Очередной номер нашего альманаха выходит после заметного события в жизни литературно-художественного портала «Жарки сибирские» - 1-го фестиваля народного творчества.
В приветственном слове на открытии фестиваля его президент – Александр Николаевич Рукас, Председатель Совета депутатов Искитимского райна Новосибирского района – отметил, что это, возможно, происходит впервые: в основном, все участники фестиваля являются и авторами одноимённого портала! Таким образом, творческое содружество, возникшее в виртуальном поле, материализовалось на сцене Дома культуры с целью показа своих результатов в ходе живого общения!
Это был хороший праздник, многократно увеличивший творческий потенциал его участников для дальнейшего роста… Награды – кубки и дипломы – получили около 70 человек (в том числе и много творческих коллективов, имеющих на сайте коллективное авторство) в 15 номинациях, проживающих во многих областях России и за рубежом.
Будем надеяться, что фестиваль станет традиционным.
Татьяна Дюльгер, США
Волшебный сон
Девочка сжалась в комок от страха.
Приёмные родители громко ругались.
Отчим был вне себя от ярости, и мачеха тоже не унималась. Пока что они ругались между собой. Но детским чутьём Ася понимала, что как только им нужен будет кто-то крайний, и они захотят примириться, то мишенью для скандала станет она.
Начнётся все с упрёков. Её начнут ругать за всякие мелочи: "Почему Мишка не на месте?!" "Почему ты не спишь до сих пор?" "Ты всё время всё подслушиваешь!" "Пригрели здесь змею на груди!"
Ася уже знала, что лучше не оправдываться, а молчать. Но и это не могло остановить мачеху, когда та была в ярости. В порыве гнева она хватала девочку за косичку, и начинала больно дёргать. Асе казалось, что так и голову могут оторвать. Но она никому не могла пожаловаться. Таков сиротский удел...
В этот раз пронесло. Мачеха и отчим помирились и замолчали.
"Какое счастье!" - подумала Ася и стала вспоминать свою прежнюю жизнь, когда у неё были мама и папа, когда жизнь сияла всеми цветами радуги.
Мама всегда очень нежно брала её на руки и целовала, приговаривая: "Малышка, доченька, красавица, дорогая моя, как же я тебя люблю, моя деточка!"
Папа был более сдержан и немногословен, но всегда расцветал в широкой улыбке, когда приходил домой и приносил покупки. Мама его хвалила, и они весело обменивались новостями, говорили всегда о том о сём.
Вспоминая родителей, девочка не заметила, как уснула.
Снилось ей, что она идёт по весеннему лесу и слышит пение птиц. Деревья своими огромными ветвями чуть прикрывают яркое сияние солнца. Ася удивилась, что она в лесу.
С тех пор, как не стало родителей, она никуда не выезжала и не выходила. Разве что только в детский сад, который был для неё настоящей отдушиной, там на неё не орали и там её не дергали за косичку.
Сон был таким ярким, что Ася и не догадывалась, что это всего лишь снится ей пение птиц и зелёная трава, покрытая росой. Девочка присела на корточки и стала рассматривать капельки росы. Как маленькие бусинки повисли они на стебельке колокольчика. Ася широко раскрыла глаза, и они у неё были так же прекрасны, как эти синие колокольчики. Только на колокольчиках застыла роса, а на Асиных ресницах застыли капельки детских слёз.
- Нравится? - услышала Ася голос мамы и очень удивилась. Подняла голову. Перед ней стояла сказочная Фея. Но это была мама!
- Мама, ты живая? Ты настоящая? - Глаза Аси засияли от восхищения, и она протянула свои ручки к маме.
- Ну, конечно же, я живая и настоящая и по-прежнему тебя люблю. Иди ко мне, моя девочка.- Мама взяла дочь на руки, и они крепко обнялись.
- Мама, ты больше не уйдешь от меня? Я так соскучилась по тебе, мамочка! - и Ася все сильнее прижималась к маминой щеке, такой тёплой и мягкой.
- Я всегда с тобой, моя девочка! Я теперь - твой Ангел. Когда ты будешь спать, я буду приходить к тебе, и мы будем обо всём с тобой говорить.
- Так я сплю, мама?
- Да, ты спишь, моя девочка. Но знай, я пришла, чтобы сказать тебе, что я всегда с тобой и всегда буду за тебя заступаться и никому не дам тебя в обиду. Ты будешь счастливой, Асенька. Только научись терпеть. Это очень важно, понимаешь?
- Да, мамочка, я понимаю. Я очень много терплю в этой жизни. Хуже всего, когда мачеха злится. Что мне делать, мама, когда она дерётся?
А ты подними глазки к небу и скажи: "Господи, заступись за меня, за сиротку".
И всегда будь послушной девочкой.
- Мамочка, как тебя не стало, никто мне не читает сказки,- пожаловалась девочка.
- Асенька моя, не грусти, скоро ты пойдешь в школу и сама научишься читать. И запомни,
девочка моя, добрые волшебники живут не только в сказках. Они повсюду. Надо только верить в чудеса.
- Я верю, мама.
Они всю ночь говорили, и Ася чувствовала материнское тепло и нежность и была счастлива.
Но всё же наступило утро.
Мачеха грубо сдернула одеяло и прикрикнула:
- Подъём! Быстро одеваться, а то в садик опоздаем. Соня ты настоящая. Только и любишь спать. Толку от тебя никакого. Пригрели здесь змею на груди!
Ася подняла глаза вверх и сказала так, как научила её мама во сне: "Господи, заступись за меня, за сиротку!"
Мачеха оторопела и перестала ругаться. Она вдруг улыбнулась и сказала:
- Доброе утро, детка!
- Доброе утро, мама. - Сказала Ася и сама удивилась, как это она сказала "мама" своей мачехе, ведь раньше она никак не могла ей так сказать.
"Наверное, какой-то волшебник мне помог", - подумала девочка и начала одеваться.
- Зови меня всегда мамой! Хорошо? - улыбнулась ей мачеха.
Ася вспомнила, что её мама велела ей во сне быть послушной девочкой и сказала:
- Хорошо, мама.
Анна Зубарева, Новосибирская область
Есть воля, есть судьба, есть случай странный…
http://sib-zharki.ru/portal/node/11394
За мутным стеклом автобусного окна проплывал городской пейзаж, запыленный и утомленный летним зноем. Андрей смотрел в окно. И ничего не видел. Перед глазами стояла Инна. С капризно сжатыми губами. С холодным блеском в прищуренных, таких родных, но таких сейчас чужих глазах. Андрей не сдержался и скрипнул зубами: «Ну, как все нелепо! Что за блажь: «Будем друзьями!» и это после года отнюдь не дружеских встреч». А как все удачно складывалось. В следующем году он оканчивает техникум, можно сыграть свадьбу. Инна переедет жить к нему…
Да никогда, никогда этого не будет: «Будем друзьями!» Инна все так же щурилась. Далекая. Желанная. Чужая.
Чтобы хоть как-то прервать эту пытку, Андрей кинулся к распахнувшимся дверям автобуса, выскочил на улицу. Что за остановка? А, впрочем, все равно. Куда спешил? «Налетела грусть, что ж, пойду пройдусь», - меланхолично пел за чьим-то окном с магнитофонной ленты Розенбаум, необычайно популярный в тот сезон. Парень бездумно двинулся вдоль проспекта. Прочь от голоса. Такого памятного до боли в висках. Вместе с Инной под эту песню они весело болтали и целовались в центральном сквере несколько недель назад…
От раскаленного асфальта поднимался жар. Народу на улице почти не было: вечер выходного дня, все за городом или на пляже. А он один. Нет, не совсем. Вон две женщины разговаривают. Одна пожилая. Вторая… очень даже ничего. А какой чемодан она несет! Андрей поравнялся с разговаривающими.
- Не знаю, я о такой улице не слыхала, - пожилая женщина отрицательно качала головой.
Девушка взглянула на молодого человека. Какие глаза! беспомощные, молящие и требовательные одновременно. Нет, мимо пройти не возможно. Они же потом сниться будут, чувством вины замучат.
- Молодой человек, может, вы знаете, где улица Трудовая находится? – обратилась к нему девушка. Голос приятный. Твердый, спокойный.
- Трудовая? – оживился Андрей, - это где-то здесь…
Женщина, между тем, ушла. Молодые люди остались на пустынной улице.
- У меня подруга тут живет, на улице Трудовой, - пояснила девушка, - она меня завтра ждет, а я другим рейсом приехала.
- Будем искать. Позволите? – парень потянулся к чемодану.
- Он тяжелый.
Но по ее взгляду Андрей понял, что иного она от него и не ждала. Это было так естественно: мужчина помогает молодой девушке. Но как-то не вязалось со всей обстановкой сумбурного дня. «Инна…» - остро царапнуло внутри. И тут же ноющая боль откатилась, не успев оформиться в сильное ощущение. Отошла вглубь. Внутрь. Далеко-далеко. Действительно, все в прошлом.
- Меня зовут Андрей, - представился парень и улыбнулся. Без лишней скромности он знал, что улыбка у него обаятельная. И вряд ли эта сероглазая гостья из чужого города устоит. Во всяком случае, он ее не упустит.
- А меня Света, - сказала девушка.
Андрей подхватил чемодан. И в этот момент, отрывая от мостовой громоздкую поклажу, он вдруг ощутил, что жаркое марево отступило, из подворотен повеяно вечерней прохладой. День, такой нелепый и сумбурный, ведь именно так и должен был закончиться. На душе стало спокойно и весело…
Елена Йост, Германия
Утрата
Уже который день мозг сверлила какая-то мысль, а какая--понять никак не могла.
Что-то подспудно тревожило, что-то я хотела сделать, но никак не могла вычленить фантомную проблему из общего винегрета начинявших голову мыслей и забот.
Как-то неуловимо, словно аромат давно забытых духов, что-то о чём-то мне напоминало, но память упорно и категорически не хотела вспомнить это "что-то". Временами эта тревога как-то отступала, но иногда неспособность "включить" эманацию памяти просто выводила из себя.
Уставившись в монитор «лаптопа», хотя бы один глаз время от времени невольно косился в сторону телевизора. Впрочем, это был, наверное, естественный рефлекс на мигание молочного света, излучаемого экраном -- ничего интересного нынешнее телевидение уже давно не могло "родить". То ли глаз у нас стал "замыленным", то ли запросы возросли...
Я опять болела. Дома -- никого. Кроме меня, черепахи, рыбок и...телевизора. Ещё наш первый, чёрно-белый "Радий-Б". Как радовались мы этой покупке! Ещё бы: смотри -- не хочу! Хотя, конечно, глядя из сегодняшнего дня в прошлое, сложно представить, что ящик этот включался в строго определённое время и в другое строго определённое -- выключался. Смотреть было нечего! Ну, если только таблицу настройки.... Сейчас, вспоминая передачи тех лет, удивляюсь
их всевозростной доступности -- не было ни рекламы чего-либо вообще, ни этих кровавых детективов, похожих больше на пособие для желающих преуспеть в своём деле бандюг всех мастей, категорий и специализаций. Всем можно было смотреть, практически, ВСЁ !
Смотрела и я. А что оставалось делать тринадцати - четырнадцатилетней девчонке, сидя в одиночестве дома и по причине болезни не имея возможности гонять собак на улице ?!
Показывали какой-то спектакль. Сначала показался мутотенью -- какой-то молодой стройный дядька в костюме тореодора произносил, казалось, бесконечный монолог. Но делать было нечего -- другого-то ничего не показывали, канал был всего один, от силы два и выбирать не приходилось. Через несколько минут взгляд мой из скучающего сменился на заинтересованный.
Страстная речь тореро была настолько живой, настолько захватывающей, что я невольно прониклась его отчаянной ситуацией: знаменитый тореро, любимец публики, терзаемый плохим предчувствием, испытывал ужас перед предстоящим боем с быками.
Да, да, бык должен был быть не один ( или я что-то уже забыла ? )! Но уже были сделаны ставки, замешаны были большие деньги и по контракту он никак не мог отказаться от боя.
Молодой, симпатичный стройный актёр не играл -- жил на экране. Во всём спектакле задействованы были всего-то два или три персонажа, но какой это был спектакль !!! Я рыдала, глядя на душевные и физические муки раненого уже тореро. Всё кончилось трагично, бык нанёс-таки свой смертельный удар. УДАР РОГА !
Да. Именно так и назывался тот спектакль. "Удар рога". Молодого тореро играл ещё почти никому не известный Олег Даль. Спектакль этот я видела потом неоднократно. Было это в самом конце 60-х, начале 70-ых годов. Впечатление осталось ... На всю жизнь впечатление !
На всю жизнь... Прошло более сорока лет. Изменилось телевидение. Изменились телевизоры. Где он, наш старенький чёрно - белый "Радий - Б" ? Теперь на огромной цветной плазменной панели круглосуточно по всем каналам гоняли истекающие реками крови боевики или поражали своими накаченными силиконом формами "голосистые" красотки... Вот! Вот оно, то, что не давало покоя, о чём не забывала, но никак не могла вспомнить память! Удар рога! Ну, лаптоп, мой верный друг, не подведи!
Нескольке ударов по "клаве" и !.. Это был удар. Удар рога настиг и меня. Сайт, посвящённый Олегу Ивановичу Далю безжалостно выдал убийственную информацию:
1969 — «Удар рога» - телеспектакль 1969 года. Был стёрт с магнитной ленты в связи с дефицитом этой ленты на ЦТ СССР.
Всеволод Каринберг, Москва
Территория тайги
В час ночи, после отхода последнего пассажирского поезда с вокзала Находки, милиция всех выгоняет из зала ожидания, начинается уборка. Друзей я встретил случайно - проходя по перрону мимо стекол вокзала, заметил в глубине зала среди людских масс в проходе между скамейками знакомые ноги в клетчатых штанах, шлагбаум протянутые над заплеванным полом - ноги Толика, - а затем и понурую голову Варлама. «Судьба!» - Воскликнул Варлам, бросившись с пылом обниматься, Аврам же убрал ноги с противоположной скамьи, протянул вяло руку. Они без денег и без своих походных чемоданов, а расстались мы всего три дня назад. Познакомился с друзьями в транссибирском экспрессе «Россия», на долгом пути от Москвы до Владивостока. Когда встречаются второй раз случайные попутчики, можно подумать, что это действительно судьба, но судьба скорей не в том, что сводит людей, а в том, что люди повторяют судьбы друг друга - дорога у них одна.
