Авка

       Проснулась Обь-матушка. Освободилась от тяжкого груза льдов. Пошли тяжелые баржи, побежали быстроходные почтовые катера. Понеслась над широкой гладью музыка с пассажирских теплоходов. Звонким эхом отражаются звуки большой реки о высокий мыс поселка Салемал.
       Сидит на берегу старый оленевод, провожает тусклым взглядом пароходы и жизнь свою длинную перебирает. Сокрушается. Впервые со стадами в тундру не ушел. Ноги шибко болят.
       Вот катер к берегу причалил. Много молодых парней на берег высыпало с рюкзаками одинаковыми, в форме зеленой, нашивки на рукавах и на груди. А на спине большими буквами «Одесса» написано. Студенты, однако.
В поселке, где стоит чум старика Парангуя, парни начали строить большую больницу. Все лето строили, быстро стены вырастали. Пришла пора уезжать домой, к Теплому морю, снова учиться пора, а у больницы еще нет крыши. После обеда студенты вывесили написанный на целом листе фанеры приказ. Сами себе приказали: «Закончить крышу к утру!».
       «Ладно ли написали? – сомневается старый оленевод. – Много еще работы! Сделают ли за одну ночь?»
       Всю ночь звенели топоры, визжали пилы, гремели листы шифера…
       Приковылял утром дедушка, опираясь на палочку, посмотреть: закончили ли парни с Теплого моря крышу, как обещали, или только похвастались.
       Смотрит, а здание больницы еще белее стало от крутоскатной шиферной крыши. В лучах утреннего солнца стоят студенты, любуются работой своей. А один под самой крышей опять лист фанеры прибивает. Теперь кроме букв еще и рисунок. Сидит на бревнышке заяц. Заложил ногу на ногу. Один глаз хитро прищурил, улыбается, трубку курит. А внизу слова написаны: «Заяц трепаться не любит, сказано – сделано!».
       Смеется Ирике Парангуй, а сам нетерпеливо в дальнюю тундру всматривается. Оттуда внучата должны привести полуторагодовалого Авку.
       Авками ненцы называют оленьих сирот. Случится – погибнет матка, и останется тогда маленький олененок без молока, без присмотра, всему стаду чужой. Тогда берут его люди в чум. Греют и вскармливают. Из Авки получается совсем-совсем домашний олень. Как домашняя собачка ходит за людьми, ест человеческую пищу, спит в чуме, играет с детьми.
       Вот такого оленя, теперь уже взрослого, ушедшего этой весной со стадом, и решил старик подарить парням с Теплого моря. Пусть они везут его с собой, пусть вспоминают тундру и старого Парангуя. А в поселке долго-долго о них не забудут. Здесь останется новая светлая больница.
       Подарит им Авку и скажет:
       – Не было у ненцев роднее и вернее друга, чем олень. Олень спас, согрел, вскормил маленький мой народ. Можете поцеловать моего Авку в  самое зеркальце носа. Можете съесть с ним соленый кусочек хлеба. Он чист и здоров, мой ямальский олень!
       – Ведут! Ведут! – закричали поселковые ребятишки.
       Внуки старого оленевода ведут Авку. На оленя навьючены два мешка ягеля – корм родной тундры на дальнюю дорогу.
       Студенчески отряд выстроился на про-щальную линейку. На непослушных ногах вывел Ирике Парангуй перед молодым строем своего любимца Авку и сказал длинную речь, что прошлой ночью придумал. Поцеловал Авку на прощанье. Прослезился.
       Потом погрузили Авку на катер.
       Повезут его студенты к Теплому морю.
       И вскоре Ирике Парангуй получит от них письмо.
       «…В Лабытнангах начальник станции долго не разрешал нам погрузить Авку на поезд. Тогда мы сказали ему:
       – Товарищ начальник! Нам подарили его ненцы. Мы построили им больницу, а они нам подарили оленя.
       Начальник станции потер свою лысину, потрогал усы и вызвал начальника поезда. Вдвоем они нашли в поезде нерабочий тамбур, и вздрогнул наш северянин от первого паровозного гудка. Вскоре Авкин тамбур стал самым веселым и обитаемым местом в поезде. Пассажиры несли ему белые булки, дети угощали его конфетами, печеньем и яблоками. Авка поедал все и до Москвы растолстел так, что едва помещался в тамбуре.
       Однажды он остановил поезд. Поддел отростком рога стоп-кран, попытался освободится и сорвал его с пломбы. Начальник поезда грозился срезать ему пилою рога «за хулиганство на транспорте», но потом пожалел. Некрасивый будет олень.
       … В Москве, когда мы вывели Авку из тамбура, очень испугался дежурный милиционер. Растерявшись, он пронзительно засвистел в свисток. Аавка еще сильнее испугался и со страху немного испортил московский перрон. Милиционер рассердился и хотел нас оштрафовать. Но мы снова сказали:
       – Это Авка. Нам подарили его ненцы. Мы построили им больницу, а они подарили нам оленя.
       Милиционер отдал Авке честь, штрафовать нас не стал, а только велел убрать с перрона авкин «испуг».
       Нелегко пришлось везти оленя в нарядных больших поездах, но когда мы говорили начальникам в погонах и без погон о том, что нам его подарили ненцы, люди добрели, гладили его и улыбались, и Авка-безбилетник по-прежнему ехал к Теплому морю.
       …У нас в институте был митинг. Девушки-студентки украсили авкину шею и рожки венками из южных цветов. Так,  в цветах, и отправился Авка в наш городской зоопарк.
       Живет он там хорошо, свободно разгуливает по зоопарку. Дети постоянно угощают его чем-нибудь вкусным и с удовольствием рассказывают приезжим туристам:
       – Это северный олень Авка. Его подарили нашему городу ненцы…
       Авке нравятся Теплое море, наши звонкие чайки, вкусные фрукты. И только, когда подуют северные ветры, становится Авка тревожным и беспокойным. Он вытягивает шею, стрижет-перебирает ушами и что-то все слушает, слушает. Потом вдруг задрожат его чуткие ноздри, и нюхает, нюхает Авка. Может доносят до него северные ветры запахи родной тундры, по которой осенней порой бродят его сородичи?…
       …Напишите Ирике Парангуй, как ваши ноги? Приехал ли доктор? Работает ли ваша больница?
       Ваши парни с Теплого моря».
       Тридцать шесть подписей.