальбан.

ДОН ХУАН.  Это имя мне ничего не говорит.

МОНТАЛЬБАН.  Мне, признаться, тоже. Но дело в том, что я перед вами и говорю с вами. Это и есть мое творчество.

ДОН ХУАН.  Вы догадываетесь, для чего я пришел в Севилью?

МОНТАЛЬБАН.  Я не гадатель, не прорицатель. Обычный человек, такой же, как и вы, вот только есть у меня тряпочка, назначение которой ужасно от вас скрыто.

ДОН ХУАН.  Забудем пока о тряпочке. Знаете… я вижу один выход – принять вашу дружбу или то, что вы называете дружбой. Я готов довериться вам.

МОНТАЛЬБАН.  А я готов служить вам по мере своих слабых сил.

ДОН ХУАН.  Проведите меня к дому доньи Анны.

МОНТАЛЬБАН.  Решили соблазнить голубку?

ДОН ХУАН.  Не ваше дело.

МОНТАЛЬБАН.  Мое дело раскусить вас, и я раскусил. Вы любому перегрызете глотку за свою честь, честь же командора ставите ни во что. Вам словно и в голову не приходит, что донья Анна принадлежит этому славному сеньору. Вы намерены слоняться вокруг его дома, вздыхать, петь серенады его добродетельной супруге и умолять ее показаться у решетки балкона. Подобной чепухи еще не видывала Севилья! То-то подивятся люди. Но, боюсь, ничего у вас не выйдет. Пламенное безумие вашей любви… ваши серенады… это ваше простодушие, простосердечие… и эта донья Анна… да она и краем уха не поведет!

ДОН ХУАН.  Еще посмотрим… А нет – так долой ее, к черту!

МОНТАЛЬБАН.  Как быстро вы спасовали, даже не верится.

ДОН ХУАН.  Я спасовал? Ничего подобного, она будет моей.

МОНТАЛЬБАН. Готов дать вам совет. Но прежде должен выяснить, в каком виде вы желаете получить эту женщину.

ДОН ХУАН.  В каком виде? Удивительный вопрос. Разумеется, в живом.

МОНТАЛЬБАН.  Постараюсь объяснить. Вам как угодно, мой юный друг: чтобы донья была с вами в белом трико или в традиционном испанском наряде? А, быть может, в платье монашки?

ДОН ХУАН.  Вы снова бредите. В конце концов мне безразлично, как она будет одета.

МОНТАЛЬБАН.  Зато это имеет значение для нее.

ДОН ХУАН.  Хорошо, допустим. Пусть она хоть фиговым листочком… так сказать…

МОНТАЛЬБАН.  А можно и вовсе в готовом к употреблению виде, нагой…

ДОН ХУАН.  Не перегибайте палку! И вообще… вы полагаете, я не справлюсь без вашей помощи? Послушайте теперь меня. Смуглые тела испанок и пенящийся блеск их глаз, звон гитар и…

МОНТАЛЬБАН.  Да, и ваша бьющая через край молодость, и украденные у глупых мужей ночи, да-да, и ласки толстощекой луны. Хотите, вам доставит ее сам командор?

ДОН ХУАН.  То есть как?

МОНТАЛЬБАН.  Очень просто. Командор на руках приносит вам свою жену и говорит: вот моя жена, берите ее.

ДОН ХУАН.  Так не бывает.

МОНТАЛЬБАН.  Комедиант! Как же это жизнь до сих пор вас ничему не научила? Еще как бывает, в Севилье, мой друг, в Севилье бывает.

ДОН ХУАН.  Не следует ли мне заподозрить, что командор не прочь избавиться от своей жены?

МОНТАЛЬБАН.  Напротив, они великолепно уживаются друг с другом.

ДОН ХУАН.  Ничего не понимаю.

МОНТАЛЬБАН.  А ничего понимать и не нужно. Вы должны ответить четко – желаете, чтобы командор сам принес вам свою жену, или нет? Только и всего. Только не упрямьтесь, не виляйте, отвечайте четко и по существу.

ДОН ХУАН.  Я желаю только, чтобы донья Анна полюбила меня, а для этого необходимо…

МОНТАЛЬБАН.  Вздыхать? Петь серенады?

ДОН ХУАН.  Гордость и любовь, вы привели меня в Севилью. Но что я здесь вижу?!

МОНТАЛЬБАН.  Оставьте свои штучки для Мадрида и прочих жалких дыр…

ДОН ХУАН.  Ах, ну не жмите же на меня так, дайте мне передышку!

МОНТАЛЬБАН.  Впрочем, из Севильи вам все равно не выбраться. Не один храбрец сложил здесь голову. Шли сюда гордецы и любимчики Амура. Шли с мечом, грозно хмурясь. Шли с туго набитым кошельком, думая давать под проценты.

ДОН ХУАН.  У меня уже сложилось некоторое представление о донье Анне. Этакая гордячка, жеманница, своенравная особа, пройдет мимо и не глянет, а у самой платье так и просится с плеч долой. Что ей, мол, до какого-то дона Хуана де Тенорио? Это мне нравится, сеньор Монтальбан. Люблю ломать гордячек и знаю в этом толк.

МОНТАЛЬБАН.  Да берите ее хоть сейчас. И голыми руками.

ДОН ХУАН.  Мы начнем, пожалуй, со стихов.

МОНТАЛЬБАН.  Пожалуй. Если стихи того стоят.

ДОН ХУАН.  Я сочинил их пять-шесть лет назад, и тогда к донье Анне они отношения еще не имели…

МОНТАЛЬБАН.  Лет пять-шесть назад? Бьюсь об заклад, что они давно уже протухли. Лет пять-шесть назад! За эти годы Севилья успела износить все цвета радуги!

ДОН ХУАН (вручая Монтальбану свиток).  Передайте этой ей.

МОНТАЛЬБАН.  Ваш покорный слуга. (Берет свиток.)  И им останусь, если, конечно, остаток моей жизни не пожрет ужасающая скука.

ДОН ХУАН.  Мои стихи собьют спесь с доньи Анны.

МОНТАЛЬБАН.  Самоуверенный мальчишка!

ДОН ХУАН.  Вы что-то сказали?

МОНТАЛЬБАН.  Так, кое-что.

ДОН ХУАН.  Прочитав мои стихи, прекрасная донья поймет, что перед ней человек, достойный славы самого Гонгоры, а не заурядный виршеплет и ловелас. Ступайте, сеньор Монтальбан, мой верный товарищ, и да сопутствует вам удача.

МОНТАЛЬБАН.  Ну, это вовсе уж комедия в мадридском вкусе. Идти куда-то… даже смех разбирает. Быть может, еще в плащ завернуться? Вашу писульку я вручу донье прямо здесь.

ДОН ХУАН.  А она придет сюда? Тем лучше. О красоте этой женщины еще будет твердить вся Испания.

МОНТАЛЬБАН.  Итак, друг мой, откроем карты: дама, у ног которой я сижу, и есть донья Анна.

ДОН ХУАН.  Как?! Боже правый! И она все слышала?

МОНТАЛЬБАН.  Своеобразный поворот, не правда ли?

ДОН ХУАН.  Донья Анна! Я ведь не знал, о, я несчастен, я погиб!

МОНТАЛЬБАН.  Вы рано поете себе отходную. Ваш лепет ее позабавил.

ДОН ХУАН.  Это слишком маленькое утешение.

МОНТАЛЬБАН.  Ждите награды.

ДОН ХУАН.  Но что она теперь думает обо мне?

МОНТАЛЬБАН.  Сядьте у ее ног. Сядьте мне на колени. И мы оба будем смотреть на нее, любуясь, и никто ни в чем не упрекнет нас. Скажите, вы знаете женщин? Как таковых. Ибо женщин нужно знать как таковых.

ДОН ХУАН.  Верните мне…

МОНТАЛЬБАН.  …писульку…

ДОН ХУАН.  Да. Да, писульку. В ней больше нет нужды.

МОНТАЛЬБАН.  Я вручу ее той, кому она адресована. Даже если это было сделано пять-шесть лет назад.

ДОН ХУАН (в сторону).  Вручит он! Этой? Которая сидит на стуле как манекен и смотрит Бог весть куда? Он с ума сошел, этот сеньор…

МОНТАЛЬБАН.  Этой или другой… какая разница?

ДОН ХУАН.  Есть еще и другая?

МОНТАЛЬБАН.  Есть эта и есть другая, а есть еще и донья Анна. И все они – та самая прекрасная донья, ради которой вы пришли в Севилью.

ДОН ХУАН.  Не морочьте мне голову!

МОНТАЛЬБАН.  Что вас смущает? Вера, безверие… Почему так беспокоен ваш дух? Вы утратили веру? Сейчас полдень. И в этот переломный час вы странным образом усомнились в существовании очаровательной, восхитительной, несравненной доньи Анны? Как вам удавалось до сих пор избегать лап инквизиции?

ДОН ХУАН.  Если это она… то какая же еще другая?

МОНТАЛЬБАН.  Донья Анна, какая еще другая?

ДОНЬЯ АННА.  Какая еще другая, если это я?

МОНТАЛЬБАН.  Слыхали?

ДОН ХУАН.  Да.

МОНТАЛЬБАН.  И что вы по этому поводу думаете?

ДОН ХУАН.  Что я схожу с ума.

МОНТАЛЬБАН.  О, возможно. Но какая, собственно, разница?


                ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

                Вокруг столика, словно бы в кафе, сидят донья Анна, командор, Дельгадо, Фронтильяна, Гранде. Одеты они по старинной испанской моде.


ДЕЛЬГАДО.  Луна – не более чем щит, отражающий удары чьих-то мечей. Мечи так и мелькают среди олив, сверкают жутко. Когда-нибудь я сражусь с луной.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Когда?

ДЕЛЬГАДО.  Пока не знаю. Но думаю, что скоро. Я окуну руки в мрак, чтобы унять их дрожь.

ДОНЬЯ АННА.  Я устала.

КОМАНДОР.  Здесь отличное вино, милая.

ДОНЬЯ АННА.  Я устала от вина. Послушайте, Фронтильяна, касательно корриды… не хотите составить мне компанию?

ФРОНТИЛЬЯНА.  Ни в коем случае. Что подумают обо мне люди?

КОМАНДОР.  А меня ты не приглашаешь?

ДОНЬЯ АННА.  Ты все равно откажешься.

КОМАНДОР (важно).  Не желаю сегодня присутствовать на корриде.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Вот и я не желаю.

ДЕЛЬГАДО.  Коррида – это место под солнцем, которое нашли себе быки и люди.

ДОНЬЯ АННА.  Вы что-то сказали, Дельгадо?

ДЕЛЬГАДО.  Коррида – это место, где кто-то непременно уходит из-под солнца.

ДОНЬЯ АННА.  Что, Дельгадо?

ДЕЛЬГАДО.  Я поэт, моя коррида – это поэзия. Когда я умру, останется коррида.

ДОНЬЯ АННА.  Чтобы не умерла ваша поэзия, Дельгадо, я не пойду сегодня на корриду.

ДЕЛЬГАДО.  Благодарю вас, вы ангел во плоти.

КОМАНДОР.  Ты чем-то огорчена, Анна? Где же твой пафос немеркнущего веселья? Отдай мне простор, подари мне вечную песню! Ты, ты, ты одна такая. Одна в целом мире.

ДОНЬЯ АННА.  У тебя все есть, так чего ты еще просишь? Я принадлежу тебе.

КОМАНДОР.  Мне показалась ты огорченной. Хочешь быть умницей?

ДОНЬЯ АННА.  Я устала. Это солнце выжило из ума. Как можно так поджаривать живых испанцев?

ДЕЛЬГАДО.  Вы еретичка, восстающая на солнце. Вполне понятно, почему оно вас поджаривает.

КОМАНДОР.  И вот что я скажу: мы должны создать новую цивилизацию и лелеять ее.

ДОНЬЯ АННА.  Не будь скучным, командор.

КОМАНДОР.  Это я-то скучный? Вот так новость! Впервые слышу подобное.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Признаться, командор, и я нахожу вас скучным.

КОМАНДОР.  Теперь это уже не новость для меня.

ДЕЛЬГАДО.  Не вздумайте затаить обиду, командор, или я не прощу вас в свой звездный час.

КОМАНДОР.  Я только принял к сведению и в тот же миг постарался исправиться.

ДОНЬЯ АННА.  Возьми себя в руки, милый, не раскисай.

КОМАНДОР.  Ибо еще не то услышу. Но я тебя верно понял. Ты обвиняешь меня в консерватизме, не правда ли, радость моя?

ДЕЛЬГАДО.  От скучного до консервативного один шаг. Это факт. Как от корриды до поэзии.

КОМАНДОР.  И вы, Фронтильяна, на стороне моих обвинителей?

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я полагаю, порой консерватизм порождает невиданное новаторство. Особенно, когда солнце не в своем уме. Поэтому я молчу. Я в стороне.

КОМАНДОР.  Я еще покажу себя. Вы еще меня узнаете.

ФРОНТИЛЬЯНА.  О, как я верю в это!

ДОНЬЯ АННА.  Я устала.

КОМАНДОР.  Для этого есть причины?