В вагоне ночью в тупике на путях забиваю гвоздь, а верзила Аврам придерживает одной рукой шаткую пирамиду из ящиков тары, на которой я балансирую. Варлам прижимает плакат обеими руками к обшивке старого вагона. При тусклом свете коптилки из консервной банки и куска манильского каната, нелегко попасть камнем в ржавый гвоздь. Гвозди мы взяли из заросшего травой развалившегося ящика за вокзальным туалетом, где стояли под ясенем потемневшие от времени и обрызганные цементом грубые деревянные козлы. Я приколачиваю плакат, Аврам снял его в коридоре общежития заводоуправления, когда Варлама с Аврамом не пустили туда ночевать. Голова Аврама повернута к стене, и он в который раз читает нацарапанную кирпичом надпись:
- Вода не утоляет жажды,
я знаю - пил её однажды,
поможет нам лишь порт Находка,
где в магазинах - Russian vodka.
Плакат закрывал дыру, откуда тянуло сквозняком - изображенный на нем дядька с красным молотком и надпись «Соблюдай технику безопасности!» сурово смотрел из ночной сырость и холод. Я отшвырнул очередной согнутый гвоздь и Аврам несподручно подал другой. Потеряв равновесие и грохоча ящиками, я рухнул на Варлама, сбив банку с мазутом. Огонек погас. Варлам выругался в темноте по адресу слетевших с носа очков, а Толик засмеялся тонко, словно в пустом вагоне заржал жеребенок.
- Хи-и-и, хи-и-и. Я говорил, давай возьмем все ведро с топливом, а вы – «Зачем Аврам, это может возбудить неприятное отношение между честным Аврамом и местными аборигенами».
- Успокойся, Толик, ночевать нам здесь всего одну ночь.
- Чего ты его успокаиваешь, Стас - Аврам не побежит на причалы, а катер наверно ушел в Преображение. Нашел очки - у тебя под ногами.
Я чиркнул спичкой, высветились из темноты склоненное на огонь лицо Аврама со шрамом на верхней губе и очки Варлама, с двигающимися в них язычками пламени. Аврам прикурил папиросу.
- Хорошо, что ты нас нашел, а я уж подумал о веревке, - серьезный голос Варлама нарушил тишину.
- Представляю, Варлам болтается в дверях вагона, – Толик, раскашлявшись, рассмеялся своим жеребячьим смехом, а подумав над его словами, и я - тоже.
- А мимо идет милиционер «О-о? Неположено здесь», а потом машет рукой и говорит «впрочем, все равно бич!».
- Я не искал вас, на главпочтамте во Владивостоке вы не оставили карточки, где вы, что вы, и я сам убрался оттуда, закрытый город, погранзона, прописки нет, вот и добрался до свободного города Находки. Денег на автобус даже до Сучана на троих не хватит, купим концентраты, котелок и через тайгу тронемся на Восток.
- А я заведу путевой журнал «Уссурийская эпопея или минуты, за которые стоит жить», - с пафосом романтика произнес Толик, - о «текущих событиях дня», но сомневаюсь, хватит ли мне терпения.
- Аврам всегда сомневается, когда что-то нужно делать, и когда это надолго.
- Ах, Варлам, а что мы оставим на земле, когда вознесемся. Теперь, когда вся миссия нашего блага возложена на Стаса, на мои же худенькие плечи опускается тяжкий гранит заботы о памяти потомков, и я запечатлею сию летопись.
А теперь о том, кто они - Варламов Владимир и Авраменко Анатолий. Авраму и Варламу по девятнадцать лет, друзья с детства, вместе учились в школе в Волчевыйске, Толик, правда семь классов, а Варлам - десять. Толика забрали в армию, и он служил в Уфе, в стройбате. Так как он человек словомудрствующий и ленивый, грузины, которые служили вместе с ним, обещали его зарезать, но когда - не сказали. Толик не стал ждать исполнения угроз, и как был в фуфайке и без ремня, утек в Москву к сестре Варлама, которая работала на овощебазе карщицей и была прописана в Москве по лимиту. На радость на беду ли, в это время у нее гостил Варлам. «А добравшись до столицы, я понял, что дальше мне ходу нет», - так сказал Толик, и по прошествии месяц друг и подруга уговорили наконец его сдаться. Аврама повезли назад в Уфу два КГБешника. Командир части положил его в психбольницу, и после двух месяцев отсидки Толика комиссовали. Толик известил друга телеграммой: «Варлам встречаемся столице везу сенсационное известие бо буду иметь честь нанести визит твоей сестре». Они встретились и решили уехать на Дальний Восток «в моря», заработать денег и купить аппаратуру для своего несуществующего ансамбля «Виктория». В стране была «битломания», все пели - туристы, прибалты, комсомольцы, диссиденты.
Раннее утро, туман рассеивается, поблескивают мокрые рельсы многочисленных путей, дома за линией цепляются за сопки, гудки буксиров в тесной бухте - словом, мы покидаем этот город, торговую романтику периода поздней советской индустриальной истории.
Автобус за двадцать копеек довез нас по асфальту до поселка Унаши и вывалил на пыльную площадь на беду перед грязней столовкой. «Ба, какая удача!», - воскликнул Варлам, и мы проели наши последние звонкие деньги. Улица, обсаженная тополями с золотой проседью, с бегущими в школу детьми, уводила в сопки, на восток от просторной Сучанской долины.
На редкость жаркий выдался день. Гравийка идет меж полей картофеля, рощ вязов и старых чозений, по краям долины шеренги сопок. Аврам постоянно отстает, тащит еле-еле длинные ноги в парадных светлых штанах-клеш, туфли без шнурков покрыты пылью. Варлам, как самый глазастый, вышагивает впереди, размахивая руками, за спиной у него рюкзак. Белые камешки гравийки слепят глаза. Так и тень облаков тянется еле-еле и словно зонтиком на время прикрывает утомленную зноем голову, возвращая способность оценивать окружающее.
Место для ночевки выбрали неудачно, долго шли по дороге, и быстро стемнело. Сошли в лес, в темноте захрустели веточки под ногами, в просвет вышли как-будто на поляну. Наткнулись в темноте на осевшую капешку и натаскали под дерево сена. Я развел костер, пока друзья искали коряжины. Ночью пошел дождь, никто не захотел в темноте искать топлива для костра, и его трепещущее пламя скоро залило, ночь окунула нас под бесконечный душ. Так мы и просидели, прислонившись к ильму спинами, до утра, слушая порывы ветра в кроне огромного дерева, проваливаясь от темноты и шума воды в дрему - время, казалось, остановилось.
К утру дождь прекратился, но вся трава на поляне, все вмятины коровьих следов, кусты колючего боярышника с сочными яркими плодами, дикие яблоньки с корявыми мертвыми ветвями среди покрасневшей листвы - все мокрое. За водой, взявши котелок, отправился я, Аврам с Варламом должны были разжечь костер.
Обогнув кусты и выйдя на край поляны я увидел грязный ручей и ферму за изгородью, и ни одной живой души. «Вот хорошо, молочка можно раздобыть», - подумалось мне. Разбежался и перепрыгнул через ручеек на другой... Тут-то я и провалился сквозь тонкую засохшую корку, которую принял за твердую землю, и очутился по колено в жидком навозе. «Ну, что ж, обратного пути нет», - и я побрел, разгребая жижу, вверх к ограде загона, через который не рискнул перебраться, оттуда вниз тек свежий поток коровьего дерьма, а обошел стороной, - вот где начинаются авгиевы конюшни.
Попав под крышу фермы на склизкие доски настила, я вдруг обнаружил, что не один - в конце дощатого прохода женщина в белой халате мыла из шланга ведро. Пока осторожно шел к ней, она направилась в мою сторону.
- Иди, там помойся, - ничуть не удивилась она и прошла мимо, ловко переступая с доски на доску в резиновых сапогах.
Пока вымыл штаны и ботинки, подошел Толик в том же самом виде - он шел по моим следам.
- Ну что, последний из могикан, знаменитый следопыт, пошли за Варламом или подождем его здесь?
- Молочка бы…
- А вон и коровок гонят, - указал я в сторону сопок к реке, где из-за леса к дощатой времянке тянулись коровы, а затем показался и всадник с кнутом.
Сходили по дороге за Варламом, который все пытался воспламенить мокрый хворост, и скоро сидели около времянки у кострища, а подошедший пастух с кнутом все расспрашивал - да кто мы такие, да что тут делаем, да куда идем. Воспользовавшись его гостеприимством, сварили суп из концентратов, и решили остаться здесь на дневку. Мы постирали с Толиком штаны и вывесили на дверь сарая сушиться.
Выглянуло солнце из-за сопок, пригрело, разогнало тучки, заблестело на траве и листьях. Пастух сказал - что молока даже ему не дают, - и ушел, но вскоре вернулся с шофером, приехавшим с доярками. У шофера опухшая мрачная рожа, он ничего не спрашивал, а только сел на чурбачок и закурил папиросу. Пастух с лисьими наглыми глазами, подошед, потребовал три рубля, якобы надо выпить за знакомство, а когда узнал, что у нас нет денег, не поверил, но все же поинтересовался, что мы варим. Аврам попросил у молчащего шофера закурить, но тот сделал вид, что не слышит, второй раз Толик к нему подойти не решился. В довершении всему нашлась бутылка дешевой плодо-ягодной бормотухи, и так как мы отказались пить, двое аборигенов съели под закусь наш «обед». Потом у них снова был перекур, потом лисья рожа намекнул, что если мы хотим здесь остаться, то не мешало бы тем не менее дать на бутылку, мы снова повторили, что денег у нас нет. Наступило затянувшееся молчание, потом они ушли. Мы быстро собрались и покинули это гнилое место. Аврам шел тихий, а Варлам ругался. Дорога шла в сопки. Здесь уже начиналась территория тайги.
Под сводами леса на песке дороги яркие солнечные пятна играют, словно маленькие котята кувыркаются. В просвете кровавым водопадом виноград сползает на дорогу, среди его широких красных листьев мелкие черные кисти сочных ягод с сизым налетом. Скоро наелись так, что смотря на чуть обгоревшие на солнце радостные лица Аврама и Варлама, у самого сводит скулы в такую же улыбку.
Сопки раскрывают яркое осеннее лицо, хотя и преобладает зеленый цвет, но уже небесный художник выплеснул на них разнообразные краски. Дорога круче забирается вверх, пока не кончается на огромной поляне, из травы торчат по четыре вбитые колья, здесь была выездная пасека. Со всех сторон крутые сопки сомкнулись. За ключом, густо заросшим высокой травой, так что воду находишь только когда соскальзываешь с камня, обнаружили дорожку, исчезающую среди деревьев. Я пошел проверить тропу.
Под покровом леса прохладно, бродят по земле тени крон. Тропа изрыта корнями деревьев, с непривычки утомительно переступать их. Пересек весь лес до речки, где тропа идет под скалами, то отдаляясь от потока, то выходя на его шум к зарослям развесистых черемух. Снялись, хлопая крыльями, рябчики с ее ветвей, роняя в быструю воду последние желтые листья, запах черных плодов настоялся в пустом лесу. С увала почти рядом сорвались два немалых изюбря, рыжими хвостами тяжело замелькали над кустами, остановились, замерли, потом ветвистые рога дрогнули, и неслышным шагом олени удалились за склон. Я повернул обратно. На солнечной поляне ребята развели костер и уже вскипятили чай. Бросил туда гроздь красных душистых ягод лимонника, собранных с лианы в лесу.
Аврама большие карие глаза с длинными ресницами чуть не плачут, лицо страдальчески перекошено, он с ожесточением вырывает колючки из ладони. Заросли аралии, оплетенные лианами, поднимаются по осыпи языком из распадка и пересекаю тропу. Внизу прохладная зелень кедрачей с сизыми от смолы крупными шишками, а сверху склон навис над головой, словно раскаленная печь, и вершины не видно.
На перевале солнце слепит глаза, путь пройденный сливается с небом - все вдали в белесой дымке. Стелется по гребням жесткая густая трава, лица обдувает легким потоком воздуха, в низинах среди низкорослых серых стволов бархата и кудрявых дубков отцветают лиловые астры и красные лилии, или весь склон в белых зарослях чистейшей ромашки. Затески на редких деревьях теряются среди ободранных оленями стволов бобового акатника, в траве измятые лежки, рассыпаны оленьи катышки, к чистому воздуху примешивается густой запах мускуса. С перевала за вершиной спустились в хвойный лес, не продерешься сквозь засохшие сучья, но нашли тропу и затески на ней, весело перешагивая обросший мхом колодник по осыпавшейся хвое. На живописных полянках заросли потемневших папоротников, и редкие бабочки порхают. Голоса, неуловимо поет ветер в вершинах деревьев - «Слышать, слы-ша-ать», - так звучит лес.
На опушке кустарники, жимолость и калина красная. Среди низеньких вершин широко раскинулась плешь верхового болота, закачался дерн под ногами, выступила холодная вода. Всюду на кочках кустики болотной продолговатой голубики, а вокруг простор березовых релок и серебристых зарослей тростника.
Опять попали на тропу под покров леса на сухие увалы, исполосованные ручьями среди мшелых камней и густой травы, барбариса и красной смородины. Заросли кустарников и берез сменяют высокие стройные тополя, тропа по склону поднимается над падью.
