Плюньте мне в глаза!

.


В Черновцах, которые в ту довоенную пору принадлежали королевской Румынии, ему посоветовали послушать скрипичного виртуоза по фамилии Владеско. Вдвоем с приятелем они пришли в лучшее городское кафе, занял стратегическое место за столиком, огляделись.

Зал был залит электрическим светом, наполнен звуками приема пищи, изящными дамскими смешками, вскриками оркестровых инструментов в процессе настройки.

Какая-то красавица бальзаковского возраста привлекла его внимание. Почему-то дама была напряжена, имела вид испуганной птицы, примостившейся на парковой изгороди. Женщина  косилась постоянно на двустворчатые двери и вздрагивала при каждом их скрипе. Руки ее покорно лежали даже не на столике, а на коленях. На лице отчеканена была мина обреченности. Время от времени она легко встряхивала головой, отгоняя злую меланхолию, но через секунду отчаяние накатывало на нее новой волной.

Музыканты деловито спорили, с чего начать вечер:

--- Вдарим по «Травиате»?
--- Нет, лучше рванем «Сильву».
--- Господа, закон эстрады --- от простого к сложному, а не наоборот.
---- Теоретик, прости господи…

В зале весело и неспешно трапезовали. В правом дальнем углу какой-то позолоченный военный мундир, напрягая лицо и весь организм, чтобы самому не расхохотаться прежде времени, рассказал очень похабный анекдот времен праотца Мафусаила. Вспыхнул костерок смеха. И в этот момент в вестибюль впорхнул Король. 

Король цыганского жанра имел брюшко, облаченное в светло-серую летнюю «тройку» дорогого пошива. 

В правой петлице Короля красовалась алая гвоздика, на правом мизинце светил издалека желтый бриллиант того размера и колера, какие обожают профессиональные карточные шулера. Наша обреченная дама сразу порозовела, вся подобралась и приобрела вид собаки, дождавшейся после долгой разлуки своего Хозяина.

«Владеско… Владеско!  Он пришел… Неделю назад он играл в Вене…» ---- послышалось с разных сторон.  Хлопки, Воздушные поцелуи провожали Кумира на пути к невысокой эстрадной площадке. Кумир раскланивался то головой, то изящно прогнутой спинкой. Встряхивал головой, словно отгоняя колдовские очарования, прикладывал два пальца к козырьку невидимой генеральской фуражки, похохатывал, играл бровями, закатывал по-негритянски глаза, просто скалил цыганские зубы с золотыми «фиксами» и через минуту взгромоздился на площадку.

Далее классический эффект обманутого ожидания: кафейные посетители ждали  немедленного чуда, но у Короля был другой уговор с музыкантами.

Оркестр вдруг грянул бодрый марш из «Вильгельма Телля», разогрев атмосферу зала и впрыснув в публику заряд оптимизма. Дама за отдельным столиком нервно теребила платочек и прикусывала нижнюю губку. Явно предвкушая.

Король стоял впереди оркестра, скромно (или ехидно?) поджав губки: дескать, оркестр сам по себе, а я уникален.  Иногда он обводил зал глазами, в которых без труда читалось самодовольное презрение. Встряхнув кокетливо головкой, он вертел в руках скрипку, недоверчиво всматривался в нее, точно получил ее от кого-то только что, и вообще, что называется, манерничал, позировал и делал стойки.

Наивная черновицкая публика еще благодарила оркестр за маршевое встряхивание, когда скрипка вдруг и без предупреждения оказалась за двойным подбородком, вступила  в соприкосновение со смычком и… ожила.

Началась волшебная сказка. Притих стук ножей  и вилок, прекратилось хлопанье пробок, звон рюмок и тарелок, прочий кабацкий нестройный гам. Куда-то исчезли в фантастическом мареве стены с плафонами и вазоны  искусственных цветов.
Полился необычно густой, уверенный  и страстный звук, второй, третий… Нежные, теплые, жалостные, обволакивающие струи сливались в волны, которые последовательно накатывались на зал и вскоре затопили его, без преувеличения, до самого потолка.

Владеско стал продолжением скрипки. Он филигранно и самозабвенно играл трудные технические пассажи, нигде не допуская ни единого «кикса», не давая поблажки ни себе, ни скрипке, ни публике. Скрипка переливалась, сверкала звуками и вдруг впадала в черную меланхолию, издавая плачущие всхлипы, рыдания, стоны.

Скрипичный инструмент производил протяжные звуки грузинской зурны. Источал вздохи армянского дубука. Заливался печалью китайской соны. Скрипке кудесника Владеску могли подпеть американские рабы на «своей» хлопковой  плантации. Она чуть не текстуально выговаривала древнееврейское «На реказ вавилоньских тамо сидахом и плахом».