ДЕЛЬГАДО.  А вы не лишены остроумия, командор. В вас чувствуется ирония. Или это напускное?

КОМАНДОР.  Я тоже устал.

ДЕЛЬГАДО.  Теперь вижу, что не напускное.

ГРАНДЕ.  Командор, кроты плюют на тулью вашей шляпы, и весь ваш нос перепачкан землей.

КОМАНДОР.  Понятно. Анна, не случалось ли тебе подсчитывать, сколько кротов еще осталось в Севилье?

ДЕЛЬГАДО.  Сначала на голове моей вырос один волос, потом три, потом два, а потом сразу четыре.

ГРАНДЕ.  Мы ждем Фронтильяну, чтобы он настроил наш рояль.

ДОНЬЯ АННА.  Ветер пахнет жареными домами. Кто-то среди нас грешит.

ФРОНТИЛЬЯНА.  И пришел Фронтильяна. Я видел, как он ушел.

КОМАНДОР.  Мой нос перепачкан Фронтильяной.

ДЕЛЬГАДО.  Фронтильяна без ума от нашего рояля.

ГРАНДЕ.  У рояля выросли уши Фронтильяны.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Фронтильяна знает, что делает.

КОМАНДОР.  Да здравствует Фронтильяна.

ДОНЬЯ АННА.  А что он думает о письме некоего Тенорио?

ГРАНДЕ.  Теперь я умываю руки.

КОМАНДОР.  Неужели моя Анна опять сплоховала?

ДЕЛЬГАДО.  Нет, но Гранде умывает руки. Гранде чистоплотный.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Гранде умный.

ДОНЬЯ АННА.  Гранде красивый.

КОМАНДОР.  Гранде не скучный. Весело смотреть, как он умывает руки.

ГРАНДЕ.  Все, я умыл руки.

ДОНЬЯ АННА.  Теперь я могу спросить, что думает Фронтильяна о письмеце, которое прислал мне дон Хуан?

КОМАНДОР.  Иными словами – некий дон Хуан. Она может спросить, Фронтильяна?

ФРОНТИЛЬЯНА.  Спрашивайте.

ДОНЬЯ АННА.  Итак, Фронтильяна, что вы об этом думаете?

ФРОНТИЛЬЯНА.  Ничего. Почему я должен думать о каком-то письме?

КОМАНДОР.  А следовало бы подумать. Это письмо дает пищу для размышлений.

ДОНЬЯ АННА.  Подумайте хотя бы о бедном Хуане…

ДЕЛЬГАДО.  Туго бедняге приходится в Севилье? Что это вообще за человек?

КОМАНДОР.  Пройдоха из Мадрида или Валенсии. К примеру сказать, какой-нибудь из Обрегонов…

ФРОНТИЛЬЯНА.  Или из Толедо.

ДОНЬЯ АННА.  В Толедо, говорят, великое множество крыш. И все они говорят сами за себя.

ДЕЛЬГАДО.  Серьезно? А среди мадридской публики коррида в почете?

ДОНЬЯ АННА.  Еще бы!

ДЕЛЬГАДО.  Стало быть, командор признает Мадрид?

КОМАНДОР.  Вы тоже не лишены остроумия, Дельгадо.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Минута любви! Требую минуту любви! Ну-ка, что там сочинил плутишка Хуан?

ДОНЬЯ АННА. Поэму в мою честь.

КОМАНДОР.  Так я и поверил, что в твою честь. Брешешь! Нужно начисто лишиться остроумия, чтобы поверить в подобное.

ФРОНТИЛЬЯНА.  А кто лишается остроумия, тот перестает быть прогрессивным.

ДОНЬЯ АННА.  Уж вы-то, Фронтильяна, давно растеряли свое остроумие. Это видно хотя бы из того, что вы постоянно о чем-то думаете.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Было бы совершенно не остроумно, попытайся я уточнить, из чего это видно.

ДЕЛЬГАДО.  А что за поэма? Что там сочинил недальновидный Хуан? Чрезвычайно любопытно.

ДОНЬЯ АННА.  О, златокудрая дева, на заре восходящая…

КОМАНДОР.  О, толстозадая девка, по ночам шурующая…

ФРОНТИЛЬЯНА.  О, пышногрудая жаба, смуглая и живородящая…

ДОНЬЯ АННА.  О, златокудрая дева, на заре восходящая…

ДЕЛЬГАДО.  Не понимаю, что бы это могло быть. Я в недоумении. Не понимаю! Вы потешаетесь надо мной? За что?

ДОНЬЯ АННА.  Болван, это первая строка из поэмы дон Хуана.

ДЕЛЬГАДО.  О, краснолицая сука, серьезно блудящая…

ДОНЬЯ.  Кто ты, мой строгий поэт и судья?

КОМАНДОР.  Не приходи, говорю тебе я.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Он не послушается, командор, придет.

КОМАНДОР.  Вы чересчур серьезны, Фронтильяна. Этакое сугубо серьезное отношение. Вы слишком серьезно воспринимаете происходящее. Моя жена права, вы где-то растеряли остроумие. И вдруг заняли ошибочную позицию, с которой нагоняете на нас скуку. Не боитесь выбыть из игры?

ДЕЛЬГАДО.  Командор, кроты гадят на вашу голову.

КОМАНДОР.  Не остроумно, Дельгадо. Кроты не со мной одним имеют дело. Не может этого быть. Я отнюдь не первый в списке их пристрастий.

ДОНЬЯ АННА.  Как блестяще защищается командор. Я начинаю уважать тебя, человече. Мой командор!

ГРАНДЕ.  Когда воронам скучно, они подвешивают людей на деревьях вниз головой и изучают процесс образования падали.

ДЕЛЬГАДО.  Пеоны подбирают вороний помет и в педагогических целях растирают его на моей голове.

КОМАНДОР (неуверенно).  Дайте мне примерить вашу голову.

ДОНЬЯ АННА.  Было! Было! Мой муженек опростоволосился!

ДЕЛЬГАДО.  Тридцать щелчков по носу!

КОМАНДОР.  Я в ловушке, сеньоры. Я проиграл. Но у Гранде преимущество, у него всегда больше времени на раздумья. Он тут часами молчит, а потом… Почему так? Когда это началось? Как? С чего?

ДОНЬЯ АННА.  У Гранде положение, у Гранде статус, а что у тебя? Ты добейся сначала. Сейчас мы тебя разденем догола, и ты голый вернешься во дворец.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Спокойно, сеньоры, спокойно. Мы должны наказать командора примерно, поучительно, чудовищно, так, чтобы он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Тут в высшей степени подходящий случай, и главное, его не упустить. А что скажет досточтимый Гранде?

ДЕЛЬГАДО.  А что скажете вы, осторожный и хитрый Фронтильяна?

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я предлагаю назначить экзекутором Гранде.

                Гранде встает и выплескивает командору в лицо вино из стакана. Все потешаются, но со временем веселье стихает, и дольше всех смеется сам командор.

ДОНЬЯ АННА.  Очень смешно, но не очень остроумно. И у Гранде бывают досадные срывы.

КОМАНДОР (сквозь смех).  Заметьте, я смеюсь последним. А с одной стороны я уже обсох. Однако это с одной стороны, тогда как с другой я продолжаю смеяться.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Сумасшедшее солнце сводит с ума… Крыши истекают потом… Люди лезут из своих шкур, как змеи…

ДОНЬЯ АННА.  Я бы вернулась домой.

КОМАНДОР.  Как хочешь. Как твоей душе угодно. Ты – моя песня.

ДОНЬЯ АННА.  Дорога, которая привела нас сюда, уползла в тень. Дорога эта сожрала тень. Дороги, той, что привела нас сюда, больше нет.

КОМАНДОР.  Ты пьяна, Анна. И как ты женственна сейчас. Я, Анна, хочу тебя.

ДЕЛЬГАДО.  Какого черта вы ссоритесь? Это надоело, нельзя же без конца поедом есть друг друга.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Не мешайте им. Они похожи на голубков.

КОМАНДОР.  Она свихнулась, а я объясняю ей, что это неприлично. Но мы вовсе не ссоримся.

ДОНЬЯ АННА.  Неприлично быть скучным дураком, за это мало брызгать в лицо вином. Севилья отлично обошлась бы и без меня.

КОМАНДОР.  Я не держу тебя, ты знаешь. Иди, если хочешь, к этому шалуну, вскружившему тебе голову бездарной писаниной.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Боже мой, до чего грустно звучит! А ведь вы несправедливы к командору, донья Анна. Вы только потому и нападаете на него, что он ваш муж.

ДЕЛЬГАДО.  Браво, Фронтильяна!

ГРАНДЕ.  Часы остановились в моих ушах.

ДОНЬЯ АННА.  Хочется взвизгнуть, и повод имеется, ибо… ой! ой! Ой, что такое? Что за пожелания? Ой, да заклею я пятками своими ваши глаза, Дельгадо. Если вы не против и не вздумаете сопротивляться. Если вы не одиноки, Дельгадо. Если вы не страдаете, Дельгадо. Если вы любите меня, Дельгадо.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я всем вам расскажу историю жизни Дельгадо. Жил-был воздушный змей. У него выпали зубы, и многие решили, что у него никогда не было зубов. Когда он пришел в свой дом, там сидели три орангутанга или три жителя романтической Кордовы, это как на чей вкус. На мой вкус, скажу вам, нет ничего вкуснее рома, добавленного в гаспачо из Аликанте. А что же орангутанги? Они повсеместно дули в свирельки, маленькие бескомпромиссные свирельки. У них были зубы, которые они нагло отобрали у воздушного змея. У воздушного змея когда-то было много зубов, и он был культурным и знал, чего желать.

ДЕЛЬГАДО.  Фронтильяна несомненно заслуживает высшей похвалы.

КОМАНДОР.  Предлагаю удостоить Фронтильяну почестей, узурпированных Гранде.

ГРАНДЕ.  Это бунт.

КОМАНДОР.  Ай, как неостроумно. Дальше некуда.

ГРАНДЕ.  Я буду плакать, рыдать навзрыд.

ДОНЬЯ АННА.  Скажите что-нибудь, Фронтильяна.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я желтый крик в зеленом тумане.

ДОНЬЯ АННА.  Отныне вы мой кумир, Фронтильяна.

ГРАНДЕ.  У вас меткий зуб, Фронтильяна.

ФРОНТИЛЬЯНА.  У вас зоркий слух, Гранде.

ГРАНДЕ.  У вас выносливый глаз, Фронтильяна.

ФРОНТИЛЬЯНА.  У вас сообразительный нюх, Гранде.

ДЕЛЬГАДО.  Смотрите, сюда с каким-то малым идет Монтальбан.

ДОНЬЯ АННА.  С Монтальбаном идет дон Хуан.

ГРАНДЕ.  Монтальбан не промах, дон Хуан не промах.

ФРОНТИЛЬЯНА. Промахнутся оба.

КОМАНДОР.  А что скажешь ты, командор? А что я могу сказать? Как бы и нечего. Но я еще скажу.


                ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ   
   
                Декорации те же. Дон Хуан и Монтальбан.

ДОН ХУАН.  Так вы утверждаете, она милостиво приняла мое послание?

МОНТАЛЬБАН.  Совершенно верно, именно милостиво. Протянула руку и зажала ваши изумительные сонеты между пальчиками.

ДОН ХУАН.  Сонеты? Невежда! Разве вы способны отличить мои стихи от сонетов?

МОНТАЛЬБАН.  И это все?

ДОН ХУАН.  Что значит – все? Почему она не ответила?

МОНТАЛЬБАН.  А зачем ей отвечать? Или, скажем, не отвечать? Ответом могут служить и эти стулья.

ДОН ХУАН.  В Севилье дамы предпочитают изъясняться на языке стульев? Меня это уже не удивляет. Я-то по-прежнему полон сил и страсти. Я тот же. Я весь – огонь!

                Мимо них проходит человек в коричневой рясе. Его лицо скрыто под капюшоном.

МОНТАЛЬБАН.  Видели?

ДОН ХУАН.  Монаха? Видел. И что с того?

МОНТАЛЬБАН.  О беспечнейший из беспечнейших! Вряд ли это монах. Вряд ли, дорогой мой дон Хуан.

ДОН ХУАН.  Не говорите загадками. Кто же, если не монах?

МОНТАЛЬБАН.  В том-то и дело, что я не знаю. Если бы я знал… Но я не знаю, вот в чем штука.

ДОН ХУАН.  Похоже, этот человек заставил вас призадуматься.

МОНТАЛЬБАН.  Не вздумайте смеяться надо мной. И не грустите.

ДОН ХУАН.  Правду сказать, я не знаю, что мне делать.

МОНТАЛЬБАН.  А попробуйте допытаться, что это за молодчик в рясе шмыгнул тут мимо нас.

ДОН ХУАН.  У кого?

МОНТАЛЬБАН.  Да хотя бы у меня. Это верно, я и сам не знаю. Но что бы вы делали без меня? Пора устроить клуб замечательных друзей сеньора Тенорио. Я вступлю в него первым членом. Однако, кто, кто этот человек, так таинственно, так жутко прошедший мимо нас в рясе и со спрятанным лицом?

ДОН ХУАН.  Монах.