Густой туман превратился в морось, она не столько капает, сколько мочит одежду. Клубится паром дыхание в мокром воздухе. Мы, уставшие, движемся по ущелью, с обеих сторон подпирают крутые сопки. И нет уже уверенности в правильности выбранного направления. Или это слабость от усталости в ногах. Не все ли равно куда идти, и есть ли правильное направление? Выйти, чтобы не теснили сопки. И снова ключ выводит к отвесной скале, бьет под него поток, задерживаясь на глубокой яме, где стоят, шевеля многочисленными плавниками пятнистые, цвета камней, рыбы. Громадные деревья, серые колонны ильмов загромождают ущелье и просветы между ними густо заплетены кустами и лианами, куда не протянешь руку. Отклонившись от русла ручья, переступает на черную мочажину копытцами олень, осторожно ступает, замешательство, и он так же осторожно выскакивает из черной прогалины, что бы исчезнуть в лесу.
Ключи в раздвинувшейся пади сливаются в одну речку. В кустах пахнет лежалой прелой шерстью, наверно прошли кабаны. Тропа пропадала, и мы начинаем прочесывать лес, порой попадаются настолько старые затесы, заплывшие корой, что они уже ничего не обозначают. Тогда напрямик, стараясь выбирать лес пореже, и обычно вновь натыкаемся на тропу. Но скоро стало трудно что-либо различать, стемнело. Ноги избили невидимым в траве колодником, хуже, когда попадали в заросли колючего элеутерокока или запутывались в лианах виноградника и актинидий. Исцарапанное лицо и руки горят, и каждая царапина кажется крупной раной.
- Все, сегодня никуда не дойдем и ничего не найдем.
Подошли к реке, остановились на галечной косе под обрывистым берегом, развели костер, приготовив каши и поев, уснули. Ночью пошел дождь.
Вода поднялась, подтопила галечную косу, речка шумит, несет поток цвета настоявшихся листьев. Клочья тумана над тайгой, моросит мелкий холодный дождь. Мокрые насквозь, быстрым шагом идем по тропе, со свистом рассекая высокую траву, словно ее косой косим. Роняют на нас потоки воды с глянцевых листьев низкие ветви деревьев, из сиплого промокшего горла вырывается клубами белесый туман, рубашки прилипли к телу, горят, словно горчичники, закоченели побелевшие пальцы рук.
Вышли на отмель, дождь непрерывной серой сеткой затянул пространство реки, висит над прибрежными тальниками, над голыми корягами плавника с кучами мокрого древесного мусора, над сопками и вершинами деревьев. Не останавливаясь, входим в воду, поток сразу обжимает штаны на коленях, выхватывает из-под ног мелкую гальку, ворочает камни, на которые ступишь, шумит по перекату. У другого берега река бежит под самыми ветвями ивы, кажется, что листья падают в стремительный поток в головокружительном прыжке, и бьется веточка в воде. Аврам с рюкзаком выбрался на берег, а Варлам сорвался и окунулся в воду, мелькнула рука, голова, но он быстро встал на ноги.
- Стоп!.., - в глинистый берег впечатан четырехпалый след громадной кошки, в блюдце пяточки еще не залилась вода.
- Ого, вот это да! Настроение у меня почему-то припоганейшее, что-то мне нынче не гуляется.
- А если еще и увидишь ее, Аврам, совсем невкусным станешь.
- Она смотрела, как мы переправлялись.
- Я первым был. А может, она шла по моим следам.
- Ага, расписаться в «красной книге».
- Давайте лучше покричим, пусть знает, что это люди.
Покричали и углубились в лес, снова тянется однообразная тропа. Толик позади горланит Высоцкого: «Смешно! Не правда - ли!! - Смешно, смешно!.. А он спешил, недоспешил!».
Пасмурно, сыро, бьется в стекло одинокая муха, за окном льет и льет дождь. Варлам в трусах возится у печки, Аврам валяется на нарах, задрав нога за ногу, листает старую подшивку «Здоровья». Одежда наша висит под закопченным низким потолком на проволоке, протянутой из угла в угол зимовья. Добрались мы сюда через распадки, где курится то ли туман, то ли рваные клочья облаков, через бесчисленные протоки реки.
Открыл глаза, ночная прохлада прошла по телу, потрескивает печь, горит огарочек свечи, напряженная тишина, потом что-то завозилось на земляном полу.
- Слышишь, - одними губами прошептал Варлам, над нарами поднялись очки с отсветами малюсенького пламени, - мышка.
В консервной банке шурудит маленькая мышь, рыжая с белым брюшком, с черными навыкате глазами на длинной мордочке, с маленькими лапками. Тоже живое - выбирает, пробует, умывается, боится, изучает все вокруг, возвращается в банку, становится на задние лапки, - только в другой форме, и жизнь покороче.
- Э-эх, - вздохнул Варлам на противоположных нарах, - что будет завтра, продукты кончаются.
Пыхнул огонек, фитиль упал в расплавленную лужицу, пламя погасло, запахло испарившимся парафином. В синеющем оконце проявились черные силуэты деревьев.
Проснулся, сел на лавку, в зимовье тишина. Проспал ночь, а голова чиста, словно и не ложился. Варлам и Аврам спят тесно, посапывая. Из оконца свет падает на маленький стол, где немытый котелок с ложками, закопченная кастрюля с компотом из лесных ягод: красной смородины, барбариса, дикого винограда, кишмиша и лимонника. Белеет острога, начищенная Толиком, а еще на оконце застывший парафин, стреляные гильзы, как бумажные, выцветшие, так и металлические, карабинные, клубки обесцветившихся веревочек и грязная катушка белых ниток с воткнутой ржавой иглой. Под потолком, свисают с вбитых в балку гвоздей башмаки попарно. В сером сумраке угла за печью, у порога двери, прислонен топор и стоят оставленные кем-то резиновые сапоги, один целый, а другой с порванным голенищем. Я замотал листами журналов ноги, сунул в сапоги и вышел из зимовья.
Холодное свежее утро. Солнце, играющее живое, поднялось над краем сопки, высветило лес и вырубку перед зимовьем. Облака растворяются в голубизне неба. Кричат в лесу кедровки, на траве переливаются крупные капли росы. С кончиков листьев клена, низко раскинувшегося красным шатром, падают капли, разбиваясь брызгами о край крыши, попали холодные за шиворот. Нашел свернутые удочки с короткой леской и маленькими крючками под низким коньком крыши. Вышел Варлам, потягиваясь, смотрит, что я делаю.
- А как Аврам?
- Спит, и это надолго.
- Ну что, пошли! Испытаем?
Продрались, осыпая капли на себя, сквозь кусты к ключу, бегущему между каменных плит. Варлам бросил камень в прозрачную воду, всплеск, глухой стук в дно сразу снесло потоком. Плывут вершины кедров вместе с белыми облаками в над черной скалой, в расщелинах сочится вода и прижались опавшие красные листья.
Под камнями ключа насобирали ручейников, нежное тело и жесткие лапки спрятаны в каменный домик, вырываешь их из длинного склепа, насаживаешь на крючок, опускаешь леску по течению. Крючок несет потоком, наживка попадает в яму, тонет, и ты чувствуешь, леску чуть-чуть потянуло вниз, дергаешь, удочка пружинит, изгибается, и на тебя летит трепещущая форель. Она падает в траву между камней, ты хватаешь бьющееся тельце, снимаешь с крючка и отбрасываешь подальше на берег. Снова кидаешь крючок - выхватываешь форель, холодную, всю в красных точках, с хищной пастью. Варлам восторженно вскрикивает, но у него и часто срывается.
Так вышли на тихий речной плес, где ключ впадает в речку. Вода несет листву и мелкие веточки, залиты водой речная галька и упавший могучий кедр, у излучины береговая трава затоплена. Горный кряж отодвинулся, открыв долину. Собрали на прутик ивовый рыбу, штук двадцать поймали, и вернулись к зимовью. Толик поднялся, сидит у окна, зашивает порванную рубаху.
Река все круче забирает на север, горный кряж, закрывавший горизонт, подступил к самому берегу, теснит в сузившуюся долину исполинские ильмы с треснувшими вдоль стволами и дуплами от корней в рост человека. Старые кедры высоко шумят кронами, увы, с недосягаемыми крупными шишками в ветвях, камни, брошенные, не долетают до них, рвут листву на соседних деревьях. Черемуховые заросли оголились совсем, вся их желтая листва, словно пестрое платье, лежит на земле. Зеленокорый клен с гладкой, словно мраморной корой, весь пурпурный, редкие опавшие резные его листочки лежат поверх травы, не шелохнувшись.
Тени протянулись через речку. Разбили лагерь у подножия сопки в тополиной роще. Длинноногого Толика оставили внизу, очень уж он притомился за день, а мы с Варламом полезли вверх по склону.
- На рекогносцировку, - сказал Варлам.
- До побачанья, а я порыбачу, – помахал нам рукой Аврам.
Уступы круче, а мы лезем выше и выше. Горный кряж отодвигается, растет, раскрывая простор мелких увалов внизу, опуская в новые пади свои отроги. Зашелестели золотые березы, словно с отпотевшими на черных прутьях мелкими листочками. Горные цепи встали со всех сторон, открыв глубокие распадки.
Выбрались на каменные россыпи, среди пустоты которых краснеют круглыми вершинами осины. Узкий гребень перешел в рухнувшие скалы с низкорослыми кедрами и изогнутыми ветрами стволами. Удобные каменные площадки заняты пахучим рододендроном, цветущим второй раз, приходится продираться, осыпая розовые лепестки, сквозь заросли, и уклоняться от упругих метелок ветвей кедров с крупными смолистыми шишками, или обходить скалы по коварным осыпям, того и гляди, скатишься вместе с обвалом.
Пахнуло в лицо ветерком, и мы выбрались на вершину сопки. Волны гор до горизонта. Сердце словно сжимается и срывается вниз в немом падении, взгляд летит над горными цепями и провалами низких долин. Солнце садится в дымку гор, алое в прозрачном воздухе.
Назад спускались быстро. Нарвали за пазуху кедровых шишек. Дымок у подножья, затем светлое пламя среди сумеречных деревьев и длинная фигура Аврама, колдующего над котелком. Скоро сытые и усталые лежим у ровно потрескивающего костра, выковыриваем орехи из горелых шишек и слушаем звон ключа. Вдруг из тишины возник далекий затихающий рев, за ним еще один, ближе.
- Тигра, - Аврам поднялся с земли.
- Похоже, что изюбри трубят.
- Варлам, потеснись и вытащи лицо из костра, у тебя стекла плавятся.
Никто не рассмеялся. Все вздрогнули, за ключом, совсем рядом заревел еще один.
- Надо же, а ночь такая темная, безлунная,- расхрабрился Аврам.
- А ты сходи, может это - и тигра.
Развели костер поярче, все отодвинулись друг от друга. Долго не спали, вглядываясь в темноту, где в отблесках пламени пляшущие стволы деревьев. Тот, все ходил, шуршала галька, и один раз слышали плеск воды. Потом была полная тишина. Ушел.
Рано утром проснулся от холода, костер прогорел, Толик и Варлам спят, уткнувшись друг в друга прямо на пепелище. Небо светлое, таинственно вокруг, стоят деревья манджурского ореха, неожиданно, с треском роняя перистые сплошь желтые листья себе под корни, словно их обламывает невидимый таежный дух.
Собрал из мокрой от белой росы травы грязные ложки и котелок и пошел к ключу, мыть. На колючках барбариса, как слезы на ресницах капли, они тяжело падают в пляшущую воду, сведенные холодом пальцы еле ворочают звякающее о камни железо. Проснулись Варлам с Аврамом, поднялись, разговаривают - такие разные люди.
С речки прибежал возбужденный Толик.
- Вже костер развели, а там …рыбины - во! - показал руками.
На речке утренние тени кустов ложатся на воду, в яме поначалу ничего не заметили, пока не забрались на колодины речного завала и не заглянули под него, где крутится мелкий сор и грязная пена. В темной глубине стоят, шевеля хвостами и плавниками, действительно большие рыбы для такой маленькой речки, спины их от головы цвета отблесков темного пламени, а когда одна из них уходила под бурелом, то сверкала боком в красных пятнах, как у леопарда.
Вырубили длинную тяжелую палку, насадили острогу, и началась охота, такого рода рыбалку нельзя назвать иначе. Но на этой яме нас постигла неудача, мы замутили сором из бурелома воду, вся рыба исчезла, то ли ушла глубже под завал, то ли прикрывшись мутной завесой, проскочила ниже по течению. И лишь одна выскочила на перекат, быстро-быстро, словно глиссер, помчалась вверх, но и эту упустили. Наученные неудачей, пошли вдоль берега по воде, вглядываясь особенно внимательно в воду на ямах, вымытых стремительным потоком в гальке на поворотах речки или под завалами, и вскоре снова увидели рыбину.
Первую заколол Аврам, он с острогою в руках гонялся за ней по длинному перекату, разбрызгивая фонтаны воды, а мы с Варламом, вооружившись палками, не давали ей уйти в глубину. Толик торжествовал, сняв с остроги и еле удерживая в руках еще живую рыбину. Он промок с ног до головы, да и мы по пояс побывали в ледяной, как показалось поначалу, воде.
Охота продолжалась, вторую достали под завалом, я осторожно подвел острогу к голове и резким движением пригвоздил ее ко дну, палка в моих руках так и ходила ходуном, рыба сорвалась, окрашивая воду кровью, но скоро снова попала на острогу.
Закололи три штуки, когда солнце уже стояло в зените. Как быстро летит время в азарте охоты. Сидим на корточках вокруг костра, на жердях сушится одежда, башмаки и сапоги Аврама, ждем и смотрим на подернутые пеплом угли, когда зажарится завернутая в листья лопуха рыба. Раскрыли обгоревшие листья, и ноздри защекотал вкусный аромат, заставляя сглатывать слюну. Одной рыбины вполне хватило - досыта наесться нам троим. Две рыбины, переложив жесткой крапивой, понесли с собой.
