Неотправленные письма Воннегут

Наверное, будет угадана связь
Меж сценой и Дантовым адом,
Иначе откуда бы площадь взялась
Со всей этой шушерой рядом?

Арсений Тарковский. «Балет» (1957).

Дорогой Курт! Вы ведь читали Дюма-старшего? То ещё время: воспевать братоубийство уже не получалось, но и бойни в любой войне он ещё не видел; так и дышал — идеализируя гниющие раны и романтизируя безумие клинка. Конечно, между ним и вами у меня были и другие романы, но стоило мне дорасти до ваших книг, как поиск новых привязанностей надолго прервался. Я нашла друга.

« — Да вы же были тогда совсем детьми! — сказала она.
— Что? — переспросил я.
— Вы были на войне просто детьми, как наши ребята наверху.
Я кивнул головой — её правда. Мы были на войне девами неразумными, едва расставшимися с детством.
— Но вы же так не напишете, верно? — сказала она.
Это был не вопрос — это было обвинение.
— Я... я сам не знаю, — сказал я.
— Зато я знаю, — сказала она. — Вы притворитесь, что вы были вовсе не детьми, а настоящими мужчинами, и вас в кино будут играть всякие Фрэнки Синатры и Джоны Уэйны или ещё какие-нибудь знаменитости, скверные старики, которые обожают войну. И война будет показана красиво, и пойдут войны одна за другой. А драться будут дети, вон как те наши дети наверху.
И тут я всё понял. Вот отчего она так рассердилась. Она не хотела, чтобы на войне убивали её детей, чьих угодно детей. И она думала, что книжки и кино тоже подстрекают к войнам.
— Мэри, — сказал я, — боюсь, что эту свою книгу я никогда не кончу. Я уже написал тысяч пять страниц и все выбросил. Но если я когда-нибудь эту книгу кончу, то даю вам честное слово, что никакой роли ни для Фрэнка Синатры, ни для Джона Уэйна в ней не будет. И знаете что, — добавил я, — я назову книгу «Крестовый поход детей».
После этого она стала моим другом.» («Бойня номер пять, или Крестовый поход детей». Пер. Р. Райт-Ковалёвой.)

Я сидела в зелёном кресле в гостиной. Тогда у нас на окнах не было штор, и осенний вечер глядел на меня в упор. Он видел, что переплёт у книги тоже зелёный. Что я заложила страницу указательным пальцем, а остальные нечаянно вонзила в зелёный коленкор. Это было волнение, ведь я только что сделала очередное открытие... Та минута заполнила меня до краёв и не расплескалась до сих пор. Тем вечером вы стали богаче на одного друга. И, да, вы ещё были живы.

Уже семь лет, Курт, как вы мертвы. So it goes. Однажды вы написали, что, доведись вам в раю выбирать возраст, то предпочли бы «44». Так что, если не передумали, сейчас вам сорок четыре. А это значит, что райиздат ещё не получил рукописи «Бойни номер пять». Но вы наверняка уже задумались над книжкой и, прогуливаясь по утренним яблочным садам, размышляете, где бы запитаться войной-2014, потому что дрезденский ад 45-го — это уже ретро. Даже райские редакторы хотят «модерна».

Курт, я знаю, знаю, чужие советы вам не нужны! Но это только кажется, что такие сюжеты устаревают (поменяйте редактора, Курт). Время движется вперёд, но почти не меняется, потому что мы всё те же. И «моя» история вполне могла произойти в коротком промежутке между «вашими» фугасами и зажигательными.

Ноябрь. В воздухе из ниоткуда возникают снежинки, но живут совсем недолго, погибая в двух метрах над землёй от дыхания тысяч. Оно, дыхание, уже не очень тёплое, но настоящее, людское. Эти полуледяные кристаллики очень красивы (есть ли в раю микроскопы? Взгляните при случае на эти ажурные звёздочки). Особенно те, что, увернувшись от человека, проспят на земле до марта и умрут — политые нестерпимо горячей кровью...

