Твои Чудеса Придут К Тебе

Роман опубликован на портале bukvaved.net :
                С благодарностью моей маме,
                которая увидела эту идею во сне.


                Ты Будешь Мечтать О Чудесах,
               
                Но Твои Чудеса Придут К Тебе,               

                Когда Ты Перестанешь Ждать.


Часть 1

Глава 1. Крылья Моего Друга Сломал Ледяной Ветер.

Эта суббота начиналась как самая обыкновенная и запомнилась  в мельчайших подробностях. К десяти я был на конюшне, благо, она совсем недалеко. А в час я уже дома, уплетаю свой обед и болтаю с отцом. Он утверждает, что США ни за что не сунется в Ливию – сколько бы там ни было нефти, у них имеется по гранатомёту на каждого взрослого мужчину. Это при том, что женщины тоже воюют. Спать не хочется, досадно: думал, приду и свалюсь обратно в кровать. Только накрою голову подушкой, чтоб не слышать телевизора. Вместо этого запускаю компьютер и сажусь играть в «Цивилизацию», поглощая шоколадные печенья. По крыше соседского сарая за окном прогуливается соседский же кот. Только других соседей. Я вижу, как сверкают бляшки на его ошейнике – тепло и солнечно. Он подкрадывается к какой-то птахе, в то время, как блеск ошейника привлекает со всей округи подслеповатых ворон: они кружат над ним, со стуком приземляются поодаль и приближаются короткими прыжками, боком, как умеют только вороны. Кот испуганно оглядывается, и я, отодвигая клавиатуру, чтобы, разгрызая очередную печеньку не усыпать ее крошками, смеюсь. Глупая животина.
В семь вечера, когда даже книжка осточертела и я начал подумывать, что неплохо всё-таки выползти из берлоги, покататься на скейте, погонять в баскет или что-нибудь вроде того, мне написали, что мой лучший друг умер.
Сообщение на фэйсбуке я увидел в 19:08. Пришло оно в 18:42, и, откинувшись на спинку стула, я отчего-то думал, что мог бы прочитать его и попозже… скажем, пойти погулять, попрыгать на спортивной площадке возле школы, попинать камешки у канала, поболтать с местными ребятами, может, даже побороться с кем-нибудь на Скользком Камне, проиграть и с брызгами, с отчаянным воплем влететь в пахучую воду… чёрт, да я на всё был готов, чтобы продлить беззаботную расслабленность этого дня, чтобы не нарушить священное таинство субботы. Но оно теперь нарушено. Таинство субботы – и таинство всей моей жизни, во всяком случае, данного её этапа.
Что это, возможно, какая-то шутка, мне даже не пришло в голову. Сообщение пришло от девчонки, которая лезла драться из-за любой шутки, даже самой безобидной.  А если шутка относилась не к ней, а к кому-то из её окружения, корчила рожи, и могла сохранять это выражение так долго, как долго мы могли хохотать.
В общем, она не могла так пошутить. Без восклицательных знаков, без курсива, красного цвета или без меры увеличенных букв, без грустных смайликов, и даже имя было написано с маленькой буквы.
Просто - «томас умер».
Это могло быть только правдой и ничем, кроме правды.  Свою серьёзность Саша во всём и всегда  уже многократно доказывала действием. Я схватился за телефон, потом аккуратно, как будто это была хрупкая модель самолётика, положил его на стол. Кому звонить? Сашке? Томасу? Саше страшно... в каком состоянии она возьмёт трубку, что мне доведётся услышать, как на это отвечать? Я пока не придумал.
Я инспектирую  страницу Томаса на facebook. Последний раз он заходил вчера, ближе к вечеру. С аватарки на меня смотрит скуластое лицо в очках с тяжёлой чёрной оправой. Серьёзный, губы собраны в тонкий жгут,  по обеим сторонам подбородка красные пятна...  Потом инспектирую страницу Александры: она в сети. Отправляю ей сообщение с единственным вопросительным знаком.
Дальше ничего. С ужасом жду ответа, но зелёный огонёк напротив Сашиной фамилии всё так же мерцает, а ответа нет. Зовёт мама, и я подскакиваю, как ошпаренный: может, страшные подробности придут сейчас с другой стороны, ударят по затылку так, что подготовиться не успеешь, но мама всего лишь хочет знать, почему сын до сих пор не вытер молоко, которое достал из холодильника полчаса назад.
- Ты хочешь сказать, «не выпил»? - отвечаю, и с кухни слышится ворчливое:
- Именно не вытер, дорогой. Я только что его пролила.
Я утверждаю, что оставляю эту привилегию ей, но с контраргументом, что достал-то его я, и, собственно, я же не выпил, спорить сил совершенно нет. Я замолкаю; с кухни веет молчаливым изумлением -  обычно я спорю до последнего.
Когда глаза мои возвращаются к экрану, там мерцает сообщение: «выходи на улицу встречаемся на мосту».
По прежнему без знаков препинания и заглавных букв. Дело плохо.

Я живу в небольшом городке под названием Киттила, Финляндия. Когда я достиг такого возраста, что начал интересоваться цифрами и фактами, то узнал, что население на 2000 год составляло 6315 жителей. И у меня иногда возникает ощущение, что я знаю их всех в лицо. Конечно, это не совсем уж деревенька, и у нас есть всё, что полагается иметь городу, включая музей, театр и скромное здание суда – двухэтажный коттедж с единственной колонной, непонятно для чего предназначенной и похожей на карандаш в подставке для карандашей. А ещё герб, и какое-никакое представительство в региональном совете. Наша семья переехала сюда, когда мне было восемь, так что первый класс в Санкт-Петербургской семнадцатой средней школе осел у меня в памяти гранитным валуном, и даже кирпичная оградка из остальных шести лет обучения уже здесь, не смогла полностью его загородить.
Я прекрасно представлял, какой мост имеет ввиду Александра. Здесь, в округе, имеется только один мост. Когда ты ещё маленький, ты думаешь, что в этом городке всё в единственном экземпляре. Каждый встреченный на дороге булыжник кажется уникальным, каждое согнутое велосипедное колесо на обочине  дороги запоминаешь и чуть не здороваешься с ним, когда видишь в следующий раз. Но потом начинаешь увлекаться подсчётом и находишь значительность уже не в наборе ощущений, а в количестве. Так, во всяком случае, было со мной. Я узнал, что помимо Школы Высокого Образования, есть Первая Гимназия в расположенном неподалёку Соданкюля (население 9020), там же есть гимназии Вторая, и даже Третья, что по крайней мере в двух местах в городе пекут совершенно одинаковые на вкус блины, и даже начинку из перетёртых ягод туда кладут с одинаковым количеством сахара, что, лазая по чужим дворам, можно наткнуться на совершенно одинаковые детские площадки, а родственники могут — вот уж никто бы не подумал! - прислать набор доктора, который у тебя уже есть. Точно такой же, даром, что прислали из Питера, а тот, который ты уже два месяца как пользуешь, родители купили прямо здесь.
Но вот мост так и остался единственным. Не в округе — вообще в городе. Как-то так получилось, что обычно дороги объезжали впадины с оврагами и холмами, а вот здесь раз – и одна из них выгнула спину. Воды у нас немного... а точнее, вся она сосредоточилась в одном месте, будто капли, собирающиеся на дне блюдца. Есть залив с остатками деревянных мостков и заброшенными лодочными станциями. На карте он выглядит ну точь-в-точь как дым из волшебной лампы с джинном, а волшебная лампа, стало быть, и есть наш Киттила. Одна струйка дыма в незапамятные времена, когда рука какого-то восточного принца потёрла бок сосуда и дым только начал извергаться, кольцом свернулась вокруг ламповой ручки, да так и растаяла. И по сей день остался небольшой след —  овраг, который змейкой скользит через жилые кварталы. Во многих местах он уже почти сравнялся с землёй и покрылся коркой асфальта, кое-где флегматичные местные жители предпочитают его не замечать: если пройти вдоль оврага километр или около того, увидишь дом семейства Заславских, а может, и саму хозяйку дома, хлопочущую на крыльце. Ни за что его не пропустишь: крыша его едва возвышается над краем оврага, а сам он плотно сидит в его глотке. Мальчишка Заславских, по имени Йоханнес, сопляк, что на два года младше меня, говорил, что его предки, которые возвели это чудо, просто считали, что каждый день одолевать семнадцать крутых ступенек — полезно для здоровья, и всем их потомкам приходится теперь принять это правило за что-то, не требующее доказательств. Том говорил, что однажды будет землетрясение и земляные челюсти сомкнутся, перемолов дом и его обитателей в труху.
Моста тогда тоже не станет. Но пока он есть, я могу с полной уверенностью констатировать — это единственный мост на весь Киттила, и по этой причине самый верный ориентир в городе. Всего один пролёт, но больше и не надо. Может, смысл единственности этого моста в том, что он состоит из множества одинаковых замшелых валунов, зелёных и кое-где ободранных приступами ночного ветра... если, конечно, именно  ветер обдирал бока этим упрямым валунам.
Мостик достаточно широкий, чтобы по нему могла проехать заплутавшая машина, но недостаточно, чтобы разминуться двум транспортным средствам. Ограничивали его низкие каменные бортики. Когда овраг наполняла вода, давным-давно, на них, должно быть, частенько сидели, свесив к воде ноги, рыбаки, и их соломенные шляпы были видны издалека. Сердце стучало о рёбра в унисон с топотом ног, и мне мерещилось, что  бегу не я, а идёт хорошим аллюром жеребец из конюшни.
Я в кедах, шортах и белой майке-борцовке, а на улице — самый разгар лета. Нет, Том не мог умереть в такое время. Он вообще не мог умереть. Когда тебе едва перевалило за десять, люди ещё не умирают... Вот и Александра. За десяток шагов до моста я перешёл на шаг, задыхаясь и стараясь сдержать кашель.
Александра - высокая девочка с острыми плечами, такими же острыми коленками и едва наметившейся грудью; она вся, как тонкая весенняя веточка со множеством почек. По росту вполне могла соревноваться с Томасом (правда, в отличие от него, никогда не горбилась), а значит, была почти на полголовы выше меня. Уголки глаз слегка загнуты вниз, аккуратный, как будто резной подбородок делает своего обладателя ещё более серьёзным. Хотя, казалось, куда уж больше… Длинные прямые волосы спадают по обеим сторонам широкого лба. Этот лоб как белая пластилиновая масса, и когда я вижу Сашку, первое желание - возникает оно будто бы против моей воли — это ткнуть лоб пальцем. Как будто бы зная о моих нездоровых мыслях, Сашка начала носить кепку, нахлобучивая её очень глубоко и  разворачивая козырьком назад.
Потерянный её вид мешал гнуться моим коленям и заставил ладони вспотеть — я надеялся, что буду подходить к мосту вечно. Но ещё несколько секунд, и под ногами захрустел рыжеватый песок, которым покрыта поверхность моста.
Саша тихо взяла меня за руку. Сказала:
- Пойдём вниз.
Одета она в шорты и сандалеты, рубашка застёгнута на все пуговицы. Шея торчала из неё, как спичка из закрытого спичечного коробка. На коленях синяки и ссадины; я видел те, к которым был причастен – например, когда учил её кататься на скейте, и Сашкино лицо в тот момент мне неизбежно напоминало школу. Та же закушенная нижняя губа, та же озабоченность на лице – не важно, связана она была с алгеброй или с попытками удержать равновесие на шаткой доске. Остальные ссадины исправно доносили, что их владелица вела двойную и даже тройную жизнь. Эти маленькие отметины появлялись с первой масштабной оттепелью и не сходили до поздней осени. Высокие тощие люди всегда немного неуклюжи, особенно, когда они такие, как Александра.
Цепляясь за корни, мы слезли в овраг. После дождя здесь всегда чавкает, и в глубоких впадинах скапливается вода, но сейчас сухо. А пахнет сыростью и отчего-то лимоном. В тенях под каменной аркой, кажется, может спрятаться целый полк партизан, и мы, представляясь в своих фантазиях этими самыми партизанами, ориентировались в  прохладной тёмной норе не хуже, чем в светлой комнате.
Сашка села на старую автомобильную покрышку. Если провести рукой по внутренней её стороне, можно нащупать рельефный год выпуска этой покрышки – 1977. Куда древнее нас, и мы относились к ней с огромным уважением, доверяли хранить в себе початые бутылки лимонада, где-то там, в её недрах, до сих пор лежит бутылка пива. Ждёт подходящего повода, и, надо думать, нашей храбрости. Теперь, с уходом одного из троих, совокупной смелости нашей поубавится.
Девочка уронила в ладони лицо, а я стоял перед ней, как воробей перед кошкой. Я не слышал, плакала она или просто вострила, как когти, свои ужасные вести. И, почти сошедший с ума от этой неизвестности, предпочёл не дожидаться своей судьбы, а тихо спросил:
- Что… случилось?
Долгое время она не отвечала. Над нами проехала машина, прошли, весело и громко переговариваясь, какие-то люди. Наверное, шли на пикник. По другую сторону моста, между водоёмом и дорогой, имеется небольшая роща, «Котий загривок», действительно похожая своими острыми елями на вставший колом загривок кота.
- Самоубийство, - наконец, послышался голос.
Я сел, где стоял. И не нашёл ничего лучше, чем спросить:
- Почём ты знаешь?
Том бы никогда не совершил самоубийства. Я слышал по телевизору о чувствительных молодых людях, которые кончают с собой из-за несчастной любви, но это не случай Томаса. У него не было несчастной любви. Да, он писал стихи, но вы бы слышали его стихи!
«Пусть за каждый день,
В который я буду любить,
У меня выпадает по зубу»
Это то, что он писал, когда у него отрастали клыки. В минуты, когда на личном небе Томаса сияло солнце и клыки втягивались в дёсны, он писал, как хорошо прыгать с мостков в воду, плескаться и ловить голыми руками под водой окуней – они такие скользкие! В некотором роде, думаю, стихи его можно назвать собачьими.
- Ты что, книжек начитался? – я буквально кожей почувствовал холодный, как лезвия ножниц, взгляд. – А? Детективных? Тома больше нет. Томаса больше нет с нами – вот всё, что нужно понять.
Я не стал извиняться. Не поднимаясь с земли, я пропустил руки через дыры карманов и спросил напрямик:
- Как это случилось?
В сущности, я огромный трус. Не знаю, хватило бы у меня духу спасти из горящего дома человека (или хотя бы кошку), но необходимость сказать что-то искреннее в разговоре с людьми скручивает меня в жгут, точно мокрое бельё в руках дородной финки. Карманы – что-то вроде индивидуальных бронежилетов. Там твои потные красные ладони никто не увидит и можно, хоть и с натугой, с дрожью в коленях, но говорить с  плачущими людьми. А Сашка сейчас явно плакала. Хоть глаза её и оставались сухими, а рот почти не дрожал. Она истекала слезами внутри, и состояние это должно рано или поздно привести к острой рези в животе. Слёзы – они как кислота, а вся не вышедшая наружу кислота будет разъедать тебя изнутри. Я сейчас тоже захлёбываюсь от слёз, но вместо того, чтобы это признать, держу руки в карманах и выспрашиваю подробности смерти лучшего друга. Я, наверное, вырасту в неискреннее зачерствевшее чудовище.
- Тот мужчина… - она всхлипнула.
- Какой мужчина?
- Который приходил к Томовым родителям. Он, наверное, из полиции. Или криминальный врач. Его привёз господин Аалто. Он сказал, что Том облил себя керосином и зажёг спичку. А потом он сел и сидел, пока не сгорел дотла.
Вместо всхлипов её сотрясала только сухая икота. Вся влага копилась где-то внутри, ожидая момента, когда можно будет кипящей лавой извергнуться наружу. Я хмурился.
- Так не бывает, Сашка. Знаешь, какая боль, когда ты горишь? Я один раз пытался на спор подержать палец над горящей спичкой… Сначала должна сгореть кожа, потом мышцы, потом, наверное, закипает кровь и лопаются вены… и всё это время ты чувствуешь боль, как будто тебя режут тысячи ножей сразу… а!
В сидячем положении очень трудно увернуться от летящего в тебя комка земли. А если не было дождя, то  вся грязь, которая по призванию своему должна струиться между пальцев, превратилась в грозное оружие. Я дождался, пока не погаснут пляшущие перед глазами звёзды, после чего осторожно ощупал нос. Вроде, цел. На языке остался горький привкус – в тот момент, когда астероид столкнулся с моей головой, я неосмотрительно открыл рот.
- Томми сгорел заживо, - сказал я.
- Да, Антон.
- Где это случилось?
- В Земляной дыре.
- В дыре!..
Я задохнулся. Земляная дыра была нашим тайным местом – особенным по сравнению со многими закутками и местечками вроде этого подмостья. Земляная дыра была настоящим тайником, чем-то вроде сейфа за картиной, код к которому мы – вся наша ребячья компания – знали, но всегда предполагали двойное дно или съёмную заднюю стенку. Потому как, кто и когда вырыл и обустроил Земляную дыру, оставалось загадкой.
Я сказал осторожно:
- Почему было решено, что это самоубийство?
- Он оставил записку. В стихах.
Сомнений быть не могло. Всё как по сценарию. Может, кто-то и мог бы написать за него предсмертную записку, но записку в стихах, в том стиле, в каком сочинял Томас, подделать невозможно. Надо выкинуть из головы всю эту детективную чушь. Томаса больше нет, и никто, кроме него самого, в этом не виноват.
- Что мы теперь будем делать? – спросил Саша.
Риторичность этого вопроса я разглядел уже после того, как на него ответил.
- Жить как всегда… когда он был Одиноким стрелком. Как будто бы он стал Одиноким стрелком навсегда.
На самом деле у меня не было ответа. Что-то теперь должно было начаться. Первые со дня нашего переезда из России глобальные перемены в моей лёгкой, как воздушный змей, жизни. Это страшно. Ужасно то, что сотворил с собой мой лучший друг – вряд ли кто-то с этим будет спорить. Но вряд ли кто поспорит и с лозунгом трусов и одиночек, который звучал как «своя одёжка ближе к телу».
Сашка молчала. К шуткам она относилась, примерно как к пегасам и единорогам, но то, что случилось с нашим другом - самая настоящая правда. В правде она разбиралась лучше всех и сильнее всех понимала её гнетущую неизбежность. Я даже не представлял, как ей сейчас тяжело.

Глава 2. Разные Люди и Разные Города – Похожее Зрелище.
Когда мы вылезли из-под моста, уже стемнело. Александра попрощалась, как умеет только она, холодным кивком, трогая себя за плечи, и исчезла. Я побрёл в сторону дома, вручную прокручивая в голове киноплёнку мыслей.
Как я узнал от Сашки, Томас ушёл из дома в одиннадцать утра. Я был на конюшне. Как раз, когда я сумел разжечь в скакуне по кличке «Придон» искорку энтузиазма и под одобрительное бормотание тренера, женщины по имени Ханна, жутко ленивой особы, от которой не то, что совета — взмаха хлыстика, чтобы немного смотивировать лошадь слушаться всадника, не дождёшься, пустил его галопом. «Тот странный мальчик», как обычно называла его моя мама, был в своём обычном настроении (хотел бы я знать, в каком из «своих обычных настроений» он в это утро пребывал), он сказал, что с Антонкой (то есть со мной) собирается отправиться в Котий загривок, чтобы строить там дом на дереве. Чтобы в дальнейшем натаскать туда книжек и открыть библиотеку для Тех, Кто Читает В Чаще При Свете Керосиновой Лампы. Это была давняя наша с ним задумка. Дом на дереве был предметом мечтаний целых поколений мальчишек с восьми и, приблизительно, до четырнадцати лет, и я в этот возраст попадал. Даже компьютеризация детских умов почти не повлияла на положение дома на дереве — он по прежнему оставался во всех смыслах на высоте. Что до библиотеки — это была одна из странных идей Томаса, но мне она тоже пришлась по душе. Читать любили мы оба.
- Листать старую книгу в лесной чаще, сидя на дереве — что может быть прекраснее? - спрашивал он, и я соглашался.
Следующим местом, где Томас засветился, была местная хозяйственная лавка «Всё и Всячина». Купил канистру керосина и долго, пыхтя себе под нос, привязывал её к багажнику велосипеда. «Он сказал, что это для бензопилы», - сказал побледневший торговец, старик Кутья, как мы его за глаза (и в тайне от взрослых) называли. У него не было правой руки, зато был замечательный пёс, который был приучен приносить с нижних полок склада товар. Пёс был глухой, и старик показывал ему аналогичный товар на витрине. Правда, на радостях он мог принести заказанное в неуёмных количествах. Бывало, зазеваешься – а перед тобой уже гора бумажных полотенец. – «Сказал, отец отправил его за топливом для бензопилы или что-то вроде того».
Никто и не думал винить старого Йоргена. Керосин, конечно, не положено покупать детям, но Томас был уже подростком, а все подростки помогают отцам.
Когда Томас уехал, его, вроде бы, видели на дороге к Котьему загривку, естественно, одного. Без меня. А потом – не видели больше уже никогда. С Загривка обычно мы возвращались засветло или на закате. Когда мы заигрывались и задерживались дольше, чем нужно, Томасов отец ехал на машине по единственной дороге навстречу нам. На этот раз он никого не встретил, и только когда между деревьев проглянула устроившаяся на ночлег вода, увидел велосипед сына и почуял мерзкий запах обугленной плоти…
Наверное, дым валил из Земляной дыры, как из жерла вулкана.
Домой я пришёл ещё не скоро. Телефон надрывался, но я не стал брать трубку, а просто написал маме, что со мной всё в порядке, а сам отправился бродить по окрестностям.
Наш городок больше напоминает деревеньку. Двухэтажные коттеджи, иные достаточно старые, как будто каменные глыбы, останки какого-то средневекового замка, встречались там и сям. Были здесь и светлые современные домики, похожие на комки сахара, с верандами, с обилием стекла, с запахом свежей древесины и утреннего кофе. Между ними всё утопало в зелени, лужайки такие ровные, что даже отпечатки тяжёлых садовничьих ботинок там не задерживаются. Заборов нет. Родина мне отчего-то запомнилась обилием оград и оградок, но финнам, похоже, достаточно и того, что они запирают на замок своё сердце и выдают ключи от него только заслужившим их расположение людям. Кто-то позволяет своему саду зарастать как придётся и только строит между пышных кустов извилистые каменные дорожки и отмечает их крошечными фонариками. Иногда даже умудрится всунуть под какую-нибудь иву беседку.  А кто-то каждое утро прохаживается вдоль подъездной дорожки с газонокосилкой — его радует простор и искорки цветов, пламенеющие возле дома. Меня же радует разнообразие.
Местные жители предпочитают старые, отжившие своё автомобили. На ходу они поскрипывают подвеской, точно огромные жуки, что трутся друг об друга хитиновыми панцирями, а сигналы похожи на сигналы океанских лайнеров. У каждого автовладельца есть гараж, где горкой сложены покрышки, где пахнет машинным маслом, горячим теплом и можно через неприметную дверь выйти прямиком на кухню, чтобы забрать со стола бутерброды. Но обычно люди передвигаются на велосипедах — велика ли важность - выгонять из гаража лупоглазого ворчливого старика, чтобы съездить за две мили на работу? У каждого уважающего себя мальчишки есть велосипед, и если сложить вместе их скорости, получится число, превышающее население доброго мегаполиса.

У нас с Томом были странные отношения. Сегодня мы могли быть лучшими друзьями, как сказали бы у меня на родине «не разлей вода», завтра — уже нет. Здесь, в Суоми, я слышал однажды выражение «разные калачи, да из одной печи» - и это тоже про нас. Не в смысле, что он тоже был из русской печки, а в смысле, что если бы мы были киборгами, электронные мозги бы нам заправлял в голову один и тот же мозгоправ.
Такие, как мы, люди, бывают похожи не внешне, не характером и даже не поведением, а какой-то расположенностью к миру, точкой зрения или же одинаковым поворотом головы. Мы не задумываясь выбирали в аквапарке один и тот же лежак, и тот, кто первый его занимал, имел полное право всласть поиздеваться над товарищем.
При этом мы отнюдь не были закадычными друзьями. Интересы у нас были очень разные. Я любил кататься на всём, что катится и хоть как-то двигается, он любил быть на одном месте, точно... точно дерево.
Том высокий, прямой, как жердина, слегка сутулый. С вечно нечесанными вихрами и добрым лицом. Когда он был в хорошем расположении духа, то немного походил на вставшую на задние лапы собаку. Абсолютно так же ухмылялся всем встречным, знакомым и незнакомым, разве что не вываливал язык. Когда хотелось показать, что я на него рассержен или раздосадован, я кричал что-то вроде «Я тебе хвост оторву!», и все, кто при этом присутствовали, сами становились улыбающимися лайками, так что аллегория с собакой приходила в голову не мне одному. Когда же он был не в настроении, он только и делал, что язвил, протирал свои очки платком и стремился к покою. На любую попытку кантовать угрюмую версию этого сукиного сына, он отвечал очередной остротой, если бы я их куда-то записывал, я бы, наверно, смог бы уже издать сборник.
Но я не мазохист, поэтому в этот период я предпочитал с Томом не общаться. И, по возможности, не злиться на него. Он был, по собственному выражению, «одиноким стрелком» и любил говорить:
«Одинокому стрелку никто не нужен. Одинокий стрелок сидит у костра и курит».
Как дерево, Том возвышался над током жизни. Деревце из него так себе, ещё молодое, с неокрепшим стволом и верхушкой, до которой любой малыш может добраться за пятнадцать секунд, но это не мешало ему покровительственно простирать свои ветви над нашей мышиной вознёй.
Тому было тринадцать, почти как мне, но при всём при этом я мог обращаться к нему за советом, как к старшему брату. Оттуда, с верхушки, видней. Это если я готов был признаться своему бунтующему эго, что мне нужны советы. Но, как ни странно, рядом с Томасом любые попытки бунта этого самого эго проваливались.
Мама называла его «тот странный мальчик». Я мог с чистой совестью назвать его другом, единственным среди своих приятелей.
Томас писал стихи. Лично он никому их не показывал, потому как считал, что мы всё равно ничего не поймём, но мы их читали – они публиковались в нашей школьной газете. Томаса хватало аж на два псевдонима – Добрый романтик и Одинокий стрелок, он ни разу не признавался в причастности к тому или иному, но кто на самом деле эти признанные гении, кажется, знал весь город.
В заваривающихся сумерках я покачался на чьих-то качелях, пока не заметил, что их хозяйка, русоволосая голубоглазая девочка, наблюдает за мной из окна. После чего слез и пошёл прочь, свернув со 2-й линии на улицу Хенрика Круселля и пропустив лабрадора, деловито бредущего куда-то в ошейнике, но без хозяина.
Что могло заставить Томаса так поступить? Я терялся в догадках. При мне он никогда даже не заговаривал о самоубийстве. Хотя всё, что он делал, казалось просчитанным и взвешенным, мне сложно представить, чтоб он так же хладнокровно просчитал и свой уход из жизни. Можно сказать, он помечал свой путь, как Гензель и Гретель: ронял крошки-стихи, и те, кто их подбирал, очень быстро понимали, что созданы они для внутреннего пользования. Что полностью понятны только человеку, который их оставил.
«Мне нужно увидеть этот его предсмертный стих», - решил я. Я слышал, что самураи перед ритуалом сэппуку — то есть ритуалом лишения себя жизни — писали короткие стихи, выражая своё отношение... ну, или не отношение. В общем, выражая что-то важное для себя. Что-то вроде «Всё прекрасно как сон; Сон придёт и уйдёт. Наша жизнь — сон во сне». Пиная потерянную кем-то луковицу, я надеялся, что в предсмертной записке Томаса будет немного больше конкретики.

Глава 3. Твой Пепел Достоин Великой Тишины.
Утром я проснулся с совершенно разбитой головой. Она была кувшином, амфорой, поднятой с океанского дна, полной солёной воды и покрытой зелёными трещинами. Лёжа на спине, я добрых полминуты вспоминал, что случилось накануне.
- Решил, наконец, почувствовать всю прелесть воскресенья? – благожелательно спросила мама.
Она куталась в белый махровый халат. То, что она уже встала, кое-что да значило: обычно это я вскакивал ни свет ни заря. Когда я был помладше, то был настоящим бедствием для всей семьи.
- Та ещё прелесть… - пробормотал я и пошлёпал босыми ногами в ванную.
Мама умудрялась вставать в половине одиннадцатого почти каждый день. Она напоминала умудрённую годами домашнюю кошку, уверенную, что прежде любых дел должен быть хороший крепкий сон без всяких будильников, а потом долгие процедуры по приведению себя в порядок, после которых ванная представляла собой нечто, похожее на поле битвы двух маленьких капитанов игрушечных флотилий.
Вода не освежала. Зубная паста на вкус была как мел. Поплевавшись в зеркало, я тщательно его за собой вытер и спустился к завтраку.
Семейные завтраки у нас получались только в выходные. Несмотря на то, что семейные ужины были каждый день, завтрак выходного дня был каким-то особенным ритуалом, когда всей семье удавалось собраться вместе. В обычные дни мы с отцом, перехватив что-то на кухне, разбегались по школам и работам, мама же вставала гораздо позже. Мы кричали ей снизу: «Мы ушли!», а она отвечала тем, что, когда мы с отцом выходили к подъездной дорожке, откуда было видно окно её спальни, подавала нам прощальный сигнал, включая и выключая свет.
В гостиной за столом уже восседал папа. Здесь был овальный стол, за которым умещалось семь человек, стулья с высокими спинками, светлая мебель и картины, заключающие в рамки цвета ванильного мороженого какое-то абстрактное лёгкое содержание – их выбирала мама. Пахло тёплым молоком и омлетом. Тарелки сияли, словно раскалённые добела метеоры, мчащиеся в тёмно-фиолетовом космосе скатерти.
Отец работал юристом в местном консульстве и ездил каждый день на машине до Соданкюля. Папа выглядел так, будто завтрак прервал его в середине сборов на работу – на нём была бежевая рубашка с расстёгнутой верхней пуговицей. На коленях – салфетка. Не хватало только галстука, и галстук был единственным предметом одежды, который он действительно добавлял к своему костюму, когда шёл на работу. Ну, ещё туфли. Папа терпеть не мог «домашнее» и всякие халаты, словом, такое, в чём, по его словам, «нельзя показаться на люди». Он расхаживал по дому в рубашке и брюках, и, в качестве уступки маминым укоризненным взглядам, в огромных махровых тапочках. Это полный человек с пухлыми ляжками, мощными руками и округлым лицом. Стригся он коротко, выбривая виски, носил очки в дорогой чёрной оправе, на пухлых губах всегда готова была появиться улыбка. Весь такой белый и чистый, что похож на яйцо. Мама, по её словам, всегда боялась, что я вырасту в отца и буду похож на подушечку для булавок, но поджаростью форм я пошёл в неё.
- Доброе утро, - сказал папа, когда я отодвигал стул напротив. – Здоровый сон по выходным – залог здоровья и душевного благополучия.
Неожиданно для себя я открыл рот и оттуда вылетело:
- Пап, а когда кто-то умирает… ну, кто-то, кого ты достаточно хорошо знал… что дальше?
Не знаю, почему я до сих пор не рассказал предкам о гибели Тома. Наверное, она представлялась мне настолько нелепой, настолько выбивающейся из реалий мира, в котором я привык жить, что рассказать о ней – значило, закрепить её в этом мире, вроде как повесить на плечики одёжку, которая тебе не нравится, тем самым признать её право на существование в своём шкафу. Рано или поздно родители узнают всё от соседей. Мама и папа не самые общительные на этой улице, но новости, кажется, распространялись бы по городку со скоростью света, даже если б его населяли слепоглухонемые.
- «Что дальше?» - переспросил отец, откладывая вилку.
Да, более нелепого вопроса я придумать не мог. Правда, оправдание всё-таки есть: я ничего не придумывал. Оно как-то само. Что дальше? Как будто локомотив жизни можно как-то остановить… даже если на последней станции сошёл один человек, а ты не успел ему даже махнуть рукой.
- Если умирает кто-то тебе близкий…
- Тебя интересуют религиозная сторона? Юридическая? Так-с… с юридической стороны этот человек, если он, конечно, - папа загибал пальцы, - не твой родственник, совершеннолетний и владеет каким-либо имуществом, никак с тобой не соотносится. В противном случае он должен указать тебя в завещании...
Папа предпочитал наступать по всем фронтам одновременно – издержки профессии или издержки характера, доподлинно я не знаю. Вне зависимости от нелепости вопроса, от полков, которых против него выдвинули, будь то отряд французских SAS или, скажем, полк поваров-клоунов с бутафорскими носами и половниками, солдат у него всегда хватало и посылал он их в бой разом, сразу во все стороны.
- Нет, пап, - сказал я, уложив подбородок на квадратик салфетки, - Никаких завещаний, только предсмертная записка, в которой про меня ничего не написано. Какая-то другая сторона.
Папа прекратил играться с краешком скатерти и в упор посмотрел на меня.
- То есть у тебя и правда умер кто-то из друзей?
Я молча кивнул.
- Давай посмотрим, - когда от него это требовалось, отец мог быть предельно серьёзным. В смысле, ты мог упрашивать его быть серьёзным хоть целый день, а он в ответ будет метать в тебя бумажные самолётики, но когда речь заходит о вещах, с которыми, по его мнению, шутить не стоит, из него как будто выходил весь воздух. Тогда отец становился похож на сухофрукт, вроде кураги. – Прежде всего, мне очень жаль, что ты в таком возрасте кого-то потерял. Это плохо. Лучше бы ты потерял кого-то чуть пораньше, скажем, лет в восемь или девять.
Он строго посмотрел на меня поверх очков, и я, собиравшийся уже что-то вставить, изумлённо захлопнул рот.
- Я говорю «лучше бы», потому что со смертью лучше столкнуться гораздо раньше. Сейчас очень спокойное время. Очень спокойное. Юноши твоёго возраста, Антон, те, что жили во времена треволнений, уже могли бы назвать себя мужчинами – по сравнению с ними даже я казался бы сопливым юнцом. Например, обе мировые войны, когда танки интервентов сжигали мальчишки твоего возраста, и они же гибли под гусеницами, - он облизал губы, и не стал углубляться в тему. Вместо этого сказал: - А представь, каково приходилось сыну, скажем, фермера в эпоху Генриха третьего? Только вообрази – Англия, отца забрали в ополчение, старший брат ушёл в партизаны… всходы ржи вытаптывают регулярно солдаты, они же требуют от тебя, как от верноподданного короля, еды, да ещё засматриваются на твоих сестёр…
Я хмыкнул. Что и говорить, в истории мой отец ориентировался только по историческим романам, и принимать его слова на веру в этом направлении было бы опрометчиво.
- Кнопка…
- О, точно. Кнопка.
- Она умерла, когда мне было семь, и я, кажется, даже рыдал.
Кнопка была нашей кошкой, и она, как опустевший тюбик из-под зубной пасты, израсходовала все свои жизни под давлением пальцев времени. Умерла от старости, то есть. Это был последний раз, когда я плакал по-настоящему, искренне захлёбываясь слезами. После этого были, разве что, злые слёзы, когда меня первый раз побили, но и всё.
- Видишь ли, в то время ты, конечно, полностью осознавал, что Кнопа – живое существо. Возможно даже сравнивал её с собой. Но сейчас ты понимаешь, что смерть животного и смерть человека – разного порядка вещи. Иначе ты бы не обратился ко мне.
Я счёл возможным возразить. Не то, чтобы это было необходимо, но возразить мне хотелось:
- Тётя Элен, что живёт через квартал в том доме с зелёной крыше и двумя трубами, думает, что её собаки как люди. Она сама мне сказала. И собакам она даёт человеческие клички. Она думает, что один из псов её умерший муж. Но и он не так давно умер, так что она теперь не знает, что думать. Такая потерянная.
Папа провёл по лбу бумажной салфеткой.
- Сынок, мы сейчас говорим не о собаках и кошках. Кто умер?
- Томас.
- Тот…
- Тот странный мальчик.
- Наверное, зря я спросил. Смерть – это ужасная вещь. Необратимая. Но самое главное – победить её последствия. Понять, что они обратимы, даже если она нет. Понимаешь? Ни в коем случае не оставляй смерть своих друзей на плечах других людей. Ты обязан разделить всё бремя, которое она возлагает, с ними. Понимаю, это трудно, но ты по-прежнему остаёшься в мире живых, в мире, из которого постоянно кто-то уходит, и такая поддержка однажды потребуется и тебе.
Папа поставил точку долгим взглядом поверх очков, как делал, когда хотел донести до собеседника всю важность сказанных только что слов. Уверен, на работе этот приём прекрасно работал – тогда его лицо, лицо благодушного толстяка, становилось лицом человека, который знает, что говорит.
Мама где-то пряталась. Без сомнения, она слышала наш разговор. Она целыми днями упрашивает отца хоть немного отнестись к чему-то серьёзно, но когда папа переводит этот свой потайной переключатель, внезапно исчезает. Она не любит всё, что может помешать крепкому и здоровому сну. Она настоящая гуру подушек и простыней и весьма пренебрежительно отзывается о практиках осознанного сновидения, о жёстком режиме дня, о подъёмах в шесть утра и прочих, по её словам, «извращениях».
- Этих людей просто ломает, если они не идут против природы, - говорила она. – Держу пари, кто-то из них придумал ядерную бомбу и почтовые ящики на улице.
Когда кто-то напоминал ей о суровых буднях почтальонов, мама возмущалась:
- Неужели это так трудно - слезть со своего велосипеда, постучать в дверь и вручить письмо лично? Я готова угощать куском пирога и морсом каждого, кто пересилит себя и вскарабкается на наши три ступеньки.
Надо думать, хорошо, что она не афишировала это своё предложение, потому как звяканье колокольчика почтальона я слышу утром, между семью и восьмью, и маме приходилось бы тогда выбираться из постели на целых три часа раньше.
Против моего режима дня мама, однако, никогда не высказывалась. Я был ранней пташкой по натуре и поднимался в семь вполне свежим и выспавшимся. Наверное, смирилась ещё десять лет назад, когда следом за восходом солнца в моей кроватке затевалась возня. Должно быть, сейчас она отсыпается за все те годы, когда я выдёргивал её из постели раньше времени.
Помаявшись с два часа и так и не решив, чем заняться, я написал Саше. Погрузил – снова – всю свою решимость в кузов, открыл окно в прохладный полдень – когда я волнуюсь, где-то в районе горла начинает перехватывать дыхание. Сегодня облачно, кажется, вот-вот начнёт накрапывать дождь. Наблюдая в окно, как катаются по небу валики туч, я повторил вчерашнее сообщение - знак вопроса, ставший чем-то вроде пароля. Не знаю, что он значил для Сашки, для меня он означал примерно то, что сказал недавно папа: «ты обязан разделить бремя…»
Подождав с пятнадцать минут ответа, я позвонил, и, когда она взяла трубку, спросил:
- Как ты?
- Не могу перестать думать, - ответила Сашка.
- Я тоже, - признался я.
С Томасом она была знакома ближе, чем я. В каком-то роде он оставался для меня загадкой, ребусом, разгадать который не хватало мозгов. Они же росли вместе, всю жизнь дверь-в-дверь. Так что вопросом, который не давал мне покоя, Сашка должна была задаваться куда как глубже.
- Кремация сегодня, - сказала она. Сверилась, должно быть, с часами на стене, и закончила: - Как раз сейчас. В Соданкюля есть крематорий, Томаса… тело увезли туда.
- Какой крематорий?
Я отчего-то так перепугался, что едва не выронил телефон. Слово это казалось потусторонним, будто не принадлежащим этому миру.
- Тело сильно обгорело, - тем временем говорила Сашка. - Почти сто процентов кожи. Кремация здесь – наилучший вариант. Пусть огню достаётся всё, до последней косточки.
Я в очередной раз задался вопросом, как она это переносит. Судя по голосу, Сашка была в порядке. Она редко улыбалась, никогда не шутила, и я внезапно подумал, минус пять на улице или минус двадцать пять, по внешнему виду снега, на глаз, ты вряд ли поймёшь. Снег не может стать более белым.
Я сказал, быстро, не давая себе опомниться:
- Ты дома? Я могу заглянуть, прямо сейчас… если твои родители не против.
В трубке установилось молчание, ровно на пять секунд, словно давая время мне передумать и отказаться от своего опрометчивого желания. Потом Сашка сказала:
- Приходи, если хочешь. Мне всё равно. Можем посмотреть на окошко Томаса и представить, что он всё ещё там…
Может, и впрямь всё равно. Насколько я помнил, в школе Сашка мало с кем  общалась. В кружке девчачьих сплетен она чувствовала себя лишней, мальчишки не брали её в свои шумные игры, а когда вплотную подошёл переходный возраст и седьмой класс, начали зубоскалить в её сторону. Естественно, когда рядом не было Томаса. Томас мог отсечь любые поползновения в сторону своей подопечной одним движением брови. Он никогда ни с кем не дрался, но при любом накаливании обстановки неизменно остужал её, превращаясь в само ледяное спокойствие. Когда он так делал я всегда вспоминал джедаев с их «Это не те дройды, которых вы ищете».
- Похороны в четверг, - сказала мне Сашка, когда я свернул на ведущую к её крыльцу дорожку и юркнул от моросящего дождя под навес веранды.
Отсюда действительно виден дом Тома. Это деревянное строение всегда казалось мне жутко несуразным. Собранное из просмолённых и потемневших от времени досок, оно стояло на брёвнах-сваях, что под прессом дома медленно уходили под землю, рассыхались и стачивались, как карандаши. Говорили, что этот дом очень старый: когда-то все дома в окрестностях ставили на сваи, так как озеро и протекающая по оврагу речушка имели свойство весной выходить из берегов. Но это казалось мне сомнительным – овраг был просто заросшей кустарником трещиной на теле земли без малого сто пятьдесят лет. Так, во всяком случае, считали старожилы. Вряд ли деревянный жилой дом способен простоять два века; господин Гуннарссон, отец Томаса, говорил то о девяноста годах, то о ста сорока – у меня сложилось впечатление, что он сам точно не знает, когда был построен его дом.
Казалось, будто само Время полюбило присаживаться на скат крыши (непременно правый), отчего дом и просел на правую сторону чуть больше, и просесть ещё сильнее ему мешали подпорки из кирпичей. С коньков крыши свешивался пронзительно зелёный мох, на чердаке, открытым ветрам с северо-запада, каждое лето вили гнёзда журавли. Был год, когда чердак пустовал, но в основном там гнездились крикливые птицы. Томас говорил, там можно найти четыре покинутых осиных гнезда, и одно даже спустил мне показать. Выглядело оно действительно круто. Под домом, между сваями и подпорками, скопилась целая коллекция всякого хлама. Там были грабли и лопаты, были доски и старые стулья, проржавевшие насквозь цепи и мешки с удобрениями.
Родители Томаса не протестовали против дома на дереве, потому что их собственный дом мало чем от него отличался. Мои протестовали, но достаточно вяло, и я благоразумно не торопился рассказывать им всё.
Наверное, следовало зайти и выразить родителям Томаса сочувствие, но я не мог собраться с силами, чтобы это сделать. Я боялся спросить у Саши, заходила ли к ним она, и вместо этого задал другой вопрос:
- У тебя кто-нибудь когда-нибудь умирал?
- Бабушка. Два года назад. Похороны – это самое ужасное, что есть на земле. Этот обряд… он отвратителен.
На Сашкиной веранде была будка без собаки (их пёс умер несколько лет назад, а нового они так и не завели), в ней – склад инструментов, которые все вместе звякают, когда будку задеваешь ногой или пытаешься на неё присесть. Где-то за занавесками в окнах горел свет, точно за закопченными стёклами в керосиновой лампе. Он притухал, когда в недрах дома кто-то из Сашкиной родни проходил мимо источника света.
Сашка в джинсах, водолазке и куртке, которую накинула на плечи не вдевая в рукава руки.
- У меня бабушка и дед в Питере, - сказал я. - Одни. А вторые давно уже умерли. Ещё до моего рождения. Я видел только фотографии.
- Я говорю тебе, что похороны – это ужасно, - Сашка бездумно смотрела на мокнущий сад, на качающиеся под массой влаги листья гибискуса. - Я не хочу туда идти. Ни туда, ни на поминки.
Заткнув пальцы за пояс, я прошёлся к краю веранды, сплюнул на куст розовых цветов. Не знаю насчёт родителей Саши, но мои родители с родителями Томаса были не знакомы, так что на поминках им делать нечего. Хотя, Том иногда забегал ко мне в гости, но мои родители – не такие люди, чтобы ходить на поминки к малознакомым людям. Они терпеть не могут грусть. Кажется, иногда боятся этой грусти и паникуют зазря. Бывает, когда день ниспадает в вялый, апатичный вечер с точками светодиодных фонариков во дворе, папа включает Led Zeppelin и гоняет по гостиной кошку, преследуя её моей машинкой на радиоуправлении. Из машинки я давно уже вырос: она старая и не поворачивает налево, но папа из неё не вырастет никогда. Это его способ убивать грусть, даже когда её, собственно, и нет, а есть благоприятная для её возникновения обстановка. Но ведь вишнёвое дерево не означает спелые вкусные вишни – на дворе может быть зима. Папка говорит, что и уехали-то мы из России только потому, что у мамы в дождливые дни начиналась депрессия.
Нам же присутствовать придётся. Мы уже не дети, которые всюду с родителями или с опекунами, кто-то уже повернул наши рукоятки самостоятельности по часовой стрелке и поздно крутить их в обратную сторону. Вместе с самостоятельностью у нас появились обязанности. Я думал, как бы донести это до Александры, когда она сказала:
- Давай проберёмся ночью к ним в дом и спокойно попрощаемся. Оставим записку, что зашли чуть-чуть пораньше, так как не хотим присутствовать на официальной части, и…
Она была, как обычно, абсолютно серьёзна.
На мой взгляд, Сашка куда лучше любого другого подростка подходила к обстановке похорон. Только и работы, что облачить её во всё чёрное. А выражение этого лица как нельзя лучше подойдёт к данному мероприятию. Но я промолчал.
- Тебе действительно этого хочется?
Я хотел сказать «находиться в одной комнате с мертвецом, почти совсем одной», но сумел сдержать язык за зубами.
Губы девушки представляли собой одну тонкую линию.
- Я собираюсь так и сделать. Ты со мной?
Я кивнул. Не знаю точно, почему, но я готов был пойти на такую авантюру. Томасу она бы понравилась.
- Я хочу на днях взять велосипед и доехать до Земляной дыры, - прибавил я.
- Зачем? – неожиданно насторожилась Саша.
- Точно не знаю. Посмотреть…
Никто из нас и никогда не ходил туда в одиночку. Во-первых потому, что она находилась в самой чаще Котьего загривка, там, где сквозь спутанные ветки проглядывала большая вода и было слышно, как дикие утки осуществляют свой ежедневный транзит, трип по озёрам страны, приводняясь и взлетая в облаке брызг. А во-вторых потому, что залезая в нору, как животные, мы будто вызывали к жизни что-то жуткое и тёмное, почти первобытное, нечто, что роднило современного ребёнка с сотовым телефоном, синяками под глазами и компьютерными играми на уме с первобытным малышом, что выглядывает из убежища в загадочную ночь. Не знаю, ютилось ли оно в нас, или в каком-нибудь тёмном уголке земляной норы, но мы страшились этого чувства. Мы держались друг за друга, когда спускались по истёршимся ступенькам, и таким образом каждый как бы напоминал другому: «не теряйся».
Сашка чуть ли не с испугом смотрела на меня.
- Там не осталось почти никаких следов, Антон. Всё убрали. Только горелое пятно – вот всё, что осталось. Господин Аалто сказал, что он хочет сравнять Земляную Дыру с землёй, чтобы она не стала местом паломничества для таких, как мы.
Господин Аалто представлял местное управление полиции. Это был усатый, дородный, тяжёлый на подъём мужчина, который, казалось, насквозь пропитался духом Шерлока Холмса, Коломбо и Эркюля Пуаро. Его хотелось назвать джентльменом и никак иначе. Чтобы стать героем книг, в первую очередь ему требовалось несколько больше преступлений, чтобы их раскрывать. Всё, что случилось в последний год в нашем городке и что требовало бы вмешательства полиции, можно пересчитать по пальцам одной руки. Кроме того, Аалто не помешало бы немного больше рвения в работе: по слухам, дело о похищении его же собственной фуражки, которую он оставил болтаться на руле велосипеда, пока уединялся за угловым столиком в «Каждодневных Радостях» с эспрессо и булочками, заведённое уже полтора года назад, с того времени, как Аалто допросил всех свидетелей, не продвинулось ни на йоту.
Однако, он был хорошим человеком. Говорило об этом хотя бы то, что когда на город опускались сумерки, офицер Аалто пускался в затяжное путешествие по вверенному ему участку на скрипучем, громоздком велосипеде, только чтобы поинтересоваться, как дела у его подопечных и как себя чувствует гипертония тётушки Тойвонен. Выйдя на кухню, можно увидеть, как скользит по стёклам свет его прожектора.
Я насупился.
- Не совсем понимаю, при чём здесь какие-то паломничества. Мы с Томасом были друзьями, и я хочу посмотреть, где он умер... Сашка, ты чего? Только что сама предложила влезть в чужой дом…
- Да знаю я, знаю, - Александра вцепилась в дверную ручку, как будто та могла своей формой передать ей какие-то ответы. Пальцы оставляли на лакированном дереве влажные следы. - Но это другое.
- Другое… я вижу, - я был самим мистером Подозрительность. Александра никогда не позволяла безнаказанно называть её Сашкой – этим мальчишеским именем, которое я привёз с собой с родины. Следом за мной её пытались так называть другие мальчишки(но не Томас), и для каждого у неё находился ледяной взгляд или тычок. И где, спрашивается, мой? Может, девочке сейчас действительно не до того, но совсем не реагировать на то, из-за чего в прошлом было пролито столько крови…
Я уже всё для себя решил.
- Я всё равно хочу туда съездить.