За кряжем неожиданно распахнулась новая долина, сопки расступились, выпустив пологую луговину с грядой невысоких холмов, заросших дубняками, на один из них взбиралась колея заброшенной дороги. Дорога уходила на восток в пестрые сопки. Открылся простор, мы зашагали легче, мягкий ландшафт, высокое небо, дорога ведет по гребням увалов. Безлюдье, тишина, легкий прохладный ветерок шевелит волосы на голове.
В пойме реки показалась копна сена, вскоре потянуло запахом печного дыма, где-то жилье. На взгорке обнаружилось несколько домов, в вечерних лучах закатного солнца струился дымок над одним. Дорога уходила к реке, а ее отворот взбирался к деревне. Подошли ближе и поняли, что это всего три дома; один с дымком во дворе, другой полуразрушенный нежилой, и выше с многочисленными окнами барак.
Во дворе возились у вкопанного в землю стола трое - бородатый коренастый мужчина и два парня, - вокруг них вертелись собаки. За ними летняя кухонька с распахнутой дверью, из тонкой трубы поднимается дымок. Собаки злобно залаяли и бросились к калитке, закрытой вертушкой, парни подняли головы, а бородач с закатанными рукавами рубашки подошел к забору, руки его были в крови.
- Здравствуете, можно ли где здесь заночевать?
- Конечно, - бородач показал на полуразрушенный дом, - вон, там располагайтесь.
Повернулся к нам спиной и пошел назад, собаки проводили нас лаем.
Варлам и Толик пошли таскать с речки хворост, а я занялся разрушенной печкой, пытаясь собрать кирпичи. Уже начало смеркаться. За соседним домом где-то затарахтел движок, когда на дворе послышалась громкая ругань: «Ты, старый, совсем из ума вышел. Совесть потерял. Люди с дороги». К нам направилась высокая, худощавая женщина, одетая в старенький коротенький халат, трико и тапочки с меховой оторочкой.
- Заканчивай тетешкаться, пошлите в дом.
Мы не заставили себя уговаривать и последовали за ней к дому. Варлам с Толиком остались посреди просторного двора, а я зашел на веранду, где стоял стол и лавки вдоль окна и стены.
- Бросай мешок в угол.
- Тут две рыбы, - я развязал рюкзак и показал.
- Отдай Гале, она разделает.
Я переступил порог дома, в единственную просторную комнату, освещенную лампочкой без абажура под потолком. В одном углу высокая широкая кровать, другой угол занимал развесистый фикус в кадке с землей, стоящий на низком табурете, за ним старая радиола и громоздкие сухие батареи для нее. Сбоку вынырнула молоденькая девушка, я ее сразу не заметил, она занималась печкой.
Когда я вышел во двор, Аврам уже дымил папиросой, а Варлам с оживлением разговаривал с парнями своим быстрым, взлетающим до фальцета голосом. У калитки бородач стоял, беседуя с высоким красивым корейцем с обвязанной красной косынкой головой, тот улыбался, показывая крепкие белые зубы и попыхивал длинной трубкой. Двое других азиатов, малорослых, о чем-то оживленно цокали на своем языке. Один держал на весу кровоточащую печень, корейцы отрезают маленькие кусочки ножами и глотают, жестикуляцией выражая восхищение едой. Варлам объяснил, что корейцы едят печень барсука и что она лечебная, барсука убил Александр Александрович, Степан и Виталя, когда ходили сегодня за женьшенем.
Из кухоньки прошла хозяйка с большой дымящейся кастрюлей в руках, не обращая внимания на корейцев, громко сказала бородачу:
- Зови, хозяин гостей к столу, - и скрылась на веранде.
Корейцы раскланялись и унесли с собой кровавый подарок в верхний барак. Варлам, Степан, Виталя и Александр Александрович отправились на веранду. Верзила Аврам, до этого галантно разговаривавший с Галей, ловко пластовавшей кунжу, оставил ее - она пошла кормить кур за сетку загородки внутренностями рыбы, - и направился к дому с видом утомленного аристократа, развевая полы расстегнутой на белой груди рубашки. Небо начало темнеть, только там, откуда мы пришли, светил закат, алый свет рассеивая за дымчатыми сопками. Ворочает у сарая цепью собака и глухо рычит издали на меня. Из-за сетки вылезла девушка, вокруг нее начал было прыгать здоровенный щенок, но она отмахнулось от него.
- Пошли в дом.
После принятия пищи за широким столом шел неторопливый разговор с шуточками. Стояли пустые миски, хотя в кастрюле еще томилась пареная картошка с жирными кусками барсучатины – все были сыты.
- Ажно голова кружится. Так вот, - продолжает Аврам свой рассказ, как он уходил в армию. - Вообще эта история с проводами дала неприятный осадок на органы внутреннего сгорания, как в физическом смысле, так и в моральном. И в самый последний момент я опаскудился, полез на крышу вагона речь толкать про нашу совецку армию. А меня оттуда стаскивают, а я кричу: «Други, мы еще вернемся!». Варлам даже слезу пустил, машет носовым платком.
- Вот уж да, такого пьяного Аврама я не лицезрел еще.
- Очнулся уже в Уфе. Такие-то дела.
- Что мы видели в жизни, завод, танцплощадку.
- Сейчас бы гитару в руки и…, песню Варлам вспомни.
- Напрасно ищет ты в себе любви крупицы
- все сожжено давно в огне губительном,
не пышут живостью уста
- лишь крутит пепел сизый,
и голова в бессонницу пуста,
- все памяти мосты разбиты.
- Любовь, ах - первая любовь Варлама, и моя с краю немножко. Как сейчас помню, - продолжает Аврам. – Скамейка. Она - говорит: «Морожено хочу». Варлам засуетился, убежал из сквера, а я сижу, нога на ногу, обнимаю одной рукой подругу, вдыхаю аромат весны, вслушиваюсь в чириканье пташек. А тут вижу, по аллее компания парней, и моя - точнее наша подруга, - знакомых увидала. «Ребята!» кричит, те подходят, один как врежет ногой в зубы, губа и отвисла, а они берут «нашу» подругу подмышки и в кусты. - Шишнадцать лет тогда нам было. Варлам тогда и придумал эту песню. - Аврам закончил рассказ, жуя разбитую губу.
Тетя Вера сидит, положив руки на колени, улыбается.
- Водку он любит. Ты расскажи, как по прошлой весне отпился.
- Ну а кто ее не любит? - Улыбочку прячет в бороду, хитрит Ляксандр Александрович, он не такой старый, как показался поначалу. - Приезжает по весне как-то «Урал» с тремя парнями, в кузове заставлено ящиками с водкой. Пили-пили, пили-пили, вот холера, а ее еще много. Неделю пили.
- Это ты не помнишь, - тетя Вера вставляет, - три дни.
- Потом приехала милиция и солдаты, повязали нас тепленьких. Что оказалось? Сбежали те трое с зоны в Чугуевке, взяли магазин, угнали машину - и в тайгу. Задери его черт, попали те зеки прямо ко мне. Ну а я человек простой, документов не спрашиваю. Люди бывают редко, всем рад. - Особ конечно с водкою, - добавил он Витале, посмотрев в его рябое лицо.
- Дочка иногда бывает из Сучана, так одна, как сейчас.
- А что те парни? Так воли давно не знали. Их как-то учат? Ну, сделал что плохого, сажают в тюрьму, заставляют работать тяжелую работу - лес валить. Будешь хорошо работать, да при хорошем поведении, так и выпустят до срока. Так вот дурак я, не понимаю, в голову нейдет - закон в нехороших условиях требует хорошей работы и образцово-показательного поведения, - да при таких условиях и случайный человек сломается, найдет у себя вину. Может, этого от них требуют? Так я как-то не успел справиться ребят.
- Ну, ты загнул, Ляксандра Александрович, - говорит Виталя, - для того и каталажка, чтобы работать в плохих обстановках, отсидят свое и на свободе будут вкалывать славно. Воспитание это трудом, дураков учить надобно.
- Ага, тоже, что и ты, говорил мне генерал.
- Сызнова отчего-то загибаешь?
- Прилетал как-то генерал на вертолете, - тетя Вера, усмехаясь, говорит, - к этому всякие едут. Бодренький еще, ласковый, с животиком, как и положено генералу, да при нем два молодчаги докучно. Расскажи, старый.
- А что рассказывать? «В дурдом дураков-то надо» - вот что говорил генерал. Так я умишком то своим ничего не разумею. Ну, посажен, посажен в стены с окнами-решетками за высокий забор, врачи, санитары опять же. Что от него хотят? Чтоб правильно мнил, не нервировал на иных дураков по ерунде. Чтоб хандры не было, ипохондрия - тоже немочь. Измышления всякие, так всякого посади, и пусть он обоснует в этих обстоятельствах, что он не дурак. Так человек сломается, найдет у себя поверты, и наверное будет считать себя увечным. Не о том всё - он то, что думал? Отдохнуть, потешиться, меня ласково «Александрычем» величал, так я моложе его. Коньяк тянули. Так и своих ребят-то по имени называл - «Ваня» - то да се, «Алеша» – сюда-туда. «Свобода у тебя»,- говорил, - «Иди - куда глаза глядят». Правда, дальше забора не ходили, да то и не нужно было, кругом сопки, тайга, - куда сходишь? А ребята его вконец расслабли, чины запамятовали.
- А все ж сурово-то поглядывали. На кухню ко мне даже нос совали, пройдохи такие, особ, когда на охоту гуляли.
- Понятно, генерал, охрана, - говорит Степан.
- Жить то тут кто согласится? Разве что Виталя.
- А что? Так ты ж, Ляксандра Александрович, будешь уходить, всего зверя перебьешь. Сам - в город, вот там свобода. Или в Москву.
- В Москве жить можно, особенно с деньгами, - говорит Аврам. - И в магазинах всего полно, и народ столичный по улицам гуляет, культура.
- Москва. А, что - Москва? - взял слово Варлам. - Сестра у меня прельстилась столицей, на Сетуни живет в обшаге двенадцатиэтажной гостиничного типа. Работает карщицей в подвалах овощехранилище, получает сто двадцать «рэ». А на кой они ей нужны эти деньги, когда выходит из пыльного подвала и плюет грязью на снег, и руки, я видел, дрожат, когда держит ложку за обедом в столовке, поверти смену за маленькую баранку кары. Живет в Москве, по лимиту прописана, то есть, пока работает, до тех пор в общежитии, как только уволится - выматывайся из Москвы. Долго еще Варлам ругал свою сестру.
А я вспоминал мастерскую отца-скульптора на «Багратионовской», брошенный Юридический факультет, недолгую учебу в Театральном училище, утомительный развод с женой Людмилой. Москва нахлынула, как потоп - и я, утомленный и осоловевший от еды, ушел в дом, где всем мужикам постелили на шкурах и тулупах, на полу под фикусом. Комната плыла мягким теплом. Дверь на веранду была открыта. И приснился мне сон:
«…Старая Москва, узкие улочки с двухэтажными домами. На первых этажах «Цветы», «Вино», «Хлеб», «Галантерея»», - двери магазинчиков утопают в тротуары. Кругом тишина, все покрыто девственным снегом, жилые окна вторых этажей занавешены. Не сон, а сама действительность сошла на Москву. Неожиданно на улице попадается мертвый лесной зверь, потом еще один, еще и еще... Я бреду в безмолвии и тревожном ожидании, всюду натыкаясь на мертвых лосей, лежащих поперек мостовой, глаза их с длинными ресницами закрыты. Но вот, впереди показывается фигура человека, он в белом фартуке с жетоном на груди, машет веником. Это дворник. Он приближается и смотрит на меня.
«Что это? Никого нет в городе, где все?»
«Спят, рано еще».
«А это что?» - Испуганно спрашиваю я, озираясь.
«Лоси это, дикие», - равнодушно отвечает он. А потом добавляет, пристально вглядываясь в меня. – «Да ты, парень, никак и сам лось?».
Я чувствую, что я - действительно лось, и бегу по улице, а метла у дворника превращается в ружье и он метит мне в сердце».
Над сопками слабая заря скрыта хмурыми облаками, как тяжелый занавес, сквозь который снизу пробивается свет. Широкий двор замусорен старой щепкой, по нему бродят куры во главе с красным петухом. Умывальник в огороде, комья вскопанной земли под ногами рассыпаются в прах. Вода в умывальнике холодна и мертва. Подошел Толик, омочил кончиками пальцев глаза, щеки – «Бр-р», - и побежал снова в дом. Звякнуло ведро на крыльце, и из-за угла выглянул Варлам.
- Я тоже стать хочу охотником, чтобы жить вот так, в тайге, - радостно сообщил он. - У ключа спугнул косуль, они как загавкали и прочь, вот кусты затрещали!
На веранде в углу, развернув берестяные короба на полу, где во мху лежат множество корешков, Степан, Виталий и Александр Александрович делят женьшень. Сидит на табурете Аврам, курит, Варлам на пороге закрытой в дом двери, прислонившись к косяку, поглядывает на дележ.
- Ляксандра Александрович, и нам клади крупные корешки, - говорит, облизывая верхнюю губу, Виталя. Степан молчит.
- Эх, такую мелкоту, - хитрит Александр Александрович, повернув лицо к безучастному Толику, - здесь и десяти грамм нету, а выкапываю. Исчезает корень из тайги, - а потом добавляет, глядя на Виталю. - А план триста грамм на год.
- За грамм корня - грамм золота, - возражает Виталя.
Потом все садимся за стол. Хозяйка ставит эмалированный таз крупных и сочных пельменей, совсем не сибирских, похожих скорее на казахские манты, из кунжи и репы-лобы. Разбрасываем их по мискам, поднимается жирный пар, пельмени щедро проперчены и очень вкусны. На десерт приносятся с огорода небольшие арбузики, похожие на детские мячи, все в каплях измороси и с прилипшей землей.
Стали собираться в дорогу, тетя Вера, взяв большую корзину за спину, и прихватив мелкашку, крикнув собаку, ушла в тайгу за кишмишом. Мы попрощались с гостеприимными хозяевами, вышли за калитку вслед за парнями. Совсем рассвело, облака выцвели, стали легкими и белыми.