Чего же тут нового? Вы правы, наверное, я пересказываю давно известное. Но не по оплошности, Курт! С «плохими» историями всегда так: все они об одном и том же.

Ноябрь, 2013-й, Киев, площадь Независимости. Тысячи обманутых вышли на улицы, и желания их, как всегда, были и понятны, и выполнимы: дайте жить и работать в своей стране. Но кому-то, как водится, казалось, что это вздор, блажь, происки; у стада не может быть мнения.

 «Те, кто бастовавшим симпатизировал, — священники, литераторы, профсоюзные лидеры, державшиеся популистских взглядов, и прочие — потянулись в город, словно какого-то чуда ждали. Эти не скрывали, что порядки в экономике, которые у нас тогда были, их решительно не устраивают». («Рецидивист». Пер. П. Зафиров.) — Ситуацию вполне можно описать и так.

Но во всякой истории важны детали. В «моей» это... пианино.
Спереди от него — бронированные опричники, а сзади — люди.

Ей-богу, Курт, самое обыкновенное пианино! Случись ему лишиться нашего внимания, оно, не имеющее ни воли, ни страсти, может быть лишь гробом для восьмидесяти восьми клавиш. Зачем оно тут? Для чего кто-то приволок сюда, в хорошо простреливаемую зону, этот нелепый инструмент?!

Между тем чудак не так прост... Может быть, это и есть ваш будущий главный герой?

И вот люди... подходят к пианино и начинают играть! Сначала звучит гимн их родины, потрясающая, хотя и не очень сложная музыка, в которой грусть и боль так сильны, так отчаянны, что отталкиваются друг от друга. И внезапно возникают иные чувства, которых здесь даже не ждёшь: надежда, мечта, подъём. А музыка всё звучит и звучит, и уже не понять, то ли она с ветром прилетела, то ли сама несёт живительный воздух.

А вот бронированные не играют. В их натаскивании не было места музыке. Может статься, что они даже не знают, что пианино звучит не само по себе, а благодаря человеку, который, начав с троекратного «ми», совершив круговорот по двум октавам, заканчивает сейчас на парном «ля»; и ни холод, ни усталость, ни страх не помешают ему сыграть маэстозо, торжественно. Бронированным не хватает воображения, чтобы представить, что человек, обвинённый их хозяевами в предательстве родины, любит её как никто. Да, точно, они уверены, что за инструментом никого нет. Эта штука как-то странно клацает, но это не лай команд, а значит — тишина.

Теперь, Курт, я хочу, чтобы вы представили Персонажа, Который Боится. Он богат, лицемерен, жесток. Опишите его как самого отъявленного негодяя, пусть читатель его возненавидит. А потом, когда будете уверены, что достигли цели, объявите, что этот паразит — вовсе не главный злодей. Настоящим чудовищем пусть будет машина, автомат, которому поклоняется «наш» трусливый изверг. Во-первых, станет ясно, почему ни сам злодей, ни защищающие его бронированные не верят во взаимовыручку, порядочность, музыку и любовь. Во-вторых, так вы покажете абсурд ситуации, когда человек находится на службе у машины: до какой же жестокости, до какого зверства можно дойти, безропотно соглашаясь с бессердечным автоматоном! В-третьих, когда читатель поверит, что главный злодей — машина... разрушьте этот миф! Твёрдо и однозначно покажите: нет, всё это время мы ошибались, это был человек, но с сердцем из шестерёнок, с разумом из пружин. «Это человек», артикулируйте это! Ничто так не пугает нас, чем осознание бездонного ада в душе другого. Финал для этого персонажа я оставляю на ваше усмотрение.

Кажется, с героями более или менее разобрались, теперь пора понять, что происходит... Нет, Курт, постойте, я вынуждена предупредить: в этой истории погибнет очень много людей. И если сейчас вы гуляете по кварталам рая, ищите ребят из «Небесной сотни»... Я настаиваю (извините!), чтобы вы поговорили с ними. Кануло не сто человек, Курт, а куда больше, зато этих можно было бы причислить, скажем, к «Ста мученикам за демократию»... Нет, не так, лучше к «Ста Самым Свободным». «Свобода», вам знакомо это слово, потому что все «плохие» истории об одном и том же...

