Черно-белое кино

«Никакое слово гнилое да не исходит из уст ваших,
а только доброе для назидания в вере…»

/Еф. 4.29/



Публикация рассказа в православной газете "Благовест"

16 января 2015

blago.91@mail/ru





      Подруги и знакомые свой отпуск проводили  в местах ближнего и дальнего отдыха, а Зоя в последние годы стала регулярной пациенткой больницы. Здоровье стало подводить, и, когда наступал кризис, без стационара не обходилось. Мой антикурорт – так полушутливо называла она стационар.


      Каждый раз, задавая себе вопрос, в чем смысл такого ее креста, она сделала для себя неожиданное открытие. Понятно, что болезни посылаются по грехам нашим, но было здесь еще какое-то другое объяснение. И это другое, вдруг проступило в сознании, связало во едино все случаи посещения больницы, придало иной смысловой оттенок. Во время каждого пребывания в стационаре, Господь посылал Зое встречу с человеком, с которым у нее происходил разговор о Боге. Однажды это была врач – заведующая отделением, в другой раз – медсестра, в третий – соседка по палате. Причем разговор начинался по инициативе Зоиных собеседников.


       Обычно при поступлении в палату, Зоя, раскладывая свои вещи, ставила на прикроватную тумбочку икону Спасителя и Богородицы.  И это была молчаливая проповедь Православия.   Утренние и вечерние молитвы она старалась читать незаметно, про себя, пока все еще или уже спали.


      Соседки по палате, лечащий персонал иногда посматривали на стоящие в изголовье кровати иконы. Наконец, в какой-то момент звучал вопрос:
 
– Вы верующая? Я вот хотела спросить…

Далее следовал вопрос, на который женщина отвечала в силу своих знаний о Православии, советовала прийти в храм, побеседовать со священником. Вопросы сыпались один за другим. Иногда к разговору подключались соседки по палате.


       На этот раз она, как могла, оттягивала поездку в больницу. Состояние здоровья не улучшалось.  Уже понимая, что дома не отлежаться, Зоя ухватилась за последнюю соломинку: «Почитаю Серафимово правило, узнаю волю Божию». Положила под иконы две записки, в одной из которых написала «Ехать в больницу», в другой – «Подождать». Сделала земные поклоны, и слова молитвы привычно потекли, заполняя пространство комнаты. После молитвы она потянула одну из записок.  «Ехать в больницу» – не оставляло шансов на самообман, что все как-то само пройдет.


      Бокс из двух смежных комнат с общим санузлом встретил ее удушливой волной. В палате на три человека все места были заняты. В соседней палате она расположилась на единственной свободной койке.  Легла и прикрыла глаза. Недомогание сильно ослабило ее организм, а дорога в больницу отняла последние силы.
 
      Соседками по палате оказались три молоденькие женщины, которые по возрасту подходили ей в дочери. В соседней палате лежали еще две такие же молодые девчонки и армянка Вика. Вика оказалась по возрасту почти ровесницей Зое. И диагнозы у них были похожи. Но Зоя почти не общалась с Викой. Большую часть времени обе женщины не поднимались с больничных коек.


     Зато девчонки быстро нашли общий язык.  Они смеялись, шутили, сдабривая свою речь отборным матом.  Они не обращали на окружающих никакого внимания. Было видно, что они успели сдружиться. Отсутствие общения Зою устраивало, она берегла силы.  Время от времени девчонки из двух палат встречались на смежных балконах для перекуров. Духота в палатах не позволяла закрыть окна даже ночью. Поэтому все, что происходило на балконе, было отчетливо слышно и в палатах. Ох уж эти «современные» реалии – когда молодые мамочки катят по улицам коляски с грудничками, или выгуливают в песочницах детишек, не выпуская сигарету изо рта.  К этому невозможно привыкнуть.


