Растоптанная юность

РАСТОПТАННАЯ ЮНОСТЬ

(написано на основании реальных фактов с присутствием художественного вымысла)

        Родился  я в 1934 году в большом шумном жактовском дворике, где жили пятьдесят семей. Рос я отчаянным сорванцом, но жильцы дома по неизвестной мне до сих пор причине, любили меня и относились с явной симпатией. Отец мой работал на котельном заводе рабочим и был мастером своего дела. Хотя слыл  среди соседей человеком заносчивым. Характером я пошел в отца-такой же гордый и непокорный. Где бы надо промолчать, не промолчу. Если человек негодяй, скажу ему прямо в глаза. От этого мне в жизни одни неприятности, но что странно, об этом я не жалею и теперь…. В 1939 году отец уехал на заработки в Казань, а вслед за ним и мы с матерью.
   Семейная жизнь у родителей не складывалась, и вскоре мы с матерью вернулись в назад. Без отца. Он захотел остаться там. И через некоторое  время мы потеряли с ним всякую связь. Без отца я стал  много времени проводить на улице, где проходил свои «уличные университеты». Наш дом находился буквально возле городского парка, на сцене которого часто проходили шумные концерты. Иногда даже приезжали столичные знаменитости. Вот там я и пропадал до поздней ночи, поскольку особой дружбы с дворовыми пацанами не завел. Особенно мне нравилось, когда со сцены читали лирические стихи. Моя мама первое время переживала за меня, искала, ругала и возвращала домой. Потом махнула на меня рукой. У нее и без меня хлопот по дому хватало.
    А потом началась Великая Отечественная. Город заполонили немецко-фашистские войска. Очень хорошо помню, как мать отвела меня жить к бабушке. А сама….сама добровольно уехала на работы в Германию. Соседи называли ее предательницей, грозили неминуемой карой, когда вернутся наши. Для меня же она оставалась самым близким человеком и я очень переживал за нее. Как она там одна, в чужой стороне?! Почему не пишет?!.. Внезапно умерла бабушка, и я остался один, никому совершенно не нужный. Полуголодный, грязный и оборванный, я целыми днями в поисках съестного бродил по городу. Так продолжалось, пока меня не нашел и не привел в свою семью дядя, родной брат моего отца. Родственники встретили меня не восторженно, но и не обижали. Другое дело на улице, где мне не давали проходу мальчишки. Ко мне напрочь прилипло прозвище «сын предательницы». И не смотря на многочисленные драки с ними, ничего с этим я поделать не смог. Шло время и я неожиданно узнал, что дядя взял меня жить не просто по доброте душевной. Он и супруга были бездетными, и по окуппационным законам подлежали отправке в Германию на сельхозработы. А так при наличии детей (дядя записал меня своим сыном) немцы их не трогали.
   В 1943 году наши войска освободили город к великой радости жителей. Отношения ко мне моих названных родителей резко изменилось. За мой непокорный характер доставалось частенько, впрочем порой и заслуженно. Я стал убегать из дома, ночевал в подвалах и чердаках домов. Постоянно дрался с мальчишками, не оставлявшими меня в покое. О матери я так и не имел никаких сведений.
   Прошло три года, целая вечность для меня. Учиться я в школе не захотел и поступил в ФЗУ  по специальности каменщик. Шел 1947 год. В ту пору появилась у меня неутолимая страсть-писать стихи. Откуда это у меня взялось, не знаю. В нашей семье литераторов никогда не было. За стихи меня хвалили преподаватели и друзья в училище. Порой ругали, когда плохо писал, за что я им очень благодарен. Все было нормально, пока я не написал тот злополучный стих, полностью изменивший мою относительно спокойную жизнь. Даже сейчас я  помню его первые строчки:

Стоит у карты черт рябой
И крутит плавно головой,
«Что, Бог, тебя я победил,
Он сам себе так говорил,-
«Я побеждать всегда смогу
да и победу удержу.
и знаю даже наперед,
что я один для всех оплот»

