Разбавленная палитра

Разбавленная палитра

Банану посвящается

Так делает перо,
скользя по глади
расчерченной тетради,
не зная про
судьбу своей строки,
где мудрость, ересь
смешались, но доверясь
толчкам руки,
в чьих пальцах бьется речь
вполне немая,
не пыль с цветка снимая,
но тяжесть с плеч.                И. Бродский                Обладая даром живописания красками, Жан двинулся в творческую командировку, дабы набросать свой ключевой и завершающий холст из жизни своих неугомонных героев и антигероев, которые плотью и кровью уже срослись с его подсознанием, цель коего обессмертить эти образы в глазах грядущих потомков, если таковые объявятся в эпоху демографического спада! Итак, в путь… Вообще-то Жан не хочет общаться с людьми, видеть и слышать их. Но все же долг его тол­кает на этот подвиг из затвора.Как говорил настоятель одно из Тибетских монастырей: красота познания не суетна, поэтому минуй женщин на путях своих. Но, увы, первый же объект познания на пути Жана - это безумная Герта, то есть, его соседка по площадке, Марина. Что же он видит 26 августа 2006 года, конкретная дата начала пути.С нею в контакт Жан вступить не может, поскольку находится в параллельных мирах; он ее видит, она же нет. Но это очень здорово, ибо ее бесстыдство обнажено до предела…

1
… Она сидит на кухне и чего-то ждет; взор ее пуст, как и тарелка, находящаяся подле нее с мутным пустым стаканом. Рваный халат обвис с ее исхудавших плеч, обнажив сухую безжизненную грудь. И вдруг, она вздрагивает нервной дрожью от звонка в дверь. Ее взор стремительно оживает и загорается огнем ненасытной хищницы. Она с нетерпением, уже около полутора часов ждала этот сигнал. Он как рефлекс воодушевил ее иссохшее тело на подвиг очередного «причастия», - ибо был доставлен тот « благословенный» напиток, который она с нетерпеливой тоской ждала все это время… …В комнату стремительно, как тайфун, ворвалось не менее иссушенное тело. Этот несчастный, который попал под влияние ее мрачных чар, жадно и сухо дышал, обливаясь угарным потом. Линзы его очков увеличили жадные до ее тела, близорукие глаза вдвое. Так как он по природе близорук, то ему кажется, что перед ним само совершенство.Он жадно, дабы побыстрее ускорить процесс, вгрызается зубами в пробку бутылки. Они, захлебываясь похмельно – похотливой жаждой, опустошают сей сосуд в одно мгновение. Недельная попойка дает о себе знать! Он с остервенением срывает обветшалый халат неопределенного цвета, плавно переходящий в ближайшее будущее во вполне приличную половую тряпку с фригидной Марины и бросает деревянное ее тело на нестиранное покрывало скрипучего дивана времен победного освоения космоса не так давно рухнувшей «непобедимой» державы. Сорокалетняя фея, умиротворенно, пустив сочно- сладкую слюну из синеватых тонких губ, засыпает под его жадно - сопящими рывками… У него есть всего лишь полтора часа, так как в этот момент, но в другом уголке этого города, шатаясь от похмельного угара, бродит уже другое, не менее страждущее тело,- с пересохшим ртом и похотливо- алчными желаниями. И это вечный процесс…Жан, дабы не смущать их своим невидимым присутствием, стремительно ретировался к вы­ходу. Да, мир не то что не изменился к лучшему,- он как – бы застыл в некоем оцепенении «священного» ужаса…
Этот этюд он окрестил: «Бурлящее соитие».

2
Далее Жана стремительно понесло в сторону суточных казематов, где как ему и пропророчил его внутренний голос, являвшийся весь путь непременным спутником и гидом,- уже пятые сутки томился Таран- младший, осужденный на все пятнадцать за бродяжничество в районе городской свалки. Но даже параллельный мир, способный проникать через все материальные препятствия любой толщины и любого объема оказался бессильным перед злой волей этих бронированных стен. Дух Дзержинского стоически оборонял свое детище от любого проник­новения. Это единственное место на ваяемом холсте, где оказалось густое серое пятно злове­щего оттенка. Но зато, как бы извиняясь за этот вынужденный казус, потусторонний поток стремительно перебросил уже было отчаявшегося Жана в жилище, где находился Таран - старший…
…Он покачивался на одноногой табуретке в унылой и чахлой от едкого пара, кухне в обще­стве двух неопрятных, но безобразно- миловидных бомжих, коих, по всей видимости, при­ютил у себя на неопределенный срок. Они пили какой- то мутный с синеватым отливом густой как деготь напиток, при этом у каж­дого из них лицо, как жеваная паленая резина, также с оттенками лиловой синевы, посто­янно меняло свое месторасположение. Рот, то находился в районе ушей, то стремительно перемещался вниз, перегоняя при этом усталый подбородок. Возле мутного сосуда лежала груда мертвых мух, рискнувших сесть на горлышко бутылки. Жан с ужасом осознал лишь то, что им уж нечего терять в этом мире, учитывая ту чахлую обстановку и эту таинственную жидкость, которую еще предстоит в грядущем расшифровать любопытным химикам- лаборантам. А пока Таран - старший и его свита упорно сражались с содержимым этого химического элемента.Параллельный мир, не выдержав угара, исходящего из эпицентра всей кухни, в паническом безумном вихре, вышвырнул и обезумевшего от увиденного Жана прочь, как пробку из бур­лящего шампанского.Позже он, придя в себя, назвал этот этюд: «Жажда Сократа»…

