Ныне костры декор

“Декор не интегрирован в мизансцену ради того, чтобы стать одним из формирующих ее элементов; он становится ее мотором” Renoud Tristan


Занавеска дробит солнце. Солнечный зайчик блекнет в золотой картечи заката, и подстреленным сползает вниз, задыхаясь в сумерках погибели.
Выходит молодой месяц ухмыляясь игриво набок, словно электронный смайл Набокова. Вот тут я зажигаю свечу. Огонь дрожит в одиноком доме создавая атмосферу диафильма. Яркие слайды минувшего порхают вокруг, формируя пространства, где подбрасыванием гроздьев земли в воздух измерялась высота духа. Где в кривых зеркалах безобразного восходили небесные отношения одиноких, ищущих звезды людей. Звезды неизменно чертили кривую в бездну, так велел высший мизинец, а люди загадывали и желали.
 Судьба сегодня вольно танцует в пространстве моего жилища и все ей подручно, и над всем властвует складный её ритм. Множество собранных коллекций  (в коем единстве живы верные друзья) превращаются вдруг в глубокие поля, там происходит мелькнувшая когда-то случайная любовь. Деформируются в плацдармы оголтелого кутежа, остывающего механическим маршем барабанных перепитий. Или обретают главный смысл в резервации очень дорогих  мне, старых пропойц индейцев, дыряво улыбающихся и музыкально точно вопящих советский блюз.
Гвардия возмездия Севера уже в пути. Массив стола мечет на жесткий пол тень,  протягивая мост сквозь время, к исключительно жарко пылающим красотам Юга. Артистично и музыкально становится вокруг. И я понимаю что время пришло. Гикая улю-лю-канием смерти веселится война севера и юга на просторах оживающей древесины.
Великая формула чокнутого бородача завершена и запущенна спутником к телам неба. Я носитель формулы и  путник. Смело пронзая вершины атмосфер, попадая все ближе к началу, я постигаю момент  безвременья.
В невесомости любви кружась восклицаю горячим радостным знамением. 
В прояснениях прекрасного и вечного я направляю взор в далекий зияющий узор.  Где тысячами огней пылают декоративные костры людских страстей. Каждая страстная алая ткань пламени имеет свой бесподобный узор. Где узор - путь. 
Изумленными, они щурятся в морщинке счастья силясь понять полет и пожрать полет. Но земной путь не способен познать неба. Дорогу осилит идущий.
Я замер в обруче безвременья тьмы. Я потерянный космонавт потерянного времени. Притяжение еще не вошло в игру, а пламя тысяч уже колышется в нетерпеливом вихре. Пламя ненасытно. Пламя имеет знание.  Небесные формы порхают вокруг безучастными свидетелями эксперимента.
Пламя лишили силы. Теперь это иллюзия что не может уничтожить,  может лишь множиться, бросая линии холодного света, на своих жертв. Превращая их трагедию в танец.
Мои стрелки молчат, кукушки часа порхают в лесах земного, оставленного мира. Поют соловьями зелеными. И все что остается - это рассказывать сказки напуганным стайкам прелестных метеоров, попадающим в кольцо вечности. В антракте движения я твержу камням про детали холодного света декоративных костров, и вспоминаю лабораторию чуда, где любому из действий найдется свой антипод.
Я швырнул метеор в кривое зеркало комедианта, и оно дало трещину.
Дергай струны творца, пой обо мне шальным цыганским космоблюзом. После того как упаду вниз, сила будет обретена, костры вспыхнут прежней силой. И легендарный эллипс полета станет памятником гибели.  Фиксируя в фотокарточке, одаренного случаем мальчика из Миссисипи, новую зарю вечного возвращения. 

Манифест.

Там где ночь изворотлива в негативах любви. Я хочу слушать себя.
Эй ночь, можно мне услышать себя?
Я петляю словно рыдающая образность будущей посредственности.
Я словно петля комфортабельности,
Фью грядущих жен расслабления.
Оставьте меня искры небесной Аравии.
Я ныряю под воду и погружаюсь в глухонемую среду очищения,
Расписываюсь почерком страха и возношу мысли к единственно важному.
Так позволь же мне выстрадать момент.
О мать,
О жена,
О друг,
О предатель,
О маяк, что кличет в величество лабиринтов.
Я уроженец лабиринта, я разгадал загадку, и прошу виселицы в пустом, обрюзгшем черни - особняке.
Величайший этюд, молю, позволь мне прыгнуть, и в остановке этого изумительного мгновения вздернуть время над гранью твердой материи,
 Выбрав зарю.
Красотка мгновений сгинь. Время гниющий висельник.
Мой дождь валит мимо, я шлепаю мимо жизни,
Но  как - то в полях я  взял жизнь как девку, посему имею право.
А звезды кружат великой ленточкой грации, пока алхимик играет камаринскую на балалайке, врезав каплю своего гомункула.
Момент оставь мне пауз в ненасытном жерле жгучей смерти.
Парфюм западных монархов это запах самоубийства времени,
Эти духи ядовиты в момент его самоубийства.

