Лагерь

«Всем, кто сражался за нашу Родину в Великой Отечественной Войне, посвящается. Рассказ основан на реальных  событиях».

…Я посмотрел на светлое небо, прищурив глаза и закрыв их ладонью от яркого слепящего солнца. Лучше уж смотреть на небо, чем вниз, на землю. Как же там, на небе, наверное, хорошо. Там нет войны, нет горя и беды, нет немцев. И вдруг я услышал злобный крик немца-надзирателя, на непонятном мне языке, и тут-же мою спину пронзила острая боль. Ноги подкосились, и я упал лицом в размытую дождем землю. Боль в спине утихала медленно, а встать было очень трудно. Но тут фашист снова закричал на меня как бешенный и принялся пинать меня  в бок своим тяжелым сапогом, заставляя меня подняться. Я собрал свои жалкие силы в кулак и, кряхтя от боли и усталости, медленно поднялся на ноги и вытер лицо грязным, порванным рукавом. Надзиратель как-то брезгливо посмотрел на меня, что-то проворчал себе под нос и удалился. Я со злостью и досадой посмотрел вслед – ведь я никак не мог ответить ему, а уж тем более сбежать отсюда со своей любимой бедной мамочкой…    
Когда солнце поднялось высоко, я услышал громкую противную сирену. Это означало, что пора идти на обед. Я вздохнул и поплелся с другими узниками. Нас тут много, все советские люди, все одеты в серое лагерное тряпье, у всех усталые серые лица и глаза полные горя и тоски. Потому что все знают, что долго тут не протянуть и всех нас, скорее всего, ожидает скорая смерть. А так хочется жить! Почему-то именно здесь, когда смерть, вот она рядом-рядом, дышит тебе в затылок… И особенно когда тебе всего восемь лет от роду.

Я вошел в угрюмое здание, которое и было столовой. Руки перед едой тут никто не мыл. Все брали по подносу и шли к «раздачечной», это я сам так назвал этот стол, за которым всегда стоит противный толстый немец с хмурым лицом и большой закопчённой кастрюлей. Сегодня он каждому на поднос швырял порцию горькой перловой недоваренной каши и еще пихал грязный стакан воды в придачу и совсем  тоненький ломтик засохшего черного хлеба – вот и весь обед. Но это еще ничего, бывало и совсем не кормили. Тогда держись весь день на ломте хлеба и воде. Так что каждая крошка тут была на вес золота… Здесь все было по сигналу сирены, сирена рано утром- подъем, сирена- идти на работу в поле,  копать и собирать урожай. Работали все, без исключения – и взрослые, и дети. В основном в этом лагере были старики, женщины и дети. Я, правда, видел одного солдата, наверное  рядового, он прошел мимо однажды с тачкой, полной компоста, но он шел с опущенной головой и не заметил меня. Вообще мы все между собой никогда не разговаривали. На это просто не было сил, да и запрещали это делать. Если кто-то и осмеливался разговаривать, то сразу получал дубинкой по спине…  
С моей любимой мамой я виделся редко. Ее тоже сильно избивали ненавистные фрицы! В те короткие мгновения, когда мне удавалось увидеть мою мать, я смотрел на нее, и мое сердце разрывалось от горя. На маму было страшно смотреть, как, наверное, и на меня. Она сильно исхудала, кожа была бледная, серое платье изорвано и грязно. На изможденном, но все же красивом лице, только грустные глаза еще горели жизненным огнем. Я еще сильнее ненавидел фрицев за это! Я не жалел себя, ладно, я ведь мужчина, я вытерплю. Но как можно женщин так мучать, так издеваться, бить и топтать ногами! «Да нет, не люди это – звери! Хотя даже звери так себя не ведут!», думал я. Я не знал с кем еще можно сравнить фашистов.