МОНТАЛЬБАН.  Не упорствуйте, юноша. Я старше вас, мудрее, я лучше вас понимаю суть вещей и происшествий. Ох, неспроста появился этот человечек. Это эксперимент, что подтвердит вам любой логик и схоласт, но какой, какой, и что за цели он преследует?

ДОН ХУАН.  Ну, прошел человек… какой же тут повод воображать что-то таинственное и зловещее?

МОНТАЛЬБАН.  Я не могу без разъяснений, без них я задыхаюсь. Я постоянно должен что-то объяснять. Трактовать все на свете… Зачем я живу, куда я иду – все, все… Эти люди, людишки, слышите? Этот муравейник, этот мир – спрашивается, разве о том мы мечтали? Пусть мне уготована гибель, но пусть гибнет и Севилья, она оказалась слишком глупа, чтобы понять меня. Вы так беззащитны, сеньор Тенорио, что мое сердце поневоле с вами. Мы встретились на пороге и вместе перешагнули через порог. Я уже на краю гибели.

ДОН ХУАН.  Никак не возьму в толк, что вы мелете.

МОНТАЛЬБАН.  А что вам сказал этот человек в рясе? Вы что-нибудь поняли? Тут не все белыми нитками шито. Его подослал какой-нибудь Мендоса или Лопес – это вы способны постичь?

ДОН ХУАН.  Едва ли…

МОНТАЛЬБАН.  Не старайтесь меня запутать.

ДОН ХУАН.  Ну так покажите мне этого Мендосу.

МОНТАЛЬБАН.  Мендоса здесь многое решает, но именно какой-нибудь Мендоса, один из многих мендос. Он, может, вовсе и не Мендосой зовется. Я ведь тоже могу быть таким Мендосой. Так что тут никакой тайны нет. (Замечает шар, медленно опускающийся на голову дон Хуана.) Берегитесь! О, берегитесь же!

ДОН ХУАН.  Что это?

                Шар исчезает.

МОНТАЛЬБАН.  Это первая беда, свалившаяся на вас.

ДОН ХУАН.  Какая ж это беда? Всего лишь шар.

МОНТАЛЬБАН.  Если вы все так хорошо понимаете, зачем же вы требуете от меня объяснений?

ДОН ХУАН.  Просто я не могу не дивиться вашим объяснениям.

                В некотором отдалении вспыхивает фонтан искр.       

МОНТАЛЬБАН.  Ага, смотрите? Как вам это нравится?

ДОН ХУАН.  Обычный фейерверк.

МОНТАЛЬБАН.  Какой вы реалист! Но вы только начало видели. А вот еще, смотрите!

                Постепенно вся сцена погружается в дым, искры, тени.   

ДОН ХУАН.  Странное явление…

МОНТАЛЬБАН.  Не храбритесь, не нужно храбриться. И страху не поддавайтесь. Это странное явление не приведет вас к гибели. Вы пока лишь цветочки видели.

                Внезапно сцена погружается в темноту.

ДОН ХУАН.  Затмение! Ночь среди бела дня!

МОНТАЛЬБАН.  А, приперли вас! И пусть, пусть!

                В глубине сцены появляется на изрядной высоте крошечный огонек, передвигающийся плавно и неторопливо.

ДОН ХУАН.  Смотрите, это еще что за чертовщина?

МОНТАЛЬБАН.  Приперли, приперли! Припекло, да? А между тем это всего лишь свеча. Свеча, и больше ничего. Свеча, пожалуй, свеча.

ДОН ХУАН.  Странная свеча! Летает по воздуху? Не предполагал, что подобное возможно. На редкость удивительная свеча. Или это сон?

МОНТАЛЬБАН.  Спросите Мендосу, он знает.

ДОН ХУАН.  К черту и вашу софистику, и вашего Мендосу. Не признаю никакого Мендосы, даже если он король всех Испаний.

МОНТАЛЬБАН. Ну так продолжайте спать, хотя не исключено, что вы вовсе и не спите.

                Понемногу усиливается свет, и теперь уже видно, что свеча горит в руках передвигающейся по воздуху доньи Анны.

ДОН ХУАН.  Но это же донья Анна!

МОНТАЛЬБАН.  Любите ее, сын мой, она этого стоит.

ДОН ХУАН (нараспев).  Донья Анна на качелях, донья Анна на качелях…

МОНТАЛЬБАН.  Остановитесь, как вам не стыдно. Донья Анна действительно на качелях, но это не повод для истерических воплей. Прекратить! Качели – это символ.

ДОН ХУАН.  Символ чего?

МОНТАЛЬБАН.  Коротко сказать, символические качели.

ДОН ХУАН.  Понимаю… Проделка какого-нибудь Мендосы.

МОНТАЛЬБАН.  Возможно.

ДОН ХУАН.  Ваше любимое слово – «возможно» - я только сейчас это понял.

МОНТАЛЬБАН.  Но дались вам эти качели. Это могут быть вовсе и не качели.

ДОН ХУАН (шепотом). А в том, что это донья Анна, я могу не сомневаться?

МОНТАЛЬБАН (тоже шепотом).  Это донья Анна, гарантирую, но что она прежняя и отлично сохранилась – этого гарантировать не вправе. Насчет следов былой красоты не  сомневайтесь, с этим все в порядке. А вот что она та, которая нужна вам как воздух, поручиться не могу. Возможно, это даже далеко не та донья Анна, которой я с поклонами и ужимками, лебезя как пес, вручил ваши стишки.

ДОН ХУАН (шепотом).  Я понимаю.

ДОНЬЯ АННА (спускаясь на землю и приближаясь к ним).  Дон Хуан! Старина Хуан! Как поживаете?

ДОН ХУАН.  Донья Анна, скажите, этот человек вручал вам мои стишки?

ДОНЬЯ АННА.  Антонио, старина, прошу вас, оставьте меня наедине с вашим другом. Мне очень многое нужно сказать ему.

МОНТАЛЬБАН.  Ваше слово, сеньора, закон для меня (уходит).

ДОН ХУАН.  Сеньора донья Анна, не знаю, с чего начать…

ДОНЬЯ АННА.  Для начала перейдем на ты. Разводить церемонии нам, молодым и горячим, нечего.

ДОН ХУАН.  Я вот о чем… Это твое окружение! Как странно люди названы… Дельгадо, Монтальбан… разве это имена? Это, в данном случае, больше на клички похоже.

ДОНЬЯ АННА.  Ох, уж вечно ты чем-то недоволен. Вечное недовольство, и, уже в естественном порядке, философия уныния. Ну да, да, известен своим неизменным беспокойством. Работаешь на вечность, прохвост, упиваешься, стало быть, вечностью? А не боишься, что она вдруг на мелкие кусочки разлетится тут среди нашей суеты? Мы же возимся, и еще как возимся, и у нас свои эмоции, своя школа чувств, свое искусство.

ДОН ХУАН.  Прямо не знаю, с чего начать, не знаю и все тут… Запутано все как-то, и ты вот тоже, едва явившись, уже говоришь странные вещи. А мне бы порассказать, как молва о твоей красоте привела меня в Севилью…

ДОНЬЯ АННА.  Ты красивый, дон Хуан.

ДОН ХУАН.  Но куда мне до тебя, несравненная! Толедо и Мадрид, Сеговия, захлебываясь от восторга…

ДОНЬЯ АННА.  Ты очарователен, дон Хуан. У тебя правильные черты лица. В оскале рта твоего нет ничего первобытного, звериного. У тебя мужественное лицо. Ты настоящий мужчина, дон Хуан.

ДОН ХУАН.  О твоем благородстве шептали мне ночью…

ДОНЬЯ АННА.  Ты благороден, дон Хуан.

ДОН ХУАН.  О!

ДОНЬЯ АННА.  Ты храбр и честен.

ДОН ХУАН.  Ты мне льстишь…

ДОНЬЯ АННА.  Ты умен, ты чист, как роса, ты доверчив, как ребенок.

ДОН ХУАН.  Поверь, я смущен…

ДОНЬЯ АННА.  Ну как не восхититься твоим великолепным телосложением!

ДОН ХУАН.  Да ты вгоняешь меня в краску, донья…

ДОНЬЯ АННА. Ты неукротим и безудержен в страсти.

ДОН ХУАН.  И это тебе известно?

ДОНЬЯ АННА.  Ты повелитель женщин.

ДОН ХУАН.  Да, такая слава в самом деле…

ДОНЬЯ АННА. Все женщины, и я вместе с ними, у твоих ног.

ДОН ХУАН.  Напротив, это я у твоих ног!

ДОНЬЯ АННА.  Ты настоящий испанец.

ДОН ХУАН.  Согласен.

ДОНЬЯ АННА.  Ты не должен теряться в моем присутствии. Не бойся меня. Я твоя, сеньор соблазнитель.

ДОН ХУАН.  Верить ли мне своему счастью, донья Анна? (падает на колени) Я люблю тебя. Сколько длинных ночей я провел, вздыхая и грезя…

ДОНЬЯ АННА.  Погоди, не нужно.

ДОН ХУАН.  Погодить? Но почему?

ДОНЬЯ АННА. Встань с колен, смазливый мой кумир, и сядь на этот стул. (Дон Хуан исполняет ее пожелание.) Можно я сяду тебе на колени?

ДОН ХУАН.  О, конечно!

ДОНЬЯ АННА (исполняет свое пожелание).  Все ночи длинны, дон Хуан, редко бывают короткие ночи. Знаешь, я иногда пишу стихи, вот послушай. Месяц, ковшик и слюда, нам там не быть никогда.

ДОН ХУАН.  А дальше?

ДОНЬЯ АННА.  А дальше ничего. Пустота, и еще, наверное, крики ночных потусторонних птиц. Правда, что ночные птицы словно не от мира сего? Впрочем, молчи, помалкивай, дурачок. Чувствуешь, луна греется о твои глаза? Молчи… (Встает.) Я буду стоять и смотреть на тебя. Мы счастливые, да?

ДОН ХУАН.  Я счастлив…

ДОНЬЯ АННА.  Ну почему ты не молчишь? Рядом с тобой я чувствую себя маленькой девочкой. Крошечной певуньей, которая свихнулась от любви к тебе. Ты должен был придти раньше. Ты разочаровался во мне, Хуан? Скажи правду. Ты ожидал другого? А я тебя разочаровала. А я тебя люблю. Ты красивый, умный, великодушный, храбрый, стойкий, сильный, мужественный, мускулистый. Возьми меня, потом уходи. Сейчас – и никогда потом.

ДОН ХУАН.  Что ты говоришь? Зачем эти слова?

ДОНЬЯ АННА.  Не спрашивай, ты и сам все понимаешь. Я гадкая и подлая. Я маленькая и ничтожная. Просто я не могу пройти мимо знаменитого кабальеро Хуана де Тенорио. Это оттого, что я сознаю свое ничтожество. Не могу пройти мимо знаменитости, не могу, не хочу, не позволю себе такой вольности. Пройти мимо? Ни-ни! Мне страшно подумать, что великий дон Хуан может пройти мимо и не заметить меня. Видишь, какая я дрянь, какое серое, злое существо.

ДОН ХУАН.  Я вижу, что ты странная, необыкновенная, я все больше любуюсь тобой…

ДОНЬЯ АННА.  Ты видишь меня насквозь, я на твоей ладони, такая микроскопическая и понятная…

ДОН ХУАН.  Мне удивительно хорошо с тобой…

ДОНЬЯ АННА.  Все мужчины так говорят. А я просто не могу пройти мимо. Когда дон Хуан проходит мимо, я вся дрожу. Я готова к поползновениям, штукам, ни с чем не сообразным выходкам – лишь бы он заметил меня. Как же так, великий дон Хуан пройдет мимо и не повернет головы в мою сторону? Невозможно, невозможно. Мой муж тоже дон Хуан, и я не позволила ему пройти мимо.

ДОН ХУАН.  Твой муж – дон Хуан?

ДОНЬЯ АННА.  Чему тут удивляться? Он великий человек, великий командор. Подобного командора еще не носила земля. Ах, я уже посмеиваюсь над ним, но он все еще велик. Он тоже дон Хуан, и удивляться тут нечему, как я не удивляюсь твоему величию. Ты изумительно велик. Твои слова – на вес золота, это слова великого человека.

ДОН ХУАН.  Но я еще ничего не сказал, ничего существенного. Конечно, обо мне много всяких легенд, слухов и небылиц ходит… И все же мне кажется, что ты меня путаешь с кем-то.

ДОНЬЯ АННА.  Ты мой, ты не прошел мимо. Я обожаю тебя, я люблю твои волосы, в восторге от твоих рук. Позволь мне на тебя наглядеться. Мне горько, что ты скоро забудешь меня.

ДОН ХУАН.  Я? Забуду?

ДОНЬЯ.  В пот, в пот меня бросает от мысли, что дон Хуан забудет меня. Но я не забуду, что-нибудь непременно останется. Я буду помнить, как ты смотрел на меня, буду помнить прикосновения твоих рук.

ДОН ХУАН.  Я увезу тебя в Мадрид.