На спуске террасы в пойму реки, вдоль плетня, ограждающего поле с гаоляном, увидели склоненные в работе спины, а потом выпрямилась высокая фигура старшины в красном платке, и тут же подняли головы остальные корейцы, кто в белых повязках, кто в шляпах.
- Эти корейцы живут общиной, сезон работают, платят половину государству вениками, в виде натурального налога, а деньги, полученные от выручки остатка, делят поровну, - Степан рассказывает.
Аврам игриво поднял руку в приветствии, и старшина в черной рубахе тоже в ответ взмахнул рукой.
- Вот так и будут работать, пока солнце не сядет. - Виталя повернул ко мне рябое лицо, усмехнувшись.
Парни провели нас напрямую через сопки по телефонной линии погранцов до трассы, где и расстались с нами, им - в Беневское, а мы вышли на дорогу и поймали попутку до Преображения.
Желтая дорога летит с сопки на сопку среди запыленных дубняков. Едем уже часа два, когда с перевала увидели в одном из распадков блеснувшее море, потом за поворотом на спуске показался залив. Проехали под скалой по щебню вдоль прибойной зоны, на крупных камнях, обрушенных при прокладке дороги, разбивалось пеной и брызгами море, и теперь уже не оставляло нас из виду.
Дорога шла по прибрежным сопкам, приближаясь к поселку в глубине залива, где толпились за мысом суда. Машина выскочила на широкий берег залива в деревню. Пронеслась сквозь нее в тучах пыли, прогрохотала по деревянному мосту и выскочила снова на щебень у мыса с прибоем. На последнем подъеме открылся амфитеатром поселок по сопкам и суда у причалов.
Аврам и Варлам пошли в милицию, узнать о пропуске в погранзону, а я пешком обратно в деревню Соколовка за мысом, где было лесничество заповедника.
Оказалось, что надо ехать назад в центральную контору в районный центр Лазо, чтобы устроиться лесником в заповедник. Вернулся в Преображение к гостинице, где ждали озабоченные Аврам с Варламом. В милиции им посоветовали убраться из поселка в двадцать четыре часа.
Людмила Клёнова, Израиль
Цыганка
http://www.proza.ru/2009/08/18/1059
Светлой памяти ЖЕНИ посвящается...
В утренние часы, когда ещё нет одуряющей дневной жары и воздух прозрачен, пишется легко. Стол, за которым я люблю работать, стоит у открытой балконной двери. И сдвинутые максимально в сторону жалюзи не мешают видеть заоконный простор: пальмы и апельсиновое дерево, золотящееся созревающими плодами; аккуратно подстриженный кустарник, обрамляющей зелень лужайки возле дома; широкую асфальтовую дорогу с проносящимися по ней в обе стороны иномарками; большой сквер за ней - с густой, низкой травой и деревьями, широко раскинувшими в стороны свои густо переплетённые ветви, отчего создавалось впечатление, что это и не деревья, а огромные зонты, под которыми славно укрыться от палящего солнца. И действительно, по выходным в тени этих красавцев всегда располагаются шумные компании...
И дальше - виллы и дома, убегающие к морю – в одну сторону – и потихоньку отвоёвывающие жизненное пространство у жёлтых дюн – с другой... Словом, привычный пейзаж, который мне очень нравится...
Иногда, отрывая взгляд от листа бумаги, густо исписанного моим мелким почерком, я поднимала глаза вверх, охватывая разом эту знакомую картину...
Внезапно совсем близко от окна пролетела крупная ворона – здешняя, серо-чёрная. Пролетела как-то медленно, тяжело... И при этом
громко и отчётливо прокричала: «Ах-р...Ах-р...» (местные вороны каркать не умеют – они говорят что угодно, только не привычное уху «кар!»).
Какой-то странный холодок пробежал по телу, отозвавшись зябким ознобом в душе.
Я встала из-за стола и подошла к окну. В этот момент меня прилично качнуло, как бывает на корабле, взлетающем на высокую волну. Непроизвольно я ухватилась за подоконник – и перед моими глазами словно действительно прокатилась волна... Вертикальная, огромная, смывающая привычность зелени и синевы - и открывающая – как на экране - совсем иную картину...
Ночь... Звёзды... Огромный, достающий взлетающими искрами до неба костёр в степи - и женская фигурка, невесомо парящая в отсветах пламени...
Я совершенно отчётливо вспомнила, КОГДА и ГДЕ это...
* * *
...Мама моя была самой младшей из шестерых детей бабушки Сани.
Поэтому, когда все мои двоюродные братья и сёстры были уже взрослыми, я ещё «под стол пешком ходила», как говорили они. В это время жили мы все в одном небольшом посёлке под Харьковом, рядом – и очень часто встречались. Братья мои меня опекали, защищали, возились со мной, катали на велосипеде. Читали сказки... А потом, когда я чуть подросла, уже я стала им рассказывать, о чём прочитала в новой какой-нибудь книжке (читать я научилась очень рано и читала запоем). И им было интересно подтрунивать надо мной - ласково, тепло – задавая всякие каверзные вопросы после моих рассказов, и умиляясь моим логичным и обоснованным ответам...
Семья у нас с самого начала складывалась какая-то очень интернациональная – кого только не подбрасывала Судьба моим родственникам в качестве партнёра по жизни! Младшее поколение как-то естественно продолжило этот путь...
В итоге, одна из моих двоюродных сестёр вышла замуж на сына священника, вторая – за латыша; а третья – за русского с примесью татарской крови... Один из моих братьев женился «нормально» - на «своей», украинке. Зато второй - на немке... Но речь сейчас не о них...
А вот третий - Валентин – выбрал для себя цыганку. Да, да – самую настоящую цыганку, из табора... Где и как он с ней познакомился - не знаю. Но, когда мне было 10 лет, мы гуляли на свадьбе Валентина. Очень хорошо помню, как готовились к этому важному событию – в огромном нашем дворе сбивались и выстраивались несколькими рядами деревянные столы и скамьи, накрывались белыми скатертями. Над всем этим натягивался тент – на случай дождя. И несколько дней все родственники что-то пекли, варили, солили, жарили...
Невесту Валентина звали Ниной. Высокая, смуглая, статная, темноволосая и кареглазая - настоящая цыганка. Помню, я побаивалась её первое время... Но Валентин называл её так ласково и нежно «моя кроха», смотрел на неё с таким обожанием, и так настойчиво добивался от меня ответа на вопрос, нравится ли его «кроха» мне, что в конце концов я ответила: «Да!». И после этого как-то спокойно и естественно приняла для себя эту будущую свадьбу, совершенно не вникая – по малолетству – в водоворот тех событий, которые должны были предшествовать – и предшествовали, конечно, - этой женитьбе моего двоюродного брата...
Дня за два или три до свадьбы Валёк ( так мы дома называли Валентина) спросил у меня:
- Поедешь с нами вечером, Котёнок ( а это было моё "домашнее" прозвище)?
- Куда?
- В табор... Нину забирать будем...
- Ой, - села я на траву, - к цыганам?!
- Привет, - засмеялся Валёк, - а они что, кусаются? Люди себе как люди... Поехали, будет весело – мы на всю ночь к ним едем...
...Совсем не осталось в памяти, как ехали - и куда. Но отчётливо помню, что никого из родителей не было - даже папы и мамы Валентина. Но зато была вся молодёжь - сёстры Лариса, Нина (ещё одна, своя) и Тася. И братья – Володя, Валентин и Женя - самый младший из них и, может быть, поэтому, самый близкий мой друг - он со мной мог играть часами... Вот он-то, Женя, и не отпускал меня от себя всю долгую ночь. Так и помню – Женя всё время рядом, держит меня за руку, обнимает за плечи, прижимая к себе, словно оберегая от чего-то...
Помню ещё - шум, гам, музыку, песни, много народу вокруг...
Но это – как-то краем сознания... А перед глазами...
Ночь. Степь – чёрная, бездонная, живая – казалось, она дышала за моей спиной... Необозримое - и тоже чёрное – небо, усеянное такими яркими и крупными звёздами, что они казались ненастоящими, нереальными...
Я не могла оторвать от них взгляда - так МНОГО звёзд – и так БЛИЗКО - я прежде не видела никогда...
И огромный костёр - с невероятно высоким пламенем, казалось, далетавшим до этих самых звёзд... Мерцающий отсвет огня - яркий круг во все стороны от костра. И в нём - то мелькнувшая чёрная собака, то юркие и стремительные цыганята, тенью проносившиеся по краю светлого круга...
И – Нина. Валькина Нина. Распущенные длинные, казавшиеся совершенно чёрными волосы, яркие юбки, цветастая шаль... Обнажённые руки со множеством сказочно блестящих в отсветах пламени браслетов... Звонкие мониста на шее, ниспадающие на грудь...
Гитары... Я их не вижу – только слышу – одна, две, ещё несколько... Потом снова - одна... Они разговаривают. Рассказывают о чём-то... Плачут... Рыдают...
А Нина – танцует в свете костра. Безумно красивая... Как в кино... Гибкие и плавные движения рук, вихревое кружение юбок, бешеный ритм и темп танца... Кажется, что этим своим танцем она тоже рассказывает что-то... И смелость какая-то в нём, и нежность, и отчаянье... Я улыбалась, глядя на её танец... А потом внезапно, неожиданно для самой себя, словно почувствовав что-то незнакомое, взрослое, тревожное, разревелась, уткнувшись Женьке в грудь лицом. И он гладил меня по голове, вытирал слёзы платком, шептал какие-то тихие, успокаивающие слова...
Рядом с плясуньей появлялись то женщины в таких же цветастых и пышных юбках - и тогда взлетали они все, как бабочки, в пламени костра...
То присоединялся к танцу кто-то из мужчин в горящих алым цветом свободных рубахах - и тогда падала Нина, откинувшись назад, доставая водопадом чёрных своих волос почти до земли, как подбитая птица, в сильные смуглые руки... И снова пели бархатные, волнующие голоса, и плакала гитара – и без сил опускалась Нина на землю...
Но кто-то что-то кричал - на незнакомом языке, властно и яростно – и я слышала в этом крике: «Ещё!»... И Нина вставала, и снова выходила в огненный круг – и снова танцевала... танцевала...
Эта картина долго ещё стояла у меня перед глазами...
А потом была свадьба. И Нина, с косой, скромно уложенной на затылке, в простом белом платье. И Валёк, не сводящий с неё сияющих глаз...
И никого из родственников невесты – ни одного человека...
Больше ни разу не видела я Нину, одетую в пёстрые цыганские одежды – и никто никогда не говорил с ней о её родных, о таборе. Жила среди нашей родни, как ещё одна сестра – просто жена Валентина, родившая ему двоих детей...
И только спустя много лет, повзрослев, я поняла, что тогда, ночью, в степи, прощалась она с прежней жизнью, с табором, который оставляла навсегда, выходя замуж за Валентина, с волей цыганской...
И с ней прощались – навсегда – те, кто были прежде её жизнью... Она выбрала СВОЮ судьбу... Теперь понимаю – выбор этот дался ей нелегко...
* * *
Но почему сейчас, сегодня, через столько лет, я увидела - так отчётливо – словно наяву - ТОТ танец Нины, ТУ ночь в степи...
Непрошенная тревога холодным обручем охватила сердце...
«Вечером непременно надо позвонить Володе" (это уже мой родной брат, который поддерживает тёплые отношения с нашими двоюродными братьями и сёстрами), - сказала я себе...
Вечером позвонить я не успела – меня опередил Володин звонок.
- Что-то случилось?.. С... Ниной? - спросила я.
- С Ниной? Нет, с Ниной всё в порядке - почему ты спрашиваешь о Нине?... Она позвонила только что... Сказала... Утром умер Женя... Это ж надо – самый младший из них... твой любимый Женька... Сердце... И ни я, ни ты не успеем на похороны - хоронят его завтра... позвонил, чтоб ты знала...
...Вот и отпустил ты, брат милый, Женька, руку мою девчоночью в той ночной степи, освещённой пламенем костра, вот и ушёл ты в небо то бездонное, звёздное...
А цыганка Нина всё ещё пляшет – отчаянно, неистово, сгорая в рыжем огне, прощаясь - и принимая всё, что будет ...
И эта картина осталась с тобой, Женька мой, Женька – в той Вечности, где ты сейчас...
... И танцующая в самом сердце Ночи наша Нина...
Движенья раскованы... Страстная речь...
Зовущие очи глядят горделиво -
И волосы чёрными волнами с плеч
Спадают, как шёлк, тяжело и лениво...
Монисты звенят, и запястья поют,
Вкруг бёдер повязана шаль расписная –
Открытые плечи в движеньи живут,
Ожившая юбка в полёте взлетает...
И ноги босые мелькают в пыли:
Цыганка танцует... Цыганка колдует...
Ей пОд ноги прошлые вёсны легли -
И горе былое уже не волнует...
И бьются крылами, в нездешнесть маня,
Отринув печали, забыв про разлуки,
Подняв над уснувшею степью меня,
Её обнажённые смуглые руки....
Улыбка играет на жарких устах...
Уже притяженье слабеет земное –
Не властен над вещими душами страх –
И боль моя больше не властвует мною...
Костёр отдаёт свой огонь небесам,
Искрится в глазах... Уплывает... Ликует...
Древнейшее таинство отдано нам –
ТАНЦУЕТ ЦЫГАНКА...
Цыганка колдует...
27.07.09
Петр Корытко, Новосибирская область
Команда 13
http://sib-zharki.ru/portal/node/9180
– Равняйсь, Смирно! – Лейтенант Пазовский подавал команды привычно сухо и по-фронтовому буднично. – Прямо. Шагом марш!
Строй плавно качнулся и двинулся по старой, наполовину заросшей просеке в сырой осенний лес, хмурый от прохладного утреннего тумана.
«И угораздило же!» – кисло размышлял лейтенант, глядя, как правофланговый боец Вася Зубов решительно и с плеском перепрыгивал через многочисленные лужицы, нарушая и без того не слишком сплочённый строй в колонну по двое.