Маму часто допрашивали, потому что моя сестра была в партизанском отряде. Я бывал на таких ужасных допросах не раз, и видел собственными глазами, как они проводятся. Допросы проводились в большом, просторном зале. Тот, кто допрашивал, стоял за высокой кафедрой и задавал моей маме вопросы на ломаном русском. Он всегда спрашивал одно и то же, его интересовало, где находится моя сестра. Мама, конечно же, не могла это знать, да и если бы и знала, то не сказала бы врагам ничего! Она неизменно отвечала: «Я не знаю!».  А что она могла еще им ответить?! Но этот ответ всегда приводил фашиста в ярость. Он был уверен, что она говорит неправду, и мою маму вновь били дубинками. Я не мог на это смотреть без слез, и еще хуже, что не мог ничем ей помочь, никто тут не мог никому помочь, все могли только терпеть. Тут били и мучали всех подряд эти фашисты. Но было кое-что похуже избиения. Это - электрическая печь. Любой мог оказаться в ней когда угодно. Тот, кто выбивался  из сил и не мог ничего делать, был обречен. Хотя…  все пленные были обречены…  И я сильно боялся за мою маму, только  бы она не выбилась из сил!
Когда работы заканчивались, нас всех распределяли по корпусам. В лагере мы все жили в сырых, холодных и темных камерах, за решеткой. Спали на уплотненной куче соломы, лежащей в углу камеры. Это была единственная, если так можно сказать, «мебель» в нашей тюрьме. Ночи были холодными, и хотя мы спали на сене, но от бетонного пола исходил пронизывающий холод. Многие от этого начинали болеть и умирали. Я часто видел, как трупы выносили из камер. Со мной в камере жил один старик. Он был также худ и грязен, как и все остальные. Ему было уже много лет. Он всегда был спокоен, никогда не стонал и не жаловался, как некоторые другие. Работа ему давалась тяжело, но он выполнял ее с достоинством, не проронив ни звука! Я очень гордился этим человеком. «Вот каким должен быть настоящий коммунист, настоящий рабочий!», думал я с восторгом. И я всегда старался помогать ему в работе, как мог.
…Это случилось в один из однообразных, серых рабских дней. Был самый разгар работы, солнце пекло нещадно. Я поднял голову и вытер тыльной стороной ладони пот со лба, который катился с меня градом. Я был весь в липком холодном поту и грязи, но уже давно не обращал на это внимания. Я увидел между грядок мою бедную маму. Она еле стояла на ногах, с тяжелой корзиной в руках. Вот она нагнулась, чтобы вытянуть из земли морковь, не удержалась и упала на землю. Я, было, метнулся к ней, чтобы помочь ей встать на ноги, но грубый надзиратель в серой форме, увидев это, преградил мне путь своим грузным телом и с силой ударил меня ногой по худой груди. Я отлетел назад, как тряпичная кукла и шлепнулся на спину. Но я не сдался и чуть ли не с плачем встал на ноги и увидел, что немцы бьют ногами и дубинками лежащую мать. Но у нее совсем нет сил подняться на ноги! Вместо того, чтобы помочь, они кричат на нее и избивают! «Нет! Хватит бить мою маму! Перестаньте!», попытался я крикнуть своим уже слабым хриплым голосом. Но они не понимали меня и не слышали,  а если бы и понимали, то вряд-ли бы послушали. Но вот моя несчастная мама начала медленно пониматься с земли. Она с хрипом встала на колени, и я с ужасом увидел, как кровь потекла у нее изо рта! Но это было последней каплей, силы уже покидали ее. Я чувствовал, что нового падения она уже не выдержит! Она еле-еле встала на ноги. Попыталась вновь нагнуться к грядке, и вновь упала. А эти изверги опять принялись избивать ее что есть мочи. Я с отчаянным криком бросился на них, получил за это удар кулаком по лицу и снова упал. Лежа на земле и тихо плача, я услышал в мой адрес громкое выражение. Что-то вроде «Русиш швайне!», я точно не смог разобрать. А