ДОНЬЯ АННА.  Мадрид, Мадрид! Многие обещали увезти меня в Мадрид, а что вышло? Где я, и где они? Знаешь, что я этим болванам отвечала? О, угадай! Угадай, пока луна светит. Угадай, пока первые петухи не закричали.

ДОН ХУАН.  Ну, хочешь – в Гранаду. Что я теперь без тебя?

ДОНЬЯ АННА.  Муж у меня, несвободная я, ограничения на мне и всякого рода обязанности.

ДОН ХУАН.  Ты боишься его, своего командора?

ДОНЬЯ АННА.  Нет, я люблю его. Он круглолицый, это факт, а вообще-то он ужасно глупый. Представляешь, он уверен, ссылаясь на самого Сантьяго, что у коровы круглое вымя. Ну как не любить такого? Мой командор! Я никогда не уйду от него, только бы он меня не бросил.

ДОН ХУАН.  Но ведь ты меня любишь, ведь любишь же?

ДОНЬЯ АННА.  Люблю, и сейчас ты для меня все. А из Гранады сбегу к нему. Хоть на край света увези… Кроме того, смысл жизни… и все такое… Если нет гарантии, что ты готов обеспечить меня и с этой стороны, то какой резон бежать куда-то? К примеру сказать, мне надоело жить впроголодь.

ДОН ХУАН.  А разве ты голодаешь?

ДОНЬЯ АННА.  Командор чудовищно скуп.

ДОН ХУАН.  Ты будешь иметь все, все, что пожелаешь. В моем лице ты найдешь проворного и неутомимо слугу.

ДОНЬЯ АННА.  А мой ребенок?

ДОН ХУАН.  Ребенок? От командора?

ДОНЬЯ АННА.  Ну, на этот счет могут быть разные мнения. Но если командор поставит вопрос ребром, тогда да, исключительно, всецело и абсолютно от него. А в результате все, что у меня есть, это ребеночек только, вот и все мое богатство. Моя малышка, моя крошка. Я родила ее лет восемь назад.

ДОН ХУАН.  Мы и ее заберем с собой.

ДОНЬЯ АННА.  Ах нет, что за адские фантазии! Командор не позволит, он в нашей крохе души не чает.

ДОН ХУАН.  Я выкраду малютку, и мы славно заживем втроем.

ДОНЬЯ АННА.  С условием, что жить мы будем скромно. Я устала от не принадлежащей мне роскоши.

ДОН ХУАН.  Как скажешь… Что это? Ты плачешь?

ДОНЬЯ АННА.  Дай мне успокоиться… Не смотри на меня, я так уродлива, когда плачу… Как хорошо, когда люди умеют предаваться мечтам о несбыточном. Я всегда плачу при этом.

ДОН ХУАН.  Я сегодня же увезу тебя из Севильи.

ДОНЬЯ АННА.  Мне нужно идти.

ДОН ХУАН.  Куда?

ДОНЬЯ АННА.  Ты ничего не понял, сеньор дурачок? Меня ждет командор, я спешу к нему. Забудь меня, дон Хуан, меня не было, меня нет. Смотри (дует на ладонь). Видишь, меня нет. Нет маленькой глупой певуньи.

ДОН ХУАН.  И ты думаешь, я отпущу тебя? Мы же еще ничего не решили.

ДОНЬЯ АННА.  Я буду кричать, звать на помощь. Не приставай, ладно? Дай время, дай опомниться, войти в разум… Думаешь, легко вот так, сразу, осмыслить и сообразить, что нам уже не жить друг без друга? Боюсь, ужас как боюсь, что дело у нас зайдет слишком далеко. Еще немного, и я не смогу без тебя. Ты ангел. Не смотри так на меня… ты хочешь моей погибели?

ДОН ХУАН.  Обещай, что мы встретимся.

ДОНЬЯ АННА.  На что я тебе? Ты говоришь со мной, а думаешь о Монтальбане.

ДОН ХУАН.  При чем здесь Монтальбан?

ДОНЬЯ АННА.  Тебе так нравится болтать с ним. Я слышала. Я ревную.

ДОН ХУАН.  Думай, что хочешь, только я не уйду так, не могу… Обещай мне, Анна… Я не отстану.

ДОНЬЯ АННА.  Ах, будь что будет! Поцелуй меня, дон Хуан, прижмись ко мне…

ДОН ХУАН (целует).  Я люблю тебя, я никогда еще так сильно не любил.

ДОНЬЯ АННА.  Крепче, крепче прижмись… Сколько драгоценного времени потеряли мы за разговорами! Ты один у меня, тебя только люблю. (Вырывается) Пусти-ка, теперь к нему пойду. Он меня ждет.

ДОН ХУАН.  Анна! Мне нравится Севилья! (Целует ее.) А тебе?

ДОНЬЯ АННА.  Еще как!

ДОН ХУАН.  Мне нравится тишина Севильи. Прислушайся… (Целует) Сейчас грянет гром. Мы умчимся на край света, Анна! (Целует донью.)   

ДОНЬЯ АННА (вырываясь).  Да, да…

ДОН ХУАН.  Мы встретимся.

ДОНЬЯ АННА.  Да.

ДОН ХУАН.  Вечером, Анна.

ДОНЬЯ АННА.  Да, да…

                Дон Хуан стоит посреди сцены, охваченный восторгом.

МОНТАЛЬБАН (откуда-то из зала).  Антонио Монтальбан из газеты «Хромой Бес»!

ДОН ХУАН.  Опять вы? Ну-ка, где вы там? Покажите свою славную рожицу.

МОНТАЛЬБАН.  Берегу свое личико, пристроился с ним здесь, умываюсь тщательно, лелею, почесываюсь за ушком… Но вы меня слышите, и это главное. Готовы ответить на мой вопрос?

ДОН ХУАН.  На сотню вопросов, спрашивайте, черт возьми, и вы услышите от меня вразумительный ответ, а потом ответите за свои гнусные выходки.

МОНТАЛЬБАН.  Итак, друг мой, вам нравится Севилья?

ДОН ХУАН.  Напишите в своей газетенке, что дон Хуану нравится каждый город, где он имеет успех.

МОНТАЛЬБАН.  Антонио Монтальбан из газеты «Севильская Куница»! Скажите, как по-вашему, в Севилье вам сопутствовал успех?

ДОН ХУАН.  Сопутствовал и сопутствует. Донья Анна любит меня, сеньор газетчик.

МОНТАЛЬБАН.  Еще кое-что этак на ушко шепните любознательному сеньору… случилось ли вам повидать донью обнаженной?

ДОН ХУАН.  Мерзкий плут, покажись, я надеру тебе уши!

МОНТАЛЬБАН.  Когда вы последний раз обедали, сеньор путешественник?

ДОН ХУАН.  Вчера. И не прочь пообедать сегодня.

МОНТАЛЬБАН.  Солорсано хорош, а Гевара никуда не годится – вот мой окончательный вывод, почти не промежуточный. О великая испанская словесность! Кто только не треплет тебя! Кто только не дергает за бороду наших почивших рыцарей! Подумываю учредить журнал «Суть развлечений, фарсов и странных загадок».  И естественным образом возникает вопрос: вы когда намереваетесь покинуть Севилью, дон Хуан?

ДОН ХУАН.  Не раньше, чем донья Анна согласится покинуть ее вместе со мной.

МОНТАЛЬБАН.  До сего дня я был низкого мнения о нашей донье. Увы мне! Возможно ли исправление? Мне кажется, лучи света начинают проникать в темные бездны моего духа.

ДОН ХУАН.  Горбатого могила исправит.

               
                ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ 
 

                Монтальбан стоит на краю вращающегося круга. Входит дон Хуан; изумлен.

ДОН ХУАН.  Ума не приложу, как растолковать это явление.

МОНТАЛЬБАН.  Ничего особенного или загадочного, дорогой. Просто Земля вращается вокруг своей оси. А вы не знали?

ДОН ХУАН.  Но не бывало этого раньше.

МОНТАЛЬБАН.  Вот уж верно, раньше, когда не было меня, не было и этого. Не вращалась Земля, не всходило солнце, не цвели весной деревья. Все было куда проще. Или вы ничего не замечали. Ведь вы и меня раньше не замечали, а мне, знаете ли, кажется, что я живу уже тысячу лет, и, быть может, не только кажется.

ДОН ХУАН.  Не надейтесь, однако, что вам посчастливится прожить и вторую тысячу.

МОНТАЛЬБАН.  Тысяча лет! Это всего лишь мгновение.

ДОН ХУАН.  Я пришел покончить с вами, сеньор Монтальбан.

МОНТАЛЬБАН.  В ваших устах оживает античная трагедия, и мне это, видит Бог, по душе. Вам приснился очередной дурной сон?

ДОН ХУАН.  Вы клеветник, циник, нахал… Вы позволили себе отвратительные замечания в адрес доньи Анны.

МОНТАЛЬБАН.  В адрес неповинной, целомудренной доньи Анны. Что ж я такое съел утром, что во второй половине дня позволил себе отвратительные замечания? Вот так ребус.

                Дон Хуан пытается ступить на круг, но вынужден отскочить.

ДОН ХУАН.  Я едва не упал!

МОНТАЛЬБАН.  Не шутите с Землей, она вращается не для каждого. Для некоторых она стоит на месте, и они в простоте душевной полагают, будто она стоит к их услугам. Как оседланный конь, который ждет седока, чтобы по его знаку понести вскачь. Как они заблуждаются, этот оседланный конь из нашего удачного сравнения понимает куда больше их. Но конь… это аллегория, конь – это герой притчи, которую вам не обязательно знать. Мы говорим о некоторых, о людях, о живых и мертвых. А знаете, друг мой, для некоторых время остановилось, и им представляется, что они живут веками. Простодушные дети полузабытых эпох. Я вот живу тысячу лет, но мне кажется, что прожил я не более пяти минут.

ДОН ХУАН.  Подойдите, сеньор. Если вы человек чести, вы скрестите со мной шпагу.

МОНТАЛЬБАН.  Да какая честь у такого долгожителя, как я? А между тем тысяча лет – это всего лишь один день на вращающейся Земле.

ДОН ХУАН.  Я жду!

МОНТАЛЬБАН.  Вы хотите, чтобы и для меня остановилось время? Вы совершенно напрасно стараетесь заманить меня в ловушку. Старо! Обмануть? Меня? Не я вас, а вы меня? И не пытайтесь даже. Старо, как мир. Ловите простаков, а я лучше проживу один день, но на вращающейся земле. Не желаю, понимаете ли, обманываться кажущимся постоянством. Ваши иллюзии, дон Хуан, не для меня. Все вращается, все меняется – вот мой закон. Эй, стул мне!

                Сверху спускается стул. Монтальбан садится.

ДОН ХУАН.  Вы трус, сеньор.

МОНТАЛЬБАН.  Что вы сказали? Говорите громче.

ДОН ХУАН.  Я сказал, что вы трус. И вы прекрасно это слышали.

МОНТАЛЬБАН.  Нет, не слышу. Все-таки расстояние слишком велико. Да и стены… Вы ощущаете, как они толсты?

ДОН ХУАН.  Здесь нет никаких стен.

МОНТАЛЬБАН.  Вдруг стало много стен, как-то сразу, подобное, надо заметить, всегда как-то сразу случается, вдруг сразу много стен, вдруг сразу великое множество толстых стен, или даже только одна стена, но такая, что заменит сотню… Не пытайтесь ничего говорить, я все равно не слышу.

ДОН ХУАН.  Однако я отлично слышу вас.

МОНТАЛЬБАН.  Да, стены толсты. Или одна стена, но какая! Всем стенам стена. Толща, непреодолимая для простого смертного, так что мне до вас никак не добраться и голос ваш чудесный никоим образом не услышать. Замечательно, что вы слышите меня, а я вас нет. А я вас нет. А я вас – нет. И мне известно, что вы слышите меня. Милый мой, поверьте, вам как бы даже положено слышать, так что слушайте, и пусть мои слова западут вам в душу. В вашу бессмертную и гонимую душу.

ДОН ХУАН.  Замолчите. Вы слышите? Замолчите!

МОНТАЛЬБАН.  Вы явились сюда в ореоле славы, уверенный в себе. И вас здесь, как и всюду, знают, это верно. Но что с того? Вас знают здесь, как облупленного, а это очень скверно, когда знают как облупленного. Хуже и быть не может. Ибо что есть человек, которого знают как облупленного? Облупленный человек! Вас тут сожрут, как всякого облупленного. Вас тут знают, но никто не слышит. Все знают, зачем вы пришли. Вы полагаете, бессмертие обеспечено вам просто оттого, что некому тягаться с вами в искусстве покорения дам. И вы пришли поволочиться за бабой командора, пришли показать ей, какой вы умный и ловкий. Кто не знает, зачем вы пришли? Укажите мне на столь неумного и неловкого человека, который бы этого не знал. Все видят, как вы упадаете, как вы кувыркаетесь, обольщая бедную женщину, но никто не видит в этом проявлений большого ума и небывалой ловкости. Самый последний, самый презираемый житель Севильи, даже какой-нибудь жалкий обитатель Трианы, и тот не хуже вашего сумеет приударить за доньей Анной. Вы влюбились в донью Анну? Кто этого не знает? Любой мальчишка знает, знает Маноло.