Глава 4. Сворачивается в Трубочку Язык.
В этот понедельник, почти как в предыдущий и уж точно – как в следующий – ребята идут в школу с предвкушением скорых летних чудес. Май заканчивался на тёплой, изредка подмокающей, ноте, но главное не погода, а то, что текущая дата очень скоро подползёт к нижнему краю календарного листочка. Наступает прекрасное время. Преподаватели рассказывают что-то хорошее, иногда даже весёлое: в общем, треплют языком, на широкую руку транжиря учебное время. По рукам ходит большое красное яблоко, и каждый делает по укусу. На задней парте шелестят обёрткой от шоколадки. Все форточки распахнуты, тёплый ветерок шелестит страницами учебника, листает их, будто пересчитывая. Осталось каких-то двадцать две страницы...
Школа у нас маленькая. Никаких амбиций – всего один этаж, десять аудиторий, учительская и спортивный зал, сонное здание, похожее по форме на развалившуюся на диване кошку, или на ломтик сыра. В таком можно учить детей быть добродушными фермерами и классными соседями, которые в выходной день по утрам ковыряются в автомобильном моторе и слушают блюз, а по вечерам, пошатываясь, возвращаются из пабов.
Учится здесь человек сто пятьдесят, не больше. В третьем классе – так и вообще почти никого, из обычных для каждого года «Эй» и «Би» остался только «Эй», да и тот неполный. Папа рассказывал, что десять лет назад здесь была жутко нервная ситуация со Швецией, назревал кризис, и поэтому местным парам было не до детей. Опасались за крышу над головой, надо полагать…
Так что у нас можно здороваться за руку со всеми подряд, не разбираясь, с кем здороваешься, а то, что ты переехал из России, знает, кажется, каждый второклассник, не говоря уж о старших ребятах.
Сегодня класс был непривычно тих. Известие облетело уже всю школу, прямо сейчас, в первые пятнадцать минут первого урока, новость пересказывали тем немногим, кто всё вчера и позавчера просидел за компьютерными играми. Все знали, что мы с Томасом дружили, но мальчишкам никогда не хватает такта, чтобы выразить сочувствие – мне это знакомо не понаслышке. Все просто  сидели и молчали, но по затылкам было видно, как внимательно они за мной наблюдают, как фиксируют каждый вдох и выдох. Разговоры велись на отвлечённые темы, смех звучал нервно и резко, как звук пилы, наткнувшейся на гвоздь. Наверное, что-то подобное было в классе Саши. Я от всей души желал ей её обычного душевного спокойствия.
Сегодня всего четыре урока, но тянулись они так, будто каждый академический час мечтал стать не то, что полным часом, а отдельным, самостоятельным днём. Когда нас наконец отпустили, я смылся от желающих «поболтать», наивно полагающих, что я не разгадаю их желание выяснить, каково это, потерять лучшего друга, и, кипя от возмущения, отправился с доской под мышкой катать в пуле.
Скейт, а особенно неминуемые с него падения, не раз помогали мне снять стресс.
Пул представлял собой давным-давно не работающий бассейн с останками фонтана посередине; всё вместе это напоминало увядший цветок с посеревшими от времени лепестками. Вокруг раскинулся тенистый парк с крашенными в синий и зелёный цвет скамейками и тяжёлыми каменными урнами. Никто не знал, почему до этого фонтана до сих пор не дотянулись длинные руки градоправителей, но, что до меня, это и к лучшему. По пустому бассейну удобно было раскатывать на скейте, он имел покатые стенки, а швы между плитами, которыми выложено дно, можно почувствовать, разве что пройдя по нему босиком.
На краю пула сидела Клюква, я помахал ей рукой.
Клюква лет на пять младше меня, она напоминала маленького ногастого сверчка. Познакомились мы на этом же самом месте почти год назад, когда я отбил её у каких-то местных подрастающих хулиганов и помог отнять котёнка, которого те взяли в заложники.
- Все зовут меня Клюквой, - сказала она тогда. Без всяких признаков застенчивости сказала и протянула свою маленькую белую ладошку, которую я осторожно пожал.
- Очень хорошо. Я буду звать тебя так же.
С тех пор я часто находил её здесь, собирающей в траве каких-то букашек, играющей на телефоне в игры или смотрящей там же мультики, так, что, следуя по тенистой тропинке со скейтом под мышкой, можно заранее слышать вопли мультяшек. Поначалу я смотрел на неё с раздражением: не хватало ещё, чтобы какая-то соплячка таскалась за мной и компрометировала перед сверстниками. Но она всегда присутствовала здесь будто бы случайно, не канючила, не задавала глупых вопросов, просто сидела и занималась своими делами. Или бродила по округе, рассказывая себе под нос какие-то истории. Когда я приходил кататься не один, а в компании Джейка или Фила, даже не поднимала глаза: по курносому носу ползали зайчики от экрана. Так что в конце концов я начал здороваться сам.
- Привет, Клюква! -  кричал я, и тогда она отвечала: махала рукой или что-то бурчала себе под нос. А если игра была не такая интересная, то поднимала глаза, смотрела на меня долгим загадочным взглядом, каким могут смотреть, например, летучие мыши, и говорила: «Привет, Антон».
В тот, первый день, когда мы познакомились, за котёнком потом пришли родители малышей, которых я своей руганью на русском довёл чуть не до слёз. Оказалось, котёнок кочевал по рукам вовсе не в том порядке, в котором я предполагал, и причины и следствия следовало поменять местами. Когда я повернулся к малявке за разъяснениями, та спокойно сказала:
- Я просто увидела его и решила с ним поиграться. Кроме того, этот Йонсен – надутый дурак. Не представляю, зачем ему котёнок.
- Ух ты! – восхитился позже Томас. – Настоящий злой гений! Как мегамозг или Карл Безумный. Сделает всё, чтобы получить желаемое, даже если понадобиться кого-то использовать. А ты, наивный малыш, и рад помочь - потворствовать распространению мирового зла.
Так и сказал – «потворствовать». Не знаю, где Томас брал такие слова… нет, вернее, знаю – из книжек и Википедии, но у меня, например, подобное никогда не задерживается в памяти.
Томас, в отличие от меня, сразу раскусил Клюкву. А она почувствовала родственную жилку в этом длинном, тощем, лохматом подростке, и пока я катался, падал и получал травмы, как настоящий гладиатор, эти двое вели длинные интеллектуальные беседы, точно… да-да, пресытившиеся зрелищем патриции на зрительской ложе.
Томас иногда ходил со мной в пул или на конюшню, но никогда не попробовал сам заняться каким-нибудь спортом.
- Спорт – это для таких, как ты, - говорил он спокойно. – У меня не хватит ни времени, ни терпения, чтобы им заниматься.
- А читать Шекспира на английском языке у тебя, значит, терпения хватает? – язвительно говорил я.
- После Шекспира не болят мышцы и не хочется немедленно лечь в могилу и умереть, - веско сказал мой друг.
На самом деле, я хотел ему припомнить не Шекспира, а том, который один раз видел у Томаса на столе. И не припомнил только потому, что не смог точно вспомнить название. Что-то вроде «Кадастровый реестр земельных участков». Ужас, правда?
Томас никогда мне не говорил, кем хочет стать. О том, кем они хотят стать в будущем, могут, наверно, рассуждать только маленькие дети: у подростков моего возраста в голове только ветер и ничего, кроме ветра. У меня там был спорт: собственно, принципиального отличия от ветра я не видел. У Томаса же там была целая тысяча разных вещей, но стремления заниматься чем-то конкретным там не прослеживалось.
Я швырнул скейт на дно бассейна и нагнулся завязать шнурки. Спросил:
- Как дела?
- Ха-ра-шо, - нараспев сказала Клюква.
Сейчас она поймала какого-то кузнечика, оторвала ему ноги, чтобы тот был поспокойнее, и рисовала на экране мобильника вокруг него дом с трубой, вазой на окне, огромной спутниковой тарелкой и даже сараем.
- Как поживают твои друзья?
Это было чем-то вроде нашей словесной игры. Клюква была человеком, который не нуждается в друзьях.
- Как толстые грязные поросята в хлеве, - обычно отвечала Клюква.
- В хлеву, - поправлял я.
- И там тоже, - парировала Клюква. – Поросей полно везде.
Сейчас она сказала коротко:
- Не знаю.
Я чуть не запутался в шнурках. Что случилось с этим миром, если даже Клюква упускает шанс посмеяться над своими одногодками... и заодно помочь мне немного развеяться?
Есть люди, которые замыкаются в себе, когда происходит нечто, что размешивает кашу в их котелке. Им нужно сначала съесть эту кашу, не смазывая её маслом отвлечённого общения. Я лично с одним таким знаком… точнее, был знаком. Я же — другое дело. Когда что-то происходит, я разговариваю даже с придорожными булыжниками. Я разговариваю, разговариваю и разговариваю, даже если темой разговора послужит колонка для домохозяек из местной газетёнки. Сейчас как раз Томас стал причиной моей чрезмерной общительности. Не знаю, приятно ли это ему или нет, но ничего с собой поделать не могу.
- Слушай, Антон, - Клюква аккуратно отложила телефон, и смертельно раненый кузнечик пополз в сторону газона. - Хочу тебя кое о чём спросить. Только пообещай, что не будешь надо мной смеяться.
- Обещаю, - сказал я так, как может сказать взрослый маленькому ребёнку. Разве что, по головке её не похлопал.
И сейчас же получил удар под коленную чашечку. Глаза Клюквы пламенели, рыжие волосы превратились в живой огонь. Веснушки как будто бы стали больше. Ноги у неё обуты в колготы и легкомысленные сандалии на тонких ремешках, но намерения были самые тяжёлые.
- Обещай!!!
Она наступала на меня, сжав кулачки.
- Клянусь, - повторил я, на этот раз совершенно серьёзно. - Зачем пинаться-то? Я тебя понял и выслушаю.
Клюква сразу же оттаяла. Выставила вперёд нижнюю губу, будто бы размышляя, как сформулировать для меня вопрос. Но на самом деле, всё у неё давно уже было сформулировано. Такое зло, как Клюковка, никогда не бывает стихийным. Это концентрированное маленькое зло, у которого всё просчитано до мелочей на десяток шагов вперёд.
- Вот послушай: ты общаешься с теми, кто такого же возраста, как ты, и даже иногда со мной, хотя я младше тебя аж на пять лет. Малыши играют с малышами — все довольны. Только я одна не знаю, с кем поиграть. Всех этих из второго класса хочется только обзывать. Да и то не долго — они чуть что, сразу в слёзы, - она немного помолчала и довольно неожиданно закончила: - Значит, я такая одна?
Я пошаркал ногами. Посмотрел вверх, где на фоне заполненного каштановыми листьями и облаками неба проносились жуки  и стрекозы.
- Ты же сама не хочешь с ними общаться.
- Они все жутко тупые, - сказала она, а потом внезапно призналась: - Вот ты ничего. Ты хоть и набиваешь себе шишки, как настоящий маньяк, но говоришь, вроде бы, как нормальный. Томас тоже хороший. С ним можно болтать хоть весь день.
Я не стал ничего ей говорить про Тома. В любом случае, малявке ещё рано знать о таких вещах, как смерть, даже если она каждый день собственноручно лишает жизни по десятку букашек.
- Дети взрослеют очень быстро. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как они тебя нагонят.
- Значит, я топчусь на одном месте? Значит, когда-то я всем буду казаться круглой дурочкой?
- Нет, ну что ты! - я растерялся. - Просто... со временем развитие замедляется и... слушай, я не знаю точно. Я просто хотел сказать, что всё так или иначе приходит в норму.
- Мама говорит, что я должна играть с другими детьми. Иначе я превращусь однажды в камень. Просто пойду куда-нибудь играть как всегда сама с собой и стану камнем.
- Нельзя так говорить... наверное, - я не был уверен. Мама Клюквы имела полное право говорить своей дочери всё, что захочет. Тем более, что она должна быть хорошим педагогом. Маму Клюквы знали под именем Азалии Маркенсон, она обладала глубоким красивым голосом и вела около года назад на местном радио передачу для детей, в которой рассказывала сказки. По одной сказке каждый четверг. Называлось это действо «Вечер историй для Киттила». Все сказки, как говорили, она читала по памяти, достаточно вольно играя со словами и иногда добавляя туда деталей для атмосферы. Кроме того, атмосферы добавляли всякие подручные средства, которые тётя Азалия использовала в своих постановках: звук, который получался при соприкосновении двух округлых камешков, изображал стук костей и мог напугать любого ребёнка до колик. Песок в бутылке был песком, который скрипел под ногами Синдбада Морехода. Было ещё множество звуков, источник которых мы не могли идентифицировать, но звучали до ужаса правдоподобно. Закрыли передачу не потому, что закончились сказки, а потому, что получили некоторое количество жалоб от встревоженных мам, которые  выключали радио перед рыдающими и трясущимися от страха малышами. Зато мы, ребята постарше, были порядком расстроены - ничего так хорошо не держит тебя дома в четверг, как хорошая страшилка по радио.
Я подумал о нелёгкой судьбе Клюквы. Ей наверняка пришлось слушать все не вышедшие в эфир сказки, и великодушно сказал:
- Если хочешь, мы будем с тобой общаться. Ну, в смысле, я больше не буду делать вид, что ты моя знакомая малявка... при условии, что ты не будешь втягивать меня во всякие дурацкие игры с насекомыми - мне есть, чем заняться.
- Ты и Томас?
- Нет, я и... и Сашка, - я подумал, что Клюковке не помешает немного женского внимания. - Помнишь Александру?
- Вы с ней на шабаш, что-ли, летаете?
- Ещё чего, - буркнул я. - Никуда я не летаю. Но запомни одно: в камень ты ни за что не превратишься. Всё это самая настоящая чушь.
Я подумал о Томасе. Мы, друзья, были всегда рядом. Может, кто-то из его школьного окружения его и не понимал, но всегда был я и Сашка, и несколько наших общих приятелей,  всегда готовых выслушать и поддержать. Даже дурацкими, местами зубоскальными, Томасовыми стихами мы гордились, как своими. Что-то помешало ему жить дальше. Я должен выяснить, что это было, не ради праздного интереса, а потому, что должен. Потому, что такая дружба просто не может кануть в никуда.
- Думаю, обойдёмся без этой твоей Александры, - после недолгого раздумья решила Клюква. – Если ты позволишь считать себя моим другом, мне будет не так тяжело общаться со всякими козлами и прочим животным миром. Только пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста – она требовательно взглянула на меня – никогда на исчезай. Никогда.
- Непременно, - великодушно сказал я. Мне даже не приходило в голову, что я могу куда-то исчезнуть.
Дорогой обратно я думал о Клюкве. Удивительно, чтобы ребёнок её возраста задавал такие вопросы. Удивительно, чтобы ребёнок вообще задавался такими вопросами. Но она и правда не похожа ни на кого из своих одногодок. И я, как немного повидавший мир (самую чуточку; раз в год мы с родителями срывались на машине в Питер, и путешествие через одну страну и краешек другой, позволяли мне считать себя путешественником), мог со всей ответственностью заявить, что этой малявке будет трудно найти себе место в нашем городишке. Более того, среди всех известных мне профессий для неё не было подходящей. Может, когда-нибудь Клюква будет сниматься в кино. Или станет сказочницей, даже лучшей, чем её мама.
Да, положительно лучшей.

Глава 5. Элегия Одиночества на Скрипучих Ступенях.
Я совсем уже задремал, накрывшись от света «Жизнью мальчишки» Роберта Маккаммона, как зажужжал мобильник.
- Время, - поведала мне Сашка. Помолчала с четыре секунды и поинтересовалась: – Мой звонок никто не слышал?
- Мама дрыхнет, как сурок, - сказал я.
- Хорошо. Жду тебя под «тем светом».
Я принялся торопливо собираться.
«Тем светом» у нас назывался потусторонне моргающий фонарь на углу улицы. Он моргает уже почти два года. Парочка домохозяек с нашей улицы писали управителю письмо с просьбой наконец починить этот фонарь, но всё, чего они добились, это расплывчатого ответа о том, что «установить причину аномалии пока не удаётся». По словам управителя, в фонаре стоит полностью исправное оборудование, которое почему-то не желает работать как нужно. Да и лампочку там менять тоже пробовали…
Томас всегда говорил «на том свете», при этом слегка ухмыляясь. Александра упрямо говорила «под тем светом», аргументируя, что так правильнее. На мой взгляд, она просто подозревала, что выражение «встретимся на том свете», сказанное её тихим и абсолютно серьёзным голосом, будет звучать несколько жутковато.
Папа смотрел телевизор, и я, проходя через гостиную, сказал ему, что иду наружу встретиться с Сашкой.
- Уже интересуешься девочками? – одобрительно спросил он.
- Не совсем, пап, - сказал я. – Мы просто поболтаем.
Он проворчал что-то вроде «с этого-то всё и начинается».
Наверное, Сашка бы не одобрила такой вопиющей беспечности, так же как и не одобрили бы её герои моих любимых книг. Никто и никогда не предупреждает родителей, когда выходит из дома творить не совсем законные вещи. Но я считал, что дорос уже до того возраста, когда нужно думать своими мозгами, и мозги мне подсказывали, что родители, убаюканные атмосферой финского городка, в котором ровным счётом ничего не происходит, и неусыпным надзором офицера Аалто, не будут против, если я ненадолго отлучусь в одиннадцатом часу.
Я влез в ботинки, наспех заправил шнурки. Поколебался насчёт куртки, но в конце концов решил, что лишней она не будет. И не прогадал: снаружи вновь накрапывал дождик. Холодные капли обожгли руку, когда я провёл ей по перилам веранды.
Александра ждала там, где мы договорились. Вокруг странного фонаря буйно росли ромашки, их лепестки загибались в обратную сторону под тяжестью дождевых капель. Фонарь моргал: щёлк-щёлк, включится-выключится, поработает с пару минут и снова принимается за свои многозначительные подмигивания.
Саша сверилась с наручными часами, сказала:
- Пойдём.
Насчёт того, как мы попадём внутрь, у меня вопросов не возникло. Окно Томаса выходило во двор с крошечным фонтаном, садовыми гномами, теплицами с помидорками черри и кустами, на которых к середине лета наливались сочным красным и пронзительным жёлтым стручки перца. Ясной ночью там всё заливало лунным светом, и если смотреть из спальни, кажется, что внизу раскинулся инопланетный пейзаж с дюнами из застывшего подземного шлака. Так кажется, даже если смотреть снаружи: дом Томасовой семьи напоминает космический корабль из произведений фантастов середины прошлого века, золотого века фантастики. Сейчас место космических кораблей занимают биотехнологии: о них тоже читать интересно, но я скучаю по путешествующим среди звёзд громадам, по инопланетным чудовищам в трюме и креозотному сну. А звание «Космический карго» до сих пор бередит фантазию, даже если подросшими мозгами понимаешь, что всё это ерунда: не может быть на космических кораблях никаких карго. Даже на торговых. Даже на тех, что сошли ещё с Земных верфей, а не с верфей Колоний. Если и будут они когда-нибудь, космические корабли, которые смогут улететь дальше, чем до земного спутника, там уже не будет рук на штурвале, а будут мозговые сигналы и беспроводной модуль. И звания с должностями станут другими. Если вообще сохранится в двадцать каком-то веке такая формальность, как звания. Боже, космические пираты, какая нелепость!..
Дорогой Александра мне рассказывала:
- Вчера вернулись его родители. Привезли урну. Она... на самом деле большая, ты знаешь? Его отец и водитель катафалка затаскивали её на крыльцо вдвоём, а потом долго отдыхали на веранде. Курили.
- Ты за ними шпионила?
Нет ответа. Я наблюдаю, как лопатки Саши взрезают её дождевик, как по рукавам скользят дождевые капли.
- Почём ты знаешь, что он в комнате... в своей комнате?
Саша пожала плечами, и я понял, что никакого плана у нас нет. Забраться в чужой дом — это не план. Забраться в чужой дом — это авантюра.
От света фар двух едущих навстречу машин мы прятались в кустах. Это мог быть пикап офицера Аалто, который в дождливые ночи предпочитал велосипеду старое пахучее сидение и лёгкий джаз на волне Тампере. Но даже если это был не он - не нужно, чтобы посторонние о нас знали. Дети на улице после захода солнца не могут вызвать в людях ничего, кроме любопытства.
Второй этаж, но мы с Томом бессчетное количество раз проникали в дом после того, как все ложились спать, и поднимались к нему тихо, чтобы никого не побеспокоить. Не то, чтобы мы любили гулять допоздна, хотя случалось. Иногда я оставался у него ночевать, а ночные вылазки для двух ребят — самое интригующее, что может быть на свете.
На самом деле, нигде, кроме комнаты Томаса, урна быть не могла. Дома у Гуннарссонов необыкновенно тесно, в коридоре целый миллион вещей, начиная от электропилы и газонокосилки, и кончая искусственной ёлкой, гладильной доской, свёрнутым в рулон ковром. Всё, что нельзя оставить под домом - в прихожей, а так же сложено вдоль перил на лестнице. Гостиная огромная и светлая, с четырьмя аквариумами, самый большой из которых стоит на возвышении по центру, затмевая даже телевизор. Томас утверждал, что всех этих рыб купили лично ему, он знал особенности всех видов и вёл строгий счёт: сколько и каких рыб живёт в каждом аквариуме, брал пробы воды и лично торжественно затопил замок, который ему подарили на одиннадцатый день рождения. Если урна будет в гостиной, нам очень повезёт. Но её там не будет. Слишком много воспоминаний, слишком много хороших тёплых вечеров прошло в мягких скрипучих креслах среди этих аквариумов, вечеров, наполненных солнечным вкусом домашней газировки и запахом слегка застоявшейся воды. Любимые фильмы и мультики, которые мы видели уже десятки раз, приобретали новый мистический оттенок, если смотреть их сквозь шевелящиеся плавники и стремящиеся вверх пузырьки с воздухом. Особенно если это фильмы про подводный мир.
Дом выплыл из сумерек, тих и тёмен, игла в вене мирового космоса, бесконечно струящегося куда-то пространства. Несчастье он прятал глубоко внутри, невзрачный человечек на вечеринке среди веселящихся людей. Справа и слева огни, дома мерцают, как будто кораллы. У Тойвоненов поздний ужин, когда кто-нибудь из них проходит мимо окна, длинная тень падает на палисадник семьи Гуннарссон.
Я знал, что ложатся спать они всегда очень рано, как будто разряжались какие-то внутренние аккумуляторы, но сердце вздрагивало при каждом звуке.  У соседей слева – забыл, как их фамилия, - свет с веранды плясал, вновь и вновь подвергаясь атакам многочисленных насекомых.
Под ногами мягкий травяной ковёр, потом гравий дорожки, потом снова трава… Мы с Томасом крались тут в ночи, как воры, сотни раз: заблудиться было бы так же сложно, как потерять в чашке с чаем чайную ложку. Саша встала, держась за одну из свай, на которую опирался дом, а потом её ноги перестали касаться земли: здесь высилась пирамида из жестяных бочек, наполненных стружками и чем-то сыпучим. Всему этому положено находиться под домом, но, словно сдобренное дрожжами тесто, оно выдавилось наружу уродливым наростом. Когда-нибудь мусор из-под дома Гуннарссонов захватит весь город.
- Сашка! - зашептал я. И больше ничего не сказал. Она распахнула окно в гостиную и исчезла, как чёртик, нырнув в свою табакерку. Я полез следом.
Запах слегка застоявшейся воды, который всегда действовал на меня успокаивающе, теперь почему-то вызвал только дрожь в пальцах. Я боялся, до ужаса боялся… даже не столько господина Аалто, сколько выражения, с которым будут смотреть на нас родители Тома, если вдруг обнаружат. Вряд ли объяснение Саши их утешит.
Аквариумы плавают в сумраке, как осколки айсберга. Тиканье часов аккуратно делит тишину на равные промежутки. Как я и предполагал, ничего похожего на урну.
- Сашка! – я перехватил её рукав, когда она потянулась закрыть окно. - Что, если нас поймают!
- Ты потише вопи - она посмотрела на меня холодным, как трамвайные рельсы зимой, взглядом. –  И зови меня Александра.
Сейчас в её претензиях было зерно здравого смысла. «Саша» звучит в этой деревянной коробке почти как звон колокола.
- Разувайся, - продолжала приказывать Саша. - У нас мокрая обувь. Придётся ещё здесь прибраться, когда будем уходить.
То, что мной так запросто помыкает девчонка, я решил оставить без внимания. Эта девчонка говорит ужасно дельные вещи, как будто каждый день после ужина забирается в чей-нибудь дом. А из меня вот лазутчик так себе. Помимо обуви, Саша стянула с себя дождевик: он имеет тенденцию предательски хрустеть, кода двигаешь руками или плечами; и стала похожа в своей жёлтой водолазке на очищенный банан.
Дом вымер как будто бы не частью, а весь, целиком. Зеркала занавешены, рыбы в аквариумах стоят на одном месте - вмёрзшие в лёд доисторические существа. Разве что вяло шевелят плавниками. На каждый шаг дом должен отзываться ласковым бормотанием: старое дерево, рассохшееся, или напротив, размокшее от сырости, становится ужасно разговорчивым, но Саша, похоже, знает, что делает. Я сам знал о некоторых «слепых» пятнах, что послушно держат язык за зубами, когда на них наступаешь, но Сашка знала о куда большем их количестве. В одном месте она, вытянув ногу, передвинула толстый коврик и осторожно перенесла на него вес своего тела, в другом совершила умопомрачительный прыжок вперёд и сразу же куда-то вправо, в третьем перелезла через стол. Кое-где считала шаги. Я превратился в прилежного ученика каллиграфа... во всяком случае, очень старался, и хотя дощатый настил, и, - особенно! - лестница  иногда выводили под моими шагами рулады, дом оставался тих.
Я выглядывал в каждое окно, мимо которого мы проходили, просто чтобы глотнуть немного внешнего мира. Старик Тойвонен курил на крыльце: его трубку не спутаешь ни с чем. Он закрывал чашу ладонью, дожидаясь, пока дым не повалит даже у него из ушей, после чего разводил пальцы, делая глубокую затяжку, и выглядело это примерно как извержение вулкана.
Гостиная — будто дряхлый пёс со своими всхлипами и вздохами, и коридор за ним взял на себя все функции хвоста. Он оброс таким количеством всякого сора, нужных и ненужных предметов, что они неминуемо в один прекрасный день должны были занять всё свободное пространство. Здесь было необыкновенно весело играть с Томом: игры как будто сами прыгали к тебе в голову со стен, выбирались из-за многочисленных предметов и ждали удобного момента, когда можно взобраться по штанине, но всегда казалось, будто эта семья живёт в прошлом веке, и с каждым годом углубляется не в будущее, а в прошлое. Дверь на кухню распахнута настежь, с ужина на столе там осталась грязная сковородка, высокий бокал с водой и несколько газет на стуле. На подоконнике цветы; в коробке из-под литовских конфет, которая всегда находилась на одном и том же месте в уголке стола, груда давным-давно разгаданных головоломок.
Ступеньки... пятая, седьмая и девятая особенно голосистые. Дверь в комнату родителей Томаса плотно закрыта, однако Саша показывает мне на щель под ней, и я киваю: кто-то не спит. Свет настольной лампы не всегда можно увидеть с улицы, но под дверью он ясно различим. Стараемся не дышать. Приступы паники холодными пальцами сжимали мое сердце. Ох, если бы Том был рядом и всё это было бы всего лишь игрой...
Двигаясь коротенькими, почти голубиными шагами, минуем полосу света. Саша держит меня за руку, ладонь холодная, без малейших признаков пота. Я думаю, что моими можно умываться, даже не смачивая их водой. Но прямо — дверь Томаса, она приоткрыта и за ней финиш, цель нашего путешествия, которое, как я надеялся, никогда не закончится. Мы входим и, вытянувшись по струнке, плечом к плечу, выстраиваемся перед Лидией Гуннарссон, матерью Томаса.
- Нам очень жаль... - бормочу я и затыкаюсь, когда Сашины пальцы больно впиваются в мой бок.
Только теперь я замечаю, что она спит. Или не спит, но находится в каком-то неопределённом, неподвижном состоянии, будто деталь фотоснимка. По крайней мере, бессознательном, готов отдать за это зуб.
Она сидит на кровати, спустив вниз ноги, уперевшись локтями в колени и погрузив подбородок в ладони. Глаза закрыты, на веках различимы огромные синюшные вены, и кажется, будто глаза от долгого обитания в темноте покрылись кожицей и заросли венами. По оконному стеклу ползли капли — дождь, похоже, не на шутку разошёлся, - разлитый на улице свет давал возможность рассмотреть всё в комнате, но делал картинку блеклой, будто чёрно-белой. Значимые и весомые прежде для Томаса вещи становятся карандашными росчерками, рябью и артефактами, которые рисует на фото какая-нибудь дешёвая мыльница, если снимать без вспышки. Маме его немного за сорок, это видно по рельефному лбу и щекам, по трещинкам на губах, трудно понять, одета она в халат или укуталась в покрывало с софы. Нам с Сашей сейчас нужно на двоих воздуха, и мы прекрасно слышим дыхание миссис Гуннарссон, глубокое и равномерное.
Я сумел оторвать взгляд от сидящей на софе женщины и увидел то, что могло быть только Томасом и больше ничем. Под урной с прахом я понимал нечто, похожее на кувшин или вазу, в которую ставят цветы. Я надеялся, что там будет пробка или какая-нибудь затычка, которая помешает праху Томаса соприкасаться с воздухом и с нашими лёгкими, но теперь все мысли об этом вылетели из моей головы. Не ваза и не хрупкая амфора, как показывают в фильмах, это тяжёлый ящик с рельефными стенками и крышкой, похожей на огромный ограненный драгоценный камень. Таким, наверное, мог быть гроб младенца. Невозможно поверить, что Томас теперь покоится в... в этом.
Александра на цыпочках прошла к урне, осторожно, как девочка, которой позволили погладить дикого зверя, положила руки на крышку. Я не мог заставить себя сдвинуться с места. Так и простоял, обоняя запах тела миссис Гуннарссон, душный, какой-то застарелый запах её волос, пока Саша прощалась. От неё остался лишь силуэт на фоне окна, и я видел, как губы её мелко-мелко дрожат. Я думал, что волосы миссис Гуннарссон пахнут, как может пахнуть паутина где-нибудь в парфюмерном магазине.
Сашка сделала движение, как будто ловит мотылька, и накрыла на столешнице ладонью клочок бумаги. Размером с блокнотный лист, бумага расчерчена синей клеточкой – удивительно, что я разглядел это в таком крутом сумраке. И когда дверь распахнулась, кто-то протянул за моей спиной (которая мгновенно взмокла) руку и включил свет, Саша смяла листок и быстрым движением сунула его в карман джинсов.
- Что вы, ребята, тут делаете?
Мать Томаса вздрогнула и посмотрела на мужа прямо сквозь мой живот.
- Я? Извини пожалуйста, но я подумала, может быть, не всё так серьёзно, как нас стараются уверить…
- Я не про тебя, Лидия, - вошедший мужчина мягко, но уверенно отодвинул меня в сторону, опустил руку на голову жены. – Пожалуйста, успокойся.
- В этой книге…
Руки женщины не нашли на коленях никакой книги. Она моргнула раз, другой, машинально разгладила складки на халате. Она выглядела, как человек, пробудившийся после глубокого сна. Наверное, и вправду спала, когда мы вошли.
- Джозеф?
- Да, дорогая. Ты успокоилась? Что вы тут делаете?
Мы с Сашей переглянулись. Нам нечего было ответить. Девочка смотрела на Джозефа Гуннарссона и часто моргала, как будто он собирался ударить её по лицу. Но смотрела, в то время как я отчаянно желал сжаться в одну точку. Электрический свет, словно вспышка пламени, уничтожил в помещении всякую загадку. Это была просто комната моего друга, который сжёг себя заживо, облив керосином, и в ней пока ничего существенно не изменилось. А господин Гуннарссон был просто усталым мужчиной, худым, но с обвисшими щеками и вечной складкой между бровей, которая, кажется, была всегда, словно там, под ней, скрывался костяной нарост на черепе. На носу каким-то чудом держались крошечные очки для чтения, которые он прямо сейчас складывал и убирал в нагрудный карман рубашки.
- Простите нас, - сказала Сашка. - Мы не хотели ничего плохого. Хотели только ещё раз увидеть Томаса.
- Боюсь, этого, увы, уже не получится. О Боже,  вы ведь не собирались открыть эту урну?..
В глазах миссис Гуннарссон отразился предмет нашего разговора, глаза расширились. Как будто эта самая урна свалилась ей на макушку. При свете стало видно: штуковина поистине уродливая, похожа на нечто, что прилетело из другой галактики, пронеслось сквозь пространство и время, не получив по дороге ни одной царапинки, и приземлилось прямо здесь. Том бы никогда не одобрил это посреди своей спальни – он любил старые, потрёпанные вещи. Даже Энтерпрайз в его фантазиях был нагромождением обожжённого звёздным огнём и побитого астероидами металла.
Отец Томаса вывел нас за дверь. Взяв за руки, отвёл на кухню, где, повинуясь скупым движениям хозяина, тоже зажёгся свет. Отодвинул для нас стулья, достал из холодильника бутылку имбирной газировки и разлил по высоким стаканам.
- Итак, вы забрались ко мне домой.
- Мы не хотели никого напугать, - сказала Саша. – Мы даже не хотели, чтобы нас кто-нибудь видел.
Господин Гуннарссон высокий, чем-то похожий на сушёную рыбину. Я уважал его, насколько подросток мог уважать взрослого мужчину. Всегда прям, сдержан, оставлял ощущение человека, который как старая каменная стена, осколок, если не древней цивилизации, то эпохи. Улыбка на таком лице могла появиться только в одном случае – если часть кирпичей выпадет из кладки. Но пока что он был крепок, так что мы никогда не видели его улыбку, только невразумительные движения уголками губ. Господин Гуннарссон был шведом и хранил у себя на комоде том анекдотов про финнов какого-то допотопного года издания. По словам Тома, отец ему как-то признался, что только эта книга помогает ему выживать среди людей, фамилия которых оканчивается на – нен.
Даже с нами, сопляками, он здоровался всегда только за руку, пожатие было сухим и крепким, а на ладони как будто бы оставалась пыль. Он был человеком,  давным-давно запершим себя в сейф и до сих пор убирающим своё тело на ночь в ночную рубашку бежевого цвета с простыми белыми пуговицами. Как раз сейчас, не смея поднять глаз, мы имели возможность наблюдать, как собирается на коленях её ткань.
- Не пойман – не вор? – спросил он без тени улыбки.
- Вы нас поймали, - ответила Александра. Она не притронулась к шипучке, я же заливал своей пустыню в горле.
- Он бы, наверное, тоже хотел попрощаться с вами, ребята, наедине. Так что всё нормально. Вы могли просто зайти накануне вечером. Или завтра – есть ещё целый день.
Мужчина потёр лоб. Я подумал: он не спит, может быть, уже несколько ночей.
- У нас тут, кажется, перебывала уже половина этого чёртова городка. Все приносят еду, выражают сочувствие. Нам столько не съесть и за два месяца. Вторая половина... все эти старые курицы, которым трудно доковылять до соседнего дома, звонили целый день. Две или три даже сказали, что отправили открытки. Будем ждать с нетерпением, да… Но! – он поднял палец, и пуговицы загадочно сверкнули. Воротник ночной рубашки стоял, будто картонный. – Все друзья Томаса, все, с кем он общался… никто не зашёл. Я всё ещё надеюсь увидеть кого-нибудь из вас, ребята, на похоронах, но я не рассчитывал увидеть вас таким вот образом.
Александра посмотрела на меня, и я сумел заставить свой язык двигаться так, как нужно. Несомненно, газировка пошла мне на пользу.
- Мы же как дети, господин Гуннарссон. Мы привыкли видеть Томаса живым, и мы просто не можем принять для себя, что он сейчас в той штуковине. Прийти к вам и выразить сочувствие – значит признать, что Томас мёртв.
- Но он и правда умер.
- Только не здесь, - мой палец ткнулся прямиком мне в лоб.
Джозеф Гуннарссон поднял брови. Он выглядел как дремучий богослов, которому рассказали о полётах в космос. Мол, летали, и никакого бога там, наверху, не нашли.
- Вот как? Я был плохим родителем, раз не знаю таких подробностей о де… о подростках.
Я замотал головой.
- Нет, что вы… Вы не были плохим родителем. Томас хорошо о вас отзывался.
- Да, конечно, - Джозеф, наконец, сел и сразу же растёкся локтями по столу. Его выдержка дала трещину. Прикрыв глаза тяжёлыми веками, он отхлебнул из стакана.
Я собрал всю доступную мне силу воли в кулак.
- Это не ваша вина. Это… это из-за… из-за чего-то, чего мы не поймём. Томас никогда не жаловался на жизнь, и у него было много друзей, и… он никому ничего не сказал…
- Оставь, малыш, - резко сказал Джозеф. –  Не твоя забота, успокаивать меня.
На лестнице послышались шаги, и мы все одновременно подняли глаза от своих напитков, чтобы встретить миссис Гуннарссон. Она вошла на кухню, как привидение старого замка, уставшее от своей каждодневной службы по развлечению туристов.
- Здравствуй, Антон. Привет, Александра, - сказала она так, будто произносила слова какого-то древнего ритуала. – Простите, я не одета. Вот уж не думала, что вы таким экстравагантным способом заявитесь в гости.
Мы с Сашей отозвались, как  эхо в горной долине: «Здравствуйте… Простите…»
- Ничего. Вы же пришли проведать Томаса. Я не могу на вас злиться. Ты предложил ребятам ужин? – рассеянно спросила она мужа. – У нас осталась куриная грудка и немного лапши по-мексикански.
- И ещё два-три десятка свёртков с неопознанной пищей, - подал голос господин Гуннарссон.
Я подумал было, что она опять спит, но нет, глаза ясные, хоть и блеклые, словно стёклышки  подзорной трубы.
- Мы всё это подадим к столу после похорон. Разберёмся, что там к чему, завтра. У меня слишком болит голова, чтобы сейчас об этом думать.
Нам она сказала:
- Похороны послезавтра… или уже завтра? Я совсем потерялась во времени. Приходите.
Я смотрел во все глаза. Обыкновенная женщина, только смертельно усталая. Матери, потерявшие сыновей, в моём представлении должны вести себя по-иному.
- Мы будем, - сказала Александра. Она тоже смотрела  на госпожу Гуннарссон , будто выяснила, что миссис Лидия на самом деле сложена из бумаги, этакий верх искусства оригами, и теперь отыскивала в её фигуре швы и считала загибы.
- А сейчас, наверное, мы уже пойдём, - пробормотал я и пнул под столом Сашу.
Тут я не рассчитал - мой пинок угодил в ноги господина Гуннарссона. Он разбросал их под столом, как канаты по палубе парусного корабля. Для Джозефа Гуннарсона это не было характерно.  Когда-то давно за одним из больших семейных обедов  - кажется, это был день рождения матери Тома – мы играли под столом в странную форму догонялок для контуженых идиотов. То есть в форму, однозначно приемлемую для нас, для самых невозможных в мире детей с вечно драными коленками. И ноги Джозефа Гуннарссона всегда были самыми образцовыми. Они стояли прямо и гордо, как колонны, и колени его образовывали идеальный прямой угол, в то время, как остальные гости иногда давали повод отдавить им пальцы на ногах.
Отец Тома встрепенулся - большой попугай с хохолком песочных волос над головой - сказал:
- Наверное, мне стоит развезти вас по домам? На улице ночь, да и льёт, как будто в небе дырка. Где ваша обувь?
- В гостиной, - сказал я. – Мы поставили их на подоконник, чтобы не натекло на пол... Но домой нас везти не нужно. Мы прекрасно дойдём и сами…
Но господин Гуннарссон настоял. Он упаковался в плащ, джинсы и выходную рубашку и вывел из гаража автомобиль. Когда я зашёл домой, был уже первый час ночи. Родные спали. Если мама и просыпалась, отец сказал, что я на свидании и что меня лучше сейчас не беспокоить. Что-то вроде «представь, если мы отвлечём их в самый интересный момент? Если он как раз готовится её поцеловать, а тут — бах! Звонок! Кошмар, правда? Хорошо, что  в наше с тобой время не было сотовых телефонов...». Скажете, поразительная беспечность по отношению к детям? Вовсе нет, я назову это здоровым взглядом на действительность. Что может случиться в глухом финском городке, где у служителя закона велосипед — едва ли не ровесник этого самого служителя, а снегоход, который купил отец мальчишки с соседней улицы, может стать ярчайшим событием за всю зиму... Не во всём это плохо, вовсе нет. Мы можем гулять допоздна, купаться в неглубоком водоёме сколько влезет, удить рыбу.
Но вот, что я вам скажу – даже если бы мы жили в самом тёмном районе какого-нибудь российского города, это не было бы поводом для родителей запирать меня дома. Может быть, европейская действительность и ослабила какие-то болтики у них в голове, но в общем и целом они достаточно адекватные люди. Такими родителями впору гордиться. А вот родители Томаса поставили нас с Сашей в тупик.
Сашин дом выпал из пелены дождя, как будто оброненная каким-то малышом игрушка; он и вправду напоминал игрушку – крыльцо цвета тёмной карамели, небесно-голубая крыша, окна с мозаичными вставками. Джозеф Гуннарссон подождал, пока она исчезнет в дверях и в гостиной зажжётся свет, после чего отпустил педаль тормоза. Дорогой мы, все втроём, молчали, но теперь он сказал:
- Бедная девочка. Ей придётся тяжело теперь. Ты, пожалуйста, присмотри за ней, Антон. Она будет пытаться совершать разные действия, не всегда законного характера, и они отнюдь не всегда будут казаться адекватными. Чуть что – не стесняйся хватать её за руки.
Он сказал это очень сухо, как будто пересказывал вычитанное в газете объявление, но у меня по коже побежали мурашки. Джозеф смотрел только на дорогу и держал обе руки на руле. Я хотел что-то сказать, но мы уже стояли у моей подъездной дорожки, а господин Гуннарссон по-прежнему смотрел только вперёд.  Я попрощался и выполз из машины в хлюпающий мир.

Глава 6. Сухие Факты Прячутся под Стеклом.
Кабинет истории был самым живописным в школе. Самым, как сказал однажды Томас, аутентичным. Среди младшеклассников о нём ходили страшные истории – наверное, добрую половину из них запускала Клюква. Это тесная комната, в которой едва умещался весь класс. Кому-то приходилось сидеть по трое за одной партой: обыкновенно это самые смирные, потому как мы, забияки, драчуны и фантазёры, будучи ограничены одним рабочим пространством, начинали всячески друг другу мешать, пинаться, толкаться локтями и дико ржать.
В окна едва проникал свет: через плотные чёрные гардины даже самое яркое солнце выглядело не ярче лампочки. Когда смотришь на эти гардины снаружи, казалось, что здесь всё заросло паутиной. И в самом деле, всё – буквально всё здесь имело право и на паутину, и на вековую пыль, и на вязанку историй и легенд. Господин Добряк, учитель истории, открыл у себя в кабинете настоящий музей: здесь были различные окаменелости на обитых бархатом стульях под стеклянным колпаком, осколки метеоритов, старинные книги, гарда средневекового бургундского меча, немецкий пистолет, такой, которыми вооружался в качестве табельного оружия младший командный состав; настоящая советская военная форма с каской (её владелец, бывший советский солдат, осевший в Киттила, умер за десять лет до нашего сюда переезда, а форму завещанием оставил господину Добряку). На стендах, в рамках и за стеклом – исторические справки с датами и вырезки из газет. «Прямые солнечные лучи опасны для экспонатов» - напоминал он нам. – «Как и любой яркий свет. А раз здесь нам с вами проблематично вести записи, мы будем очень внимательно слушать и запоминать».
Мы были этому только рады. Рассказывал он действительно здорово. Обратной стороной медали было то, что конспект оставался, как домашнее задание, поэтому история отнимала больше всего благословенного вечернего времени.
Но сегодня класс почти не прислушивался к голосу господина Добряка, ребят интересовало  кое-что другое.
Отправившись в большую перемену немного побродить в одиночестве по окрестностям, я опоздал, и Джейк, что сидел прямо за мной, подёргал меня за вспотевшую от бега майку.
- Ну, что? – спросил я, не поворачиваясь. Я и так уже был награждён укоризненным взглядом Добряка, который не любит, когда опаздывают на его уроки, и не хотел привлекать к себе лишнего внимания.
Рядом с Джейком, поджарым, точно кусок вяленого мяса на косточке, сидел парень по имени Юсси: крепыш с жидкими светлыми волосами, чей живот упирался в краешек стола, так, что когда ему вздумывалось покашлять, кашель сопровождал скрежет ножек стола по полу. Мы втроём неплохо сдружились ещё год назад и теперь частенько выбирались вместе покататься на великах или сходить с палаткой в поход.
- Так и думал, что ты не в курсе, - удовлетворённо пробурчал Джейк. - Говорят, из северных лесов пришёл медведь. Господин Снеллман видел, как кто-то большой копался в мусорных баках.
- Кто такой этот Снеллман?
Я бросил взгляд назад. Мальчишки переглянулись, и Юсси пожал плечами.
- Он, наверное, живёт где-то поблизости.
Джейк сказал, поигрывая карандашом:
- Что с тобой Антон? Об этом судачит весь город, а ты как будто только глаза продрал. Зуб даю, сегодня ночью все собаки будут ночевать в домах.
Господин Добряк поднял глаза от своих записей (у него была единственная на весь класс настольная лампа) и ядовито сказал:
- Буду признателен, если вы, молодые люди, немедленно замолчите, и не будете мешать мне вести урок.
- Но господин Снеллман с Крайней Еловой улицы говорит, что и вправду видел медведя! – сказал Юсси.
Учитель поправил конструкцию у себя на носу. У него были потрясающие очки, похожие на иллюминаторы военного самолёта, и такие же толстые. Оправа отливала благородной тёмной сталью, дужки держались на болтах, таких, которыми может быть прикручена, к примеру, крышка компьютера к его корпусу. Лицо под стать очкам, квадратное, с кожей цвета свиной шкуры и тёмно-коричневыми пятнами на подбородке и вокруг носа.
- Медведи по весне могут быть совсем без головы. Это, должно быть, довольно молодой медведь. В любом случае, клянусь вам своим авторитетом, что слава его куда более быстротечна, чем слава Леонардо Бруни, чьё жизнеописание мы сегодня с вами будем для себя открывать. Поверьте, это занимательнее, чем медведь, а внешне — почти то же самое: видели бы вы, какая у Леонардо была борода! Всё, закроем эту тему.
Он обвёл строгим взглядом аудиторию. Юсси сел прямо. Джейк уронил карандаш и, бормоча извинения, полез под стол его подбирать. Кто-то втянул ноги, неловко елозя ими по паркету.
На самом деле господин Добряк хороший, иногда разрешает нам поболтать в своё удовольствие и при этом сам возвышается над разговором, серьёзный, как скала. Даром, что метр шестьдесят ростом и ходит с клюшкой. За время, пока он разворачивает свои словесные конструкции, можно успеть хорошенько выспаться. Главное, помнить, что, в конце концов, эти конструкции рухнут именно тебе — да-да, тебе! - на макушку, и, если не будешь достаточно внимателен и находчив, это может обернуться неприятной закорючкой в журнале. Впрочем, вместо правильного ты можешь дать оригинальный или забавный ответ, и тогда учитель, посмеявшись и похлопав тебя по плечу, забирает свой вопрос обратно и настраивает прицел на новую жертву.
Я сидел и думал о том, как коротка людская память. Только сейчас у всех на слуху было самоубийство Томаса, и вот уже какой-то хищник обустраивает на его месте в головах сорвиголов берлогу. Они все знали Тома. Может, не так хорошо, как я: в их представлении он был слегка чудаковатым, хотя школьным изгоем не был никогда. Наверное, дело в том, что он, при всей своей замкнутости, мог взорвать компанию какой-нибудь особенно удачной шуткой. Кроме того, у него всегда как-то невзначай получалось быть на виду: шевелюра цвета осенних листьев привлекала внимание не хуже горящей в темноте спички.
Что бы Том сказал об этом медведе? Прежде всего, он позаботился бы о подходящей атмосфере. В мире, в котором он жил, медведи не могут просто так выходить из леса и ковыряться в мусорных баках. Их должно направлять древнее волшебство – то, которое слышится в звоне шаманских колокольчиков и ночных песнях упряжных лаек. Рот у медведя красен от свежей земляники, глаза живые и любопытные, как у человека. И, когда он движется из чащи по направлению к человеческому жилью, открытый огонь, будь то свечи или пламя в камине, в этот момент на секунду становится зелёным, как будто смотришь на него через цветное стекло.
Значит ли это, что мир теперь изменился? Это уже не мир, в котором жил Томас, это наш мир. Мир, в котором живу я, и Юсси, и Джейкоб, и все-все остальные... Больше всего перемену, наверное, почувствуем мы с Сашей, потому как мы прекрасно знали о томасовом видении окружающих его вещей и событий.
- Карамазин! Антон! Ты слушаешь меня?
Я поднял голову и узрел над собой Эйфелеву башню. Все эти арки, и перекрытия, и скрипучие балки с бородой ржавчины...
Это всего лишь господин Добряк. Когда он приходил в класс, то вешал трость на старинную вешалку для шляп, на которую вешали все что угодно, кроме шляп, и перемещался между рядами, опираясь на парты и иногда спинки стульев. Сейчас он упёрся двумя руками в мой стол и склонился надо мной. Я вдыхаю горький запах лука и редиса. Добряку идёт седьмой десяток, и кожа у него на шее свисает, как у индюка.
В кармане вибрирует телефон, и я не нахожу слов, чтобы помешать выстроенной учителем конструкции рухнуть мне на голову.
- Повтори, что я сейчас сказал, Антон.
- Ну, он во Флоренции учил юриспруденции...
- Кого учил?
- Наверное, учеников... детей... ещё он был основоположником идеи гуманизма и осуждал аскетизм...
- Может, ты связаннее скажешь мне что-нибудь про медведя?
Я молчал. Связаннее, наверное, я бы рассказал что-нибудь про Томаса, но это был бы очень уж неожиданный поворот сюжета.
- Нет, господин учитель.
- Ладно. Я надеялся, что ты хотя бы скажешь что-нибудь остроумное, но...
Добряк замолчал, как будто  что-то вспомнил. Должно быть, в голову ему пришло, что мне нынче не до шуток. Наконец, сказал:
- Твоё присутствие в аудитории, как и некоторые события крайней недели, не повод отсутствовать на моём уроке – отсутствовать на моём уроке головой, конечно же я имел ввиду. Думаю, стоит поставить тебе заслуженную двойку.
Конструкция всё-таки рухнула. Когда прозвенел звонок, я всё ещё выбирался из-под обломков, и только условные знаки, которые подавал мне Юсси, заставили вспомнить про телефон.
Сообщение оказалось от него самого. Дочитывал я, уже выходя из класса, в то время как Юсси скакал вокруг и не мог дождаться, пока мои глаза оторвутся от экрана.
- «Охота на медведя»? – спросил я. - Что это значит?
Как обычно, новости выходили из него, как воздух из проколотого шарика.
- Я слышал, что туда с самого утра уехал Аалто. Если тот медведь настоящий, там должны остаться следы, содержимое его желудка, даже шерсть... а может, он сломал о мусорный бак один-два когтя? Мы непременно должны туда поехать!
- Зачем?
Юсси стукнул себя раскрытой ладонью по лбу.
- О чём ты? Хочешь, чтобы мы исключили тебя из компании искателей приключений? Ты давно видел, как Аалто опрашивает свидетелей и держит при себе настоящий полицейский дробовик?
- Почему бы и нет? - вслух подумал я. - Действительно. Это же медведь. Такое не каждый день увидишь.
У господина Аалто, похоже, выдался тот ещё месяц.
- Отлично! – сказал Юсси. – Тогда едем!
- Через тридцать минут, от моего дома, - категорически заявил я. – Нужно ещё кое-что сделать.
- Да ты просто решил отведать мамкиного борща, - заверещал Юс, тыча в меня пальцем. Он выскочил вперёд и пятился перед нами с Джейком, кривляясь, подпрыгивая и пыхтя, как трактор.
- И пельменей, - злорадно прибавил Джейк. – Вы, русские, любите пожрать.
- Ничего не могу поделать со своими слабостями, - развёл руками я и бегом дёрнул от них по коридору в сторону выхода. Оставалось ещё время, чтобы кое-кого поймать.
Из школы гомонящей, разноцветной толпой выпархивали дети. В прозрачном воздухе танцевала мошкара. Даже не скажешь, что ночью был дождь: лужи на асфальте выглядели так же несуразно, как дедовские медали на груди восьмилетнего мальчика.
Я бросил рюкзак на асфальт, исписанный мелками, изрисованный граффити, взгромоздился на него, как коршун на вершину скалы, и стал обозревать окрестности, дожидаясь жертвы. Только что закончился пятый урок – с истории всегда отпускали чуть пораньше, а на географии, напротив, когда из коридоров уже вовсю доносился задорный топот, ребята сидели и, высунув языки, записывали домашнее задание под строгим присмотром мисс Олли. Я специально проверил расписание, чтобы удостовериться, что жертва от меня не упорхнёт. У нас история, у восьмого «Эй» старуха Олли… самый подходящий вариант для встречи.
Сашка была на год старше и училась, соответственно, классом выше.
Первыми вышли мальчишки: волокли свои рюкзаки, как докучливые палки, перебирали в карманах бесконечные мелочи, важные для любого мальчишки – кубики, железяки, бумажки, открывашки для содовой, сотовые телефоны. На ходу распутывали наушники. Они не слишком отличались от наших семиклашек; наши, может, чуть больше похожи на поджавших уши в стремительной скачке лисят.
Девочки были уже совсем другие. Будто… нет, я не знаю даже, как описать перемены, происходящие с ними. Наверное, очень больно, когда твои кости сами по себе вытягиваются, а мышцы становятся накрученными на гитарный гриф струнами. Если бы человек менялся в течение жизни так, как меняются с пятого по девятый класс девочки, в учебниках истории было бы всё по-другому. Я решил как-нибудь помечтать насчёт того, чтобы заделаться писателем-фантастом.
Среди  девчонок, похожих на стайку разноцветных суетливо щебечущих попугайчиков, я разглядел взмах вороньих крыльев – Александра с расчёсанными на прямой пробор чёрными волосами хотя и была вместе  с остальными, но держалась так отстранённо, что сразу было понятно: есть они, а есть она.
- Эй!
Однокашники Саши удостоили меня минимальным вниманием. Девочки, как обычно, похихикали между собой над моим акцентом. Зато Сашка остановилась и в упор посмотрела на меня.
Я схватил добычу за рукав, оттащил к своему рюкзаку.
- Привет, - сказала она. – Отпусти. Больно же.
- Ага, - сказал я и разжал руку. – Есть разговор.
- Что за разговор? – спросила она неохотно. Перевесила сумку с тетрадками на другое плечо. – Если это опять насчёт того, чтобы куда-нибудь залезть, то я…
Постой-постой! Это ведь она подбила меня на то, чтобы забраться в комнату Томаса. Однако я не стал спорить. Рюкзак взлетел и устроился на сгибе моего локтя.
- Пошли, - сказал я. – Как сегодня поживает старуха Олли? Опять не услышала звонка?
Сашка пожала плечами. Она одета в узкие брюки и пиджачок с белой рубашкой, и напоминает летучую мышь, завернувшуюся на день в свои крылья. На подбородке замазан тональным кремом прыщ. Уши проколоты, но ни разу – ни в школе, ни вне её – я не видел в них серёжек. Она в простых удобных балетках, и если я встану на цыпочки, то на пару сантиметров превзойду её в росте.
- От нас она не требует сатисфакции.
- Чего? Вы с ней на саблях, что ли, дерётесь?
- Просто не даём ей повода обижаться на нас. Она ведь очень обидчивая особа. Мы сидим смирно и спокойно записываем задание.
Я вспомнил скрип стульев под нашими наэлектризованными задницами, когда там, в коридоре, как сладкоголосая сирена, поёт звонок. Мы не в силах противиться его зову, а старуха Олли грохает указкой по столу, как будто битой по стеклу автомобиля, и орёт: «Сидеть!». Звуки в классной комнате заглушают звонок, но топот бегущих по коридору младшеклассников не заглушить ничем. От него буквально выворачивает наружу внутренности.
«Ну когда же, когда? - вопрошает каждый сидящий за партой, - Хватит пыток!»
Старуха Олли в последний раз достаёт из ножен свой отравленный кинжал – язык, то есть, - и диктует: «к завтрашнему дню подготовить…»
А они, значит, сидят спокойно и пишут.
- Но она же всё равно держит вас это время.
- Да, но она любит нас. Говорит, что более спокойного класса во всей школе не сыскать.
Я вздрогнул. Если ужасен гнев мисс Олли, какова должна быть её любовь?
Мы вышли с территории школы, наверное, самыми последними в целом мире, и, удостоверившись, что нас никто не слышит,  я сказал:
- Я узнал его, тогда, в доме у… у семьи Гуннарссон. Листок из блокнота Тома – вот что это. Ты спрятала его в кармане.
Она помолчала.
- Да. Томаса. Называй его Томасом, пожалуйста. Он уже в могиле и заслужил, чтобы к нему относились уважительно.
В своё время я извратил имя друга так же, как позже Сашино - сократил его до Тома, но, в отличие от неё, у него не возникло ко мне претензий.
- Там оно, да? Его последнее стихотворение?
- Да.
- Я хочу его увидеть.
Сашка задумалась. Мы медленно двигались в сторону её дома, и город исчезал, как будто время повернули вспять. Дома становились всё меньше, всё больше тонули в зелени. Высоко вверху парил воздушный змей, кто-то запускал его с собственного двора, и я гадал: каким нужно быть мастером, чтобы не разбить змей о крышу и не посадить на дерево. Нужно угадывать малейшие капризы ветра, а может даже уметь с ним договариваться. Мне, чтобы поднять змей на такую высоту, требовалось целое поле и без устали работать ногами.
Дорога под ногами трескалась и распадалась на островки, окружённые свежей весенней травой. Скоро она превратится в пешеходную тропку через лесную зону. Эти лесные зоны, будто сами по себе вставали на пути того, кому вздумалось прогуляться по нашему городку. Они не такие уж дикие, как могло показаться в сумерках туристу, и этому туристу стоило запомнить одно правило путешествия по таким местам - всегда смотри под ноги. Можно споткнуться о спрятанную в папоротниковых зарослях скамейку и очень больно упасть в её каменные объятия. Можно найти урну для мусора, стоящую на одной ножке прямо посередине тропинки - оп-а, а мы только что гадали – звериная эта тропка или просто заброшена когда-то местными водоносами и лесорубами. Под развесистым дубом обитает в пяти скворечниках целый клан скворцов. На заросшее ряской озеро ходили на пикники семейные пары и бегали по вечерам влюблённые. А если повезёт, в его окрестностях наткнёшься на ларёк с коричневым сахаром и орехами в кульке и сонной девушкой-продавщицей. Местное общество следопытов-любителей обладало картами таких зон, каждая на целый газетный разворот. Долгое время эти карты были предметом зависти ребятни, ведь там обозначены все тропки, всё, что достойно внимания, вплоть до заброшенной и поросшей красным плющом, всеми забытой кабинки туалета, а сама карта расчерчена на квадраты, так, что можно говорить: встречаемся в Би-12, вместо долгого и пространного описания.
А потом общество следопытов-любителей растеряло большую часть своих поклонников: мы открыли для себя карты в мобильных телефонах. Хотя, думаю, это ненадолго: интернет, бывает, даёт сбои, когда тебя окружают плотный кокон из сосновых иголок, и GPS мечется, как свихнувшийся зяблик, перекидывая тебя из одной части города в другую… А самое главное, бумага очень приятно хрустят между пальцами. С картой на коленках, подсвечивая себе в сумраке фонариком (да пусть даже экраном мобильного телефона!), чувствуешь себя настоящим кладоискателем.
- Ты его увидишь, - сказала наконец Саша. – Мне здорово досталось за ту прогулку. Предки сразу отправили меня в комнату, а на утро устроили в гостиной настоящий шторм. Так что теперь я вроде как пошла ко дну… наказана, то есть… но стихи Томаса я тебе вынесу. Он ведь писал, чтобы их прочитали. Думаю, это относилось не только к его родителям и мне. Подожди здесь.
Я остался там, где вновь начинался жилой квартал. Александра пошла к своему карамельному домику. Почесав затылок, я решил поиграть в безродного бродягу, который после долгих странствий возвратился домой и теперь с благоговением разглядывает родные края, и вновь приземлился на свой портфель. Там была сменная обувь для физкультуры, большие мягкие найковские кроссовки, в которых самое то гонять в баскет. Да стопка книг, из которых одна была, так сказать, для личного пользования. Рэй Брэдбери – по-моему, истерия в интернете по поводу смерти писателя достаточный повод начать его читать. Так что дневная книга у меня – «Вино из одуванчиков», а вечерняя – «Жизнь мальчишки», которая уже на всех парах несётся к заключению. Удивительно, что обе оказались про детей – я не специально так выбирал!
В карамельном  доме распахнулось окно, Саша махнула мне рукой. На всякий случай пригибаясь к земле, словно рысь, я подбежал к ней и получил в руки мятую бумажку.
Прочитав записку три или четыре раза, я спросил:
- Кто такой Юю?
- Если бы я знала, - сказала Саша. - Наверное, Томас сам его выдумал.
- Здесь написано: «Юю нашёл меня, теперь прощайте». Кто нашёл его? Кто нашёл Тома?
Сашка пожала плечами.
- Это просто фантазии, Антон. Только Томас достоверно знал, о чём писал. Но поверь, всё его прошлое ясно, как капля воды. Он рос здесь, под боком, вместе со мной с малых ногтей. Никакого тёмного прошлого, никаких тайн и зловещих персонажей, которые могли бы его найти.
Она замолкла, когда почувствовала, что голос начинает её подводить. Наверняка её родители нас слышали, но недра дома оставались безмолвны. Наверное, они сочли, что на разговоры через окно наказание не распространяется.
Помолчав и подвигав туда-сюда по подоконнику горшок с одинокой азалией, Саша сказала:
- Думаю, нужно вернуть его обратно. Завтра я зайду к Гуннарссонам.
Я перевернул клочок бумаги и внимательно изучил его с обратной стороны. Томас писал это стихотворение легко, без нажима, так, что здесь текст практически не пропечатался. Разве что точки и запятые, которые Томас всегда вбивал, будто гвозди, были заметны. И вместе с тем стих был написан неторопливо и твёрдой рукой. Томас, казалось, парил где-то на вершинах безмятежности, когда его писал.
- Я могу отнести его сам.
- Ты сделаешь это?
- Пожалуй.
Я спрятал записку в карман. На самом деле мне хотелось более внимательно над ней поразмыслить. Сашка кивнула, что было на её языке одновременно и знаком согласия, и прощанием, повернулась, чтобы уйти, когда я поспешно сказал:
- Там, в доме...
Я смеялся над Сашкой, вёл себя покровительственно по отношению к ней, а иногда даже по-хамски, но никогда я ещё не был таким робким.
- Да, Антон?
Она смотрела на меня, как изучает пустое место кошка. На щеках её подсыхали едва выступившие слёзы – так солнце сушит следы покрапывающего ранним утром дождика.
- Ты как будто сама там жила. Знала каждую отстающую половицу, а в тёмных местах не думала ни секунды.
- Но нас, тем не менее, засекли, - сказала она без выражения.
- Это потому, что господин Гуннарссон не спал. Как часто ты была там раньше?
Она выглядела, как деревянная кукла из Икеи. Мышцы лица смёрзлись в единую массу, и масса эта не выражала ничего конкретного. Я думал, она сейчас скажет что-то вроде «Не твоё дело», или «Мы с Томасом играли в прятки, когда были маленькими», ведь это не дом, а настоящий Клондайк для любопытных и любящих играть в подвижные игры детей, и меня бы устроило такое объяснение. Но она молча, как-то механически развернулась и ушла, не закрыв окно.
Я ретировался. Мой рюкзак показался подозрительным пробегающему мимо псу, и я подоспел как раз вовремя, чтобы спасти клапан от его челюстей. Внутри остатки бутербродов с ленча; я совсем про них забыл. Теперь они, наверное, превратились в крошки и усыпали мне все книги. А от ветчины на обложках осталось одно-два симпатичных жирных пятна.
Сашка из тех людей, которые оставляли бы эмоции дома, в шкатулке, если бы это было в их власти. Вполне возможно,  самые сокровенные она как раз в шкатулке и хранит – только держит её так глубоко внутри себя, как только может. А может, там у неё что-то вроде лампы Алладина: потрёшь её, заденешь словом ли, делом, и все, что прятала и скрывала, вылезает наружу. В некоторых случаях Сашка успевает выстроить молчаливую оборону, но ты можешь угадать, что делается за стенами замка.
Я опять мысленно вернулся к записке умершего друга. Что мог обозначать этот почерк? Стихи, которые я иногда находил на столе у Тома, написанные на чём попало (иногда на вырванных из блокнотика листах), не отличались прилизанностью, они могли скакать по бумаге, как взбесившаяся лошадь. Иногда они были достаточно спокойными. Но что значит следить за почерком, контролировать каждый чёртов палец и ручку между ними, когда ты собираешься сотворить с собой… такое? У меня начинают трястись руки при одной мысли об этом, а ладони превращаются в Ниагарский водопад.
Может, наркотики? Мы с Томасом пробовали курить сигареты, а однажды я утащил у папы трубку и немного табаку, и мы целый вечер, укрывшись, кажется в той самой землянке, сосредоточенно постигали хитрости забивания и раскуривания. Но и к куреву, и к алкоголю он выказывал поразительное равнодушие. Я имею ввиду, каждый ребёнок, глядя на отца, смолящего сигарету, или на господина Аалто с его вечной, похожей на торпеду, сигарой в зубах, переполняется энтузиазмом и говорит себе: «вырасту – совершенно точно стану курить. И если родители говорят, что курят только кочегары (да ещё юристы, но они, юристы, курят трубки, а это не одно и то же), то я буду всеми силами стремиться стать кочегаром».
Но наркотики… Мысль о том, что в наших краях можно достать что-то сильнее сиропа от кашля, казалась мне абсолютной глупостью. Может, если я подойду к нужному человеку и скажу пароль, что-то вроде «орёл летает над водой», как в фильмах, мне продадут пакетик белого порошка, но… стоп-стоп, Томас ни за что не стал бы такое пробовать.
В стихах Тома – в тех, которое я читал – ни разу не встречался кто-либо со странным прозвищем «Юю». Может, он… оно было в других? Наверное, я видел около трети или четверти всех его почеркушек.
Придя домой, я первым делом полез в интернет, вбил в поисковик «Юю». Потом – строчку из стиха Томаса. Ничего. Помнится, мы вместе мечтали о развитом в отношении компьютерных и медицинских технологий времени веке, когда все творческие и интеллектуальные наработки, зародившиеся в чьей-то светлой голове, моментально становились доступны обществу… Наступи он чуть раньше, наступи неделю назад, я бы хотел сделать «поиск», выбрав в параметрах тэг «по голове Томаса Гуннарссона»… но увы.
- Может, ты утащишь портфель к себе в логово? – спросила, заглянув в комнату, мама. – Я пыталась отодвинуть его с дороги, но ты туда, похоже, складываешь камни.
- Сейчас, мам. Это мировая литература и история средних веков.
- Ага. Какие-нибудь оценки?
- Никаких, мам. Никаких заслуженных, - прибавил я чуть тише, но она услышала.
С сомнением сказала:
- Значит ли это, что я должна запретить тебе идти сегодня гулять?
- Не волнуйся, мам, я всё исправлю, - уверил я её.
- Надеюсь, что так и будет.
Я услышал, как она спускается по лестнице, как громыхает в прихожей пылесос. Пожалуй, не стоило сегодня никуда идти, а стоило подтянуть параграфы, из-за которых господин Добряк на меня набросился, и помедитировать над стихом Томаса. Я, можно сказать, взял у мамы кредит доверия – кредиты здесь выдают охотно, хотя и отрабатывать приходится сполна и по-честному.
Но – медведь!..
Я выключил компьютер, и, сбежав по лестнице вниз, оседлал велик. Ребята должны были вот-вот подъехать.