Музыка лилась вольно, как тяжелая алая кровь раненого насмерть зверя. Как струя из бочонка со старым, добрым, колдовским вином.

Мелодия «дойны» --- исповедь европейских негров, стон народа, отведавшего турецкого владычества. Дойна уже не протест раба в цепях, а агонизирующее смирение, последняя жертва искупления.

Публика неистовствовала.  Благодарила душевно, горячо, дружно, искренне. Дамы с размаха  бросали на эстраду цветки. Владеско иногда ловил их, подносил к красным губам, кланялся небрежно, позволяя себя любить на расстоянии. Одинокая красавица у эстрады, стиснув зубы, чтоб не разрыдаться, быстро промокала платком слезы сердечной благодарности.

--- Мд-а, протянул Бард. --- Теперь я понимаю, почему Владеско --- один из пяти европейских королей ресторанного жанра. Не знаю, как его инструмент звучал бы в оперном театре, но думаю, он не ударил бы лицом в грязь. Звукоизвлечение у него классное. Паганини мог бы, если не пожать руку, то хотя бы похлопать его по плечу.

--- Да-да, --- откликнулся приятель. --- Маг. Волшебник. Этого у него не отнимешь

Посетители со всех сторон выкрикивали названия своих любимых произведений, желая заказ на следующий номер. Уже официант с королевским видом на высоко поднятой руке нес серебряный поднос, а на нем бутылку шампанского от почитателей. Владеско платком промокал пот на лбу, щеках, шее, пока официант наполнял бокал тонкой струйкой. Оркестр разом грянул «На голубом Дунае». Скрипач высоко, благодарно и приветственно поднял бокал над головой и начал смаковать «Мадам Клико» под божественного Штрауса.
--- Мастер. Виртуоз, --- сказал вдруг приятель. --- И еще… обыкновенная скотина. Альфонс неблагодарный. Тварь.
--- Ты о чем, Петя?
--- Да все о том же. Та дама, на которую ты заглядывался, --- его жена Сильвия. Она была актрисой, европейской знаменитостью. Ей сулили блестящее будущее, особенно после парижских гастролей. Из-за молодого и никому неизвестного Владеско она бросила мужа, порвала с семьей. Молодчик страшно ревновал ее --- Сильвия вынуждена была бросить театр и поставить крест на своей карьере. Всё --- деньги, профессию, время, любовь --- отдала она своему жиголо. Он благодаря ее средствам смог брать уроки у лучших профессоров в Вене и Берлине.
--- И взамен?
--- И взамен он теперь звезда, живая легенда, а она никто и ничто, меньше, чем ничто. Он открыто изменяет ей, держит в черном теле и…
--- Ну уж не мнись, договаривай.
--- Хуже всего, что он не только попрекает ее теперь возрастом, но и поколачивает ее. Да-с… Даже на людях.
--- Воистину тварь.
--- Вот и я говорю, --- животное. Дня четыре назад, пока ты еще гулял по Елисейским полям, наш скрипичный чародей вот в этом кафе отхлестал Сильвию по щекам.
--- Неужели никто не заступился?
--- В честь чего? Это ж их семейная жизнь. Она же не разводится с ним. И потом он здесь гость, гастролер. Обидится --- и глубоко наплевать ему на Черновцы и на черновицких защитников женского достоинства.
--- Подонок. Пусть только при мне попробует.
--- А что?
--- Я не дерево бесчувственное, церемониться не стану. По-русски, без затей набью его цыганскую морду, если он осмелится поднять на женщину руку.
--- Знаешь, Саша, не горячись. Попробуй понять, что она его ЛЮБИТ. Она отдала ему жизнь, он с удовольствием поломал ее, как игрушку. Ради него она бросила сцену, отказалась от имени и славы, оставила богатого первого мужа. Положила к ногам Владеско свою славу, успех, привычное окружение. Он спокойно прикарманил ее бриллианты и ее благородную душу. И теперь она кочует с ним по всем кабакам мира. Страдает, но не сетует. Сидит одна по ночам  в гостиничном номере, пока супруг развлекается с экзотическими ****ями.

Снова в паузе публика расточала комплименты и дифирамбы, требовала заветных мелодий. Владеско вдруг изменился в лице, стал другим человеком и без объявлений заиграл концерт Сарасате.