                С потолка спускается маска Маноло.   
      
ДОН ХУАН.  Неправда, это не Маноло.

МОНТАЛЬБАН.  Вы сейчас бормочете что-нибудь вроде: неправда, это не Маноло. Вы не в состоянии поверить, что перед вами Маноло, как верю я, вы не желаете разделять со мной мою веру. На что же вы в таком случае притязаете? На истину в последней инстанции?

ДОН ХУАН.  А почему бы и нет?

МОНТАЛЬБАН.  Даже этот Маноло, этот ничтожный паяц, на голову выше вас, потому что при всей своей безграничной доброте никогда не проникнется состраданием к вам. Потому что тут надо преодолевать барьер, а это не в его власти. Право, я вижу Маноло. А вы? Знаю, знаю, вам хочется видеть какого-то настоящего Маноло, вам и в голову не приходит, что этот настоящий Маноло выдуман вами. Настоящий Маноло – это тот, которого вижу я. Которого я придумал. Ваша беда в том, что вы, фантазируя, не верите в собственные фантазии. Вы боитесь собственных фантазий, не правда ли? Или даже не догадываетесь, что фантазируете. Или не понимаете, что и себя, свою жизнь, свою славу вы всего лишь сфантазировали. Я вижу Маноло, я знаю, что это и есть настоящий Маноло, потому что знаю, зачем выдумал его. И этот Маноло знает, с какой целью вы прибыли в Севилью. Убрать! (Маска исчезает.) А что вы там говорите и вопите, речи ваши, слова – ведь это всего лишь то, что я о вас, бесценный дон Хуан, думаю. Как я часто произношу – «всего лишь». И не мудрено, ибо вы всего лишь дон Хуан, один из многих Хуанов, как Мендоса, который где-то сейчас потешается, слушая нашу милую болтовню, всего лишь один из многих Мендос. Что с того, что я уже стою на краю гибели и забвения, а вы еще не раз наведаетесь в этот ужасный город? Я проживу день на вращающейся Земле, а вы простоите свою воображаемую вечность за стеной, надежно нас разделяющей. Вы простоите, говоря моими словами, говоря завтра словами того, кто будет вращаться вместо меня, и я буду сыт и доволен в этот свой день, а вы обречены на вечный голод и вечное недовольство. Так позвольте мне думать о вас, а если угодно, то и вместо вас. Я буду сыт, потому что заставлял вас говорить моими мыслями, потому что смеясь над вами и тем самым принуждая вас высмеивать самого себя, я тешу тщеславие тех, кто разделяет со мной этот день, кто сегодня еще знает и понимает все на свете, а завтра не будет ничего ни знать, ни понимать. И меня никогда не встревожит, что вам холодно и одиноко там, в вашей вечности. Кому это интересно? День так быстротечен. Какой-нибудь песик, исполняющий роль песика, любопытен своей ролью, а не своими реальными бедами.

ДОН ХУАН.  Неужели вы в самом деле так думаете?

МОНТАЛЬБАН.  Именно так и только так.

ДОН ХУАН.  Даже сейчас, на краю гибели и забвения?

МОНТАЛЬБАН.  Я все сказал, дон Хуан, теперь не мешайте мне. Скоро я разрешу вам снова говорить. Я не запрещу вам говорить о своих несчастьях, но услышат, поверьте, лишь то, что я о вас думаю.

                Входит донья Анна, садится на колени Монтальбана. Дон Хуан стоит неподвижно, словно изваяние.

ДОНЬЯ АННА.  Ола, Монтальбан! Это я, донья Анна. Ты ждал меня?

МОНТАЛЬБАН.  Все мы ждем чуда. Признаться, я думал, что тебя уж нет давно. Это чудо, что ты есть.

ДОНЬЯ АННА.  Не говори так.

МОНТАЛЬБАН.  А что, горько сознавать свое бессилие, свою малость? Брось, женщина, не тужи. Что ты думаешь о нашем общем друге по имени дон Хуан, Анна?

ДОНЬЯ АННА.  Тебе нужно знать?

МОНТАЛЬБАН.  Конечно, милая, очень нужно. Я должен знать, что ты думаешь о нем. Мне хочется думать так же, как думаешь ты.

ДОНЬЯ АННА.  Он ужасно неотесан, невежествен, глуп. Мне надоели его бесконечные приставанья.

МОНТАЛЬБАН.  Кое-кто склонен считать, что он наивен и только. Всего лишь наивен. Всего лишь наивный дон Хуан.

ДОНЬЯ АННА.  А я не успокоюсь, пока не докажу всем и вся, что наивность сродни глупости. Впрочем, скажи мне, как ты считаешь. Я хочу считать так же, как считаешь ты.

МОНТАЛЬБАН.  Я думаю так же, как думаешь ты. Мне отрадно, что наши мысли сливаются в одно целое, в ничто. Хочешь, я тебя раздену?

ДОНЬЯ АННА.  Я тебе еще нужна?

МОНТАЛЬБАН.  Нет. Не буду тебя задерживать.

ДОНЬЯ АННА.  Уходишь?

МОНТАЛЬБАН.  Да, пора. А ты остаешься?

ДОНЬЯ АННА.  Да, побуду еще здесь.

МОНТАЛЬБАН.  Как хочешь. (Удаляется.)

                Дон Хуан выходит из оцепенения, ступает на круг, падает на краю его и вновь затихает, теперь уже медленно вращаясь. Донья Анна не замечает его.
   

                ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

                Могила Монтальбана. Только сейчас вбежавший дон Хуан ожесточенно топчет ее. Скорбно входит донья Анна; на ней нечто вроде траурного платья.

ДОНЬЯ АННА.  Боже мой, верить ли своим глазам? Что вы делаете, дон Хуан? Разве можно так безобразничать?

ДОН ХУАН.  А, вы здесь… Что я делаю? Топчу могилу, предполагаю осквернить прах одного негодяя... Вам известно, кто здесь похоронен?

ДОНЬЯ АННА.  Как не знать! Здесь покоится прах Монтальбана, убитого какими-то разбойниками. Представляете, на большой дороге. Помните эту дорогу, что ведет в Севилью?

ДОН ХУАН.  Ну, пропойте ему хвалу. Бесценный Монтальбан, старый, благородный, мудрый Монтальбан…

ДОНЬЯ АННА.  Давайте вспоминать о нем только хорошее. Так принято.

ДОН ХУАН.  Я очень сожалею, что мне самому не довелось разделаться с ним.

ДОНЬЯ АННА.  Вы пугаете меня, дон Хуан. Вы… вы не человек, вы чудовище.

ДОН ХУАН.  Да, я чудовище, и у вас есть основания бояться меня.

ДОНЬЯ АННА.  Будете бить?

ДОН ХУАН.  Я вас не трону. Зачем? Вы скоро умрете. Я знаю, что вы обо мне думаете. Я верю, что каждый, кто думает обо мне так же, как думаете вы, скоро умрет.

ДОНЬЯ АННА.  Ах, женщины думают одно, а делают другое. Их очень трудно понять.

ДОН ХУАН.  Вас-то понять совсем не трудно.

ДОНЬЯ АННА.  А это вы сгоряча так говорите, от гнева своего.

ДОН ХУАН.  Не складывается у нас с вами история, и говорить нам больше не о чем.

ДОНЬЯ АННА.  Ваши слова не лишены смысла, но все же… все же не рвите последнюю нить, не отбирайте у меня последнюю возможность оправдаться или даже доказать вам, что никакой вины, в сущности, за мной нет. Вы несправедливы, вы жестоки, вы ужасны, как варвар, попирающий грязными ногами подлинное произведение искусства. Какую боль, позвольте спросить, причинил вам бедолага Монтальбан, что вы и теперь, после невероятной его гибели, не оставляете ему права на покой? Это был порядочный добрый человек, достаточно сказать, что он заменял мне отца. Или вам этого не достаточно? Ах, не придирайтесь к словам! Что еще вы хотите услышать от несчастной взволнованной женщины? От женщины, убитой горем (с рыданиями склоняется к могильному кресту).

ДОН ХУАН.  Порядочный, добрый… А вы, вы… послушайте, я путаюсь… известно ли вам, что этот негодяй посмел назвать вас шлюшкой?

ДОНЬЯ АННА. Забавный старичок любил выражаться прямо и крепко. Но я и есть шлюшка. Это так. Я опозорила себя навеки.

ДОН ХУАН.  Вы?!

ДОНЬЯ АННА.  Вы не понимаете? Разве порядочная женщина изменяет мужу? Увы мне! Я гетера, и в этом вся суть. Причем самого низкого пошиба, и этому существует одно веское доказательство: я изменила своему мужу, целовалась тут с вами на заре. И других доказательств не надобно. Но если у вас есть и другие, я с удовольствием послушаю.

ДОН ХУАН.  Вы смеетесь надо мной, теперь я понимаю.

ДОНЬЯ АННА.  Полагаете, мне до смеха после того, как я изменила супругу?

ДОН ХУАН.  А если он достоин того, чтобы ему изменяли?

ДОНЬЯ АННА. Опять вы толкаете меня на грех, вам нисколько меня не жаль. Вы забываете, что муж есть муж. Муж самое дорогое, что есть у жены. И честнее уйти от него, если жить с ним невмоготу, но не изменять ему втихомолку.

ДОН ХУАН.  Банальные истины, и с ними трудно не согласиться, а все-таки…

ДОНЬЯ АННА.  Нет мне никакого оправдания, а что до банальных истин, то мне, кругом виноватой, погибнуть проще, чем вам сейчас в этом пустынном месте силой овладеть мной, ибо тяжесть истин этих слишком велика для столь слабой женщины, как я. Полюбив вас, я должна была скрыть это, я должна была прятаться, избегать вас и молить Бога, чтобы он поскорее прибрал меня, грешную, к рукам.

ДОН ХУАН.  Полюбив меня… Лжете!

ДОНЬЯ АННУ.  Лгу я лишь одному человеку: своему мужу, славному командору. И это ваша вина.

ДОН ХУАН.  Несколько дней назад…

ДОНЬЯ АННА (с грубым смехом).  Несколько дней? Скажите лучше, несколько сотен лет назад!

ДОН ХУАН.  Не понимаю…

ДОНЬЯ АННА.  Вы что-то хотели сказать. Продолжайте.

ДОН ХУАН.  Я хочу сказать, что в глаза вы расхваливали меня на все лады, даже, помнится, назвали меня умным, а вот в разговоре с Монтальбаном обронили, что я-де глуп как пробка.

ДОНЬЯ АННА.  Это вам Монтальбан сказал?

ДОН ХУАН.  Я слышал собственными ушами. И теперь желаю получить объяснения.

ДОНЬЯ АННА. Помните Монтальбана? О, как умел он объяснять все на свете!

ДОН ХУАН.  Я жду.

ДОНЬЯ АННА.  Жестокий, вас волнует только собственное ожидание, а до моих надежд, чаяний и упований, до обетований моих вам и дела нет. Что объяснять, несчастный? Не сомневаюсь, что вы и сами сознаете себя глупцом.

ДОН ХУАН.  Я? Сознаю себя глупцом?

ДОНЬЯ АННА.  Ну да. Могу ли я отказать вам в прозорливости, в понимании, что все эти ваши знаменитые проделки, ваше легкомысленное обращение с женщинами, которых вам никогда не постичь, ваше фатовство, наконец, и ваше изящное красноречие отнюдь не поднимают вас над толпой? Над глупой, ничтожной, такой обыденной толпой.

ДОН ХУАН.  Вы так говорите, словно слава моя не гремит…

ДОНЬЯ АННА.  Гремит, да, но кто вас превозносит? Серенькие, узколобые хлюпики, обыватели, жадные до скандалов, старики, давно неспособные волочиться за юбками. И вы гордитесь подобной своей славой? Да, вижу, чрезвычайно гордитесь. Вы согласны и дальше угождать низменным вкусам толпы, это у вас на лбу написано. Даже ваша голова словно с чужого плеча, какая-то очень уж мелкая. Не оттого ли, что большими мыслями бедна? Вспомните голову Монтальбана, присмотритесь к голове командора. Это глыбы! Вы не обижайтесь на мои слова. Я говорю правду, а у нас в Севилье на правду еще никто не обижался, даже небезызвестный сеньор Сервантес, когда услыхал от власть предержащих, что ему самое время отдохнуть на тюремных нарах.

ДОН ХУАН.  Говорите. Я весь внимание.

ДОНЬЯ АННА.  Разумеется, у вас налицо определенные способности. Вы не лишены известного очарования и по праву нравитесь некоторым женщинам. Но вы не единственный в своем роде. Все охотники за бабами похожи на вас, а вы на них. Вы ничем не выделяетесь, в ремесло обольстителя вы не внесли ничего нового. Так что верить, будто вся женская половина нашего королевства у ваших ног, с вашей стороны весьма глупо. Люди, наделенные высоким интеллектом и благородной душой, всегда будут только смеяться над вами. Не знаю, может быть, вам это известно, но что-то сомневаюсь, а потому скажу: упомянутые мной только что люди принадлежат к породе людей порядочных, и они-то, как ни крути, представляют собой пример полного совершенства, образец поведения непостижимого и недоступного для подобных вам бездельников и прожигателей жизни. И во главе этих порядочных, а имя им – легион, шествует не кто иной, как командор, мой супруг. Не пробовали пригласить его на ужин?