У Джейкоба был новенький «Аваланч», предмет гордости всех мальчишек на свете (кроме тех, кто привык гордиться начинкой компьютера).  Я с трудом поспевал за ним на своём старом, тяжёлом на подъём горном козлике, который, тем не менее, мог быть чрезвычайно резв, если вложить в него достаточно сил. Юсси истекал потом, но был абсолютно безмятежен на своём огромном мягком седле. Ничто не могло заставить этого толстого крепыша испытывать неловкость. Он открыто смеялся в лицо неудобствам, налегая на педали своего прогулочного велосипеда, пыхтя и самоуверенно насвистывая что-то, что в принципе не может быть громче свиста ветра в ушах.
Мы катили на север, туда, где дремучие леса нависали над размеренным городским бытом – словно океанская волна набрасывалась на разомлевший от солнца песок.
Так называемое «место происшествия» бросалось в глаза сразу. Стояла полицейская машина с потрясающе грязными боками и лобовым стеклом с «окошком», которое господин Аалто протирал себе тряпочкой. Было видно, что служебный автомобиль ассоциируется у него разве что с плохой погодой, потому как за велосипедом он ухаживал куда более тщательно. Весь наш посёлок наискосок можно было пройти пешком за час двадцать минут, и северная его часть отличалась от южной, где связывалась шоссе и чередой автозаправок и придорожных кафе с «большим» (именно так, в кавычках) городом. На велосипеде получалось значительно быстрее, и мы были на месте, не успела большая стрелка переползти пятнадцать часов, тогда как выехали в 14:25.
На севере был только лес – обычный светлый лес с берёзами и почти прозрачными клёнами, после прогулки по нему выгребаешь из-за шиворота семена-серёжки и семена-вертолётики. Не чета мрачному Котьему загривку, но зверь отчего-то пришёл именно отсюда. Здесь, в сезон, за поваленными стволами пряталась клюква, а на пеньках громоздились опята. Дождь пропитывал этот лес мгновенно, как губку, и долго любители лесных прогулок с северной оконечности нашего посёлка (мы любили обсуждать их странности) приносили на подошвах во-от такущий слой земли, вместе с травой и прелыми листьями.
Здесь была изогнутая буквой «S» дорожка, три разноцветных мусорных бака для разных отходов, один из которых в одночасье приобрёл известность по всему посёлку. Он лежал на боку, мусор, который, если верить достовернейшим сведениям из уст Юсси, был разбросан по всей округе, уже убрали. Остановившись, я рассматривал следы шин на грунтовой дорожке: дважды в неделю в течение многих лет здесь проезжал фургончик мусорщика. Солнце от нас загораживал самый обыкновенный, хотя и оставляющий ощущение лёгкой разболтанности, коттедж, обнесённый со стороны леса оградкой. Если бы у нашего посёлка был герб, за него можно было бы принять такой вот дом, похожий на глазированный пряник, с верандой, покатой крышей, трубой и цветами в палисаднике. С садовыми принадлежностями, прислоненными к двери гаража, и газонокосилкой, лезвия которой пора бы уже почистить. С нестриженой травой на лужайке.  Апогей финского уюта, не прилизанного, а настоящего, напоминающего, что эти спокойные, как кони тяжеловозных пород, голубоглазые люди когда-то были грозой морей и первооткрывателями всего белого света, и носили рогатые шлемы.
Окна коттеджа выходили как раз на дорожку. Должно быть, это и есть дом господина Снеллмана. В окнах я никого не разглядел, зато на перилах веранды стояло две или три кофейных чашки.
Господин Аалто казался необыкновенно сосредоточенным. Его похожую на мешок с сахаром фигуру перетягивал ремень, лысину, против обыкновения, венчала фуражка, правда, повёрнутая козырьком назад, из-за чего полицейский казался послом какой-то далёкой, маленькой южной страны. Аалто презирал все и всяческие формальности. Даже если событие требовало от него этих формальностей, он находил способ сделать что-нибудь не по шаблону. Когда мы подошли, ведя наших «коней» под уздцы, он расхаживал взад и вперёд, заткнув пальцы за пояс.
- Что вы, ребята, здесь делаете? – сказал он хмуро. - Зрительская трибуна вон там. Клянусь, ещё пара-тройка сопляков, и я поставлю здесь указатель с инструкциями, куда вам идти.
Я оглянулся. Из нашей школы не было никого, зато на одном из дубов, точно огромные спелые яблоки, висели какие-то малыши. Даже отсюда можно было разглядеть, какими круглыми глазами провожают каждый недовольный и, в сущности, бездеятельный шаг Аалто.
Он явно был не в настроении. Рука, которая держала для квадратного лица господина Аалто нынче утром бритву, была очень небрежной: к следам порезов в паре мест там пристала вата. Глаза полицейского скучны, и, как поссорившиеся супруги, глубоко залегали каждый в своей постели, укрывшись одеялом века.
Юсси вытянулся перед шерифом по струнке, задрав голову, отрапортовал:
- Помощник шерифа округа Тампере, Юсси Куомалайнен, прибыл! Разрешите ознакомиться с местом происшествия?
- Не разрешаю, - отрезал полицейский.
Но Юсси уже вовсю вращал головой.
- Вон там, кажется, остались следы, - сказал он нам и прежде, чем господин Аалто успел что-то ответить, потащил нас в сторону опрокинутого мусорного бака. Велосипеды остались валяться друг на друге рядом с раздувающимся от возмущения шерифом.
Надо думать, все необходимые процедуры господин Аалто уже завершил, потому как нашему стремлению затоптать насмерть улики никто не препятствовал. Жестяной ящик казался помятым, как будто консервная банка, которую пытались открыть, стуча молотком по перочинному ножу. Краска осыпалась с вмятин и, надо думать, осталась на когтях хищника. Он просто обхватил его с двух сторон, как человек берёт, к примеру, какую-нибудь коробку, и опрокинул. После чего подковырнул и сорвал крышку, а потом спокойно, не спеша, расправился с мусором. Остальные два ящика – для сбора бумаги и стекла – хищника не заинтересовали.
- Что, и всё? – спросил Юсси.
- Тише ты, - сказал Джейк, - смотри, это же следы от настоящих когтей! И такого размера! Этот медведь, должно быть, свихнулся на старости лет, если попёрся к людям.
- А вот здесь следы, - сказал я, сделав несколько шагов в сторону леса.
След, на самом деле, был всего один. Размером, как две наши ладони, напоминал отпечаток кошачьей лапы с выпущенными когтями. Здесь хищник, кажется, зацепил куст чертополоха и легко его вывернул, поэтому на свежей земле отпечаток был так заметен. Везде вокруг, шагов, примерно, на десяток, трава была примята, то ли лапами хищника, то ли подошвами мужчин поутру, уже не понять.
Я встал на коленки перед единственным следом и, наклонившись так, что между кончиком моего носа и почвой едва поместился бы палец, втянул носом воздух.
- Ну и как, следопыт? – насмешливо сказал Джейк. – Что скажешь?
- Даже не знаю, - пробормотал я, вставая с колен. – Пахнет землёй.
Я просто подумал, что так непременно бы сделал Томас. Он обожал всё нюхать, причём обонянием мог похвастаться даже перед белками. И, конечно же, нашёл бы, что сказать о медведе. К примеру, старый он или не очень, и что недавно он переходил болото. А ещё он мог взять крупицу земли и закинуть в рот – пожевать и попробовать на вкус, - но так под пристальным взглядом друзей я делать не рискнул.
Мы разошлись в разные стороны в надежде найти ещё какие-нибудь следы, желательно те, что не заметил Аалто со своей свитой. Джейкоб искал на лесной опушке, внимательно осматривая каждый ствол и зачем-то постукивая костяшками пальцев по коре – ясени покачивали над его головой ветвями и напоминали качающих головами стариков. Юсси самоуверенно расхаживал вдоль забора господина Снеллмана – наверное, искал, где отвалилась краска, чтобы свалить это на медведя. Я слонялся тут и там, не особенно поглядывая под ноги, и думал. Я всегда жалел, что у меня не было собаки. Лохматого пса с закрученным баранкой хвостом, огромного, как лев, и такого же оранжевого. Сейчас я, наверно, дал бы ему понюхать след, и он бы непременно его взял.
- А что собаки? – спросил я господина Аалто, который неспешно, всё так же заткнув большие пальцы за ремень, вперевалочку продефилировал в мою сторону. Кажется, он уже не злился.
- Все окрестные собаки, говорят, выли, как чумные. Они хвоста не смели показать из-под домов. И до сих пор не показывают.
- Но у вас должна быть служебная собака? – продолжал допытываться я.
Подошли ребята. Господин Аалто сказал:
- Шавка, которую я привёз, вон там, – мы, все втроём, оглянулись на пикап с надписью «POLIZEI». Там, на заднем сиденье, сидел испуганный шнауцер. Он лаял, но хотя стекло на переднем сидении было приспущено, оттуда не доносилось ни звука. - На самом деле, она не совсем служебная. Я одолжил её у кузины. Мышей она загоняла вполне сносно, а след этого зверя взять отказалась. Даже потеряла от страха голос, бедняга.
- Это и вправду был медведь? – спросил Джейк. Я, смочив палец в слюне, пытался избавиться от грязи на голых коленях.
- Кто бы это ни был, мне больше нечего здесь делать, - хмуро сказал Аалто. – И вам тоже. Только потеряете зря время. Кажется, эта зверюга удовлетворилась кишками старухи Йонсен… в смысле, кишками её индюка, и убралась обратно в свои леса. Не вздумайте организовывать поисковую экспедицию – вы сами видели, какие  когти.
- Есть сэр, - сказал Юсси. – То есть, никак нет!
Мы подняли с земли велосипеды и побрели прочь, переваривая каждый своего медведя. У Джейка это был старый, больной зверь с испачканным в помёте задом, который рычал на собственную тень; Юсси, раскачивая и тряся своего двухколёсного друга, беззвучно шлёпая губами и пуская слюну, представлял огромного коричневого монстра, который крушил забор господина Снеллмана, а потом топтал его лужайку. У меня в голове умещался только абстрактный, нарисованный карандашом на бумаге медведь, состоящий из озабоченности Аалто и имеющий, отчего-то, его походку.
Когда мы проходили под дубом, Джейк остановился, задрал голову и крикнул ближайшей паре ног:
- Эй, ты. Ну-ка слезай сюда.
Ноги пропали, и секунду спустя оттуда свесилась белобрысая мальчишеская голова.
- Ты мне? – спросила она Джейка.
Мальчишка похож на какое-то головастое животное из зоопарка. Я  затруднялся сказать точно, на какое, и зачем этот малец мог бы нам понадобиться. Но Джейк, похоже, точно знал, чего хочет. Он осклабился и сказал:
- Слезай-слезай. Я тебя не трону. Хочу только задать пару вопросов.
Теперь исчезла и голова, а потом владелец всех этих конечностей появился целиком. Пыхтя, он сползал по стволу, обхватив его по-медвежьи. Остальные мальчишки на всякий случай перебрались повыше и наблюдали оттуда за нами большими испуганными глазами.
- Вы, ребята, торчите здесь с утра? – строго спросил Джейк, когда малец предстал перед ним. Он храбрился и раздувал щёки, а Юсси давился от смеха. Я тоже давился, хотя смеяться совсем не тянуло. Кажется, способность искренне над чем-то хохотать откололась от меня и теперь живёт какой-то своей, самостоятельной жизнью. Может, даже нашла себе нового хозяина. Какую-нибудь девочку, которая, например, даже не подозревала, что есть такая замечательная штука, как чувство юмора. Вроде Саши, только помладше, чтоб ещё не поздно было перевоспитать.
- Точно.
- Что здесь происходило?
Мальчонка понял, что обижать его никто не собирается, и деловито поглядел на часы. Часы у него были огромные, пластиковые и пронзительно-синие, со множеством электронных циферок. Кажется, они могли показывать даже направление ветра.
- Здесь – много что… Луи - вот тот, в красных сандалиях - мама даже принесла обед прям на дерево, потому что он отказывался идти в дом. В какое точно время происходило?
- Ого, - одобрительно сказал Джейкоб. – Рассказывай с самого начала.
- Вначале приехал на своём джипе господин полицейский…
- Это пикап, - сказал Юсси. – И полицейского зовут Аалто.
- Когда приехал на своём пикапе господин Аалто, собралось много мужчин. Вон оттуда пришёл господин Снеллман, а вон оттуда - вонючка Ан… ой, господин Анконен. Как звать остальных, я не помню. Один старик во-он из того дома с красной крышей, ещё мужчина…
- Ладно, хватит, я понял. Давай дальше, - продолжил свой допрос Джейк.
- Господин Снеллман ходил с ружьём, как будто приклеенный. Остальные без оружия, но в машине у того полицейского точно есть дробовик… в общем, они собрались, долго что-то обсуждали.
- Что именно?
- Ну, про медведя того… они хотят собраться у господина Снеллмана в гостиной и устроить засаду.
- Сегодня ночью! – воскликнул Юсси. - Во сколько?
- Как только стемнеет.
Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что Джейк и Юсси это так не оставят. Шериф, возможно, ещё не знает, но у него появилось как минимум две пары внимательных, восторженных глаз. А где две, там и третья, как бы не коробило меня чувство, что без Томаса в нашем маленьком городке могло остаться хоть что-то интересное и занимательное. Но… медведь, чёрт побери, настоящий медведь!
Мальчишка, как оказалось, сказал ещё не всё. Самую бомбу он припас на конец своего рассказа, и было видно, с каким удовольствием он подносит спичку к фитилю.
- А ещё... – сказал он. Уставив глаза в землю, он ковырял носком одного сандалия другой. - Ещё есть ещё одна вещь, но, наверное, всё это просто россказни.
- Что за вещь? – строго спросил Джейк. – Твоё дело сказать всё, что знаешь. Россказни или нет, будут решать старшие.
- То есть мы, - ввернул Юсси.
Мальчонка оглянулся на широченную спину шерифа, будто она могла вдруг превратиться в огромное ухо, и понизил голос, так, что нам, всем троим, пришлось склониться к пахнущим смолой и чем-то терпким волосам.
- Говорят, что медведь – вовсе не медведь. Господин Снеллман клялся, будто у этого… существа, монстра, шерсть была только на голове. Всё остальное тело – лысое, как у слона. Но потом этот шериф, Аалто, сказал, что это медведь, что больше никто это быть не может. Но это же не медведь! Это кто-то… кто-то другой. Совсем другой.
И тут я понял, что от приключения не отвертеться даже мне. Мой медведь полностью сложился в голове. Если я пропущу возможность увидеть такого хищника,  Томас мне не простит. Ведь зверюга эта как будто пришла из его стихов, из дремучих, сомнительно рифмующихся строф.
В конце концов, даже почувствовав краешек плаща Смерти, услышав шорох шагов её, прошедшей совсем рядом, я остаюсь мальчишкой. Внезапно вспомнилось, как Томас говорил, кажется, чуть больше года назад: «Мы должны с тобой навсегда остаться мальчишками. Навсегда, вопреки этой химии взросления, которая уже совсем скоро заполнит твои вены, поднимет на бунт все твои клетки…»
Да, именно так и сказал. Мало кто способен так говорить, но Томас был способен. Он мог говорить так, что из трёх сказанных им фраз мы могли понять только одно-два слова.
Его способ навсегда остаться мальчишкой я уже видел. Мой будет отличаться, хоть я пока толком не знаю, каким он будет. Хоть со смертью Тома жизнь и подрастеряла краски, я знаю – если сдамся, буду достоин разве что его презрения.
- Езжайте, я вас догоню, - сказал я ребятам.
- Не догонишь, - лениво ковыряясь в зубах травинкой, сказал Джейк. Это звучало, как «недоговиш», и я прекрасно его понимал: нет ничего приятнее, чем по весне поковыряться в зубах свежим стебельком, который, может, только вчера увидел свет.
- Его – догоню – я показал на Юсси, и тот продемонстрировал мне язык.
Не тратя времени, я вернулся к Аалто, который, видимо, закончил измерять свой мыслительный процесс и грузился в машину. Сказал:
- Офицер Аалто! Я хотел вас спросить об одном мальчике… о Томасе, если точнее.
- А, да, - лоб полицейского прорезала горизонтальная складка. – Слышал, он был твоим другом. Приношу свои соболезнования.
Я не знал, что сказать, и только кивнул. А после этого спросил:
- Вы знаете, что там случилось?
Это был странный вопрос, но я не мог сформулировать его более понятно. Я мог лишь разевать рот, надеясь, что кто-нибудь большой и добрый вложит туда корм.
- Ничего, малыш, - он смерил меня взглядом, будто оценивая, можно ли мне слышать всю правду или стоит сказать что-то вроде «он уехал жить в другое место. Вряд ли вы когда-нибудь увидитесь». - Он облил себя бензином и зажёг спичку. Всё указывает на то, что Томас Гуннарссон. делал это добровольно и полностью осознавая последствия своих действий. Сказать «в здравом уме» у меня сейчас просто не повернётся язык
- Откуда вы можете это знать? – спросил я. – То, что добровольно.
- У мальца не было врагов, - сказал Аалто, пожалуй, чересчур резко. – Я не могу представить, что кто-то в этом городке может облить другого человека горючим и поджечь. Я с этими людьми за руку здороваюсь, понимаешь ли. Со всеми. Я не стал бы здороваться с кем-то, кто может вызвать у меня хоть каплю сомнения в его порядочности.
Он снял фуражку и вытер с лысины выступивший пот. Посмотрел на меня красными глазами. Что-то мешало ему высыпаться по ночам. Может, какая-то болезнь, например, боли в спине. Мой папа тоже в последнее время стал охать и хвататься за поясницу, когда приходилось доставать из-под тумбочки убежавшее от него резиновое кольцо-эспандер. А может, дело в том, что со всей этой суматохой Аалто не успел выпить утреннюю чашку кофе.
- Извини, дружище, - сказал он. - Я, наверное, был слишком резок…
Я помотал головой, как будто отгоняя назойливую мошку.
- Но если вдруг это был какой-нибудь маньяк! Ведь они путешествуют по миру, чтобы их не поймали?
Господин Аалто смотрел на меня усталыми глазами.
- Давай так. Если у тебя есть, что мне сообщить… какие-то подозрения или ещё чего, давай, выкладывай. Я знаю, вы, мальчишки, можете быть наблюдательнее нас, старых зубров. Хоть иногда и хочется посадить вас, всех скопом, под домашний арест. Но если то, что ты мне собираешься сказать, всего лишь твои фантазии – только попробуй открыть рот. Получишь по первое число.
Всё, что мне оставалось – надуть щёки и кивнуть. Если бы у меня была хоть крупица чего-то, что можно назвать «оправданными подозрениями»… Джейк бы сказал, подражая героям спагетти-вестернов: «ты победил, шериф… на этот раз!», да ещё уставил бы на Аалто указательный палец. Я ничего не стал говорить, просто развернулся и побрёл прочь.

Глава 7. В Конце Концов Всё Складывается, Как Лучше.
Мы вернулись вечером, и нашей шайкой, охочей до новых впечатлений, руководил самый бесшабашный атаман по имени Джейкоб. Припарковали велосипеды в тени раскидистого дуба, за его стволом. Малышей нигде не было видно - их разогнали по домам. Нас бы тоже отправили на скамейку запасных, если бы заметили, поэтому мы были бесшумными, точно тени.
- Далеко не факт, что он появится снова, - сказал Джейк. Но никто, даже Юсси, который быстро загорался энтузиазмом и так же быстро перегорал, не спорил, что мы должны быть здесь. Мы должны ждать вместе со всеми.
Мы видели машину господина Аалто, в сумерках своими полосами  напоминавшую зебру. Видели и охотников. По одному - по двое они появлялись на подъездной дорожке господина Снеллмана, останавливались на крыльце и вполголоса вели разговоры. Видно, как им хотелось курить: никотиновый голод можно распознать сразу, по сдвинутым бровям, по тому, как чётко выступают на тыльной стороне рук косточки и костяшки пальцев. Я не курил – пока не курил, но никотиновый голод у меня был постоянный, с девяти лет. Во всяком случае, я так считал с тех пор, как решил, что когда достаточно повзрослею, буду курить не просто много, а очень много.
Никто не курил, потому что боялись, что запах отпугнёт животное. Так сказал Аалто, и все с ним согласились. Он сам переносил никотиновую голодовку куда как легче, потому что не курил в принципе.
В окно второго этажа, открытое ввиду тёплой погоды настежь, неизменно торчал чей-нибудь нос. Там засел наблюдатель, и мы не отрывали от него взгляда: он должен первым увидеть выходящее из чащи чудовище. Там была спальня, по словам Джейкоба, малыша Снеллманов, но он в своей детской кроватке, наверное, переехал в спальню родителей, которая всё равно будет сегодня пустовать.
- Вон там они положили приманку, - Джейк показал на давешний мусорный бак. В полутьме он выглядел почти одушевлённым, и если бы он таким был, я бы с уверенностью сказал, что это помятый жизнью, усталый, горбатый ветеран какой-нибудь войны. – Первоклассную приманку из свиных потрохов.
Ноздри Джейкоба раздувались, он сказал нам:
- Чуете кровь, ребята? Я чую! Клянусь, эти потроха смердят так, что та зверюга припрётся за ними хоть с другого конца леса.
Юсси зачем-то вытер руки о майку.
- Я только что поел, Джейк, - сказал он.
Юсси ответил на телефон, и, пока мы разглядывали набитый охотниками-добровольцами дом, что-то нарочито бодрым голосом говорил, а положив трубку, повернул к нам лицо. На щеках его пятнами разлитого молока была нездоровая бледность, глаза горели.
- Мне звонили родители.
- И что ты им сказал? – хмуро спросил Джейк.
- Они знают про медведя.
- Конечно, знают, - сказал Джейк. – Это уже к обеду было во всех газетах. Вон там, в кепке с ушами, мой папа. Так что ты им сказал?
- Ничего… - Юсси сглотнул. – Ничего, что могло бы нас выдать. Сказал, что я у тебя в гостях и мы играем в «Поселенцев». Я сказал, что останусь у тебя на ночь.
- Хорошо, - Джейк снизошёл до похвалы: - ты, Юс, не просто тухлое яйцо, я всегда это знал. Ты сварен вкрутую.
- У него ружьё, - сказал я тем временем, изучив мужчину, на которого указал Джейк, в бинокль. – Крутая штука! Кажется, одиннадцатый ремингтон.
- Ясен пень, - сказал Джейк, немного смягчившись. – Восемьдесят седьмого, с модификацией. Я говорил вам, оболдуям, что мой папа потрясно стреляет, а вы мне не верили.
Надо сказать, я пропускал некоторые его высказывания мимо ушей. Джейк любил приукрасить факты.
Юсси чуть приободрился. Когда позвонили мне, они обсуждали, с какого ракурса можно будет получить морду этого неведомого зверя. У Юсси была с собой мыльница, и он общим советом был назначен ответственным фотокорреспондентом. Джейк сказал, что эти снимки могут взорвать интернет, а мы станем героями.
- Ты где, сын? – спросил папа.
- На охоте, - честно ответил я.
Приятели потеряли нижние челюсти, а потом зашикали на меня, будто это могло что-нибудь изменить.
- Твои водяные пистолеты на месте, - ответил отец. – Я проверил. И тот, что стреляет маленькими шариками, тоже.
- Ну пап, - по лицу Джейка я понял, что он вполне может приравнять шансы существования таких предков, как мои, к шансам существования привидений на болотах, и решил, что я нас всех выдал. Он готовился вырвать у меня из рук трубку и вполне мог в порыве злости разбить её о какой-нибудь камень или ствол дерева. Пока он не полез драться, я сделал шаг в сторону и отвесил ему лёгкого профилактического пинка. После чего яростно замахал свободной рукой. Мол, погоди пока.
Папа, наконец, прекратил паясничать и перешёл к делу:
- Мама волнуется. Вы, надеюсь, не лезете там на рожон?
- Ничего ещё не началось, пап.
- Но ты знаешь, что делать, если начнётся… как вы это называете?.. заварушка, верно?
- Я начеку, пап.
Отец помолчал. Было слышно, как он шелестит страницами книги.
- Постарайся, чтобы вас там не задрали и не пристрелили. Я могу на тебя в этом положиться?
- Пап. Если бы не мог, я бы тебе что-нибудь соврал.
- Хорошо, сын. Позвони, как будут новости.
- Что? – спросил я после того, как убрал телефон в карман. Мои друзья взирали на меня, как будто я  превратился в того самого медведя.
- Вот это предки, - сказал, наконец, Юсси. – Ты что, просто взял, и отпросился?
- Ну да, - сказал я. – Почти. Я не отпрашивался, я просто не стал никому врать.
- А если бы тебя заставили смотать удочки? – спросил Джейк. Он очень злился, руки сжимались в кулаки, а нижняя губа угрожающе выползала из-под верхней, как мурена из-под камня в одной передаче по Discovery, которую я видел на днях.
- Я знаю отца, - сказал я, – дольше, чем кого-либо ещё из своих друзей. Всю жизнь. Ему можно довериться.
Я прибавил, обращаясь к Джейку, что если он будет так орать, то сюда сбегутся все эти мужчины с ружьями, потому как подумают, что медведь зашёл с тылу, после чего он заткнулся. Кажется, всё-таки понял, что ничего ужасного не произошло. Мы продолжили наблюдение. Стемнело полностью, если оглянуться назад, то глазам предстаёт целая армада огней, заключённых в квадратные рамки, и подвешенные на усиках фонари. Лес же стоял чёрен и безмолвен, и как будто нарисован масляными красками. Мне казалось, я слышал, как вокруг мусорного бака мельтешили мухи: тот издавал тихий гул, когда особенно большая особь врезалась в него в полёте. Но, скорее всего, мне мерещилось – расстояние-то было немаленькое.
- Что они там делают? – спросил спустя какое-то время Юс.
Я присмотрелся и сказал:
- Кажется, пьют.
Мы помолчали. На первом этаже тоже открыли окно, какой-то мужчина взгромоздился на подоконник и свесил ноги наружу. Он смотрел в сторону леса и переговаривался с дозорным в тёмном окне этажом выше. До нас долетали только отзвуки их голосов. Иногда тому, что внизу, подавали из глубин берлоги Снеллманов бутылку, и тот отхлёбывал прямо из горлышка. А потом поворачивался и что-то ел, подцепляя вилкой из салатницы. На посту дозорного тоже нет-нет, да и сверкал стеклянный бок стакана. 
- Кушать хочется, - заныл Юсси и заворочался, устраиваясь поудобнее. – Ни у кого нет ничего перекусить?
- Нам тут, может, всю ночь сидеть, - проворчал Джейк. – Ты не взял с собой ужин?
Юсси покачал головой, и я утешил его, что как только придёт время полуночного перекуса, мы поделимся с ним своими запасами.
Мы продолжили наблюдать – теперь уже больше за домом, нежели за лесом. Голокожий зверь с медвежьими лапами ушёл в глубины наших фантазий и напоминал о себе только низким ворчанием, источником которого вполне могло быть шоссе полумилей к западу, как раз вот за теми крышами.
- Зачем мужчины пьют? – спросил я минутой позже.
Ребята молчали. Это был актуальный вопрос. Нам самим предстояло стать мужчинами в обозримом будущем, и, в отличие от курения (курить это круто; просто круто; кроме того, сигаретный дым замечательно пахнет), запах крепкого алкоголя пробуждал в ноздрях вулканы.
- Отец считает, что шотландский виски король всякому пойлу, - сказал Джейк. В его голосе сквозила нотка наигранности, как бывало всегда, когда он повторял чьи-то слова. – Наверное, разбираться в выпивке должен каждый мужчина.
- Как и в табаке, - задумчиво сказал я. – Хотя мой пьёт только кофе с коньяком.
Юсси отчаянно желал поучаствовать в разговоре.
- Папаша любит раздавить бутылочку пивка перед телевизором или пока сидит в интернете.
- Это игрушки, - сказал Джейкоб. Он сидел, привалившись к стволу, и крутил в руках карманный фонарик. Джейк был одет в чёрную толстовку с капюшоном, и он был лучше всех из нас подготовлен к ночной вылазке. Я одел свою обычную джинсовую куртку, которая в застёгнутом состоянии здорово стесняла движения. А пуговицы уже просились в норки – ночь выдалась достаточно свежая. Юсси так и вообще напялил ярко-зелёный комбинезон, за который Джейк укорял его всю дорогу. – Мужские игрушки, как оружие, и курево, и машины.
- У моего папы другие игрушки, - сказал я и рассказал про машину на радиоуправлении и ракетную установку, управляемую с ноутбука, из которой папа обстреливал нас с мамой, когда мы проходили мимо.
Юсси покатывался со смеху, икая и стараясь удержать особенно громкие звуки в себе, Джейк хранил снисходительную ухмылку.
- Теперь понятно, почему ты так запросто с ним общаешься. Странно, что он ещё не пошёл с нами.
- У тебя мировой батька, - сообщил мне Юс.
- Нам нужно поставить своего дозорного, - сказал я, устав смотреть на нос дозорного в доме господина Снеллмана. У того, чья очередь дежурить была сейчас, был выдающийся шнобель, похожий, когда он недвижим, на какой-нибудь важный элемент архитектуры дома. Украдкой он курил – прикрываемый ладонью, там слабо светился огонёк сигареты. – Что, если залезть на дерево?
- А и правда, - сказал Юсси. – Малыши ведь как-то туда забирались.
- Отличная идея, капрал, - сказал Джейк, прищёлкнув пальцами. – Как она не пришла нам в голову раньше? Уже достаточно темно, и никто не разглядит, кто там лазает по веткам. Может, это птицы.
Прислонив один из велосипедов к стволу, встав ногами на седло, я легко дотянулся до нижней ветки и скоро пробирался среди душных дубовых листьев. У местных малолетних шалопаев наверняка был свой способ. Может, они вставали друг другу на плечи, чтобы вскарабкаться на великана, а может, просто изучили все ямочки и выступы в древесной коре. За мной последовали остальные; я жестами показал Джейку, как лучше подняться повыше, и прогнал Юсси, который полез было на мою ветку: двоих она может не выдержать.
Мы расположились так удобно, как могли, и стали ждать. Из-за облаков вышла луна, она сверкала над головой, как оброненный кем-то цент. Лес становился всё тише, он, как заточённый многие годы в подвалах средневекового замка глухонемой старик,  таил в себе какую-то загадку. Ветви берёз, казавшиеся на фоне чёрного неба самой первозданной чернотой, так вмёрзли в ночь, что их не мог расшевелить ни один ветер. С того места, где мы сидели, они походили на скрюченные когти. Дом, напротив, светился, как ёлочная игрушка: будто бы безалаберное настроение, которое насквозь его пронизывало, передалось всем гостям. Оттуда доносились крики, весёлый гогот и звон бокалов.
Меня очень волновало, куда они спрятали медведя. Я имею в виду не настоящего, а абстрактного, из своих голов. Ведь он только вечером занимал все их помыслы, не одна пара рук чесалась содрать с него шкуру, а теперь он взял и куда-то подевался. Наверняка у них, там, в большом светлом доме, есть мрачный чулан с прислоненной к стене старинной чугунной ванной на львиных ножках, да с помятыми ржавыми вёдрами: вот туда-то эта зверюга и забилась.
А может, просто тихо-тихо убрался из этих лихих голов подальше. Куда? Да вон туда, в тёмную тихую чащу.
- Что ты сказал родителям? – спросил я Джейкоба.
Тот ответил после долгой паузы, так, что я успел решить, что он вообще не собирается отвечать.
- Отцу всё равно. Пусть даже я пропаду на три ночи подряд, не думаю, что он меня хватится.
- А что мачеха?
- Я сказал ей, что у меня болит голова, и что я иду спать, а сам слинял через окно. Она никогда не заходит ко мне в комнату.
Друг внимательно изучил выражение моего лица, благо пролитый в воздухе свет из окон окрестных домов позволял нам довольно сносно видеть друг друга, ухмыльнулся и промычал:
- Не-ет, ты не понял. Отец у меня хороший. Если мачеха скажет и аргументированно докажет, что я виноват, то отлупит меня на чём свет стоит. Просто он считает, что детей должна воспитывать женщина, следить за ними тоже она, а дело мужчины – наказать за провинность,  - Джейк сказал это с оттенком какой-то странной гордости, а меня передёрнуло. Джейкова мама умерла, когда ему было три, и отец через пару лет женился повторно. Наверное, всё-таки, мачеху нельзя сравнивать с настоящей мамой.
Чуть выше, на подушке из листьев, храпел Юсси. Мы с Джейком, сидя на соседних ветках (он чуть выше, я чуть ниже) переглядывались: стоит его разбудить или пускай дрыхнет? Если он попытается повернуться на другой бок, то быть стремительному и короткому полёту… но, с другой стороны, Юсси может спать где угодно. Поэтому я успокоился, одолжил у Джейкоба фонарь, извлёк из-за пазухи книгу про Кори Мэккинсона и, удостоверившись, что листва хорошо меня скрывает и что свет не просачивается за приделы маленького укрытия, принялся читать.
После двадцатой страницы я посмотрел на часы: была половина второго. В следующий раз я изучал экран своего телефона в без восьми минут два.
Вот тогда-то и произошло то, чего мы так долго ждали, ради чего затеяли эту бессонную ночь.
Запихав телефон в нагрудный карман куртки, я бросил взгляд в сторону леса. И увидел.
Он преодолел уже добрую половину пути до сгорбившегося мусорного бака. Он игнорировал дорогу и шёл напрямик, через кусты шиповника и заросли ежевики, с которой местные детишки оборвали ещё зелёные ягоды. Это было совершенно потустороннее зрелище. Зверь двигался абсолютно бесшумно. Кожа гладкая, как у слона, серая и вся в складках; в свете луны она приобрела металлический отлив. Исключением было чёрное пятно вокруг шеи и на голове: там была шерсть, что-то вроде гривы у льва, но гораздо более короткая. Я мог видеть его огромные лапы, похожие на обезьяньи, видел вытянутую морду с крупным влажным носом, которым зверь деловито тянулся вперёд. Я не мог его опознать. Таких уродов просто не могло существовать на свете.
- Они не видят, - отчётливо сказал Джейк.
Никто даже не подумал поднять тревогу. Дом Снеллмана со всеми его обитателями клевал носом, а соглядатай на чердаке давно уже видел десятый сон. Если бы нам вздумалось подать какой-то знак, нас бы не увидели.
Юсси свесился и что-то сказал, заставив нас с Джейком вздрогнуть. Мы были уверены, что он тоже спит. Я приподнялся, чтобы лучше слышать, и услышал:
- Аалто в машине! – шептал Юсси. – Он всё время там сидел!
И действительно, присмотревшись, я увидел на переднем сидении тень. Господин Аалто не спал. Он напряжённо следил за тварью, повернув голову и опустив левое стекло. Старый шериф счёл себя слишком старым для мужских развлечений; он знал, чем всё это закончится, и поэтому остался в своей импровизированной сторожке.
Между тем, монстр добрался до вожделенного лакомства. Встав на задние лапы, он залез мордой в мусорный бак, и мы могли видеть, как колыхаются складки на его заду. Он начал раскачиваться, и скоро мусорный ящик лежал в той же самой позе, в какой видели мы его сегодня с утра. Я бросил взгляд вверх: Юсси оседлал свою ветку, достал фотоаппарат и пытался совладать с дрожащими руками, чтобы навести его на гостя из лесу. Навряд ли в такой темноте у него что-нибудь получится.
Зверь вновь показал морду, из недр бака следом за ней тянулось что-то, напоминающее жвачку.  Ветер подул в нашу сторону, и я вдруг слабо, но отчётливо почувствовал вонь. Будь она чуть посильнее, меня бы вывернуло недавно съеденными бутербродами. Но всё обошлось.
Где-то за нашими взмокшими от пота спинами завыла собака. За ней ещё одна, потом третья… в Питере, помню, такие же звуки издавали на старинных домах водосточные трубы, ветер прокрадывался в них и заводил тягучий романс о тяжёлой своей жизни, о суровых Норвежских ледниках, вокруг которых он когда-то оборачивал хвост.
Мы с Джейком, затаив дыхание, наблюдали, как в машине господина Аалто открылась водительская дверь, показалась нога в брючине и высоком сапоге с заправленным под неё голенищем. Замерла на мгновение, а потом появился и сам Аалто. Он двигался расслабленно, как лунатик. Замер, будто почувствовав внезапный дискомфорт, потом поднял руку, чтобы размять шею. Помахал локтями, словно это не дородный мужчина, чьи года уже катятся к закату, а цыплёнок. Мне показалось, что я слышу, как хрустят суставы. Зверь не обратил на него никакого внимания – он наслаждался лакомством. Потом офицер повернулся к монстру спиной – спиной! – и, наклонившись, извлёк из машины двустволку. Снова развернулся. Каждый манёвр его был величественен, будто это вовсе не человек, а пароход начала прошлого века. Обошёл машину с другой стороны, закинул двустволку на плечо, и...
- Он писает! – от неожиданности Юсси выпустил из рук фотоаппарат, и тот повис на ремне у него на шее.
- Даа! – восхищённо сказал Джейк, вытягивая шею. – Смотрите! Вот это струю выдал!
Я не мог перестать думать о том, что если ветер переменится, зверюга, наконец, заметит нашего шерифа. Ладно, если он к тому времени успеет застегнуть ширинку. Но если нет?
Успел. Слономонстр как раз расправился с потрохами и облизывал морду длинным тёмно-красным языком, когда Аалто так же неторопливо выплыл из-за пикапа, вскинул к плечу ружьё и выстрелил.
- Когда он ссал, он казался мне метче, - разочарованно сказал Джейк. Он поёрзал на своей ветке, и та уронила несколько листьев.
- Он просто не хочет его убивать, - сказал я.
- С такого расстояния стрелять из такой ненадёжной штуки – просто глупая самонадеянность, - продолжал возмущаться Джейк. – Он же, в конце концов, не уток стреляет!
Но нас уже отпустило. Зверь лежал там, где его настигла пуля, крупное тело сотрясала дрожь. Всё закончилось хорошо, и завтра днём мы прочитаем во «Времени Киттила» полицейскую колонку, которую Аалто поручает вести своим помощникам из-за ненависти к бумажной работе, а следом за ней подробное исследование этого неведомого зверя, возможно, явившегося в наш маленький городок из замерзших, затерянных лапландских лесов, с комментариями общества картографов, зоологов-любителей (к которым можно отнести нашего хорошего знакомого, господина Снелли из зоомагазина на углу Янсон и Второй). А может – эту мысль как раз сейчас высказал Юсси, и она сразу захватила наши сердца – может, нас даже опросят в качестве свидетелей! Либо для полицейской колонки, либо для той, другой, чтобы… ну, скажем, рассказать о повадках зверя; Юс сумеет достоверно изобразить его походку, а Джейк – вставить несколько умных слов о том, как и с какого расстояния старик Аалто достал свою жертву.
Но не тут-то было. Когда мы уже делали своими задницами движения по направлению к стволу, чтобы поскорее опуститься на землю и предложить офицеру свои услуги в качестве свидетелей, произошло сразу несколько событий, осмыслить которые можно только по очереди и только при замедленном воспроизведении. Во-первых, зверь вскочил и так же бесшумно, как делал прежде всё, начиная с поглощения потрохов и кончая смертью, которая оказалась, видимо, просто болевым шоком, бросился к обидчику. Во-вторых, Аалто, потирая поясницу и устало сгорбившись, как будто весь день переставлял у себя в участке мебель, к тому времени уже отвернулся к машине, чтобы убрать ружьё. На крыльце дома Снеллманов уже толпился народ, их вышибло из-под крыши выстрелом, который, к тому же, сделал ночь светлее, разбудив добрую половину жителей города и вспугнув  рассевшихся на ночёвку птиц. Раскрасневшиеся от алкоголя лица светились недоумением и страхом, кто-то кричал: «Аалто!», кто-то другой: «Да сбегайте, кто-нибудь, за ружьём!». Но медленно, всё слишком медленно… В третьих, на поле, в проигранной, казалось бы, для одной из сторон партии, появилась ещё одна фигура. Мы не сразу его заметили; мужчина материализовался среди черенков лопат и неприкаянной деревянной двери, которая ничего не закрывала и была просто прислонена к сараю. Там распахнутое настежь окно; кажется, оно должно вести на кухню – и я понял, что мужчина просто перелез через подоконник и спрыгнул вниз. Пригнувшись, он рысью бежал к Аалто. Вскинул на ходу ружьё, и выстрел прогремел по округе, будя всех, до последнего младенца в своей люльке. Потом ещё один.
- Папа! – громко сказал Джейк.
Мы с Юсси наблюдали, затаив дыхание. После выстрелов господина Орланда тварь не остановилась, но изменила курс и в один рывок была уже рядом с ним, по пути толкнув своим объёмным крупом Аалто и повалив его, легко и нелепо, словно спичечный коробок, на бок. Я не смел отвести взгляда.
- Папа! – снова сказал Джейк, - Нет!
Стало видно насколько туша эта тяжелее, массивнее человека. В холке монстр доставал господину Орланду примерно до подбородка; он легко свалил его грудью, пасть раскрылась в устрашающем оскале, вместо рыка оросив мужчину своей слюной, а нас – устрашающей, гулкой тишиной, от которой заложило уши, как будто туда натолкали ваты.
После чего зверь повернулся и побежал прочь. Он бежал странно, создавая ощущение тучного человека, который пытался прыгать в огромном мешке. На боку, в месте, куда попала пуля господина Аалто, было почти чёрное кровавое пятно.
Он достиг леса и заросли колыхнулись, принимая в себя тушу – опять же, без единого звука - прежде, чем толпа мужчин смогла хоть как-то организоваться. Все высыпали наружу, на этот раз с оружием, застревая в дверях, громко читеря друг друга и свою потенциальную жертву.
- Жив, - слабым голосом сказал Юсси.
Джейкоб, у которого, судя по лицу, отнялись все конечности разом, кивнул.
Господину Орланду помогли подняться. Он громко ругался, и сразу было понятно, что он не просто жив, а ещё и почти невредим. Только человек, в чьём стакане плещется вода жизни (даже если это виски), может так избирательно, изощрённо ругаться, используя на добрых две третьих незнакомые мне слова.
- Проклятье! – завопил он, подняв лицо в небо. Оттолкнул парня, который пытался поддержать его под руку, утвердился на ногах. - Я не попал ни разу! Ни разу! Это всё грёбаная луна, я не мог прицелиться, потому что она создавала искажения.
- Стрелять при такой луне всё равно, что стрелять под водой, - со знанием дела сказал кто-то, а Джейкоб на соседней ветке скривился. На его лице читалось одновременно облегчение и нотка брезгливости; я не до конца понял, к чему она относилась.
Аалто тоже подняли на ноги, отряхнули со всех сторон, как оброненную в дорожную пыль любимую кепку. Сразу видно, что горе-охотники испытывали чувство вины: он единственный до последнего оставался на посту, в то время как остальные предавались веселью. Аалто отстранил суетящихся вокруг и опёрся о крышу пикапа. Если он что-то и говорил, то мы не слышали. Шериф никогда не отличался громогласием или убедительностью речей, но мы, откровенно говоря, были поражены, что господин Аалто оказался чуть ли единственным ответственным лицом во всей этой честной конторе. Старый, проржавевший насквозь болид ещё способен выдержать виражи, которые преподносит ему судьба.
- Эта зверюга была настоящей! - сказал кто-то там, внизу, господину Орланду. – Никогда таких не видел. Смотри-ка, она тебя поцарапала.
Одежда его была разодрана, но отсюда мы не видели, есть там кровь или нет.
- Ерунда, - ответил тот, водворяя на место кепку. – Но как она меня придавила! Одна лапища весит килограмм сорок, не меньше.
Он повернулся в нашу сторону и, повесив ружьё на сгиб локтя, приставив ладони ко рту рупором, заорал:
- Джейк, чёрт тебя дери! Тащи сюда консервную банку, что у тебя на плечах вместо головы! Слышишь?!
- Банку из-под спрайта, - прибавил Юсси и хихикнул. Джейк не удостоил его даже взглядом.
Повиснув на руках, он спрыгнул на землю; мы последовали за ним. Когда мы подошли к отцу Джейкоба, тот оглядел нас с удовлетворением, как будто мы были не тремя мальчишками, а потушенным в собственном соку гусём с ароматными яблоками. От сухого лица, на которое Джейк был похож формой подбородка и плотными, как будто вылепленными из глины, щеками, разило маринованным луком и алкоголем – наверное, виски, в котором господин Орланд так хорошо разбирался.
- Я так и думал, что вы, шалопаи, сидите где-то поблизости.
По лицу Джейка, по крайней мере по той его половине, что была мне видна, было заметно, как он раздосадован. Джейк не любил проигрывать; самое страшное для него, когда вдруг приходилось признавать, что тебя переиграли. «То есть, ты про нас не знал?» - хотел спросить он, но сдержался. Вместо этого спросил:
- Ты в порядке?
Я внимательно наблюдал за приятелем. В его голосе чувствовалась робость, а Джейк никогда и ни с кем не был робким. Хотя я ни разу не видел, как он общается с отцом. И всё-таки, если Джейк и вправду был маленькой копией своего предка, а по всему выходило, что так и есть, их отношения должны напоминать двух ослов, которые тянут повозку в разные стороны.
- Как видишь, - господин Орланд развёл руками, показывая четыре алых полосы, наискосок идущие через грудь. Рубашка висела лоскутами, нескольких пуговиц не хватало. Зверь задел его самым краешком когтей. Чуть сильнее, чуть ближе – я вдруг отчётливо это понял – и этот счастливчик сейчас валялся бы с переломанными рёбрами и разорванными лёгкими. А то и с кишками наружу. Он вдруг захохотал, и хохот этот подстегнул бурлящие в животе соки, грозящие превратиться в позывы тошноты. – Или ты думаешь, перед тобой ходячий мертвец из матушки-сырой-земли?
Он снова засмеялся, и я отступил назад, туда, где запах не так сильно чувствовался.
Полное имя нашего Джейка было Джейкоб Орланд второй, и он утверждал, что на самом деле папаша дал ему своё имя, чтобы присовокупить к собственному приставку «первый». Так, дескать, звучит солиднее.
В своё время Джейк сетовал, раздуваясь от возмущения:
«Он мне говорит: «ты, братец, навсегда останешься вторым». Но когда-нибудь придёт время, и я его сделаю в кулачном бою». Сейчас я вспоминал это, глядя на мужчину с мраморной по текстуре кожей, со сломанным и криво сросшимся носом.
- Привет, Артур, привет, Юнг, - запоздало поздоровался с нами господин Орланд. Кажется, он на нас едва взглянул.
- Что это был за зверь? – спросил Джейкоб.
- Мы его поймаем, - уверил господин Орланд и приземлил свою тяжёлую руку ему на голову. – Клянусь волосами в паху, мы устроим на эту голую крысу самую грандиозную охоту за последние пятьдесят лет. Да, парни?
Остальные мужчины одобрительно заворчали, и господин Орланд, уложив оружие на сгиб локтя как любимую женщину, задушевно улыбнулся. Я заметил, что зубы у него, как трухлявые пеньки, а в нижнем ряду встречались прорехи. Джейк тоже когда-нибудь таким станет; насколько я знаю, к зубной пасте он относится с тем же презрением, что и к соевому жмыху.
- Да-да, этот чёрствый батон ответит мне за каждую царапину, - сказал господин Орланд. - А теперь, сын, бери свой двухколёсный транспорт, бери девку, если ты ей на ночь обзавёлся, и пойдём домой. Я не знаю, откуда вылезла эта тварь, но недолго ей осталось гулять на этом свете, клянусь каждой из этих грёбаных царапин, совсем недолго…
Я не совсем понимал, почему Джейк не реагирует так, как должен. В нём нет и следа того животного сопротивления, которое всегда отличало этого малого. Джейк всегда всё стремился попробовать на зуб, со всем спорил и всё на свете подвергал сомнению. И я никогда не поверю, что слова отца, о котором он, к тому же, отзывался хоть и с уважением, но слегка пренебрежительно, будут восприняты им так безоговорочно.
И тут я понял. Джейк тоже понимает, что парой сантиметров дальше, и они бы сейчас не разговаривали. Он внутренне обмирает от страха. И все силы идут на то, чтобы этого не показать. Реакция старшего Орланда будет однозначной – он просто посмеётся над сыном. Он не понимает, что только чудо спасло его от смерти. Он сам как зверь со своим ёршиком растрёпанных волос и гиеньим смехом – может, тому виной алкоголь, может, такова натура.
Я мог только радоваться, что яблоко по имени Джейк, похоже, немного другого сорта, чем породившая его яблоня.
- Мы, наверное, тоже поедем по домам, - сказал я, когда мы отправились за велосипедами.
- Мне нельзя домой, - заныл Юсси. Ему бессонная ночь давалась тяжелее всего: щёки его обвисли, как у толстого породистого котёнка с приплюснутым носом, глаза закрывались. Он шёл вперевалочку и правая его нога то и дело задевала о левую. - Я ведь ночую у Джейка. Джейк!
Джейк коротко взглянул на нас и ничего не сказал. Он постоянно оглядывался, будто желая удостовериться, что толпа мужчин, направляющаяся обратно к дому господина Снеллмана, никуда не делась и все действующие лица на месте. Я поискал глазами хозяина, но не нашёл. На ходу к ним присоединялись окрестные жители, которые хотели в подробностях знать, что здесь произошло. Каждому новому лицу господин Орланд демонстрировал свои раны, и тогда на лице Джейка появлялась слабая улыбка.
- Переночуешь у меня, - сказал я Юсси.
Я увидел, как шериф Аалто грузится в пикап, заводит мотор и медленно едет мимо нас по грунтовой дороге. Он тяжело сгорбился за рулём и не ответил, когда я помахал ему рукой. Он выполнил свою работу (а точнее, сделал всё, что мог сделать) и может с чистой совестью идти спать. Интересно, - подумал я, - покоробило ли его то, что господин Орланд спас ему жизнь?  Господин Орланд очень хорош. Всегда настороже, как волк в чужой стае, и даже когда развлекается, не убирает руку с рукоятки выкидного ножа, который, как рассказывал нам Джейк, его отец носит в заднем кармане джинс.
Но меня сейчас волновал Аалто. Вряд ли хоть кто-то сказал ему «спасибо» за тот выстрел – пусть даже он был не слишком удачным, и старик рано расслабился. Годы дают о себе знать. Да... скоро, наверное, у нас будет новый шериф, и при всей браваде, при всех этих историях, которые рассказывает Джейк (а многие из них действительно вызывают восторг), я бы не хотел, чтобы им стал старший Орланд.
Юсси спал на ходу и даже, казалось, умудрялся ехать кое-где с закрытыми глазами, как в цирке. Я, напротив, жал на педали так, будто за нами гнался лесной призрак. Когда мы сидели на дереве, было и в половину не так страшно, как сейчас. Конечно, зверь больше не сунется сегодня в город… да и вообще, должен обходить людские поселения за милю, опасаясь нарваться на руку, подобную руке нашего Аалто, или на напор, как у Джейкоба Орланда первого. Город дышал глубоко и размеренно, на вдохе - жужжание дороги под колесом, гудение проводов, на выдохе - лай разбуженной нами собаки… светятся только фонари, кажется, они танцуют на своих тонких ножках, будто змеи от чарующих звуков ночной флейты. Хотя пройдёт ещё, наверное, часа полтора, прежде чем в доме на краю городка погаснут последние огни.
Я думал про жертву, которая чуть было сама не стала охотником. Кажется, она страшно испугалась, когда начали стрелять. Несчастная зверюшка хотела всего лишь полакомиться потрохами. Я предусмотрительно не стал озвучивать свой немного неожиданный взгляд на сегодняшнюю ночь Юсси: если я даже сумею пронести свою мысль через его сонные грёзы, парень только покрутит пальцем у виска. А вот Томас… Томас бы сказал, что это фантазия какого-нибудь малыша, которого не любят и не понимают, живущая в лесу в настолько уродливом обличии, что ни один научный журнал о ней не знает, что женщины падают в обморок, а мужчины начинают стрелять, едва увидят… Лежит такой малыш у себя в кровати, отвернувшись к стенке, и мысли его обрастают серой кожей с жировыми складками, с пухлым носом, костлявыми лапами и крошечными, болезненными глазками, которых не видно в коричневой шерсти… Если присмотреться с безопасного расстояния (как это сегодня ночью сделал я), не торопясь делать поспешных действий, то увидишь всё, как на ладони. В каждом действии этого лесного призрака сквозит трусливое чувство, какое бывает у забитого ребёнка. Возможно, этот зверь на самом деле ощущал себя больным, покинутым всеми малышом, которого, из-за необычного его внешнего вида, где могут, гонят прочь, а где не могут, сами спасаются бегством.
А там, перед домом Снеллманов, он просто запаниковал, и вместо того, чтобы броситься под сень спасительных деревьев, ослепший и с помутившимся от боли сознанием, направил своё неуклюжее тело туда, где стоял обидчик. Может, вместе с расползающимся по телу крошевом свинца ему пришло в голову, что это мама кличет его громоподобным голосом… мама-смерть, единственная, кто хотя бы смотрит на него не с брезгливостью или ненавистью, а с равнодушием, кличет, чтобы заключить его в свои холодные объятья… может, холодными объятьями он хотел остудить горячую боль в боку.
Уже возле нашего крыльца, отдавая Юсси распоряжения, куда пристроить на ночь железного коня, я разглядел в отражении, на дне стоящего рядом с кустовыми розами ведра, луну – там оставалось немного воды с позавчерашнего дождя.
«Я не мог прицелиться, потому что она создавала искажения», - так, кажется, выразился Джейкоб Орланд первый. Звучит, как полнейшая чушь, но, может, и правда она сжалилась над серокожей тварью и отвела от неё пулю-другую? Я внимательно изучил отражение. Чуть убывающая, будто яблоко, свалившееся с дерева и заработавшее себе с одного бока вмятину. Кто-то говорил, что на её поверхности можно разглядеть лицо спящей женщины, но я видел только равномерно-белое пятно, без намёка на детали.
Кивнув луне, как старой знакомой, я пошёл в дом следом за зевающим и еле передвигающим ноги Юсси.
Дома никто не спал. Мама выглянула из спальни, когда я отводил на второй этаж в гостевую спальню Юсси, кивнула нам, сказала: «Лишнюю подушку для гостя, надеюсь, найдёшь сам», и растворилась в темноте за дверью, чтобы, наконец, принять участие в сонном таинстве. Папа читал в кресле книгу. Радиоприёмник на столе перед ним был настроен на ночную музыкальную передачу, и оттуда струился тихий перебор клавиш. Кто-то играл на пианино джаз, и эти звуки как-то удивительно гармонировали с лежащими на полу тенями – от папиных ног в тапочках, от деревянных подлокотников кресел, от кувшина с клюквенным соком на столе… Источающий желтоватый свет настенный светильник, казалось, сам дремал, склонив голову на тонкой шее, как лошадь в стойле.
- Где твой друг? – спросил папа.
- Где-то потерялся, - объяснил я, падая в соседнее кресло. – Наверное, попал в ловчую яму.
- Какую такую яму?
- В кровать, - объяснил я.
Потянулся к кувшину, плеснул в папину кружку немного жидкости, залпом выпил.
- На улице так хорошо! Прямо лето.
Какое-то время мы провели в молчании, папа смотрел на меня не отводя взгляда. Я успел изучить обложку книги, которую он заложил пальцем: Джон Ирвинг, «Мир по Гарпу». Там была изображена огромная самодовольная жаба, и я подумал, что если книга действительно про жабу, которую зовут Гарп и которая видит болото (или что у неё там) своим неповторимым взглядом, то мне непременно нужно её прочитать.
- Что-то не так? – спросил папа.
- Да нет, - всё нормально, - сказал я.
- Обычно… если происходят вещи такого масштаба, что ты позволяешь себе прийти домой ближе к утру, ты не можешь дождаться, чтобы рассказать мне всё и сразу. Я, можно сказать, для этого здесь и сижу. Они-таки подстрелили этого медведя?
Я растерянно улыбнулся.
- Это был не медведь, пап.
Я принялся рассказывать – не взахлёб, как обычно, а тщательно выбирая слова, как будто готовился изложить всё это на бумаге – описал внешность существа, сказал, в котором часу он появился, и что происходило в это время в доме господина Снеллмана, особенно упомянул про Аалто, который всё это время ждал в машине. Здесь папа покачал головой:
- Для него, с его спиной, это достаточно тяжёлое испытание.
Перед тем, как переходить к главному – к развязке - я сделал паузу. Отхлебнул сока, глядя, как ночь за окном медленно обретает фиолетовый оттенок. Солнце приближается: как огромный космический корабль, держащий курс на Альфа Центавру, оно медленно, но верно подходило к горизонту с обратной, невидимой для нас его стороны. Наконец, слова начали возникать будто сами собой. Без намёка на улыбку я упомянул, как господин Аалто метил колесо своей машины, как он неторопливо, как будто бы через силу и неохоту, прицелился, выстрелил… показал, передвигая по столу пепельницу, как зверь вскочил и, будто бы обезумев от боли, бросился к шерифу, как неведомо откуда появился отец Джейка, рассказал про два его выстрела, которые заставили поджать зады всех собак в округе: по сравнению с ними двустволка шерифа издавала не более чем глухой кашель. Подавшись вперёд, папа выслушал часть о нападении зверя, о его бегстве, и моё подробное описание травмы  господина Орланда. Приспустил очки на нос, потёр лоб.
- Ему следует продезинфицировать эти штуки не только приёмом внутрь алкоголя.
- Они все пили в доме, и только Аалто до последнего оставался на посту, - сказал я. - Аалто и мы. Я готов поклясться, что он не выпил ни грамма за всю ночь.
- Не думаю, что старик серьёзно полагался на кого бы то ни было, - сказал папа. - Что тебя здесь беспокоит, сын?
- То, что он был один… и он единственный, чья пуля попала в ту тварь. А все чествовали господина Орланда, как героя, хотя он даже не попал в цель. Всё, что он сделал – получил раны.
- На самом деле, это тоже немало, - сказал папа.
- Да, но…
Папа поднялся с кресла.  Размял спину, потянулся, и отошёл к окну. Ночные мотыльки устали штурмовать стекло и сидели по его углам, обречённо сложив крылья.
- Аалто делал свою работу, - послышался его голос - Он ответственный человек, и любому надлежит брать с него пример. Вся наша жизнь держится на людях, которые делают свою работу. Просто делают, не требуя к себе повышенного внимания или повышенных окладов. Но жизнь такова, что в лучах прожекторов чаще всего оказываются другие.
- Это неправильно.
- Конечно, неправильно. Но не я ли тебя учил, что в мире очень мало справедливости и что ты, как только подрастёшь, будешь очень часто с ней сталкиваться.
- Ты просил меня запомнить, что чаще всего все, в конце концов, складывается как лучше.
Папа повернулся, на лице его была чуть снисходительная улыбка. Он похлопал себя по животу.
- Ты запомнил?
- Как видишь.
Отец говорил, что вселенная устроена так, что дисгармония здесь не приживается. Не знаю, где он это вычитал, но мысль кажется мне занимательной. Тогда я её не понял, зато начинаю понимать сейчас, и чем больше я о ней думаю, тем более привлекательной она мне кажется.
- Так вот. Поверь, мне старику наплевать, кого там чествуют и за что. Он, конечно, расстроен, что не смог сделать свою работу достаточно хорошо, но знает, что сделал всё, что от него зависело. Ему не нужно этой толпы почитателей. Как говорится, каждому своё.
- Каждому своё, - повторил я.
Он снова похлопал себя по животу. Сказал:
- Бессонная ночь располагает к поздним ужинам… или очень ранним завтракам.
Я вдруг понял, что больше всего на свете хочу есть. Даже сон отступил, чтобы предоставить голоду власть над моим организмом.
Мы пошли на кухню, чтобы проверить, как там поживает салат из курицы и маринованных грибов, а оттуда разошлись по комнатам. Самый длинный в моей жизни день подошёл к концу.