     И эти молодые совсем женщины, кто-то из которых только собиралась стать матерью, кто-то уже стала, не хотели отвыкать от своей пагубной привычки. В общении между собой и по телефону с многочисленными родственниками и знакомыми, девчонки извергали такой шквал матерной брани, что Зоя, прожившая к тому времени немало лет, ничего подобного раньше не слышала.  Она понимала, что было в этом поведении девчонок много от подросткового самоутверждения. Я вот так могу! А я вот так! Нужно было бы что-то сказать им, остановить этот несущийся поток. Обличить, так сказать. Но женщина чувствовала, что не сможет сделать это без раздражения, а значит, обидит.  Обличение без любви – это уже осуждение.  И все-таки ей было жаль этих молоденьких глупышек, ведь ответ будут перед Богом держать за этот грех.  Если не покаются.

 
       А девчонки не унимались, как будто бравировали друг перед другом, кто круче. «Круче» всех оказалась громкоголосая девица из соседней палаты. «Горластая», как прозвала ее про себя Зоя. Речь Горластой нельзя было назвать речью. Это был сплошной поток брани с небольшими вкраплениями нормативной лексики. По децибелам все это превышало все допустимо-разумные нормы, и было похоже на бомбардировку.  Для Горластой неважно было день на дворе, или далеко за полночь.  Казалось, даже персонал больницы не рисковал противостоять такому мощному напору.


      Зоя понимала, что надо  как-то сказать Горластой о ее поведении.  Ведь она не одна в больнице.  Но из-за слабости не могла  оторвать голову от подушки. Обливаясь потом, впадая в тяжелое забытье, временами выныривая из него, она слышала брань из соседней палаты, слабо пытаясь защититься словами молитвы.  Но, произнеся несколько раз «Господи, помилуй!», снова впадала в тяжелый сон.  Откуда-то из подсознания всплывала вычитанная давно мысль: «В аду, должно быть, еще хуже». Она думала об армянке Вике. Вике, конечно, приходилось еще тяжелее, чем ей. Временами Вика разговаривала по телефону на армянском с характерными гортанно-восточными переливами. Проходя мимо соседней палаты, Зоя обменивалась с Викой понимающими взглядами.


      Через несколько дней одну из девчонок выписали. На ее месте поселилась Неля, старше Зои двенадцатью годами. К этому времени самочувствие Зои немного улучшилось. Заметив иконы на тумбочке, Неля заговорила о вере. Неожиданно к разговору подключились их молодые соседки. Они как будто ждали этого разговора, но боялись его начать.  Вопросы сыпались на Зою, как из кузовка. Коснулись и темы сквернословия.

 
 – Знаете, – Зоя старалась исключить из голоса любые назидательные нотки, – каждое скверное слово, как сказал кто-то из святых отцов – это пощечина Божией Матери. Как же мы будем просить ее заступиться за нас, наших детей, если так избиваем ее своими бранными словами?


Вопросы не заканчивались допоздна. Двери в обеих палатах были открыты. В соседней палате царила тишина, и казалось, что из этой тишины кто-то прислушивается к их разговору. Так прошел вечер перед выпиской.


        Наступил день выписки. Горластая к этому времени стала вести себя тише. Но стиль поведения и речи не изменила. Слушая ее, Зоя с удивлением отметила, что в речи Горластой проскальзывают даже литературные обороты.  И это очень ее удивило. Очень уж это не вязалось со сложившимся обликом Горластой.
 
      Всех соседок Зои выписали.  А ей врач сказала, как отрезала:

 – Не выписная!


В соседней палате тоже готовились к выписке. Выписывали армянку Вику и кого-то из молодых женщин. Складывая свои вещи в пакеты, Неля спросила:
 
– Горластую выписали? Нет? Нет!

 
     Неля с сочувствием поглядела на Зою. Ведь той предстояло еще неизвестное количество времени терпеть присутствие Горластой, выслушивать  ее бесконечные телефонные монологи. Напору, мощной энергетике Горластой не мог противостоять никто. Даже врачи и строгий медперсонал не решались делать ей замечания.