ДОН ХУАН.  Нет, а что?

ДОНЬЯ АННА.  Когда б пришел, сожрал бы вас со всеми вашими потрохами. Он такой… Но это аллегория, понимаете? Вы, главное, пока не убедились, что в ней заключен известный смысл, не спешите пожимать ему руку.

ДОН ХУАН.  Хорошо, пусть так. Допускаю, что вы правы на мой счет, а к тому же я и сам далек от того, чтобы мнить себя безупречным. Но почему вы мне этого сразу не сказали? Зачем расхваливали меня, зачем раздували мое тщеславие, зачем побуждали верить, что говорите от чистого сердца? Я лжи этой не понимаю. Какую цель вы преследовали? Почему, наконец, распространяли за моей спиной гнусные сплетни обо мне?
 
ДОНЬЯ АННА.  Я, сеньор Тенорио, не распространяла гнусные сплетни. Я только сказала Монтальбану все, что думаю о вас, ведь Монтальбан был для меня тем, кому я безоглядно поверяла самые сокровенные свои соображения. Я не утверждаю, будто поступила благородно. Я действительно должна была высказать вам все в глаза, но и вы поймите меня, и не как-нибудь, а верно. Я слишком мало вас знала, чтобы быть с вами искренней до конца. А сейчас моими устами говорит сама правда жизни, бесконечно далекая от той игры в жизнь, которой так увлечены вы.

ДОН ХУАН.  О правде жизни… это потом, а вот касательно ваших вымыслов и домыслов … с этим как быть? Да кто вообще, спрашивается, вас за язык тянул?

ДОНЬЯ АННА. Ну, что значит, кто за язык тянул? Я ведь не базарная торговка, чтобы меня тянули за язык. И не чудище какое-нибудь с картины этого сумасшедшего Иеронима… как, бишь, его фамилия?

ДОН ХУАН.  Вы должны знать это… поймите меня правильно, я не хочу оскорбить вас… но вы должны ответить… Почему люди лгут, притворяются?

ДОНЬЯ АННА.  Ну, перестаньте же быть таким наивным!

ДОН ХУАН.  Да, потому что наивность сродни глупости. Это ваши слова.

ДОНЬЯ АННА.  Неужели? Как, оказывается, здорово я порой высказываюсь! Но вы, право, как ребенок, а мне тяжело и обидно это наблюдать.

ДОН ХУАН.  Да я вам безразличнее пыли под ногами.

ДОНЬЯ АННА.  Напрасно вы так думаете. Вы мне дороги. Чем-то. Даже не знаю чем. И мне больно видеть, как вы губите свою жизнь.

ДОН ХУАН.  Если бы вы знали, как я все еще люблю вас…

ДОНЬЯ АННА.  Наконец-то вы сказали что-то путное. И заметьте, как в тот же миг всколыхнулась моя душа. Так и вздрогнула, так и встрепенулась, крылышками замахала!

ДОН ХУАН.  А все, кому я верил когда-либо, в конце концов наносили мне предательский удар.

ДОНЬЯ АННА.  Опять чудите! Опять брюзжите! Но человек вы хороший, сеньор дон Хуан, на редкость хороший, даже небывалый, я бы сказала. Ах, когда б не портила вас эта ваша никчемная слава… О, если бы вы понимали жизнь Севильи, если бы вы жили так, как мы здесь живем… если бы, если бы, о мой Хуан, как прекрасно было бы!

ДОН ХУАН (бросаясь на колени).  Обманывали, а я снова и снова верил.

ДОНЬЯ АННА.  Это называется наступать на одни и те же грабли.

ДОН ХУАН.  Вы скажете, что причина моей необыкновенной доверчивости в том лишь, что я глуп. А что поделаешь? Что я могу с собой поделать?

ДОНЬЯ АННА.  Ну, мой дорогой, да разве ж вы не обманывали, в свою очередь, прелестных обитательниц Валенсии или Кордовы?

ДОН ХУАН.  Да, случалось… теперь я это припоминаю. Но я и понимать начинаю истинный смысл слов и поступков. И вижу я теперь, что ложь других никогда по-настоящему не уязвляла меня, а моя собственная ложь была разве что шумом, сопровождавшим мою великолепную удаль. Да. Теперь я вижу, что жил слишком беспечно и глупо, жил как в тумане.

ДОНЬЯ АННА.  Ваше раскаяние как нельзя лучше подтверждает, что вы превосходный во всех отношениях человек.

ДОН ХУАН.  Мне достанет сил раскаяться. Вы преподали мне отличный урок, и я словно заново родился.

ДОНЬЯ АННА.  О нет, я никогда не вменяла себе в обязанность направлять вас на путь истинный. Это не в моей власти, это выше моих сил. Кроме того, я порочна, и мне предпочтительнее наслаждаться вашими пороками, а не как-нибудь там карать их. Что за грех в том, что вы подвизались на поприще обольщения слабого пола? Если рассудить здраво, так это одно из главных направлений человеческой деятельности, одинаково приятное и мужчинам, и женщинам. Мне не в чем упрекнуть вас, дружище, хотя в деле я вас по-настоящему еще и не видела. Единственное, что раздражает меня, это ваша жалкая слава.

ДОН ХУАН.  Я знаю, что не вправе уповать на вашу благосклонность и что ради меня вы никогда не бросите мужа. Подобное уже бывало со мной, но никогда прежде я не унывал, я добивался ласк женщины, я крал ее у мужа для тайного свидания, а потом мы расставались, довольные друг другом.

ДОНЬЯ АННА.  К чему эти подробности? Вы парализуете мою волю!

ДОН ХУАН.  Но вы открыли мне нечто новое, невиданное, вы научили меня чувствовать жизнь и людей.

ДОНЬЯ АННА.  Если, конечно, вам это не чудится.

ДОН ХУАН.  Нет, не чудится. Я знаю также, что вы будете холодны со мной и вся Севилья будет порицать мою дерзость, но я не ропщу, Анна, только знайте, что я буду любить вас беззаветно, любить, как никогда и никого еще не любил, не требуя взаимности и не домогаясь знаков внимания, не тревожа вас своим присутствием. Ваш мир, ваша Севилья… я понял, как вы любите все это, и я хочу любить тоже. Могу ли я уйти отсюда, если ваша правота уже властвует надо мной? Останусь здесь, а если недостоин этого, пусть черти утащат меня в ад. Но куда им! Я останусь, я всегда буду рядом с вами, а если что не так… так я ведь ничем не помешаю вам, и даже облачко недовольства мной никогда не опустится на ваше прекрасное чело, потому что я буду незрим, как воздух.

ДОНЬЯ АННА.  И неужели вы обманете меня? Меня, мои ожидания, мои предчувствия, этот мой сон, какого я прежде никогда еще не видывала в Севилье.

ДОН ХУАН.  Прикажите исчезнуть, испариться, и я исполню ваш приказ.

ДОНЬЯ АННА.  Не слушайте моих приказов, разве истина глаголет моими устами? Слушайте только свое сердце. Велика ли беда, что мы не спасемся от насмешек и преследований? Но только раз, только бы раз подняться в воздух, как поднимаются птицы, и услышать ваш удивленный и ликующий голос, спрашивающий, как мне это удалось. Не страшно, что потом я буду лежать на земле разбитая и опозоренная, голос-то ваш мне все равно не забыть. Я боюсь другого. Я боюсь, что вы вскружите мне голову окончательно и бесповоротно, а потом бросите меня, как бросали прочих.

ДОН ХУАН.  Да откуда вы это взяли, что я рассчитываю вскружить вам голову, более того – подумать страшно! – бросить вас?

ДОНЬЯ АННА.  Вы стольких женщин ввели в искус… стольких бедняжек…

ДОН ХУАН.  И теперь я горько сожалею об этом. А вы другая. Я не посмею и пальцем прикоснуться к вам.

ДОНЬЯ АННА.  Вы говорите это лишь с тем, чтобы подзадорить меня. Правда хитроумно переплелась с ложью, и все мешается в моей голове. Был Хуан-развратник. И вдруг, откуда ни возьмись, святой дон Хуан! Немудрено запутаться. И, может быть, то, что мы говорим как правду, на самом деле ложь, - разве мы знаем, чем все это обернется? Мы, пожалуй, очень несчастны. А я… я несчастнее всех. Я, я уже и сейчас чувствую, как трудно мне сопротивляться вашему обаянию.

ДОН ХУАН.  Нет, я твердо решил, что вам нечего меня бояться.

ДОНЬЯ АННА.  Как неубедительно звучит. Вы даже не находите для меня настоящих слов, а эти, эти вы всем говорили, что же они могут сказать мне?

ДОН ХУАН.  Говорил, да не так.

ДОНЬЯ АННА.  А как? Повторите, ну-ка, еще разок, чтобы я лучше поняла.

ДОН ХУАН.  Тех, других женщин, я забыл уже…

ДОНЬЯ АННА.  Мне хочется вам верить.

ДОН ХУАН.  Да, да, верьте, это так хорошо!

ДОНЬЯ АННА.  Вы, должно быть, способный музыкант или художник. Вы покорите этот город, вы нужны Севилье.

ДОН ХУАН.  Нет, я не художник и не музыкант, я… пока никто.

ДОНЬЯ АННА.  Я вам верю.

ДОН ХУАН.  И не бойтесь ничего.

ДОНЬЯ АННА.  Милый, я ничего и не боюсь. Я ваша. Я принадлежу вам и телом и душой.

ДОН ХУАН.  Да, но…

ДОНЬЯ АННА.  Что вас так удивляет? Я давно призналась, что люблю вас. И я верю в вас. Разумеется, вы большой художник или музыкант, не хуже, право, Эспинеля, и вы пришли сюда, гонимый вдохновением, пришли, чтобы поразить нас новым искусством, чтобы позвать нас за собой в звездное будущее. Мы так устали от полуденного зноя, мы все на краю гибели, и вам одному под силу спасти нас. Как славно, что я первой признала в вас нашего спасителя.

ДОН ХУАН.  Боюсь вас огорчить, но мне кажется, вы заблуждаетесь.

ДОНЬЯ АННА.  Мою любовь вы называете заблуждением? Или всему виной… ваше безразличие? Неужели? О! Говорите! Скажите начистоту.

ДОН ХУАН.  Да я готов целовать ваши следы…

ДОНЬЯ АННА.  Ах, следы, какая мелочь. Еще вопрос, оставляю ли я их, а главное, нет разве ничего получше следов?

ДОН ХУАН.  Ваши глаза, ваши руки…

ДОНЬЯ АННА.  Все, я ваша, сомнения – прочь! Где же моя осторожность, где моя мудрость? Где вы остановились?

ДОН ХУАН.  Здесь, на постоялом дворе…

ДОНЬЯ АННА.  Ведите меня на постоялый двор. И поддерживайте, поддерживайте, я рискую упасть. Очень уж кружится голова, и по вашей это вине. Ах, милый сеньор, вы один во всем виноваты. Я счастлива, милый, смешной Хуан. Что вы стоите? Вы один такой в Севилье, и вы мой, мой, мой Хуан. А еще лучше, возьмите меня на руки, так вернее будет. Ну, что же вы? Вы робеете, что ли?

ДОН ХУАН (поднимая ее на руки).  Мог ли я мечтать?

ДОНЬЯ АННА.  Я лечу, лечу! Где ваш удивленный и ликующий голос? Что случилось с вашим голосом? Пусть все видят, целуйте меня!

ДОН ХУАН.  Да, как тогда. Мне нравится Севилья!

ДОНЬЯ АННА.  Не нужно как тогда. Пусть будет только сейчас. Забудьте прошлое, все забудьте. Думайте только о нас двоих. О постоялом дворе. Несите меня на постоялый двор. Меня, вашу Анну. И думайте, как нам хорошо, и ни о чем больше. Все остальное вздор. Только вы и я. Вам не тяжело? Тогда в путь.

         
                ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ    

                Толпа. Командор, Дельгадо, Гранде, Фронтильяна. Донья Анна в некотором удалении сидит на стуле; смотрит прямо перед собой и словно в пустоту.      


ГРАНДЕ.  А, Фронтильяна. На зверя и Магомет, коль гора сама не идет к ловцу.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Привет, Гранде. Как поживает твоя спина? Кстати, где она?

КОМАНДОР.  Постойте, погодите, где же спина Гранде?

ГРАНДЕ.  За моей спиной дом, где живет моя спина. Я сжег все мосты.

ДЕЛЬГАДО.  Что и говорить, символично.

КОМАНДОР.  Смотрите-ка, этот Дельгадо непростая штучка.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Дельгадо сомневается, что дважды два – пять.

ГРАНДЕ.  Зато пять – это дважды два.