Глава 8. Рыбы Молчат, когда Вода Заливает Их Нутро.
Письмо всё время было со мной. В свободное время я подолгу над ним медитировал. Не было нужны его перечитывать – стих сразу врезался в память – но я сидел и вглядывался в строчки. Вспоминал Тома, вложив клочок бумаги в какую-нибудь книжку – не в качестве закладки, а просто чтобы получше его сохранить.
Папа предпочитает принимать решения нахрапом. Даже самые серьёзные проблемы гибнут под копытами его конницы, ползают, прося пощады. Но в то же время он говорит, что если ты не можешь принять ни один из вариантов, то лучше отложить принятие решения на какое-то время. Если высидеть мучающий тебя вопрос, как яйцо, верное решение, может, сжалится над тобой и придёт.
- Но ты же никогда так не делаешь, - сказал я.
- Ты просто не представляешь, на сколько глобальных вопросов я заказал Небесной канцелярии ответы, - улыбнулся отец.
Я строил свои размышления над письмом по этому же принципу. Держать его при себе не было никакого смысла – да и, откровенно говоря, не хотелось. Такое безмятежное спокойствие сквозило в этих ровных четырёх строчках… похоже на кардиограмму остановившегося сердца – при том, что ручка в его руках всегда скакала, как проклятая. Томас передал для нас послание, и я сделал всё возможное, чтобы запомнить его форму. Останется надеяться, что однажды она наполнится содержанием.
Так что в четверг, помаявшись с обеда до вечера дома, я направил свой велосипед к дому Гуннарсонов.
- Здравствуйте, господин Гуннарссон, - сказал я, когда дверь открылась и хозяин зажёг на крыльце лампу.
Он был одет так, будто только что пришёл с работы, хотя времени было уже за восемь часов.
Теперь я уже почти не боялся. Я знал, что горе не сделало из него какого-то монстра, Гуннарссон остался Гуннарссоном, и я мог только поражаться его выдержке. Он, как будто бы, стал ещё тише, а кожа на шее и висках у него почти превратилась в чешую.
- Да, Антон.
- Я принёс вам вот это, - я тщательно расправил на ладони листок из блокнота Тома и протянул Джозефу Гуннарссону листочек со стихотворением Тома.
На лице мужчины появился намёк на улыбку.
- Я думал, ты влезешь в окно, чтобы подкинуть его обратно, и даже оставил в Томасовой комнате верёвочную лестницу, чтобы ты мог выбраться наружу, не опасаясь, что я или моя жена наткнёмся на тебя в темноте.
Приглядевшись, я понял, что господин Гуннарссон пришёл с работы уже давно.  Брюки его помяты, на коленях крошки с ленча. Рубашка застёгнута через одну пуговицу и изрядно выбивается из-под ремня.
- Нет, что вы, - сказал я. – Как себя чувствует ваша жена?
- Не могу сказать, что нормально, - мужчина подвигал подбородком, будто ему жал воротник. – Скучает по сыну.
- Со… сожалею.
Я уже жалел, что задал этот вопрос.
- Ничего. Мы это переживём.
Несмотря на все предшествующие события, мне казалось, что Джозеф рад моему визиту. Если бы у меня кто-то умер… кто-то по-настоящему родной, я имею ввиду, я бы, наверное, замкнулся в себе, задраил бы люки очень надолго, пока моё море не перестала сотрясать качка горя. Но все люди разные, правда? Так что у господина Гуннарссона есть право скорбеть так, как захочет он. А у меня оставался один вопрос, который следовало прояснить.
- Господин Гуннарссон, я читал то стихотворение…
- Ну ещё бы ты его не читал.
- Кто такой Юю вы, скорее всего, не знаете?
- Не имею ни малейшего представления. Насколько я понимаю, интернет и Александра тоже не имеют.
- Да. Вот. Томас раньше о чём-нибудь подобном писал?
Господин Гуннарссон запрокинул голову и посмотрел на свет, что сочился сквозь шторы из комнаты его жены. А может, он провожал глазами стрижей; как угорелые, они носились в темнеющем небе. В это время года они меняют оперение, и перья, бывало, падали сверху, как редкие хлопья пепла. Возможно, некоторое количество перьев уносилось ветром вверх, и они становились той россыпью белых звёзд, которая видна тихой ясной ночью.
- Тетради с его стихами теперь у жены, - сказал он. – Но, насколько я знаю, никакого Юю там тоже нет.
- И… ничего странного?
- Странного? – переспросил Джозеф. Сухо сказал: - Его стихи полностью понимал лишь он сам. Что там может быть странного, кроме того, что они странны сами по себе?
Не желая быть навязчивым, я свернул разговор. Поблагодарил его, попрощался. Идя по дорожке к своему велосипеду, я думал: кажется, господин Гуннарссон тоже решил, что я играю в детектива. Но ведь я на самом деле играл! Я был готов сделать всё от меня зависящее, чтобы понять мотивы поступка Тома. Что поделать, если всё, что делают или могут сделать дети, взрослые называют игрой, даже если мотивы у этих действий самые серьёзные?..
Я решил при первой же возможности – как только пойдут на спад треволнения по поводу блуждающего по окрестностям медведя - съездить в Земляную нору. С Сашей или без неё, но я навещу наше старинное убежище. Кроме меня, Сашки, Юсси и Джейка о ней знает ещё энное количество мальчишек в городке, но я на все сто уверен, что после смерти Тома никого из них там не было и ноги.
В пятницу Джейк, который казался слишком уж молчаливым после событий, сопутствующих началу недели, сказал:
- Отец на следующей неделе выходит на охоту.
- Берёт тебя с собой? – спросили мы.
Участвовать в охоте на неведомую опасную тварюгу – это настоящее приключение, не чета тем чахлым развлечениям, которые предлагает компьютерная реальность, и даже поездкам вокруг посёлка на великах по старой заброшенной дороге, которой раньше пользовались самосвалы, чтобы попасть к расположенному далеко на западе гранитному карьеру. Сейчас, по слухам, карьер засыпали, но мы с мальчишками собирались в один прекрасный день проследить, где заканчивается эта дорога, даже если для этого придётся встать в шесть утра и ехать весь день. А если при этом есть ещё и шанс прогулять школу…
Но Джейк покачал головой.
- Говорит, что это слишком опасно.
По насупленному его лицу я понял, что на самом деле господин Орланд сказал: «Ты, сопляк, ещё не дорос до настоящей охоты».
Я посочувствовал Джейку, но тот только отмахнулся.
- Ерунда. Когда я вырасту, а он постареет, я тоже не буду его никуда брать. Скажу: «Возьму тебя с собой, как только научишься отходить от своего инвалидного кресла хотя бы на пятьдесят метров».
- С кем же он идёт?
- Сказал, что один.
- Совсем один? Он что, рехнулся?
Джейк наградил меня уничижительным взглядом, и я счёл за лучшее заткнуться.
- Он сказал, что это будет кровной местью, поэтому он идёт в гордом одиночестве. Кроме того, у нас из всего городка открытый талон на охоту есть только у него одного.
- На кого этот талон?
- Кабаны, лоси… кроме того, он заканчивается через десять дней. Но отца это не волнует. Если припрёт, он обзовёт эту тварь хоть безрогой лосихой перед тем, как убить.

Если взглянуть на карту, внизу от нас будет местечко под названием Соданкюля, это один из самых северных городов Финляндии. А мы, стало быть, ещё на несколько миль ближе к Лапландии, к северным норвежским морям и рекам, что текут с хрустальным звуком из-за того, что вода в них пополам со льдом. Если судить по истории, которую во время официальных праздников толкал со сцены в городском парке кто-нибудь из представителей администрации, наша достаточно старинная деревушка укутывалась на зиму дремучим количеством снега, и только близость большого города («большого» в рамках Финляндии) не превратила нас в залихватских ездоков на собаках. Звучало достаточно глупо, но люди, похоже, этим гордились. «Наш посёлок – алмаз, к которому приложили руки сразу два ювелира. Ювелир-новшества и ювелир-традиции».
- Это нормально, - сказал мне папа, когда я его спросил. – Людям нужно чем-то гордиться, вот они и гордятся своей заурядностью. «Ни рыба, ни мясо» - про таких говорят, а они говорят про себя: «и рыба и мясо».
- Значит, они плохие? – спросил я.
- Нет, нет, что ты. Если ты спросишь меня – то я скажу тебе, что это самые отличные соседи, рядом с которыми мне довелось жить. Они строят свой быт так, как им хочется, а хочется им сидеть у камина в кресле-качалке. И никто не должен их за это осуждать.
- Если бы нам не нравилось, чем люди здесь занимаются, мы бы сюда не переехали, милый, - сказала мама, тем самым положив конец дискуссии. Она умела разом выложить все карты на стол.
И ведь правда, если бы этот густой, насыщенный цветочными ароматами мёд не был бы привлекателен для перелётных пчёл, которыми являлись мои родители, нас бы здесь не было.
- Ты мечтал о жизни в деревне? – спросил я папу.
- Если бы я хотел деревню, - сказал он, подняв палец, - мы с тобой и мамой сели бы на другой поезд, и не стали бы заморачиваться с изучением этого писклявого курлыкающего языка. Нация, которая говорит «лямпи-мямпи» в прогнозе погоды, прежде никогда не смогла бы заслужить моё доверие. Знаешь, какие местечки можно найти в окрестностях Уральских гор? А в Горноалтайске?
- Папа очень любил горы, - вставила мама. Бултыхая в кофейнике остатки кофе, она хихикнула. – Такая же глупость, как любить кофе с этой пылью из кофейника. Но он любит.
- Я и сейчас люблю горы, - невозмутимо ответил отец. – Но у нас родился ты, и, как ни удивительно, начал расти.
Он принялся вращать на пальце обручальное кольцо, как делал всегда, когда на ходу выстраивал какую-то мысль. Я ждал. Мама суетилась, сервируя нам завтрак. Сегодня редкий для неё приступ бурной деятельности, и пока что всё идёт хорошо – деятельность её направлена на приготовление пищи.
- Здесь очень крепкая основа. Здесь есть стержень, опираясь на который, молодому человеку можно легко встать на ноги. И, что самое удивительное, здесь нашлась для меня работа. Ну скажи, неужели тебе плохо здесь живётся?
- Я не знаю, - сказал я, пытаясь поднять из подсознания воспоминания о годах в Питере. Они были весьма расплывчатыми. Помню, как я как-то раз отбился от шествующей по рынку мамы и забрёл в переулок, где попал в лапы нищих. Поздняя весна, как сейчас, всё вокруг было уляпано грязью, и сияющий, умытый ребёнок, деловито спешащий куда-то через мрачный город, видно, привлёк их внимание. Они представлялись мне тогда одним человеком со множеством рук и ног, со специфическим запахом, со съеденными гангреной конечностями, с мокрыми носами, которыми тыкались мне в живот сопровождающие их собаки. Кажется, это были цыгане, а может, просто бездомные, и они хотели отвести меня к себе «в гости», как я потом рассказывал маме. «Оно хотело меня забрать к себе в гости в пустой дом и кормить сушёной рыбой и знакомить с кошками».
«Оно доброе», - пытался уверить я её, и даже, для внушительности, стучал пяткой. – «Оно холошее и большое, как океан!»
Я не помню, чтобы плакал тогда, как не помню, умел ли я вообще плакать, сидя на донышке своего детства. Мама говорила, что нет. Какой тут плакать, когда вокруг и без того всё мрачно, а все вокруг отчего-то восхищаются этой ар-хи-тек-ту-рой. Нужно подрасти и во всём-во всём разобраться.
- Ну, здесь хорошо, - сказал я. – Только я тоже люблю горы.

Прошло полторы недели, и потихоньку-помаленьку мы снова стали выходить в леса. Это было как после долгого, изнурительного лета и докучливой осени первый раз поиграть в снежки – какая же пытка торчать в душном городе, дышать майской пылью и собирать пластиковые бутылки, чтобы обменять их на карманные деньги вместо того, чтобы выбираться на пикники к озеру и бегать к старому лодочному причалу и сигать оттуда рыбкой в воду! Родители успокоились. Джейкоб Орланд первый лазал где-то в северных лесах в поисках своего зверя-по-крови, но тот, как говорили, ушёл на восток, к малым озёрам. Там ему самое место, там среди непролазной, размокшей от постоянных дождей тайги не встречается ни одного поселения, где живут хоть сколь-нибудь порядочные люди, а есть только лагеря браконьеров, которые сами как призраки: только что вертолёт лесничего патруля видел его на одном месте, как на следующий день там находят только остывшие кострища и примятую траву. Я искренне сочувствовал нашему зверю. Этот призрак северных лесов нуждается в чём угодно, только не в пуле в грудь… он ведь один-одинёшинек, и я от всей души желал ему встретить себе подобных. Хоть это и маловероятно. Если бы на свете существовала популяция таких животных, не возникло бы проблемы его опознать. Да ещё нажить себе такого врага, как господин Орланд… Телефон Джейкова папаши давно сел, но там, куда он ушёл, всё равно нет никакой связи. Последняя весточка от него была, со слов Джейка, когда тот звонил жене из глухой деревушки в Лапландии, и женщина, сдерживая рыдания, долго разговаривала с господином Орландом, уговаривая вернуться.
- Он ни о чём не думает, кроме своей охоты, - хмуро говорит Джейк. – Говорил Анне, что напал на след и что отправляется дальше на северо-восток.
У Юсси не получилось ни одного нормального снимка, так что мы могли предоставить местной газете только размытые картинки, на которых зверь действительно напоминал не то призрака, не то борова-переростка. После того, как господин Аалто нехотя подтвердил, что да, на фотографии он, а это большое серое пятно действительно похоже на зверюгу, в которую он стрелял, одну из фотографий опубликовали. Юсси был вне себя от счастья и окончательно решил стать фотокорреспондентом.
- Если вышел такой хороший старт, нужно гнуть эту линию, - сказал он. – Многие известные музыканты написали свою первую композицию в тринадцать. А многие писатели в тринадцать начали писать рассказы.
- Многие будущие жирдяи уже в тринадцать трясли пузом, - довольно-таки грубо съязвил Джейк.
Юс его не слушал. Юс заливался соловьём.
- Но мало кому удалось получить в моём возрасте признание. Вы думайте, что хотите, но я думаю – это знак.
Так что перед выходными я решил, что самое время осуществить давно запланированную поездку к Земляной дыре.
«Завтра в одиннадцать я поеду в нору, хочешь ты того или нет», - написал я Саше в пятницу вечером и лёг спать. Утром я надеялся найти от неё сообщение, но экран мобильника был чист.
- Эй, большой Джо, - спросил я его, пытаясь выплыть из-под простыней, наволочек и пододеяльников, которые, как обычно у меня бывает, сбились в один большой ком. – Большой Джо Эл. Надеюсь, ты держал глаза открытыми всю ночь, как я тебе приказал? Не пропустил ни одного зоркого сокола, который вздумал обронить перо над нашей стоянкой?
Телефон подмигнул цифрами на дисплее – сменилось время, - и я почувствовал себя странно. Поскорее спуститься к завтраку и пообщаться с настоящими, живыми людьми - вот что мне нужно. По будням завтрак приходилось готовить самому; после мамы оставался ещё тёплый телевизор, по которому она смотрела свои ночные сериалы, две-три грязные чашки и крошки от бутербродов в тарелке. Но по выходным она, бывало, пересиливала себя, и бекон на сковородке скворчал с самого утра.
На самом деле, девять часов вряд ли можно назвать полноценным «утром». Для неё может быть, но я что-то залежался. Но у меня есть отговорка: эта белая пакость, называемая постельным бельём, сговорилась и продержала меня в заложниках почти два с половиной лишних часа.
И, да, я сегодня оказался поздней пташкой. Все остальные люди, населяющие эту планету, уже вылупились из своих постелей, населили кухню (в случае мамы) и обширные прерии гостиной (в случае отца). Я, как влекомый энтузиазмом первооткрывателя Америго Веспуччи, с удовольствием побывал и там и там, предпринял даже экспедицию в прохладное подземелье ванной комнаты с прозрачным прудом, и осел в конце концов за столом, мешая в какао сахар и разглядывая родительскую обновку – картину с двумя милыми сонными котятами, чёрными, как уголь. Папа не любит сонное настроение в произведениях искусства, будь то музыка, живопись или театр, мама не переносит чёрных кошек. Я спросил, что заставило их выбрать именно эту картину, и папа, слегка смущаясь, сказал, что им нравились другие, каждому – своя, и они, чуть было не разругавшись в пух и прах, остановили свой выбор на той, которая вызывала наибольшее обоюдное раздражение.
Он сказал с улыбкой.
- Твоя мать может быть просто невыносима. Но я, похоже, такой же. Поэтому мы и вместе. Двое невыносимых идиотов. Когда-то мы могли из-за сущей мелочи разругаться в пух и прах. И, похоже, те времена закончатся, только когда один из нас окажется в могиле.
Я ковырялся в летнем салате, пытаясь подцепить вилкой скользкую помидору, и думал. Хвастать родителями в нашей, мальчишеской среде не принято, но может, ими можно похвастать хотя бы перед девчонкой. Скажем, перед Клюквой. Наверное, она поймёт и даже будет завидовать… нет, нет, лучше не надо. Родители – не та вещь, которую так легко украсть, но вдруг эта малолетняя ведьмочка владеет рецептом какого-то особенного приворотного зелья для мам и пап?..
Они очень разные, могут долго и нудно спорить из-за каких-нибудь мелочей, но в больших вопросах потрясающе единодушны. Что позволило им сохранить эту непохожесть и единодушие в течение многих лет? И это не просто привычка – мама иногда просто не знает, что делать с очередным папиным увлечением, а отец говорит, что мама – как кошка (разумеется, не чёрная): мягкая, пушистая, но не стоит забывать, что коготки там, в лапках – огого!
Не знаю, можно ли это назвать любовью, я ещё слишком юн, чтобы понимать такие вещи, но друг с другом им не бывает скучно абсолютно никогда.
Так, в задумчивости, я доел завтрак и смекнул, что пора бы уже линять.
- Куда ты собрался в такую рань? – поинтересовалась мама, когда я, стараясь поменьше привлекать внимания, сгребал в рюкзак остатки завтрака. Там были вполне зачётные бутерброды с ветчиной на листе салата, которые я старался сохранить в целости, и в приемлемом для того, чтобы перекусить перед дорогой обратно, количестве. Воду можно купить по дороге, бутылка кока-колы будет очень кстати.
- В Котий загривок, мам, - ответил я как можно беспечнее.
Мама, прищурившись, смотрела на меня.
- А подробнее?
- Ну, какая разница? Прокачусь до залива…
- Должна же я знать, под какой ёлкой искать моего сына?
Я сдался. Когда ведёшь неравный бой, иногда это самый верный способ заслужить помилование.
- Где-нибудь в районе Земляной норы.
- Это же то место, где покончил с собой тот странный мальчик… что это? Что-то вроде паломничества?
- Нет, мам, - я угрюмо посмотрел на неё. – Ты говоришь так, как будто это плохо.
- Но там погиб человек!
- Я тебе это и пытаюсь сказать. Нельзя об этом говорить так, как будто там подпольный притон с… ну, я не знаю, с покером и алкоголем.
- Пусть он едет, - сказал папа. Он появился из комнаты с какой-то книгой под мышкой, привлечённый ароматом кофе. На столе специально для него стояла початая бутылка сливок. С мамой папа славился необычайной пунктуальностью и выходил к завтраку в строго определенное время. Он знал: стоит чуть-чуть замешкаться, и жена уже занята маникюром, выщипыванием бровей или ещё какой ерундой, от которой женщину отвлекать себе дороже. Иногда мне становилось интересно – занимается ли тем же самым Сашка? Эта девочка, казалось, в принципе была неспособна на легкомысленные поступки, и я во время наших встреч украдкой поглядывал на её руки. Ногти были аккуратные и ровные, хотя и без следов лака и прочей чепухи.
- Но дорогой, там же погиб человек!
- Там уже побывал шериф. Не думаю, что там остались… кхм… какие-то следы, – он пытался что-то донести до мамы, но иногда она могла быть ужасно непробиваемой. - Если это поможет тебе, сын, разобраться в себе, то езжай.
- Спасибо! – сказал я и выскочил за дверь, пока тревожные сигналы не слились в один большой звон. Мало кому по душе присутствовать при споре родителей, особенно если ты являешься ему причиной.
Когда едешь на велосипеде, мир преображается. Учишься видеть тропинки, свернув на которые дорогу можно завязать в забавный узелок, соображаешь, где выставить ногу и вжарить по тормозам, чтобы выписать в пыли залихватский разворот. Это весело, ты будто врастаешь в раму, становишься этаким механическим кентавром с цепными мышцами и цифрами спидометра на сетчатке. Когда едешь верхом, мир тоже имеет свойство меняться. Только на этот раз у лошади часто оказываются свои предпочтения, и твоя забота в лесной местности – следить, чтобы твоя же собственная голова не познакомилась с какой-нибудь низко торчащей корягой. Особенно если конь на пути в конюшню, которую он любит куда больше прогулок по лесу, и даже больше цветов чертополоха, которые ты позволяешь ему срывать дорогой. Жри этот чертополох сам, если хочешь, а я домой...
Когда я начал заниматься верховой ездой, что-то начало меняться в моих отношениях с двухколёсным другом. Начало казаться, что рама слегка вибрирует, приветствуя своего хозяина – так же, как лошадь фыркает и утыкается тебе носом в руку. Лошади ужасно пугливы и к тому же достаточно плохо видят. Их может испугать изгиб молодой осинки, большой жук, пролетевший перед мордой, и даже твой собственный зевок… особенно, если всадник незнакомый, и лошадь тебя ещё не изучила. Со временем я научился видеть места, которые лошадиные чувства могут принять за что-то другое (в городе таких полно, будьте уверены!), и казалось ужасно странным, что мой велосипед пролетает их без доли сомнения. Эти истекающие машинным маслом, склизкие механизмы, которые, к тому же, ещё и громко рычат, если их разбудить, откосы сарая, которые как сложенные крылья гигантского дракона, а если присмотреться, видно сколы рыжей черепицы – натурально чешуя! Я восхищался храбростью стального коня и поглаживал рукой рукоятки руля, постукивал пальцами по звонку в благодарность за примерное поведение.
Как-то раз я спросил у Джейка, как у него ведёт себя новый двухколёсный друг. Ведь у него такое громкое название: «Аваланч», то есть «Лавина», и норов у него должен быть соответствующий.
- Это же велик, - ответил Джейкоб и осклабился. – Как ему ещё себя вести? Когда я кручу педали – он едет. Когда поджимаю ноги – валится на бок.
Тогда я понял, что что-то не так в моём взгляде на мир.
По ту сторону оврага меня ждала Александра. Ни слова не говоря, я остановился, почувствовав передним колесом выгнутую спину моста. Мы с Томасом и остальными знали её как великолепную велосипедоводительницу. Это не просто преимущество – это целый повод влюбиться. В сравнении с ней, в зелёной кепочке, повёрнутой козырьком назад, в тёмных очках и верхом на белой, как снег, мериде, прочие девчонки казались курицами, которые могут разве что перемещаться своим черепашьим шагом от курятника к кормушке. Я уверен, что никто даже не пытался с Сашкой заигрывать – отпугивала её необщительность, прямой и как будто в чём-то обвиняющий взгляд карих глаз, неспособность воспринимать юмор.
Из парней общался с ней только Томас, да я, только потому, что дружил с Томом. И потому, что смог добиться хоть какой-то реакции, называя её Сашкой и тренируя на ней зубастого щенка породы сарказм-терьер. Иногда казалось, что она меня ненавидит.
- Мы едем, или так и будем стоять? – с каким-то новым, незнакомым оттенком в голосе сказала Сашка.
Ни слова не говоря, я тронулся. Переехал через мост и услышал, как она разворачивается, чтобы последовать за мной. Какое-то время мы ехали молча, потом я счёл нужным предупредить:
- Ленч у меня только на одного.
Сашка только фыркнула.
Я не так уж часто видел её на велосипеде. Александра сопровождала нас с Томасом в поездках по городу. Мы не давали ей поблажек, но она в них и не нуждалась, парила то справа, то слева от нас, точно стрекоза. Не знаю точно, как давно они были знакомы, но Томас утверждал, что чуть ли не с рождения. Саша следовала за ним, словно тень, а когда её рядом не было, Томас вёл себя так, будто была. Или, напротив, он вёл себя рядом с ней, как будто её нет… я вынужден был признать, что запутался.
- Она что, немая? – спросил я Томаса, когда мы начали более или менее регулярно общаться. Тогда нам было по девять лет.
- Конечно, нет, - флегматично ответил он. – Она же назвала тебе своё имя.
- Да, но это единственное слово, которое я от неё слышал.
- Но ты слышал, что она говорит, - сказал он, и я вынужден был признаться, что да, слышал. И всё же я хотел знать, что эта черноволосая девочка делает рядом с мальчишками? Тоже хочет стать мальчишкой? Ну, для этого у неё не хватает одной маленькой штуки, и вообще, хорошо бы ей не таскаться за мужиками когда они продумывают свои серьёзные дела.
- Пускай ходит, - сказал на это Том. Больше всего меня покоробило, что он даже не подумал над моим предложением завести её куда-нибудь на окраину городка и бросить, сбежав от неё ко мне домой.
- Она что-то вроде твоего брелка, да? – спросил я с возмущением.
На это Томас ничего не ответил, но не прошло и нескольких часов, как они, не говоря ни слова и никак друг с другом не договариваясь, сбежали от меня, бросив в кинотеатре досматривать скучный фильм.
Я был умным мальчиком, и этого оказалось достаточно, чтобы перестать требовать отлучить девчонку от нашей компании. По прошествии времени я начал замечать странные ниточки, которые связывали этих двоих; их природу я не понимаю до сих пор. От папы я слышал, что где-то не то в Китае, не то в Японии есть религия, согласно которой все люди – на самом деле лишь листья, облетающие с Мирового Дерева, и если так, то эти двое – две стороны одного листа. Вроде как яркая и бледная. Но в той, которая не пишет стихи, как я со временем начал понимать, гораздо больше загадок.
К Котьему загривку вела достаточно чёткая тропа. Сначала она гуляла между молодыми берёзками, струясь меж ними как заблагорассудится, без определённой цели и сохраняя лишь общее направление. Здесь ехать легко и приятно, незначительные подъёмы сменялись весёлыми спусками, когда даже руль вибрировал под руками. Я был в своих любимых велосипедных перчатках из старой, сильно потёртой кожи, и в особенно головокружительных местах они начинали благоухать потом. Пару раз, то где-то позади, то далеко впереди я улавливал гул мотора и умиротворённо думал, что это, наверное, заплутавшее эхо от старого синего «жука» господина Олли, который раз в две недели ездил по ведущей к Котьему загривку дороге к своей тёте в глухую деревушку в двадцати милях от Соданкюля.
Затем шли болота. Не такие глубокие и страшные, как показывают в кинотриллерах, они вряд ли способны целиком проглотить человека, но я бы ни за что не захотел оказаться там ночью. Если бы проект нашей библиотеки-на-дереве стал жизнью, эти болота были бы слабым его местом, практически непреодолимым препятствием. С наступлением темноты они начинали походить на огромные, коричневые, местами даже чёрные, плеши. Такие же я однажды видел у какого-то старика в инфекционном отделении больницы в Питере. Я мало что помню – я подхватил какую-то болячку, от которой начал нестерпимо чихать, а по горлу как будто бы скрёб целый выводок кошек. Там все ходили в светло-голубых халатах, как будто не люди, а отражения в оконных стёклах, все в закрывающих лицо масках, что меня нисколечко не пугало, а наоборот, казалось забавным. И было огромное стекло, настолько большое, что я чувствовал себя рядом с ним, как насекомое, накрытое банкой. А за ним сидел этот старик. Он ничего не делал, просто сидел на высокой скамье, так, что ноги в сланцах едва доставали до пола. Он был в махровом халате, без повязки, и я видел, что коричневые пятна были даже на его тонких и тягучих, как резина губах. Кожа влажная, липкая, как у земляной жабы. Мама сказала, что этот дедушка тоже чем-то болен, и, кажется, ей было неприятно смотреть в ту сторону. Зато я смотрел за двоих. Кажется, будто на его теле разрастались чёрные дыры, чтобы утянуть в себя – к тому моменту я уже знал, что чёрные дыры представляют для космических путешественников огромную опасность, - чтобы утянуть в себя всю вселенную. Но я не боялся, ведь между нами такое стекло: оно казалось толщиной то с ладонь, то с большой палец, но в любом случае, это самое толстое стекло, которое я видел.
Потом меня заинтересовали глаза старика. Почти бездонные, красноватые, с комками белесого вещества в уголках возле носа… если бы я увидел такие глаза сейчас, я бы назвал их глазами безумца. Сумасшедшего. Но тогда этот взгляд почему-то мне понравился. Он рассказывал чудесные истории о том, что кто-то куда-то падал, о людях с двумя головами, о реках чёрной карамели, о том, что нет на свете ничего невозможного. Губы кривились, увлекая за собой все прочие лицевые мышцы, тянули за них, как лошадь тянет упряжь. Старик ухмылялся в пустоту – я было подумал, что мне, и несмело улыбнулся в ответ, но потом вдруг понял, что улыбается он своему отражению, которое сквозит где-то в стекле, неуловимое, бесплотное. Он видит себя по другую сторону стекла и улыбается себе. Покачивает ногой, отчего суставы еле слышно скрипят, но мы этого звука не слышим. Звук есть в моей голове.
Сейчас, когда я вспоминаю тот день и обстановку больницы, я думаю, что, наверное, хорошо, что между нами было стекло. Я слышал, что стекло медленно-медленно стекает вниз. Десятилетие за десятилетием оно струится, как медленная вода. И когда оно всё стечёт на землю и старик окажется на свободе, настанет конец времён.
Когда вечер медленно перетекал в ночь, над болотами, яко бы, зажигались крохотные белые огоньки. Доносилось тявканье лисицы, крики странных пташек, гудение насекомых напоминало шёпот, а дорога вдруг оживала и вела совсем не в ту сторону, в какую должна. Идёшь, идёшь, а она р-раз! – и приводит тебя обратно, в то место, откуда ты начал путь. Ещё она могла предъявить тебе тебя же в глубокой старости, настолько глубокой, что кожа будет на глазах слезать с костей, а все суставы трещат и чуть ли не высекают искры. Ну, по слухам – сам я никогда не бывал на ночном болоте. Когда вечер заставал нас возвращающимися из Котьего загривка, мы как могли налегали на педали, чтобы проскочить болота до темноты. А Юсси всё обещал: «я уже немного умею водить. В шестнадцать получу права, одолжу у отца додж, и поедем в ночь смотреть на болота». Глашатаем их славы, славы ночных болот, был ветеран общества картографов, Бенни, которого мы называли просто Ветерано из-за его лихого придурковатого вида и явных итальянских корней, клялся, что один раз взял бутылку виски, при свете заходящего солнца измерил шагами проходящую по болотам дорогу, «хвост горгульи», как он её называл, сел ровно посередине и просидел так всю ночь, прихлёбывая прям из бутылки, слушая и глазея по сторонам. «Песочница дьявола – вот, что это такое», - говорил он и сплевывал.
Сейчас они спокойны и как будто безобидны, будто разлитое молоко, разве что воняют и служат жильём для целых туч комаров. Простираются вправо и влево на пару миль, а дальше – вновь деревья, сначала чёрные, задушенные заболоченной землёй, и чем дальше, тем пышнее шевелюра, как будто разгорается на промоченной свечке фитиль. Здесь когда-то было озеро, которое питало ручей в нашем овраге. Кое-где пламенеют ягоды клюквы, дорога под колёсами иногда становится мягкой и чавкает, наматываясь на покрышки. После болот, когда начнётся подлесок, дремучее дыхание настоящей чащи, мы остановимся, и мне придётся счищать это пакость перочинным ножиком.
Сначала я разобрался со своим великом, потом занялся велосипедом Саши. Она, ни слова не говоря сидела на поваленном дереве. Опутанный паутиной куст орешника тянулся к ней своими похожими на куриные лапами.
- Хочешь бутер? - спрашиваю я.
- Что такое бутер?
- Бутерброд.
- Ты говоришь иногда очень странные слова.
- Это слова из моего родного языка, - сказал я, переворачивая нож тупой стороной вниз.  Когда под лезвием вместо грязи чувствуется резина, нужно орудовать осторожнее. У меня есть клей и резиновые заплатки, но с заклеиванием колеса мы можем провозиться до вечера.
- Бутерброд я не хочу. Спасибо.
- Том записывал за мной эти слова и писал кое-какие стихи. Они вроде как должны были быть про русских, но на самом деле были просто бессмысленным набором слов. У Тома даже предложения не получалось. Он заботился только о том, чтобы они звучали в рифму.
Я сказал это с нотками хвастовства и насмешки и тут же получил за это приступ сожаления. Я уже приготовился к тому, что Сашка уйдёт в себя ещё глубже и твёрдо пообещал себе больше не заговаривать с ней до конца поездки. Но Саша внезапно заговорила сама:
- Ты скучаешь по своей родной стране?
- Не знаю… все мои друзья тут. Там у меня тоже были друзья, но я их почти не помню.
Я положил на колени нож и обернулся посмотреть на Сашку. Вопрос из её уст ко мне, причём, вопрос не жизненно важный и не по существу дела, равносилен тому, как если бы мой велик, вылезя из болота, самолично принялся отряхивать грязь и слизывать её с колёс, как кошка.
- Ты бы спросила моего папу. Мне здесь живётся неплохо, но папа бы очень много тебе рассказал о Питере и различии русских людей с финнами. Мой папа так клёво рассказывает, что я одно время хотел стать дипломатом, чтобы общаться с большим количеством людей… разных людей разных рас. Кажется, я и сейчас не прочь им стать.
- Я не хочу спрашивать твоего отца, - сказала Сашка. Я подумал было, что она снова, после небольшой передышки, возложила на себя камень добровольного молчаливого траура, но, Сашка, облизав губы, задала новый вопрос:
- Кем ты хочешь стать сейчас?
- Не знаю. Мой папа юрист, дедушка работал архитектором. Но я бы хотел податься в спорт.
Я покачался с носка на пятку, показывая, как умею держать равновесие. Взял ножик за рукоятку в зубы и приподнялся, балансируя на пятках и разведя в стороны руки. Выплюнув нож, я сказал:
- Вроде того. Хочу катать на скейте, как профи, выступать на разных европейских соревнованиях. Поэтому я так часто хожу тренироваться.
- Ясно, - ответила Сашка, одно это слово звучала как одна большая, жирная точка в разговоре. Она бросила взгляд назад, туда, где полуденное солнце выбивало из болот душные облака пара, как колотушка выбивает из ковра облака пыли. Повернулась к опутанному паутиной кусту и принялась его изучать, будто странную зверушку в зоопарке. Так уже было, не раз и не два. Сашка умеет уходить в тень, превращаться в пустое место, с которым сразу чувствуешь себя как-то неловко. Так и хочется задать себе вопрос с пристрастием: «С кем это ты сейчас разговаривал? А тут никого нету… тебе точно не нужно съездить в психушку, проверить мозги, а, парень?»
- Ну а ты? – спросил я. – Кем ты хочешь стать?
- Что? – она подняла голову.
- Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
Я вновь подумал про брелок.
- Вырасту?..
- Ну, да. Когда окончишь школу, и придёт время думать, какой институт осчастливить своей задницей. Так у меня говорит мама.
Саша передёрнула плечами.
- Не знаю. Уеду в большой город, может быть в Хельсинки, устроюсь в какой-нибудь полутёмный магазин продавать чай.
- Чай?
- Ага. Я люблю чай. Он вкусно пахнет. Могу отличать разные сорта по запаху.
Я замолчал. Подумать только, чай! В Хельсинки! Насколько я слышал, в столицы из провинциальных городков едут не за этим. Мои родители горой стоят за высшую школу, хотя я и не представляю, зачем профессиональному спортсмену нужно хорошее образование. Папа говорит про юридический; он говорит, знание европейских и мировых законов ещё никому не мешало, мама с большой теплотой относится к медицине, в частности, к хирургии. Оба сходились на том, что университет в Турку – отличный вариант. Я люблю море – почти верный признак, что в Турку мне будет неплохо житься, но юриспруденция и адвокатура ассоциируется у меня с чем-то невообразимо скучным, и даже Том Хейген, адвокат семьи Корлеоне, хороший, в общем-то, парень, не смог убедить меня в обратном. Что до медицины, то она казалась бы мне очень благородным занятием, если б удалось миновать лекции, на которых придётся резать зверушек.
- Поехали дальше, - сказала Саша после долгой паузы.
Я проводил глазами какую-то птичку, которая прыгала по устланной листвой земле и иногда останавливалась, чтоб поискать что-то между корнями деревьев. Кивнул.
Мы двинулись в путь. До Котьего загривка и земляной норы оставалось не так уж и много. Сашка в основном держалась сзади, но иногда, когда дорога позволяла манёвр, вдруг делала рывок вперёд, и тогда я мог видеть, как идёт пузырями от встречного ветра у неё на спине майка, как заплетённые в косу волосы хлещут ей по шее, будто хвост сумасшедшего скорпиона.
Земляная нора была норой в прямом смысле слова. Дорога вела к дальней пристани, и мимо, дальше, в северные земли. Возле пристани был сонный, и – чего уж там - вымирающий посёлок с таким длинным названием, что сами финны не могли произнести его с первого раза, а я даже не пытался запомнить. Жили там одни старики, которым даже лицензию на рыбную ловлю покупать уже не требовалось, а добрых две третьих домов стояли заколоченными. Сети и снасти слежались в грязные кучи, которые невозможно уже разделить на составные части. Старики совокупно владели четырьмя сырыми деревянными лодками с моторами, похожими на части каких-то огромных механизмов; всё прочее, что раньше могло плавать, лежало днищем кверху, и в душные ночи местные жители забирались под них и спали прямо на земле, подложив под головы что-нибудь мягкое.
Так вот, когда в воздухе начинал чувствоваться сырой запах, требовалось свернуть с дороги вправо, объехать странную пирамидообразную, похожую на подтаявшего снеговика, группу камней слева (если попытаешься проехать справа, попадёшь в овраг, из которого придётся выносить велосипед на плечах: местная растительность очень уж любит цепляться на спицы и педали), и ехать прямо вперёд, по едва видимой тропинке, пока под колёсами не начнёт грохотать деревянный настил, для маскировки присыпанный землёй. Его невозможно пропустить, если ты не в наушниках. Здесь небольшой холм, на вершине которого в листьях лопухов скапливались солнечные блики. Один бок этого холма и послужил благому делу устройства землянки. Вполне возможно, изначально эта земляная кочка была меньше, и её нарастили за счёт извлечённой на поверхность земли.
Мы остановились; я сразу же запутался в паутине, растянутой на уровне наших лиц, и, фыркая и плюясь, принялся отскребать её с губ и носа. На лице Саши не появилось ни намёка на улыбку, она просто стояла и ждала, пока я справлюсь с трудностями.
Тихо и страшно. Верхушки елей теряются в вышине и разбивают небо на тысячи осколков. Здесь всегда сумрачно, по земляным впадинам стелется туман. Ветви чахлых лиственных деревьев будто кем-то обглоданы, на самом деле им просто не хватает света и места среди еловых корней, чтобы достаточно вырасти. Исполины их даже не замечают. Они переговариваются где-то там, наверху, густыми шуршащими голосами, а вниз роняют только сухие иголки. Жужжат комары. Если пройти немного вперёд, выйдешь на крутой берег озера (до воды – метра три, и если подойти к самому краю, то вниз со смешным и каким-то беззаботным звуком начинает сыпаться земля), и всё меняется. Ты просто стоишь и жмуришься, и первое время просто не можешь поверить, что всего несколько шагов отделяет тебя от кромешного сумрака. В солнечный день уже отсюда можно разглядеть сияние воды.
- Тебе не страшно? – спросила Саша таким будничным голосом, что я не мог на неё не обернуться. Лицо девочки ничего не выражало. Я вспомнил момент эмоционального накала, тогда, под мостом, когда она лопнула, будто водяная бомба, и горечь потери выплеснулась наружу. С тех пор прошло время, за которое Сашка сумела заштопать все прорехи в своём самообладании.
- Чего здесь бояться?
На самом деле сердце у меня стучало так громко, что, казалось, должно было мячиком-эхом отскакивать от древесных стволов. Скоро я войду туда, где мой друг облил себя керосином и зажёг спичку. Мне  чудится горький запах топлива, а вот там, в кустах, будто бы валяется канистра… но нет, на самом деле это бутылка из-под содовой, которую мальчишки когда-то здесь оставили. Может, даже это были Юсси и Джейк. Шериф не сподобился наклониться, чтобы её подобрать, а может, просто не заметил.
Но прежде кое-что ещё не давало мне покоя. Я видел это краешком глаза, когда мы свернули на ведущую к земляной норе тропку, и Сашка чуть не осталась без своего пышного хвоста, к которому потянулись цепкие лапы-ветки. Она убрала его под майку.
Я поманил её за собой и пошёл обратно. Возле самой дороги опустился на корточки.
- Смотри-ка, - сказал я. – Следы от шин. Здесь кто-то парковался… Наверное, господин Аалто. Но подожди, сколько же дождей прошло с тех пор? Два? Три? Вот здесь они размыты, а вон там, под деревом, достаточно чёткие. Наверное, Аалто приезжал сюда несколько раз, прежде чем закрыть дело.
В условиях неразговорчивости моей спутницы, мне приходилось болтать за двоих. Она подошла ко мне и, вытянув шею, изучила борозды в твёрдой земляной шкуре. Пожала плечами и, отвернувшись, пошла обратно. Я поторопился за ней.
- Ты будешь лезть в дыру или нет? – спросила она, не оборачиваясь.
- Я как раз этим и занимаюсь, - ответил я.
Земляную нору нашли те, кто сейчас уже давно вырос. Здесь проводили дни, например, Пакаринен, двадцатитрёхлетний помощник шерифа, и многочисленные его друзья, которые сейчас разбрелись по всей стране и разным сферам деятельности. Большинство из них учатся в Турку, Ювяскюля или других больших городах. Земляную дыру они передали по наследству нам, следующему поколению. Кто-то, говорят, даже знал того, кто её построил, но имя это давно уже погребено под грузом лет и событий, малозначительных, но для мальчишек приобретающих почти что вселенский масштаб. А если учесть, что таких событий каждое лето было – просто валом!.. Скорее всего, он был молодым рыбачком из деревни-с-длинным-названием, во времена, когда признаки упадка ещё только маячили на горизонте, и  который хоть иногда хотел сбегать из-под присмотра старших.
В норе как таковой ничего зловещего или загадочного не было. Это просто землянка с потолком, выложенным добротными половинами брёвен, с замаскированным кустами жимолости входом, который представлял собой крутой спуск с вырезанными прямо в земле ступеньками. Годы, как огромный шершавый язык, сгладили углы и выступы, но последующие владельцы землянки, уже известные нам личности, укрепляли ступеньки листами фанеры, ножками стульев, зарывали связанные друг с другом пластиковые бутылки, наполненные всё той же землёй. Том как-то высказал предположение, что одинокому романтичному пареньку не под силу ворочать такими брёвнами, и что на самом деле это было убежище браконьеров, которые воровали из-под носа деревенских рыбаков их добычу.
Между макушкой (макушкой Томаса, не моей) и потолком оставалось около полуметра, я же мог, подняв вверх руку, почти разогнуть её в локте. Это при условии, что кисть будет повёрнута перпендикулярно земле.
Внизу всегда прохладно, пахнет подземными казематами. Если в этот момент сверху льёт дождик, тебе за шиворот начинает весело капать чёрная от грязи вода. Под ногами хрустят грибы. Здесь стол, шатающийся на полусгнивших ножках и с бородой мха, пара металлических табуреток (не знаю точно, когда они здесь появились), и разные разности, натащенные сюда двумя поколениями ребят. Например, запчасти от велосипедов, несколько книг, страницы которых уже начали загибаться от сырости - их, насколько я понял, принёс Томас – различное пластмассовое оружие, стреляющее маленькими пульками, работающее и нет, пять-семь ботинок, из которых можно было набрать несколько пар. Треть мешка картошки, которую снаружи запекали в углях, пакет яблок, которые давно уже сгнили. Всё это свалено по углам землянки, которая на самом деле не такая уж большая: дефиле вокруг стола хватит, чтобы обойти её целиком. В свете свечи здесь очень красиво, но со временем становится трудно дышать. Томас должен был начать задыхаться, когда на нём сгорела одежда. Я не представляю, как он мог усидеть на месте, и не ринуться наверх. Хотя, я ничего не знаю наверняка. Может, он метался по своей импровизированной могиле, пока огонь не съел его мозги целиком.
Когда я пытаюсь об этом думать, я могу представлять Томаса только сидящим на коленях, в позе буддийского монаха, как их обычно изображают в книжках или по телевизору, с прямой спиной и высоко поднятым подбородком, в то время, как огонь лопает кожу на его пальцах и ногти трещат, словно сухое дерево… Волосы у него на голове скручиваются в спиральки и исчезают, но Томас не шелохнётся.
Когда мы спускались вниз, подсвечивая себе фонариком, меня била дрожь. Я хотел бы, чтобы Саша этого не заметила, но она не могла не заметить. Она цеплялась за мой локоть с первой ступеньки до последней.
Здесь всё изменилось. Пластиковый мусор, который натащили сюда временные обитатели, сплавился в одну массу. Стол был отодвинут почти к самому входу, две ножки у него обуглились и подломились, так что он напоминал теперь горку-трамплин в скейтерском парке. И всё равно, нам пришлось прижиматься к одной из стен, чтобы его обойти. Тошнотворный запах не выветрился до сих пор, и, наверное, не выветрится теперь уже никогда. Я был готов, но не ожидал, что он будет как кирпичное крошево, которое мне придётся глотать. Под ногами встречались какие-то белесые лепёшки, я подумал было, что это раздавленные грибы, но потом понял, что это, по большей части, раздавленный картофель. Печёный раздавленный картофель.
Саша ничего не говорила, но по тому, как упорно она отводила глаза, я понял, где конкретно всё произошло. В центре комнаты, там, где раньше стоял стол, было огромное чёрное пятно. Я шагнул к нему – и замер, боясь сделать ещё один шаг. Оно выглядело, как дыра куда-то к центру земли. Хотя нет… наверное, всё-таки мимо центра, иначе мы бы увидели там, далеко, отблески магмы и свечение земного ядра. А она была беспросветно-тёмная, как надежда подрывника-смертника.
- Жар здесь был, наверное, как в печке… - пробормотал я. Я ощутил на языке кровь - губы потрескались, как от сильного мороза.
Я увидел на другой его стороне то, что осталось от канистры. Она была пластиковой и расплылась тёмно-зелёной лужицей, из которой, будто люк подводной лодки, торчало горлышко с откинутой крышкой.
Луч фонаря пополз наверх. Доски потолка там обуглились, и неизвестно каким образом ещё держали крышу. От полного обрушения спасла её сырость, которая пропитывала всё вокруг.
- Ну что, ты посмотрел? – сказала Сашка. Голос её шатался,  как выбитый зуб, и я почувствовал, что выдержка ей изменяет. – Убедился?
- В чём?
- В том, что он на самом деле облил себя бензином и поджёг.
Сашка, наверное, испытывала ко мне искреннее отвращение. Ну и ладно.
- Пока не нахожу этому никаких доказательств, - сказал я.
- Листок со стихами был вон там, - сказала Сашка, и показала на останки стола. – Прямо за ним.
- Как он не сгорел при таком жаре?
- Случайность.
Я вспомнил листок. Я тогда разглаживал его на ладони, смотрел на свет… Там нет пятен гари, он даже не свернулся, как всё остальное, чего касался жар Томасового тела. Если бы он был мокрым, было бы заметно.
- Его могли подкинуть после… после того, как всё случилось, - у меня кружилась голова. - Кто-то убил моего друга, а потом пришёл                       и подбросил сюда стихотворение из его блокнота, которое вполне могло сойти за предсмертную записку. Ну да! Всё сходится. Что по этому поводу сказал Аалто?
- Сейчас он сказал бы, что ты сумасшедший.
- Я не могу быть сумасшедшим, - собрав всю выдержку в кулак, сказал я. – Все улики, всё говорит, что дело здесь нечисто.
- Насколько я знаю, - Сашку била крупная дрожь. – Насколько я знаю, он сразу сказал, что это самоубийство, едва увидел записку.
- Либо Аалто дурак, либо… они в сговоре. В сговоре с убийцей, а? Что ты на это скажешь?
Мой пыл немного охладел, когда я вспомнил Аалто на охоте за таинственным зверем. Скорее уж это просто старческая рассеянность, либо усталость… Аалто хотел поскорее выкинуть из головы всё, что связано со сгоревшим мальчиком, и закрыл дело, толком в нём не разобравшись.
Но меня было уже не остановить.
- Ещё чета Гуннарссон… они уж слишком спокойны. Грустят, но… Как будто Том погиб не только что, а годы тому назад.
- Антон! Они же его родители!
Мне внезапно стало страшно. Здесь погибал Томас, и я потерял контроль над своей головой: она превратилась в землянку, и мой друг горел там снова и снова, брызгая раскалённым соком из своего тела. Наверняка уж он кричал от боли, тратя крохи выдержки на то, чтобы удержать тело на одном месте… или же ему не приходилось этого делать потому, что он был связан? Сашка считает меня сумасшедшим, Аалто отправляет восвояси с моими подозрениями, называя их «пустыми», но эта пустота обретает головокружительность пропасти.
- Антон! – здесь тесно, и воздух между нами как будто бы накалился. Ноздри Сашки раздувались, и на каждом выдохе я ожидал, что вместо воздуха из них ударит струя пламени. – Хватит! Ни слова больше! Мы стоим здесь и спорим о… о чём? Ты знаешь хоть одного – хотя бы одного человека, который мог желать Томасу зла?
Я не хотел сдавать позиции. Более того, я чувствовал, что пальцы костенеют, и грозят превратится в когти, как у птиц, а то и вовсе сжаться в кулаки. Злые слёзы давили на глаза со стороны черепа. В общем, я был сама неадекватность.
- Вы все только и повторяете «случайность» и «самоубийство». Ты не видишь фактов! Никто их не видит!
Сашка отступила на шаг, споткнулась об останки стола и чуть было не полетела спиной вперёд на ступеньки. Я поймал её, сильно сжав запястье, она оттолкнула меня, опустилась на корточки и закрыла лицо руками. Почти как тогда, под мостом. Голос звучал глухо, с каким-то костяным отзвуком, так, будто там, под ладонями, стукались её челюсти.
- Я просто не хочу, чтобы смерть Томаса так опошляли… если он решил уйти из жизни добровольно, незачем приплетать сюда каких-то маньяков?
- Я докажу, что всё это не просто так, - зло сказал я. Кровь гулко ухала в висках. За шиворот просыпалось немного земли, я протянул за спину руку и оттопырил майку, чтобы избавится от неприятного крошева.
- Антон… - Александра встала, отняла ладони от лица. Глаза её были совершенно сухими, и смотрели они куда-то вверх, где не было ничего, кроме земляного потолка. Мои, напротив, быстро наполнялись слезами, но она этого не заметила. – Ты слышал?
- Что?..
- Слушай!
Я услышал. Это не кровь стучала в висках, это кто-то ходил над нашей головой. Следом за его шагами с тихим шорохом сыпалась земля. Я схватил Сашку за запястья, оттащил в глубь землянки.
- Это взрослый мужчина, – сказал я шёпотом. – Слишком уж тяжёлые шаги. Интересно, нашёл он наши велики? Да… лучше сразу рассчитывать на худшее. Наверняка он… этот маньяк где-то притаился и ждал, пока мы спустимся вниз.
На этот раз она не спорила. Воздух проходил через её сжатые губы со свистом.
Шаги замерли почти над нашими головами. Я судорожно водил фонариком вокруг в поисках хоть чего-то, что могло бы нас спасти. В книжках, в фильмах, особенно если это фильмы про Индиану Джонса, из подземелья всегда находится потайной ход, к примеру, в естественные пещеры с потрясающей красоты озером, ведущие вглубь земли. Здесь не было ничего, что могло бы сойти за оружие. Разве что вон та велосипедная вилка… если бы только я сумел извлечь её из тела этого пластикового кадавра.
Потом раздался ужасающий грохот, на макушки рухнул целый водопад земли, и мы, потеряв головы, стремглав бросились по лестнице наверх, по пути чуть не полетев кубарем через столешницу.
Как пар из закипающего чайника, мы выскочили наружу, изодрав по дороге о кусты жимолости руки. Там стоял человек и смотрел на нас во все глаза. В руках над головой у него была кувалда, которой он, судя по раскрасневшемуся лицу и упрямо-напряжённой шее, собирался расколоть пополам планету, и, судя по комплекции, ему бы это вполне удалось. Я оглядывался в поисках отступления; я готов был бежать, не разбирая дороги, через лес, таща за собой Сашку, или попытаться драться, хотя бы и когтями. Но лицо мужчины показалось мне знакомым, и взгляд вернулся к нему.
- Ух, - сказал он, и опустил кувалду. – Кто такие?
Он был пухлым и мускулистым, в грязной клетчатой рубашке и джинсах на подтяжках. Примерно моего роста. Синяя кепка болталась на непослушных соломенных волосах, как колокол, на шее марлевая повязка, которую здоровяк спустил с лица, чтобы с нами поговорить.
- Бенни! – сказала Сашка. Провернулась ко мне, сильно дёрнула за руку. – Это же Бенни!
Я уже узнал. Это помощник шерифа, которому - как надеялся весь город и, надо думать, надеялся сам Аалто, никогда не получить документы полицейского и право на ношение оружия. Никто не знал, но многие гадали, какими такими талантами он заслужил право водить машину.
- Как вы сюда попали, дети? – спросил Бенни, уставившись на нас поросячьими глазками. – Я ведь, получается  так, чуть вас не убил. Ну дела!..
Он выпустил из рук ручку своего орудия (кувалда сразу встала вертикально), и, сдвинув кепку на необходимое расстояние, почесал за ухом. Я готов был хохотать от облегчения во всё горло. Бенни глуп и очень добродушен, и Аалто, хоть и морщась, но добротно жал ему руку.
- Это шериф тебя сюда отправил? – спросила Сашка. – Зачем?
Бенни охотно ответил:
- Нужно сломать здесь всё. Чтоб дети не лазали. Ба! Это же опасно. Вам что, жить надоело?
- Опасно, потому что ты можешь прийти и обрушить нам на голову полтонны земли и пару поленьев в придачу, - сказал я, отряхивая одежду. Саша в своей белой майке превратилась во что-то, похожее на завалявшуюся за кухонным столом спичку.
- Ну, в общем, да, - ответил Бенни. Он надул щёки, ткнул в нас пальцем с заскорузлым, обкусанным ногтем. - А теперь дуйте-ка отсюда. Иначе я скажу патрону, что вы здесь ошивались, и он придёт беседовать с вашими мамами и папами. После чего перепадёт уже вам. Отойдите, мне нужно заняться делом.
Бенни был уже третий десяток, и, кажется, мозги его от бездействия давно уже превратились в холодец. Даже если бы он смог замыслить и исполнить убийство, он бы вряд ли додумался избавиться от места преступления таким способом, да ещё замаскировать его под благие намерения.
- Послушай, Бенни, - я встал, как вкопанный, и как Сашка не пыталась, она не могла сдвинуть меня с места. - Это точно был Аалто? Точно шериф приказал тебя здесь всё сломать?
- Кто ещё мог бы? – с достоинством ответил Бенни. Он потирал руки: видно было, как не терпится его мускулам приняться за работу. – Я подчиняюсь только старику. Больше ничто не может меня заставить переться в такую даль, да ещё и махать кувалдой. Тем более, в рабочее время.
- Тогда может, кто-то навёл Аалто на эту мысль?
Брови Бенни поднялись, отчего лицо его приобрело комично-удивлённое выражение.
- Старик говорил с родителями бедняги, который здесь погиб. Наверное, они попросили его об услуге. И знаете, что я вам скажу! Кажется мне, это правильно.
Я обречённо подумал, что рассказывать о моих подозрениях этому кирпичу всё равно, что пытаться втолковать их пролетающему аисту. Когда мы отошли на безопасное расстояние, Бенни по-молодецки крякнул, и мы услышали, как затрещали доски.
- Ваш погребок уже тю-тю, - раздался приглушённый голос, и доски затрещали снова. Будто облака тумана, густые и душные, целые тучи пыли нагнали нас и укутали с головой.
- Его родители, - сказал я, когда мы оказались возле велосипедов. – Они что-то знают. Считай это чем-то вроде просветления.
Сашка смотрела на меня и ничего не говорила. Кажется, она думала, что у меня поехала крыша. Если честно, я сам в этом сомневался. В горле свербело; я закашлялся и кашлял до тех пор, пока жужжание колёс Сашкиного велосипеда не растаяло вдали, пока не пропали блики играющих на руле солнечных зайчиков. А потом принялся чихать. Я сел на землю и, вращая колесо своего байка, слезящимися глазами смотрел, как колыхается вокруг бочкообразного тела Бенни расстёгнутая его рубашка.
Сашка тоже что-то знает, и видимо, она нашла способ с этим знанием мириться. Господин Гуннарссон знает, что она знает. Он сказал про Сашу тогда, в машине: «Она будет пытаться совершать разные действия, и они отнюдь не всегда будут казаться адекватными. Чуть что – не стесняйся хватать её за руки». Но пока что за руки требуется хватать меня. И кто бы меня за них не хватал, я докопаюсь, обязательно докопаюсь до правды.