Колдовской сеанс повторился. И с какой силой, с какой драматургией! Из-под пальцев Владеско возникали звуки, присущие не скрипке, а скорее человеку. Живые, пронзительные, умоляющие интонации проникали в самое сердце слушателей. Музыка окутывала людей, овладевала ии. Мелодия уплывала и возвращалась  прибойно. Властно манила, как голубая лунная дорога увлекала вперед и вверх, в какой-то неведомый мир, царство высоких, тонких,  невыразимо прекрасных чувств, светлых и чистых, как слезы во сне.

Бард от небесных сфер вдруг вернулся в черновицкое кафе, где правил бал маг Владеско. Он играл, слившись со скрипкой в единое целое. Весь собранный, вытянутый сам, как струна, Владеско был в крайней степени напряжения,    собранности, самоотречения. Он как бы парил в воздухе, отрекшись от грешной земли. 

И оркестр, точно  охваченный всепроникающим гипнозом, следовал за Владеско, поддерживал его на крутых скоростных поворотах и с радостью бросался из космических высот в буйный круг пляски на деревенском празднике. Владеско вполоборота благодарил музыкантов барским кивком головы. Темп нарастал. Пот градом катился со лба скрипача. Огненные блики гнева, боли, нежности и блаженства сменялись на его ставшем бронзовым лице. Обожженный творческим вулканом профиль Владдеско становился все вдохновеннее, прекраснее..

Он кончил, Буря аплодисментов была ответом. Зал неистовствовал, дамы хором кричали: «Божественно! Божественно!...». Опустив скрипку и смычок, Владеско шел с налитыми кровью глазами, ничего не видя, ни на что не реагируя, даже не откланиваясь. Транс покинул его на полпути        от эстрады к белой стене с колоннами. Тут он будто очнулся, обвел бушующий зал презрительным взглядом и вдруг… плюнул в сердцах себе под ноги. И с равнодушной вальяжностью направился к своему столику. Сильвия хлопала в ладоши громе и дольше всех. В ее зрачках перепуганной птицы отражался потусторонний мир, в котором продолжала петь невидимая скрипка. Мелкими бриллиантами катились по щекам быстрые слезинки.

Владеско приближался уже как триумфатор. Сильвия ждала его стоя. Бережно приняла скрипку, усадила в кресло и по-матерински принялась вытирать его лицо и  шею большим белоснежным шелковым платком.  Промокнув пот, она расправленной салфеткой принялась вентилировать голову виртуоза, как обмахивают тренеры боксера на ринге. Владеско с видимым удовольствием подчинялся процедурам, но когда Сильвия начала гребешком приводить в порядок его шевелюру, он принялся капризничать, отталкивая и подругу и ее гребешок. Схватив фужер, он одним гдлтком освежился шампанским, крякнул или дал волю отрыжке. Сильвия что-то сказала ему. Повелитель небрежно манул ей рукой в лицо. Сильвия преподнесла ему целый сноп свежих алых роз, присланный ЕЙ кем-то из поклонников.  Взмах хулиганской руки и цветы рассыпались по полу в художественном беспорядке. Сильвия, потупив глаза, сказала что-то и услышала в ответ:

--- А я плевать хотел… И на публику, и на тебя!

Сильвия произнесла что-то еще, когда Владеско привстал в своем кресле и отвесил спутнице увесистую пощечину.

Нет. Потолок не рухнул на негодяя. И русский Бард не вызвал его на дуэль и тем более не устроил кабацкую драку. Приятель, удержав Барда, спас Барда от новой посадки на румынские нары. Теперь королевская полиция влепила бы Барду по первое число.

--- Саша, не глупи, ---- говорил ему приятель, обняв за плечи и увлекая из треклятого кафе. --- Никто не поймет твое рыцарство. У них русские всегда виноваты, никто чикаться с тобой не станет. У тебя послезавтра концерт. Потом в Бухарест ехать надо. Не дай бог, всплывет твой липовый греческий паспорт… Да, подонок. Плюет на весь божий мир. Но, заметь, когда он играет концерт Сарасате, он --- бог…

По дороге в гостиницу в голове Барда бешено крутилась фраза: «Но когда он играет концерт Сарасате…» К утру родилась песня.


Пролетели три года. За это время Бард концертировал в европейских городах, пел в Бейруте, Александрии, на Святой Земле. Побывал в Алжире и Тунисе, где снялся в фильме на африканкие темы. И очередной сезон намеревался открыть концертом в Берлине. В прекраном и большом «Блюттнер-зале» петь было приятно и интересно. Зал был отделан настоящим палисандроввм деревом и звуки в нем резонировали, как в корпусе супервиолончели.

В новую программу Бард включил и «Концерт Сарасате» ---- песню, рожденную в румынских Черновцах. Гимн поруганной красоте имел у публики успех.