«И это вместо отдыха… После упорных и затяжных боёв – такое обидное задание: «Команда 13», то есть похоронная команда. На очищенных от немцев передовых позициях и обширном поле боя надо было не более чем за 5 часов собрать убитых и здесь же оформить документы – «сопроводиловки на смерть»… Мало того! Тут же надо было устроить и братскую могилу с соответствующим актированием».
Медбратишки и медсестрички, поспешая заученно и деловито, свою работу по поиску и транспортировке выживших, но тяжело раненых, не сумевших выйти с поля боя бойцов, уже заканчивали.
«И нам надо поспешить».
Дело в том, что уже поступил приказ о новом наступлении, и время «Ч» было известно: – сегодня же, во второй половине дня.
«А я снова письмо не написал…» – с тоской упрекнул себя Пазовский. - «Ну как тут сможешь о мирной жизни вспомнить? – Никакого времени не хватит».
Прибыли на место.
– Стой! – Приступить к работе! – После короткого инструктажа вопросов у бойцов команды 13 не было и они, рассыпавшись по влажной густой траве и кустарнику с большими жемчужными каплями на ветках, приступили к делу.
Шестеро солдат, самых крепких и во главе с почти двухметровым Зубовым, принялись оборудовать братскую могилу. То есть рыть яму. С собой они принесли все необходимые для такого печального действа ритуальные предметы: фанерные бирки, кисти, краску, гвозди и молоток…
Другие шестеро во главе с ефрейтором Шамсутдиновым цепью стали прочёсывать поле боя, находили павших, поднимали, взваливали на плечи, если это было по силам, а если нет, то брались за руки-ноги вдвоём, и сносили к быстро растущей яме, укладывая в шеренгу.
Лейтенант проверял документы, жетоны, составлял акты, - одним словом, вёл бумажную бухгалтерию.
«Вот так, ровным строем и отправятся они в последний путь. И мы поможем им дойти до конца… и поставим точки в их жизнях. Вслед за этими точками пойдут следующие… Многоточие судеб солдатских…».
Лейтенант вздохнул и посмотрел на неожиданное и странное, по его мнению, явление: Вася Зубов, быстренько закончив рытьё «блиндажа для покойников», тащил на себе из-за ближайших жёлто-коричневых кустов тело тучного фрица в основательно испачканном в грязи обмундировании.
– Куда ты его, Зубов? - Удивлению лейтенанта не было предела.
Зубов сбросил мешковатый труп чуть поодаль от стройной шеренги наших бойцов, и, не сказав ни слова, развернулся на одном каблуке, стряхнул с ладоней налипшую грязь и снова отправился к тем же кустам.
– А с этим что? – Спросил у лейтенанта Шамсутдинов, ткнув пальцем в сторону убитого.
– Не трогай фашиста! – приказал Пазовский, внезапно вскипая… И продолжил писать. Карандаш в его руках задергался. – Чёрт-те-что!..
А Вася Зубов уже притащил ещё одного неприятельского бойца. Это был совсем ещё юный солдатик с намертво и основательно запёкшейся на его интеллигентном, но безжизненном лице благостной улыбкой.
«Улыбается, гад!» – подумал лейтенант Пазовский, и с гневом уставился на Зубова.
– Что это? Ты это – зачем?
– Положим их с краю… здесь… – полу вопросительно, полу просительно вполголоса промямлил Вася, указывая на свободное место в яме.
– Как это – положим?! – Зачем нам ЭТО? – К возмущённому изумлению лейтенанта молчаливо присоединились и некоторые другие бойцы команды. На их лицах ясно читались те же чувства.
– Да пошёл ты… - Не удержался от грубости офицер. – Я тебя самого рядом с ними положу, сука!..
Вася ошеломлённо вздохнул, шумно выдохнул, побледнел, потом на его скулах с желваками проявился румянец.
– Сам сука… – вдруг прошептал рядовой Зубов. – Не по-христиански это… - добавил он, разведя руками.
От неожиданности лейтенант Пазовский едва не потерял дар речи, выронив бумаги с карандашом в мокрую траву.
– Бунт!?. Да я… Да я тебя… Отстраняю от службы! – Ты арестован! – Приглядите за ним! – приказал он окружившим его солдатам. – Я мигом…
И лейтенант, круто развернувшись, почти бегом удалился в лес по той самой просеке, по которой команда прибыла.
– Ну, что ты наделал? Чего добился? – покачал головой ефрейтор Шамсутдинов, обращаясь к Зубову. – Тебя судить будут. Пропадёшь ни за что…
А лейтенант тем временем замедлил шаги, остановился, постоял в нерешительном раздумье и присел на подвернувшийся пенёк.
– Сволочь… - проскрежетал зубами, думая о рядовом Зубове. – Вот сволочь!
«А что я? Надо ли мне давать ход этому делу? Надо бы, если по-честному… Хотя… Кто виноват в том, что мы убиваем друг друга на одном и том же поле? А вечером снова в бой. И снова он, лейтенант Пазовский, поведёт своих солдат Зубова и Шамсутдинова в очередной бой с яростным приказом убивать и убивать вражеских солдат, непрошено заявившихся проделывать то же самое… Кто кого – и никак иначе. Если они – нас, то у нас не будет Родины, если мы – их, то и у них не будет… А в земле мы все будем равны… Так что же, это наша единственная общая родина – могила?..»
Эта мысль, блеснувшая молнией, не только ярко осветила, но и болезненно обожгла его сознание…
«Да ну их всех к бесу!..»
Впрочем, кого именно он посылал «к бесу», и самому лейтенанту было невдомёк, но он встал, вытянулся, поправил гимнастёрку под портупеей и быстрым шагом, не скрывая слёз на чисто выбритом лице, вернулся к своим бойцам.
Не глядя на Зубова, скомандовал: - Клади и… этих. Сюда… - и добавил, осклабясь: - Быстро, суки!
- Так точно, - суки! – облегчённо и весело гаркнул Вася Зубов. Лопата в его руках мелькала с бешеной быстротой. Ему хотелось побыстрее закончить это нелёгкое дело.
Возвращались так же нестройно, как и шли сюда, с хрипотцой и вполголоса напевая:
«Вьётся в тесной печурке огонь…».
Команде 13 хотелось тепла и отдыха, но они понимали, что скоро снова в бой.
Анна Март, Украина
Хочу, чтобы помнили…
Старое фото. Время на нём остановилось и донесло до наших дней один миг из жизни этих людей. Миг спокойной жизни, полной надежд.
Для читателя это просто ещё одно чёрно-белое фото, но если я расскажу историю этой семьи, быть может, вы по другому, вглядитесь в их лица.
Жили они в селе Киселёвка Херсонской области. Глава семьи, Пётр Лянзберг, от своего отца перенял любовь к земле и труду. Его отец, Михал Лянзберг, всегда стремился иметь земли побольше. В селе его прозвали «дед нужда».
Из-за того, что когда его спрашивали:
- Михал, как жизнь? -
Он тяжело вздыхал и отвечал:
- Ох, нужда замучила… Землицы ещё бы хоть немного.
- Куда тебе ещё? У тебя и так тридцать десятин!
- Землицы много не бывает, - отвечал он с улыбкой.
Привыкший к физическому труду, он и в старости не мог сидеть на месте. Еле передвигаясь по дому, шаркая ногами, он шёл в мастерскую и целыми днями там что-то строгал, стучал, пилил.
Соседи спрашивали:
- Михал, что ты всё там стучишь? Мастеришь что?
- Хоромы себе делаю дубовые, ни у кого таких не будет.
- Гроб что ли? – изумлялись они. – Побойся Бога, живи ещё, Михал!
- Дак, я помирать и не собираюсь, куда спешить? Мне ещё узоры вырезать, шлифовать, ого, сколько работы!
Больше года вырезал узоры на своём гробе Михал, а, как закончил, так и помер тихо.
Пётр построил большой светлый дом с просторными комнатами. Как же, ведь он всегда мечтал о большой семье. Жена его, Мария, спокойная женщина с добрыми глазами, всегда поддерживала мужа. Со временем дом наполнился детским смехом. Почти каждый год семья ждала пополнения. Пётр, трудолюбивый, хозяйственный, сам обрабатывал свою землю. Заработанные деньги не жалел на образование детей. Так как в Киселёвке проживали в основном поляки, дети учились в польской гимназии. Общительный жизнерадостный, Пётр был всегда душой компании, он играл на баяне, и ни одно мероприятие не проходило без него. Любовь к музыке он передавал и своим детям и даже купил для них пианино – по тем временам это была невиданная роскошь.
Мария качала головой, глядя на своего жизнерадостного мужа.
- Петенька, ты бы поосторожней, не гнал бы, детки ведь малые дома, - причитала она, смотря, как он запрягает пару лошадей в бричку.
- Не в первой! Чай и обгоним! А? Обгоним мы железяку?! – кричал он и ждал сигнала.
Железнодорожная станция Заселье находилась в трёх километрах от села. Подъезжая к станции, паровоз давал гудок, который и был сигналом к старту. Услышав сигнал, Пётр тут же выезжал на проселочную дорогу вдоль железнодорожного полотна, из всех сил погоняя лошадей.
В селе это было целое событие. Люди выбегали из домов, поднимались на пригорок и наблюдали, обгонит Пётр паровоз или нет.
- Перегонит! Ещё немного осталось.
- Нет слабо, не обгонит, нет.
- Подожди сейчас, сейчас…
Когда же в 1929 году проводилась коллективизация, Пётр одним из первых вступил в колхоз. Его назначили бригадиром.
Он верил в доброе светлое будущее. И всё повторял:
- Жаль, батя не дожил, он всё хотел землицы побольше, а теперь вся земля наша! Вся общая! Да мы теперь такое будущее построим для наших детей!!
Мария плакала и убивалась от горя, когда уводили коров, лошадей и всю остальную живность.
Он её успокаивал.
- Что ты, Маричка, не плачь, теперь у нас всё общее, как ты не поймёшь глупая, радоваться надо!
А в 1931 году из города приехали люди в форме. Они долго ходили по селу, смотрели колхозное хозяйство. Затем собрали всех в клубе на собрание.
С трибуны выступил председатель Егор Захарович. Трясущимися руками он налил себе стакан воды, выпил и начал.
- Товарищи! Все вы знаете, как мы тяжело трудимся на благо Родины, но в тоже время среди нас остались ещё люди, которые держатся за пережитки прошлого. Партия поставила нам задачу выявить кулацкий элемент и их прихвостней!! - кричал он, поглядывая в сторону людей из города. Те сидели с каменными лицами.
- Так вот, - продолжил он,- кто из вас может назвать таких?
В зале воцарилась тишина. Люди боялись пошевелиться. Дело в том, что в селе практически все были связаны родством. В семьях было по шесть- восемь детей. А у Поплавских вообще было шестнадцать дочерей, которые, подрастая, выходили замуж за своих односельчан. Теперь же нужно было называть кого-то из своих.
- Хорошо… Я смотрю никто не хочет проявлять инициативу, - сказал Егор Захарович.
- Почему же никто, - послышался хриплый голос вечно подвыпившего Коли Бобенко, - все давно поняли, кто у нас кулачара!
Он отдёрнул руку жены и продолжил.
- Да, да и пианина, и баян, и барахло разное, даже болонка имеется у Петьки Лянзберга.
Люди в форме оживились, закачали головами. Председатель сразу выкрикнул: - Голосуем, товарищи! – и первый поднял руку.
Несмело, поглядывая друг на друга, люди поднимали руки.
- Хорошо, товарищи. Единогласно! Теперь продолжим по списку, - Скрицкие! Вишняковские!! – кричал он с трибуны. Люди с замиранием слушали новые фамилии, боясь услышать свою, и с тяжёлым сердцем поднимали руки…
В дом вошли люди в форме. Они стали спокойно оценивать имущество…
- Так, пианино в школу, и баян туда же, что тут ещё? – глобус, и стол дубовый - тоже в школу.
Плакали дети, голосила Мария, только Пётр стоял с бледным неподвижным лицом. Он теребил в руках шапку и молчал.
- А вы что стали? Собирайтесь, можете взять только одежду, всё остальное у вас конфискуется, через несколько дней вас проведут на станцию Заселье.
- Куда? Зачем? За что? – кричала Мария, пытаясь перекричать плач детей.
- В Сибирь, красавица, в Сибирь, теперь там будете наслаждаться жизнью, - сказал молодой комиссар с насмешкой.
- Всё, пошли!
Их стали толкать, выгоняя на двор.
- Куда же нам с детками на мороз? – спросила Марья.
- В свинарнике переночуете, там вам и место! Коля! Коля Бобенко, иди сюда, будешь их сторожить. Смотри, сбегут – пристрелю!
Всю ночь в селе слышались крики – людей выгоняли из домов, женщины и дети рыдали. На телеги грузили зерно, выгребая всё до последнего зёрнышка. Забрали даже колхозное зерно.
Ночью сильный студёный ветер продувал дощатый сарай. Дети жались друг к другу, пытаясь хоть немного согреться.
Пётр сидел неподвижно.
- Петенька, как же так? Что мы им сделали? Всё хозяйство отдали, землю, скотину… За что? – она посмотрела на него и замерла.
- Что c тобой, родной мой? – кинулась она к мужу.
По его щекам лились слёзы, он хрипел и с трудом дышал.
- Помогите! Человеку плохо!! Помогите!!! – она кричала и колотила в запертую дверь. – Сейчас, потерпи Петенька, потерпи родной.
- Коля! Коля, открой!! – кричала она. Но её никто не слышал. Коля Бобенко, проверив надёжность засова, выпил и уснул в их же доме.
Утром, когда открыли дверь свинарника, на полу лежало застывшее тело Петра.
- Завести на время в дом, пусть отогреются, а то все дуба дадут. Будем решать, что с ними делать, - сказал комиссар.