3
…Этот полет почему-то совпал с городским праздником шахтеров-солекопов, - город соли и копов! 27 августа, воскресенье, год 2006 от Р. Х.. С высоты полета Жан наблюдает густой поток подвыпивших и тупоустремленных на лобное место горожан. Пить можно - пьянеть нельзя! Ибо завтра – рабочий день. Хмельное око – и ты свободен, можешь пить, но за какие шиши?!Власти на редкость изобретательны в очередном издевательстве. Шахтеры несут впитавшуюся в кожу соль; копы придирчиво их осматривают, скрежеща отточенными от постоянных тренировок зубами. Сегодня брать нельзя! Значит, прибыли никакой. Пустой день. Ничего – завтра отыграются на тех, кого отчислят!!! Горе их питает и вселяет иллюзию праздника. Сегодня веселятся шахтеры – рыдают копы. Завтра – веселятся копы – рыдают шахтеры! «Война миров». Статисты подсчитали, что в скором будущем уже счет сравняется: на одного шахтера будет приравниваться один коп. Придется менять название города: Сольментогорск.
Но, кажется, впереди маячит объект, к которому и влечет любопытного Жана струя параллельного потока. Размышления  удручающего характера стремительно прерываются. В фокусе его объектива выявляется возбужденный бурильщик Банан, который в хмельном угаре лобызает остекленевшего Дятла. Пара достойна пристального внимания и анализа.Банан как всегда на волне битломании и предлагает Джона Леннона причислить к почетным шахтерам города. Дятел вяло возражает, объективно аргументируя, что город этого не заслуживает, прихлебывая при этом сорокаградусную из недопитой бутылки. К ним подходит, слегка в штормовом возбуждении третий. Соприкоснувшись потными лбами, они о чем-то возбужденно совещаются. До запретного часа выдачи горючего остается пятнадцать минут. Из магазина «Май» выходит ветеран-забойщик с угрюмым видом, так как ему явно не хватает чуть-чуть до заветного сосуда, а через пятнадцать минут у него шансов никаких! В глазах его улавливается неподдельная тоска и сплошной забой, которому он посвятил всю свою «цветущую» жизнь. Сердобольный Банан, как всегда, выручает. Забойщик, прослезившись, его лобызает и называет: «Сынок!». Банан тоже слезоточит теми сердобольными каплями, которые огнеопасны. Дятел уже с бутылкой!!! Тройка обреченных скрывается в густых кустах Ковалевой лозы. Город представляется чувственному Жану празднично – тоскливым. Энергетика общего потока напряжена до предела агрессивной струны, готовой лопнуть в любую минуту. Эта по­казуха более подходит под обряд погребения. Слаживается впечатление, что все пошло с инаугурации. Та же мрачная красота! Потусторонний поток устремляется куда-то в сторону, где ориентировочно высится дохристианским истуканом облик вождя с какой-то ехидной и коварной полуулыбкой. Народ угрюмо веселится…
Этот этюд был назван: «Соль на ранах».