Стих получился длинный забавный, и написал я его без всякого на то умысла. По этой причине я поспешил прочитать его училищным друзьям. На следующий день меня вызвали к директору училища, а потом в милицию. Возбудило уголовное дело, но в силу своего возраста я многого не понимал. Ясно было одно, что я своим стихом кого-то оскорбил и меня надо за это наказать. Приговор суда-пять лишения свободы с отбыванием в Абаканской детской колонии. Работал я там, в формовочном цехе. Порядки в колонии, говоря современным языком, были «беспредельные». А мне, с моим характером, приходилось не сладко. Так получилось, что двое осужденных подростка стали заставлять меня выполнять за них норму. Они оба были крепкими ребятами, но и за мной стояли «уличные университеты». Словом избил я их сильно, хотя, что мне тогда оставалось делать?! Или они меня! Или я их! Они попали в «лагерную» больничку, мне же по сложению с прежним приговором-десять лет лишения свободы.
  Сейчас я думаю, что немалую, а может быть и главную роль в решении суда сыграла запись в моем личном деле осужденного. Сын предателя Родины…Вообщем, после приговора меня отправили во Владимирскую «крытую» тюрьму. Здесь я должен был доотбыть пять лет наказания с дальнейшим переводом на лагерный режим.
    Четвертый корпус Владимирки, камера номер 176 (изм.-авт.). Дверь камеры оглушительно хлопнула за мной. В душной камере находилось много и взрослых, но ко мне все отнеслись нормально. Даже от дежурства освободили. Времени у меня появилось больше, чем достаточно, я снова принялся за свое любимое занятие. Осужденным нравилось, когда я по вечерам, коротая время, декламировал им свои произведения. Если кто-либо писал домой письмо, то обращался ко мне с просьбой написать домашним от него стих. И я никому в этом не отказывал. Тайной это не было и вскоре  о моем увлечении узнал «кум» (оперработник-жаргон).Вызванный в его кабинет, я чувствовал себя очень неуютно. Столько власти у этого человека! Захочет и срок мне продлит, за причинами же дело не станет. Что ему от меня надо? Неужто решил меня камерной «наседкой» заделать? Но оказалось совсем другое. Он небрежно полистал мое дело, тетрадку со стихами и говорит: «А знаешь что, поэт? Ведь ты не своей «хате» (камере) сидишь?» Так я впервые узнал, что являюсь п о л и т и ч е с к и м. Несколько дней я все-таки пробыл в своей камере, но потом «кум» сдержал свое слово. И меня перевели.
  Снова иду по гулким коридорам Владимирки. Третий этаж. Сразу меня удивило отсутствие здесь в коридорах надзирателей. Кроме моего конвоира за спиной. Скрежет ключа в замочной скважине  и негромкий голос моего конвойного: «Пал Палыч, принимай пополнение». Павел Павлович, мужчина средних лет, видимо старший в камере, указал мне мое место на нарах. В душной камере находилось около тридцати человек. Большинство из них что-то писало, сидя возле большого деревянного стола. Никто не обратил на меня никакого внимания, что меня конечно удивило.
   Тогда-то и произошел со мной казус. В прежней камере не очень-то следили за чистотой речи и матершиничали почем зря, отводя душу. И вот, расстилая матрас, я уронил на пол подушку. Я-по-«матушке»,совершенно не стесняясь в выражениях. И тут же стал объектом всеобщего внимания. На меня все удивленно посмотрели, а некоторые даже осуждающе покачали головой.
   Пал Палыч уже стоял возле меня.«Значит так, молодой человек. Запомни-здесь у нас «культурная территория»,поэтому не выражайся. На первый раз тебе только предупреждение. Но потом накажем». Возле нас сидел на нарах пожилой мужчина с длинными волосами. Помню, я еще очень удивился, ведь всех заключенных стригли. «Отец Никодим,-обратился к нему Пал Палыч,-кажется это по вашей части. Поговорите с юношей».Мужчина, действительно оказался священником, и как я потом сумел убедиться, неплохим педагогом. Вообще в камере отбывали наказание интересные люди. Литераторы, математики, физики, и даже здесь они продолжали писать свои научные труды. Мне пришлось рассказать, за какой стих я получил срок. Священник долго думал, а потом произнес:«Скажите, Юра, а вы видели черта, о котором писали?». Я обескуражено молчал, до того несуразным мне показался этот вопрос. Но отец Никодим продолжал: «Вы Сталина когда-нибудь видели?» Тогда я не выдержал. «При чем здесь Сталин?!Я писал совсем про другое!» Но священник только посмеялся: «В своем детском стихотворении вы точно описали его, и…и поэтому вы здесь…». Что мне было на это ответить?
   Шли дни за днями. Теперь уже я проходил свои «тюремные университеты». Здесь было много книг, чему я несказанно обрадовался. Отцу Никодиму часто из дома приходили посылки, и после получения одной из них, он подарил мне Библию. Лукавить не буду, много из прочитанного там я не понял. Священник не обижался на меня, говоря, что я еще не понимаю в силу своего юного возраста. Я вновь принялся за стихи и к тому времени уже написал три тетради. За четыре года я многому научился у этих людей, за что я бесконечно им благодарен. Свой дальнейший срок я отбывал в Воркутлаге. Тяжелый труд в шахте №12. Не смотря на каторжную работу, наша бригада план выполняла. Это спасало нас от штрафных изоляторов и наказаний, на которые так щедра была лагерная администрация. Умер Сталин. Все чаще стали говорить об амнистии для «политзэков». Мне оставалось до конца срока несколько месяцев. В один из дней меня вызвали на лагерную комиссию.«Вы освобождаетесь досрочно. Идите и собирайте вещи!». И тут меня словно прорвало, видно сказался отцовский характер. «За что же я все-таки сидел?! За вашего Сталина?!  Так его еще при жизни надо было расстрелять!».
   Вместо досрочного освобождения я попал в штрафной изолятор на пятнадцать суток. Затем снова изнурительно-изматывающая работа на шахте.
   И наконец, долгожданное освобождение по сроку. Я стоял за воротами зоны с полупустой котомкой за плечами. Мне исполнилось 23 года, и я не знал с чего начинать жизнь на воле…