      Оставшись одна в палате, Зоя всплакнула о нелегкой бабской доле вообще и о своей в частности.  Из соседней палаты донесся голос Горластой.  Более тихо, чем обычно та разговаривала с кем-то по телефону.  В голосе появились даже нежные нотки, в речи слышался хороший литературный слог. Зоя недоумевала, как матерная сногсшибательная грубость  и то, что она сейчас слышала, могло умещаться в одном человеке? Наконец Зоя поняла, что Горластая, видимо, разговаривала со своей дочкой. Слушая непривычно ласково журчащий голос Горластой, женщина думала о том, что в каждом человеке, пока он жив, есть частица светлого.  У кого-то больше, у кого-то меньше, но обязательно есть.


    К вечеру неожиданно для Зои в дверном проеме показалась голова Горластой:

– А меня к вам переселяют. Пустите?

  Вопрос ее был, конечно, риторическим.  Пустить или не пустить – это от Зои не зависело, впрочем, как и от самой Горластой.  В ее палате санитарка собиралась проводить генеральную санобработку, а в палате Зои эту самую обработку уже провели.  Но Зоя решила поддержать игриво-шутливый тон Горластой:

– Пущу. Если материться не будешь.

– Че-о-о? – лицо Горластой вытянулось.

– Пущу, говорю, если матом ругаться не будешь, – и уже более мягко добавила, – а то у меня от матов давление повышается.

Зоя хотела сказать «настроение портится», но почему-то вырвалось про давление.  Горластая отреагировала мгновенно:

– Хорошо, не буду! Пожалею ваше давление.

– Ну, тогда давай знакомиться. Зоя.

– Ленка.

– Вот и познакомились.


      Ленка перетащила свои вещи и стала раскладывать их в тумбочке. Повисло тягостное молчание, которое тяжелело с каждой минутой, грозя превратиться в свинцовое. Женщина торопливо подыскивала тему общего разговора.  О чем можно было бы заговорить с Горластой?  То есть с Ленкой? Наконец, Зоя решилась:

– Ты по телефону с дочкой разговаривала? Сколько ей?

– Пять.

– И моей младшей пять. Ты в каком месяце рожала?

– В сентябре.

– А я в феврале.

– А вы откуда? – в свою очередь задала Ленка вопрос.

– Я из Б., а школу заканчивала Р-скую.

– И я Р-скую! –  Ленка удивленно-радостно вскинула брови.

И потек между ними разговор об общих знакомых, учителях.

– Моя любимая учительница – Татьяна Алексеевна. Знаете, как я ее любила и сейчас люблю! Это такая супер-женщина! У меня по ее предмету, английскому, всегда пятерки были. По другим предметам тоже, но английский – мой любимый.


      Зое приятно было слушать Ленку. Потому что английский в родной школе преподавала ее лучшая подруга – Танюша, с которой они дружили вот уже более сорока лет. Татьяна была женщиной яркой и личностью неординарной.  Никто не относился к ней равнодушно: ее либо тихо обсуждали за глаза, либо открыто ею восхищались.

      Между тем Ленка продолжала:

– Знаете, мне нравилось учиться, по всем предметам были пятерки. Я очень много читала. Мои сочинения отправляли на районные и областные конкурсы.
 
«Так вот откуда литературный слог»,– улыбнулась про себя Зоя.


– Я была этакой звездой класса. Мне все было интересно. Участвовала в районных олимпиадах, в школьных спектаклях и смотрах художественной самодеятельности, ездила на соревнования по волейболу и баскетболу. Нужно было убирать морковку на поле? Я ехала сама и тащила за собой весь класс.  А потом... – Ленка замолчала, – потом я попала в плохую компанию и покатилось, – Ленка скривилась и махнула рукой.