4
…Наконец, уже несколько утомленный Жан, на мистических волнах их доброй воли, достигает своей цели.Вся компания в сборе: здесь и музыканты, и уже созревшие поэты, и просто, обделенные даром Свыше, но вполне приличные юноши, плавно переходящие в зрелых мужей. Их верные подруги подстать им, сурово анализируют былые шалости…
Возглавляет это пиршество уже возмужавший и слегка отучневший на столичных харчах мутанизированный не по годам Вадя. Он вполне оправданно является старейшиной этой стаи вольнодумцев и самиздатовцев музыкальной волны в противовес белорусской попсе.Вадя только что закончил свой первый сингл под мудрым названием «Одиночество изгоя» и оправданно является героем дня. Презентация проходит на свежем воздухе бурно и шумно в районе Мытрявич в имении сурово-возмужавшего Кози. Водка пенилась от удовольствия, так как и она имеет свою душу и ей не безразлично с кем совокупляться! Слово взял тщедушный на вид Шурик. Слаживалось такое впечатление, что он застыл в без­временьи. Если за прошедшее десятилетие все по-своему возмужали, Шурик же застыл на первоначальном уровне прогресса внешнего, насчет же внутреннего - у него все в порядке!
 - Вадим! - осторожно начал Шурик,- хочу поднять сию чашу (он трагически умолк)… за тебя-я-я, брат!!!Слезы неземного волнения душили его от охватившего чувства; ведь это был редкий случай, когда судьба сурового времени их соединила, так как годы, увы, беспощадны и вынуждают каждого по своему искать себе пропитание утробное…
Свысока Жан с умилением старшего брата наблюдал эту сцену общего душевного соития… …Запахло подрумяненным щедрыми языками пламени, шашлыком,- пошли сбивчивые речи и наконец настал тот закономерный момент, когда во власть начинает вступать всемогущий Бахус! Все шло своим чередом, как и десять лет назад: опять прошел сельский придурок Лобзик и выклянчил у щедрого Каннибала кусок шашлыка со стопкой дорогой водки, которую тут же, молча, нервно озираясь, выпил. Кто-то случайно сел в свежеприготовленный коровий блин и не сразу в сумерках это осознав, восторженно возопил:- Бля! Пацаны - я на троне!Что радовало в этой коммуне, так это то, что женский пол не ссучился в духе мрачных времен бездушия и тут же, раздев бедолагу, выстирали его портки в сельском пруду под возмущенное воркование лягушек, при этом, даже не сморщив носа. Новоиспеченный император наконец перестал вонять. Из окон близлежащих домов высовывались пугливо-любопытные физиономии односельчан. Так же тревожно в стойлах мычали коровы, блеяли овцы и кудахтали встревоженные куры, в предвкушении библейского потопа. Им было небезразлично, кого же выберет Ной!? Ме­стные дворняги с пониманием отнеслись к этому воодушевленному шабашу и покорно мол­чали, надеясь за это понимание поутру получить остатки шашлыка. Их ноздри мятежно взбу­хали от насыщенного мясного аромата, приносимого в их будки вольным ветром со стороны братского костра. Вадя, почесывая густую, мудрую, убеленную первой сединой, бороду, начал излагать еще никем неслышанные стихи в духе мятежного Маяковского. Каково время, таков и слог!? Все замерли в священном трепете, ибо Вадя являлся в их глазах столичным авторитетом. С каждым выпадом гневной тирады, Каннибал как-то тревожно вздрагивал. Особенно после таких слов:

-… Я сожру тебя время,-
а ты трепещи; моя утроба как клещ!
Я вгрызаюсь в эпоху; о которой уже не дивлюсь:
пережую и врядли тобой подавлюсь…!

…Точная копия мученика сурового, прошлого века Николая Второго, Хорунжий – наконец осознал свою историческую миссию и принадлежность к Святыне… Пили, пели, одним словом воодушевлялись уже под звездным небом. Кто-то рухнул тут же, обласканный беспощадным к слабым натурам, Бахусом; кто-то втайне, отойдя в сторонку, предался любви…!? На фоне ало-багрового заката это все выглядело, как на сцене античного амфитеатра. Шла пьеса Аристофана: «Пиры на обломках ржавой Империи»… …С утра врачевали свои внутренние раны оставшейся водкой. Все были изрядно помяты внешне, но бодры и свежи внутренне. Из изношенного аппарата «Sony» истошно надрывался новый сингл «Одиночество изгоя».И чем дальше отдалялся Жан от этого священного места, тем более остро он ощущал смут­ное предчувствие грядущих событий. Каких? Объяснить он не мог, но дата 28 августа 2006 года, как пророчество, не давало ему покоя. Он почувствовал именно в сей миг, созерцая этот спаянный верностью и годами легион, что они ждут только призыва к действию. Скопив взрывоопасную энергетику вынужденного терпения. Пусть время выступит судьей…!?Этот этюд он окрестил: «Ожидающая рать».