Так как глава семьи умер, было решено отправку в Сибирь пока отложить. Марии с детьми разрешили пожить в свинарнике. Она оказалась в ужасном положении: потеряв мужа, осталась одна с девятью детьми. Старшему Станиславу было тогда пятнадцать, за ним Тина тринадцати лет, Франчишек, Ольга, Анна, Павел, Иосиф, София и годовалый Петенька.
В селе начался голод. Люди доедали последние крохи.
От голода малыши опухли и всё время плакали. Мария пыталась найти хоть какое-то пропитание. От отчаянья она решилась пойти к председателю. Мария плакала и умоляла ей помочь.
- Что? – возмутился он. – У меня люди умирают от голода, а я буду кулацким ублюдкам помогать! Пошла вон отсюда!!
Рыдая, она выбежала от него, не зная, что ей делать.
А ночью под снегом рыла землю в поле, в надежде найти опавшее зерно. Ей даже удалось отыскать несколько почерневших колосков. С ними её и поймали…
Колоски отобрали, объявив её врагом народа. Но так как в селе свирепствовал голод, отпустили со словами: « Иди, всё равно сдохнешь».
Старшие дети Станислав и Тина, чтоб не умереть, подались в город. Ночью, боясь, как бы их не поймали, они разошлись в разные стороны. Станислав подался в Николаев, а Тина в Херсон.
Станислав устроился на завод. Смышлёный, грамотный парень он смог добиться там уважения, несмотря на то, что был поляк и сын врага народа.
Тина устроилась прислугой в семью инженера. В его доме она выполняла всю домашнюю работу. Он платил ей жильём и едой. Тина откладывала для мамы и малышей еду, сушила хлебные корочки.
Наконец, она что-то собрала и в выходной день приехала в Киселёвку.
С тревогой подошла к свинарнику, открыла дверь и ощутила запах смерти…
На полу лежал распухший, мёртвый Франчишек, возле него на коленях стоял маленький Иосиф. Он дёргал Франчишека за ногу и слабым голоском просил: - Пошли, поиграем, ну же, пошли играть.
Тина прошла вглубь сарая. В самом углу на соломе лежала мертвая Мария, она обнимала холодное тельце Ольги. Боль и мука исказили её застывшее лицо. Рядом в разных позах лежали тела Софии, Анны и Павла. Петенька лежал сверху на матери и жадно сосал грудь, пытаясь выдавить из неё хоть каплю…
Тина выпустила на пол узелок с хлебными корочками…
Люди умирали массово. По улице, скрипя колёсами, медленно ехала телега, до верха заполненная опухшими трупами людей. Тина укрыла Иосифа одеялом, подняла узелок и дала его малышу.
- На, держи, я сейчас приду, - сказала она и вышла.
Заплаканная худенькая девчушка подбежала к телеге и попросила людей забрать мать и малышей, чтоб похоронить их.
Когда она вернулась, Иосиф был мертв, ни одеяла, ни узелка рядом уже не было…
Маленького Петю забрали в детский приют, который организовали в Киселёвке. Прошло несколько лет, голод закончился. К нему иногда приходила родственница, тётя Фильцианна. Приносила гостинцы, гладила малыша по кудрявой головке. Однажды, когда она уходила, Петенька кинулся ей в ноги, обхватил их своими маленькими ручками и заплакал: - Тётенька, заберите меня, пожалуйста! И она не смогла оставить его в приюте, взяв на воспитание к себе.
Из большой, дружной семьи выжило только трое : Тина, Станислав и мой дедушка Петя.
Спасибо Вам, что прочитали эту историю. Смотрю на фото, плачу и повторяю.
- Хочу, чтобы помнили…
Борис Поздняков, Новосибирск
Апокалипсис по-крысиному
http://sib-zharki.ru/portal/node/11046
(фантастический рассказ)
- Засветили мне вчера фонарь под глазом. Электрический можно не зажигать! На «красно-белых» случайно наткнулись, – говорил один рабочий другому, снимая с плеча ранец с баллонами.
- А у меня голова трещит и раскалывается! Вчера надрался до чёртиков.
- В честь чего это? Ни Нового года, ни Женского праздника в прошедшие дни не наблюдалось!
- Да нет. Просто отметили именины тёщи, родственницы моей ближайшей. Ох, хоть бы пивка где хлебнуть!
- Нет уж, сначала дело сделаем. Хозяйка на всё про всё дала один час.
- А что, и много крыс она тут в подвале видела?
- Не знаю. Говорит, давно уже их здесь не наблюдала, а тут снова стали шмыгать.
- Кладём отравленную приманку и всё?
- Нет ещё, полить надо из баллонов вот этой дрянью «в местах скопления». То есть во всём подвале. Маску надевай!
Они разложили свой инструментарий в светлом кругу от фонаря и стали прикручивать шланг с распылителем к баллону. Как вдруг неожиданно появились три крысы. Крупные, жирные как барсуки. Они расположились напротив дезинсекторов, и одна из них, махнув лапой, вдруг сказала:
- Кончайте, ребята. Ваше время вышло. Вы не сможете больше безнаказанно уничтожать наш народ. Теперь тем же самым, но в отношении вас, займёмся мы. И я бы не стал тут возиться с вами, разъяснять ситуацию, вот только странно: начальство этого требует. До вашей вобщем-то всеобщей ликвидации.
Парни застыли на месте от неожиданности. Потом взглянули удивлёно друг на друга: «Бред? Галлюцинация?»
- Ну ты-то, Серёга, с похмелюги, а я вчера практически не пил вовсе! Вы кто? Инопланетяне?
- Нет, зачем же. Мы земляне, млекопитающие, ваши соседи по планете. Те самые люто ненавидимые вами крысы, которых вы на протяжении веков старались уничтожить: капканами ловили, дустом и карбофосом травили, огнём выжигали. А мы тем не менее живём и здравствуем! И совсем иной эффект получился: мы по закону дарвинизма об изменчивости и наследственности стали обладать высочайшей приспособляемостью и живучестью. Есть даже такие, что одним карбофосом теперь и питаются. А уж в части интеллекта мы теперь на порядок выше вас людей.
- Что такое она бормочет, Кольша? Лекцию о международном положении читает что ли? Ох, моя головушка!
- Нет, она говорит, что крысы умнее нас.
Тут появилась в расстёгнутой куртке сама хозяйка.
- Эй, где вы там? Сделали работу? Кончайте дурня валять, возвращайтесь в контору! Дел ещё выше крыши. Ай! Да тут крысы!
Хозяйка взвизгнула и в момент взлетела на гору картонных коробок и ящиков, хранившихся в подвале.
- Лопатой, лопатой прихлопните их скорее!
- Какой лопатой? Нет тут никаких лопат! Палки - и той нет! Вот разве что камень.
И он с размаху бросил в крыс обломок штукатурки, от которого они легко уклонились.
- Прекратите кидать! Нет тут ничего для нашего уничтожения. И даже ваши яды вам не помогут. Вы ведь давно стали глупыми и не предусмотрительными. В революционных катаклизмах и пьянстве беспробудном полностью утратили своё духовное и интеллектуальное богатство, деградировали до уровня слизняков. В массовом порядке убиваете и унижаете друг друга. Таким существам нет места на планете!
- И что вы с нами сделаете? – язвительно спросил Николай. – Покусаете?
- Нет, зачем же. Есть другие средства. Шмыг-Шмыг и Кусь-Кусь, не лезьте к этой бабе. Реакция этих неполноценных существ непредсказуема.
- Они хотели меня укусить! – визжала и закатывала истерики на ящиках хозяйка, путаясь в своих русалочьих волосах и швыряя коробки в грызунов. Те неохотно отошли назад.
- Нет, мы не будем вас сейчас кусать. Мы просто уничтожим вас, земные приматы, переплавим в биологическую массу для нашего потребления. А после заберём себе все ваши дома, все продуктовые склады, фабрики и заводы, поля с урожаем и скот. Мы, грызуны, станем вами, присвоим ваши личности и продолжим ваши судьбы. А вот вас не будет вовсе. Закончится ваше владычество над миром!
И пока люди в растерянности стояли, не зная, что предпринять, крысы быстро развернули аппарат для их уничтожения в сторону самих уничтожителей, добавили что-то в раствор и стали поливать им своих оппонентов. Не успели те даже охнуть, как превратились в неподвижные столбы, оплыли, как горящие свечи и стали грязной парафинообразной массой.
- Не трогать! Её ещё очищать надо до потребления: сколько в ней разных этиловых и никотиновых примесей.
Серые энтузиасты сгребли всё полученное в коробки и приклеили этикетки:
«Биологическая масса. Не очищенная. Третий сорт. Временно не пригодна для питания крыс».
Затем они выросли до человеческих размеров. Обсыпав себя каким-то порошком, получили человеческое обличье: два парня и девушка – длинноволосая блондинка. Только подвижные и вечно принюхивающиеся носы и торчащие уши могли выдать их истинное происхождение. Посвистывая, они поднялись по ступеням из подвала на улицу и двинулись к центру города. Из других подвалов, подъездов и разных щелей выходили и выползали в несметном количестве такие же серые грызуны-полулюди.
- Привет! Вы все на встречу к Великому Крысу?
- Точно. К нему. На генеральное сборище, обсуждать итоги переворота. И получать награды за отлично выполненную работу!
Свист в городе нарастал.
Сергей Степанов, Нижний Новгород
Жизнь в чёрно-белую клетку
С кем только ни встречался на дороге жизни и черно-белых клетках шахматной доски нижегородец Валерий Чунаков! И с бывшими чемпионами мира, и с нынешним кумиром - Владимиром Крамником, и с другими выдающимися людьми. Память его хранит сотни эпизодов таких общений, и дороже этой памяти нет для него ничего.
О пользе коров и котов
... Какая-то тайна исходила из слов "ферзь", "конь", "ладья". "слон". Одни из них молниеносно скользили по диагоналям, наводя ужас своими лихими кавалерийскими налетами, другие неторопливо, но мощно, как тараны завоевателей, пробивали защитные бастионы, третьи гарцевали, как скакуны самой лучшей в мире ахалтекинской породы, нанося удары в самые уязвимые места вражеских легионов...
Тогда, в 1937 году, шел матч на первенство мира между Алехиным и Эйве. Вся семья Чунаковых переживала перипетии их поединка. И до сих пор самый любимый шахматист Чунакова - это Алехин. О нем много рассказывал первый тренер Валерия Степановича - Евгений Зелинский. Он, чемпион довоенной Румынии, один раз едва не встретился с Алехиным за доской на шахматной олимпиаде в Мюнхене, но в последний момент чемпиона мира заменил кто-то другой. Зелинский рассказывал, кстати, что на все турниры Алехин возил с собой корову и кота. Другого молока, как из-под собственной буренки, не пили ни хозяин, ни кот, который служил своего рода талисманом, приносящим успех.
И тогда в нём что-то сломалось
Чунаков с самого начала своей шахматной карьеры поражал дерзостью в атаке, стремлением создать на доске совершенно неожиданные сочетания фигур, запутать вконец противника бессчетным количеством вариантов, а в это время найти тайный ход победы.
Его пригласили сыграть в чемпионате Горького среди юношей. Он сыграл и занял третье место, получив право выступить в более престижном турнире. И шахматы затягивали, как омут. Они безжалостны и требуют беспрекословного подчинения. Человек начинает мыслить только шахматными образами, но они, в свою очередь, развивают логическое мышление и интуицию. Шахматист - это творец, как сказал однажды Гарри Каспаров: и композитор, и блестящий исполнитель.
И действительно, шахматы помогли братьям-близнецам Валерию и Станиславу Чунаковым поступить на радиофизический факультет Горьковского университета. Но тут случилась беда. Утонула невеста Валерия Степановича.
- Она была эвакуирована из блокадного Ленинграда, - рассказывает Чунаков. - Мы с ней познакомились в Нижнем - я учился в одном классе с ее двоюродным братом Колем Горбуновым. Родители Люси Коробковой погибли во время налета немецких самолетов. Шефство над ней взяла подруга ее матери и соседка по дому - выдающаяся балерина Галина Уланова. Я был с ней знаком, она потом написала мне письмо: "Эту утрату не восполнить ничем. Мы вместе с тобой будем ее долго переживать, но я, несмотря ни на что, желаю тебе счастливой жизни, встреч с творческими людьми, общения, которое принесет удовлетворение и душевное равновесие...".
Но душевного равновесия Чунаков так и не обрел. И однажды понял, что игра его как-то потускнела. Сначала - нагромождение побед, а затем - странное затишье: ничьи, ничьи... Вместо дерзости в атаках - осмотрительность. Словно, поразив всех оригинальностью своего шахматного мышления, он приустал, остановился, чтобы отдохнуть, а другие, находившиеся за его спиной, неожиданно вырвались вперед, и теперь догнать их уже невозможно.
И Чунаков оставил шахматы. Хотя и не совсем: стал шахматным организатором. Судил соревнования городского и областного ранга, а затем республиканские и всесоюзные. Избирался в состав городской и областной, а также всероссийской шахматных федераций, создал сеть детско-юношеских шахматных школ, был директором одной из них.
Ровесник-тесть с ровесником-зятем...
В 70-х годах теперь уже прошлого века Борис Архангельский организовал матчи между читателями газеты "Ленинская смена" и ведущими шахматистами бывшего Союза. Но Архангельский вскоре перебрался в Москву, а его дело продолжил Чунаков.
Партий по телефону было сыграно много. Читатели "Ленинской смены" проиграли Василию Смыслову и Виктору Корчному, но зато нанесли поражения Льву Полугаевскому и Нонне Гаприндашвили, заключили мирное соглашение с Марком Таймановым и Юрием Балашевым. И после каждого такого матча гроссмейстеры приезжали в Горький. Те, с кем не удавалось сыграть по телефону, приглашались на шахматные фестивали.
С Марком Таймановым Чунакова связывает давняя дружба.