В отдельно взятом зимнем городе четыре месяца идёт война. Утром и днём город тих, но воздух неспокоен. Иногда шлёпнет петарда. Женщины, доварив походный обед, бьют ложками по большим кастрюлям. В перебранку с кастрюлями вступают мусорные баки, превратившиеся в барабаны. Днём небо серо, птицы летают ниже обычного, потому что ориентир — крыши домов — с высоты почти не виден. Копоть от горящих покрышек зависает столь плотным слоем, что снежинка, пробившаяся через эту густую смрадную преграду, если растереть её пальцами, оставляет чёрный след.

Иногда стреляют. Звук выстрелов не горожанин, ему потребуется несколько месяцев, чтобы освоиться в одной из европейских столиц. Пока это случайные хлопки, Курт, редкие, но смертельные.

С наступлением темноты звук металла становится всё опаснее, крики ожесточённее; шум на бессонных улицах неугомонен; в неуклюжем монотонном ворчании город подобен огромному заводу. Заводу слёз.

Ночью хлопки учащаются. Вот мальчик восемнадцати лет собирается домой; через улицу семенит женщина с пакетом вишен, которые рассыплются по земле, и её палитра станет ещё чуточку кровавей; вот два друга-соседа, одному из которых придётся до конца жизни объяснять себе, почему выжил он. Случайный мотоциклист, случайный прохожий, случайный милиционер... Отыщите их, Курт! Время в раю идёт медленнее, наверное, они ещё не успели понять, что произошло. Ведь даже мы, земные, всё никак не найдём ни оправданий, ни ответов...

«Завоевать для себя хорошую жизнь в мирное время, пользуясь теми же методами, что и во время войны, мы не можем, и вообще проблема мира требует к себе более тонкого подхода.» («Механическое пианино». Пер. М. Брухнов.)

Но пока это понимают далеко не все. По ночам дневные тапёры и консерваторские студенты, учителя географии и бакалейщики готовят коктейль Молотова. Это нехорошо — говорить о «Небесной сотне» и забывать, что смерть касалась обеих сторон. Бронированные всё-таки тоже люди, и у них были родители, которые их хоронили, и память о них тоже жива в чьих-то сердцах. Не было, если разобраться, никаких бронированных, да и злодея не было. Убийцы были.

 «Но всё равно все они — убитые дети. И я предлагаю вам: если уж мы хотим проявить искреннее уважение к памяти ста погибших детей Сан-Лоренцо, то будет лучше всего, если мы проявим презрение к тому, что их убило, иначе говоря — к глупости и злобности рода человеческого». («Колыбель для кошки». Пер. Р. Райт-Ковалёвой.)

Ответьте же, Курт, что не так с литературой?! Почему даже самые правдивые, умные, искренние книжки не трогают тех, кто хочет править, командовать, управлять? Почему самые ясные, живые мысли никогда не роняют зерно в тех, кто взбирается по креслам? Почему литература — общеобразовательный, а не обязательный предмет, сдав который хоть на «четвёрку» — нельзя получить ни аттестат, ни диплом?..

Сколько бы книг о войне ни написали, не будет в том толка. Не будет — пока войну не перестанут кормить мускулистые герои, жаждущие славы репортёры (о, как же они омерзительны — упоённо пичкающие мирных военными словами!), сердобольные мамаши, готовящие кашу на городском костре, устремлённые ввысь юноши и старики, которые, отвоевав у телевизора, возвращают себе молодость на баррикадах. Мы все кормим войну.

Я передумала, Курт!

Не пишите книгу о Майдане. Это не изменит ничего. Напишите о пианино. О живом пианино, которое звучит только от тёплых рук.

А о войне ни слова.

Саша Чиарк, всегда ваша.

(Впервые опубликовано на http://planeta.ru/thisispro/blog/130261)