5
…Далее путь лежал в Брюссель, в тот славный уголок Европы, где родина Тиля Уленшпигеля, куда панически бежал из Отчизны мятежный Бык, из Отчизны, окутанной невидимыми цепями, окутанной душной атмосферой чиновничьего бюрократического произвола большевистского образца. Хвала Небу, что для параллельных миров не существует ни границ, ни языковых барьеров. И Жан, ощущая Духом себя гражданином Мира, можно сказать, восторженно парил к своей второй Родине: «Ma Patrie!»1- шептали его уста. Бык прочно, вот уже более года, обосновался в этих благословенных местах, как политический узник совести, хотя о политике имел смутное представление и участия в ней, но был блестящим актером. Он на спецкомиссии, где утверждали его статус мученика, заставлял рыдать всю эту комиссию, показывая всеразличные шрамы и переломы, аргументируя это, как пытки силовых структур к его благородной натуре. Предъявлял уйму документации, протоколов, фотодокументов и у комиссии безоговорочно сложилось мнение, что это самая ключевая жертва режима. Прошел слух, что из здания суда его выносили на руках…!?Жан же прекрасно знал, под веяньем, каких паров он получил эти многочисленные увечья и сколько стоит подобная документация в американских долларах у тех же Ментов!?1…Он застал Быка в ностальгическом фураже. Окруженный группой подпитых фламандцев, объяв мозолистой рукой (последствия шахтерского труда еще были на лицо) литровую бутыль «Мартини» рычал свой бессмертный шедевр, благо, что при исполнении его сопрано было не обязательным:- Я убью тебя лодочник!- надрывался Бык, раздув ноздри и трижды произносил это ужас­ным голосом, который, точно удар грома, раскатывался в ушных раковинах местных абориге­нов. Пение (если это можно назвать таковым) длилось недолго, но выходило это у него так сильно и эмоционально, так выразительно, до того сатанински, что вся аудитория обмякших сытой цивилизацией потомков легендарного Тиля, содрогалась от ужаса, и его потом несколько раз заставляли повторить… Венеции просто дико повезло, что Бык обосновался не у них, иначе бы он вмиг парализовал весь водный транспорт, загнав в норы всех гондольеров! А здесь он пользовался большим влиянием, и этим был всецело обязан своим разносторонним способностям дикаря. Несмотря на общие восторги вялых аборигенов, Бык все же не был счастлив полностью, не тот размах: жизнь в этом отутюженном городе его уже тяготила и угнетала. Исконной нашей родной лек­сике он всех обучил. Сытость приелась. Для такой героической натуры, для такой отважной и пылкой души, бредившей тяжелым роком, нужен был и подобный ритм жизни, но с привыч­ным русским размахом, а все окружающее было слишком мелким для глубоководного Быка. Дабы расширить кругозор, он окружал себя всеразличными спиртными напитками и подобно фанатику антиквару любовно поглаживал каждую из них, как родное дитя. Он также подобно бессмертному Дон Кихоту пытался силою своей мечты вырваться из тисков беспощадной действительности… Ему нужен был бунт! И желательно Пугачевского размаха. Увы! Что бы он не предпринимал для утоления внутренней жажды приключений, все только распаляло ее. Вид многочисленных бутылей держал его в состоянии неутихающего гнева и раздражения. Эти родные образа взывали к нему: «В бой! В бой!».  Сколько раз в такие душные дни, в полном одиночестве он, рыча, устремлялся к бару и хватал первую попавшуюся бутылку! Бедняга забывал, что он не у себя дома и что такое разгуляево как там, он себе позволить не сможет. И тогда, возбуждаясь от звука собственного голоса, он кричал, потрясая этой бутылью: - Пусть только они здесь появятся! Они? Кто Они? Конечно же, ему мерещились Солихламские менты. Их забыть сложно даже на благополучной чужбине. Сколько ни звал их бесстрашный Бык, сколько ни вызывал их на бой, размахивая красной тряпкой – они все не шли…
Да и что бы они, горемыки, стали бы делать в Брюсселе? Рыцарь-тамплиер, посвященный еще на Родине великим Магистром Лабором, он все же решился сделать вылазку против осадивших его со всех сторон законопорядков и условностей. Перед самым выходом к земляку Лемешу, в сумраке своего жилища он некоторое время посвятил «причастию», выпив три стограммовые рюмки «Виски», поиграл неожиданно выросшими мускулами: «Вот она, истинная храбрость!»И решительно двинулся в путь……Пили они по-русски; крепко, с выражениями. Лемеш, до того, державший себя уже почти как истинный бельгиец, внезапно, в предельно кратчайшие сроки (жил он в Бельгии уже шестой год) стремительно возвратился в родную гавань. Родной дух не утопишь иноземной фальшью. Они параллельно курили травку, при этом, давясь диким хохотом и чарующими ви­дениями, как будто режим на Родине уже пал! Поносили едким словцом власти, нет не бельгийские, свои родные, которые им действительно именно здесь стали, как родные, не давая им забыть настоящую русскую речь…
На третьи сутки непрекращающейся ни на йоту боевой вахты, Бык был доставлен в госпиталь под капельницу. Две миловидные сестры в безукоризненных халатиках цвета бегущей волны, обслуживали денно и нощно этого воина, прибывшего с поля боя. Все были поражены, когда приборы указали состав алкоголя в его крови, зашкалив стрелкой в невидимую зону. Для Быка же эта была норма. Он был счастлив и умиротворен. Ему подносили поднос за подносом всеразличных яств, и все палаты приходили на него поглазеть. Для них это было чем-то схожим, как для князя Феликса Юсупова с Распутинским чудом, когда тот, выжрав блюдо пирожных, нафаршированных цианистым калием, пожаловался лишь на легкую изжогу. Бык же, изрядно поправившись на госпитальных харчах, получил массу выгод: 1-ое - утолил внутреннюю жажду; 2-ое – сэкономил деньги; 3-ее – стал национальным героем триумфально, под общие аплодисменты всего персонала, был выписан оттуда. Он ждал новой жажды…
Этот этюд Жан назвал: «Триумф воли!»