Глава 9. Двери Распахиваются Для Тех, Кто Их Видит.

Вернулся домой я с наступлением темноты. В ноздрях гнездился запах болот, но я совершенно не помнил, как их миновал. В какой-то момент мимо промчался седан Бенни, оглушил меня сигналом, то ли здороваясь, то ли насмехаясь, я смотрел строго вниз, где раскручивалась дорога, и чёрный от покрывающей губы пыли пот капал на колесо.
Родители как раз ужинали. Я отказался от еды («Да уж, сначала тебе лучше помыться» - сказала мама), и заперся в ванной до самой ночи. Звон текущей воды всегда меня успокаивал. Сюда уж точно не подберётся жирное пламя, что, чавкая, пожирало моего друга. Даже запах… сколько ни нюхай ароматные флакончики, что выстроились на полке, всё равно кажется, будто среди них угнездился один с его запахом. Отчаявшись его найти, я взмахом руки смахнул их все на пол. Постучал отец, спросил, всё ли в порядке. «Да, я жив, пап» - ответил я. Я набирал и сливал воду вокруг своего тела до тех пор, пока она не перестала становиться серой, а потом ещё шесть или семь раз.
Когда я выбрался из ванной, дома было темно. На столе оставался ужин, но я убрал его в холодильник. Есть не хотелось. Здесь же я нашёл записку от папы: - «Если хочешь поговорить, найди меня в моей комнате». Но и говорить я не хотел. Я не представлял, что сказать. Он спросит, что меня гложет, и как я объясню, что уже не гложет – меня съело подозрение, что они все убили Томаса. Господин Аалто – своим слепым упрямством, Сашка – бездействием, а его родители… не знаю, что конкретно они сделали, но пока что все схемы, которые я так или иначе пытаюсь себе вообразить, замыкаются на них. Они определённо что-то знают. Господин Гуннарссон думал, что Сашка начнёт что-то предпринимать, и попросил меня, разумного, как он думал, малого, за ней приглядывать.
Что я могу против взрослых сделать? Вариант привлечь сюда других взрослых отпадает – они будут не на моей стороне. Даже собственные родители.
Я ушёл к себе в комнату, ничком рухнул на кровать и пролежал так до самого утра, изредка проваливаясь в короткий, тревожный сон.
Весь следующий день я провёл в пасмурном состоянии. Светило солнце, оно заглядывало то в одно, то в другое окно. Была отличная погода для того, чтобы съездить на водоём и искупаться. Кажется, эта мысль пришла ещё как минимум в одну голову: позвонил Джейк, но я не взял трубку. Мама и папа готовили инструменты для душевной терапии: я слышал, как они бряцали ими и тихо переговаривались на кухне. Но применить их так и не решились. Обычно я сам приходил со своими проблемами к отцу, и на семейном совете было решено, что рано или поздно я всё расскажу сам.
Так прошёл ещё один день. Я сидел в своей комнате и бездумно наблюдал за прохожими. Компьютер оставался выключенным, только книги удостаивались моего внимания, но читал я без удовольствия и без азарта. Обыкновенно перелистывал уже прочитанные страницы в «Убить Пересмешника», двигаться дальше по сюжету в таком настроении совершенно не хотелось. Один раз под окнами появилась Сашка. Она будто куда-то шла, но потом остановилась под кустом вишни, с которого мы, мальчишки, по августу обрывали все ягоды. Они кислые, в их цвете редко было что-то ярче бледно-розового, но, поглощая их, чувствуешь себя по-настоящему живым. Уверен, Саша меня не видела – с той стороны стёкла здорово бликовали. Она стояла там, в теньке, некоторое время, разглядывая наши окна. Когда взгляд скользил по окну моей комнаты, я инстинктивно прижимался подбородком к подоконнику.
Потом она ушла.
Когда я спустился к ужину и тихо примостился на краю стула, отец благожелательно сказал:
- Сын, если ты окончательно и бесповоротно решил предаваться тоске до конца дней своих, могу предложить переоборудовать твою комнату в башню для одиноких девиц.
Я молча продолжил ковыряться в салате. На сарказм в исполнении папы очень сложно достойно ответить – обыкновенно он попадает в цель.
Нет, я не собирался тратить все свои годы на то, чтобы растекаться по подоконнику. Рано или поздно я приду в норму.
- Ты пробовал что-то сделать? – задал папа очередной наводящий вопрос.
Салат был весьма вкусным. Люблю мамины зелёные салаты, те самые, с зелёными листьями, томатами, оливками, козьим сыром и постным маслом, а сегодня она расстаралась. Нет, ничего делать я не пробовал. И уж явно не готовил грандиозный план возмездия.
- Наверное, несчастная любовь, - сказала, хихикнув, мама.
Она сказала это специально для моих ушей, надеясь, что я как-то отреагирую. Не поднимая глаз, я копошился вилкой в салате. Между собой они наверняка уже обсудили Сашку как самую вероятную кандидатуру на роль моей несчастной любви. Мама посчитает слишком субтильной, папа был бы настроен более благодушно. Он считал, что если девочка хотя бы часть времени держит рот на замке, значит, в голове у неё есть пара узелков.
Я хранил молчание. Предки тоже ничего больше не говорили. Папа, похоже, сказал всё, что хотел, и настала моя очередь решать, что мне с этим делать. Если бы я мог сделать что-то больше, чем киснуть, как огурцы в забытой на столе уехавшими на отдых хозяевами банке! Томаса из мёртвых не вернёшь. С другой стороны, я не собирался шпионить за его родителями, как поступили бы юные следователи в любом детективе, ориентированном на детскую аудиторию. Это уже смахивает на паранойю.
Мне оставалось только примириться с собственной беспомощностью и жить дальше. Так что вечер я закончил за чтением под Rolling Stones и чашкой переслащенного кофе – сладкого хотелось так, будто вся горечь, выплеснутая мной за последние дни в окружающий мир, состояла из концентрированной сахарозы. А утром следующего дня спустился вниз, держа под мышкой скейт.
- Я кататься, - хмуро сообщил я родителям.
Будем заново учиться жить в этом странном мире.

- Иногда я придумываю для самой себя сказки, - сказала Клюква.
Я вспомнил её мать и покачал головой. Наверное, что-то вроде наследственного. Наверное, когда Клюква подрастёт и её произведения обретут совершенство, ими буду зачитываться даже я в том возрасте, которого к тому времени достигну. Не похоже, чтобы Клюква могла писать детские сказки.
- И что же это за сказки? Там всегда побеждает зло?
Клюква посмотрела на меня, как на дурака. Главное моё достижение на сегодня – синяк на правом бедре и ноющие стопы, так что я позволил себе расслабиться и посидеть, свесив ноги, на краю бассейна рядом с Клюквой. Она сегодня по локти в земле, на коленях – недоплетённое, вяло шевелящееся ожерелье из земляных червей. По всему выходило, чтобы замкнуть круг, ей недоставало всего двух червяков.
- Там нет добра и зла, - важно сказала девочка. - В настоящем мире никогда не бывает добра и зла. Что-то, что хорошо для одних, плохо для других. Пора менять этот однобокий взгляд на сказки! Чудовищ и всяких монстров тоже можно понять. Когда кто-то вспарывает им животы, чтобы достать съеденных героев или их родственников, чудищам, я уверена, не больно это нравится. А они, может, ничего плохого не хотели. Может, они просто брели по лесу, а навстречу аппетитный кусок белого мяса… как если бы мне на встречу вместо тебя пришёл сам собой кусок сыра (Клюква обожала сыр). Или, скажем, кто-то забрался к тебе домой... ну кто будет терпеть у себя в берлоге противного человеческого детёныша? Согласись ведь.
- Уж надо думать, – заинтригованный, сказал я. - Так про что же ты сочиняешь?
- Про всяких существ. Таких, которых ни за что бы не включили ни в одну сказку. Потому что они…
Клюква задумалась, и я подсказал:
- Страшные? Ужасные?
- Да нет же. Никто не может сказать точно, добрые они, или злые. Они вроде как себе на уме.
- А, понимаю, - я внимательно рассматривал неровную её чёлку, похожую на лезвие палаческого топора. Клюковка решила придумать себе фантастических друзей – таких же, как она сама. - И как же их зовут? Много ты уже придумала?
- Я их не придумывала. Они сами ко мне приходят. Но пришло их уже много. Наверное, у меня вкусные мозги. Или им просто хорошо в моём черепе.
Девочка выставила грязноватую ладонь и начала загибать пальчики.
- Велихвост, Кочерга, Мумбл, Юю…
- Стой-стой – я вцепился в её локоть. – Не гони лошадей. Как ты сказала? Юю?
- Юю, так и есть, - с достоинством сказала Клюква. Она достала телефон, вытерла экран о джинсы, протёрла глазок камеры и приготовилась снимать своё незаконченное творение.
- Откуда ты узнала про Юю?
- В смысле, узнала? – девочка выпятила губы. – Я сама его придумала!
У меня закружилась голова. Что-то или кто-то не хочет, чтобы я забыл о своих подозрениях. Раз за разом пытается свести с ума, подкидывая в ботинки новые острые камушки.
- Не ври мне, - тихо сказал я. – Клюква, я твой друг, помнишь, мы же договорились? Я твой друг, и ты должна говорить мне только правду. Где ты про него слышала?
Кажется, её слегка озадачил мой напор. Телефон спрятался в чехол, на котором изображена зелёная ящерка, и ящерка спряталась, как будто в щель под камнем, в карман комбинезона.
- Я нигде ничего не воровала, – с расстановкой, делая паузы между словами, сказала Клюква. Я понял, что если ещё немного подогрею обстановку, придётся оттирать с лица смачный плевок. Я попытался объясниться:
- Просто есть… был один человек, который написал про Юю в одной записке…
- Это Томас? – очень спокойно спросила Клюква. – Я слышала от одного из этих бездарных детей, что какой-то мальчик по имени Томас умер, и сразу подумала про твоего друга. Что он написал?
- Ничего конкретного, - я поднял глаза, и отправился прогуливаться прогулялся по пулу, вспоминая, какой был листик из томасова блокнота на ощупь – ходьба и тактильные ощущения для меня самый верный способ вспомнить что-то нужное. – Было написано, что Юю не сможет забрать его, Томаса, с собой. Что его холодные касания сгорят в пламени. Или как-то так…
- Значит, Юю приходил и к нему в голову, - объяснила Клюква. – Видишь, там же ясно написано, что он хотел забрать твоего друга.
- Куда забрать?
Внутренне я холодел всё больше. Знакомый до мельчайших деталей парк, май с ласковым солнцем – когда подставляешь ему лицо, кажется, будто зарываешься носом в тёплую кошачью шерсть, - неподалёку на поляне с выстроенными из подручных материалов воротами гоняют в футбол. Среди деревьев медленно и важно катит огромная, как кадиллак, красная коляска для близнецов, ведомая дородной, похожей на старую кобылу по кличке «Зелда» с конюшни, женщиной. А эта девочка, как заправский медиум, с совершенно серьёзным лицом рассказывает невероятные вещи. Может, всё это просто мерещится?
- В ледяной плен, - сказала Клюква и сделала большие глаза.
- Ну-ка поподробнее, - мрачно сказал я.
- Ну, Юю - это такой маленький человечек. Меньше меня, хотя… - Клюква задумалась, вложив в рот палец. – Да, гораздо меньше. Ты легко мог бы таскать его на плечах, если бы он был ребёнком. Но он не маленький – ему может быть хоть шестьдесят лет, а может – один год. Юю не стареет и не умирает… наверное, уже мёртв, хотя я точно не знаю. Может, был живым маленьким мальчиком или маленькой девочкой, до тех пор, пока не замёрз зимой. Хочешь знать, как он выглядит? Зрелище не для слабонервных. У него маленькое сморщенное лицо, как у младенца.
Клюква ладошками приплюснула себе лицо с двух сторон, так, что губы её и щёки стали похожи на только что замешенное тесто. А потом продолжила рассказ:
- Он голый, тонкий, как спичка, с руками-палочками и весь покрыт инеем. Его можно встретить только зимой. Юю с тобой играет. Хватает тебя за ноги – вот сюда, за икры, - и ноги замерзают. Нет такого, кто мог бы ходить после прикосновения Юю. А потом он гладит тебя по голове и превращает волосы в сосульки, а щёки лопаются, как лёд на лужице. Ты ничего не успеваешь сообразить. Бах – и тебя уже нет.
- Он плохой?
- Не плохой, - Клюква замотала головой. – Он всегда только играет. Он не знает, что то, что он делает, причиняет боль. Юю просто хочется, чтобы ты не грустил.
У Клюквы были задатки её матери. Я долго молчал, боясь шелохнуться: кажется, кожа покрылась тонкой корочкой льда и даже не реагировала на это гусиной кожей, как должна. Скейт, который я задел ногой, медленно катился из одного конца бассейна в другой, пока в конце концов не ткнулся в противоположную стенку.
- Ты что, замёрз что-ли?
Клюква болтала ногами и смотрела на меня. На футбольном поле кто-то вскрикнул, отдавая пас. Прямо над головой, в ветвях, птахи затеяли спор. Женщина с коляской остановилась и начала медленно стягивать с рук перчатки. С утра ей, должно быть, было прохладно, а сейчас жарко. В ушах у неё я видел плеер, и в такт музыке она покачивала подбородком. Детишек я не видел, но лежали они в своём транспортном средстве тихо, будто мёртвые.
- Нет, я просто… - я как раз пытался размышлять о том, что есть какая-то связь между самосожжением Томаса и ледяным касанием Юю, но мысль крутилась на одном месте, оставалось только наблюдать за ней, как за цветным волчком, одной из игрушек прошлого века, что с благодушной ностальгией как-то показывал мне отец. И вдруг сделал неожиданный вывод: - Я думаю, что я сплю.
- Это нормально, - безмятежно сказала Клюква. Она расчесала пятернёй волосы, вновь вытащила из кармана телефон и бережно, не расчехляя, положила его рядом с собой. – Я тоже иногда думаю, что сплю, потому что все вокруг так странно себя ведут, и я одна веду себя разумно… Только щипать себя не пробуй. Это не поможет, а боль будет почти как настоящая.
Юю сразу нашёл местечко у меня в голове, залитую холодным лунным светом берлогу, оставленную не то лисой, не то ещё каким лесным зверьём. Он выходил гулять, сложив руки за спиной и путаясь в тонких, похожих на паучьих, ногах, бормотал что-то себе под нос смешным голоском. Один-одинёшенек в морозном лесу, и маленькие следы, которые он оставлял в девственно-белых сугробах, были единственными человекоподобными следами на много миль вокруг. Этот малыш оказался точкой, чекпоинтом, которую мир прямо сейчас огибал, чтобы двинуться в обратном направлении.
- Ты мне снишься, - информировал я Клюкву.
Та пожала плечами.
- Что ж, иногда и я должна кому-то сниться.
- Нет, серьёзно. Я сейчас сплю, а ты, и все остальные, мне снятся. Должно быть, это очень долгий сон.
Клюква смотрела круглыми совиными глазами. Я подобрал скейт и, прихрамывая, пошёл домой
Что до боли, она казалась вполне настоящей. Будет синяк, как пить дать, огромный синячище. Но что-то голове повернулось, и ничего больше не имело значения. Хоть эксперимент ставь… и я поставил. Спотыкаясь и оскальзываясь на мокрых камнях, которые работник парка полил из шланга, я думал про Томаса. Я вновь представлял, как он горит, как лопаются хрящи в его ушах. Вспоминал, каким он был при жизни, вновь и вновь прокручивал в голове предсмертные стихи.
Ничего. Ничего, кроме колоссального облегчения и осознания, что всё это не имеет смысла, потому что рано или поздно мне придётся проснуться. А я-то дурак, бегал, суетился, ходил в школу, спорил с Сашкой, боясь, что нас обнаружат, крался по дому Джозефа и Лидии Гуннарссон…
Я мог бы со всей ответственностью признать себя чокнутым. Расскажи я обо всём этом маме, она бы решила, что от всего произошедшего у меня помутилось в голове. Но страха не было. Я был спокоен и холоден, как болотная змея.
Это могильное спокойствие стало непроходимым лабиринтом даже для телефонного звонка. Я бы, наверное, так его и не услышал, если бы идущие следом девушки не сказали хором:
- Парень, ответь уже на телефон!
Я встал, как вкопанный. Они засмеялись, огибая меня с двух сторон, а я торопливо шарил по карманам в поисках смущения, которое всегда накатывают в моём возрасте, когда с тобой заговаривают незнакомые девушки. Его не было. Зато я нашёл-таки злосчастный телефон.
Звонил Юсси. В каком-то смысле, я был рад его слышать.
- Алоха, приятель, - сказал он. – Где ты пропадал? Заходил к тебе вчера, твои предки гнали какую-то ерунду про то, что ты не в настроении…
- Я сейчас самый ненастроенный в мире человек, - радостно сообщил я ему.
Юсси расстроился.
- А мы с одноглазым Джо ждём тебя на мосту. Думали спросить, может у тебя что случилось или кто обидел…
- Мы бы оторвали ему хобот, - сказал на заднем фоне Джейк.
- Всё нормально, - сказал я. – Иду с пула. Через пару минут буду в пределах видимости.
Зашагал дальше, какой-то частью сознания изумляясь игре света на спинах мокрых камней.
Что там нужно попытаться сделать, когда осознаёшь, что спишь? Взлететь? Я решил, что это будет слишком банально. Хочется увидеть городок с высоты не только в Google Maps, хочется пролететь насквозь через распахнутые окна во-он того дома, кажется, там живёт незнакомое мне семейство с двумя малышами, и окна они всегда распахивают так, будто ждут к себе на карниз ангела. А потом подняться так высоко, чтобы большая вода показалась половиной монетки. Но зачем, если я точно знаю, что у меня всё получится? Весь этот грёбаный город со всеми его жителями у меня в голове – они-то, его жители, меня волновали ещё больше. Как так получилось, что я не распознал обман раньше? Это как общаться с персонажем в компьютерной игре и всерьёз считать, что за нарисованным лицом и слегка хромающей анимацией стоит настоящий, живой человек.
Мост сиял в солнечных лучах, как экспонат музея под прожекторами, овраг всё так же был одет в рваный балахон из чертополоха и крапивы. Юсси приветствовал меня взмахом ладони. Родители опять заставили его смешно подстричься, оставив на лбу длинный отросший вихор, называемый «чёлкой», но Юса, похоже, этот факт нисколечко не расстраивал. Он грыз яблоко и плевал под ноги семена. Джейк ничком лежал на бордюре моста: он был в шортах, а майку подложил под пузо, подставив теплу спину. Я подумал, что неплохо было бы сейчас огорошить ребят бурным потоком по пересохшему руслу, может, даже забрызгать пригревшегося на солнышке Джейкоба с ног до головы, но в последний момент вспомнил о семействе, что поселилось в овраге вниз по течению. С людьми в моей голове ещё предстояло разобраться.
- Что там твой папаша? – спросил я Джейка, одновременно пожимая Юсси его липкую от яблочного сока руку.
Джейк поднял голову и посмотрел на меня.
- Никаких новостей. Должен быть сейчас где-то в Лапландии.
- Он зря так далеко забрался, - сказал я. – Я мог бы придумать ему чудище ещё похлеще.
- О чём ты говоришь?
Я ничего не сказал, просто улыбнулся.
- Не волнуйся. Это уже не имеет значения.
Безграничная самоуверенность на миг пошатнулась: я вдруг подумал, что  могу не справиться с механизмами в голове, которые ответственны за этот мир. За какие ниточки тянуть, чтобы что-то здесь изменить? До этого он сиял отполированной логикой, – очень уж странно, кстати, для сна, насколько я могу о них судить, – и как эта логика отреагирует, если я начну её гнуть и ломать? Если, допустим, сделаю так, чтобы Джейкоб Орланд первый, сделав шаг, преодолел десятки миль в обратном направлении и вышел, роняя в кусты декоративных растений своей жены с подошв болотистую северную землю прямо, к своему крыльцу.
Или всё это мне только кажется логичным? Когда спишь, никакие нелепости не могут вызвать у тебя недоумения. Может, птицы на самом деле должны ползать по земле и строить из песка замки, а Сашка – глупо шутить, говорить на китайском и бросаться мне на шею при каждой встрече?
- С тобой всё в порядке? – с беспокойством спросил Юсси. - Ты говоришь, прямо как твой погибший друг.
Будто мафиози со стажем, Юс избегал называть имена. К смерти он относился с боязливой брезгливостью и предпочитал не иметь с ней дела вообще.
Что до Томаса… должно быть, он был той частью моего сознания, которая сомневалась в реальности окружающего мира. Эта часть, безалаберно улыбаясь, принесла себя в жертву, облив бензином и чиркнув спичкой, чтобы помочь остальной, не такой сообразительной части моего мозга осознать всю несерьёзность происходящего.
- Это уже не важно, - сообщил я. – Ничего больше не важно.
Не отрывая взгляда от застывшей улыбки на моём лице, Джейкоб поднялся. Отряхнул с шорт пыль, поднял и встряхнул майку. После чего сказал:
- Ты нарываешься,  ковбой.
- Да ладно, Джейк, брось, - неуверенно сказал Юсси. – Мы же постоянно друг над другом подшучиваем.
- Но это шутка несмешная и совсем непонятная, - отрезал Джейк. – Антон, если будешь и дальше строить из себя чёртова буддиста, я врежу тебе под колено. И поверь, это будет больно, не так, как обычно.
Лицо его под моим взглядом ломалось и бесконечно проминалось, будто зеркало, дробилось на множество осколков.
- Ты мне снишься, - радостно сообщил ему я. Повернулся к Юсси, нижняя челюсть которого медленно и неудержимо стремилась к земле. – И ты тоже. Забавно, правда? Что же вы раньше мне, парни, ничего не говорили?
- Ещё слово, и я точно набью тебе морду, - возмущённо завопил Джейк.
Мне вдруг стало скучно. Задор пропал, говорить кому-то ещё, что я тут вроде как хожу, но на самом деле дрыхну где-то, уткнувшись носом в подушку, уже не хотелось. И тогда я обратил взгляд к небу. Солнце садилось, и всё вокруг приобрело карамельный оттенок. Что там, за коркой этого фрукта, который умел быть и горьким, и сладким? Когда я проснусь? Год тому назад, прошлым летом, когда хромал на обе ноги разом и всегда выглядел так, будто оправляюсь от побоев? Я тогда только начал вставать на скейт и везде таскал его с собой – под мышкой, вот как сейчас... Или зимой трёхлетней давности, когда мы только-только сюда переехали, и всё мне казалось неземным и страшным, а язык, на котором люди вокруг говорили, звучал, как курлыканье речных птиц? Или, может, я проснусь вчера, всё ещё в расстроенных чувствах после поездки к Земляной норе?
Юсси и Джейк тоже смотрели на небо, видимо, ища, что привлекло моё внимание. Я думал было удивить их, сделать исчезновение красочным, с фейерверком, но подумал, что это будет одной огромной банальностью.
Поэтому я просто закрыл глаза и почувствовал щекой подушку.

Часть 2

Глава 1. Я, как Сушёная Рыбья Голова.

Ощущение, что ты поспал лишнего, никогда не бывает приятным. А вдвойне тошнотворным оно становится, если лёг за два с половиной часа до этого. Нет, будильник тут ни при чём. Тем не менее, мысль о том, что можно перевернуться на другой бок и ещё поплющить рожу, вызвала такой приступ тошноты, что я рывком сел.
Головная боль с утра – невелика хитрость, но такой сильной я не испытывал уже давно. В этом нет ничего странного: кажется, вчера, вернее, нынешней ночью, я выпил целый океан.
Снилась, в сущности, довольно неплохая штука. Даже забавная. Жаль, что сейчас не до неё. Сейчас бы добраться до кухни, где в кране плещется по-настоящему холодная и бодрящая жидкость. Или не плещется, а находится под давлением… - я замер, припоминая физику, а потом мысленно махнул рукой: - Одним словом, она там присутствует и мне она нужна. Решено. Настоящим обязываем это бренное тело совершить переход до кухни. Надеюсь, техзадание на такую ерунду не понадобится?
Так или иначе, тело пришлось перемещать чуть ли не силой. Стены дрейфовали, будто корабли в океане, моя небольшая однокомнатная квартирка как будто имела свойство тянуться, точно жевательная резинка. Кроме того, на пути поджидали самые разные препятствия: банки из-под пива и бутылки из-под куда более тяжёлого пойла, зачастую квадратные. Я запутался в спальном мешке, оставленном кем-то из гостей (которые, кстати, почти все предпочли ночью свалить. Точнее, они отправились гулять и обещали вернуться, но звонка в дверь я так и не дождался), чуть не наступил на кота, который посмотрел дикими глазами и проскочил между ног. В зубах он тащил рыбью голову. Сушёную рыбью голову. Меня передёрнуло. Как можно что-то есть в такую рань?
Я добрался до ванной, заглянул туда и, сморщившись, закрыл дверь. Когда я говорил вчера кому-то «постарайся не заблевать мне ванную», я говорил это в шутку, но даже не предполагал, что моё предостережение постараются претворить в жизнь. Проследовал на кухню. Ноги были ватными и не гнулись, плечи болели.
- Ну и что тебе не спится? - спросили меня.
Это Федя, Фёдя, или, как мы его иногда официально называли, ФРГ. Единственный, оставшийся делить со мной (и котом) нынешним утром квартиру. Кажется, та девочка… как то бишь её звали? Настя? Света? Кажется, она запала на бородатого лысого мужика с разрисованными руками и ожидала, что тот соблазнится на перспективу её проводить. Побежит вывалив на плечо язык. Ха! Кто угодно, только не Фёдя. Я вспомнил, как бесконечно долго она обувалась. Но Фёдя предпочёл холостяцкое общество.
Глядя на развалившуюся поперёк кухни тушу, я спросил:
- Сколько время?
Фёдя дрых, подложив под позвоночник моё осеннее пальто, достаточно длинное для того, чтобы задница тоже оказалась в тепле. Он был в белой майке на лямках и в трусах, а джинсы свисали с люстры. Очевидно, они ещё и сушились: Фёдя накануне пролил на них пиво.
- А я почём знаю? - буркнул мой собеседник, не поднимая век. – Я сплю ещё. Часы рядом с тобой. Но походу, ещё утро. Если мы не дрыхнем с тобой уже больше суток.
Я взглянул на электронные часы на столе. Потом наконец проследовал к вожделенному крану, ополоснул лицо и, налив в чей-то пластиковый стаканчик воды, выпил. Кухня представляла собой Содом и Гоморру. Сколько здесь вчера уместилось человек? Таких мелочей я, к сожалению, не помнил. Но было весело, да. Наш шеф-повар приготовил на гриле куриные крылья, потому что прямо перед этим сжёг в духовке почти три килограмма свиной вырезки. Наш штатный актёр по имени Паша (кстати, на самом деле актёр: резидент «Литейки», то есть театра на Литейном проспекте) демонстрировал нам суровую солянку из ряда своих ролей в одном персонаже. Получался устрашающий и жутко смешной Билли Миллиган. Сейчас валяющиеся всюду мятые пластиковые стаканчики были самым безобидным видом мусора. Самым обидным, пожалуй, можно назвать обгорелую до черноты сковороду, лежащую в мойке.
- Сутки, говоришь… у меня такое ощущение, что сплю я уже несколько лет, - глубокомысленно сказал я.
- Не неси чепухи, - сказал Фёдор и уткнулся бородой в угол. Над ним, в окне, пронзительно сияло солнце. Судя по тому, что оно по эту сторону здания, сейчас действительно 8:04 утра, а не 8:04 вечера.
Фёдю я узнал уже с довеском в виде его неоднозначной клички. Почему ФРГ? «Да потому, что больше ГДР», - буркнул Фёдя. И он действительно превосходил размерами, по меньшей мере, слегка, всё, что можно было превзойти. Руки в татуировках, лицо такое, будто когда-то мой друг совершил путешествие в адское пекло, и кожа кое-где полопалась от жара. На носках дыры, и большие пальцы похабно смотрят вверх.
- Я только что хлебнул благодати, - сказал я, напившись воды. Ногой я пододвинул к себе табуретку, спихнул с неё коробку из-под пирожных и сел.
- В смысле, на тебя снизошёл Иисус Христос? У него был нимб из хлора?
- Я не про воду, - сказал я, почёсывая голую грудь. – Это кое-что покруче. Мне снился сон!
Фёдя что-то пробормотал, и мне пришлось переспросить. Тогда он сказал громче:
- Мне тоже снился, пока ты не припёрся.
- Да нет, послушай. Это была настоящая благодать. Такого живого сна я, кажется, не видел ещё никогда жизни.
- Он что, сказал тебе: «пошёл отсюда вон, пьянь позорная» и отправил трезветь в реальный мир?
Я не обращал на него никакого внимания. Мне требовалось высказать это вслух, чтобы систематизировать и разложить всё по полочкам. А там действительно было что раскладывать.
- Послушай, что там в нашей голове отвечает за сны? Вроде, какие-то специальные бактерии. Наверное, у них нынче пора размножения.
- Ты бредишь. Ты что, ребёнок малый, снами восхищаться?
На самом деле Фёдя не такой. Он музыкант и человек с очень тонкой душой. Не толще волоска в его бороде. А играет не на ударных, как можно было бы подумать, не на бутылках с Джэк Дэниелсом, не скрипит голыми булками по сиденью Харлея, как выразился, в первый раз на него взглянув, другой мой друг. И даже не на гитарах, настолько заезженном инструменте, что на них, кажется, учат играть уже собак. Нет, Фёдя разбирается в чёрных и белых клавишах и даже в равномерных темперациях. Просто он очень-очень хочет спать.
Я вздохнул.
- Ну не твоей грязной бородой же мне сейчас восхищаться. А сон – сон был такой! Чистый, красивый, про европейскую глубинку с красивыми домиками и добрыми людьми. Не такими хамами, как ты. И никакого мусора. Никакого.
Фёдя не ответил. Он храпел, громко и нарочито вульгарно.
Я думал, что помню всё до мельчайших деталей, но как только попытался воспроизвести в голове по принципу фильма на компьютере, меня встретил только чёрный экран и глухая тоска. Как будто из головы исчезло нечто важное. Оставался один действительно яркий образ, не из начала, не из конца, а как будто бы из середины сна… Хотя, я лучше не буду так говорить. У этой реки не хочется искать начало и конец, она представлялась мне бесконечной, как сама жизнь. Действие происходило, когда мы жили на земле йолопукки и людей, которые говорят тебе «терве» – вот, что я помню точно. Сейчас мне почти двадцать семь, и пролетевшие годы оставили от тех времён разве что выцветшие картинки.
Я зацепился глазами за своё отражение в стеклянной двери и стал придирчиво его разглядывать. Заросший мужик в трусах и сланцах. Со ставшими за ночь похожими на мочалку волосами почти до плеч, с недельной щетиной, с которой даже Фёдя со своей бородой уже начал вежливо здороваться. Так и говорит: сначала мне «здрасьте», а потом моему подбородку – «Здравствуйте, как поживаете?» Убил бы. Если бы тот мальчишка был здесь, что бы он сказал, когда увидел, во что я превратился? Высокие скулы и ни намёка на юношескую жажду приключений в глазах. Все приключения, которые меня сейчас увлекают, связаны с походами по барам и попытками подцепить там понравившихся дамочек.
Хотя тот мальчонка, которым я был, вряд ли видел себя в будущем таким же лихим наездником на лошадях и велосипедах. Как минимум, он видел себя заядлым курякой, и образ душистого рассыпного табака с нотками вишнёвого аромата, из которого нужно было крутить самокрутки, как-то сам собой всплыл в памяти. Но я даже курильщиком не смог стать.
Я вцепился руками и ногами в этот образ – в образ мальчишки, который жаждал стать курильщиком - и начал его разматывать, как клубок шерстяных нитей, аккуратно, стараясь не запутать и не порвать.
Мы жили в Финляндии с девяносто четвёртого по две тысячи первый год. Отца брали на работу в фирме, в филиале которой он работал ещё в Питере. Юристам, наверное, сложнее всего менять страну, не потому, что они такие впечатлительные или заскорузлые, а потому, что требуется изучить колоссальный объём информации, чтобы хотя бы приблизиться к той квалификации, которая была у тебя на родине. Все дипломы и степени теряют силу, хотя есть множество независимых программ для аттестации юриста мирового (или европейского) уровня, само это уже достаточно сильно деморализует. Но папка у меня — мировой человек. Он не отчаивался, надеясь, что вскоре сможет практиковать на достаточно хорошем уровне, и всё время, пока изучал язык (а точнее, сразу три — финский, английский и соседний шведский; шведы представлялись ему наиболее вероятными в будущем клиентами), тянуть дом и всю нашу семью на удалённых консультациях, которые давал некоторым своим оставшимся в России и открывшим там бизнес друзьям, и на кое-каком приработке, когда требовалось растолковать, как работает наша юридическая система, иностранцам. Он даже ездил по университетам с лекциями — два раза был в университете Турку, один раз в Хельсинки. Самый, пожалуй, главный показатель потрясающей самоуверенности моего отца, было то, что он не перекладывал на меня свои надежды. Он мог позволить мне заниматься тем, чем я захочу. Я мечтал о карьере спортсмена, и папа самолично купил мне достаточно неплохую доску для скейтбординга и снабдил первыми мотивирующими тычками.
Надежды оказалась, как это часто бывает, несколько отличными от реальности. И дело не в том, что папа плохо старался. Просто он слишком много на себя взвалил. Он работал целыми днями, старался удержать в голове всё, заслуживало оно внимания или нет: может быть, пригодится потом. У него было четыре толстых записных книжки (которые вела преимущественно мама, потому что папа писал всегда второпях и не всегда мог потом разобрать собственный почерк). Рано или поздно что-то должно было начать сыпаться сквозь пальцы, и папа, несмотря на свой непробиваемый оптимизм, об этом знал. Наверняка, он даже к этому готовился.
Но вот о том, что у него случится инсульт и всё, что отец пытался удержать, свалится на него разом, никто не мог даже подумать.
Одним словом, мы вернулись в Россию. Это легче, чем оставаться за границей: мамина работа не сильно отличалась по заработку от той, что ждала её в Питере, до разрешения на постоянное пребывание оставалось чуть больше года, а выходить больного за собственные деньги оказалось невозможно.
Папина финская мечта канула в лету вместе со здравостью его мышления. Насчёт оптимистичного взгляда на жизнь сказать ничего не могу: в глазах его по прежнему есть свет, как будто там, в глубине, светятся две свечи. Хоть он и мало чего в этой жизни теперь понимает.
С тех пор прошли годы. На первую свою работу я устроился в пятнадцать лет — разносил по почтовым ящикам газеты. Каждую неделю на вверенном мне участке я устраивал нечто вроде лотереи — газеты получало от силы двадцать процентов жильцов, всё время разных. Остальные могли забрать свою прессу из какого-нибудь мусорного бака. Следуя угрызениям своей странной совести (точнее, её огрызка), я писал его координаты всегда в одном и том же месте, на доске объявлений возле трамвайной остановки, с которой отправлялась в путешествие до работы (или до станции метро) солидная часть местных жителей.
Жили мы первое время у папиных родителей, в огромной, похожей на недра египетских пирамид, четырёхкомнатной квартире. Я мог кататься по ней на скейте, и живые существа, разбросанные мной по дому вещи, и дедушкины поплавки и катушки лески летели из-под колёс, будто галька из-под гусениц танка.
Но, конечно, о Финляндии я вспоминал с ностальгией.
Я помнил Юсси. Юса, милого толстого мальчика, которому вполне бы подошла роль добродушного помощника главного героя. В играх, в которые мы с ним играли, ему как раз такие роли и доставались. Тугодума, но не глупого: часто он выдавал просто потрясающие идеи и с радостью бросался на передовую — их воплощать. Один раз за школой мы разыгрывали сценку из «Крёстного Отца» (я был Майклом, Доном Корлеоне и Томом Хейгеном, в зависимости от сценки. Юс играл Таталья, разнообразных мафиози в шляпах и чёрных пальто, которых всё время убивали, и иногда был Брази, Майклом или Доном Корлеоне. Роль Хейгена всегда оставалась за мной, хотя и нравилась Юсу: но это мой папа был адвокатом, и Юс не мог это оспорить. Когда он принёс из папиного гаража несколько баллончиков с краской, мы нарисовали просто потрясный бар на стене школы, и чёрный кадиллак, и кабинет Дона. Смотрелось для постороннего глаза (думаю, для глаза директора школы тоже) просто ужасно, но мы видели, что называется, суть. Я действительно дружил с Юсси. Я учил его плавать, он подкидывал мне книжки и выкидывал в окно мои комиксы. Любовью к Кингу, к Ли Харпер и к некоторым другим авторам я обязан именно этому малому. В две тысячи первом мы расставались в печали и обещали всячески поддерживать связь, но, как это часто бывает между детьми, в условиях взросления и перестройки мозгов, быстро потерялась. Я не вспоминал о Юсе и о тех годах, наверное, уже пару лет.
Джейк... Джейка я тоже помнил. Он был ровно таким, как во сне: тощим, поджарым, злобным и загорелым. Мы учились в одном классе и постоянно конфликтовали. У него было собственное, особенное представление о чести: этот мальчишка будто вырос в Спарте. Если ты не готов каждый день, каждую секунду к нападению и побоям, ты уже мёртв. Ты никогда никого никому не выдаёшь, даже если он твой заклятый враг, и никогда не сотрудничаешь с властью. Джейк наверняка знал, что это наши руки поработали над стеной школы, но ни кому не сказал. Пожалуй, не стоит удивляться тому, что во сне эти двое, Джейк и Юс, всегда вместе: это же, всё-таки, неправда, а я подсознательно всегда мечтал дружить с таким, как Джейк, так же, как дружил с Юсси.
Я пришёл к выводу, что во сне ко мне приходила приглаженная и прихорошенная версия Джейкоба.
Этих двоих я помнил прекрасно, потому, что именно во время общения с ними в голову по капле начала просачиваться головная боль из реального мира и горький привкус во рту. Но вот образ ещё одного парня, что фоном проходил через сон, я, кажется, не знал. Он был… работал в библиотеке? Нет, он сочинял стихи! Да, стихи. Кажется, я, там, во сне, даже читал некоторые его вещи, и они хоть и казались нескладными, хоть и были местами безумными, как будто появились из головного убора какого-то безумного шляпника, но назвать их глупыми я не мог. А сейчас не мог припомнить ни одного.
Я гнал прочь возникшее вдруг чувство, чувство, что я стал ещё дальше от своей цели, хотя ясно эту цель всё равно не помнил.
- Может, пойти ещё вздремнуть? – спросил я зашедшего проведать нас кота. Но перспектива выпасть из реального мира… нет, не на два часа - ещё на несколько лет – отчего-то пугала. И вот теперь я признался себе окончательно: нет, нельзя провести параллели между этим сном и любыми другими. Сны могут пугать, могут заставлять тебя пускать в трусы сперму, особенно если тебе пятнадцать лет, но заставить чувствовать целую гамму эмоций, которые оказываются куда разнообразнее, куда глубже, чем всё, что ты испытывал за последние пару лет - не могут. Это всё равно, как если бы ты забежал в разливуху на углу, а ворчливая тётка вместо «Невского Тёмного» налила Hennessey X.O.
Мои взаимоотношения со снами, как с той продавщицей, никогда не были особенно близкими – если я что-то когда-то и видел, то унылую кашеобразную муру. Не то, чтобы я не мог их наутро вспомнить – просто они казались ничего не значащими и зачерствевшими ещё до того, как я к ним прикасался.
Но этот… этот не похож ни на что, что видел и пробовал я в своей жизни. Разве что, на детство. Да, именно на детство, на пору взросления, которая кажется тебе скучной, как школьные стулья, и только оглядываясь с расстояния лет, видишь, что это не так.
Сны, как и детство, имеют обыкновение забываться. Мозг врёт: он говорит, что такое красочное невозможно забыть, а когда пытаешься вытащить это наружу, получаешь только хрупкую пустую скорлупу. Цыплёнок сбежал. Я был почти в ярости. Жалко, что разгромить квартиру не получится: она и так уже в хаосе.
На звон кандалов, который я устраивал в спальне, перемещая ногами расставленные по полу грязные кружки, стопки книг и журналов, по которым вчера шагал Пашка, надувшись виски и изображая человека на ходулях, явился Фёдя. Посмотрел на мои мыканья, привалившись к косяку и отхлёбывая что-то из высокой кружки, после чего сказал:
- Попробуй их записывать.
- Что записывать? – я смотрел на него, как сова, которую юные натуралисты застали за утренним туалетом в дупле.
- Да сны эти свои.
- Мне не нужны «сны», мне нужен один конкретный. Я, может, ничего подобного больше в жизни не увижу.
- Аа… ну вот сядь и запиши его. А я, пожалуй, пойду, - сказал он, зевая и почёсывая пузо, - Всё равно ты своим психическим штормом не дашь мне выспаться. Можешь не провожать.
Для Фёди это обычное дело – с ним не требовались любезничать, размешивать ложкой сахар, лобызаться при встрече и провожать до порога. Он приходил, когда тебе плохо и уходил, когда нужно было побыть одному, снабдив напоследок ценным советом. Так что его – и только его одного – я мог бы с полной ответственностью назвать другом.
Когда в коридоре за ним хлопнула дверь, я включил ноут, с грохотом отодвинул стул. Нужно попробовать записать хоть что-то. Активировать навыки по вбиванию клавиш в чистый вордовский лист, и…
Моим оружием было печатное слово, моим кулаком – абзац… двух кулаков оказалось достаточно, чтобы худо-бедно пробивать себе по жизни дорогу. По простому говоря, я был копирайтером. Несомненно, эти мозги «сделали» известные писатели: Азимов, Брэдбери, Стругацкие, Нортон… я старался, как мог, но нельзя сказать, что смог приблизиться к гениям. Всё-таки, я изначально работал за копеечку и не мог просидеть за компьютером дольше получаса, а они за голую идею возводили из слов дворцы и города. Но, во всяком случае, однажды мой редактор назвал мои произведения «космическими». Правда, тогда он был изрядно под шофе. При каждой встрече я собираюсь сказать, что помню характеристику, данную моей работе, но каждый раз отчего-то стесняюсь.
Частью разума, напрямую связанной нервными окончаниями с желудком, я помнил, что сегодня понедельник, а не далее, как на той неделе, я представил миру одиннадцать потрясающих, неоднозначных, долженствующих перевернуть весь рекламный мир очерков: два для серии косметических средств, острый, как самурайский меч, текст для рекламы автомобиля премиум-класса по ящику, что-то про коттеджи в Куялово; а значит, стоит заглянуть вечером в бухгалтерию за своими семью тысячи восемьсот девяносто тремя рублями.
Я открыл документ, переплёл пальцы, и, откинувшись на спинку стула, попытался смирить зуд в затылке. Стул простой, деревянный, подавляюще-огромный и топорный. Я мог бы позволить себе офисное кресло, но на стуле комфортнее работать. В кресле можно уснуть, а изгибы резной спинки и подлокотники, в которые постоянно упираются локти, не дают просидеть долго. Ровно столько, чтобы набросать одну-две статейки, а больше и не надо. В колонках обычно Nine Inch Nails: музыка должна не расслаблять, а встряхивать мозги: эти же ребята подобны миксеру… хотя сейчас нужны именно мозги, а не навеянные Резнором образы, которые я превращал в зубную пасту «Откройте ваш рот, как раковину устрицы, и найдите там настоящие жемчужины».
С чего начать? Проще всего с конца. С того момента, как я начал просыпаться. Я шёл… кажется, с пула. Да, с пула: под мышкой скейт. И встретил этих двоих неразлучников. Этот момент я помню – его не нужно соединять по точкам, как в детской книжке, более того, он даже раскрашен. Я помню привязанный к чьему-то подоконнику на втором этаже зелёный воздушный змей, парящий над крышей, эту мелкую нестыковочку в сравнении с огромным, на удивление правдоподобным полотном, которое представлял собой сон: если ветер утихнет, змей упадёт и переломает хрупкие рёбра.
Поэтому я попробовал начать с начала.
«Это самая обыкновенная суббота, и я помню её в мельчайших подробностях», - написал я, и чуть не с хрустом закрыл крышку ноутбука. Я не помнил, чёрт меня дери, этих подробностей. Нужно отвлечься. Заняться, хотя бы, уборкой. И не думать, не думать о чёртовом сне…
Однако, я очень боялся, в чём в конце концов вынужден был признаться. Боялся, что попытаюсь вспомнить, что же волновало меня с утра, и найду в голове лишь два-три не связанных друг с другом выцветших лоскута. Пожму плечами, и, насвистывая какую-то мелодию и потряхивая немытой головой, пойду дальше дорогой бессмысленной жизни.
На кухне нашлись мусорные мешки, и скоро, как большие зелёные жабы, вовсю поглощали пластик и стекло. Ассоциации с жабами и болотами тоже вызывали смутное беспокойство. В конце концов, я всё бросил и, усевшись посреди кухни, выставил перед собой два пластиковых стаканчика. Это, значит, Юсси и Джейкоб. Вот это – я… буду крышкой от бутылки кока-колы. Салфетками я выложил мост, поместил Джейка на его бортик и положил на бок – загорает… Вот я, значит, к ним подкатываю, уже зная, что всё это мне просто сниться, о чём я с порога им и заявил. Джейк пообещал начистить мне морду… давно бы, кстати, пора, мне уже лет шесть никто не чистил морду… может, дури поубавится…
Я вспомнил, что спросил у Джейка, как поживает его папаша, и внезапно забеспокоился: тактично ли было это делать? Что случилось с его отцом? Умер? Кажется, нет… ага! Вот оно!
Движением руки я разрушил выстроенную мной сценку, и начал выстраивать другую. Положил крышку от «Егермейстера» – это Джейкоб Орланд первый. Стянул со стола коробку из-под карандашей, и потом долго придавал ей форму пикапа Аалто, рисуя стёкла, двери и кузов, восстанавливая в голове подробности картины, которую наблюдал, сидя на дереве.
Господин Аалто был усталой, продырявленной жизнью (в нашем случае – штопором) винной пробкой, он только что подстрелил похожую на оборотня из фильма ужасов тварь (её роль исполняет бутерброд с сыром, подсохший и надкусанный) и теперь повернулся, чтобы убрать в машину ружьё. «Егермейстер» начеку, и ружьё у него заряжено, но из-за того, что лунный свет делал все прямые – кривыми, а всё надёжное – хрупким и ломким (звучит, как полный бред, но что-то такое там точно было), ни разу не попал. Бутерброд с сыром его ранил, а потом сбежал под раковину, и «Егермейстер», как и полагается хорошему пойлу, клянётся уничтожить «этот чёрствый батон», во что бы не стало.
Я взял салфетку, и написал в самом низу: «я встречаю неразлучников на мосту и говорю им, что они мне снятся», а где-то в середине: «Мы наблюдаем за охотой». Всё остальное сияло пронзительной чистотой, от которой у меня снова начались приступы паники. Хоть высмаркивайся в эту же салфетку…
Остатки мусора отправились в полиэтиленовый мешок, а я, потратив ещё полторы минуты на выдумывание изощрённых ругательств, отправился собираться на работу. Если я что-то не могу сейчас, не значит, что я не смогу это чуть позже, как только немного проветрюсь…
В конце концов, сны снами, но реальную жизнь ещё никто не отменял.