затем я встал и увидел, что мою маму несут куда-то на носилках. Я увидел, что глаза у нее закрыты, а одна рука свесилась с носилок и болтается как тряпка. Тут я с ужасом осознал, куда несут мою бедную, уже покойную мать. Ее сожгли у меня на глазах. Так поступали со всеми умершими пленными, о чем я уже говорил раньше. Я видел, как ее тело просто положили на железную доску и засунули в жаркую печь. Затем  закрыли дверцу. Прошло совсем немного времени, и дверцу отворили и выдвинули железное ложе. Оно все дымилось. На нем лежала лишь горстка черного пепла…
Прошло еще несколько ужасных серых дней. Они стали еще хуже, еще безнадежней и тоскливей для меня. Я не хотел ни есть, ни пить, ни спать. Ничего не хотел. Каждый день после смерти моей мамы проходил для меня как сон, я уже ничего не замечал, ни земли, ни неба, ни солнца, ни людей. Я желал лишь одного – чтоб мои мучения поскорей закончились, и я , наконец, умер спокойно, а мое тело потом быстро сожгли бы и все. А что будет после этого, я не знал. Наверное, после смерти я увижу маму там, и, наконец, смогу с ней спокойно поговорить обо всем на свете…
Поздно ночью я проснулся оттого, что услышал стрельбу и крики. Сон с меня как рукой сняло. Дед тоже проснулся и посмотрел на меня.
- Что это дедушка? – со страхом в голосе шепотом спросил я.
- Не знаю, милок. Наверное, убивают пленных. Может быть, наши пришли? – дрожащим голосом произнес он.
- Наши… - как завороженный произнес я. Я уже давно не слышал этого слова и уже давно перестал верить в него. И сейчас оно прозвучало для меня с новой надеждой. Но тут я опомнился, когда услышал тяжелые шаги в коридоре и раздраженную немецкую речь. И тут старик мне тихо прошептал: «Ты, милок, давай быстренько залезай под солому, а я тебя прикрою. Тебе еще жить, да жить… ох,  а я уже свое прожил! Ну, давай быстро,  пока не заметили!». Я без пререканий залез под соломенную постель, а дед меня еще присыпал, чтоб наверняка. А сам сел рядом на пол, закрыв меня. Правда, я этого не видел, но ясно себе это представил. И вот я лежу под соломой, свернувшись калачиком, не шевелясь, хотя солома так и колит – так и хочется почесаться, но нельзя, дышу судорожно через нос и со страхом жду, что будет дальше. Ждать, увы, долго не пришлось. Вот я услышал, как фашисты подошли к нашей камере. Услышал скрежет открывающегося замка и спокойное дыхание деда, - значит, он был пока еще жив. И тут раздался громкий выстрел, и почувствовал, как на кучу соломы мягко упало тело бедного дедушки. Собой он защитил меня, отдал свою жизнь, чтобы меня не нашли! Вот и кончилась его тяжелая долгая жизнь! Мне от этой мысли захотелось плакать, но я взял себя в руки. «Я должен выжить!» - сказал я сам себе мысленно и затаил дыхание, превратился вслух. Стало слишком тихо. Я боялся не нарочно пошевелить чем - ни будь, боялся, что сейчас они войдут внутрь и проверят, нет, ли в камере кого ни будь еще! Здесь же жил еще русский мальчишка. А потом начнут воротить солому и тогда, конечно же обнаружат под ней меня, а потом… И я уже закрыл глаза, приготовившись к самому худшему. Знал, что если меня найдут, то никуда мне уже не спрятаться, не скрыться. Так с закрытыми глазами и тревогой я пролежал ровно минуту. Я точно про себя просчитал 60 секунд. Затем еще минуту, и еще. Но ничего страшного больше не произошло, второго выстрела так и не последовало. Я почувствовал мимолетное облегчение на сердце, но вылезать пока побоялся. Решил полежать в моем укрытии еще минут пять, на всякий случай. Секунды тянулись для меня в это время часами. Наконец, я отважился вылезти из своего укрытия. Я осторожно раскопал руками прелую солому и сдвинул с себя тело несчастного дедушки. Хоть у меня сил было очень мало, но убрать