Ветеран катастроф

(фрагменты из повести)


Бердяев Николай Александрович – русский религиозный и политический философ, представитель экзистенциализма. Основой бердяевской философии является свобода и творчество. Тема свободы, по Бердяеву, важнейшая в христианстве – «религии свободы». Как сказал Иисус Христос: «Познаете истину,…истина сделает вас свободными».

По мнению Бердяева, существует «первичная», «несотворённая» свобода, над которой Бог не властен. Эта же свобода, «нарушая божественную иерархию бытия», порождает зло.

Ошибся Николай Александрович: Бог властен над всем. Он только допускает свободу волеизъявления для людей – пусть сами выберут, что им лучше подходит – жизнь или смерть.

Надо сказать, что религиозные искания философа ещё в дореволюционной России входили в противоречие с учением православной церкви, за что его осудили к ссылке в Сибирь, но начавшаяся Первая Мировая Бойня и последующая революция помешали исполнению приговора

Для новой власти вольнодумец Бердяев тоже пришёлся не ко двору, его дважды арестовывали, а в 1922 году выслали из страны на историческом «философском пароходе».

В Берлине, а с 1924 года в Париже, Бердяев вёл активную творческую жизнь, много писал и печатался, с 1925 по1940 годы был редактором журнала «Путь», поддерживал отношения с известными философами Европы.

В книге «Самопознание. Опыт философской автобиографии» философ записал: «…Я пережил три войны, две революции в Рос-сии…пережил духовный ренессанс начала ХХ века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию её победителями…Я пережил изгнание…и не знаю, чем окончатся мировые потрясения…».
Интересную и тяжёлую жизнь прожил Бердяев. И не только он…

«Ветераны катастроф» – так определил Яновский старшее поколение русской эмиграции, которые имели приличный опыт преодоления трудностей, и которые могли посоветовать, к чему надлежит теперь готовиться. К этим «ветеранам» относился и философ Бердяев.

Кем-то из породы «львов» держал себя в эмиграции Бердяев, без всяких усилий и по праву. Он происходил будто бы из царского рода Бурбонов, и вёл себя соответствующе, как надлежит первому среди равных или равному среди первых.

Бердяева впервые Яновский увидел на каком-то русском собрании: нормальный ход – а где ещё встречаться русским интеллигентам, как не на сборе соотечественников. Далее предоставляю слово Яновскому:

«В переполненной неуютной комнате все стулья давно были заняты, и я уселся на столике у дальней стены, глядя вперёд через многоцветные эмигрантские головы на трибуну, откуда монументальный философ бросал свои короткие фразы.
 
Вдруг я заметил, что лектор делает в моём направлении резкие, судорожные знаки головою и кистью руки, предлагая, по-видимому, слезть с удобного места. Нехотя я уступил, сетуя: «радикальный мыслитель, а малейшей экстравагантности не разрешает даже своим слушателям…».

По этому поводу Яновский пожаловался коллегам после собрания и был встречен дружным хохотом. Оказалось, что он принял бердяевский (всем известный) нервный тик за жестикуляцию, обращённую конкретно к нему. Этот упорный тик, направленный одновременно на каждого в аудитории, свидетельствовал о каком-то давнем ушибе или потрясении, оставившем неизлечимую рану.

Яновский делает из всего случившегося вывод: в этом и заключается разница между мудрецом и философом – первых было много в античном мире, последние же размножаются со времени изобретения печатного станка.

Авторское понимание сего вывода таково: античным мудрецам достаточно было изрекать время от времени что-то умное, даже не умея писать, а поклонники и ученики подхватывали, записывали и цитировали на каждом углу, на каждой площади, возле каждой колоннады. А уж поздним философам приходилось намного труднее: в условиях жесточайшей конкуренции всякую мысль изречённую «застолбить» в печатном слове, как авторскую, иначе на лету отнимут и присвоят шустрые современники.

От Бердяева, по признанию Яновского, он унаследовал «только одну ценную мысль социального порядка»: нельзя прийти к голодающему с пустыми руками и рассказывать ему о Святом Духе – это было бы преступлением против Святого Духа.