Мир, как известно, тесен, гора с горой не сходятся и стоит ли удивляться, что за несколько часов до концерта на Барда в отеле обрушился давний приятель Петя. Петя по делам ехал в Дрезден, но не преминул навестить друга. Разговорились за чашкой ароматного кофе.

--- Да, знаешь, кого я тут встретил вчера в «Эден-отеле»? Владеско! Того самого, он тут тоже на гастролях.
--- Товарищ по профессии, --- сыронизировал Бард.
--- Да-да, я слушал его, а после концерта заглянул в гримерную и, между прочим, рассказал, как ты сочинил о нем песню.
--- Вот это ты совершенно напрасно, --- сухо откликнулся Бард. ---  Кто тебя просил? Он, во-первых, не стоит песни. Во-вторых, я писал не фельетон о конкретном подлеце-гении, а стихотворение.  В-третьих, кто тебя за язык дергал?
--- Владеско был страшно заинтрригован, --- продолал друг Петя словно и не слышал никаких упреков и возражений. – Обещал, что обязательно придет сегодня на твой концерт.
--- Убить тебя, Петя, мало.
--- Не утрируй Саша. На жизнь надо смотреть с юмором.


При всем своем эстрадном образе бедного, бледного, декадентского Пьеро Бард получил хорошую закалку в сиротском детстве. Он мог дать сдачи обидчику, смело принимал рисковые решения, знал, что такое человеческое достоинство  как  его защищать. Он дебютировал на эстраде, даже не зная нотной грамоты, и довольно долго просил знакомых музыкантов записывать нотами свои авторские песни. Он знал взлеты, падения, предательства и бескорыстную помощь. Он давал авторский вечер 25 октября 1917 года, когда большевики штурмовали Зимний дворец.  Он написал настоящий реквием памяти юнкеров, защищавших Кремль от красногвардейцев и впервые исполнил его как манифест пацифизма в белогвардейском Харькове.
Он не гнушался выступать под чавканье ресторанной публики, бился за выживание, оказавшись в эмиграции. Не сломался в тюремном застенке, держался в стороне от политических баррикад и обычных в любой эмиграции интриг и подлостей. Его универсальный талант поэта и артиста-самоучки оценили по достоинству киношники разных стран. При всей богемной ауре он сохранял христианские ценности, но никогда не подставлял щеки для ударов судьбы или уголовных громил. Короче, это был крепкий орешек, независимая и стойкая личность.

С другой стороны, черт знает этого сумасшедшего Владеско, от которого можно ожидать чего угодно. Бард, никого не предупредив, исчез из отеля. Он взял мотор, выехал за город и почти час
гулял в пригородном лесу, с удовольствием вдыхая бодрый, чистый  воздух, пропитанный фитонцидами, и набираясь у природы сил для предстоящего боя. Тот же таксист доставил его в Берлин  к самому началу концерта.

Громадный  «Блютнер-зал» был переполнен и гудел от напряжения. Бард чувствовал себя гладиатором на римской арене, тореадором, выходящим один на один с разъяренным быком. Из уборной он через кулисы вышел на сцену и приник к дырочке в занавесе. Так и есть! Садист Владеско сидел в первом ряду справа. Он нервно оглаживал свои цыганские усы. Рядом неподвижной статуей возвышалась Сильвия в простом и строгом платье.

Время от времени скрипач раскланивался, увидев знакомых в зале, но любезная улыбка моментально улетучивалась, когда мысли его обращались к главной цели --- послушать песню про Владеско, «свою» песню. Лицо его, жирное и круглое, разгоралось, напоминая начищенный медный таз на ярком солнце.

«Подожди же! --- злорадно и весело подумал Бард. --- Ты у меня сегодня потанцуешь…».

Ждать румыну предстояло порядочно --- песня «Концерт Сарасате» была поставлена Бардом в самый конец представления. Концерт катился своим чередом. Публика награждала Барда аплодисментами и восторженными криками после каждого номера. Охотно хлопал в ладоши и Владеско.  На лице его читалась интересная гамма удивления, радости, благодарности. Как артист, редко бывавший свободным от своей кабацкой работы, Владеско, возможно, впервые попал на такое представление. Эгоцентрист поневоле, он привык слушать только самого себя и теперь открывал целый мир в другом жанре.

Бард ни понимающим взглядом, ни жестом, ни встречной улыбкой никак не реагировал на зрителя по фамилии Владеско.  «Подожди же, голубчик. Подожди чуток…» --- мстительно посылал он телепатический приказ своему антагонисту. Владеско свою симпатию к Барду перенес даже на Сильвию. Время от времени он что-то шептал ей на ухо и спутница розовела от удовольствия.