с себя мертвого дедушку не составило большого труда, так как он был также худ, как и я, и так же непосильно изнеможен. Когда я вылез из соломы и встал на ноги, на холодный пол, то посмотрел сначала на дверь решетки и удивился, увидев, что она открыта, а затем посмотрел на бедного деда. На его лице не было страха, даже испуга! В предсмертный миг на его исхудалом морщинистом, но сильном лице застыло выражение горя и тоски, но вместе с тем и непоколебимой воли и стойкости настоящего советского человека. А ведь так и не узнал его имени! Слезы сами потекли у меня из глаз, и я осознал, какую ужасную сцену сейчас созерцаю. Тут же смешались во мне горе и жалость, ужас и отвращение и ненависть к фашистам, к этой проклятой войне, и вообще ко всему, что происходит сейчас вокруг. Что ничего хорошего, светлого почти не осталось, и неизвестно – будет ли когда-нибудь все хорошо, или все навечно окунется во мрак, горе и смерть… Но тут я опомнился от этих мрачных мыслей и встряхнул головой. «Ну, все, хватит думать о плохом и жалеть себя!» - решил я. Надо действовать, если хочешь выжить! Есть еще надежда. Надежда всегда умирает последней. С этими решительными мыслями я со вздохом толкнул тяжелую железную дверь, она даже не скрипнула, тихо вышел из камеры в полутемный мрачный холодный и длинный коридор, освещаемый лишь лунным светом, который проникал сюда сквозь узкие окна.  Я посмотрел направо и налево, но никого, на удивление не увидел. Не услышал звуков автоматной очереди и фашистскую ругань. Было тихо, как на кладбище. Мне сразу стало как-то не по себе от этой жуткой мысли. Но надо было идти, если я хотел сбежать из этого ада, если еще получится. Ненароком я в самый последний раз обернулся назад, вытер ладонью слезы, а затем почти бесшумно побежал вдоль коридора налево. В той стороне был парадный вход в корпус. На бегу я все время оглядывался по сторонам – боялся, что вот сейчас из за угла на меня выпрыгнет надзиратель со злобной овчаркой и электрической дубинкой в руках, или хуже того – с автоматом. Но все, слава богу, обошлось. Но у самого выхода я услышал вой летящего снаряда. Не успел я лечь на пол, как часть стены около двери, которая, кстати, оказалась тоже открытой, разлетелась на куски. Несколько больших обломков улетело вглубь здания, один даже чуть не задел меня! Но я успел отпрянуть в сторону от взрыва и упасть на пол, закрыв голову руками. Когда шум стих я встал на ноги и начал пробираться через обломки к свободе. Я решил выйти через образовавшийся проход в стене, так как дверь завалило обломками. Вот, наконец, я оказался снаружи. То, что я увидел, повергло меня в шок, ужас и дикий восторг. Сейчас была глубокая ночь, но из-за постоянных вспышек от ракет, выстрелов,  снарядов и взрывов было светло как днем. Шел страшный бой, который был сейчас в самом разгаре. То, что было подозрительно тихо, когда я бежал по коридору, было лишь затишьем перед бурей. Я увидел, что наши танки атакуют концлагерь плотной обороной почти со всех сторон. Тяжелая армия растянулась в длинную шеренгу. Я с радостью понял, что победа за нами. Фашисты оказались в кольце!  Им не выстоять против нашего мощного натиска Красной Армии! На моих глазах упала одна из смотровых вышек. Но вот я опомнился от восторга и понял, что все тут скоро будет уничтожено. Конечно, наших пленных будут освобождать, за этим они, наконец, и приехали, но если я останусь здесь и буду медлить, то сгину навеки! И я побежал к высокому забору с электрической колючей проволокой, который в некоторых местах обвалился, но до них мне было далековато и опасно бежать – большинство смотровых башен еще уцелело, а вместе с ними и дозорные. Добежав до забора, я начал быстро копать подкоп. Земля оказалась сырой