Глава 2. Несертифицированные Грёзы

- Что такое? – ласково спросил меня босс. - Опоздали?
Это стареющий мужчина с властными повадками и таким лицом, будто любая мелочь, любое робко заглядывающее в дверь новшество здесь, чтобы его развлекать. Он напоминал льва, восседающего на вращающемся кресле. Смотрелось это нелепо - когда я в первый раз попал в этот кабинет, мне пришлось надуть щёки, чтобы сдержать смешок: это что, цирк?
Ещё больше топлива в огонь моего сарказма подлило то, что в кабинете было множество шутов, которые перед начальником играли роль, явно переигрывая, а в соседней комнате ходили хмурые, сбивались в коалиции и стаи и фальшиво улыбались друг другу. На меня они, все вместе, смотрели, как акулы на  рыбёшку, неосторожно подплывшую слишком близко.
Я покаялся, что с утра был немножечко не трезв. Подошёл пожать широкую сухую ладонь.
- Ну, это ничего, - легко согласился он. - Людям вашей профессии можно такое иногда позволить.
Я потёр лоб. Я стал очень предсказуемым. Да и какая у меня профессия? Сочинять рекламные тексты для журналов и телевидения при отсутствии образования и хотя бы малейших интеллектуальных и физических затратах – это баловство, а не профессия.
Когда на глаза попадаются бредущие по улице бездомные, или стоящие у метро с протянутой рукой бородатые мужички, у ног которых, словно верный пёс, лежит неизменная клетчатая сумка, я начинаю думать, что они делают это ради фана, который никто, кроме них и им подобных, не понимает. Может, эти люди в прошлой жизни были пиратами, которым доски палубы давно заменили мать сыру-землю, или героями WW1, получившими самые яркие жизненные впечатления в окопах… герои не измельчали – они не изменяют своим привычкам, и предпочитают спать на холоде, предпочитают страдать от боли и голодать, вместо того, чтобы, потратив несколько часов, заработать пару-тройку жалких тысяч, как, например, я. Не верю, что заработать какую-то минимальную сумму – это так сложно. Есть множество возможностей. Хотя для этого и приходится повременить с крестовым походом на кухню за очередной бутылкой пива из холодильника.
Да, точно, эти люди бросаются грудью на амбразуры, сами, по доброй воле, выбирают такую жизнь. А мы брезгливо обходим их, груды гниющего мяса, шевелящегося мусора.
- Мессир делает мне комплимент, - промямлил я.
Это наша старая шутка. Я назвал его мессиром в тот же день, когда меня ему представили. Шеф предпочитал лично знакомится со всеми, даже внештатными сотрудниками, чтобы обозначать сферу их деятельности. Давящая властность в голосе, отстранённый взгляд, которым начальник удостаивал то окно, то экран монитора, произвели на меня  впечатление уже где-то виденного или, скорее, читанного. И, когда меня спросили, всё ли мне понятно, сказал:
- Да, мессир, слушаю, мессир.
Шуты, как один, уронили челюсти. Они думали, что меня выгонят взашей – как же! Стареющий король рекламных джунглей посмотрел на меня в первый раз, и, против всех ожиданий, будто захотел доказать, что мы, возможно,  сработаемся.
Первоначально в моём обращении к начальству подразумевался сарказм.  Теперь же вряд ли от него что-то осталось. Я звал его мессиром, действительно ожидая услышать в ответ приказы и в точности их выполнить, как говорится, не щадя живота своего, но во взгляд босса вернулась старая его подруга – скука.
- Ценю твоё рвение, - говорил он мне, щёлкая мышкой.
Кабинет почти пуст, исключая огромный стеллаж с затемнённым стеклом. Отчего-то собственные сотрудники, как и люди, с которыми большому боссу приходилось сталкиваться по работе, считали своим долгом смиренно преподнести человеку такой внешности на профессиональный праздник ли или на день рождения, огромного каменного орла, льва со встроенными в пасть часами или позолоченный глобус: словом, что-то такое, поднять что обычному человеку, не спровоцировав выпад прямой кишки, было невозможно. И шеф, морщась, убирал подношение в шкаф, предварительно навесив ярлычок с именем дарителя. Подарок он передаривал кому-то другому, а дарителю презентовал уродливую картину, купленную у общества слепых петербургских художников, поддержка которого входила в сферу его благотворительной деятельности.
Стол из нелакированного тёмного дерева, пустой, за исключением компьютера, ежедневника, да чёрного пластикового пенала с письменными принадлежностями, и мессир подчас вёл себя так, будто вот-вот своей огромной лапой спихнёт то немногое, что есть перед ним, под стол. Предметы его раздражали. Он любил свободу и открытые пространства, поэтому восседал в кресле, гордо обратив к окну свою спину: простором там и не пахло. Маячил купол Исакиевского, острые, как иголки, антенны и ржавые элементы декора крыш. Окна со старушками, и жёсткий трафик на перекрёстке улиц тремя этажами ниже.
- Как вы поживаете? – подобрострастно спросил я.
- Как обычно, очень хорошо, Антон, - сказал мессир с усталым вздохом, и движением подбородка дал понять, что я могу уходить. Дверь была открыта, и туда каждые полминуты заглядывали жаждущие приобщиться к царственному вниманию.
- Но… - сказал я внезапно для себя.
- Но? - переспросил босс, подняв голову.
- Но! – подтвердил я.
В его глазах загорелся интерес.
- Я думал, ты пришёл за деньгами.
- Так и есть. Но я бы хотел вас кое о чём попросить.
- Ты же знаешь, я не даю в долг. Даже тем, кто мне симпатичен лично, не говоря уж о тебе.
- Спасибо за комплимент, - серьёзно ответил я. То, что начальник хоть немного с тобой откровенен, значит, что ты на хорошем счету. По крайней мере, всё ещё на хорошем счету. – Но мне нужно окунуться в работу. Желательно, чтобы это была хорошая работа, такая, где нужно шевелить мозгами – вы знаете, я умею – а не рутина.
- Окунуться? – босс оглядывал свой стол с таким выражением, будто ему хотелось переложить что-нибудь с места на место. Но стол был девственно чист. Он отлично тренировал своих секретарш – даже документы исчезали сразу же, после подписания. - Послушай, мы здесь не бетон замешиваем. Всё, что от тебя нужно – выдавать симпатичные голышики, которые будут отлично смотреться, пока не высохнут на солнце. А там от тебя будут нужны новые голышики… ну, ты понимаешь, Антон. Ты собиратель красивых камешков из реки, и ничего больше.
- Уверен, вы найдёте вариант, - сказал я упрямо. – Дадите мне что-то посерьёзнее.
- Ты сегодня явно не в форме, - теперь босс смотрел на меня с интересом, как на маленькую забавную зверушку. Я же ощущал себя мчащимся на полных парах грузовиком. - Хочешь выслужиться?
- Если бы у меня был хвост, я бы уже им вилял, - сказал я. – А так могу только вывалить язык.
- Не паясничай, - отрезал босс. – Если тебе действительно нечем заняться, я отправлю тебя в командировку.
Я выглянул за дверь: кофе был уже готов, подогреваемый полными недоверия и злости взглядами редакторов и менеджеров: я определённо задерживал очередь. Забрал чашку, светски улыбнулся всем ожидающим и вновь переместился за дверь, в тронный зал. Деловито спросил:
- Придётся писать репортаж?
- Ещё чего, – поморщился мужчина. Его огромные, с коричневыми веснушками, лапы, отчаявшись найти себе занятие, возлежали на столе, словно нежащееся под африканским солнцем семейство львов. - Напишешь статейку, с претензией на журналистский стиль, но без каких-либо изысков. Я вовсе не уверен, что ты справишься, но если честно… прикрой, пожалуйста, дверь… если честно, я не знаю, как подступиться к этим ребятам. Ты ведь имел дело с лошадьми?
- Так точно.
- Надеюсь, тебе это поможет. Заказчик занимается иппотерапией – знакомый термин? Ну, то есть, это когда неизлечимые болезни и реабилитацию после нервных срывов поручают не квалифицированным медработникам, а лошадкам. Они – то есть, местные учредители, а не лошадки, - обещают всё подробно рассказать и даже дать попробовать… ну и, надеюсь, ты не вывалишься из седла.
Мессир очень осторожный человек. Он никогда, не обдумав, не давал однозначного «да» или «нет» на деловые предложения, не выказывал излишней самоуверенности. Незнакомым людям и новым деловым партнёрам мессир мог показаться излишне медлительным, но я, давно работающий с ним, знал: босс никогда не делал шагов назад и не отступал. Если уж он бросил кости, протянул кому-то руку, вложил куда-то деньги, это можно было заносить в книги. Но сейчас он показался мне совсем уж неуверенным. Как будто эта иппотерапия, во времена аквааэробики и шикарных массажных кресел, действительно поставила его в тупик.
- И куда нужно ехать? – бодро спросил я, уже подозревая, что эта «командировка» - нечто большее, чем «выехать с утра пораньше, вернуться к обеду», как то обычно бывало.
- Местечко под названием «Вырубки». Сотня километров от Выборга. Поедешь послезавтра утренним поездом, обратно вернёшься на следующий день, ближайшим удобным экспрессом. Разберёшься, в общем. Они обещают встретить в Выборге, прямо на вокзале, довезти до места, накормить, предоставить ночлег и отвезти обратно. Видимо, им очень нужна реклама, - босс позволил себе улыбку.
- Ну ещё бы, - пробормотал я. – В такой-то дали от цивилизации.
Наблюдая, как я выливаю в себя остатки кофе, босс поинтересовался, достаточно ли мне работы теперь.
- Вполне- заверил я его. И тут же поблагодарил: - Вы не представляете, как меня выручили.
Мне действительно нужно было развеяться, избавиться от сосущего под ложечкой чувства, что я что-то забыл, что-то упустил. Может, в деловой поездке вглубь карельских лесов я вспомню новые подробности своей предутренней мечты… если за это время окончательно не забуду то, что уже успел вспомнить.
- Вот и отлично. Иди получай свои деньги, и… позвони что-ли, как прибудешь на место и освоишься. Мне нужно знать, чего ожидать и за что тебя, продажного журналиста, ругать.
- Пускай это будет сюрпризом, - сказал я.
Остаток дня я проходил с тяжёлой головой. Мусорные пакеты набивали животы при моём пассивном участии: швабра выпадала из рук, а одноразовые стаканчики, как тараканы, пытались заползти под холодильник. Я всерьёз думал позвать кого-то из подруг в гости. Никакая женщина не сможет существовать в таком бардаке, а сразу покинуть мою скромную холостяцкую обитель им не позволит вежливость. Главное - звать самых целомудренных: чтобы они не вздумали откупиться сексом. В конце концов я решил, что необходимость с кем-то разговаривать и мило улыбаться нынче вечером доведёт меня до нервного срыва. Посуда собралась в мойке и звякала под тонкой струёй холодной воды, будто горевала о прозрачных и сверкающих в эпоху чистоты своих боках. Хотелось спать, но я включил телевизор и открыл банку пива. Буду держаться, сколько смогу. Когда не надо, я мог быть упрямейшим из людей. Цепляться за что-то несущественное… ненастоящее… как такое вообще могло прийти мне в голову?
Решив так, я почувствовал облегчение.
Телевизор – это доказанные грёзы. В них никто не сомневается, они одни на всех, и они не допускают неоднозначного толкования. Фёде я сегодня говорил, что видел самый потрясающий сон в своей жизни. И не только в своей: в Федеративной Республике Германии тоже никто и никогда не видел таких снов. Попробовал бы я сказать, что видел по ящику потрясающую передачу – дождался бы только вытянутых губ и невразумительного мычания.
Здесь, прямо в кресле, пролив на ковёр остатки пива из банки, я и уснул. Уснул с единственной мыслью – что неплохо было бы ещё раз оказаться в том финском городке, сверкнув чешуёй, рыбкой нырнуть в детство.
Сон делится на несколько фаз. Оставим подробности: вы легко найдёте всю информацию, какую захотите. Медленный сон у взрослого человека съедает львиную долю ночного времени, пустота между состоянием, когда человеку что-то снится, и мгновением пробуждения - это, в общих чертах, и есть медленный сон. Настоящая дыра, которая варит твоё сознание в котле с темнотой. Звучит, как отрывок из ранней повести Стивена, мать его, Кинга, но на самом деле это наши ежедневные, вернее, еженощные состояния.
Быстрый сон – другое дело. Фаза быстрого сна в среднем длится от десяти до двадцати минут, и где-то в этом промежутке уместилась моя жизнь в финском пригороде, целые дни, которые казались интересными, красочными и полными событий. Перед глазами стоит только их тень, призрак, разграбленные погребальные урны, в которых лишь намёк на содержание.
Я проснулся в самый разгар ночи. Распахнутые окна доносили до меня звуки улицы: кто-то по душам беседовал со светофором. Натурально. Говорил: «Если сейчас же не переключишься,  я вылезу из машины и со всех сторон тебя обоссу. Прекрати испытывать моё терпение!» У меня угловая квартира, второй этаж, кроме того, окна выходят на достаточно оживлённый перекрёсток: тот светофор - мой хороший приятель, и больно слышать, как кто-то опять его оскорбляет.  Телевизор бормотал голосами героев передачи для полуночников, какого-то пошловатого шоу, которые мы, проникшись духом американской мечты, скопировали вместе с фальшивой демократией и всем остальным хламом. В извращённом виде или в самом, что ни на есть, аутентичном – не знаю. С тех пор они блуждают по телеканалам, радуя таких, как я, пробудившихся после внезапного сна в кресле, «открытой концепцией, которая позволяет вникнуть в тему и смотреть телешоу, даже если вы только что включили телевизор». Убил бы…
Наверное, кто-то так же желает мне смерти за мои рекламные тексты.
Часы показывали четвёртый час ночи, но сна ни в одном глазу. Ёрзая и пытаясь вернуть сползшую с седалища задницу на место, я одновременно потянулся через подлокотник к журнальному столику, взял карандаш, салфетку, на которой прошлым утром пытался набросать план моего сна, и какую-то книгу, чтобы удобнее было писать. Записал на её обороте:
«У меня на полке стояла синяя открытка с совами».
Я снова там побывал! Правда, в этот раз всё иначе. Воспоминания – как будто рисунок на песке, который облили водой. Складывался впечатление, что я видел свою комнату всего несколько секунд назад. Я, кажется, что-то делал: должно быть, читал. Работал компьютер; вместо картинки на экране нечто, похожее на провал в другую реальность. Он меня нимало не интересовал. Комната воспринималась как что-то само собой разумеющееся: с равнодушием я воспринимал мягкость простыни, на которой лежал, сочащиеся в окно сумерки, стеллаж с книгами: помню, каким тот был массивным и старым. Когда мы купили дом, он уже стоял там, потемневший от времени и пустой, будто старый дворецкий, ждущий, пока на него возложат обязанности. Был разговор родителей в гостиной, слишком невнятный, чтобы его можно было услышать, и эта открытка на книжной полке, глянцевая, с округлыми углами и смешными квадратными совятами, рассаженными по веткам. Какие-то висели кверху ногами.
Видение длилось мгновения. Потом мираж растаял, и я проснулся, чтобы сползти ещё на несколько сантиметров в кресле.
По сути, прибавить к тому, что я уже записал, было нечего. Тем не менее, упирая книгу в колено, я набросал обстановку – ту её часть, которая сохранилась в голове. Она идеально накладывалась на настоящие воспоминания. Я не помнил ни о какой открытке, но с другой стороны – кто запоминает такие мелочи? Она могла быть подарена кем-нибудь, к примеру, мне на день рождения. Или на новый год. Существовала эта карточка на самом деле или же нет, в сущности, не имело никакого значения. Наверное, да, раз я помнил её в таких подробностях.
Неверный свет от мелькающих на телеэкране кадров искажал пространство, и я на мгновение подумал, что это тоже сон. Всё вокруг не более, чем жидкая дрёма. Рассказывали о взрыве метеорита над Челябинском. На экране какой-то психованный тип в очках утверждал, что «поисками метеорита ни за что не стали бы заниматься спецслужбы», и гнул в сторону сбитого над близлежащим полигоном беспилотника Штатов. Нет, такого бреда моё подсознание выдать не способно. Бог свидетель, даже в текстовки, что придумывал я для телевидения, вкладывалось немало иронии, и наказание в виде пытки сомнительными фактами в ночном эфире было слишком жестоким…
Итак, я снова побывал там. В этот раз это больше походило на плоды дрёмы, маленькие, твёрдые и почти безвкусные, но я был им рад. Хотя этот сон абсолютно бездеятельный, в отличие от множества событий, что наполняли предыдущий. Может быть, в постели (не в той постели – та постель волновала сейчас меня меньше всего), как и во многих сферах жизни, имеет значение мотивация? Я страстно хотел обратно – и хоть боялся, не верил, упрямо втирая ягодицы в подушку кресла, и стараясь заменить не прошедшие сертификацию грёзы лицензированными, передаваемыми через антенну кабельного телевидения, он всё равно мне приснился.
Значит, не всё ещё потеряно.

Глава 3. Дышать Солнцем Легко и Закладывает Уши.

Катька явно меня не ждала. Она появилась на пороге всклокоченная, в домашнем халате и пронзительно-оранжевых шлёпанцах, пытаясь удивлёнными взмахами ресниц отогнать меня, точно назойливую мошку.
Я важно сказал:
- У меня проблемы, так скажем, метафизического толка. Экзистиционального. Совок дома?
- Ты ли это, Антон? – спросила она, впуская меня в прихожую.
- Ты смогла бы мою шкурку с кем-нибудь перепутать? – криво ухмыльнулся я. Задрал майку и погладил себя по пузу.
Катька поморщилась. Она щуплая, тонкая, как ивовый прут, без косметики.  Нерасчёсаные волосы заправлены за уши. Мордашка симпатичная и как будто даже лукавая, в ореоле рыжих волос  она сама будто бы светится. Но увы, Катька, как луна, светит отражённым светом, а сейчас светил поблизости не наблюдается – себя я скромно решил за таковое не считать. Впрочем, определённая доля очарования всё равно осталась при ней.
Поймав мой взгляд, девушка вздрогнула, выпрямилась, стараясь захватить мой взгляд ловушкой треугольного горлового выреза майки, но было уже поздно. С высоты своего эго я подумал, что Совку, видимо, совсем всё равно, как она выглядит. Ну что ж, каждому своё. Одни имеют секс с телом, другие предпочитают мозги.
И тут же пристыдил себя за такие мысли. Я сейчас не в том положении, чтобы смотреть на кого-то, вроде Севы, с высока.
- Прости, - сказал я, неловко стягивая джинсовую куртку – сначала с одного плеча, потом с другого.
Словно вспомнив мой первый вопрос, Катя сказала:
- Сева дома. Позвать его или зайдёшь?
- Лучше зайду. У нас же не коридорная терапия. Давай сделаем вид, что я пришёл в гости.
Я неоднократно бывал у Кати дома, но только когда она была одна. Катя, в общем-то, неглупая девчонка, увлекалась всяческими духовными практиками. Сева был её сенсеем, и, заодно, сожителем и единственной любовью. Я не очень разбираюсь в вопросе, но, кажется , даже Катьке представлялось, что в ближайшем времени он должен был окончательно одухотвориться и развоплотится, растаять, как облако, отдавшее всю влагу. Она говорила, что Сева ищет собственный путь, и его дорога, видимо, должна была походить на заплетённый косичкой сыр – столько всего там было намешано. В летний период Сева постоянно исчезал на разные фестивали, зимой сам ездил с лекциями по городам и сёлам. Катя так не могла. У неё была работа - пресный торт, и только один из двенадцати кусков  украшала кремовая розочка.
Поэтому Катькины будни разбавлял я. Мы познакомились позапрошлым летом, на набережной, когда пульсация весеннего гона достигла  апогея, и сразу пришлись друг другу по вкусу. Кажется, ей не хватало того кусочка вселенского нигилизма, коим я являлся. Помнится, мы чинно посидели в сонной, увитой лозами винограда итальянской кафешке, потом сделали финт ушами и поехали смотреть Гранд-макет, которым, как и многими Санкт-Петербургскими достопримечательностями, коренные питерцы отчего-то пренебрегали. Отсутствие мусора на игрушечных улицах и тот факт, что мы, как ни старались, не нашли в Сибири место захоронения ядерных отходов, произвёл на нас такое громадное впечатление, что закончилось всё в моей постели. После того, как Катька выяснила, что она на два года старше, то решила взять руководство отношениями на себя, и, не давая мне опомниться, растолковала, что, оказывается, я был нужен ей лишь для половой разрядки.
А перегоняющий кровь кусок мяса, и, главное, душа, принадлежали парню по имени Сева. Кроме множественности своего пути, Сева имел ещё и чёткие установки и запреты на многие людские радости: он не ел мясное (Катя тоже не ела), не занимался сексом и не употреблял психотропных веществ. И если первый и последний пункты казались Катьке вполне приемлемыми, со вторым она никак не желала смириться.
К чести сказать, она не стала обманывать владыку и короля своей души и рассказала обо мне, как только Сева вернулся (обо всём этом я узнал в тот же вечер, по телефону – если бы я вдруг занялся написанием женского романа, Катя, при своей патологической честности, была бы последней, кто претендовал  на роль главной героини). Они заключили пакт (!!), согласно которому за Катькой, как за представительницей слабого пола (!!!), признавалось право ходить на сторону (!!!!). Позже она познакомила нас с Севой и подарила мне полтора самых неловких в моей новейшей истории часа: я пялился в пол и бурчал что-то, будто голосовым аппаратом завладел мой же, ворчливый и голодный с утра желудок. Сева, останок египетских руин, безмятежно улыбался, пытался нарисовать мне кончиком языка картину мироздания, рассказывал о вреде употребления мяса и зазывал с собой на семинар по Веданта-адвайте. Я готов был прибить эту женщину, но в итоге только сильнее начал ей восхищаться. И вынужден был признать: они идеально подходили друг к другу и смотрелись рядом, как… ну, как божественная чета из пантеона древней Индии. А я – да, я племенной бык.
Я отбивался, как мог, но даже насмешливое прозвище, которое я дал Севе, не помешало чувствовать его превосходство. Наверное, я нисколько не повзрослел, если до сих пор борюсь с этим чувством глупыми смешными прозвищами.
Квартира у них вполне себе уютная. Заслуга во многом Севы – Катя, как мне казалось, неважная хозяйка. У меня дома она максимум была способна нажарить гренок, а к грязной посуде прикасалась с таким выражением, будто та могла превратится в огромных слизней.
Здесь пахло пихтой и сандалом, в одинаковых чашечках стояли ароматические свечи. Пахучих индийских палочек Сева не признавал – и слава Богу, иначе я бы в жизни к нему не зашёл, - на стенах висели плакаты божеств из разных философских течений, смотревших друг на друга с умудрённостью существ, которые очень долго живут на свете и понимают, что ссорится им не из-за чего. Мебель твёрда, неуютна, местами с острыми углами – как раз для настоящих йогов, - кушетки напоминали куски зачерствевшего хлеба. Спали Сева и Катька раздельно, и Катина кровать была ничуть не мягче. Когда я спросил её, что мешает ей поменять матрас (моё «что» звучало, как «кто», и намекал я на совершенно конкретного человека), она сказала: «Он не подпускает меня слишком близко. Но отдаляться ещё дальше я не желаю».
Что касается Севы, он стоически переносил Катины закидоны и хождения налево не потому, что ему было всё равно, а потому, что, как я догадывался, не чаял в ней души.
Сева встретил меня благожелательной улыбкой. Медленно, с достоинством поклонился, сложив руки на груди, а потом протянул мне ладонь.
- Антон.
- Совок, - сказал я. – Ой! В смысле, Сева! Прости, я не хотел тебя обидеть.
Это невысокий человечек со сверкающей, как шар для предсказаний, головой и слегка оттопыренными ушами. Он был в просторной полотняной рубахе и тренировочных штанах с классическими полосками. Гладкие щёки и подбородок, как коленка младенца, – складывалось впечатление, что борода и усы в такой почве просто не укореняются. Словом, Сева напоминал пустыню, способную высушить тебя дочиста одной лишь улыбкой и взглядом  серых глаз. Лишить любой попытки сопротивления. Катя никогда не надевала рядом с ним каблуков – и казалась одного с ним роста.
Комната большая и светлая. День клонится к закату, но здесь всё залито светом, стеклянные стенки шкафа и глянцевые поверхности картин, будто бы отражают свет с другой стороны земли из верхних окон нью-йоркских небоскрёбов, где царит самое что ни на есть утро. Всё вокруг шуршит и движется, и если прикрыть глаза, комната кажется жидкой, как мёд. Тому виной небольшие, похожие на хорьков, зверьки, что шныряют везде вокруг. Они становятся на задние лапы, складывают на груди передние, и превращаются в неподвижные статуэтки из дерева, но стоит моргнуть, как на прежнем месте ты его уже не найдёшь. Катька говорила, как они называются, называла каждого по имени, но уже тогда моя голова зияла дырами и прорехами, как гнилая тыква. Откровенно говоря, она такая с детства. Если бы мою голову выбросили куда-нибудь в океан, долго бы она на плаву не продержалась.
Сева усадил меня на диван, пододвинул стол с едой на подносе: рисовые шарики на блюде, что-то, похожее на толстый румяный лаваш. В кувшине - ягодный сок.
- Угощайся, - сказал Сева. – Это прасад.
Я принял подношение. Рисовые шарики были сладковаты и приятно хрустели на зубах. Толком не дожевав, я промямлил:
- У меня проблема. И хотя я никогда, я не знаю никого, кто мог бы мне с ней помочь… кроме тебя.
Улыбка Севы не думала блекнуть.
- Ты, по-видимому, считаешь меня кем-то вроде шамана.
Я понял, что юлить бесполезно, и покивал. Прибавил:
- Я считаю тебя сведущим во… во всех этих вопросах.
Сева отразил удар:
- Вот уж не думал, что ты заинтересуешься всеми этими вопросами.
Он так точно скопировал мою интонацию, что я обескуражено улыбнулся.
- Не обязательно верить в медицину, если приходишь лечиться.
- К пассивной медицине я не имею никакого отношения. Как и какой бы то ни было другой, - Сева покачал головой. – Видишь ли, я не доктор. Я просто исследователь.
- Меня не нужно лечить, - сказал я. – Я здоров.
- Я так не думаю. Ты даже внешне похож на нарыв. Попробуй начать с того, что ты ешь… угощайся, угощайся прасадом. Если трудно отказаться от некоторых продуктов, попробуй заменить их на что-то необычное. Что-то такое, что никогда не ел… это отвлечёт твоё внимание. В ведической кухне много таких блюд.
- Что ж, спасибо за комплимент, - поспешно сказал я и жалобно посмотрел на Катю. Она одобряюще кивнула. Видно было, что она наслаждается ситуацией.
Я хотел вставить ещё пару слов, но Сева внезапно подался вперёд, вдавив меня тупым подбородком в кресло
- Ум – очень простой инструмент. Он как большой, злой, но глупый пёс. Когда он начинает на тебя рычать и скалить клыки, требуя мяса, ты предлагаешь ему что-то яркое и необычное. И он отстаёт. Если хочешь, можешь приходить к нам за кормом для своего ума хоть каждый день. К ужину обычно всё готово.
- Спасибо! – воскликнул я и заёрзал на диване. Как они сидят на этих брёвнах? Выставил обе ладони в понятном в любых галактиках (в том числе в том, в котором живёт Сева) жесте. – Спасибо! О учитель, ты показал мне путь в небеса, дал мне в поводыри журавлей своей мудрости.
Сева сразу успокоился. Сложил руки на груди и заинтересованно взглянул на меня.
- Я слушаю тебя, Антон. Обещаю помочь, чем смогу.
Откровенно говоря, я не был уверен, что обратился по адресу. Я не был уверен, что он всё это время не потешался надо мной, наблюдая, как брови этого самонадеянного дурачка ползут и ползут вверх, точно ступени эскалатора.
Несколько раз глубоко вздохнув, я объяснил ему свою проблему. Сева слушал, с упоением жуя рисовые шарики. Катя, напротив, пялилась на меня во все глаза. Кажется, она решила, что потеряла свою единственную связь с твёрдой землёй, вместо якоря вытащив большую, заросшую кораллами черепаху, чудом уцепившуюся за обрывок цепи. Я хотел бы сказать ей, что на наши отношения в постели то, что я пришёл за помощью к её парню, не повлияет, но не решился делать этого при Севе.
- Вот в чём дело, - сказал Сева.  - Ну что ж, онейронавтом я тоже бывал.
- У меня сейчас взорвётся голова! – жалобно сказал я. – Взорвётся и забрызгает кровью и мозгом твою прекрасную квартиру.
Сева, как будто бы, заволновался. Он почесал за ушком сунувшегося к нему зверька и ссадил его с колен на пол.
- Как почувствуешь, что уже на грани, предупреди, пожалуйста. Я завешу кое-какие картины марлей.
- Думаю, они видели и не такое. Разрывали пасти львам и так далее.
- Среди них есть и дети, - с неподдельным беспокойством сказал Сева.
- Божества-дети?
Мне на ум пришла жуткая картина Билла Стоунхэма с детьми, о которой я читал в интернете, и я подумал на секунду, что прямо сейчас увижу её здесь.
- Не правда ли, удобно? – улыбнулся Сева. – Целый день резвишься в своё удовольствие, и при этом точно знаешь, что так будет вечно. Вернее, даже не задумываешься о вечности. Вновь и вновь играешь в свои трансцендентные игры, и они никогда тебе не надоедают. Разве не волшебно?
- Они что, так медленно взрослеют, эти твои божества?
- Ты не прав, - мягко сказал он. – Вечность – отличный повод оставаться детьми. Ведь взрослеть уже не нужно!
Я почувствовал, что уже близок к тому, чтобы вскочить и выбежать в подъезд - как есть, босиком. И поспешно перевёл разговор:
- Так кто такие онейронавты?
Сева был самой доброжелательной справочной на свете.
- Как раз те, кем тебе предстоит стать. Лазутчики в мир снов. Те, кто полностью осознаёт, что спит, и может изменять сон по собственному желанию. Попробуй заниматься осознанным сновидением. Это интересно, познавательно и научно доказано. Написано множество книг. Например, книги Мишки Радуги или Карлоса нашего великого Кастанеды…
- А можно без радуги и мексиканских шаманов? – жалобно попросил я.
- Тогда Стивен ЛаБерж. Считается основателем научного подхода. Тебе он понравится.
- Не сомневаюсь, - пробурчал я сквозь зубы. Всё происходящее внезапно показалось мне одной большой театральной постановкой, в которую меня записали актёром, не спросив. Или даже больше – невольным участником телепередачи для полуночников, от которой я накануне так воротил нос. Что-нибудь формата «Страха и ненависти в Лас-Вегасе», только снятое бездарным режиссёром и за гроши.
Сева наклонил голову, словно ловил какие-то излучения из моей головы, а потом сказал:
- Вот тебе халявный совет: в течении дня как можно чаще повторяй себе, что всё вокруг сон. Так и говори сам себе: «Это мне снится.» Но смотри не пытайся попробовать полетать с крыши высотного дома.
- Может,  тебя проводить,  – обеспокоенно спросила в дверях Катька.
- Проводи, - разрешил я, не тратя время на ехидные заверения, что на улице уже слишком поздно и что я бы добрался как-нибудь сам, без покровительства снизошедшего до меня небожителя.
Некоторое время мы шли молча. Вроде как, гуляли. От дома Кати и Севы до моего можно было дойти за тридцать-сорок минут: Катя утверждала, что там не больше двадцати, а засекание времени на телефоне показывало всё время разный результат. Я привык связывать такое несоответствие времени и расстояний с метафизичностью одной из точек, между которыми пытаются померить путь. Мой дом всегда на одном и том же месте, а вот обиталище этой чокнутой семейки может играть в прятки, возводя вокруг себя новые дворы и изменяя число подъездов в соседних домах.
- Как думаешь, туда реально вернуться? – я предчувствовал, что голос будет звучать, как щенячий скулёж, но всё равно спросил.
- Ты же понимаешь, что навсегда ты там остаться всё равно не сможешь… - Катька помедлила, - разве что выпьешь какую-нибудь дрянь и загонишь себя в кому. Чур, я не подсказывала!
Я красноречиво посмотрел на неё. Остроумие в женщине – самая привлекательная черта, а вовсе не размер груди, не щедрость руки и не лёгкость нрава. Остроумные женщины одним лишь острым своим язычком делают из нас отбивную.
- Я лишь хочу вспомнить, - сказал я. – А потом решу, что буду делать дальше.
- И всё же – что ты хочешь делать дальше? Ну, допустим, восстановишь ты в голове этот свой сон… что, запишешь у всех его участников телефоны?
- Я же сказал, что решу потом. Я никогда ничего в своей жизни не планировал дальше следующего шага. И, как видишь, это корыто всё ещё на плаву.
Катя засмеялась и попыталась пальцем проделать во мне дыру.

Распрощавшись с Катей, я завернул в «Буквоед» и спросил там указанного Севой мужика, который, по его мнению, должен мне понравиться. Я никогда не покупал подобную литературу, но если этот дядя и вправду отец-основатель научного подхода, в покерфэйсе нет нужды.
Можно скачать его на электронную книгу, но когда я всерьёз садился что-то читать, без карандаша и поверхности, на которой можно чиркать, не обойтись. Не нужно называть меня ортодоксом, противником прогресса и приверженцем бумажной литературы – я просто люблю делать пометки на полях и грызть карандаш. Помогает сосредоточиться.
«Осознанные сновидения» оказались средних размеров томом с невзрачной обложкой и сухими, разбитыми на кирпичи-абзацы строчками, будто намекающими, что всё самое интересное таится не в них – вообще не в этом мире.
В первых главах говорилось о структуре сна – о том, о чём я знал и сам. Не знал я только деталей – сколько длится фаза быстрого сна, о соотношении времени во сне со временем в реальном мире. Сева был прав – всё это очень слабо соотносилось со сказками о Силе,  которые я ожидал найти под обложкой. Всё строго и официально. С интересом я прочёл о первых сигналах, переданных из мира снов и зафиксированных специальной аппаратурой – сигналы эти представляли собой движения глазами, которые иначе, как по предварительной договорённости между участниками эксперимента и будучи в сознательном состоянии, подать нельзя.
На самом закате я ещё раз выскочил на улицу – взять пива и купить тетрадку, которая призвана стать моим собственным Дневником Снов. Киоск с печатной продукцией, который обычно закрывался в шесть (я всегда ходил мимо, задрав нос: кому в эпоху планшетов и наушников Monster Beats могут понадобится газеты и письменные принадлежности? Разве что старикам, которые уже не в состоянии своими необщительными, разрывающими друг с другом связи, нейронами постичь что-то новое) светился ласковым электрическим светом, как будто специально ждал меня. Я подумал было извиниться перед продавщицей за свои давешние мысли, но в последний момент не стал: всё равно ведь не поймёт. В книге предупреждали, что процесс будет, скорее всего, не таким быстрым, как того хочется. Но, с другой стороны, дальше одного-единственного своего сна я заходить не планировал, поэтому из предложенных тетрадей в шестьдесят и девяносто листов, после недолгого колебания взял шестьдесят.
Пиво я едва успел отхлебнуть – глотка раковины оказалась до него неожиданно даже для меня охоча. Следом за первой банкой последовали две оставшиеся. Беспечная жизнь заканчивается, и я, наверное, подсознательно хотел оставить в ней этакое легкомысленное троеточие. Но она не достойна даже точки. Я привык считать себя совой и первый раз за долгое время готовился лечь спать, когда не было ещё даже десяти. Жалко, что меня не видит Катька – она знала раздолбая, который считает нормальным отправиться с утра пораньше в бар, чтобы успеть налакаться до обеда коктейлем «ранняя пташка» со скидкой в 20%. Но в существовании себя, способного лечь в десять, сомневался даже я.
 Я редко что-то доводил до конца. А что-то серьёзное и я – вообще понятия не совместимые. Особенно, если никто не обещает за это звенящих кругляшочков и шуршащих бумажек – более того, вообще никто ничего не обещает. Но в этот сон я решил попробовать вернуться ещё раз.

Глава 4. Когда Пишут на Стенах Послание Для Одного.

Долговязый черноволосый парень удалялся от меня по коридору. Память об этом месте, словно старая мурена из гнилого, затонувшего вечность назад сундука, выплыла из глубин моей головы. Это коридор на втором этаже в некоем доме. В старом деревянном доме, издающим по ночам задушевные скрипы и покоящемся на четырёх опорах, как ракета на ракетоносителях. Три двери, подоконник с окном – там белый, кажется, зимний день. Позади должна быть лестница, так что если я сделаю шаг назад, по кубарем полечу по ступенькам.
Я окликнул его, но не услышал собственного голоса. Зато молодой человек услышал. Обернулся, показав серый овал лица, краешек брови и дужку очков. Свет был явно не в его пользу. Но мне не нужен свет, чтобы его узнать.
Я понял, что назвал имя, хотя если бы меня попросили, ни повторить этого имени, ни записать я бы не смог. Вместо него был промежуток, пустота, расстояние между двумя словами, в котором как раз могло бы уместиться ещё одно, с заглавной буквы.
Одна дверь вела в комнату этого молодого человека, вторая – в комнату его родителей. Третья тоже куда-то вела, кажется… нет, не помню.
С моих губ ещё раз сорвалось это имя, и снова я его не услышал.
- Антон, ты чего там застрял? Всё же пропустим. Они как раз сейчас начнут проезжать!
Я хотел уже ответить, что отчего-то не слышу своего голоса и вообще, что-то не так, когда вдруг подумал, что это проклятый краешек подушки забился в рот и мешает говорить. Я чувствовал пропитавшуюся слюной ткань между зубами и на языке.
И тут до меня дошло. Что там говорил этот старый пират, бороздящий собственные сны на лодке осознанности? Попробовать повращаться во сне? Подпрыгнуть, чтобы проверить действие гравитации и посмотреть на свои руки, которые могут значительно отличаться от настоящих?..
Я был прочно спеленат простынёй, связан сном так, что не имел сил развязаться. Оставалось только поддаться ему, иначе всё сломается, как хлипкий домик из ивовых прутьев под осенним ветром.
И я поддался. Единственная разумная мысль, момент осознания, который приплыл в голову бумажным корабликом, проследовал по течению дальше, и я почувствовал, что снова могу говорить.
- Здесь слишком скрипучие половицы, - мой собеседник подался вперёд и наклонил на бок голову, чтобы расслышать мой шёпот. - Нас услышат. Поймут, что мы за ними наблюдаем, и потом нам не- поздоровится. Даже твоя мама не сможет нас защитить…
- Когда ты видишь финиш, кочки на дороге уже не важны, - прозвучал ответ. – Пойдём. Стих получается складным. Последние строфы всё решат, вот увидишь.
Я шагнул, и зловещий скрип пронизал весь дом, будто мы находились внутри огромной скрипки, по которой музыкант прямо сейчас водил смычком. Томас (вот как его зовут!) стоял у окна и, уперевшись обеими руками в подоконник, смотрел наружу. Не оборачиваясь, он сказал:
- Иди сюда.
Голос звучал чётко, будто он и скрипичная рапсодия старого дома – вещи совершенно разных реальностей. Зажав ладонями уши, я подошёл, чтобы увидеть, как по улице под нами шествует цирк.
Цирк! Среди занесённых снегом палисадников и домов, похожих на стога почерневшего от непогоды сена, следовало самое красочное шествие, которое я когда-либо видел.
- Почему мы не внизу? – спросил я, опираясь руками на подоконник и становясь на цыпочки, чтобы не упустить ни единой мелочи. – Мы опять теряем время!
- Потому что мне теперь можно наблюдать только отсюда, - с грустью ответил Томас. – Своё время я потерять уже не могу. Оно навечно со мной, всё, от начала до конца.
Я видел, о чём он говорит. Этот цирк состоял, помимо раскрашенных повозок и саней, из всего нашего городка. Все, кого я знал, проходили там, внизу, поднимая к небу белы лица, щурились в окна и махали руками; и даже лошадей, запряжённых в повозки, я узнавал. Семейство Заславских важно ехало на трёхместном трёхколёсном мопеде; отец семейства отрастил себе усы, похожие на огромные кожурки от семечек. Господин Добряк жонглировал на ходу своими древностями, которые, казалось, постарели и обветшали ещё больше. Джейк, и Юс, и Сашка казались почти взрослыми – наверное, такими их сделал грим. Они были акробатами, вышагивали на невысоких ходулях справа и слева торжественного кортежа.
- Куда они идут?
- Прочь из города. Цирк покидает город, понимаешь? И тебе тоже пора.
- Ты мне что-нибудь скажешь на прощанье? – я совершенно не удивился тому, что он меня гонит.
- Я мог бы тебе продекламировать какой-нибудь стих, но ты и так помнишь всё, что нужно.
Я кивнул. В отражении в стекле я видел белила на своих щеках и чёрный кончик носа. Посмотрел на Томаса, который не отрывал взгляда от шествия, и, переводя глаза с одного его участника на другого, будто прощался с ними. На стекле перед ним от дыхания образовалось белое пятно.
Этот человек просто не мог присутствовать в моём сне. Точнее, во сне он как раз присутствовать имел полное право. Но в той реальности, к замочной скважине которой я подбирал ключи, он присутствовать не мог. На тот момент он был уже мёртв. Сожжён два раза кряду – один раз в затхлом подземном склепе, другой – в жерле крематория. Превратился в жирную пыль.

Проснувшись, я долго лежал без движения. Тикали часы, на кухне хозяйничал кот: слышно, как гремит в раковине немытая со вчерашнего дня посуда. Иногда я даже жалею, что такой отличный экземпляр остался без клички: голова у него соображает что надо. Умеет открывать, приложив в определённую точку давление обеими лапами, холодильник, умеет пользоваться унитазом и не испытывает особого пиетета перед раковиной. В том смысле, что он запросто пьёт из протекающего крана и заодно вылизывает оставшиеся после меня тарелки так чисто, что иногда я забываю, что не мыл посуду.
Чувство, что кто-то швыряется у тебя на кухне, когда ты дома один, кого-то способен довести до белого каления, но меня этот звук, напротив, успокаивал. С тех пор, как я переехал от родителей, я никогда ни с кем не жил, я имею ввиду, серьёзно и долго, и для парня, которому скоро стукнет тридцатник – это как не попробовать алкоголь и сигареты к девятому классу. Романы, конечно, были, но все они напоминали сладкий клубничный джем, от которого по прошествии даже небольшого времени хотелось прополоскать рот.
Сейчас я, рисуя указательным пальцем правой руки на ладони левой, пытался обвести в памяти жирным контуром то, что мне только что снилось. Это был самый обыкновенный сон, без каких либо признаков яркости, что сопровождали ночь-за-которую-всё-изменилось. Значит, Томас... вот он, стержень, вокруг которого, словно вьюнок, карабкался мой разум, когда возводил сон и вплетал туда реальных и придуманных персонажей.
Я потянулся за тетрадкой (куда загодя переписал куцые заметки с салфетки), и записал:
«Мне снился мой ненастоящий друг. Был коридор на втором этаже его дома, Томас зовёт меня подойти к окну. Странно, но я знаю, что сплю, а когда пытаюсь осознать себя, действовать разумно, сон начинает рассыпаться. Очень жаль: хотел бы я поговорить с Томасом, задать ему вопросы о событиях, которые были в другом сне… Я подхожу к окну, куда зовёт меня Томас».
Сделав запись про цирк, я отложил ручку и задумался. Никого с таким именем я, вроде бы, на самом деле не знал. Какие-то его черты, например, любовь к чтению и любимые писатели, определённо перешли от Юса – настоящего Юса.
Но стихи, получается, сочиняет моё подсознание. Достаточно видные, что удивительно, стихи – острые, неожиданные метафоры, пусть местами нескладно, но зато чувствуется, что за кое-как зарифмованными строчками, словно за простенькой, бумажной обложкой Библии, есть зерно мысли.
Томас сказал - «ты помнишь всё, что нужно», и я действительно помнил. Строчка за строчкой, в тетрадке появился последний, прощальный стих моего друга. Подробности тех событий по-прежнему ускользали от меня, но я уже не волновался: рано или поздно они всплывут.
К слову о Юсе. Что, если всё-таки ему позвонить? О чём можно говорить после стольких лет молчания, я не представлял, но даже просто услышав его голос, я бы, возможно, что-нибудь вспомнил про свой сон.
Да, мы обменивались телефонами, но тогда у меня была финская нокиа, и я, понадеявшись на её здоровье, нигде не дублировал контакты. В России она была несчастна, и однажды в январе, после сильного снегопада, выскользнула из рук и рыбкой вошла в сугроб. Как ни старался, я не нашёл телефон. Слухи насчёт бессмертия этой модели, кстати, не были преувеличением: телефон почти пять дней выдавал длинные гудки и только на шестой ответил глухим молчанием. По-видимому, сел аккумулятор. Впрочем, навряд ли мы с Юсси созвонились бы ещё хоть раз: наше общение тогда уже сошло на нет.
Однако, надежда на восстановление контакта оставалась, и я, не откладывая, занялся проработкой возможностей.
Первым делом позвонил родителям, долго, обстоятельно расспрашивал мать, как у них дела. Бабушка, неугомонная старуха в инвалидном кресле, снова повторяет мои детские подвиги на скейте, гоняя по квартире. Она почти не выходит на улицу, потому что «эти власти ни черта не делают, чтобы я туда выходила», зато царственно парит на балконе, у всех на виду. Ей девяносто с гаком лет, но жизненная энергия из этой женщины хлещет, как кровь из прокушенной артерии в ужастиках про зомби. Мама как-то обмолвилась, она бессмертна и умрёт, только когда показательно бросится с балкона вниз, как обещает, чтобы «эти бездельники выковыривали мои мозги из дыр в их тротуаре, по которому я должна с комфортом передвигаться». Мозги у неё, кстати, были первоклассные. Бабушка, которая помнила Гагарина ещё юнцом «с пламенем во взгляде», с блеском освоила сотовый телефон, потом компьютер, потом простенький планшет, и злилась теперь, что я не отвечаю на её звонки в скайп. Отец смотрит новости, - продолжала отчитываться мама. На днях звонил какой-то его давний друг, и батька долго потчевал его отборной порцией бреда, который не смогла расшифровать даже мама. Жили они рядом с Петергофом, в Пушкине, но навещать я их выбирался в лучшем случае раз в две недели. Я никогда не претендовал на звание хорошего сына... ах да, разве что там, во сне.
- Дай мне, пожалуйста, папу, - сказал я, когда коротко отчитался о своих делах, умолчав – понятное дело – о сне.
У папы сотового телефона не было. По работе он не требовался, так как работы у отца не было, а все, кому что-то требовалось от него добиться, в том числе и я, предпочитали сначала иметь дело с мамой.
- Привет, пап, - сказал я таким голосом, будто отправляю сигнал в далёкий космос древним предкам человека, и стал ждать.
Спустя почти сорок секунд пришёл ответ:
- Это ты, сын?
- Да, папа.
Спрашивать, как у него дела, было бесполезно. Во-первых, потому, что папа будет несколько минут строить фразу, а во-вторых, потому, что дела у него теперь всегда одинаково. Инсульт выбил старика из колеи раз и навсегда. Я легко мог представить его сейчас, сидящим на диване и прижимающим плечом к уху трубку. Он неуёмно растолстел, передвигался, опираясь на огромную резную клюшку. Левая рука совершенно не работала, лицо стало пугающе несимметричным, так, что очки пришлось заказывать в искривлённой оправе. Уши были белыми, за исключением бордово-красных мочек, таких, будто туда, как вино в бурдюки, по капле сцеживалась кровь.
- Мама говорит, ты выступаешь по телевизору? Я что-то не вижу.
Я на мгновение растерялся, а потом, ухмыльнувшись, сказал:
- Маскируюсь, пап. Ты даже не услышишь там мой голос. Да и ничего важного я не говорю. Только… только то, за что заплатят деньги.
Сказав это, я почувствовал неловкость. Для папы мир превратился в болото, сродни тому, через которое в детстве мы гоняли на велосипедах. Он не понимает недосказанности и намёков, вернее, ему просто сложно в них поверить: каждую вещь, которую хочешь донести до старика, требовалось превращать в факт, тяжёлый, как пудовая гиря, и такой же неопровержимый. Скажи я сейчас ещё что-нибудь, это только больше его запутает. Поэтому я перешёл к тому, зачем, собственно, звонил.
- Помнишь Юсси и Джейкоба?
Не нужно было уточнять, кто они и откуда. Старик потерял память почти на полгода, но по мере того, как опускался уровень воды в океане нашей с мамой надежды на полное восстановление, оттуда начали появляться монструозные конструкции, о которых никто из нас даже не подозревал. Он помнил всё, что происходило с девяносто седьмого по ноль третий год. Примерно с момента, когда начал свою практику. Всё это мешалось с его фантазиями, страхами и маниями. Нельзя сказать, что папа был потерян для нас: в рамках своего личного безумия он был адекватен, и часто его можно было понять. Что касается новейших воспоминаний о том, что произошло после того, как батька поломался, он относился к ним с недоверием и подозрительностью, как в былые времена к подозрительной сделке, в которую ввязался его клиент.
- Аа… дети неразлейвода, - неожиданно быстро отозвался он.
- Ну, не совсем, пап, - сказал я, слушая его хриплое дыхание. – На самом деле, они никогда не дружили. Ты помнишь отца и мать Юсси? Остались у тебя какие-нибудь контакты их семьи?
Они как-то обращались к нам за консультацией, как раз в «хорошее» для папиной головы время, так что он должен найти хоть что-то на уцелевших после того пожара страницах своей записной книжки.
- Прицеп не относится к лицензируемым вещам. На него нужно оформлять разрешение, но если тихо возить розовые кусты из одного палисадника в другой, то всё будет в порядке, - сказал папа практически своим прежним голосом. Нижняя губа плоховато его слушалась, отчего речь получалась слегка невнятной, а губа задевала динамик, шлёпая по нему, как кусок сырого мяса. – Нужно выучить маршруты гвардии  и слушать скрип их велосипеда. Слушай скрип велосипеда – вот мой главный тебе совет.
- Да, я понимаю, что ты ещё в отличной форме, как юрист. Ты помнишь телефон?
- Телефон нет. Но ты можешь заглянуть к ним домой, если тебе так приспичило повидаться с этим парнем. Вниз по улице, потом направо. Туда, где стоят садовые гномы и один с отколотым носом…
- Проехали, пап, - сказал я, заправляя за уши волосы. Эти противные, отросшие патлы давно пора бы уже срезать. – Дай мне маму.
- Что ты от него хотел? – спросила мама. Она говорила, прикрыв трубку ладонью, хотя это было без надобности: папа мог часами сидеть, наблюдая одну точку где-то чуть правее середины телевизионного экрана, и вряд ли воспринимал, что вокруг происходит, если не обращались непосредственно к нему.
- Мне нужна семья Тойвонен. Помнишь, тот толстый мальчик, с которым я дружил?
- Господи, Антон! Я что, должна помнить всех твоих толстых мальчиков?
- Поэтому я и спросил папу.
- Насколько я понимаю, он тебе тоже не больно-то помог.
- Предложил мне зайти к ним в гости, - улыбнулся я.
- У тебя есть к кому зайти в гости, - с ноткой недовольства отозвались на том конце провода.
- Я сегодня в командировку, - сказал я. – Заниматься иппотерапией. Собственно, уже стою на вокзале, и прямо сейчас пребывает поезд. Вернусь через недельку, тогда и увидимся.
И, пока не начались расспросы, отключился. Насвистывая, сходил на кухню, покормил кота и поставил на огонь чайник. Оставался только один вариант. Всемирная сеть: стоит испытать, насколько популярна она у северных наших соседей.
Юсси никогда не увлекался интернетом. Юсси был фантазёром, и ему казалось, будто связь с всемирной сетью как-то обесценивает его идеи. Кто-то сказал ему, мол, в интернете есть всё, и старина Юс, упрямый старина Юс, сказал: «уж нет! Я до всего дойду своим умом». Была надежда, что он изменил свои взгляды.
Открыв браузер, я задумался. Куда обычно помещали в нашем игрушечном городке объявления? «В газеты» – ответил я сам себе. Газеты у нас читали все. Он и в самом деле был, как будто из рассказов Брэдбери, наш город.
Есть виртуальные финские доски объявлений, которые служат для коммуникации между русскими и финнами, но, пролистав несколько, я решил, что они служат для общения между уже эмигрировавшими русскими и их оставшимися в России друзьями. Параллельно поискал форум нашего городка, но, конечно же, не нашёл. Единственный «форум», который мог бы быть к нему применён – это когда вы встречаетесь в парке, или, когда ты, захватив кремовые пирожные или пива, идёшь по приглашению к соседям.
На фэйсбуке я не нашёл ни Юсси, ни Джейкоба, но нашлось некоторое количество личностей, у которых в графе «город» было указано «Киттила». Никого из них я не знал. Очень много людей было из Соданкюля. Юсси собирался поехать учиться в Турку, на кораблестроителя, и для проформы я заглянул туда, стараясь не паниковать от количества смутно знакомых слов, которыми забрасывала меня каждая страничка. В своё время я разговаривал на финском очень бегло. Наверное, эти навыки ещё можно восстановить. Если разобраться, прошло каких-то двенадцать лет…
Даже зная приблизительно, в каком университете следовало искать, даже зная в общих чертах специализацию, можно было щёлкать мышкой до старости.
- Да где же вы все? – ругался я. – Куда подевались?
В голове создавали крутящий момент стихи из сна. Я никогда не увлекался поэзией: было бы странно заразиться ей через сон, но я это сделал. Рассудок твердил о гениальности, о скрытых талантах, пытался уверить: такое бывает, но кроме рассудка во мне, оказывается, есть кое-что ещё. Это как чудом не выкинутая повзрослевшим домовладельцем книжка с картинками, со сказками, между главами которых он оставлял собственные наивные иллюстрации. От отчаяния я решил составить своё послание только из этих стихов. Я набрал их по памяти, не прикасаясь к тетрадке.
Похоже на крик души. Я отправлял в космос финского интернета послание, которое предназначалось несуществующим людям. Этот романтизм совсем не про меня, но чему я научился за сознательную и более-менее сознательную жизнь – это мириться с фактами. А факты говорили, что юношеский романтизм никуда не пропал. Я вполне был готов на такой поступок.
Первое объявление свило себе гнездо на странице университета Турку в социальной сети facebook. Знал ли Юс в моём сне Томаса? Дружили ли они? Интересовался ли он его стихами? Наверняка; Юс, насколько я его помнил, интересовался всем, до чего дотягивались его пухлые пальцы.
Второе я оставил в группе «Olemme Sodankyl;», что означало «Мы из Соданкюля», в разделе «поиск людей», прямо под сообщением какого-то парня, который потерял в супермаркете, в отделе обуви, девушку, и теперь искал новую.
Позвонил Фёдя, и я с полминуты отстранённо наблюдал, как телефон, вибрируя, медленно ползёт к краю стола. Фёдя – отрезвляющая реальность и хорошая оплеуха, но я не хотел отрезвляться прямо сейчас. Пора было собираться в дорогу, а нужно было ещё выдать инструкции и паёк на два-три дня коту. Поезд, что должен унести меня к Выборгу, стартовал через полтора часа. Я планировал занять место у окна, и, вооружившись надувной подушкой и наушниками с медитативными The Police, немного попрактиковаться в вызывании сновидений. Как минимум на один киносеанс, то есть фазу БДГ-сна, я успеваю.

Глава 5. Стоя на Краю Мира.