Весь вечер Бард держался середины сцены и, достигнув финала программы, вдруг сухим, но громким голосом объявил название последней песни и начал шагами командора перемещаться в правый угол эстрады. Зал замер, предвкушая нечто из ряда вон выходящее. Бард остановился прямо против соперника. Сильвия закусила губу и побледнела, как смерть. Двумя руками она стиснула пиджачный рукав спутника. Аккомпаниатор отыграл ажурное вступление и в зал полетели слова, тяжелые, как чугунные гири:

Ваш любимый скрипач. Он седой
и горбатый.
Он вас дико ревнует, не любит 
                и бьет.
Но когда он играет «Концерт
Сарасате»,
Ваше сердце, ка птица, летит
и поет…

Публика медленно, но верно, каким-то мистическим путем начала постигать суть этого поединка. Бард гипнотизировал Владеско словом и взглядом, иногда заглядывая в душу Сильвии через ее глаза-колодца. Владеско корчился как бы в смертельном испуге, его глаза-маслины готовы были выскочить из орбит. Он весь стал как будто меньше ростом, вдавливаясь в кресло   

Он вас  скомкал, сломал, обокрал,
обезличил…

Слова Барда били, как пощечины. Владеско прятал лицо в ладони, отворачивался, пытался закрыться программкой, но слова, точные и неумолимые, настигали преступника на его эшафоте. Предназначенные ему, только ему, они падали на голову Владеско, усиленные гневом Барда, темпераментом, интонацией…

И когда вы, страдая от ласк
хамоватых,
Тихо плачете где-то в углу,
не дыша, ---
Он играет для вас свой «Концерт
Сарасате»,
От которого кровью зальется
душа!

--- А-а-а! --- донеслось из зала. --- А-а-а! --- стонал Владеско, уже нн владея собой. Сквозь ладони, закрывающие лицо, слышался рев ярости и боли.

Безобразной, ненужной, больной
и брюхатой,
Ненавидя его, презирая
себя,
Вы прощаете все за «Концерт
Сарасате»
Исступленно, безумно и больно
любя!

Руки и пальцы Барда, повторявшие все это время движения скрипача, замерли, потом упали. В мистическом озарении сделал то, чего никогда не длал исполняя этот номер. Невидимая, воображаемая скрипка была брошена под ноги Барду и он принялся в бешенстве топтать ее.

Зал взорвался, поняв наконец, что это уже не песня, а суд, публичная казнь, час возмездия, от которого никуда не деться, как на лобном месте.

Толпа неистовствовала. Стучали ногами, кричали как оглашенные, свистали, ломились к  эстраде.

Люди, подхватив Барда, понесли его за кулисы. Уборная наполнилась почитателями и цветами. К Барду пробивались друзья и восторженные незнакомцы, актеры, актрисы, журналисты, фотографы…

Бард сидел в кресле, приводил себя в порядок, приходя в чувства и начиная по-настоящему смаковать триумф, когда из=за голов и плеч показался Владдеско. Фигура сомнамбулы на краю крыши. Он шел, как слепой, выставив вперед руки,  вслепую, раздвигая людей, ка неодушевленные предметы. Владеско надвигался, словно разъяренный медведь, наступая на ноги окружающим и расталкивая публику.

Наступила мучительная, гробовая тишина. Все замерли. «Всё… ---- подумал Бард. ---- Сейчас  будет что-то ужасное…».   И поднялся навстречу судьбе.

Минуту они стояли, словно два зверя, изготовившийся для сертельной схватке. Владеско смотрел на Барда широко раскрытыми глазами, белыми от ярости, и тяжело дышал. Секунда, вторая…

Потом…. Потом что-то дрогнуло в нападающем. Гримаса невыносимой боли прорезала его лицо.

--- Вы… Вы убили меня! Убили… --- бормотал Владеско, задыхаясь словами. Это было подобие не медведя, но медузы. Руки его тряслись, губы дрожали, брюшко колотила нервная дрожь. --- Я знал… Нет, я понял… Я… Но я не буду… Вот… Слышите вы? Я больше не буду! --- внезапно и отчаянно выкрикнул он.

Слезы ручьем хлынули из его глаз. Дико озираясь по сторонам, он словно искал предмет, на котором можно было бы поклясться.

---- Плюньте мне в глаза! А? Слышите? Плюньте! Сейчас же! Мне будет легче!
Окончательно сломившись, он рухнул на пол и зарыдал, уже никого и ничего не смущаясь.   



      
Когда по книге Александра Николаевича Вертинского будет снят фильм «Дорогой длинною», эпизод «Плюньте мне в глаза!» станет в нем одним из центральных.


.