И я обращаюсь к веку чистому, веку грядущему:

синь сгинь
фиолет крен
вельзевул муар
исидор ласкал
роланд облюбовал
мессалину погибших европ

Восточные короли будущих империй смеются,
Их животная слюна - потоп цивилизации. Ныне, она  проявилась в свечении падших комет.
Я разгадал желание и сказал полярные сказки.




История о Севере.

Камера следует шагу героя, выявляя объективом пестрые события за стеклами витрин позади него. Они разворачиваются пошлыми тюльпанами эпох, олицетворяя большой северный центр всего. Этот горизонтальный тревеллинг время от времени запрокидывает глаз кверху, и насыщается сырым, густо осевшим полотном. А вдруг неожиданно возвратившись, оставляет характер где-то в пустом перекрестке (шмыгающего носом) и разогнавшись в сплошной видео-шум транслирует образ отца. А Образ отрывается со своей трубкой, заполняя салон за стеклом серым дымом. Строгий бородач не кто иной как Зингер, конструктор, что усердно долбит печатный аппарат и гоняет абсент. Стряхивая ошметки  табака на грязный пятиугольный стол. Конструктор-поэт швыряет свое творение в стакан с абсентом, вспыхивает зеленое варево.
Тут как тут возвращение героя. Крупный план, фокусировка, самодовольный анфас.
Алексашка словно отмахивается от ретроспектив, и задорно жмурясь, аккуратно одевает круглые половинчато - черные очки. Загорается звук, это Ленинградский рок-н-ролл новой волны. Светофор дает зеленый и путь находит продолжение в ярких образах музыки. Свое место сейчас же находят красные картины движения.
Оголтелые стайки сумасшедших и до одури взбаламученных хоев, поэтов и скульпторов танцуют со своими токсичными пакетами смертельно-прекрасный вальс. Проходя мимо они срывают колпаки и выпускают кислород наружу. Эти безупречны в своей петле. Органичная судорога молодости. "Смерть врагам рок-н-ролла" - рисует белыми красками одуренный художник. Перманентно маркируя “memento mori” красным треугольником. Вдохновенный городским распятием поэт сочиняет оду герою под аккомпанемент ледяного шугейза.
Но обратим внимание  зрителя на Алексашку и его отчизну.  Когда вошло его провинциальное семя в город, холод на мгновение отступил. Фольклорный бит родил   падшую тень.  Пляшет отныне она в дурных сарафанах желтого дома.
 Грубое племя провинции работает чтобы оторваться там, где падают солнца в каменный север. И ни что их не остановит. Талант жить работает на них.
 Пылает в поле горячий костер и льется водка. А румяная, пухлая дева приходит в стог к жнецу прощаться. Распустив золотом славянский ржаной волос плачет жгучей влагой нутра. Слеза испаряется в терпких сумерках июльских ночей. Где силой великих предков дышит земля. Где томится разгул в земной пляске бешенной, вольной и глупой. 
Не успев покинуть дом в тлеющего превращается алкающий камня. И пробуждает роковую тень.
Следующая часть путешествия - это танец магической камеры по чудно деформированным пространствам. Зазеркалье. Место обитания бесчисленных теней. Здесь, в страшной борьбе сущего они борются за попадание в сферу света. Свет в этом месте высшее из начал, в электрических лучах тень обретает форму своей искусственной фантазии. 
Это чудище выставляется на показ праздной публике, время от времени заглядывающей в хрустальное содержание бестиария.
Зазеркалье - это цикличность подобных фантасмагорий, во вне оказывающимися совершенными антиподами своих образов. Дать свободу восприятия здесь значит разбить зеркало.
  Потому, когда зажигается фонарь, обречен любопытный буржуа отравлять свою добродетель.  И восхищенный дерзким прикосновением обмана отрыгивать "Браво".
В сием сюре камера обретает механическую самобытность и юрко лавирует меж черных кулис бархата. Проявляя все новые воспаленные, пластические картины. Выхватывая из тьмы смелые сцены и этюды высоких мотивов. Где пошлых лицедеев обличает холодная механика мастера Зингера в цветах разнородного электричества. Если долго глядеть в этот свет, то можно услышать жужжание мух. И успешно отрепетировать смерть в разводах белого флюра.
Эфир прерывается на вашем экране тьма. Прямо уголь. Зазеркалье - это рефлексия без ответа. Но и здесь свои законы...
И один из законов это перманентное действо. Шоу вечного продолжения. Алексашкин ответ - это поединок где объектив вдруг любитель-адъютант. Дуэль свершается во влажном аффекте цифровой авансцены. Алексашка и тень Икс сливаются в диком нуаре страсти. Мосты большой ночи дрожат, это время тоски. В мгновение предела лупастые и пустые электрички стучат и подмигивают откуда-то сверху посыпая зернистой массой чужих кинолент. Мы их не видим. Святые и безобразно пьяные зрители,  вонзают остриями копий свое критичное осуждение. Кидают в парочку копья-бычки и посмеиваясь удаляются. Предел достигнут, и  этот акт остается в их памяти доказательством грехопадения. Ночные любовники бьются друг о друга словно бабочка о зеркало при опустевшем зале. Эффект антипода достигнут. Искусство делает свое дело, и стекло-кристалл дарит трещину.
 Сквозь разрушение  Алексашка вытворяет сверхновое.  И  нынче это прекрасная грация, и кажется будто любовь навек свежа. Остается только выхватить её за аккуратную ручку из  ночного потока электропоездов и увлечь на Юг, сквозь трещину. Мудрые говорят там до сих пор существует пламя силы.