КОМАНДОР.  Когда-нибудь я пропою куплеты о Дельгадо, а пока позвольте взирать на всех вас с завистью. Кто-то сказал, что моя душа – семя, брошенное в дурную почву. Зачем я обманут обманывающей меня прелюбодейкой? Кто-то сказал, что моя жена только что вздохнула, о, я схожу с ума. Подайте мне стакан холодной воды. Смочите мой лоб. Я убежден, что это сплошное вранье, не могла моя жена вздыхать. Жена, женушка, единственная моя, первая и последняя. Дайте мне попечалиться о моей благоверной. Великая скорбь поселилась в моем сердце.

ДЕЛЬГАДО.  А ведь тут и впрямь не обошлось без трагедии, и неизвестно еще, чем все это кончится. Нужно думать, думать, нужно понять все это, и старые, вчерашние формы мышления уже не годятся. И вот я придумал новую игру: хлоп кого-то по макушке, а в итоге заварушка.

КОМАНДОР.  Навострю я только ушки, в перспективе – заварушка.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Только выйду на опушку, сразу, право, заварушка.

ГРАНДЕ.  Фронтильяна стреляный воробей. Его голыми руками не возьмешь.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Фронтильяна старается.

ДЕЛЬГАДО.  Позволь погладить тебя против шерстки, Фронтильяна.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Фронтильяна укусит.

КОМАНДОР.  Вали Фронтильяну, тузи его!

ФРОНТИЛЬЯНА.  Ошибаешься, командор.

КОМАНДОР.  Да, действительно… что это я… опять я… знакома ли вам человечность?

                Входит дон Хуан. Толпа молча расступается перед ним. Он приближается к стулу, на котором сидит донья Анна.

ДОН ХУАН.  Донья Анна, опять вы здесь?

КОМАНДОР.  Опять я… что это я…

ДОН ХУАН.  Донья Анна!

КОМАНДОР.  Нет.

ДОН ХУАН.  Что нет?

КОМАНДОР.  Я больше ничего пока не скажу.

ДОН ХУАН.  Дело ваше. Донья Анна! (Командору) Она не слышит меня? А вы что, тоже оглохли? Почему вы молчите?

                Командор не отвечает. Дон Хуан наступает на него, командор отступает, и постепенно его движения превращаются в фигуры танца.

ДЕЛЬГАДО.  Так, командор, покажи, на что ты способен.

ДОН ХУАН.  Послушайте вы, немедленно прекратите. Или я заставлю вас угомониться.

КОМАНДОР (останавливаясь).  Что вам угодно? Кто вы? Почему требуете от меня послушания?

ДОН ХУАН.  Я хочу знать, что произошло с вашей женой.

КОМАНДОР.  Я буду задавать вам вопросы, а вы отвечайте. С моей женой? Отвечайте, когда вас спрашивает сам командор.

ДОН ХУАН.  Да, с вашей женой.

КОМАНДОР.  Но у меня нет жены.

ДЕЛЬГАДО.  Командор, что ты говоришь? Опомнись! Вот же донья Анна, твоя жена.

КОМАНДОР.  Эта женщина моя жена? Вы напрасно меня обвиняете, сеньоры.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Тебя никто не обвиняет, командор, мы всего лишь добиваемся истины. Ты сказал, что у тебя нет жены. Мы хотим знать, похоже ли это на истину.

ДЕЛЬГАДО.  Командор, я умоляю тебя… Именем Севильи, которую мы любим… Сеньор Тенорио, растолкуйте вы ему…

КОМАНДОР.  И не проси, Дельгадо. Я не желаю иметь ничего общего с этой женщиной.

ДЕЛЬГАДО.  Но почему, командор?

КОМАНДОР.  Это белая ворона, а не женщина.

ДЕЛЬГАДО.  Неужели? А я думал…

КОМАНДОР.  Мало ли что ты думал, Дельгадо. Мысли – это сплошная путаница.

ДЕЛЬГАДО.  Мое сердце разбито.

                Садится на пол и обнимает колени доньи Анна.   
 
КОМАНДОР.  Бедный Дельгадо!

ДЕЛЬГАДО.  Беспредельным ужасом наполнятся наши души, когда эта несчастная взмахнет крыльями и улетит в поднебесье. Погасите свет, сеньоры. Я считал ее женщиной. Я всегда считал ее только женщиной, и она видела, как я добр. Я жил, чтобы считать ее женщиной. И я жестоко обманут. Не мешайте мне обнимать ее колени, я так долго ждал этой минуты.

КОМАНДОР.  Я тронут до слез.

ДЕЛЬГАДО.  Сейчас она взмоет в небеса.

КОМАНДОР.  Да, и проживет триста лет.

ДЕЛЬГАДО.  О-о!

КОМАНДОР.  И будет питаться падалью.

ДЕЛЬГАДО.  А-а!

КОМАНДОР.  И найдет дружков себе под стать.

ДЕЛЬГАДО.  А есть ли для нее что-нибудь святое?

КОМАНДОР.  Она выклюет твои глаза, когда ты сдохнешь.

ДЕЛЬГАДО. Я погиб! (Падает совершенно.)

КОМАНДОР.  Дельгадо умер.

ГРАНДЕ.  Из двух зол выбирают меньшее. Мы выбираем мертвого Дельгадо.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Глаза мертвого Дельгадо похожи на скошенную траву.

КОМАНДОР.  Приказываю похоронить его с почестями.

                Дельгадо поднимают и уносят.

ДОН ХУАН.  Ну, а дальше? Что вы еще придумаете?

КОМАНДОР.  Какой-то вы нездешний, скучный. Вы что же, не верите нам? Стыдно, молодой человек.

ГРАНДЕ.  Скажите: ма-ма.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Скажите: па-па.

ГРАНДЕ.  Скажите: дя-дя.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Скажите: те-тя.

КОМАНДОР.  Ну, взяли вас в оборот. Еще немного, и я поспешу вам на выручку.

ДОН ХУАН.  Я наставил вам рога, командор. Так что же вы? Или понятие чести вам чуждо?

КОМАНДОР.  Ничто прекрасное не чуждо мне.

ДОН ХУАН.  Я жду, командор. Вступитесь за свою честь. Я готов сразиться с вами.

КОМАНДОР.  Почему же вы не считаетесь с моим горем, ничтожный забияка? К черту вас. Умер Дельгадо, великий поэт и гражданин. И сейчас мы все отправимся к его могиле, дабы отдать ему последнюю дань уважения и любви.

                Круг приходит в движение, и дон Хуан тотчас выпадает за его пределы, чего никто не замечает. Сверху спускается крест. Круг останавливается. Дон Хуан остается за его пределами.

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ.  Могила подана, командор.

КОМАНДОР.  Благодарю.

                Останавливается перед крестом, долго и скорбно смотрит на него.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Замолви словечко-другое, командор, почти память незабвенного Дельгадо.

КОМАНДОР.  Дельгадо, где ты теперь, когда день или ночь, утро или вечер? Почему ты покинул нас? О, если бы у меня были жабры, и я мог поплыть за тобой в водах мирового океана. А, Дельгадо? Если бы у меня были жабры. Прощай, Дельгадо. Нету жабр. Время не властно залечить рану, нанесенную твоим безвременным уходом (падает на спину и задирает кверху ноги).

ФРОНТИЛЬЯНО.  Что это тебя так перевернуло, командор?

КОМАНДОР.  Я слушаю голос нашего друга. Там, в сырой могиле, он что-то лепечет.

ГРАНДЕ.  Тише, не разбудите командора.

КОМАНДОР.  Спокойной ночи, сеньоры.

ГРАНДЕ.  Ввести убийц Дельгадо!

ФРОНТИЛЬЯНА.  Слушаюсь!

                Убегает за кулисы и тут же возвращается с козой.

ГРАНДЕ.  Она и есть? Отрезать ей уши!

ФРОНТИЛЬЯНА.  Уши жалко, они забавнее копыт.

ГРАНДЕ.  Убери ее. Она вовсе не смешная.

ФРОНТИЛЬЯНА (прогнав козу). А я смешной?

КОМАНДОР.  Дельгадо говорит, что коза абсолютно ни при чем.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Не коза, стало быть, убила.

ГРАНДЕ.  А кто же? Все как будто сходилось на козе.

КОМАНДОР.  Дельгадо и сам в неведении, но верит, что туман в конце концов рассеется.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Черт возьми, подать сюда Дельгадо. Живого или мертвого.

                Вносят Дельгадо и кладут на пол.

КОМАНДОР (бросаясь на грудь Дельгадо).  О, Дельгадо! Ты мертв! Горе мне!

ГРАНДЕ.  Нужно как следует допросить козу.

ФРОНТИЛЬЯНА.  А что коза? Спрос с нее невелик.

КОМАНДОР (встает, взгляд у него как у безумного).  Смотрите, смотрите… это Дельгадо… вот он, лежит перед вами с холодным и безучастным лицом… Безжизненный, мертвый, он уже никогда не улыбнется нам, не ответит, суровая ночь легла на его уста. Спит Дельгадо. Черви, черви поедают Дельгадо! Так кто же ответит мне – зачем умер Дельгадо?

ГОЛОС ИЗ ТОЛПЫ.  Минута поэзии! Где минута поэзии?

ТОЛПА.  Требуем минуту поэзии!

ГРАНДЕ.  Проходят дни, на небе парадокс с возможным Бога бытием, а в юдоли моей печальная картина упадка сил моих и жизни без любви под сапогом жестокого Пегаса.

                Командор с раскрытыми объятиями устремляется к донье Анне, та отталкивает его.

ДОНЬЯ АННА.  Прочь, окаянный!

КОМАНДОР (падая). О, чудовищный удел!   

ФРОНТИЛЬЯНА.  Утешься, Анна. Гиперболами слез не тычь себя в бока и зенки. Что на земле страшнее доли девки?

ДОНЬЯ АННА.  Когда ночной порой бредет несмело путник или домой, иль по делам своим, к нему не лезь ты грязными руками, а то ведь справедливость в мире торжествует и в торжестве своем тебя попрет. (Командору) Ну да, вот я сейчас тебя жестоко отбрыкаю, тебя ногою белой так отмолочу, что будешь знать, какой прорухой тебе грозит на Анну нападенье. Юнец! Утри-ка сопли и быстро растолкуй, что двинуло тебя восстать на тихое мое житье-бытье.

КОМАНДОР.  Отвечу просто я, моя юница, что от природы суждено мне быть смышленым добродушным малым. Я рос под маминым крылом, как сила вдруг нечистой пробы слегка попутала меня. А вышло так: не плыл я на пироге, в галоше сроду не сидел. Я голубей на площадях всегда мечтал кормить своей печенкой, с злодеем драться я мечтал, я мир, стенающий под игом разных самовластий, задумал легкою рукой освободить. А вот теперь у ног твоих лежу и страшно мне при мысли, что ты сейчас пинать меня начнешь. Ах, боже мой! Но как же я дошел до жизни этой? Сейчас поймешь, коль разум твой сидит в башке не пьян. Послушай ты меня: однажды ранним утром – помнишь? – на берег вышел я и вдруг тебя в реке узрел. Ужасная любовь меня тотчас околдовала, такой любви не знать ни Гамлету из Дании суровой, ни черномазому тому, что бабу в спальне задушил. Так вот, тебя увидя, подумал в голове своей: о, эта девка Гвадалквивир иссушит своим жаром, и, стало быть, то в самый раз мне будет, коль под себя ее я подомну.

ДОНЬЯ АННА.  Ты все старательно тогда учел, все, кроме одного, а именно: что в утреннем тумане могла тебя я испугаться и с перепугу голову тебе снести.

ФРОНТИЛЬЯНА.  А дальше, дальше что? Мой интерес не праздный.

ГРАНДЕ.  А дальше свадьба вышла, а дальше жизнь семейная пошла.

КОМАНДОР.  Так что, доволен ли народ моей поэзией нехитрой?

ГРАНДЕ.  Мне сдается, что доволен.

КОМАНДОР.  Так! Пришло время говорить с нашим гостем. Эй, сеньор Тенорио! До-он Хуа-ан… Идите к нам, идите, идите, ждем вас с величайшим нетерпением.

                Дон Хуан не двигается.