Мысль верная, чего уж там…На все времена и для всех народов. Хорошие слова становятся более убедительными, когда подкрепляются добрыми делами.

Российскую революцию Бердяев встретил с восторженной надеждой: «…с молниеносной быстротой, в огромном единении была сметена старая власть, не дававшая России жить, рассеялся долгий давящий кошмар, и народ русский вышел из заколдованного мрачного царства в светлое царство свободы».

Однако, идеи «русского религиозно философского ренессанса» оказались невостребованными ни русской интеллигенцией, ни самой русской революцией. В своём наивном мистическом утопизме Бердяев недалеко ушёл от Владимира Соловьёва: он полагал, что «свободное изменение сознания людей», освобождённых от социального угнетения, приведёт человечество к торжеству теократии – «только личность, ставшая во весь свой рост, осознавшая своё достоинство, может свободно пожелать войти в теократию». Философ убеждён, «что для нового религиозного сознания декларация воли Божьей совпадает с декларацией прав человека».

Ещё один «кремлёвский мечтатель» Бердяев наблюдал за «светлым царством свободы» из Парижа и до конца своих дней так и остался верен своей мечте:

 теократия вот-вот наступит в России, надо только изменить сознание людей, сделать их образованными, культурными, честными, и они тут же начнут жить по заповедям Божьим. Но стране постоянно мешают враги – внутренние и внешние, и несть им числа.

Странное понимание теократии у Бердяева – жить по заповедям Божьим, но под властью человеческой. А ведь теократия – это власть Бога, и даже не власть церкви, а именно Бога – Живого и Всемогущего.

В его рассуждениях Бог вообще выпадает из процесса как центральная властная личность. Бог у Бердяева пристроился где-то на небесах в качестве пассивного наблюдателя за делами людей – деизм в чистом виде. Ну, и за это спасибо товарищу Бердяеву.

По словам философа Льва Шестова, идейная эволюция Бердяева «заключается лишь в том, в формуле «богочеловек» второй член всё больше и резче подчёркивается и выдвигается – и, конечно…за счёт первого члена. Так что по мере того, как растёт и обогащается независимым содержанием человек, умаляется и беднеет Бог».

Нормально – обычное учёное высокомерие, свойственное многим учёным мужам планеты Земля. Мыслители высокого полёта слишком самоуверенно возносились в облака на крыльях иллюзий и отрывались от реальной действительности. А почему бы не учитывать опыт мыслящих предшественников?

В пору восторга перед открытой истиной преобразование мира кажется лёгким и простым. Через это прошёл неутомимый духовный искатель Лев Толстой, полагавший, что стоит только людям одуматься, понять бессмыслицу, ужас своей жизни, и они неизбежно примут, не могут не принять – путь спасения, намеченный Христом и вновь убедительно разъяснённый книгой Толстого «В чём моя вера?».

 Продвигать спасительную идею в жизнь Толстой намеревался личным примером и «чистой христианской жизнью» своих сторонников. Их оказалось слишком мало, и их пример практически никого не заразил.

Ещё раньше Пушкин в стихотворении «Я вышел, сеятель свободы…» выразил своё разочарование инертностью российского населения, не поддающегося призывам к борьбе за свободу.

 Оно им надо?

 С горечью поэт приходит к выводу, что этот недостойный народ подобен стаду баранов, которых «должно резать или стричь».

Пушкин при жизни разочаровался в свободолюбии народа, а Бердяев не успел.
 
Незадолго до смерти, в кламарском павильоне с садом (наследство предков в окрестностях Парижа), его навестил критик А. Бахрах. Бердяев рассказывал о своей поездке в Кембридж, где ему присвоили звание «почётный доктор богословия». При вручении диплома Бердяева назвали «новым Сократом», о чём он смущённо поведал Бахраху, считая себя недостойным такого сравнения.

На прощание старый Бердяев сказал: «Помните только, что…истина никому и ничему не служит, ей служат…». Видимо, он имел в виду свою жизнь, которую полностью отдал служению истине.

Через несколько дней он умер от «разрыва сердца». Ему было 74 года.

Нашёл ли он истину? Вряд ли. Умер он за письменным столом, в процессе поиска…