Ведь акт безобразной бабочки - это трагедия и шутка в огне:   

Тошнота, головокружение, восторг,
Великанов чертог.
Умалишённых дворец.
Паяц тут достигает небес,
Творец слюнявит цоколь.
Хук мертвых лиц застыл в эфире.
Некая форма рукотворной стихии,
Словно волнорез режет ошалевший людской поток.
Немые, мудрые дома живее потока,
Они шепчутся, толкуют между собой.
Слышать их безумие.
Закутавшись в Гоголевскую шинель семенить в ночь.
Играя в прятки с фантомами прошлого.
Остановиться. Закрыть глаза. Дышать. Ощущать колоссальный пласт энергии исходящий от гранитной пустоты.
И едва стук копыт послышится в ночи,
Разбуженный всадник - предвестник утренней суеты,
утопающей в одиночестве индивидуального качества.
Тогда проще простого прыгнуть в алую катастрофу молодого Бетховена.
Тусклые огни столицы северного порока вьюгой колют весну,
А я только к ней и хочу.
Хмель и солод,
Сброд и город.
Импровизация примитивна,
Урбанизация прогрессивна - воет кабак,
тут и сям взгляд : проваливай к чертям.
За углом Фауст лижет дуру,
Бям бям бям какой смутьян.
От сознательного к бессознательному.
От севера к югу я продолжаю свой хроматический бег.
Такая уж она эта клавиатура,
а я её черный обезумевший пассаж.
Выгорающий из - под пальцев
словно мираж.