В Выборге я был всего один раз, и впечатление о нём сложилось полностью однозначное. Город, который несколько раз за свою историю переходил из рук в руки и наконец остался в заботливых советских ладонях, не мог выглядеть иначе. Европейское прошлое, как отбеленные дождями и ветром кости, застрявшие в скалистой расселине. Туристы набросали вокруг мусора и бутылок из-под водки, которые покрылись коростой времени и стали уродливыми совковыми постройками. Но та благородная кость ещё виднеется, шершавость её ещё можно ощутить, прикасаясь к стенам замка.
Народ через металлоискатели просачивался наружу. На стоянке на выходе с вокзала меня встречал улыбчивый невысокий человек. Казалось, он занял место ещё в шесть утра – так близко к вокзалу была припаркована грязно-зелёного цвета «буханка». По телефону он подробно растолковал мне, как найти машину, и с этим у меня проблем не возникло: мало того, что классический УАЗ-452 уже достаточно редко можно встретить на улицах города, так этот ещё был очень ухожен, если не сказать лощён: ни следа коррозии и ржавчины, краска регулярно подновлялась, а между фарами над радиаторной решёткой красовались сайгачьи рога. Я ожидал увидеть на борту какую-нибудь фирменную надпись или знак, но ничего подобного не было.
- Пётр – протянул вспотевшую ладонь встретивший меня мужчина. Кажется, он был искренне рад возможности отвезти меня в свою вотчину. – Не правда ли, очень жарко? Я служу при Доме здоровья Карельских Лесов: вожу машину, делаю кое-какую работу для хозяев.
Это светлый, румяный, но очень жилистый человек непонятного возраста. Ему могло быть как двадцать пять, так и все сорок лет. Я подумал, что он похож на несколько раз жёваную, затвердевшую жвачку.
- Карелия, вроде бы, достаточно далеко, - сказал я, загружаясь в машину. Мой провожатый светился от желания услужить. Выдрал из рук спортивную сумку с кое-какими вещами и забросил назад, где были упакованные в чехлы сиденья, а также стояло три палетки с питьевой водой, пара ящиков с жестяными банками: какие-то консервы. Кроме того, я заприметил лопату и ещё кое-какой садовый инструмент. И – действительно – пахло сеном и лошадьми.
- Далеко, близко… - Пётр забрался на водительское место. Руль был у него на уровне горла. – Когда путешествуешь по тайге, границы областей имеют второстепенное значение. Их прокладывали по карте. Ты не отличишь петрозаводскую область от ленинградской. Крапива везде одинаково жжётся, и на тебя, зазевавшись, может выскочить кабаниха со своим семейством. Зайцев-русаков, медведей и лис ни там ни там никто не финансирует, и по мере удаления от Ленинграда места более дикими не становятся. Они и так дикие.
- У вас там что? – спросил я, включив серьёзного репортёра. – Вроде как поселение, да?
- Мы называем это место русским ранчо. Обеспечиваем во многом себя сами. По крайней мере, животной пищей. У нас есть собственная пекарня, но муку и дрожжи мы возим из города.
- А себя считаете русскими ковбоями?
- Ну, у нас есть три коровы, - сказал Пётр, выруливая на шоссе. Город очень быстро кончился – мелькнули какие-то домишки, и потянулся лес, перемежающийся поселковыми поселениями. – Но лошадей гораздо больше. Люди приезжают со всей страны, чтобы пожить в настоящей глуши, лицом к лицу с природой. Через лошадей мы учим их жить в гармонии с самим собой. Самые способные - детишки…
Я сощурился. Сказал, нарочно копируя тон собеседника:
- И всё это за большие деньги?
Пётр ответил, не раздумывая.
- Я не знаю. Я просто там работаю и не лезу в финансовые вопросы. Меня обеспечивают всем необходимым. На карточку капают какие-то финансы, но я ими почти не интересуюсь. Когда-нибудь они мне понадобятся, но это уже будет совсем другая история… Знаете, - Пётр бросил на меня короткий взгляд, и я, подавшись назад, едва не стукнулся затылком о край опущенного стекла. Успел уже привыкнуть к ненавязчивым взглядам через зеркало заднего вида. – Я не видел у нас в номерах ни олигархов, ни иностранцев. Просто скромные люди, или люди, искренне желающие своим детям выздоровления. Может, на самом деле они богачи, а близость к природе да комары размером с лошадиную ноздрю, делают их самими собой. Возвращают к нулю. Может, и нет. Я не знаю. Вы едете сюда писать книгу, вы и разбирайтесь.
Книгу? Так вот, за кого он меня принимает! Я открыл было рот, чтобы исправить ошибку, но закрыл, так ничего не сказав. Водитель тоже молчал – кажется, он высказал всё, что хотел. В машине была магнитола, и мне захотелось её включить, но прежде нужно было совладать со внезапной робостью. Жизнь, как смоченный водой росток, пускала в землю всё новые корешки. Я не ощущал ничего такого лет, наверное, с семнадцати.
- Ну что вы? Взгрустнулось? – не отрывая глаз от дороги, спросил Пётр. Этот парень обладал поистине феноменальной чувствительностью. Может, тому причиной были влажные носы лошадей, может, то, что закопавшись в стог сена где-нибудь в сарае, Пётр мог спать, сколько ему заблагорассудится. А может, напротив, оттого, что встаёт он, предупреждая рассвет, и от этого развивается какая-то особенная, природная чувствительность.
- Всё нормально, - сказал я. – Можно включить радио?
- Оно ловит здесь плоховато. Но можно поставить диск. У меня там все альбомы Депеш Мод.
У Петра нашёлся сборник с альбомами до 2000 года. Вообще, в коллекции дисков в бардачке сложно было найти что-то моложе песен десятилетней давности. Видно, находясь вдалеке от городов, очень сложно отслеживать такие вещи. Все любимые группы Петра выпустили минимум по одному альбому, а кто-то даже распался. Я не стал его просвещать, а просто ткнул диском в приёмник. Когда выпадал снег, в тех отдалённых краях жизнь должна была замирать, а что такое лето, как не короткая оттепель между двумя зимами? Уж точно никак не повод просыпаться.
C трассы E-17 мы в конце концов свернули на узкую просёлочную дорогу, достаточно крепкую, похожую на гигантскую змеиную шкуру с чешуйками. Такую не размоет дождями, а если и размоет – Пётр с таким же точно лицом форсирует его на своём тёмно-зелёном сайгаке. И успешно форсирует. Я потерял счёт времени, и, кажется, даже успел вздремнуть.
- Почти приехали? – спросил я.
- Ещё минут сорок, - отозвался Пётр.
Помолчав, он снова стал рассказывать про быт на русском ранчо:
- У нас есть комплекс для наших клиентов на двадцать четыре номера. Номера с самой разной вместимостью. Взрослые предпочитают уединение, а детишки прекрасно общаются друг с другом. Идиллия! У нас есть психолог, и штат служащих, и отличное питание, и природа, и гостевые номера, в одном из которых, кстати, мы вас и разместим…
- А конюшни?
- Ну конечно! – он даже рассмеялся. – Самое главное-то я забыл. Вы, наверное, подумали, что мы делаем деревянных лошадок или просто «седлаем» какое-нибудь полено. Конечно, у нас есть конюшни.
Всё ещё находясь под впечатлением от активности, можно даже сказать, концентрированной активности Петра, я сказал:
- На самом деле, я чуть было не подумал, что вы надеваете седло на себя, чтобы покатать детишек.
У меня и в мыслях не было его обидеть. И Пётр не обиделся. Не отвлекая взгляда от дороги, и даже, кажется, не моргая, он сказал:
- Мне такое в голову не приходило. Но ваша правда: лошади лошадьми, но так мы сможем сделать наших подопечных более социально-адаптированными. Особенно тех, кто, знаете, почти не соприкасался с социумом. Лошади останутся на первом месте. Вы сами хоть раз сидели верхом?
Дождавшись кивка, который Пётр зафиксировал в зеркале заднего вида, он продолжил:
- У нас конюшня на четырнадцать голов. Породы смешанные, очень подходят для детей и инвалидов… тех, кто без помощи сидеть верхом не может или сидят неустойчиво. Все лошади спокойные, как болота.
Кажется, парень не вполне представлял, зачем я к ним еду. Похоже, думал, что я собираюсь писать книгу об их волшебной иппотерапии – когда человек отдаёт занятию всего себя, в своих суждениях он становится неадекватен.
Мы давно уже выехали из города, пригородные деревеньки и посёлки городского типа закончились так же быстро, как начались. В общем-то, Выборг сам был посёлком городского типа, почти не разросшейся со времён Александра Третьего крепостью. Разве что иногда мы проезжали деревеньки, в которых, кажется, совсем никто не жил – я только и успевал проводить глазами серые домики с потемневшими от времени заборами. Заросшие сады печально качали нам вслед ветвями яблоневых деревьев. Дорога иногда становилась чрезмерно тряской, как будто хозяйка имения под названием «Северные Болотные Пустоши» пыталась выдернуть её прямо из-под колёс уазика, чтобы хорошенько разгладить, проветрить и просушить. Тогда Пётр сбрасывал скорость до минимума, опасаясь улететь в овраг.
- Пустынно у вас тут, - говорил я, кажется, в который уже раз.
- Никогда не бывали в наших краях? – в который уже раз спрашивал Пётр. Он был само великодушие.
- В Выборге – бывал, а здесь – нет, - отвечал я, испытывая странное чувство дежа-вю напополам с дремотой.
В кузове гремели банки. Ветки молодых осин, которые стремились сомкнуться над нами, будто пальцы мальчишки, который задумал поймать жука, скреблись в крышу и стучали по стёклам. Набежали облака, и обманчивые сумерки заставили Петра стянуть тёмные очки. Иногда попадались ответвления вправо и влево, кое-где прикрытые линялыми шлагбаумами и абсолютно везде казавшиеся в разы заброшеннее, чем тропа, которой крался наш УАЗ. За осинами и, местами, чахлыми ивками, маячили дремучие сосны, под моими ногами, в дырах резинового коврика я разглядел подушку из чахлых иголок. Видно, с соснами здесь люди в хороших отношениях.
- Здесь мало кто ездит, - сказал Пётр. - Там, справа – охотничьи угодья… Только сегодня утром распилил здесь бревно. Позавчера, в грозу, упало. Думал, опоздаю за тобой… городское ведь время – оно другое, его не попросишь подождать да потерпеть.
Ещё по крайней мере раз я проваливался в дрёму без сновидений, несколько раз смачивал горло водой из любезно предоставленной моим водителем бутылки.
В какой-то момент за шорохом ветвей и свистом ветра в окне возник шум воды, а потом впереди показался фасад здания. Я пронзительно зевал. Это строение было собрано из необструганных досок и едва ли выбивалось из лесного контекста. Такой могли построить себе, к примеру, щеглы, обладай они близким к человеческому интеллектом. Я вспомнил про библиотеку на дереве, но так и не смог соотнести это воспоминание с каким-то определённым периодом в своей жизни. Ясно, что это было в Финдяндии – в России я обитал разве что в городских чащах, где и без моих идей было достаточно библиотек.
- Здесь главный корпус, - сказал Пётр. – Здесь живут наши подопечные и обслуживающий персонал. Столовая, спортивный зал, лазарет… одним словом, всё, что нужно. Там справа конюшни.
Я поискал глазами столь ненавидимые мной заборы, но не нашёл. И никаких надписей, по которым можно идентифицировать строение. Будки охраны – и той нет. Попытался вспомнить, встречались ли по дороге указатели, но ни один не всплыл. С другой стороны, не удивительно: в моей памяти, как в отличающейся пониженной плотностью жидкости, тонули, бывало, и не такие очевидные вещи.
Закончилась поездка тем, что я, распахнув дверь, буквально выпал со своего места. Над крышей, пронзительно вопя, летали какие-то птахи.
- Аа, почуяли свежий воздух, господин писатель, - сказал Пётр так, будто он был ответственен за этот самый воздух, и, покряхтывая, стал выгружать из кузова банки. Когда я, не делая попыток подняться – смесь из хвои и опилок под лопатками была настолько приятна на ощупь и ароматна, что я мог бы пролежать так до вечера и даже заночевать, - спросил, куда идти, он махнул в сторону крыльца. – Идите туда. Там сидит девушка, она подскажет.
Здесь был огромный трёхэтажный домище из потемневшего дерева, с покатой крышей и шикарным крыльцом. Над входом – деревянная же табличка с названием. «Край Мира» - гласила она. Слева пристроена необычная башня, будто собранная из треугольных форм и углов, с огромной смотровой площадкой, которая возвышалась над крышей и куталась в колючие полушубки елей. Галька приятно скрипела под ногами, хотелось разуться и пройтись по ней босиком, что я немедленно сделал, повесив сумку на левой плечо и взяв в правую руку ботинки.
Вообще, раньше бы я так ни за что не поступил. Раньше – это  позавчера. Что-то поменялось. Я как ящерка, что сбросила старую, непрестанно чешущуюся шкурку. Понимание пришло, пока мы с моим провожатым тряслись в «буханке» и я делал безуспешные попытки задремать. Не мгновенно, а медленно и осторожно, оно заняло меня всего, и теперь можно попытаться выразить это словами.
Я вёл себя, словно всё вокруг – сновидение. Мои безуспешные попытки осознать себя во сне, не продлившиеся пока и трёх ночей, дали странные побеги. Ну кому в здравом уме, представляя крупную рекламную фирму и прикатив к заказчику, придёт в голову валяться у них на подъездной дорожке и заявляться к  директору босиком? Возможно, поэтому мой новый беспечный приятель с выгоревшими волосами и принял меня за писателя. Повернув к себе зеркало стоящего здесь же старенького джипа-«тойоты», я осмотрел себя с ног до головы в поисках новых казусов. Завёрнутые до лодыжек джинсы, рубашка навыпуск, одна верхняя пуговица и две средних, кстати, не застёгнуты. Я попытался поправить волосы, проведя по ним пятернёй – лучше не стало.
К казусам можно причислить странное поведение в кабинете у мессира, а также беседу с Севой-совком. И нежелание общаться с Фёдей тоже. Фёдя был единственным человеком, которого я никогда не осмеливался игнорировать. Наверное, потому, что люди приходили и уходили, а парень по кличке ФРГ оставался. В самые чёрные моменты моей жизни он готов был приехать, с бутылками ли водки наизготовку, или с манягой в кармане. Теперь же я готов бегать от его телефонных звонков, как подросток от подружки, которая от него залетела.
- Пойду сначала прогуляюсь по окрестностям, - крикнул я Петру. – Нужно собрать в кучу мозги.
Он что-то ответил из глубин своего кузова, гремя банками с консервами, но я уже ушёл.
По дороге встретился ручей, весело скачущий по камням и несущий лесную сушь и семена-крылатки, так, будто выше по течению кто-то плескался в ледяной воде и натаскал туда на своих лапках мусора. С высоты в два с половиной метра он, зажмурившись и хохоча холодными брызгами, прыгал на лопасти водяной мельницы. Ещё ниже по течению жужжал выкрашенный зелёной краской насос, похожий на припавшую к воде рептилию.
Если бы не успокаивающая болтовня моего провожатого, я бы подумал, что меня привезли в затерянную в лесах лечебницу для психов и наркоманов, как их показывают в кино: красивая обёртка и все вежливые, но уйти отсюда по своей воле ох как непросто. Всё уж очень подозрительно спокойно. Ни единой живой души, и в то же время я слышал звуки, которые сопровождают человека в его деятельности, глобальной и сиюминутной. Монотонно – «чух-чух-чух» - жужжал насос. В огромном здании скрипели полы. Кто-то что-то неразборчиво напевал в окнах первого этажа. Все окна распахнуты, невесомые шторы своим колыханием создавали иллюзию движения. С дальнего конца комплекса доносился перестук копыт и фырканье лошадей.  На одном из подоконников какая-то, должно быть, пожилая женщина оставила на минуту любимый горшок с геранью, ножницы, очки, пластиковую подставку под горшок, куда отправлялись неугодные стебельки и росточки. На смотровой площадке стоял ребёнок – поскольку я стоял прямо под ней, мне не видно было его лица, а видны были только босые ноги в сланцах, торчащие из-под ограды.
Что ж, помнится, Сева советовал несколько раз в день говорить себе: «а не спишь ли ты, приятель?» И найти этому доказательства. Якобы, рано или поздно ты спросишь себя об этом во сне, и доказательства не пройдут проверку. Но вот о том, что реальность сама начнёт казаться сном, там ничего написано не было.
Никакого удивления по этому поводу я не испытывал. Мир остался прежним. Это я поменялся.
Через ручей не было мостика, зато было несколько больших сухих камней, судя по обломанным кустам и притоптанной траве, использовавшихся в качестве брода. Дальше начинался настоящий лес, под его сумраком мне чудилось гудение комаров. От насоса шла наполовину врытая в землю труба, об которую я немедленно споткнулся, больно ушиб палец и стал думать о счастливчиках-гимнастах, настолько гибких, что способны пососать ушибленный палец даже на ноге. Хотя, ушибают ли они вообще пальцы? Вот кто знает…
За строением было несколько земляных кочек, напоминающих о жилищах хоббитов, только окультуренных человеком: у подножия росли фруктовые деревья, а вершины венчали посадки земляники и кусты смородины. Дальше были теплицы с овощами, а ещё дальше – огороженный вольер для лошадей и снова лес. Ручей огибал всё это по широкой дуге, будто беря под охрану это неожиданное вторжение человека в дикую природу; его лента  блестела в солнечных лучах.
Потом я увидел первого, за исключением Петра, человека. Закопавшись по самые локти в землю, он разбирал теплицы и что-то делал с их содержимым. У него, вернее, у неё были: лопата, грабли на коротком черенке, ведро с землёй, другое ведро с какими-то саженцами, и напоминала она ковыряющегося в песочнице ребёнка, хотя по возрасту превосходила меня раза в два. Пожилая женщина бормотала что-то себе под нос, потом слушала голоса в своей голове, по-птичьи склонив голову набок.
- Здравствуйте, - сказал я и помахал перед её носом зажатыми в руке ботинками. Шнурки болтались, как свешивающиеся с вилки спагетти.
- Добрейший денёк, - сказала она, удостоив меня кратким взглядом и не отрываясь от своего занятия. – Вы когда заселились?
- Никогда, - ответил я.
- Ну, значит, ещё не поздно, - невозмутимо сказала женщина. В вырытую перед этим ямку она поместила саженец и теперь аккуратно, руками засыпала его землёй. Ей почти наверняка было больше пятидесяти: спортивные штаны и просторная рубашка скрывали немного полноватое тело, зато лицо и волосы были настолько открыты, насколько это возможно. Такая женщина ни за что не станет скрывать свой возраст, и весь – абсолютно весь – жизненный опыт можно разглядеть в складках на щеках и подбородке. Она никогда не расставалась с прошлым, не пыталась раскрасить его соответственно своим желаниям, о чём говорили густые, но откровенно седые волосы. В порядке их поддерживал простой матово-чёрный обруч. Одно ухо украшал чёрный лакированный слуховой аппарат.
Я опустился рядом на корточки – перед тем, как удостоить визитом заказчика, теперь совершенно точно придётся мыть ноги - аккуратно положил ботинки рядом с вёдрами.
- А вы здесь лечитесь?
- Именно так, - с достоинством сказала женщина, продолжая своё занятие.
Кажется, я немного мешал, но прогонять, или высказывать недовольства, она не пыталась.
- Я думал, здесь практикуют иппотерапию. У вас особенный курс? Как это называется? Терратерапия?
- Вообще-то, если следовать терминологии, то гумусотерапия. Вот так, молодой человек, - она улыбнулась, и я увидел, что все зубы у неё на месте. - Там, в ведре, и есть гумус. Натуральное удобрение из конского навоза.
- Это что, шутка?
- Без шуток. Здесь лечатся всем, что попадается под руку. Иначе можно сказать, что здесь лечатся даже какашками.
До какой же степени нужно запудрить мозги бедным людям, чтобы преподнести банальную эмоциональную разгрузку и физическую, соответственно, нагрузку в качестве панацеи? Хотя, местами оправдано – большой город это всегда стресс, а стресс это всегда большой город. Но платить порядочные деньги, чтобы спать в спичечном коробке, сажать помидоры, чтобы потом увидеть эти же помидоры у себя на столе – это, извините меня, уже маразм.
Я вновь попытался пригладить непослушные волосы и подумал, что в своём странном прикиде похож на собеседницу, если не как брат, то как сын, и напоминаю, должно быть, разом всех пациентов этого реабилитационного центра. И это, с какой-то стороны, очень хорошая маскировка. Что и говорить, - мысленно обратился я к мессиру – отвлекаюсь я что надо. От души, что называется, отвлекаюсь.
- Я тут задумал написать об этом месте книгу, - сказал я. – Не буду раскрывать своё имя – в данных обстоятельствах это не важно – и был бы благодарен, если бы вы смогли помочь мне с материалом.
Женщина прекратила своё занятие, посмотрела на меня. Что-то в ней менялось, но я, как нерадивый школьник, наблюдающий за реакцией в пробирке, мог только наблюдать ползущие по стенкам пузырьки, не имея ни малейшего понятия об их происхождении.
- А откуда вы, позвольте спросить, о нас узнали?
- Ну, - я не растерялся. – Увидел заметку в газете.
Женщина поднялась на ноги, отряхнула колени.
- Пойдёмте побеседуем в офисе.
- Зачем?
- Вам же нужно знать, что написать в этой заметке, - сказала она. При взгляде снизу вверх женщина больше не производила впечатления добродушной старушки, копающейся в огороде. Это была строгая властительница, привыкшая командовать публичным домом или даже, может, пиратским кораблём, грабящим китайские и европейские суда, идущие с грузом золота, шёлка или специй. В ней и правда была азиатская кровь – может, не настолько азиатская, чтобы её предки выращивали рис на плантациях провинции Хэйлунцзян, но вполне достойная степей Монголии. - Если она будет написана добротно и с интригой, быть может, заманим  сюда настоящего писателя, м-м?
- Я… э… согласен, - я поспешно вскочил, но женщина всё равно как-то умудрялась возвышаться надо мной. – Прошу прощения. Вы?..
- Меня зовут Анна, я управляющая и единственная хозяйка этого оздоровительного комплекса. Я так понимаю, вы из рекламного агентства?
- Я должен был зайти внутрь и представиться, - покаялся я, подгребая к себе ногами ботинки. – Меня зовут Антон.
- Должны были. Я слышала, как приехал Пётр. Но Мари не сообщала мне о посетителях.
То, что я принял за слуховой аппарат, при ближайшем рассмотрении оказалось портативным передатчиком-рацией и, подойдя, я видимо отвлёк её от общения с кем-то из подчинённых.
- Можете обуться внутри, - оглядев мои ноги, смягчилась женщина. – У вас необычный подход к работе.
Я почувствовал резьбу, следуя которой можно выкрутиться из положения. Улыбнулся:
- Хотел пообщаться с местным населением. Ведь ни от кого не почерпнёшь столько впечатлений, как от того, кто вовлечён в процесс… вам помочь?
- Я справлюсь сама, - сказала Анна и легко подхватила с земли оба ведра, предварительно погрузив туда садовые инструменты. - Что ж, у вас будет возможность опросить любого, кто захочет с вами поговорить. Можете задержаться на недельку. Пообщаться хоть с каждой лошадью, если вам интересны условия их содержания.
- Думаю, достаточно будет один раз посетить конюшню, - ответил я. - Босс меня повесит, если я буду писать текст на три абзаца неделю. Так что за сутки как-нибудь управлюсь.
- Ваше право, - сказала Анна. – Позвольте, я пока расскажу вам, чем мы здесь занимаемся. Люди приезжают, чтобы почувствовать связь с природой. Ездят на лошадях. К нам привозят людей тяжело больных или переживших тяжёлую болезнь, и они встают здесь на ноги. Вон там конюшни, конюха зовут Филипп, в подчинении у него двое мальчишек, его сыновья. Предки Филиппа – венгры, а он, можно сказать, венгр полностью обрусевший. В лазарете найдёте врача, Сергея Михайловича, и медсестёр-сиделок, Елену и Софью. С Петром вы уже знакомы, он выполняет всякую работу по дому и занимается снабжением. Ещё есть Иван, это инженер, мальчишки Филиппа на подхвате и у него. Есть Мария, моя ассистентка, есть шеф-повар Лидия. Там – источник электроэнергии и питьевой воды, ручей, гость с финской стороны по имени Сойттоанен, что значит «сонный звон».
- Неужели одной водяной мельницы хватает, чтобы обеспечить электричеством весь комплекс?
- Нам нужно не так уж и много. Мы тут, знаете ли, не пользуемся компьютерами, а роль холодильников исполняет погреб. Газ весь в баллонах, а в холле вы не найдёте ни автомата с кофе, ни массажного кресла. Зато! Знали бы вы, как светят здесь по ночам звёзды! А зимой и в холода мы готовы учиться у медведей. Мы здесь пропахли дикой природой и гордимся этим, что бы о нас ни говорили вы, городские.
Я изучал затылок женщины. Она определённо горда тем, что делает и хочет, чтобы я прочувствовал здешнюю жизнь, что называется, на своей шкуре. Хорошая женщина. Мне, по жизни гибкому и тягучему, как жвачка, никогда не хватало такой целеустремлённости и твёрдости. Сейчас я следовал за человеком, которого стоило уважать. Она, понимая, кто я и откуда приехал, считая меня продуктом общества потребления, работником профессии, которая ничего значимого не производит, будучи совершенно правой, делала усилие, чтобы донести до меня свои идеи.
И я, наверное, сделаю усилие, чтобы их понять. Не затем, чтобы хорошо выполнить работу, а потому, что мне, чёрт возьми, лестно, что «твёрдый» человек снизошёл до меня.
Вёдра мы оставили в просторной тёмной кладовой, куда был вход как с улицы, так и из холла на первом этаже санатория. Мою сумку доверили администратору на входе – это её хозяйка называла «Мари».
Здесь Анна позволила себе саркастическую шутку:
- А теперь, чтобы не терять вашего драгоценного времени, позвольте провести вас по нескольким палатам. Кажется, один из наших пациентов на втором этаже как раз сейчас собирается на сеанс терапии. Не так ли, Мари?..
Женщина прошила коридор своим целеустремлённым шагом. Я подумал, что пухлые ковровые дорожки нужны здесь только для того, чтобы скрадывать шаги и погружать дом в ту особенную тишину, когда кажется, будто люди, заботясь о душевном спокойствии друг друга, специально  проходят мимо твоей двери на цыпочках. Она остановилась возле одной из дверей, и я, зазевавшись, едва не сбил её с ног.
В номере было трое людей. Один без движения лежал на кровати – это грузный мужчина, чем-то напоминающий Дона Корлеоне из фильма. Я попытался вспомнить, кто его играет, но не смог. Вокруг, облачая мужчину в костюм для выхода «в свет», суетились две крепких женщины.
- Это Вячеслав Валерьевич, - понизив голос, сказала Анна. – Он отправляется на конную прогулку. Его сегодня посадят на Ровного. Это наш лучший жеребец, всецело соответствует кличке.
Я разглядывал женщин, которые, очевидно, и являлись санитарками-сиделками. На санитарок они походили меньше всего. Никаких белых халатов. Брюки и комбинезоны, на ногах – лёгкая прочная обувь, волосы забраны в хвосты. Даже сквозь рукава видно, какие крепкие у них руки. Я удержался от желания сравнить их с собственными.
- Он тяжело болен?
Анна ответила; название болезни звучало для меня, как абракадабра, но звучало страшно – с этим не поспоришь.
- Мы проветриваем помещение, чтобы вывести отсюда дух болезни, - шёпотом продолжала хозяйка. - Там, под потолком, висят пахучие травы. Чабрец, мята, смородина и шалфей.
Номер на одного человека, но сравнив его со своей городской квартирой, я понял, что ячейка бетонных сот безнадёжно проигрывает спичечному коробку. У меня есть ещё кухня, но это слабое утешение. Шарм обстановке придавала деревянная мебель под старину, душистого медового цвета: бюро на кривых ножках, несколько стульев и кресло-качалка. Кровать с круглыми шашечками, тоже из дерева. Шкаф, украшенный растительным орнаментом, на столе в вазе фрукты. Дверь на балкон распахнута, и по комнате кружит пчела, должно быть, привлечённая ароматом тёплого дерева. Ни следа телевизора или любой другой техники – кажется, здесь не было даже розетки. Не было и медицинского оборудования – хотя из-под кровати выглядывала ручка судна. Была ещё одна дверь, должно быть, ведущая в туалет, а одна из стен украшена изображением камина с горящими углями. Кроме того, комната не казалась обезличенной. На полках книги - и видно, что подобраны они сообразно вкусам владельца. Через открытую дверцу шкафа я разглядел одежду – был там даже пиджак, явно мало имеющий общего с гумусотерапией. На столе какие-то записные книжки, письменные принадлежности, хотя лежащие в таком порядке вещи свидетельствуют о том, что к ним давно никто не притрагивался. Было несколько сувениров, вроде тех, что мой босс любил прятать в зеркальный шкаф: я успел заметить большой стеклянный шар с заснеженной избушкой внутри и макет египетских пирамид, явно очень тяжёлый. Под потолком развешаны набитые какими-то травками сетчатые мешочки и украшения из перьев, делающие комнату похожей на затерянную в норвежских лесах хижину доброй ворожеи. Женщины и мужчина выглядели здесь, как вклейки из какого-то кинофильма.
- Кажется, здесь нужны не открытые форточки, а специализированное медицинское оборудование и процедуры, - я понял, что не стоило начинать умничать, через мгновение после того, как первое слово сорвалось с языка. –  Я не врач, но…
- Я тоже, - перебила Анна. Она закрыла передо мной дверь, лишив возможности лицезреть мужчину на кровати.
- То есть?
- Если у человека мало шансов выкарабкаться и побороть болезнь, он подписывает бумаги о том, что его выздоровление – всецело на его плечах. Мы не врачи и это здание - не медучреждение. Мы что-то вроде витаминов, биодобавок и не столько для тела, сколько для души. Меняем взгляд пациента на жизнь и смерть. Если в нём ещё остались внутренние резервы и мотивация достаточно сильна, он побеждает болезнь без постороннего вмешательства. Если пациент не может дышать сам, он умирает, и мы отправляем его тело родственникам.
- Что об этом думает ваш врач?
- Вы можете поговорить с ним сами. Он много чего хорошего расскажет про современную медицину. «Хорошего», естественно, в кавычках. А сейчас прошу у вас прощения, - церемонно сказала мне Анна. – Можете продолжить осмотр самостоятельно. Я распоряжусь, чтобы вас принимали с открытым сердцем.
- Разве такое можно приказать? - сказал я с улыбкой. – Я ведь могу кому-то не понравиться.
Хозяйка улыбнулась в ответ – вот уж чего я не ожидал, так это ответной улыбки, в которой не было ни грамма официальности.
- У всех, кто некоторое время прожил и проработал здесь, сердце раскрывается. Как цветок, понимаете? Мои девочки и мальчики с некоторым недоверием относятся к чужакам, но я скажу им, что вам можно полностью доверять. И да, обязательно поговорите с пациентами. Всё-таки всё, что мы делаем – для них. Когда захочется перекусить или захотите передохнуть – обратитесь к Мари. Она выдаст ключи от вашего номера.

Глава 6. Здесь Бродят Тени Прошлого.

Конюшня оказалась длинным просторным помещением со свежим запахом сена. Во мне всколыхнулись воспоминания из детства. После того, как я окончательно и бесповоротно увлёкся скейтбордингом, лошади начали покидать мою жизнь. По возвращении из Финляндии, я общался с лошадьми всего два или три раза. И один раз с пони, когда, будучи пьяным, в каком-то парке попытался на нём прокатиться. За тот случай мне стыдно перед пони до сих пор. Что самое обидное, и скейтборд я со временем забросил, выбираясь в парк покатать только в особенно душевные деньки, на сто процентов соответствующие моему понятию о прекрасной погоде. Вот так и умирают наши мечты. Замещаются бытом, а над мечтами и чаяниями вершат самосуд мысли о больших деньгах. Случилось это лет, наверное, в двадцать, и по этому поводу я мог разве что разводить руками: вот такой вот я безыдейный.
Лошади с любопытством тянулись носами, отыскивая недостатки и слабости, которые я пришёл с помощью них лечить.
Здесь было четырнадцать голов. Стойла чистые и со свежей подстилкой – хотя за уход за лошадьми, при таком отношении к людям, я не волновался. На каждом стойле таблички, описывающие его содержимое: сколько лет запертому там ветру, какой он масти, любит ли сено или больше свежую траву и листья ежевики. Какое горное ущелье его породило. Когда-то я очень любил читать такие надписи: так же интересно, как изучать чужой паспорт.
- Чем могу помочь? – настороженно поинтересовался невысокий смуглый человек. Я ожидал, что венгры мало чем отличаются нормальных людей – две руки, две ноги, голова, и даже цвет кожи должен быть более-менее совпадающим с нашим, но конюх куда больше похож на араба-кочевника, нашедшего покой в русской глубинке, чем на пришельца из цивилизованной Европы.
Он опирался на вилы, коими забрасывал сено в пустующие стойла, и рассматривал меня, так, будто я был ребёнком, у которого из карманов выпирали шкодливые намерения.
- Вы Филипп? – поинтересовался я.
- Я не буду кивать, не буду качать головой, - ответил человек. - Вам уже всё о нас доложили и обязали распахивать душу. Должна же остаться какая-то интрига? Хоть жалкие крохи.
Хитрое, похожее на беличью мордочку, лицо. Бакенбарды усиливали сходство со зверьком, глаза большие и маслянистые, они вызывали на языке привкус авокадо. Господи, да они просто светились безумием!
- Насчёт распахивания души, - сказал я. – Думаю, это не обязательно. Я вовсе не претендую на то, чтобы меня везде встречали… как это? Разверстыми внутренностями. Но на всякий случай, если вам захочется поболтать: меня зовут Антон.
Как рядом с такими уравновешенными животными мог поселиться такой странный человек?
- Простите меня, - вилы бесшумно упали в стог сена, а Филипп уже тряс мою руку. - Я просто стараюсь не терять присутствия духа. Мне стоило быть немного приветливей. Идёмте, выпьем с вами чаю.
В любой конюшне предусмотрена каморка для конюха. Эта оставляла впечатление спичечного коробка, в который втиснули книжную полку, стол, два велосипеда, целый арсенал пластикового оружия и большую коробку с разным инструментом.
- Я здесь не живу, - сказал Филипп, ногами разгребая себе путь к столу, - поэтому не обращайте внимания на беспорядок. Я живу в главном корпусе, когда будете уходить, прямо от входа сможете увидеть мои окна на втором этаже. А здесь любят ночевать дети.
Он усадил меня на стул, предварительно убрав с него альбом с гербарием. Я припомнил свои детские мечты о лесном домике и покачал головой: мало кому выпадает такое счастье, как помещение, где ты можешь делать всё, что захочешь, вдали от взрослых. Филипп тем временем извлёк откуда-то электрический чайник и, отодвинув деревянную панель в стене, выпустил на волю электрическую розетку. Я подумал, что один из обыкновенных атрибутов человеческого жилища здесь смотрится так же нелепо, как замурованный в стену поросёнок.
- С электричеством у нас строго. Вы наверняка видели единственный наш источник энергии. И хотя его хватает, чтобы полностью зарядить аккумуляторы, Анна жёстко спрашивает за всякий свет, который она увидит после наступления сумерек.
Он показал наверх, где в простеньком абажуре, похожем на пыльный цветок, пребывала лампа, прибавил:
- Мои мальчики соорудили съёмные ставни, через которые – можете мне поверить! – не пробивается ни лучика света. Но вообще-то они ими почти не пользуются. Только когда Симеону – это старший – хочется почитать. Мои дети – дети яркой лесной ночи. Они ориентируются в темноте не хуже зверят.
Осмотрев помещение и не найдя ни компьютера, ни телевизора, я сказал:
- Если бы меня лишили благ цивилизации, я бы был в ярости.
Филипп терпеливо сказал:
- Мы стараемся создать здесь систему, при которой эти так называемые блага оказываются не нужны. К нам приезжают, чтобы в такой атмосфере пожить. Хороши бы мы были, если бы своих детей воспитывали в ином климате. А что до самих детей – если показать им границы и обозначить, что за эти границы они не переступят никогда…во всяком случае, пока не станут более-менее самостоятельными, дети прекрасно будут себя чувствовать и в них.
Филипп достал чашки, тоже, судя по весёлой расцветке, принадлежащие детям. Сполоснул их в раковине, насыпал зелёного чая. Все эти священнодействия он производил в молчании, так несоответствующем сложившемуся в моей голове о нём представлении, что я заподозрил неладное. Пока кипяток из чайника перетекал в кружки, пока чайный лист разворачивался и заполнял добрую четверть доступного пространства, я буквально видел, как копится в маленьком смуглом венгре уверенность. Наконец, Филипп примостился напротив меня, через стол, на краю другого стула, чья спинка напрочь завешана одеждой. Отхлебнул, приблизил ко мне лицо и заговорщически сказал:
- Мне тут шепнули на ушко, что вы пишите книгу. Думаю, я сумею купить в ней целую главу.
Я не стал его разочаровывать. Просто пожал плечами. Наверное, длинные волосы и вид импозантного раздолбая помогают людям видеть во мне того, кем ввиду отсутствия таланта и банальной усидчивости, я никогда не стану. Что ж, пусть так оно и будет. Пользы, во всяком случае, от этого куда больше, чем вреда.
Увлечённый театральностью этого мужчины, я на мгновение сам представил себя актёром если не театра, то, как минимум, второсортного фильма, где переигрывать и играть – синонимы. Сказал, выложив перед собой на стол, как карты, руки ладонями вниз:
- Боюсь, она станет самой скучной главой. Или же мне придётся делать её очень маленькой. Хотя, всё равно придётся много писать о ваших питомцах – я имею в виду лошадей, а не детей – так что вы окажете мне услугу, если расскажете не о себе, а о них…
- Даже если я планирую занять её интересной историей? – перебил Филипп. Кажется, он не придал значения звучащему в моём голосе сарказму.
- А, ну тогда другое дело, - милостиво разрешил я. – Но всё равно, расскажите мне сперва о ваших питомцах.
- Вокруг них вертится жизнь всего «Края мира», - не без гордости сказал Филипп. – Думаю, вы уже знакомы с термином, который мы используем для привлечения клиентов?.. Так вот. Возможности иппотерапии поистине гигантские. Вообще-то, если быть честным до конца, - на лице промелькнула стеснённая улыбка, - я сам здесь только для того, чтобы получать оную терапию в лошадиных дозах. Простите за каламбур, да. Но вы уже, наверное, поняли, как она мне нужна.
- Это самые спокойные и уравновешенные существа, - авторитетно поддакнул я.
- Совершенно верно, - прищёлкнул пальцами Филипп. – Все так думают. В том числе и Анна. Но послушайте, что вам скажу я: если вы сядете, к примеру, на Грохота, то единственное, о чём вам придётся думать ближайшие двадцать минут – это как бы удержаться в седле. Это настоящее буйство эмоций, заключённых в самом подходящем теле. Мускулистом, и способном встряхнуть саму землю. Спокойствие, господи, кому такое только в голову могло прийти? Они просто чуть более терпеливы и уравновешены, чем мы. Эти существа как люди. Просто они находятся на другом витке развития.
- Вроде как древние люди?
Филипп побултыхал в чашке чайные листья.
- Они совершенно развиты. Это как маятник… эволюция как маятник. Мы со всем своим технологическим багажом приближаемся к одному краю его колебаний, в то время как лошади на другом. Мы отрываемся от земли на больших железных машинах, лошади же максимально близко к матери-природе. Совершенства могут быть совершенно разными. И мы пытаемся использовать этих животных, чтобы немного приблизиться к точке равновесия.
- Пожалуй, я всё-таки выделю вам главу, – сказал я.
- Понравилось? – улыбнулся мой собеседник. Я снова уловил в нём подобие броуновского движения. Вот оно даёт о себе знать безумными бликами в глазах, а вот вырывается наружу неожиданным высказыванием: – Вообще-то, к своей истории я даже не приступал.
- И что же это за история?
- Откровенно говоря, это не совсем история, - Филипп кивнул сам себе, будто одобряя такую формулировку, – просто наблюдение, одна из крошечных тайн природы, которую я не могу разгадать. Вам, как писателю, это должно быть интересно. Дело в том, что несколько раз, ночью, я видел здесь… призрака.
Это звучало настолько банально и было произнесено таким полным загадки голосом, что я чуть не расхохотался. Призрака? О котором мне, делая страшные глаза, рассказывает местный конюх? Призрака, в затерянном в карельских лесах санатории практически без электричества, до которого от ближайшего человеческого поселения почти час тряской езды по плохой дороге, в санатории, где пациентов лечат травками, а луна по ночам светит, как огромный фонарь? Странно, если бы его тут не было. Стоны, звон цепей, женская фигура в лунном свете…
Филипп, между тем, продолжал, рассеянно глядя в окно. Оттуда виден угол дома и поросшая низкой зелёной травой тропинка, кое-где измочаленная лошадиными копытами. Ниже потемневших от времени досок - фундамент из замшелых холодных камней.
- Лошади волнуются уже не первую ночь. А вчера я увидел его своими глазами. Вот этими, - всё так же загадочно улыбаясь, Филипп развёл пальцы на правой руке на манер буквы «V» и показал на свои глаза. - Не знаю, из каких сказок и бабкиных преданий появилось это существо, но я его видел. Представьте себе, передвигается неслышно, как будто его нет, но на вид страшный, как чёрт. Может, это дух лесных болот снизошёл до нашего обиталища. Дети уже четвёртый день ночуют в «Крае мира», а сюда с наступлением сумерек – ни ногой. Они такие же чуткие, как лошади. А вы говорите – компьютер…
- Вы рассказывали об этом Анне?
- Зачем беспокоить хозяйку? Мы все так вольготно расселись на плечах бедной женщины, что мне неловко даже подходить к ней с такими заявлениями.
Филипп улыбнулся.
- Ваше племя должно быть более заинтересовано в таких историях.
Я не стал его разочаровывать. Покивал, сделал вид, что делаю пальцем какие-то пометки на ладони.
- Вы хотите, чтобы я этой ночью держал ушки на макушке?
Знал бы ты, зачем я здесь на самом деле, - сказал я себе, - наличие сверхъестественной хрени так или иначе не добавит популярности этому курорту. Хотя наверняка найдутся и те, кто отвалит немыслимые деньги только за то, чтобы поглядеть на инопланетян и привидений как-нибудь в обход канала ТВ-3. По мне, так этот Филипп был слегка чокнутым. Ну, или если не чокнутым, то достаточно суеверным. Ну почему сразу привидение? Может, это голодная стая волков подбирается по ночам к единственному на много километров вокруг человеческому жилью, чтобы поискать объедки. Лошади должны прекрасно чуять диких зверей. И уж конечно, они не будут чувствовать себя при таком соседстве комфортно.
Я бы посоветовал Анне забыть об экономии электроэнергии и зажигать на всю ночь фонари.

День отсчитывал часы, расслабляющие, как валики в массажном кресле, и, кажется, никак не мог решиться шагнуть в топлёное молоко вечера. Я успел поваляться на солнышке на одном из жёстких шезлонгов недалеко от крыльца, перекусил в местной столовой салатом и замечательным хлебом домашнего приготовления, захотеть и перехотеть пива. Занял позицию перед открытым окном в холле и беседовал с каждым проходящим мимо человеком. Иные останавливались со мной поболтать, иные смущённо улыбались и бочком-бочком протискивались мимо моего назойливого внимания наружу.
Из двадцати пяти палат здесь была занята едва ли половина, и Пётр был прав: никого, гремящего кошельком с деньгами, я здесь не увидел. За полтора часа набралось информации на две-три необходимых заметки. Наверное, такой скрупулёзной работой, за которой так и виделись засученные рукава, я мог бы снова заслужить  расположение своего босса.
Остановилась поболтать и Анна. Она переоделась в представительный синий комбинезон, а волосы, чтобы не мешались, убрала в сеточку. Я попросил рассказать, как появилось это пристанище для душевно усталых и кто был первым её хозяином. Анна сказала:
- Мой отец. Когда я сюда переехала, я была совсем ещё девочкой. Да-да, по той самой дороге, по которой ехали и вы. Она гораздо старше большинства здешних построек. Отец и мать были отшельниками.
- Отшельниками? – изумился я. - Что за время это было?
- Шестьдесят седьмой год. Они доказали, что быть тем, кем тебе хочется быть, можно в любое время. Здесь было заброшенное лесничество, которое не знало людей ещё с войны. Когда мы с мамой выходили гулять, то могли спугнуть лисицу, часто видели выходящих к водопою оленей. Фундамент нашего предприятия - и этого здания - папа заложил собственными руками.
- Это было что-то вроде коммуны? – спросил я.
- Нет, что вы. Изначально и достаточно долгое время – просто приют для моих отца и матери, которые просто стремились к обществу друг друга… ну и меня, конечно. Они не желали больше терпеть унижения, препятствия, которые воздвигало на пути к мечтам общество. Потом, когда советская власть рухнула, папа каким-то образом выбил себе права на землю и стал предпринимателем. Здесь сдавались комнаты и домики для тех, кто устал от мира, сдавались по астрономическим ценам. Тогда же и появилось это название – «Край мира». После смерти отца, когда мы с мамой остались вдвоём, я позвала сюда других людей, и это место стало таким, каким вы его видите. Основная идея – близость с природой, поэтому я снизила цены на проживание и лечение и обязала каждого, кто в состоянии, помогать мне вести хозяйство.
- Не боитесь, что широкая реклама привлечёт сюда много лишнего народа? Которые будут требовать… скажем так, лишнего?
Анна улыбнулась. На обращённой к окну половине её лица солнце, спрятавшееся за верхушки сосен, рисовало затейливый орнамент, то забираясь в укромные ямочки и морщины, а то танцуя на щеках.
- Я не зря просила вашего босса прислать ко мне кого-нибудь, кто имел дело с дикой природой или лошадьми, кто сможет понять идею нашей организации, и предложила вам оставаться здесь столько, сколько захотите. Я верю, что вы изобразите нас так, как нужно.
- Пожалуй, про вас и впрямь стоит написать роман, - от чистого сердца сказал я.
- Может быть, когда-нибудь вы этим займётесь, - сказала Анна, совершенно неожиданно потрепала меня по голове и ушла. А я обнаружил, что на улице стремительно темнеет и что хорошо бы перебраться в номер и немного вздремнуть. Шеф сказал: «Назад вернёшься ближайшим удобным экспрессом», но я уже предчувствовал, что совсем ранний или даже дневной поезд покажется мне неудобным. Наверное, то же можно будет сказать и о вечернем.
Поднявшись в номер и распаковав вещи, я обнаружил, что сонная тетрадка осталась лежать на тумбочке возле кровати. Дома. Можно было спуститься вниз – наверняка кто-то должен дежурить, - и попросить листок бумаги и ручку – уж таких простых вещей, я надеюсь, эти нигилисты не отрицают – но я до того расстроился, что твёрдо решил: сегодня в постель не лягу,  а буду всю ночь пялиться в окно и лузгать семечки, которыми в огромных количествах снабдил меня Пётр. Кто бы мне неделю назад сказал, что я буду расстраиваться из-за паршивого дневника, как маленькая девочка!
Ни Анна, ни кто-либо из её последователей не упоминали о ночной жизни и режиме работы баров, и я сделал вывод, что, скорее всего, мне уготована судьба всю ночь разглядывать звёзды и вести счёт силуэтам елей.
- Ну и свинью вы мне подложили, мессир, - пробормотал я беззлобно. Так, просто для порядка.
Всё-таки, что ни говори, а приключение вышло знатным. Ещё никогда меня всерьёз не принимали за писателя, да и люди здесь достойны того, чтобы с ними познакомиться. Кто-то – наверное, Совок, или может Катюха, или я просто-напросто вычитал это в какой-то книжке; - в общем этот некто сказал: «Где просто – там ангелов по сто, а где мудрено – там ни одного». Сейчас я находился в самой что ни на есть невинной простоте, и ангелы меня окружали такие, что – закачаешься. А Анна тянет на апостола Петра, не меньше.
Сумерки завладели миром за окном как-то сразу, в один миг. Как будто кто-то большой прятал его под своей шляпой. В десять (по моим наручным часам) выключили свет – у себя в комнате я и не думал его включать, но светлая полоска под дверью пропала. Санитаркам, видимо, раздавали фонари, потому как в пятнадцать минут одиннадцатого кто-то прошёл там, светя себе под ноги.
Номер оказался только самую малость попроще того, который снимал мужик со страшной болезнью. Видимо, они все имели здесь уникальную планировку. Ну и что, что у меня бюро не такое изящное и нет балкона, зато имелось несколько картин в тематике лесов и озёр, будто окна в разные уголки леса. Едва зайдя, сразу поражаешься огромными настенными часами, деревянными, но с массивным железным маятником, напоминающим топор гильотины, похоже, уже не один год, если не одно десятилетие, находящимся без движения. Первым же делом, не распаковывая вещи, я отправился исследовать эти часы - мелкие и лишённые глобального смысла занятия делают меня самым уравновешенным человеком на земле – и, в конце концов, обнаружил на медной табличке дату – 1917. После этого проникся к ним и к выделенной мне комнате прямо-таки безграничным уважением. 
За окном была конюшня и пахло лошадьми. Так, по мнению Анны, гость должен был окончательно пропитаться атмосферой поместья «на краю света». Мне всё время казалось, что запах лошадиного навоза должен быть неприятен людям, хотя сам я его любил и остался верен этой любви, даже когда перестал ездить верхом. Так что здесь старуха не прогадала. 
Спать не хотелось. В начале двенадцатого я сходил в туалет, где в свете тусклой, убранной в тёмно-синий плафон, лампы долго разглядывал в зеркале своё отражение. Вода, что лилась из-под крана, казалась зеленоватой, а хрустящая занавеска сама собой превращалась в джунгли.
Вернувшись, я устроил зад на стуле, а подбородок – на руках и продолжил свои ночные бдения. Над головой деловито кружили комары, будто проносящиеся где-то далеко, на шоссе, машины. Ко мне они почему-то не сворачивали, а вместо этого раз за разом описывали круги под потолком и торжественными тёмными пятнами восседали на стекле, нет-нет, да и закрывая собой какую-нибудь звезду. Гудение их крылышек, против обыкновения, убаюкивало. Деревья тёрлись друг о друга ветками, слышно было, как в стойлах переступают ногами кони. Пели ночные птицы, далёкое журчание ручья становилось журчанием крови в венах и обратно: восприятие дрейфовало между какой-то загадочной волшебной страной и реальностью, в которой я дремал на подоконнике.
В какой-то момент этого континентального дрейфа мне показалось, что в комнате стоит одна из санитарок, не зажигая своего фонаря. Потом видение рассеялось, и я стал судорожно думать, спал я только что или нет и что делать, если всё-таки спал. Ведь тогда мне снился сон и его нужно записать. Сны, бывает, всплывают не сразу. Они дают время немного попотеть, отыскать в клубке чёрной пряжи её кончик. В сумке у меня был перочинный нож. Что, если вырезать сон прямо на подоконнике?..
Я напряжённо ждал, вытирая с подбородка натёкшую с уголков рта слюну, но сон не появлялся. Тогда я обратил взгляд наружу и стал изучать ночной ландшафт. На часы смотреть не хотелось, да и вряд ли стрелки соблаговолили бы явиться в такой темноте.
А потом там, снаружи, что-то привлекло моё внимание. Лошади волновались. Они переступали ногами не так, как накануне – они топтались и крутились внутри стойл; слышно было, как скрипели двери денников под напором конская груди. Воздух отчаянно, по-лесному затхл, и сколько я не раздувал ноздри, не смог уловить что-то, что отличалось бы от нормального его состава.
Из окон конюшни сочился свет. Для лошадей света не жалели. Может, там сегодня дежурит Филипп, дремлет в своей похожей на взорвавшийся ящик с детскими фантазиями каморке, но отчего-то мне казалось, что там никого нет.
Я отыскал кеды, которые накануне забросил в угол, прямо поверх шорт зачем-то натянул джинсы. Забрал волосы в хвост и выскочил в коридор, едва не запутавшись в ручках своей же сумки, которую бросил у порога.
Как я вчера сюда попал? Тёмный коридор и блеклый квадрат окна в его конце казался мне желудком какой-то рептилии, а едва тёплые стены будто пульсировали и двигались под моими ладонями. Верняк – если не помнишь, как оказался в том или ином месте, значит, ты спишь. Это было, кажется, ещё в замечательном фильме Кристофера Нолана про сны. Но на самом деле это всего лишь моё ориентирование на местности – хромает, если честно. Мне подсунули бракованную деталь, а я до сих пор так и не узнал, где тот сервис, в котором можно её поменять.
Ощупывая по пути дверные ручки, я двинулся в противоположную от окна сторону – по логике, там должна быть лестница – и действительно её нашёл. Такая лестница не могла не задержаться в моей памяти, штопором она ввинчивалась в здание, как будто в винную пробку.
Стойка администратора пустовала. Видно, и в самом деле в этот отель никому не придёт в голову заселиться среди ночи, или, напротив, выйти прогуляться под луной. Над входом тлела единственная тусклая лампочка, вроде тех, что превращали ванные комнаты в мокрые от дождя джунгли с загадочным урчанием туалетного бачка. Двери оказались закрыты, но я живо сообразил, какие ручки стоит повернуть, чтобы оказаться снаружи.
Фасад напоминал огромную, правильной формы, глыбу камня. Даже не верилось, что здесь живут люди. Конюшня практически растворялась в чернильнице леса и была заметна только по тусклому свету в окнах и его полоске под воротами.
- Филипп? – спросил я, но никто не отозвался. Ночь хранила молчание, звук моего голоса как будто даже не покинул гортани. Похожий эффект получается, когда говоришь в подушку. Знать бы, как зовут его сыновей, чтобы тоже позвать. Уверен, никакой мальчишка не пропустит настоящего ночного приключения. Так, во всяком случае, было в моём детстве. Они, наверное, где-то здесь, в одном из тайных мальчишеских укрытий, затаив дыхание и сжимая друг другу ладони, во все глаза смотрят за моими продвижениями вглубь ночи.
Мне даже не пришло в голову попытаться объяснить себе, с чего бы детям не спать среди ночи. Да, меня разбудило что-то, взяв за потную ладонь, вывело наружу, под потрясающей красоты звездопад. Но это не значит, что остальные должны быть такими же параноиками.
Ворота конюшни оказались заперты на висячий замок, под ними пролезть смогла бы, разве что, кошка. Зато сверху оставалось достаточно места для наблюдения, и я, нашарив скрепляющую ворота поперечную доску, на которую можно было бы уставить ноги, вскарабкался прямо по воротам наверх. Лошади не обратили на меня ни малейшего внимания и вообще, как будто бы не двигались. Восковые истуканы. Все они смотрели в одну сторону – противоположную той, откуда я пришёл, в сторону леса. Те, что были в стойлах с этой стороны, Грохот, Трапеция, Молчаливый (читал я на табличках), все они жались к дверям денника, чтобы быть как можно дальше от окна.
Я слез. Подошёл к ближайшему углу, осторожно за него заглянул. Нужно было разбудить Филиппа, но я не представлял, где он живёт. Может, просто пойти домой? Зачем мне эти ночные бдения? Может, лошади почуяли где-то далеко медведя, может, летучая мышь врезалась в стенку денника и напугала животных – в любом случае, всё это не стоит нервов, которые прямо сейчас превращались в стальную проволоку. Если бы я сейчас задал себе вопрос, сон я вижу или бодрствую, я бы не смог ответить. Наверное, так и сходят с ума. Может, попросить Анну предоставить мне номер и её замечательных мужественных санитарок в пользование недельки хотя бы на две? Отправить письмецо шефу и сообщить, что для выполнения его задания, мне потребуется провести всестороннее исследование, интегрировавшись в структуру предприятия и пройдя стандартный курс терапии в качестве пациента. Если я сумею сохранить серьёзный деловой тон в переписке, мессира это наверняка развлечёт.
И тут я увидел то, о чём говорил конюх. Майка моментально прилипла к спине, камушек в правом ботинке перестал доставлять неудобства. Я во все глаза смотрел на существо, что бродило у дальнего, обращённого к лесу, края конюшни. Кожа странного пластилинового цвета и такой же текстуры, само существо - будто бы огромная, распухшая от содержимого мусорных баков, крыса. На шее и между ушами клочки коричневой шерсти. Если бы зверюга встала на задние лапы, то могла бы с лёгкостью положить мне на плечи передние. Если я выдержу вес таких лап.
Существо бродило под высокими окнами конюшни, тёрлось боками о необструганные доски, и всё это в полнейшей тишине. Так близко! Наверное, ветер поменялся, и лошади не понимают, что причина их смутного беспокойства находится в двух от них шагах. Рассеянный свет из окон ползал по спине животного, и я заключил, что кожа его, за исключением головы, без малейших признаков шерсти и похожа на слоновью.
Слоновья кожа! Сочетание этих слов как будто бы открыло какие-то замки в голове, и грохот, с каким сваливались они с петель, напоминал рычание грома. Такого мощного дежа-вю я не испытывал в жизни никогда. Нет, обстановка тогда была другой, я был другим, был не один: со мной были друзья, но рассеянный свет, ползущий, как будто по песку, по серой коже, отвоевал в голове уголок.
Мне это должно было сниться… или нет?
- Даже не вздумай дышать, приятель, - прорычал голос рядом со мной.
Должно было – потому что Джейкоба Орланда первого я никогда в реальности не знал.
Рык этот был далёким от человеческого голоса и голоса вообще, а близким, к примеру, к движению относительно друг друга земных пластов. Только потом чудно-первобытные звуки сложились в моей голове в слова.
Если бы меня попросили написать на финском пару предложений, например, о том, что работаю я «на дядю», а живу в свинарнике, я бы ни черта не смог. Я и произнести-то это смог бы с большим трудом. Но отца Джейкоба я понял слёту.
Он протянул руку, взял меня за запястье, вынуждая пригнуться ещё ниже, распластаться по чахлому кусту крапивы, который, судя по внешнему виду, жевала от безделья не одна лошадь. Пальцы холодные, белые и напоминали пальцы скелета. Я, в отличие от производителей компьютерных игр, комиксов и сериалов про Одиссея, знал, что скелеты без мышц, сухожилий и кое-каких внутренних органов не могли бы ни двигаться, ни говорить, и поэтому сберёг крохи спокойствия. Правда, если эти крохи  высыпать на ладонь, они смотрелись бы очень жалко.
Я его узнал. Я мог припомнить до мельчайших подробностей костюм, в котором видел его в последний раз. Рубашка в клетку с закатанными до локтей рукавами – видимая часть рук отличалась изрядной волосатостью, брюки и выглядывающие из-под них высокие сапоги. Сапоги – единственное, что осталось от того образа. Я узнал их по форме грязевой корки, что покрывала носки и голенища. Грязь была везде – при каждом движении она отваливалась со штанов цвета хаки, брызгами покрывала тёмно-зелёный комбинезон с воротником и капюшоном. Щетина и бакенбарды на лице отца моего друга выглядела, как грязь. Правая щека его была исцарапана сильнее, чем левая, но об обеих можно сказать, что исцарапаны они сильно. Видимое ухо, кажется, порвано и зашито. Наверное, лицо моё смотрелось до того растерянным, что Джейкоб Орланд разжал хватку. Голос его всё ещё катался в горле странной тихой разновидностью рёва, хотя звучал чуть более разборчиво:
- Молчи. Меня он не услышит. Зато тебя - да.
Я закивал и кивал до тех пор, пока Джейкоб Орланд первый не наступил мне на ногу. Я хотел его спросить о десятке разных вещей, но не смог бы сформулировать даже один вопрос. Оставалось только наблюдать: он поднял ружьё, не прицеливаясь, долго смотрел поверх ствола, как зверь роется в стогу выгребенного накануне Филиппом из денников старого сена, поддевая его носом и чуть не подбрасывая в воздух. Ружьё поблёскивало смазкой, где нужно, и выглядело явно лучше хозяина. Если бы я действительно был писателем, я бы написал, что этот мужчина готов разбиться в лепёшку, недосыпать и таскать с собой солидный комплект сопутствующих материалов, только чтобы сохранить своему оружию идеальный вид и безотказный механизм. Настоящий герой, достойный места стивенкинговского Стрелка.
- Никогда я ещё не подбирался к нему так близко, - проворчал мужчина, и мне показалось, что зверюга нас заметила. Она повернула голову и продемонстрировала в хищной улыбке белесые, как заснеженные горные хребты, зубы. Потом снова отвернулась, предоставив возможность нам изучить блеклый чёрный глаз, который плавал, обхваченный веком, будто перезрелая жемчужина между створок старой устрицы. Может, эти глаза почти ничего не видят, и зверю приходится ориентироваться по запаху.
Джейкоб Орланд коротко выдохнул, не вставая с корточек, принял устойчивую позу, вскинул оружие к плечу и выстрелил. Признаться, я был уверен, что видение распадётся, что я вновь останусь один, распластавшись на обглоданных, но всё ещё колючих кустах крапивы лелеять засиявшие свежими красками воспоминания-сны, что я проснусь в своей постели, дома ли, или в комнате в санатории, или растёкшись щекой по подоконнику… ожидал чего угодно, только не грохота выстрела, сорвавшего с какой-то из елей стаю устроившихся там на ночлег птиц, только не того, что голова серого безволосого существа взорвётся кашей из крови, кости, мозга и остатков глаза, а брызги картиной художника-авангардиста покроют стену конюшни.
- Вот и всё, - сказал Джейкоб Орланд, поднимаясь с колен. Ружьё болталось на опущенных руках, будто подвешенное на верёвках.
Я ни разу не видел, как кого-то убивают. Я имею в виду, не в кино и не в моей голове, когда я в красках живописал, как разрываю, уже здесь, в Питере, некоторых своих обидчиков-старшеклассников на мелкие кусочки. Так что к такому зрелищу я оказался всячески неподготовлен и сблевать помешал только дым, что забил глотку и заставил организм извергаться кашлем.
Лошади в стойлах дёрнулись все разом; это походило на шаг, с которого средневековая армия могла бы пойти в атаку, шаг решительный и полный отчаяния.
Пока я стоял, опираясь о стену конюшни и думал, как бы, если вдруг начнёт рвать, не забрызгаться содержимым желудка, мужчина дошёл до тела, постоял возле него, без всякого отвращения глядя на развороченную, покрытую короткой коричневой шерстью, морду, на осколки зубов, легко касаясь рукой хребта монстра: кажется, он переживал самую великую скорбь, которую только может переживать человек. На подошвах его сапог – грязь с добрых нескольких сотен болот, и только я, наверное, могу сказать, сколько он уже в пути.
- Иди сюда, мальчик, - сказал он, не оборачиваясь. - Я расскажу тебе о величайшей охоте на планете.
Знает ли Джейкоб Орланд, что я тот, кто видел начало этой охоты? Сколько ему сейчас лет? Должно быть, ближе к шестидесяти, как моему отцу.
Я не сдвинулся с места, позволив мужчине с подозрением изучать мои потуги справиться с кашлем и  тошнотой.
- Теперь можешь говорить, - разрешил он на всякий случай.
- Я бы рад, но…
Кажется, мой голос был слабее комариного писка. Я прочистил горло и попробовал ещё раз:
- Я бы рад, но у меня не найдётся слов.
- А, понимаю, - Джейкоб Орланд первый сплюнул себе под ноги. – Да, для большинства людей это шокирующее зрелище. Сразу зеленеют лицом – так, будто каждый из нас состоит не из мяса и мозгов, а из пластмассы.
- Что это была за тварь?
- Медведь. И не вздумай называть её тварью, - лицевые мышцы на лице моего собеседника пришли в движение, и с подбородка отвалилась корка грязи. - За эти годы мы с ним стали почти как братья.
- Медведь?
Я сглотнул. Я хотел сказать, что больше всего эта тварь напоминает собаку Баскервилей из фильмов о Шерлоке Холмсе, или известно какого персонажа из классических фильмов про оборотней, но господин Орланд, кажется, и без того прекрасно меня понял.
- Это медведь-отшельник. Изгой. Он урод, понимаешь? У него не растёт шерсть. Только на голове. Ты хоть раз видел медведя без шерсти?
- Ни разу.
- Посмотри внимательнее. Больше, наверное, не увидишь никогда, - Джейкоб Орланд извлёк из кармана покрытый копотью портсигар, зажал уголками губ сигарету, прикурил от спичек. Запах, который шёл от сигареты, был как две капли похож на запах от его ружья. - Очень редкое отклонение. Он в единственном экземпляре на земле. Я назвал его Джейкоб Орланд третий. Я сам – Джейкоб Орланд, моего сына зовут Джейкоб второй. А этого мальчугана я назвал третьим. Я настолько к нему привык, - голова старика качалась от плеча к плечу, тяжело, как мог бы качаться маятник часов в моей комнате, – так привык…
- Каково же ему было зимой, - сказал я, чтобы прервать это завораживающее движение головы. - без шерсти.
- Он адаптировался, - усы старика приподнялись, обнажив ряд гнилых зубов. – Не впадал в спячку, как другие медведи. Всё время двигался, охотился, сбрасывал жир – накапливал жир, сбрасывал-накапливал, и так круглый год.
- Сколько же вы уже бродите так, по лесам? – спросил я. Я терялся между вариантами ответа «два дня» и «четырнадцать лет».
- Я, признаться, уже сбился со счёта. Но больше десятка – это точно. Может, пятнадцать лет, может, меньше. Мы с Джейком третьим познакомились в ноль первом, когда он наградил меня очень выразительными шрамами. Сейчас от этих шрамов не осталось почти ничего.
- Расскажите мне подробнее, - глядя, как старик усаживается на свой рюкзак, я примостился рядом, прямо на траву.
Он смотрел в пространство, изучал в небе силуэты елей и одетую в облачное пальто луну. Наконец, сказал:
- Я выслеживал его почти четыре года. По следам, по рассказам тех, кто обнаружил одним прекрасным утром свой курятник, пасеку или погреб разорёнными, у кого от собаки – огромного сторожевого пса – осталась только окровавленная цепь. Те кто его не видел, говорили, что это медведь, а кто видел – могли разве что заикаться и лепетать про призрака. Потом, в залитом луной поле, когда выпал первый снежище, такой, что, чтобы хоть немного двигаться, приходилось подгребать руками, я настиг его.
- Вы стреляли?
- Я стрелял в самый первый раз и промахнулся. Тот выстрел до сих пор выводит меня из себя, - пальцами Джейкоб Орланд снял пепел с сигареты. – С тех пор я выстрелил по Орланду третьему только сейчас. Я, можно сказать, пристреливался. Глазами, носом, другими чувствами… Я взял с собой в леса одного натуроведа - единственного адекватного типа, который согласился со мной пойти – и он сказал, что если я сниму трусы и буду ходить по улицам города, сверкая голым задом, то буду всё равно как Джейкоб третий для своих сородичей. Можно сказать, открыл мне глаза и вернул на землю.
Старик усмехнулся. Видно было, как уголки губ сами собой ползут вверх при воспоминаниях о тех годах.
Я хотел спросить, что заставляло его бродить по лесам и болотам, когда где-то остался уютный семейный очаг и родные люди. Не может быть, чтобы азарт держался так долго – любого странника в конце концов посещают мысли о семье, об оставшемся где-то доме. Но не стал. Кто знает, каким мог бы быть ответ? Мне кажется, сам Джейкоб Орланд первый не смог бы сказать наверняка. Возможно, он скажет что-то вроде «я действовал, как во сне», и это будет самым адекватным объяснением.
- Он не пытался на вас напасть?
- Нет… о, нет. Он вообще, кажется, был очень миролюбивым. Ему хватало трудностей, с которыми приходилось бороться. Когда нас разделяли уже не мили – сотня, а иногда десятки метров – я, бывало, подстреливал для него какую-нибудь зазевавшуюся зверушку. Сидел и смотрел, как Джейк младший рвёт её на части… зубы-то у него – ого-го! Нет, Джейк ко мне привык и воспринимал меня, как часть своего окружения. Он кочевал следом за тёплыми ветрами по Норвегии, Швеции и Финляндии, а я следовал за ним. Везде и всюду. Тогда же я и дал ему это имя. Назвал его в честь своего сына.
Я вдруг понял, что старик сейчас расплачется. Голос его по-прежнему был рыком животного, но где-то глубоко в горле, как закипающая в чайнике вода, клокотали слёзы. Уголки глаз у него были в засохших гнойных отложениях, не верилось, что через эти корки способна просочиться хотя бы одна слеза.
- А… - перед моим внутренним взором проплывали сцены из мультиков про Тома и Джерри, и безумные пары из Looney Toons. Что и говори, а те ребята, гонявшиеся друг за другом не одно десятилетие, вряд ли могли бы быть ближе, чем эти двое. – Неужели не было других охотников? Сейчас (я говорил, конечно, про Финляндию) по лесу нельзя ступить и шага без ведома лесника или егеря.
- Другие охотники им не интересовались, - сказал старик. - Должно быть, я один такой чокнутый. Никто не рисковал связываться с лесным призраком. Кто-то распускал слухи. Кто-то говорил: увидеть его – значило получить известие о скорой смерти, пойти за ним – значило заблудиться на болоте и сгинуть, не попрощавшись с родными и семьёй. Ты ничего не слышал о Вечном Охотнике? Хотя вряд ли, кто будет вслушиваться в охотничьи россказни, даже если доведётся возможность их услышать… Так они прозвали меня. Они считали, что я охочусь за Белым Призраком уже не первую тысячу лет, мщу ему за что-то ужасное. Идиоты! Если я такой древний, как бы они объяснили мою малышку двенадцатого калибра? Потомки Нибелунгов выродились в суеверных слюнтяев, которым только и стрелять, что кроликов да фазанов. Эх, малыш, знал бы ты, что мы пережили вместе!
Я пожал плечами.
- Вы его убили.
- Убил, точно. Я проснулся нынче утром и понял, что пристрелялся окончательно. Что я подстрелю Джейкоба Орланда третьего, даже если выстрелю с закрытыми глазами, и попаду сразу в голову. Ну, или в сердце. Ранение должно быть смертельным. В конце концов, ничего не может длиться вечно, и всё начатое должно когда-то быть закончено.
Я ожидал, что отель вспыхнет, как ёлочная гирлянда: выстрел переполошил, наверное, даже мёртвых зверушек, которые испокон веков находили покой в хвое под тянущимися к солнцу елями; но свет зажёгся только на крыльце и в холле на первом этаже. В ореоле этого света я и увидел спешащих к нам людей. Там были все, с кем я успел познакомиться: была Анна, Филипп, Пётр, обе санитарки с фонарями, точно большие светляки, и с какой-то арматурой наперевес. И ещё с полдюжины незнакомцев – пациенты.
- Чем вы теперь займётесь? – спросил я, вновь повернувшись к отцу моего друга. Или лучше сказать – воображаемого друга?
Он начал говорить, но звучало это, как записанная на плёнку запись.
- Сначала помоюсь. Потом выпью столько виски, сколько смогу. Потом просплюсь и выпью ещё столько же.
- Боюсь, виски здесь не найти. Даже пива. Поверьте мне, я пробовал.
- Ну что же, - сквозь щетину проросла ухмылка, - тогда напьюсь газировки. Так, чтобы пузырики в носу лопались.
Обитатели санатория встали от нас метрах в десяти. Все, с кем я общался накануне: Пётр, Филипп, Анна сверлили нас глазами, Ружьё на коленях у незнакомца и то, что он только что пустил его в ход, заставляло хорошенько подумать над каждым следующим шагом. Старик продолжал:
- А потом отлежусь, и, наверное, начну собираться домой, - господин Орланд обернулся и, окинув собравшихся долгим взглядом, спросил Анну. - Эй, мамаша! Можно у вас здесь помыться?
Анна хрипло вздохнула, глядя на завитки дыма, которые струились из уголков рта Джейкоба Орланда первого. Она была в рабочих штанах и в ночной рубашке с наглухо, до горла, застёгнутыми пуговицами. Портативную рацию, видно, оставила в доме, но след, там, где пластиковое крепление обхватывало ушную раковину, остался.
- Они не понимают по-фински, - сказал я.
- Как это не понимают? Что это за страна?
- Россия. Это Россия. До Финляндии добрых восемь десятков километров.
- Я слегка заблудился, когда прошёл Куусамо. Постой-ка! Но откуда ты взялся такой ценитель нашей речи?
Он меня не узнал. Наверное, я сильно изменился с тринадцатилетнего возраста. Ещё волосы вот отпустил…
- Жил некоторое время на севере, - не вдаваясь в подробности, сказал я. – Наконец-то увидитесь с семьёй, да?
- У меня сын, - повторил Джейкоб Орланд. - Ну и жёнушка, куда же без неё. Ты женат? Очень странное чувство, правда? Срывает башню… Последний раз я писал им больше года назад.
- Так давно?
Джейкоб старший захохотал похожим на воронье карканье смехом.
- Для них и это письмо было сюрпризом. Предыдущее было больше трёх лет назад. Наверное, со всеми соседями перетёрли: муженёк-то живой! Так и шляется по болотам. Но теперь всё закончилось… послушай-ка, ты не мог бы сказать своим русским друзьям, чтобы они на меня не пялились?
Невольно я заметил, как волоски у него на руках встают дыбом и понял, что он отвык от человеческого общества. Столько людей разом, не выспавшихся, пожирающих ноздрями воздух, думающих о ружье… Должно быть, все эти годы он разговаривал сам с собой или с Джейкобом третьим, иначе в диалоге со мной не смог бы связать даже трёх слов, но вот столько людей разом – явный перебор.
- Это охотник, - сказал я по-русски. Выставил руки, будто бы стараясь донести до Анны и всей честной компании, что не нужно враждебности во взгляде. Почему-то мне казалось, что старик не сможет сейчас противостоять даже рукам санитарок, а они, видя его состояние, могли бы решиться преодолеть разделяющие их десять метров. - Большой охотник. Он долгие годы выслеживал в непролазных лесах одну-единственную жертву.
Все взгляды переметнулись на лежащее на земле тело. Пётр даже подошёл поближе, обогнув по широкой дуге Джейкоба Орланда первого. Он прочистил горло и подал голос:
- Что это за монстр? Похож на гигантскую крысу.
- Это его я видел прошлой ночью, - в сильном волнении заявил Филипп. – Странно, что этот старик смог его подстрелить – оно выглядело, как привидение.
Он помялся и заявил:
- Хотя он и сам выглядит как привидение.
- Анна, - негромко позвал я. – Может быть, у нас найдётся лишняя постель и немного тёплой воды, чтобы помыться этому мужчине? И что-нибудь поесть. Денег у него, наверное, нет, но, может быть, на правах гостя…
- Кто это, Антон? – спросила хозяйка, по туше как раз бродили лучи двух фонарей. Про охотника забыли, люди потянулись мимо него к горе мяса. От неё, под дружные вздохи, пошёл пар: будто куда-то в безвоздушные пространства отлетала душа.
- Разновидность медведя, - устало сказал я. Хотелось спать, и не было желания ничего объяснять. Тем более, что полностью объяснить происходящее я  не мог.
- Я про этого мужчину.
- Я знал его когда-то… в детстве. Отец моего друга, - я помедлил и прибавил чистосердечно: - не думал, что когда-нибудь его увижу.
Анна уже приняла решение. Она позвала к себе одну из санитарок, а мне сказала:
- У нас найдётся для твоего приятеля кровать и вода. И кое-что поесть. Можете объяснить этому старику, что вреда мы не причиним. Что он отныне в самых заботливых руках, на которые мог бы набрести в тайге. А вам, молодой человек, кажется, не мешает отправиться в комнату и хорошенько выспаться. На вас лица нет, а только отпечаток моего подоконника.
Джейкоба Орланда первого пришлось вести в дом под руки. Слабость овладела им, будто беря реванш за годы, в течение которых мужчина натягивал поводья, не позволяя себе расслабляться. Я забрал ружьё, и господин Орланд, кажется, даже этого не заметил; когда его уводили, он до последнего поворачивал голову, не отрывая пустого жалобного взгляда от поверженного зверя. Питер, согнувшись, нёс его рюкзак, смирившись с потерей опрятного вида своей бежевой ночной рубашки.
Препоручив моего, можно сказать, почти во всех смыслах старого приятеля санитаркам, я вернулся в комнату и без задних ног рухнул в постель. О том, чтобы провести остаток ночи на подоконнике, не могло быть и речи.                Когда я встал, часы показывали одиннадцать. За окном беспощадно светил яркий день, в районе манежа Филипп и ещё какой-то мужчина громко обсуждали динамику развития клинической картины одного из пациентов. Похоже, там накалялся дружеский спор. Я выглянул в окно: спорщиков не было видно, зато на манеже прогуливались со своими пациентами две лошади, клюя носами, но аккуратно переступая каждую встреченную кочку. Рядом дежурила, скрестив на груди руки, одна из нянечек.
Переодевшись в джинсы и майку (уснул я не раздеваясь, и рубашка с брюками выглядели, как наполовину переваренные останки еды), я спустился вниз.
- Вы пропустили завтрак, - сказала Мари за стойкой администратора. Это некрасивая девушка чуть младше меня. Кожа кое-где светилась нездоровыми пятнами, жидкие волосы непритязательно зачёсаны назад: если бегство прочь от людей и пошло ей на пользу, то я слабо мог представить её в условиях большого города, где у некрасивых людей куда меньше шансов устроиться в жизни, чем у красивых. Здесь, в лесной чаще, немногочисленные обитатели всегда вежливы и тактичны друг с другом, и я решил, что для таких, как Мари, это один из самых удачных выходов. Держалась она всегда и со всеми до крайности официально, что придавало тонкому рту, бледному носу с красным прыщом на правой ноздре и невыразительному подбородку почти аристократический шарм. - Но я попросила вам оставить бутербродов с маслом и яйца в крутую. Кофе себе можете попросить сделать прямо на кухне.
Я поблагодарил Мари и, прежде чем проследовать на кухню, выскочил наружу глотнуть воздуха и прогуляться до конюшни.
Тело Джейкоба Орланда третьего уже убрали – осталось только тёмное, подсыхающее на солнце пятно, даже не от крови, а от воды, которой отмывали кровь. Хотел бы я знать, кто в этом принимал участие и куда, в итоге, делась медвежья туша. Мне бы не хотелось встретить его в своей тарелке. Участок сна, где фигурировал господин Орланд, я теперь мог вспомнить до мельчайших подробностей, так, будто всё это происходило на самом деле. Я помнил, как разглядывал с дерева морду существа, не зная тогда ещё, что это медведь, и приписывал ему сверхъестественное, неземное происхождение. Он не казался хоть немного угрожающим, скорее был похож на большого напуганного пса, а атаковал больше от испуга. Джейкоб Орланд ночью сказал, что от тех ран не осталось сейчас и следа.
Из моего сна зверь перешёл в реальность, но, по большей части, ничего не изменилось. Он и в прошлую нашу встречу был потрясающе реалистичным.
Когда я, получая в окошке выдачи от улыбчивой кухарки свой подогретый завтрак, подумал о снах, то вдруг понял, что минувшей ночью снова видел один из своих, дразнящих. Не про Джейкобов первого и третьего – те по-прежнему оставались до ужаса реальными - главным героем на этот раз была девушка по имени Сашка.