- В 1976 году Тайманов исполнял в Горьком Третий концерт для фортепьяно с оркестром Сергея Прокофьева, - рассказывает он. - Я ждал, когда он закончит репетицию и, чтобы убить время, играл в шахматы с музыкантом Лисогорским (я в то время занимался вокалом, а мы, члены творческого коллектива клуба имени Кринова, тоже должны были порепетировать - шла подготовка к смотру художественной самодеятельности). И тут неожиданно появился Тайманов, посмотрел на доску и сказал: "Позиция похожа на шахматную". Так и познакомились.
- Одно время Тайманов был в опале, - говорит Чунаков. - После того, как проиграл матч Фишеру со счетом 0:6. Почему-то руководитель спорткомитета Павлов и даже сам Брежнев решили, что Тайманова купили. И когда он вернулся на родину, досматривали его багаж на таможне с особым пристрастием. И нашли томик Солженицына, а также монографию, автором которой был сам Тайманов. Только она была издана не в нашей стране, а на Западе, и это расценили как измену. Гроссмейстер был лишен всех званий и наград, ему запретили выезжать за пределы СССР. Растропович после этого придумал анекдот: "Знаете, на чем погорел Солженицын? У него нашли книгу Тайманова "Защита Нимцовича".
В следующем году Тайманову исполнится 80 лет. Но он бодр, полон энергии. Три года назад его четвертая жена, Надежда, которую он едва ли не сорок лет старше, родила двойню. Теперь Марк Евгеньевич шутит, что он самый великовозрастный молодой папаша в России.
- Первая супруга Марка Евгеньевича, Любовь Брук, была пианисткой, - рассказывает Валерий Степанович. - Они вместе выступали с концертами. Но после поражения Тайманова в матче с Фишером начались нелады, и один из лучших фортепьянных дуэтов в Европе распался. Разорвались и семейные узы. Любовь Брук потом приезжала в Горький с сыном, тоже пианистом, но их концерты прошли при полупустых залах.
Вторая жена шахматиста, Лили, как он ее называл, работала архитектором. Они прожили в любви и согласии 9 лет, но Лили умерла от рака. У Тайманова началась депрессия. Однажды вместе с Чунаковым они поехали на могилу Лили, и Марк Евгеньевич, обхватив надгробие, рыдал, как дитя, и не мог остановиться...
Третьей супругой Тайманова стала дочь его друга, гроссмейстера Юрия Авербаха, литературовед Евгения, которую будущий тесть вместе с ровесником-зятем когда-то забирал из роддома. Но их брак продолжался недолго - по слухам, Евгения пристрастилась к спиртному. И, в конце концов, Марк Евгеньевич выбрал в спутники жизни Надежду, которая и врач, и переводчик, и компьютерный Бог в одном лице.
- Марк Евгеньевич любит и ценит юмор во всех его проявлениях, - говорит Чунаков. - Однажды в Аргентине он ужинал в кафе с гроссмейстером Мигелем Найдорфом. И тут к микрофону подходит какой-то человек и произносит такую фразу: "Господа, среди нас находится маэстро Тайманов. Давайте попросим его сыграть нам на фортепьяно". На это Марк Евгеньевич отреагировал моментально. Найдорф перевел: "Если каждый из нас будет демонстрировать свои профессиональные способности, то что тогда прикажете делать дантистам?". В другой раз, в Нижегородском Доме ученых, на просьбу что-то сыграть Тайманов ответил так: "Я в последний раз играл в Горьком в 1976 году. Чтобы снова сесть за рояль, мне надо тренироваться как минимум три года. Но надо ведь еще и подумать: а стоит ли?".
Встречи накоротке
Среди шахматистов немало долгожителей. В их числе и Василий Смыслов.
Титул чемпиона мира Смыслов отвоевал у легендарного Михаила Ботвинника (правда, ненадолго) без малого полвека назад. До этого занимался боксом. И характер у него - прямой и резкий, как нокаут. Жена - одна-единственная, верный его друг Екатерина Андреевна. И на фоне этого - исключение из общего правила: Смыслов великолепно поет. Узнав, что Чунаков тоже исполняет неаполитанские песни, предложил спеть на два голоса. Понравилось и солистам, и тем, кто их слушал.
Борис Спасский в юности занимался легкой атлетикой. Прыгал в высоту почти на два метра. И иногда демонстрирует свои таланты.
- В 1999 году проводился мемориал Тиграна Петросяна, - рассказывает Валерий Степанович. - На его открытии я сидел рядом со Спасским и Таймановым. И Спасский неожиданно спрашивает, нет ли у меня открывашки - очень пить хочется. Я достал перочинный ножичек, передал ему. И он, не говоря ни слова, на глазах изумленных зрителей подошел к подиуму, на котором была установлена трибуна, легко вскочил на него, взял со стола бутылку с минеральной водой, стакан и вернулся на свое место. Подмигнул нам и спросил: "Строим?".
Бывал в Нижегородской области и Михаил Таль. Знакомясь с Чунаковым, он протянул ему свою изуродованную руку, но Валерий Степанович пожал ее как ни в чем ни бывало. Потом Таль допрашивал брата Чунакова, Станислава, который организовал экскурсию для экс-чемпиона мира и ряда других шахматистов на теплоходе: "А почему ваш брат такой хладнокровный? Протягиваю ему свою культяпку, а он совершенно не реагирует". По словам Валерия Степановича, Таль злоупотреблял алкоголем, этим и объясняется его ранний уход из жизни.
Нонна Гаприндашвили из-за нелетной погоды задержалась в Горьком почти на сутки. Как потом выяснилось, просидела почти все это время в ресторане с двумя попутчиками-нижегородцами, один из которых участвовал вместе с Чунаковым в художественной самодеятельности. "У меня сложилось такое впечатление, что в Горьком поют все", - сказала Нонна Терентьевна, встретившись в очередной раз с Валерием Степановичем. Тот ее разубеждать не стал.
С нынешним экс-чемпионом мира, Владимиром Крамником, Чунаков познакомился, когда Володе было 15 лет. Он был включен в сборную России и приглашен на сборы в город Кириши Ленинградской области для последующего участия в командном первенстве СССР среди школьников. Это была первая и последняя шахматная спартакиада - она проводилась в 1990 году.
- Со мной была моя дочь Лена - ей в то время было 13 лет, - говорит Валерий Степанович. - Она за короткое время подружилась с командой девочек, в состав которой входили будущая вице-чемпионка мира Катя Ковалевская, наши Таня Шадрина из Кстова, Света Вифлеемская. И с мальчиками тоже. И однажды Володя Крамник пригласил ее вместе со своей мамой-музыкантом и меня заодно в кино. Когда вышли, взял маму и мою Лену под руку. А передо мной извинился: "К сожалению, рук у меня не хватает...". Год спустя я оказался в Шахматном клубе на Гоголевском бульваре, где встречали нашу команду, выступавшую на турнире в Чехословакии. Ездил туда и Крамник. Он увидел меня. "Вы знаете, Валерий Степанович, - похвалился он, - а я ведь ни одной партии не проиграл".
Приезжал в Горький и Сало Флор. Он был уже далеко не молод. Валерий Степанович его повсюду сопровождал и считает, что такого непринужденного и доброжелательного общения, как с ним, у него больше не было. Гроссмейстер высказал только одну-единственную просьбу: чтобы вечером в его комнате в гостинице стояла бутылка кефира со сдобной булочкой.
Ему не в чем себя упрекнуть
Виктор Корчной зарекомендовал себя в шахматных кругах как человек очень импульсивный, вспыльчивый, как главный скандалист застойных времён. Наверное, небезосновательно. Но, с другой стороны, его в какой-то степени можно понять: Корчной пережил страшные дни ленинградской блокады, а она повлияла на психику не только его, но и многих других чудом выживших...
- Когда Корчной был в Горьком, он принял участие в блиц-турнире, - рассказывает Чунаков. - И надо же такому случиться - наш шахматист Олег Черников нечаянно уронил на пол фигуру Корчного. Тот не раздумывал ни мгновенья. "Мы тоже так умеем", - сказал он и повалил на пол сразу пять или шесть фигур противника...
Валерию Степановичу не в чем себя упрекнуть. Когда развернулась кампания массового очернительства Виктора Корчного, Бориса Спасского и Марка Тайманова, когда их доводили до того, чтобы они покинули СССР, а защититься от нападок не давали, их осуждали даже вполне порядочные люди, которым не угрожали ни психушкой, ни тюрьмой. А Чунаков тогда промолчал, что было равносильно негласной поддержке диссидентов. Он, как шахматист, просчитал на несколько ходов вперёд.
Ираида Трова, Новосибирск
Манюня
http://www.proza.ru/2011/07/29/353
Нелюдимая и нелюбимая, брошенная тремя мужьями Манюня свыклась со своим одиноким существованием. Каждый новый день ничем не отличался от предыдущего. С утра, полив цветы на подоконнике, шлепала в больших мужских растоптанных башмаках на надоевшую работу.
Сгорбленная, не поднимающая глаз на одиноких прохожих, озлобленная на весь несправедливый мир, она шептала губами монотонно одну и ту же песню – колыбельную, которую когда-то в детстве с теплом и заботой пела мама: «Спи, моя крошка, усни до утра…», затем поправляла слова, переделав их на свой лад: «Усни НАВСЕГДА!»
Да, в последнее время, в свои неполные тридцать восемь лет, ей действительно не хочется просыпаться утром, отмывать загаженные подъезды шваброй. Надоело все!
И этот прилипучий бездомный пес, который каждое раннее утро, как шнурок, плетется следом за ней, будто почуяв в Манюне родную душу. Тоже никому не нужный, он след в след за ее спиной оставляет отпечатки своих лап.
- Уйди, скотина! – Манюня, остановившись, топнула угрожающе ногой в расхлябанном башмаке. - Чего привязался?
Ей было стыдно. Почему-то она стыдилась того, что редкие встречные прохожие могли подумать, что эта облезлая огромная псина принадлежит ей.
- Пошел вон! – Женщина нагнулась, сделав вид, что поднимает с дороги камень.
Пес, вздрогнув, отскочил в сторону. Слишком хорошо ему знакомо это движение людей.
Манюня, расправив плечи и легко вздохнув, довольная своей маленькой победой, поспешила на пешеходный переход.
- Смотри, еще одна бомжиха идет! – Скрипнули тормоза, и два огромных "детины", выскочив из машины, размахивая битой, направились ей наперерез.
Сердце Манюни екнуло. Она вдруг поняла, что в этот момент ей совсем не хочется умирать! Женщина побежала, движения сковывали огромные башмаки ее последнего гражданского мужа-алкаша.
- Мухтар, ко мне! – хриплым криком несчастная цеплялась за соломинку.
Женщина не оглядывалась, она бежала, собрав в себе резервные силы.
Рычание собаки, удары, грубая ругань – это все, что Манюня ощущала своей вздрагивающей спиной…
Возвращаясь днем с работы домой, уставшая женщина с ужасом разглядывала страшный переход: вот здесь могло быть место ее смерти, а не в холодной одинокой постели. Манюня корила себя за то, что не любила бездомного пса, но воспользовалась им, чтобы спасти свою никчемную жизненку. Вся округа прикармливала добродушную псину и называла его Мухтаром. Но она же принципиально не обращала на него никакого внимания. Ей никто не нужен, и даже пес! А теперь воспользовалась им сама, как последняя скотина!
Слабое поскуливание прервало ее поздние угрызения совести. Манюня бросилась на звук, раздвигая кусты сирени у обочины.
Мухтар лежал на животе, неестественно раскинув лапы по сторонам.
- Бедненький мой, живой! – заголосила та, прижимаясь к его ослабленной шее.
Пытаясь поднять своего спасителя, Манюня напрягала последние силы. Тяжелое расслабленное тело пса никак не хотело подниматься. Женщина выволокла несчастного из кустов за задние лапы. Пес огрызался на каждое прикосновение ее рук.
«Отбили, все отбили, гады!» - горячие слезы катились горохом на руки оттаивающей сердцем бабы.
- Люди добрые, помогите! – обессилено плюхнувшись рядом с Мухтаром, Манюня хватала за руки проходящих мимо люде. - Он очень мне нужен! – женщина впала в истерику от собственной беспомощности, уткнувшись лицом в пеструю собачью шерсть.
Крепкие руки оторвали рыдающую над умирающей собакой женщину:
- Куда нести? – молодой человек, встряхнув плачущую растрепанную бабу, уверенно поставил ее рядом с собой. Затем, подняв пса и закинув его на плечо, двинулся, чуть шатаясь, в направлении протянутого трясущегося Манюниного указательного пальца.
Манюня недоедала сама. Откармливала и ухаживала за раненным псом как за маленьким ребенком. Она вдруг почувствовала в себе просыпающийся материнский инстинкт, все силы которого молодая женщина бросила на восстановление больного чада.
Теперь не одна, рядом - единственное в мире существо, которое ее любит! И ради его спасения она теперь готова пожертвовать всем!
Теплым осенним деньком два силуэта: изящный, маленький, женский, отстукивая каблучками новеньких туфелек, и крупный собачий, рассекали тени кустов у обочины дороги. Уверенной походкой они двигались в сторону приюта для животных.
Нет, нет, не подумайте плохого! Просто уже целый месяц, захлопнув двери квартиры, Мария и Мухтар дружно ходят к месту ее новой работы.
(В память о бездомном псе Мухтаре)
Июль 2011г.
Содержание
Татьяна Дюльгер, Волшебный сон
Анна Зубарева, Есть воля, есть судьба, есть случай странный…
Елена Йост, Утрата
Всеволод Каринберг, Территория тайги
Людмила Клёнова, Цыганка
Петр Корытко, Команда 13
Анна Март, Хочу, чтобы помнили…
Борис Поздняков, Апокалипсис по-крысиному
Сергей Степанов, Жизнь в чёрно-белую клетку
Ираида Трова, Манюня
Альманах Жарки сибирские, проза, 8, май 2013
© Copyright: Жарки Сибирские, 2014
Свидетельство о публикации №214110301405
Свидетельство о публикации №214110301405
Рецензии