и влажной, и легко поддавалась мне. Через пару минут подкоп был готов. В него не каждый бы пролез, но для меня – живого скелета, он оказался в самый раз. Как только, я весь грязный и изнеможённый оказался по ту сторону забора, то увидел, что ко мне катится, показавшимся мне тогда совсем огромным, наш тяжелый и мощный «Т-34», весь заляпанный грязью и кровью, громыхающий и  гудящий. Гусеницы его перекатывались с металлическим лязгом. Тогда я понял, почему фашисты боятся нашу армию, и каково это – созерцать эту военную мощь! Когда танк подкатил ко мне, такому маленькому и слабому по сравнению с ним, то дрожь пробежала по всему моему телу. Вот со скрежетом отворился люк, и наружу высунулся один из танкистов советской армии. Он был в шлеме, все лицо запачкано сажей, но он улыбнулся посмотрев на меня. «Эй, паренек сейчас я помогу тебе забраться в танк. Эх, видно пережил ты немало!», с тоской в голосе произнес он. С этими словами он выпрыгнул из танка и затащил меня внутрь. Внутри оказалось тесно, темно и жарко, но меня это, конечно, не смутило. Я был безумно рад, что меня спасли, и вскоре заснул под качание танка глубоким сном…

…После войны я поехал искать мою сестру. Слава Богу, я нашел ее и вместе с ней переехал жить в Хабаровск, здесь на Дальнем Востоке не было ужасов войны…      

…Сейчас мне уже за 70. Жизнь моя спокойная и тихая. Я занимаюсь пишу стихи и рассказы для детей. В основном они о войне, которую я видел собственными глазами. Новое поколение должно помнить и знать о Великой Отечественной Войне, потому что миллионы людей погибли тогда, сражаясь за свою Родину, за мир и свободу. Именно они – ветераны войны дали будущее новым поколениям, и поэтому нынешняя молодежь обязана быть им благодарными за это. Я  часто вспоминаю, сидя вечером в кресле, о тех страшных военных годах, о том ужасе и горе, которое пришлось пережить миллионам человек в то тяжелое время. Мне тогда было около восьми лет. Хотя, вообще, не было в нашей стране никогда легких времен. Но такое, что творили фашисты в то время, было лишь однажды, и избави Господь, чтобы нечто подобное повторилось вновь! Многие сейчас осуждают советский режим, советское время – конечно, есть за что осуждать. Но был как минимум один плюс в советском режиме – и это гуманизм, то есть человеколюбие, в хорошем смысле этого слова. Все обращались друг к другу «товарищ», многие люди относились с уважением друг другу, высоко ценилась человеческая жизнь, моральные принципы и чувство долга и собственного достоинства. Мы думали, что немцы наши друзья, ведь наша страна заключила с Германией мирный договор. А они так коварно и подло потом поступили. Да и как сильно упал престиж такой великой страны Германия в 40-е годы. Той страны, которая подарила миру многих великих ученых, философов, писателей. Как вообще такая великая страна смогла позволить себе так деградировать, опуститься до такого низкого морально-этического уровня, а точнее он совсем упал у большинства людей, те которые стали фашистами, вошли в эту армию фюрера по своей воле или против нее, но вошли. Я считаю, что недопустимо опускаться до такого, и теперь этот ужасный позор останется у Германии надолго, возможно даже навечно. Все будут помнить, что они творили через рассказы тех, кто видел это, а те в свою очередь перескажут это другим, и так будет происходить из поколения в поколение…               

Ну а я, когда закрываю ночью глаза, часто вижу тот лагерь, слышу те крики и вижу мою бедную мать. Она поворачивается ко мне лицом, и я вижу, что глаза у нее печальные, но спокойные, а она потом говорит мне тихо: «Все хорошо сынок, это уже прошло,    этого уже не вернуть, и слава Богу!».
                (05. 02. 12). 
                КОНЕЦ