    Зоя молча слушала.  А Ленка через некоторое время продолжила:

– А в этом году у меня умер муж.  Не своей смертью. Справили поминки. После поминок я пошла в храм.  День был где-то среди недели, службы не было. Я пришла, поставила свечку за упокой и прочитала молитву – там, на столике, листочек с молитвой есть.

Вдруг глаза Лены расширились, и она стала говорить горячо и торопливо, как будто боялась, что кто-то может помешать, и она не успеет сказать всего, что хотела.

– Вы знаете, про меня много плохого говорят. И это все как будто на меня налипает.  И так тяжело от этого. А я, когда свечку поставила, вдруг, как заплачу.  Я так сильно плакала и буквально ощущала, что от меня пластами отваливается налипшая на тело и душу грязь. И падает, падает рядом со мной.  А мне становится легче, легче.  Я вышла из храма и почувствовала такой покой и умиротворение, такую легкость! Этого не передать словами!

      Женщина слушала Ленку и улыбалась.  Наконец, сказала:

– Это тебя благодать коснулась.

– А еще я так хотела  приложиться к мощам Матронушки! Так хотела! Я так много читала о ней! Но с работы не отпустили – некому было подменить.

 
    В город действительно не так давно привозили частицу мощей  святой Матроны Московской.  Два дня люди не переставали идти нескончаемым потоком к мощам святой праведницы. И это было удивительно для маленького провинциального городка.  Лена заговорила снова:

– У меня есть медальон с изображением Матронушки.   Муж незадолго до смерти подарил.


        Бальзамом были слова Лены о блаженной старице Матроне Московской, одной из любимых Зоиных святых. Как много оказалось у Зои с Леной общего! Она смотрела на нее и чувствовала, как ей становится нестерпимо жалко эту совсем еще молодую, запутавшуюся в жизни женщину.  А по сути беззащитную, как и большинство представительниц слабого пола, мечтающую о своем маленьком женском счастье. После этого разговора между ними возникла ниточка почти родственных отношений.

        Зоя понимала, что ей дано было увидеть совсем другую сторону души этой молодой женщины, сокрытую от посторонних глаз.  Произошло это помимо ее воли, и она была благодарна Лене за откровенность, а Богу за еще один жизненный урок.
 

         Еще она думала о том, что Господь ей показал, как бывает обманчиво первое впечатление о человеке.  Жизнь человека, как кадры черно-белого кино.  Только у Господа серого цвета не бывает – лишь черное и белое.  Сделал доброе дело – белый кадрик, сделал плохое – черный кадрик.  Но жизнь сложная штука. Бывает, что и в одном кадре соседствуют белый и черный цвет, в разном процентном соотношении. Но никогда для Господа они не смешиваются в серый оттенок. Доброе дело – шаг к Богу. Подлость, слабость ко греху или предательство –  шаг от Бога.


          Бывает, знаешь человека всю жизнь. Но наступает момент, и человек поворачивается к тебе такой чернотой, что ты и не подозревал, о таких его душевных тайниках, и не представлял, что этот белый и пушистый с виду человек, каким он всегда казался, способен творить такие нелицеприятные вещи.


          А бывает, как в случае с Ленкой. Презираемый и осуждаемый многими, хранит такой человек светлые кадрики в своей душе.  И через них держит связь с Богом, через них, может быть, когда-то придет к покаянию и очистится его душа. А Господь ждет. Ждет каждого, у кого в душе сохранился хотя бы  один светлый кадрик. Через это светлое в душе каждого дарует Господь и земные наши дни, в надежде, что исправим мы пути свои и устремимся к вечности.


     На следующий день обеих женщин выписали. Они расстались, как лучшие приятельницы.  А Зоя, вспоминая Лену, поймала себя на мысли, что испытывает к ней почти материнские чувства.  Это несколько удивило и обрадовало ее одновременно. Значит и ее, Зоина душа, не зачерствела, а значит жива.