Орел. воробей и другие птицы

      Среди всего разнообразия птиц есть много уникальных, одна из них сибирский воробей – оляпка. В самые лютые морозы ныряет он на дно быстрых не замерзающих ключей, собирает со дна всякую донную живность. Тем и живет. В остальном же воробей как воробей. А вот орел, он и в Африке Орел. Одна беда, часто забываем мы, что пишется он порой через дефис – Орел-стервятник.

     Со школьной скамьи привык Орлов верховодить, всякую мелочь вроде Чижиковых да Синицыных так шерстил, что перья разноцветным снегом всю округу устилали. Не мог Воробьева да Ласточкина отметелить, один хитрый – из-под стрехи не вылезал, другой слишком шустрый – везде мелькает, но никак не зацепишь. Приглянулась Орлову Голубкина. Поразогнал он всех ухажеров, хвосты веером пораспускавших. А молоденькой голубке это и лестно, Орлов не Скворцов – птица не голосистая, за то видная.  Оперились птенцы, разлетелись из родных гнезд. Ласточкин, как и положено, в летное подался, Воробьев на экономический поступил. Орлову же и дома хорошо- сытно, но призвали птицу грозную на службу ратную. Вся округа с облегчением вздохнула. Голубкина дальше пошла учиться, ума-разума набираться. Окончила семейно-строительное училище, с уклоном по дошкольному воспитанию.
Почти в одно время с Орловым в отчий край вернулась, как птички по весне. Не долго думая, свадебку сыграли. Давай голубка гнездо вить. Как учили, уютное, тепленькое. Орлов в машинисты подался. Династия. Все Орлы скорость любили. Паровозы, тепловозы, электровозы, АСКИ и мотрисы, все, что по рельсам бегает, на всем Орловы переездили. И зарплата неплохая и работа по душе. Поискала и голубка себе работу. Инкубаторы, ясли, сады детские – закрыты. Каждая птичка сама своих птенчиков выхаживает, воспитывает. Устроилась она кое-как прислугой, принеси – помой-вынеси. А все не одна, все с коллективом. Пока Орел в поездках - гнездышко украшает. Вот уже и две пигалицы в нем зачирикали. Солнышку да маминой ласке радуясь.
       Повязали Орла, опутали. Щебет детский, да любовь голубкина оковами тяжкими ему показались. Орел я или не Орел? Воли ему захотелось. С поездки не домой, а по друзьям-товарищам. То с Коршуновым слетятся, то у Воронова попируют, а потом по цаплям длинноногим, и плевать, что в грязи и в болоте. Домой прилетит - мимо гнезда пикирует. На завтра где ушибся не помнит. Голубка отмоет, раны смажет, перья прогладит  в новую поездку соберет. Уж так и этак Орла своего ублажает. Чтобы самой не выглядеть серой птахой лесной в институт поступила, его поступить уговаривает. Только не вовремя. Заявил большой  начальник громогласно и во всеуслышание, что не нужны ему машинисты с высшим образованием и орелик ему в унисон пьяным хрипом клекочет.
      – А зачем мне образование. Я и так грамотный. Писать, читать умею, зарплату сосчитаю. Поезда не интегралами водят, а бдительностью. Глаз у меня зоркий, сила не мерянная – проживу и без высшего.

      Весна пришла, совсем орел закобелел, с кукушкой связался. Птица всем известная – ни кола ни двора, ни стыда ни совести. Закружал с ней в дым. Им кажется, в поднебесье парят, а их пьяный дурман по ямам да канавам таскает. И толи с перепою, толи от недопития, взбеленилась кукушечка, стукнула топориком по голове орла пьяного. Не в усмерть, но лучше бы сразу помер.
 
      Кукушечку ветром сдуло  в места не столь отдаленные, но более холодные, а орел еще года полтора на свете маялся. Вспомнит иногда, что он птица, раскинет крылья, взмахнет разок другой и об асфальт – отлетался.
 
      Кто-то из греческих мудрецов сказал: «Человек – это животное о двух ногах, но без перьев». Птицы, как и люди, живут семьями, стаями, а людской коллектив другой раз птичий двор напоминает и живет по закону курятника, «Плюй на нижнего, клюй ближнего, лезь выше». 