Ну что же вы? Мы ж зовем вас страстно, ошалело… (Берет его за руку, ведет в толпу) Вы как будто смешались маленько… но это ничего, право, ничего… Да, вы понимаете… У нас горе, умер Дельгадо. Вот он, покоится у ваших ног. Вот оно, горе наше. Присмотритесь к Дельгадо, это был настоящий поэт… По части рифм кого угодно мог заткнуть за пояс. Он любил мою Анну, моя Анна его любила, это была настоящая любовь, но, увы, создававшая массу неудобств. У нас все тут настоящее, сеньор. Взгляните на мою шпагу, это настоящая шпага. Сделано в Испании. В настоящей Испании или, как говорится, в Испании католических королей, в Испании Тирсо и Лопе. А вот на вас камзольчик потасканный, признайтесь, у кого стащили? У кого брали уроки воровства? Не тот ли вы, чья беспримерная наглость заставляет содрогаться самого Кеведо? Зачем вы пришли к нам, сеньор ловкач? Пришли, а сами не верите, что у нас тут все настоящее и заслуживает высшей похвалы. Вы думаете, я не понимаю, не соображаю? Вы же не верите, что мы умеем любить, ненавидеть, страдать. Вам нипочем ни с чем не сравнимая глубина нашей духовности. Вы усмехаетесь дерзко на нашу изысканность, на беспримерную прихотливость наших чувств. Люди, он же верит. Не верит, что мы плачем, когда нас ведут на костер. Он полагает, мы смеемся, когда наши дети плачут. А страдания наших животных? Наших собак, лошадей. Разве он понимает? Разве он в восторге от нашего солнца? Нет, сеньор, вам я не открою своих тайн, и думайте обо мне все что угодно, мне плевать, что вы обо мне подумаете. Я хочу, чтобы вы ушли, уходите, отправляйтесь на прежнее место. Стойте там и не шевелитесь и помалкивайте. Когда умирает Дельгадо, вам подобным не место в этом мире. Дельгадо, ты слышишь меня? Знаю, не слышишь, и не слыхать тебе больше мой голос, помер, бедняжка. Слезы увлажняют мои глаза, мои веки, мои ресницы. Ветер печали жутко гудит в моих ушах. Как я страдаю, Дельгадо. Как оплакиваю твою смерть. А ты молчишь. Тут кое-кто не верит в нашу искренность, но я прогнал, прогнал, словно дурной сон, словно кошмар. Возможно, я даже убил его. Его уже не слыхать здесь, не видать, он больше не будет измываться над светлой памятью о тебе. Мы все скорбим, Дельгадо. А я громче всех. Я готов взвыть. Я взываю к небу, я брошен всеми, моя душа вот-вот бросится очертя голову в темную ночь, теряя память о прожитом, раскидывая опостылевшие познания, методично волю к жизни затупляя. О, Дельгадо! На кого ты оставил меня? Зачем бросил? Возьми к себе! Что мне делать в мире, где торжествует дон Хуан? Дон Хуан, мой убийца. Небо! Пошли мне знак, что я услышан. Докажи, что веришь мне и Дельгадо. Небо, я жду! Смотрите, люди, смотрите! Вон звезда покатилась и сгорела – это знак! Я услышан! Дельгадо, я на пути к тебе! Прощай, Севилья! Прощайте, братья и сестры! До встречи в лучшем мире! Прощай, неверная жена! Прощайте, прощайте, дон Хуан!

                Поднимает крест и с ним уходит. 


                ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

                Командор стоит посреди сцены в горделивой позе. Входят Гранде и Фронтильяна.

КОМАНДОР.  Я статуя командора.

ГРАНДЕ.  Мы трутни.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Мы к тебе, командор. Нас мало осталось. Мы должны защищаться.

КОМАНДОР.  Я статуя командора.

ГРАНДЕ.  Брось свои штучки, Фронтильяна. Поговори с командором серьезно. Как бы от души.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Командор!

КОМАНДОР.  Слушаю тебя, Фронтильяна.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Здравствуй, командор.

КОМАНДОР.  Здравствуй, Фронтильяна.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Давненько не виделись, командор.

КОМАНДОР.  Да, Фронтильяна, годы летят.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Давай поговорим серьезно.

КОМАНДОР.  Охотно. Что ты хочешь сказать мне?

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я хочу спросить тебя. Ты птица?

КОМАНДОР.  Нет, но птицы гадят на мою чугунную голову.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я хочу спросить тебя. Ты рыба?

КОМАНДОР.  Нет, но рыбы иногда снятся мне по ночам.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я хочу спросить тебя. Ты безумец?

КОМАНДОР.  Нет, но безумцы любят разговаривать со мной.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Кто ты?

КОМАНДОР. Я статуя командора.

ФРОНТИЛЬЯНА.  А где сам командор?

КОМАНДОР.  Командора убил дон Хуан, усомнившись в его честности.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я хочу спросить тебя, Гранде. Это серьезный разговор?

ГРАНДЕ.  Более чем серьезный, но мне есть, что добавить. Скажи, командор, как долго ты предполагаешь торчать тут на площади, пугая спешащих в собор богомольцев?

КОМАНДОР.  Я простою века. Моя слава не померкнет, пока существует этот мир.

ГРАНДЕ.  И все потому лишь, что убил тебя дон Хуан?

КОМАНДОР.  Ты задаешь каверзные вопросы, Гранде. Ты лукавый.

ГРАНДЕ.  Одумайся, командор. Ты навсегда останешься вторым после помянутого тобой сеньора. Человеком, которого убил дон Хуан. Разве тебе по душе подобная слава?

КОМАНДОР.  Как ты меня искушаешь, Гранде. Если бы ты только знал.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Одумайся, командор, и пошли в харчевню, выпьем крепкого вина.

ГРАНДЕ.  Тем более, что дон Хуан пальцем тебя не тронул.

КОМАНДОР.  Палец дон Хуана! А ты совсем не глуп, Гранде. Но я скажу этому проходимцу, что он убил меня, и он поверит. Должен же он хоть чему-то верить.

ГРАНДЕ.  Однако для прочих ты навсегда останешься посмешищем.

КОМАНДОР.  Что-то очень уж трезво вы рассуждаете. На вас это не похоже, сеньоры.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Нам дорога честь Севильи.

КОМАНДОР.  Еще посмотрим, буду ли я вторым после дон Хуана. Он явится сюда, не посмеет не прийти. И тогда посмотрим, кто из нас первый.

ГРАНДЕ.  Ты хочешь видеть его?

КОМАНДОР.  Еще бы! Или вам воображается, будто я избегаю встречи с ним?

ФРОНТИЛЬЯНА.  Достаточно позвать его, и он будет здесь.

КОМАНДОР.  Зовите.

ГРАНДЕ.  Дон Хуан! Командор зовет тебя.

                Входит дон Хуан.

ДОН ХУАН.  Что за новые причуды, командор?

КОМАНДОР.  Я статуя командора.

ДОН ХУАН.  Полно шутить! Вот что, я давно хочу поговорить с вами серьезно.

ГРАНДЕ.  Как бы по душам.

КОМАНДОР.  Вы убили меня, дон Хуан. И теперь я статуя. Вам этого мало?

ДОН ХУАН.  Я не убивал вас.

КОМАНДОР.  Все видели, как вы меня убили.

ГРАНДЕ.  Я видел.

ФРОНТИЛЬЯНА.  Я был непосредственным свидетелем этого безобразного, беспощадного убийства, потрясшего меня до глубины души и заронившего в мое сердце искру безнадежности.

КОМАНДОР.  Вы похитили мою жену, мою несравненную Анну, и увезли ее куда-то за Геркулесовы столпы. Представляю, каково ей на новом месте.

ДОН ХУАН.  Ваша жена здесь. Между мной и ею все кончено.

КОМАНДОР.  А разве что-то было? Вы уверены, дерзкий мальчишка?

ДОН ХУАН.  Было. Я говорю как на духу.

КОМАНДОР.  Вы разговариваете со мной, как с ребенком. То вы говорите, что между вами и моей женой что-то было, тогда как ничего быть не могло, то вы утверждаете, что между вами все кончено, в то время как кончиться все это, раз уж что-то было, никак не могло. Вы желаете разными враками утешить меня в моих маленьких горестях. Покорно благодарю.

ДОН ХУАН.  Перестаньте паясничать и поговорим серьезно.

КОМАНДОР.  Ничего, кроме зла, я не видел от вас. Варвар, кровожадный дикарь, каннибал!

ДОН ХУАН.  Довольно же… баста, черт возьми!

КОМАНДОР.  А теперь вы ужасно трусите, страшась ответить за свои поступки.

ДОН ХУАН.  Я боюсь? Я вижу, вы ищете ссоры.

КОМАНДОР.  Да, вы боитесь. А я ищу ссоры.

ДОН ХУАН.  Вы лжете, сеньор. Я никогда и ничего не боялся.

КОМАНДОР.  А-а, видали мы таких.

ДОН ХУАН.  Испытайте меня, я готов. Вот только стремлюсь я, и сейчас особенно, к доходчивости, и вы, пожалуйста, уж постарайтесь… Чтобы слова не падали в пустоту, не исчезали, как дым. Твердое что-нибудь, крепкое… А за мной дело не станет! Хотя… как и чем я смогу ответить вам, человеку, который явно не в своем уме?

КОМАНДОР.  Вы видите, какой я?

ДОН ХУАН.  Какой?

КОМАНДОР.  Огромный, чугунный, страшный.

ДОН ХУАН.  Не смешите. Да и будь вы таким, меня это мало бы смутило.

КОМАНДОР.  И ни страха у вас никакого предо мной, ни трепета?

ДОН ХУАН.  Ни малейшего.

КОМАНДОР.  И вы без колебаний примете мое чугунное рукопожатие?

ДОН ХУАН.  Ваше рукопожатие? Какой прок в рукопожатии сумасшедшего?

КОМАНДОР.  Не будьте циником. Замечательная мораль может быть вложена в мое рукопожатие. И мораль, и чисто философское содержание, и испытанная временем богословская мысль, и даже все, что вам угодно. Однако в любом случае после него мы провалимся в преисподнюю.

ДОН ХУАН.  Вздор!

КОМАНДОР.  Вы уверены? Ну так попробуйте, а я посмотрю, как далеко простирается ваша решимость.

ДОН ХУАН.  Пожалуйста.

КОМАНДОР.  Иди ко мне, богохульник!

ДОН ХУАН.  Не заставлю себя ждать, иду!

ФРОНТИЛЬЯНА.  Дон Хуан!

ДОН ХУАН.  Я здесь!

ГРАНДЕ.  Дон Хуан!

ДОН ХУАН.  Я здесь, сеньоры. (Пожимает протянутую руку командора) И что же? Где ваша преисподняя, командор?

КОМАНДОР.  Оглянитесь!

                Дон Хуан оглядывается. В это мгновение Гранде и Фронтильяна вонзают в него шпаги.
                Дон Хуан остается один, командор и его друзья незаметно исчезают. Дон Хуан садится на ступеньку, по всему заметно, что он слабеет с каждой минутой. Появляется Маноло в своей маске печали. Останавливается поодаль и смотрит на раненого.

ДОН ХУАН.  Это ты, Маноло? Пришел загадать мне свою загадку? Поздно, я все равно уже не пойму. Слишком поздно, Маноло… Впрочем, ты вряд ли удивлен. Ты все знал заранее, знал, чем это кончится, верно? Ты знал, что эти негодяи нанесут мне удар в спину. Скажи, если хочешь… Или молчи. Как хочешь. Я ничего не стану тут перед тобой разыгрывать, просто умру. Сейчас, сейчас… Быть может, я умру хорошо. Я жил легко и умру легко, я бы сказал – начисто. Вообще чисто… Теперь я ощущаю в себе чистоту, Маноло. Словно я сейчас совершенно неприкосновенный. А жалеть себя нет у меня причин. Обманывать тебя не стану. Вот я, весь перед тобой, весь… Какие теперь обманы? И страха нет, потому что уже не обману и не обманусь. Честно умру, Маноло, а если прежде лгал, нынче я ту ложь искуплю. Умру – честно среди лжи. И пусть. Я умру, я навсегда умолкну и буду молчать, как всегда молчишь ты. Но я сгнию, а ты еще будешь попирать ногами эту вращающуюся землю. Как это объяснить, Маноло? Разгадай эту загадку.

                Появляется статуя командора. Маноло делает какие-то знаки.   

Была бы только сила… да, да, была бы только сила во всем этом, во всем, что сейчас со мной происходит… Хорошо бы как-то еще хоть раз себя почувствовать, или даже только сейчас себя по-настоящему почувствовать… Что такое? Что ты размахиваешь руками? (Замечает статую) Ах, вот оно что. А что, командор и впрямь отдал Богу душу? Или это значения не имеет? Я ему все прощаю, если он в чем-то виноват. Конечно, еще вопрос, есть ли тут кто-нибудь, кто хоть в чем-то виноват. Что ты вертишься, Маноло? Скажи толком, что тебе надо. Погоди… насчет руки… эта каменная глыба… пожать ей руку?..

                Маноло согласно и важно кивает.

Да? Зачем тебе это? Впрочем, пожму, чтоб ты не думал, будто я боюсь. Я умру так же легко, как жил, но ты увидишь, что моя смерть честна. Пожму каменную руку. Если это возмездие, я не страшусь его.

                Шатаясь направляется к статуе и пожимает ее руку. Статуя тут же разваливается.

Черт побери, что это значит? Что это значит, Маноло? Ты что-нибудь понимаешь?

                Маноло принимает позу роденовского мыслителя.

Что это, Маноло? Чья-нибудь шутка?

                Маноло еще выразительнее углубляется в раздумья.

Или Бог мне подает знак? Командор, Севилья – все уже наказаны? Это так?

                Маноло углубляется.

Или… слушай, Маноло, мне это ужас как неприятно, мне это не то что выговорить, а и подумать страшно… но что, если какой-нибудь Мендоса… Постой, а как же я? Мне-то что делать, Маноло? Ведь идти куда-то следует… куда? как?.. или смерть, что же это смерть медлит?

                Маноло углубляется.   
 
Неужели какой-нибудь Мендоса…

                Не договаривает. Садится рядом с Маноло, и постепенно в его облике проступают черты роденовского мыслителя.         
 
                -------------------
                Ж-л «Поиски», изд. «Детинец», Нью-Йорк, 1979 г.