6
…На какое же печальное, неопределенное и жалкое существование, не говоря уже о финансовых затруднениях, обрекает себя тот, кто вступает на тернистый путь литературной жизни. С этого ключевого момента в его судьбе он может считать себя вычеркнутым из числа людей: всякая деятельность, свойственная большинству для него напрочь прекращается; он более не живет, он - только наблюдатель жизни. Параллельные же миры, презирая наш серый и убогий утробный антимир, любят таких ­ дерзких одиночек и всецело способствует их профессиональному любопытству… … В этой школе, в которой когда-то преподавал еще юный и усыпленный Жан, он не был ровно 12 лет, - прошел целый цикл, гигантский оборот планетарного масштаба, и его, как из помпового ружья словно вышибло от умиротворенных фламандских берегов в то мрачное учреждение, оставившее когда-то неизгладимый след в его памяти. Старушка судьба сама распоряжалась – куда его зашвырнуть в данный миг, ибо она как никто знала его любознательную душу…  Сколько раз его нервы раздражались, мозг воспламенялся, восприимчивость становилась настолько тонкой, что навевала галлюцинации, вызывающие беспокойство и холодный пот, с его неподдающимися определению страданиями, ибо впервые он – бедный и тогда еще невинный Жан, после университета, который вдохнул благородный Дух в его созревшую плоть, именно в этом заведении столкнулся с Мефистофелем в лице директора этого «интеллектуального» вертепа Генрихом Яновичем Липерзон-Ахренчиком. Как и для Иосифа Бродского в те лихие годы общественным обвинителем на суде являлся Яков Михайлович Лернер, так и для Жана, в этой же роли выступал и этот мрачный тип.Итак, город Солихламск, школа №12, 29 августа 2006 г. от Р.Х.; 12 лет спустя… …И надо же было коварной судьбе швырнуть любопытного Жана прямо на педсовет, который вел в том же мрачном духе этот черный пастор… …Жизнь его безжалостно обтесала, придав мрачному облику еще более зловещие черты, как будто сам Буанаротти устал наблюдать свыше за этим биологическим истуканом, нашпигованным до предела пороками, которыми так щедро был наделен век 20-й и, взяв в руки инструмент, начал шельмовать, а если точнее, метить этот чуждый Разуму материал. С левой стороны угадывался совиный профиль Якова Михайловича Свердлова (здесь великий флорентинец постарался особо); справа – суровая сжатость губ Льва Давидовича Троцкого, глаза - о Боже; в них улавливается подлая хитринка самого Карла Радека. Жесты же неизменны и властны; здесь оказался бессилен и сам мастер резца; так как еще с детства этот мрачный неандерталец копировал у зеркала жесты самого вождя. Вот это уже не вытравить ничем: здесь и сам Ульянов, и Иосиф Виссарионович вместе взятые; правда кое-где проскальзывает напыщенная поза самого А. Ф. Керенского; но это в основном, чтобы повлиять на нафталинных дам Бальзаковского возраста, сам же он этого жутко стесняется, ибо страх прочно как клин вошел в эту «непогрешимую» голову… Актовый зал бледных старушек и пару троек сурово напыщенных дев в духе Саши Коллонтай во время Кронштадского мятежа (этим возрастным апофеозом и ограничивался педсостав) замерли как мраморные статуи, «чутко вникая» в словесные перлы своего шефа (он всеми усилиями подражал самому Главе Государства в изречении непонятных фраз). Над этим учебным заведением, как впрочем, и над всей страной, завис некий мутный, цвета сталинской шинели, серый густой туман. Дети выходили из школы какие-то обреченные с потухшим, безжизненным взглядом, который устремлен не на жизненные просторы грядущего выбора, а более в землю, где под их подошвами находились другие горизонты-преисподней; то есть самая, что ни на есть клоака шахты, куда они обреченно и пойдут. Нужны ли им знания? Нет! Им нужна покорность галерщика, прикованного к веслам, а их капитан со всей своей одряхлевшей свитой- Генрих Янович Липерзон- Ахренчик!Прочь отсюда Жан, ибо твоя добрая воля им ничем не поможет!Этот этюд он с омерзением нарек: «Бесформенный слепок былого…»