История о Юге.
Османский аристократ Али – Саид в романтических ожиданиях предстоящей бури курит гашиш, наблюдает Таврические пейзажи и практикует мастерство  каллиграфии. Болтая со скуластыми ветрами о вечном:
-Расскажи мне о красоте ветер?
-Красота  в том, что постоянного не бывает, будущее приближает погибель Света. 
Взгляни, причудливые фигуры заключенные в камне видоизменяются в зависимости от положения солнца. Их частное и целостное полотно - это мифическая сетка прошлого. Вся она центростремительна и завершена в настоящем.
Будущее тем временем уважительно провожает взглядом стайки форсирующих янычар, которые в своих хмурых и прерывистых движениях выражают лишь готовность к действию.  Но шторм откладывается до бесконечного, последствия осады.  Успехи кампании располагают к праздной уверенности в исходе. Разведка ландшафта превращается в исключительно приятное созерцание великой земли. Марш броски превращаются в прогулки, конец коих измеряется вечной остановкой в точке начала молитвы к Аллаху, где панорама  наполнена чернеющим бассейном ультра муаровой слезы пророка 1475. Красноречивые образы пылающего Константинополя,  то и дело вспыхивают в скупых на правду рассказах ветеранов Халифата обращенных к оголтелому, пленному аборигену. 
Поэзия образа загадочной горы нравится Али. Он изображает её в изысканных мусульманских символах, где пытается объяснить сквозь феномен места смерть. А объяснения в этом месте обретают какой-то не очевидный изыск и тайну создающую легкие галлюцинации и сны полные томных историй Востока.
Однажды в своем гареме Али-Саид создавал экспрессивную музыку наслаждений. В лабиринте пульсирующих  тел он заблудился в страсти и  задушил сам мрамор. После чего незамедлительно был вызван к строгому Халифу.
-Почему ты убил эту молодую девушку?- Грозно спросил его тот.
-Она превратила мою природу в порок, я был честен с этим. И сжег свое пятно.-
Расхохотавшись ответил Али и напевно, ладно удалился прочь, сквозь море, к истоку смерти.

Песнь Али:
Ночь, огнями сёрфит под волною век.
один остался в мире человек ,
Мир ждет сегодня покой.

Луч касанием морской волны ,
нырнет в объятья золотой луны ,
Свет заберет и тебя.


Дочь, морских пучин прибой зовет ,
И так печально песни все поет,
Она желает любви...

И вот он грациозно машет своим ятаганом снося головы неверных и невинных, словно помешанный османский дьявол.
Изобретение новой любви он соотносит со смертью и служению ратному делу Аллаха. Но со временем он находит особенный изыск в удовольствии убивать и нескончаемую жажду власти к обретению в доминанте.  Принимая совершенный образ чокнутого сёрфера смерти,  он жадно припадает к кровавым пепелищам гневных костров утоляя вечную жажду. Теперь Он изобретает лишь гибель.
  Высоко над всеми грезами довлеет древний Феодоро - Донжон, что как последний оплот горько плачет арфой Орфея,  даря Али великую рыжую пифию предков, в качестве надежды.
Она появляется внезапно, и Али-Саид конечно же принимает её за вызванную по воле горы галлюцинацию, то есть канабиоидную передозировку. Рыжая, пылающая в своей животной маске дева, распахивает перед ним свою плащаницу. И предстает нагим суккубом.
Пошлая надежда на смерть.
Она жарко молвит:
-Огонь и несчастье посеешь здесь ты, о проклятый воин, в последний раз. Ждет тебя конец.  Черные воды превратят твое тело в прах и прибьют истерзанную душу к вратам Стамбула, где будет весело смеяться и танцевать праздный люд Империи.  Душа твоя неприкаянно шатаясь  в лабиринтах меж них  сгинет в вечности.

Али принимает вызов,  и исполняет предначертанное с особой жестокостью. Завершая предприятие  раскованным данс-макабр на костях поверженного Мангуп-Кале, зажигая все новые и новые огни безумия. В отражении грядущей вечности - это лишь залпы веснушек той дивной ракеты.

Дальнейшие поиски формируют крах и приводят его величие к погибели.

Конница шла лесом,
Сверху выскочил арт-обстрел.
Засмеялись лошади редких пород,
Небеса ударили психоделик-рок.
В смятении тысяч пар шпор,
Выебывался верховный режиссер.

***
Заявленная премьера в поселковом Доме Культуры завершается  не самым удачным образом.  Уже изрядно врезавший Халиф спотыкается на поклоне и запутавшись падает в Черный задник. Вялые аплодисменты превращаются в громоподобный смех. Новоявленный режиссер матерится и вскакивая уносится прочь, заглушать обиду хмелем. Эхо местной богемы долго бродит по обшарпанным углам старого советского здания. Кто-то зовет пифию:
- Люська, пошли на сеновал а? Звезды сегодня Во какие, Ван-Гоговские!
Очень грустный и не менее пьяный монтировщик Николай не обращает на это абсолютно никакого внимания. Он думает: “бля”, и упорно крутит ржавую гайку дурацкого Донжона, мечтая добить смену и попасть домой. Чтобы стопясят на грудь приняв упасть в крепкий, но непродолжительный туман забытья.
Но если декорации на сегодня и разобраны, то рожденный образ обречен коротать вечность. Праздно шатаясь среди сомнительной публики он гордо несет свой факел забвения.