      Мадам Гусева женщина видная, вальяжная. И муж у нее еще тот гусь, уточку молоденькую ни за что не пропустит, а уж если бражкой запахло, махом на крыло и пока от этого запаха даже памяти не останется ни за что не успокоится. Пробовала жена на него гусыней шипеть, так он ей быстро укорот сделал – прическу сломал, перья повыдернул, шею длинную лебединую чуть узлом не завязал. От такой жизни давай мадам на своих да чужих без разбора бросаться. Без разбора тоже чревато. Ущипнула Индюкову, так индюк такую ей взбучку устроил, целый квартал без премии почесывалась. На Наседкину зашипела, дескать по зернышку клюешь, а весь двор загадила. Забыла гусыня глупая, что клуша подруга Кочетова, такой отпор получила, чуть сама кукарекать не стала.

  Принялась тогда она за Перепелкиных да прочую шилохвостую птичью мелочь. А уж как вдовицу-голубицу невзлюбила. При одном упоминании о сизокрылой, в зобу у Гусевой дыхание спирало, кроме шипения ничего путного сказать не могла. Увидит ее где ни будь, мчит  на поворотах заносит, догонит и щиплет и долбит ее клювом своим дубовым. Вырвется едва живая голубка, поплачет в уголочке, помощи ждать неоткуда. Пробовала Кочетову да Индюкову на нее жаловаться, до Соколова добралась. Соколов высоко летает, некогда ему мелочами заниматься, а прочие не хотят со вздорной бабой связываться – себе дороже. Так и жила вдовушка; принесет – больше вынесет, протрет – помоет, пинков и щипков свою порцию от гусыни получит да поплачет в уголочке. Одна отрада – дочки растут умницы, красавицы. А гусыня барыней ходит. Довольная. Есть на ком зло сорвать, душонку потешить.
 
       Время идет. Хоть и мучается голубица, бьется в клетке из нужды, а все же учится – не бросает. Встретила на сессии одноклассника бывшего, того самого Воробьева, что Орлов достать не мог. Его и сейчас не достанешь. Высоко воробей взлетел, выше сокола. А увидел Голубкину, прежними чижиком влюбленным стал. Смотрит на нее, не отрываясь – стекла у очков запотели. Протер их платочком батистовым и чирикнул таким густым басом, что обмерла голубица.
     – Люба ты мне, милая. Выходи за меня замуж.
     Похолодела Голубкина, а сердце жаром занялось. Подхватил Воробьев желанную, поднял в небо выше гор стоячих, выше туч бегущих – одно солнце над ними. То стучит сердце Голубкино, то замрет, то вновь готово из груди вырваться. Отдала она его Воробьеву. Он же для нее на все готов, а над дочками, как отец родной хлопочет, на крыло ставит - летать учит. Расцвела голубка сизокрылая, в жар-птицу превратилась. А на родину тянет. Прилетела по весне на родительское гнездо взглянуть, как звезда с неба на птичий двор опустилась. Слетелись пичуги со всей округи. Не из зависти. Слово доброе услышать, ее счастьем погреться. А тут гусыня несется, по привычке плетни на поворотах сшибая, учуяла как голубка воркует. Увидела – остолбенела. Эх, хоть бы одно такое перышко, да ей бы в гузку. Шею вытянула, исподтишка ущипнуть хотела, да увлеклась. Птенец-желторотыш то ли Клестов, то ли Дятлов припомнил, как тетка злая щипала да трепала его, и со всего лёту приложился клювом-долотом по ее темечку. Искры из глаз у Гусевой, а чижики-пыжики еще добавляют, едва вырвалась. Глянула в лужу – себя не узнала, от перьев одни пеньки, словно с витрины магазина сбежала. Забилась от позора в самый глухой угол. Переживает. Ни тебе пера жар-птицы, ни своего  пера с пухом. Своему гусю стыдно гологузой показаться.

      А Воробьевы стали жить поживать да добра наживать. Любовь – она и воробья орлом сделает, а счастливая женщина всегда жар-птицы краше.