7
…- Эти мрачные истуканы лишили их (он думал о детях) своего призвания. Призвание это только крепнет в борьбе с препятствиями. Пойдут ли они на это? Жан всей душой сострадал этим несчастным, застрявшим в безвременьи. Его путь лежал в другую школу, но уже сельскую, где он пытался быть просветителем целых пять лет. На подходе были Нью-Чепели…… Сердце Жана тревожно забилось как набат. Здесь он не был ровно девять лет и ему было небезразлично, чем дышит школа и, конечно же, само село с его совхозно-колхозным вялодышащим управлением. Это мистическое путешествие совпало аккурат на стыке Генерального сражения, сродни только Курской баталии; войны моторов и кипящего от возбуждения бензина сомнительного качества, ибо он был беспощадно разбавлен вонючей солярой, которая с ревом в виде густых выхлопных газов изрыгалась из сопл зачумленных комбайнов и тракторов, ревущих как голодные ишаки в предгорьях Кавказа. Шла всепожирающая битва за Урожай (или с Урожаем) в духе советского прошлого и постсоветского настоящего.Скудная горстка учеников (их стало вдвое меньше, чем во времена, которые знавал Жан), закопченные, чумазые во главе своих подшефных педагогов (странно, педагогов было больше, чем самих учеников) вгрызались отчаянно в землю вслед за народным ополчением в лице обычных русских баб в национальных платочках, которые в свою очередь шли за изуродованной техникой, латаной кое-как и запряженной тут же на ходу. Всем были даны со стороны осадного сельсовета твердые гарантии, в случае победной эйфории и отчета перед Центром, который в сей миг был хуже и ненавистнее самого вермахта, побывавшего в этих краях более полувека назад и, что победители, не падшие на поле брани, как под Прохоровкой, смогут посетить Столичную Национальную Библиотеку и даже посмотреть на книги.Гул стоял невообразимый, а в конце бескрайнего поля, куда и нужно было прорваться с боем всему селу, высились, словно гряда Пиренеев, мрачные солеотвалы… Пищу подавали милосердные жены сюда же на поле и не распрягая железных коней (так как потом завести их будет довольно проблематично) мужья-негры в засаленных спецовках, как удавы заглатывали обед на ходу и с ослиным упорством вгрызались в проклятый урожай!Возле сельмага стоял суровый патруль и вел строгий учет, дабы блаженное зелье не просочилось на поля. Самогоноваренные аппараты беспощадно были конфискованы у тех, кто не проявил заранее прыть и не зарыл их до уровня самих шахт.Кругом рыскали добровольные ищейки из БРСМ с миноискателями, дабы вычислить вредителей Славного почина.Маленький островок Советской власти усиленно и самообреченно уж какой год сопротивлялся Разуму. «Малая Земля», воспетая давно ушедшим Генсеком наконец-то из ранее осмеянного «многотомного труда» получила жизнь. Оказывается, что сей труд, был не мемуарным прошлым, а  пророчески-будущим. Леонид Ильич видел все наперед, обладая орлиным зрением и во времени, и в пространстве, пронзив зорким оком из самой Москвы 70-х, до Нью-Чепелей начала 21 века! Низкий вам поклон, дорогой Леонид Ильич!!! Этот этюд изумленный Жан назвал: «Урожайная лихорадка». От эмоциональных потрясений Жан взмолился пред ликом Судьбы, дабы прекратить эту командировку! Но, увы, судьба беспощадна… Когда уже было Жан отлетал от этой кишащей баталии, перед его взором как из под земли выпорхнули десять негритят Агаты Кристи,- Это младшие классы под речевку шли на обед…