Глава 7. Ответ на Все Вопросы.

В голове кто-то нудно считал. Казалось, он считает листья на деревьях, падающие с неба снежинки – этому не будет конца. «Три тысячи четыреста один…. Три тысячи четыреста два…»
Я помню, как начинал считать, чтобы уснуть, после того, как пришёл в номер и свалился на кушетку, помню второй и третий десяток… на четвёртом стало скучно. Пятый? Пятый, вроде, был. Но девятый оставил в памяти уже едва заметные следы – помню, между девяносто четырьмя и девяносто девятью под окном, тихо переговариваясь, прошли Анна и Филипп. Так что же, получается, я до сих пор считаю эти чёртовы секунды, которые не кончаются так же, как снежинки или птицы за окном?
Я снова здесь, в комнате с деревянными стенами без единого гвоздя, полевыми цветами в вазе и старинными, чёрными, как пучины самого Времени, часами. Хозяева санатория, собравшись кучкой, под окном обсуждали, что делать с телом медведя, рождённого быть самым одиноким на свете, но добрую половину своей жизни ни на минуту не бывавшего одиноким. Посидел немного на кровати, слушая гул голосов и шум воды где-то в трубах – наверное, это принимает ванну старый охотник. Потом поднялся и отправился бродить по санаторию. Я думал заглянуть на резную башенку, полюбоваться звёздами. Конечности ныли, но спать по-прежнему не хотелось.
Это было как раз, когда пошла четвёртая сотня третьей тысячи.
Должно быть, не сумев заснуть на девятом десятке я подсознательно продолжал считать. Но три тысячи? Если бы мне сказали, что я когда-нибудь окажусь таким пунктуальным, чтобы медленно, с расстановкой, досчитать до трёх с половиной тысяч, я бы послал этого человека куда подальше.
Я без труда отыскал дорогу в темноте. Пропустил, затаившись в каком-то пустом номере, делегацию с факелами, члены которой несли в окровавленных мешках части Джейкоба Орланда третьего. Мне вовсе не хотелось сейчас с ними общаться. Раскланялся с Мари, которая совершала ночной обход.
- Его ведь не собираются сложить где-нибудь в доме, - с беспокойством спросил я, имея ввиду медведя, – так, чтобы любой смог наткнуться на останки. Старому охотнику хватит на сегодня беспокойств, как вы считаете?
- Совершенно верно, - сказала Мари, тактично подсвечивая правое моё плечо маленьким карманным фонариком. – Его кости упокоятся в подвале. Там прохладно, и запах никого не побеспокоит.
Я пошёл дальше. Поднялся по крутым ступенькам, закрученным в бараний рог, выбрался на смотровую площадку, где я совершенно точно был один и мог поговорить с собой по душам. Ночной воздух казался сладковатым и терпким, как мороженое с черносливом. Луна была немножко приплюснутой с краёв, звёзды складывались в знакомые скучные созвездия.
- Ты ведь не можешь медленно досчитать до трёх тысяч пятисот пятидесяти шести, друг, - сказал я себе как можно строже.
Счёт прервался и тот же скучный голос, чуть помедлив, сказал:
- Это здание собрано в сороковых годах по старой технологии без единого гвоздя. Отец Анны владел этой технологией. Он шарил, что к чему, и построил, привлекая немногочисленных помощников, но в основном, в одиночку, в том числе эту башню.
Это был совершенно точно мой голос, но никогда, никогда в жизни я не строил из себя академического сухаря. Разве что, для потехи. А здесь потехой не пахло.
Да это же просто грёбаный сон, вот что это такое!
- Так мне считать дальше? – спросил скучный голос, так поразительно напоминающий мой. Хотя, если подумать, ничего поразительного в нём не было и близко. Это был просто очень скучный мой голос.
Я завертел головой, чтобы как следует осмотреть площадку. Несколько скамеек, установленных квадратом вокруг центральной опоры, массивные перила. Незажжённый фонарь, от которого тянутся заросшие паутиной провода. Но самое главное - я обнаружил несколько гвоздей, скрепляющих перила с круглыми в сечении поперечными палками.
- Нет, пожалуйста, прекрати, - ответил я голосу. – Я и так уже уснул. Просто не давай мне проснуться… и ещё, напоминай иногда, что я должен сохранять сознание. У меня грандиозные планы на сегодняшнюю ночь.
Голос снова принялся за свой счёт, назойливый и скучный. Ну что ж, если он считает, что так сможет выполнить мои указания, let it be.
Что я чувствовал в этот момент? Я мог ходить, дышать, мыслить… я спал. По-прежнему вдыхал сладковатый воздух, нимало не похожий на самый реалистичный из всех, что можно вообразить. Это как волшебство.
Я уцепился ногтями за шляпку гвоздя и, стиснув зубы, выдернул его из древесного массива. Во сне это оказалось так же легко, как расшелушить семечку. Башня дрогнула, накренилась, будто фундамент размыл вышедший из берегов ручеёк, но меня там уже не было. Я, будто нарисованный на тетрадном листе человечек, который вдруг встал и зашагал – не по рисунку, а поверхности листа. Я точно знал, где мне нужно оказаться. Башни больше не было, санатория не было, на месте осталась только ночь с белой, сочной, приплюснутой с боков луной. Под ногами асфальт, ботинки сгинули где-то вместе с моей комнатой, с брюками в зелёных пятнах от травяного сока, со спортивной сумкой и упаковкой солёных орешков в правом её кармане.
Я на самой сонной улице на свете. Здесь коттеджи с перебрасывающимися звёздным светом, как мячиком, верхними окошками,  заросшие сады, спящие машины и мотоциклы, накрытые на всякий случай тентами.
Где-то лаял пёс. Музицировал в яблоневых ветвях соловей.
Я снова здесь, спустя четыре дня или четырнадцать лет. Можно прочесть название улицы, хотя, если побродить немного туда-сюда и попинать придорожные камушки и вон ту забытую каким-то малышом машинку, оно само всплывёт в голове. Потом я пойду гулять, запихав руки в карманы и выглядывать в окнах знакомые лица. Дойду до своего дома, может, до дома Томаса или Юса, так как в голове всё равно ни одной разумной мысли, а тот парень, что скрупулёзно ведёт счёт секундам, вряд ли посоветует что-то лучше.
На полдороге, когда знакомый дом-ракета вырисовывался в ночном небе и светил собственной квадратной луной на уровне второго этажа, я встал как вкопанный. Повернул голову вправо, потом влево, словно дворовый пёс, всеобщий любимец, что почуял жареные сосиски и теперь хочет докопаться до истины – кто посмел соорудить мангал без его ведома?
И свернул налево, проследовав по утопающей в зелени насыпной дорожке к глазированному дому, на крыльце которого ждала меня черноволосая девочка.
Она высокая, с белой, как будто выпачканной в муке, кожей. С чёрными волосами, прихваченными резинкой. Руки держала в кармане сорочки, поза казалась очень независимой; кажется, ничто на свете не могло заставить этих зверьков выползти из своих нор. Я был готов поклясться, что руки у неё стиснуты в кулачки, либо же показывают фиги.
- Привет… - неловко сказал я. Я чувствовал себя, словно мальчишка… да я и был мальчишкой, босым самим собой по версии двухтысячного года, в шортах, с грязными от велосипедной смазки руками и в белой футболке. Уши, не прикрытые волосами, непривычно щекотал ночной холодок. Время не поворачивало вспять – здесь оно вообще никуда не двигалось.
- Ну здравствуй, - ответила девочка.
- Ты меня знаешь? – ляпнул я и тут же поразился глупости вопроса. Я прожил здесь несколько лет и наверняка знал эту девочку. Прямо сейчас я мог получить доступ к любой части фальшивых своих воспоминаний, они лежали передо мной, как куски пирога – бери любой и ешь. Здесь же лежали реальные воспоминания, и чёрт их разберёт, какие из них какие.
- Конечно, я тебя знаю, - спокойно сказала Саша.
- Как ты поживаешь?
Сашка игнорировала вопрос. Она смотрела на меня, подняв брови.
- Ты знаешь, сколько сейчас времени? Если нас увидят предки, не поздоровится нам обоим. Моя мама тут же сядет звонить твоей – как пить дать.
- Моей? Ну что ж, пусть попробует. Да пожалуйста!
- Что ты ухмыляешься? Я знаю, что у тебя добрые родители. Они многое тебе прощают. Но пожалей свою мать. Моя заводится, как электрическая пила, и не может закрыть рот, пока не выскажет всё. Пятнадцать-двадцать минут громкого ада. Ты точно хочешь такого для родных тебе людей?
Наверное, ухмылка сползла с лица, потому как Сашка спустилась с крыльца, схватила меня за запястье и потянула за собой, куда-то вправо, по неприметной дорожке в глубины сада. Мы два раза куда-то повернули, низкие ветви винограда причёсывали макушку. В рот залетел мотылёк, и я боролся с приступами икоты. А потом путь нам перегородила глухая стена без окон, только по кладке я понял, что это тот же самый дом, просто с обратной стороны. Здесь была низкая простая лавочка, спускающиеся справа и слева ветки плюща и красного винограда делали из этого места отличную природную беседку.
- Мы часто ходили сюда с Томасом, - сказала Сашка. Она усадила меня на лавку и примостилась рядом. – Сидели и болтали. Никто не мог нас найти.
- Томас, - сказал я. – Как мы с ним познакомились?
Сашка больно ущипнула меня за бок. По всем дилетантским правилам я должен был проснуться, но я только почувствовал желание почесаться.
- У тебя что, амнезия?
- Не совсем, - виновато сказал я. – Просто я и правда не помню, как мы познакомились. Мы будто бы дружили всегда. Даже когда я жил в России, хотя это и невозможно.
- Вы сдружились, когда ты знал четыре или пять слов по-фински. - Сашка говорила таким тоном, каким учительница повторяет нерадивому ученику давно пройденный урок. – Ты произносил их очень смешно. Так вот, вы подолгу сидели, смотрели друг на друга и молчали. Иногда веселились, прямо хохотали, глядя друг на друга, а иногда становились хмурыми, как две грозовых тучи. Я всё думала – рано или поздно подерётесь. А нет…
- Откуда ты всё это знаешь?
- Видела своими глазами. Я же всегда была рядом.
- Рядом с Томасом?
- С самого рождения, - легко сказала она. - Как ангел-хранитель. А вы были как два зеркала, что друг друга отражали.
Руки её лежали на коленях, будто счищенная с яблок кожура. Влажные и какие-то безвольные. Глядя на эти руки, хотелось ломать и крушить что-то хрупкое: стёкла, виноградные ветви с сухими листочками. Выстроить на пути ручейка плотину из камней…
- Я вижу тебя на улице всё реже. Не звонишь, не пишешь… Ты оставил свою бредовую версию насчёт того, что все вокруг причастны к его гибели?
- Нет, - сказал я, пытаясь разглядеть в импровизированной плетёной крыше над головой хоть один изъян, через который можно было бы увидеть небо. – Думаю, что нет. Наверное, у меня и правда амнезия. И редкое расстройство сознания, к тому же. Последнее время я принимаю сны за реальность.
Саша сдула со лба прядку непослушных волос.
- Наверное, хорошо видеть красочные сны.
- Ты знаешь что-то о Томасе. Как ангел-хранитель – наверняка знаешь. Почему он покончил с собой?
Сашка сказала твёрдо.
- Потому что это реальность, Антон, а реальность бывает жестокой, бывает грязной. Представь, что это один из твоих красочных снов, и не пытайся ничего объяснить. Просто прими всё как есть.
Я поднялся, зачем-то отряхнул колени.
- Увидимся позже. Мне хотелось бы немного поспать.

Я ел яичницу, протыкая желтки вилкой и позволяя жидкости вытечь. Сон стоял перед глазами, как занавес театра, опустившийся после представления, рухнувший почти что на затылки склонившихся в поклоне актёров. Чёртово свойство снов проявляться, как фотоснимки, не сразу, а после того, как ты раскланяешься с администратором, продемонстрируешь всем своё беззаботное настроение, возьмёшь себе завтрак и занесёшь над ним вилку.
Это был мой второй осознанный сон, и он явно удался больше первого. Но ответов он не давал – только ставил вопросы, которые я даже не пытался формулировать.
После завтрака я устроился с портативным компьютером под открытым окном в гостиной и, вдыхая разлитое в воздухе солнце, провожая глазами пролетающих стрекоз, скупыми строчками обозначил события минувшей ночи: написал о путешественнике из маленького финского городка и следом – о путешествии в маленький финский городок. Мимо прошла, пожелав доброго утра, Анна со своими ведёрками и совками; точно курица-мать, она вела за собой вереницу подопечных с подсвеченными энтузиазмом лицами, в рабочей одежде и с пока ещё чистыми коленками.
- Как там великий охотник?
- Похоже, он наш пациент надолго, - с ноткой озабоченности в голосе ответила мне Анна. – Не изъявляет желания вставать. Я распорядилась, чтобы Наталья отнесла ему завтрак в комнату.
Я вздохнул. На очереди была обещанная шефу заметка. Зарядки нетбука хватит часов на пять, но мысли в такой атмосфере текут, как густая патока. Нужно себя подгонять, а то придётся дописывать в блокноте. Чёрт его знает, зачем я вообще взял собой этот нетбук.
Я ощущал необходимость, хотя бы ненадолго повесить себя на крючок рутинной работы, иначе – как пить дать – сойду с ума. Выпросишь у босса поездку, чтобы немного отвлечься от реальности – и вот результат. Всегда так. Как будто меня занесло на подмоченный её край, и она расползается в руках, как мокрый картон.
Ну уж нет! Должен быть укрепиться шанс на настоящей, состоящей из гумуса и скреплённой кореньями, земле, прицепить себя к ней хоть прищепками и не думать больше ни о снах…
Да вот же он, сидит на диванчике напротив и с раздражением, чуть ли не с яростью отхлёбывает из кружки кофе с молоком. Видимо, этот вагон отцепился от состава, ведомого Анной на плановые процедуры, и забуксовал здесь, предварительно обзаведясь бумажным стаканчиком с горячим напитком.
- Не нравится ковыряться в земле? – дружелюбно спросил я. – Я тут собираюсь писать заметку в журнал об этой окраине вселенной, так что вы сообщите мне, если что не нравится, думаю, я смогу ратовать перед Анной за улучшение условий труда. Может, вам даже начнут платить зарплату.
Девушка моложе меня лет на пять. Обычная девчушка, мимо таких на улицах Питера проходишь – и чувствуешь желание обернуться, чтобы посмотреть… ну, как там поётся в старой песне? Рыжая, миниатюрная, со всклокоченной шевелюрой. Видно, время, проведённое с утра перед зеркалом, для неё исчислялось секундами. Волосы острижены коротко - когда-то это была продуманная причёска. Лицо острое, с большими скулами и россыпью веснушек на переносице.
Не получив ответа, я сделал вторую попытку:
- Учитесь, работаете?
Девушка скорчила мину.
- Какие серьёзные вопросы ты задаёшь. Неужели и правда интересно?
Развела руками, будто птица, которая разминает крылья перед первым утренним полётом.
- Я здесь, а значит, нахожусь в безвременном отпуске.
- Ну хорошо. А как же в миру?
Девушка смерила меня взглядом, вздохнула.
- В миру я сказочница. Много курю и придумываю такое, за что предки хотели отправить меня в психушку. И у них бы получилось, если бы не дядя, который решил, что лошади лучше накачанных санитаров с таблетками и электрошокерами.
Говорила она, растягивая слова и поворачивая их под таким углом, под которым я и не думал на них посмотреть. Я хотел спросить про акцент, но почему-то стеснялся и в конце концов пошёл в обход.
- Вы из Питера?
- Опять эти формалистские замашки, - девушка поморщилась, нижняя её губа при этом характерно оттопырилась, обнажив оранжевые зубы. На завтрак она явно пила морковный сок. – Послушай, неужели трудно оставить прошлое – в прошлом и просто поболтать, раз уж ты со мной заговорил. Я жила в разных странах, родилась не в этих местах. И покончим с этим.
- Мои традиционные схемы знакомства не работают, - сказал я, улыбнувшись.
- Вот и отлично, - девушка ткнула в окно. Жесты стремительны, как стрекозы, а ногти покрашены в красный и изрядно обгрызены. – Там натуральный таёжный лес! По-твоему, здесь могут работать хоть какие-то схемы?
- Схема по обеспечению этого лесного сарая, - я невольно перенял её грубоватый тон, а заодно и манеру фамильярничать, - электричеством, например, работает.
- Она часто сбоит, - отмахнулась девушка. - На днях я сочиняла сказку о том, как водяное колесо вдруг начало крутиться в другую сторону, а розетки стали всасывать в себя свет и погружать здание в полнейшую темноту, в которой можно передвигаться только на ощупь.
- Значит, ты пишешь сказки?
- Хватит уже задавать эти дурацкие наводящие вопросы! – внезапно заорала она. - Я и без твоих подсказок разберусь, о чём мне с тобой говорить!
- Со мной? – опешил я. - Я думал, это я с тобой заговорил.
Моя новая знакомая фыркнула совершенно по-кошачьи.
- С кем ещё тебе здесь говорить? С этой старухой Анной? С мордоворотками-санитарками, которые и двух слов связать не могут? С парализованными миллионерами, которых сажают на лошадок, как будто малых детей?
- Наверное, ты и вправду сумасшедшая, - пробормотал я.
Я бы никогда не сказал такого едва знакомому человеку, тем более, симпатичной девушке, которая остра на язык и умна. Но безумие настолько явно просматривалось в её движениях, во взгляде и в манере говорить, что промолчать о нём – всё равно, что при общении с потомственным наркоманом с провалившимся носом делать вид, что тебе приятна его внешность. А следуя манере поведения своей собеседницы, я не собирался быть вежливым и тактичным. У этого безумия был настолько явный кислый привкус, что хотелось глотнуть воды.
- Сумасшедшая-сумасшедшая, - она встала, нетерпеливым движением разгладила складки на джинсах. – Да, я сочиняю сказки. Иногда страшные, иногда смешные… зависит от человека, которому эта сказка предназначена. Каждому, кто покажется мне интересным, я показываю одну из своих сказок. Ту, которая ему больше всего подходит.
Я закрыл ноутбук, чувствуя, что поработать сегодня не удастся. Устало сказал:
- Вряд ли ты знаешь, что мне подходит. Даже я этого не знаю. Иначе я бы, наверно, сидел с этим знанием дома и казал нос только в ларёк во дворе.
- Тебе повезло, - она сделала большие глаза, тряхнула шевелюрой, как метёлкой, сметая с дороги моё замечание. – Для тебя у меня кое-что найдётся. Пойдём, прогуляемся. Всё увидишь сам.
- Как тебя зовут? – спросил я по дороге. Мы выплыли из-под тени здания, и рухнувшее на макушку солнце дало понять, что день будет жарким. По неприметной тропинке, которую обозначала только примятая трава, девушка вела меня через пухлую еловую поросль. У меня на ногах кроссовки, которые я предпочитал казённым резиновым шлёпанцам; у неё – балетки, так не подходящие к лесной чащобе.
- Я тебе не скажу.
- А как мне к тебе обращаться? «Эй, ты?»
- Можешь вообще ко мне не обращаться. И своё имя, будь добр, не произноси. Не хочу знать. Я просто покажу тебе твою сказку, и ты от меня отвянешь.
Я мог бы сказать что-то вроде «да если хочешь, я отвяну от тебя прямо сейчас», повернуться и пойти обратно, но когда тебя ловят на крючок интриги, соскочить бывает невозможно.
- Должно быть, у тебя не так много друзей, - обескураженный, сказал я.
- У меня совсем нет друзей, - заявила, не оборачиваясь, девушка. Затылок её походил на пламенеющую спичку. - Все, кто объявлял меня своим другом, так или иначе куда-то исчезают.
После этого у меня совсем не осталось желания открывать рот. Сначала над головой было больше неба, чем еловых лап, потом всё поменялось. Если обернуться, можно заметить фасад цвета тростникового сахара, между стволами мелькает маскирующаяся под них башенка. Выдавало её сверкание застеклённых окошек. Где-то справа осталась дорога, по которой Пётр меня сюда привёз.
Девушка убегала по тропинке вперёд, а потом останавливалась и поджидала меня, раздражённо спрашивая:
- Что ты отстаёшь?
- Ты как Красная шапочка из сказки, всегда куда-то бежишь.
Веснушки собрались в млечный путь, когда она скорчила мину.
- Ты мне не очень нравишься, вот что. Из всех людей, которым предназначены мои сказки, ты, наверное, самый мерзкий. Слишком уж много болтаешь.
Я пожал плечами, и незнакомка снова унеслась вперёд. «В конце концов, - подумал я, - мы неплохо гуляем». Тропка не исчезала, зато яркий солнечный день превратился в мягкий сумрак. В устланных хвоей и листвой земляных впадинах обнаружились оставшиеся после последнего дождя лужи. Стволы, как антенны древних радиоприёмников, вещали на какой-то своей, древней волне, транслируя в эфир шорохи и скрипы. Кизиловый куст привечал меня опутанными паутиной жёлтыми соцветиями.
- Пришли.
Здесь небольшой, чуть меньше человеческого роста, овраг, на дне которого сыро и пахнет комарьём. Кусты орешника, которые, ввиду недостатка солнца и избыточной влаги, чувствуют себя неплохо, но вряд ли когда-нибудь начнут плодоносить. Стволы их снизу покрыты каким-то белым налётом, издалека напоминающим поседевший мох. Бессильно лежащий на боку гнилой еловый ствол – всё, что осталось от некогда гордого гиганта. На него-то я и примостился. Обнаружил в карманах семечки и принялся их лузгать.
- Ну что же, рассказывай свою сказку. Хочешь?
На семечки в протянутой ладони девушка никак не отреагировала. Плюхнулась рядом и заявила:
- Ничего я не буду рассказывать. Сказка должна прийти сама.
- Ну, знаешь ли, - я почувствовал раздражение. - Это твоя сказка. Но будь добра, если ты начнёшь рассказывать её таким же тоном, найди мне затычки для ушей.
- Думаешь, я тебя обманываю?
Я вспомнил Катьку и сказал:
- Просто верю выражению «в тихом омуте черти водятся». Если бы ты была скромной странной девочкой, вроде как Кэрри из фильма, кто там её играет?.. Вот тогда я бы трясся при виде тебя, как осиновый лист.
Она засмеялась.
- Значит, думаешь, в бурном омуте водятся только морские свинки?
Крыть было нечем, и мне только и осталось, что промолчать.
Может, она играет в театре, и сейчас, как только соберётся с духом, разыграет для меня представление в лицах?
Ещё десяток минут мы провели в молчании; каждый думал о своём. Мои мысли вращались вокруг людей, которых подкидывала мне судьба. О чём думала девушка с огненной головой, оставалось только догадываться. Возможно, она просто ждала, нетерпеливо, как развалившийся на стуле за последней партой двоечник ждёт звонка.
Только по прошествии времени я заметил, что под кустом за оврагом кто-то сидит. Это походило на сгусток тумана или на седой мох, который отвалился от чахлой, костлявой деревянной ноги и теперь горкой лежит под ветвями. Но оно не было мхом. Оно шевелилось. Сгусток тумана проплыл между корнями, шевельнув ветви и сбросив с веток несколько листочков, выпрямился.
- Что это? – я повернулся к девушке. - Что это там?
- Это тот, о ком я собиралась тебе рассказать, - спокойно ответила она. – Его называют Юю.
Это маленький человек – я мог в деталях разглядеть его, когда он поднялся на ноги. Может, он доставал мне до колена, а может, до бедра. Совершенно голый, с торчащими рёбрами и такими неестественными движениями, будто вместо костей у него куски резины. Солнце прогрело воздух даже под сенью еловых лап, было тепло, но я видел, как под ногами существа сворачивались и покрывались коркой льда травинки. Кожа его отливала замёрзшим холодом. Но самое ужасное – лицо. Если бы у меня были очки, я бы с удовольствием их снял. Если бы мне повиновались веки, я бы их зажмурил. Но я не мог ни того ни другого. То была искажённая очумелым весельем маска. В глубоких складках и морщинах блестели кристаллики льда. Отдалённо повёрнутое к нам лицо напоминало младенческое, пустые глаза, кажется, могли видеть всё сразу и одновременно не видеть ничего, а рот без единого зуба был наполнен сухой темнотой, как будто пещера в животе горы.
Мы смотрели, как он делает один неверный шаг за другим вдоль оврага. Вытянув короткие ручки, растопырив пальцы, ищет, за что бы уцепиться.
- Про это писал стихи один мой друг, Томас, - сказал я. - Ты знаешь Томаса?
- Нет, - отрезала она. – Никого из твоих друзей я не знаю. Может быть, знала раньше…
- Он не выглядит опасным, - я провожал глазами удаляющуюся от нас фигуру. Вздрогнул и заставил себя признаться: - Хотя и очень жутким. Не думаю, что когда-нибудь в своей жизни увижу что-то более жуткое.
- Далеко не всё, что способно отправить тебя на тот свет одним касанием, выглядит опасным, - девушка не смотрела на Юю. Она провожала глазами сыплющиеся сквозь мои пальцы семечки.
- Он не может перебраться через овраг?
- Нет, просто мы с тобой не представляем для него интереса. Он охотится только за смертельно больными. Стоит им забраться поглубже в лес, как назад уже не вернуться. Здесь для него богатая пища. Ты спрашивал у этой старухи, Анны, сколько людей умерли в санатории за время его существования?
- Нет…
- Не скажу, что она плохая. Она хорошо делает своё дело и любит своих клиентов всем сердцем. Но такое количество людей, которые должны уже быть мертвы, так далеко от цивилизации не приведёт ни к чему хорошему. Тех, у кого нет сил и желания цепляться за жизнь, рано или поздно найдёт Юю. Пойдём отсюда, - она поднялась на ноги, бросила последний взгляд вдоль оврага, где фигурка ребёнка медленно превращалась в клочок тумана. – Свою сказку ты уже получил. Делай с ней теперь, что хочешь.
- Постой! Этот… это существо… Я видел его однажды во сне. Вернее, слышал о нём во сне.
- Как видишь, Юю существует. Но я замолкаю. Не скажу больше ни слова.
Она продемонстрировала язык; это выглядело вовсе не заигрыванием – пошлым и полным отвращения жестом, а после сделала характерное движение, будто застегнув рот на молнию. Приступы паники, первые мгновения сдавившие виски, начали проходить. Эта девушка сумела оживить существо из сна… но с учётом того, что персонажи моего сна оживают направо и налево, это не должно так уж удивлять. И я не удивлялся. Я плёлся позади незнакомки, решительным шагом направляющейся к санаторию, поминутно поправлял выпадающий из-под мышки чехол с ноутбуком, и размышлял.
Я помнил Томаса настоящим, живым человеком. Помню, как мы мечтали, что когда-нибудь («Когда ты сломаешь на этом своём скейте позвоночник», - неизменно говорил друг) станем писателями-соавторами – я буду писать рассказы про жителей нашего маленького городка, он будет писать про них стихи; как ругались, вдрызг, до слюней и соплей, когда он внезапно снимал свою дружелюбную маску и разворачивал стяги героического похода на всё и вся. Моё воображение просто не могло сочинить такого настоящего человека. Оно, может, способно было бы выдать таких существ, как медведь с ошибкой в генетическом коде, прозванный Джейкобом Орландом третьим, могло родить маленького, сморщенного Юю, как будто бы пришедшего из одного из фильмов Гильермо Дель Торо. Но оба они оказались самыми что ни на есть настоящими.
Смерть Томаса тоже была до ужаса настоящей.
У меня разболелась голова. Когда хлопнула дверь холла, от рыжей сказочницы остался только затихающий на лестнице топот.
- Ну, как поживает ваша заметка? – спросила меня Мари, оторвавшись от заполнения лежащих перед ней бумаг. Она как будто чуть-чуть оттаяла, сохраняя баланс между благожелательностью и своим высокомерным шармом.
- Никак не влезает в необходимые рамки, - хмуро сказал я. - Пожалуй, всё-таки придётся написать о вас книгу.
- Вы когда-нибудь писали книги? – в голосе прорезалось неподдельное беспокойство. Анна подобрала себе отличного заместителя – эта девушка лет с ранних привыкла держать себя в тесной рубахе, не позволяя лицевым мышцам расслабиться и превратить и без того не очень красивое лицо в откровенно некрасивое, а мыслям – вольготно гулять на свободе. И, как следствие, всё, что так или иначе могло касаться этих изящных, но крепких плеч, заслуживало её пристального внимания.
Я, должно быть, в этих глазах был примером расхлябанности.
- Мечтал в детстве.
- Тогда, может, лучше потренироваться на чём-нибудь другом? – спросила Мари. – Слышала, многие пишут детективы…
Я нашёл в себе силы улыбнуться.
- Не волнуйтесь, я пришлю её вам на вычитку. Распечатаю по копии на каждого сотрудника и пациента и если что-то будет не так, мы с вами вместе сожжём её в камине. По моим часам скоро время обеда. Как думаете, успею я найти Филиппа и чуть-чуть поездить верхом?

В следующий раз мне удалось увидеться с Сашкой только неделю спустя. Я благополучно вернулся с северов, раздавил с Фёдей бутылочку «за приезд» и зашёл поблагодарить Севу за всю ту странную хрень, что вокруг меня творится. Он одарил меня своей обычной буддистской улыбкой, чуть более просветлённой, чем в прошлый раз. Мессир благополучно получил статью, хотя и справедливо заметил, что в ней, в отличие от предыдущих моих творений, жемчужин краткости и квинтэссенций ненависти к той сладострастной пудре для мозгов, которую я произвожу, слишком много воды.
Я не сказал ему, что она является выдержкой из начатого мной текста – уже сейчас самого большого из всех, что когда-либо писались на этом лэптопе.
На этот раз мы встретились под нашим единственным на весь городок мостом.
Был ранний вечер. Лето. Старые мальчишеские велосипеды кряхтели, карабкаясь по идущей вверх дороге, и на мосту скрип достигал апогея, срываясь чуть ли не на натужный визг. Мы сидели под полутора метрами каменной кладки, там, куда коты, собаки, всякие зверушки прячутся в жаркий день. Ровно на тех же местах, что и в прошлый раз, когда Сашка рассказывала о гибели Томаса. Я не специально так придумал – так получилось.
Поразмыслив, я озвучил вышеозначенное в виде вопроса:
- Слушай, как получилось, что мы здесь оказались?
- С тобой явно что-то не в порядке в последнее время, - покачала головой Александра. С заплетёнными в косы волосами, двумя ручейками ниспадающими на грудь, она казалась ещё младше. На джинсах – цветные заплаты; я помню эти джинсы разодранными, с выглядывающими наружу белыми острыми коленками, и заплаты выглядели, как заглушки между нынешней жизнью и жизнью прошлой, полной беззаботной весёлой беготни и шутливых состязаний.
- Ответь, пожалуйста, - попросил я. – Мне очень интересно.
- Ну, ты позвонил мне и назначил встречу. Тебе очень повезло, потому что я собиралась удалить тебя из записной книжки, а с незнакомых номеров я звонки не беру.
Меня внезапно посетила мысль – что, если сходить к себе домой, узнать, какое время родители не видели сына? Или, может, я найду их в счастливом неведении, думающих, что я сижу в комнате и преспокойно читаю книжку…
В конце концов, я чуть на себя не разозлился. Это попахивает онанизмом, и не тем здоровым онанизмом, каким занимаешься за просмотром порнухи, а нездоровым, то есть, попросту говоря, насилием над мозгом.
- Я хотел бы, чтобы мы встречались чаще, - сказал я.
- Что изменилось? - Сашка раздражённо выпрямилась. – Я тоже думала покончить с собой, когда Томас погиб. Некоторое время всерьёз пыталась собраться с духом и только когда подумала, что, по сути, всю жизнь готовилась к худшему, предчувствуя, что Томас рано или поздно нас оставит, пошла к тебе. Плакаться, как самая настоящая девчонка.
Она хмуро посмотрела на меня.
- Да, Томас, - я вздрогнул, когда над нами прогрохотал грузовик. Здесь, под мостом, легко представить, будто ты в животе великана, но только зная, что всё это понарошку, можно прочувствовать мощь этих звуков. Такого не услышишь ни в одном кинотеатре, ни в одних наушниках. – Скажи, он был серьёзно болен?
Сашка вскинула на меня глаза.
- Так ты всё-таки узнал?
- Догадался. Чем?
- Это называется «болезнь Лу Геринга». Ты легко можешь найти информацию в интернете.
- Ты знала?
- Он никому не рассказывал. Только его отец и мама знали. Но я догадывалась. По тому, как часто он говорил о смерти, с каким снисхождением к ней относился. Мы общались каждый день, были… больше, чем друзьями, - Сашка смотрела на меня, но взгляд её, как отмеченная любимыми с детства ягодами лесная тропинка, уводил за собой в прошлое. Я сидел тихо, сложив руки на коленях и не смея её прервать. Вряд ли человек в таком возрасте способен нести ответственность за свои чувства, знать, что можно назвать «любовью», но чувствуя струящийся сквозь меня взгляд, я не смел это опровергнуть.
- Они смирились, - пробормотал я, имея ввиду родителей Томаса.
- У них было несколько больше времени, чем у меня. Они практически с самого начала знали, что растят сына, который вряд ли даже закончит школу. И Томас знал.
- Ты знала, кто такой Юю? – спросил я после недолгого молчания.
Сашка тряхнула чёлкой. В полутьме под мостом она казалась несколько длиннее, чем должно.
- Только Томас знал. Он, бывало, придумывал несуществующих животных, всяких монстров и существ и красочно мне их описывал. Наверное, Юю – это квинтэссенция всего, что он вкладывал в свою болезнь. Он считал её врагом, который рано или поздно его одолеет.
- Поэтому он убил себя, - в тон сказал я.
Кто-то, проходя над нашей головой, сплюнул в канаву и комок слюны шлёпнулся на дно, будто свинцовый шарик.
Сашка зябко передёрнула плечами.
- Может, почувствовал какие-то признаки ухудшения. Я читала, что у таких больных сначала отнимаются ноги. Потом, одна за другой, все остальные мышцы. Сознание до какого-то момента остаётся ясным, но как долго оно может быть таковым без возможности взаимодействовать с окружающим миром? Томас в конце концов превратился бы в овощ, который питается через трубочку, а ходит под себя. В таком состоянии больной может прожить ещё четыре-пять лет, прежде чем прекратятся функции пищеварения и дыхания.
- Почему ты мне не рассказала? – спросил я как можно ласковей. Не знаю, можно ли порвать полотно сна ножом эмоций, или он только углубит краски, но мне не хотелось без нужды бередить сердце этой девочки. Поэтому я задал вопрос спокойным тихим голосом – таким, будто бы всё волновало меня в той же мере, будто события любого другого сна.
- Я собиралась. Но ты пропал и перестал доставать меня этой своей бредовой идеей. Я даже думала – не случилось ли с тобой чего?..
- Серьёзно? Думала?
Сашка несмело улыбнулась.
- Видишь ли, ты был другом Томаса. Был близок ему… не так, как я, не как ангел-хранитель, но как лучший друг.
Я ожидал, что она скажет что-то ещё, но она не сказала. Разговор иссяк; мы сидели и разглядывали друг друга так, будто видим в первый раз. Я подумал о том, что теперь мне понятно отношение Томаса к физическим нагрузкам. А я-то всё пытался приобщить его то к скейту, то  к велику!
- Пойдём на солнце, - предложила наконец Сашка, потирая себе локти. – Здесь прохладно.
Мы выбрались из-под моста, жмурясь, как только что прозревшие котята, стояли прямо в канаве и, касаясь рук друг друга тыльной их стороной, смотрели, как летают вокруг невесомые стрекозы. Я обнаружил у себя на голове бейсболку и повернул её козырьком вперёд. Это не так уж сильно помогло. Солнце было везде. По мосту проехала на велосипедах ватага подростков, мы услышали обращённые в нашу сторону смешки. Мне послышались голоса Джейкоба и Юсси, захотелось повернуться и помахать им, но я сдержался. Уж конечно, они посчитают меня странным после того, что я им заявил, будут держаться на расстоянии. Потом я вспомнил, что мог бы рассказать Джейку о том, как его отец рано или поздно прекратит свои скитания, возьмёт, как он бы сказал, тайм аут и вернётся к семье, но момент был уже упущен. Всё равно этому моменту будут предшествовать четырнадцать долгих лет, так что незачем раньше времени бередить сердце мальчишки. Всё случится, когда должно и, несомненно, как-нибудь обойдётся без наших напоминаний.
- Что теперь?
Я не сразу осознал, что говорит не внутренний голос, а Сашка. Бок-о-бок со мной, пока я прощался с другом, с которым мы мечтали выстроить библиотеку-на-дереве, с которым пропадали для мира, растворялись в долгих диспутах о человеческой судьбе, она простилась со своим Томасом – с тем Томасом, которого знала, для которого была личным бледным ангелом с волосами цвета вороного крыла.
Я осознал это, когда ответ уже отзвучал.
- Каких четырнадцать лет? – переспросила Сашка. Костяшки её пальцев стукнулись о костяшки моих.
- Наверное, мне придётся уехать, - пояснил я. - Исчезнуть. Родители вернутся обратно в Россию.
- Ты серьёзно?
- Угу. А потом я буду мыкаться без дела, пока не приеду в одно странное место в глухом карельском лесу, где смертельно больные люди снова учатся любить жизнь и мириться с расставанием с ней. Я тогда буду дядькой с длинными волосами, бездельником – правда, не самым примечательным в Питере. Наверняка найдутся более солидные бездельники и раздолбаи, а я так, серединка на половинку.
Снова  непонимающий взгляд. Я решил закругляться:
- У меня к тебе просьба. Четырнадцать лет – очень большой срок, но я хочу попросить тебя об одной вещи… ты, главное, запомни крепко-накрепко. У меня есть здесь записка…
Я не готовил никакой записки, но если ты во сне – это не проблема. Она просто появилась в заднем кармане джинсов, я вытянул её двумя пальцами, сложенный вчетверо и слегка помятый тетрадный листок. Мне не нужно было его разворачивать, чтобы узнать, что там написано.
- Прочти, а потом положи куда-нибудь на видное место. Или нет… Используй лучше, как закладку в любимой книжке, если у тебя такая есть.
- «Убить пересмешника», - сказала Сашка, принимая записку у меня из рук.
- Вот и отлично. К любимым книгам мы возвращаемся, даже когда повзрослеем – можешь поверить.
Сегодня вечером Сашка прочитает, что в июне двенадцатого года на форуме городского сайта появится сообщение, которое она, как ангел-хранитель нашего общего друга, не пропустит. Она должна на него ответить… если хочет, чтобы мы вновь увиделись. Потому что я очень хочу.
- Постой. Антон!
Уже почти выбравшись из оврага, я повернулся. Она держала руку над глазами козырьком и глядела на меня. Записка – развёрнутая записка – торчала между пальцами.
- Что, если я найду тебя чуть раньше?
- Чуть раньше?
Такое мне в голову не приходило.
- Ага. Скажем, если тебе так хочется исчезнуть – дам тебе исчезнуть на пару лет. А потом найду. Мне хочется тебя найти, Антон, - в голосе Сашки звучала какая-то незнакомая мне струна. - Не убегай от меня насовсем… хотя бы ты.
- Договорились, - сказал я. – В Питере мы будем жить на Стрельнинской, 12.  Запомни хорошенько. Стрель-нин-ска-я-две-над-цать. Приезжай меня повидать. Вряд ли я буду помнить этот разговор… вряд ли я вспомню даже тебя, но хорошенькой девушке буду рад. Скажи, что жила в том же городе, что знаешь Юса и Джейкоба, что знаешь, что я люблю кататься на скейте, питаю слабость к лошадям, к книгам Кинга и Маккамона. Расскажи обо мне как можно больше – тогда я тебе поверю.
Солнце сверкнуло на её зубах – это первая улыбка, которую я когда-либо видел в исполнении Сашки. Может, раньше, их, редких, как везение в казино, удостаивался Томас; этот же великолепный экземпляр улыбки принадлежал мне и только мне.
- Ты, случайно, ничем не болен? – спросила она. – В голове раскрутились винтики, да?
- Болен, - ответил я. – Но не головой.
Приложил ладонь к груди.
- Вот этим.
Я повернулся, зашагал прочь вдоль бордюрного камня, в то время как мираж вокруг начал осыпаться. Ну точь-в-точь песчаный замок, хорошенько просушенный солнцем. Я, начинающий онейронавт, выныривал из сна с настоящей сердечной болезнью, с учащённым дыханием и предвкушением сочного, как спелый персик, будущего.
Потому что я впервые не знал, что будет, когда я проснусь.

Конец.