8
…И вот на горизонте наконец-то показалась Цитадель Тупости и Мракобесия этого фантастического города, впитавшего в себя и сатиру Салтыкова-Щедрина (знаменитое Глупово), и бессмертных «героев» самого Н.В. Гоголя. Новый мэр, пригвожденный Центром, как смотрящий за этой золотоносной валютной артерией, коей являлись бездонные запасы глубоководных шахт, со звучной фамилией Лев Давидович Оскалов, утонул своими пышными формами в императорском кресле времен барокко, мысленно обдумывая свое нелегкое призвание и положение: штат дармоедов его предшественницей Солеотваловой Надеждой Константиновной был раздут до безобразия; силовые структуры - верные сторожевые псы ненасытного режима, постоянно требовали подслащенной кости и особого внимания. Буквально в ста метрах от Гориллсполкома высилось с готическим подражанием, но с элементами великолепного уродства, бессмертному барселонцу Гауди, всем своим жутким видом напоминающего робокопа из знаменитого сериала янки; с боевой выправкой в сторону Запада – здание управления денежно-валютными потоками, где как в утробе находился бесчисленный штат таких же ненасытных трихнин. Ручейки страждущих в поисках законодательной правды струились из кабинета в кабинет, склоняя голову под Гильотиной очередного чиновника-бюрократа без подписи коего данный документ не имел никакой юридической силы. А это был седьмой или восьмой кабинет на этой неделе…
Появился утомленный предприниматель средней руки, Борис, дабы обреченно всучить пухлому, с тяжкой кабинетной одышкой, налоговому инспектору очередную мзду, при этом уже ублажив двух-трех ментов, в департаменте коих и находились его мастерские, чтобы только не мешали… Глаза его были воспалены от хронической бессонницы и он покорно платил дань новоиспеченной Золотой Орде немонгольского происхождения, смутно, в тайниках своей обездоленной души, ожидая Димитрия Донского! Глаза его были устремлены в сторону Свободолюбивого Дона! «С Дона выдачи нет!»- это он помнил свято еще со школьной скамьи.Два художника вошли в кабинет Отдела Культуры, чтобы получить разрешение на персональную выставку в Центральной Библиотеке. Это были художники-импрессионисты. Для Солихламска – течение новое и непонятное, что естественно чрезвычайно отпугивало постсоветские вкусы… Заведующая отделом Громилина Элла Наумовна с тупым интересом созерцала эскизы. Ее второй подбородок, как у возмущенной индюшки агрессивно подергивался.
- А это че?- и она своим жгучим взглядом пригвоздила бедных новаторов к расстрельной стене, на которой почему-то висел портрет К. Маркса.
-Вы понимаете Элла Наумовна!- осмелев, начал объяснять один из них,- это течение импрессионизма, основанное французами в 19 веке, которые ценой самопожертвования доказали таки свое право на существование: Мане, Моне, Ван-Гог, Гоген и многие, многие другие, чьи полотна сегодня украшают лучшие галереи Европы и мира…! Элла Наумовна сосредоточенно пыталась вспомнить, каковы были последние заявления Франции по поводу Белоруссии, но так и не смогла. Она изумленно дослушала патриотическую речь художника, который закончил «птицей мира» Пабло Пикассо, и своими остекленевшими жабьими очами готова была пожрать их вместе с их полотнами. На носу «Дожинки», а эти здесь со своими французами!Эллочка-Людоедочка и само то слово «импрессионизм» не могла выговорить, не то, что осмыслить. Кроме «Ленин в Сокольниках» ни одной картины ей на ум не приходило. Взять ответственность на себя, эта медная гайка общей стальной Вертикали, не рискнула, и вежливо отклонила просьбу местных новаторов, сославшись на скорый ремонт помещения. Гориллсполком разбухал как жирный боров, с каждым месяцем прибавляясь в весе.Лев Давидович Оскалов свято сохранял принципы управления своей предшественницы, ибо та за неуемную прыть, стремительно взлетела на столичный уровень… Он мечтал о подобном полете! Солихламск был напичкан чиновниками буквально во всех ведомствах, без подписи коих не было никакого движения вперед. Эта термитная армия паразитов, как павловские собаки, с каждым годом приобретала сверхаппетиты, обильно исходя завистливой слюной перед вышестоящими... Местное печатное издание «Вестник Солихламска», чревище коего находилось в этом чудовищном здании, трубило во всю свою мощь победные трудовые завоевания этих слуг народа под пристальным вниманием его Главного редактора и цензора Потехина Якова Самуиловича. …Жан с ужасом отпрянул от этой Центробежной Силы, которая всасывала как ненасытная турбина всех и вся, кто к ней приближался, а выплевывала обездушенную алчную плоть. И сердобольная Судьба наконец-то сжалилась над этим отроком, перенеся его в маленькую келью за чертой города, где он и осмысливал увиденное, дописывая этот страшный холст! Этюд с Гориллсполкомом, как центральную часть панорамы, он сразу же с омерзением «окрестил»: «Хомут народа»…

9
... Жан сидел в тесной келье и как схимник-монах созерцал всю увиденную панораму как на ладони, раскрывшуюся ему в своем великолепном безобразии. Он как Шарль Бодлер, дитя своего времени обрюзгшей Франции середины 19 века, осмысливал уже свой век. У его ног в позе сфинкса расположилась дворняга «Муха». Она являлась непременным атрибутом и genii loci2 возле писателя и мыслителя. Она думала вместе с ним, глядя на него из глубины своих зрачков с золотистыми крапинками, с какой-то разумной нежностью и таинственной проницательностью. Муха прекрасно понимала, что возвышенные думы Жана направлены на миропорядок, от чего зависело и ее благополучие. Она как бы угадывала мысль писателя, спускающуюся из воспаленного мозга на кончик авторучки и часто, протягивая свою мохнатую лапу, хотела поймать ее на лету.Жан, воздавая великим учителям прошлого дань удивления, которую они, несомненно, заслужили с исторической точки зрения, не брал их за образец для подражания, ибо его век не был похож ни на какой из предшествующих. Он отталкивался исключительно из собственных соображений и анализа. Литература для него, подобно суткам, имеет свое утро, свой полдень, вечер и ночь. Его предшественники описали досконально все времена суток, кроме кромешной ночи. Ближе всех ему был Шарль Бодлер и его «Цветы зла».
Вместо тщетных пререканий со своими современниками (особенно с псевдо-Дали) об относительном превосходстве зари или сумерек, он считал, что следует изображать тот именно час, который переживается, и теми красками, которые необходимы для передачи эффектов именно этого часа. Жану было чрезвычайно сложно, ибо – какие краски можно использовать, изображая кромешную ночь? В противоположность так называемому «классическому стилю» он допускал неясности, и в тени этих неясностей как тени движутся зародыши суеверия, призраки бессонницы, угрызения совести, ночные страхи, вздрагивающей, озирающей при малейшем шорохе, чудовищные мечты, которые останавливаются перед собственным бессилием, мрачные фантазии, которые, если их обнародовать, способны изумить весь мир, и все, что скрывается самого темного в самых низких тайниках души человека. Жан чувствовал непреодолимый ужас перед филантропами, прогрессистами, «гуманистами», утопистами и всеми, кто тщится что-нибудь изменить в неизменной природе и в роковом устройстве общества, подвергающемуся ежесекундно тотальной обработке. Он с ужасом смотрел туда, где рыли пятую шахту с каким-то жадным азартом. Конечно, он бичевал вначале самого себя, ну, а потом уже и саму греховность как таковую, но напрочь воздерживался от всякого проповедничества, считая эту греховность неизлечимой в силу вечного проклятия. Псевдо-Дали и другие «черные крестные» обвиняли Жана в его слабости к «зеленому змею», при этом злорадствуя. Но они не понимали по вине оскудения собственного духа, что если он часто и касался предметов безобразных, отвратительных и болезненных, то это объясняется теми чарами (зовущимися искушениями), которые заставляют замагнитизированную птицу спускаться к нечистой пасти змеи. Но часто сильным и вольным взмахом своего крыла он разрушает эти чары и вновь поднимается в самые лазурные области чистого духа. Он трезво ощущал себя в сей миг, сидя в келье, принадлежащей ритуальной конторе «Мечта» как на кладбище старчески-хилых цивилизаций, где среди вредных идеологических испа-рений разлагаются трупы прошлого лживого века. Жан всегда любил следовать по всем закоулкам вечернего Солихламска, за простым человеком, искаженным, изнывающим в судорогах искусственных страстей, любит мысленно захватить его врасплох в его тревоге, страхах, бедствиях, падениях, неврозе, отчаянии, чем в изобилии богаты шахтеры. Его таланту – с виду неровному, лихорадочному и мучительному – присуща чистая ясность. На горных же вершинах духовных Гималаев он спокоен и умиротворен! Красота и величие, скрытые за могилой, душа провидит в поэзии и через саму поэзию (подобно глубинной молитве). И когда чудная поэма вызывает слезы на глазах, то эти слезы льются не от избытка наслаждения, они скорее свидетельствуют о проснувшейся грусти, об одухотворении, о самой живой душе, страждущей в несовершенстве, которая стремится сейчас же овладеть открывшимся ей родным Домом! В момент сочинения своих произведений Жан замыкал всякие правила на шесть замков, за что не раз был бит в печати и критике…! Жан в эту книгу, холст, полотно внес изображения современной испорченности и развращенности, внес очень много отвратительных картин, в которых обнаженный порок валяется в грязи во всем безобразии своего позора, но поэт, писатель, художник с величайшим отвращением, с презрительным негодованием и с бесконечным возвратом к Идеалу-Христу, стигматизирует и клеймит каленым железом сначала себя, а потом уже и все нездоровые тела. Он  вынужден показывать нынешнюю аптеку ядов Борджия… Так думал Жан, сидя у незаконченного холста в ночь на 31 августа 2006 года от Р. Х.

Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох,
Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,
Эпоха на колесах нас не догонит, босых.
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
Зане не знаю я, в какую землю лягу.
Скрипи, скрипи перо! Переводи бумагу.
И. Бродский
Последний день августа 2006 г.
келья погребальной конторы «Мечта»