Сфинксы, архангелы и майские жуки новелла о ленинг

СФИНКСЫ, АРХАНГЕЛЫ И МАЙСКИЕ ЖУКИ
Рассказ
Влада Ладная

Город – зоопарк, бестиарий. Город – сказка.  Он населён грифонами, императорами, ящерами, поэтами, пеликанами, львами, пророками. А ещё  майскими жуками, богинями славы, совами, нимфами, Фаустами, вельможами, летучими мышами, музами и химерами.
Мой отец был художником. Мы гуляли по Ленинграду, отыскивая его фантастических обитателей на барельефах, в памятниках и статуях.
Я рос в Эрмитаже: моя мать была экскурсоводом, а бабушек не было, некуда было меня девать.
Меня кормили грудью наяды, обмахивали от духоты крыльями серафимы, рассказывали  легенды Гомер и скальды, водили гулять по лугам Лоррена великаны, карлики дарили вместо игрушек рубины и изумруды, пусть остальные и думали, что это всего лишь цветные стекляшки.
Меня носили на закорках атланты и кариатиды, защищали от страхов генералы 1812 года, очаровывали придворные дамы Ван Дейка, учили плясать разудалые крестьяне малых голландцев, а игре на музыкальных инструментах – лютнист Караваджо. Древнеегипетские кошки мурлыкали у меня на коленях и намывали гостей, а золотой павлин из мраморного зала отмерял мне время.
Если я плакал, то слезами фонтанов, а разбитые коленки лечил мне сам Асклепий.
Но и чудовищ и ужасов в Эрмитаже хватало. Высохшая мумия гонялась за мной по тёмным коридорам вечерами. Испанские гранды душили плоёными воротниками.  Медуза Горгона норовила превратить меня в камень. Солдаты Ирода, устроившие избиение младенцев, и меня мечтали добавить в список для ровного счёта. Сфинксы отрешённо смотрели вдаль. Им было всё равно, на берегах Нила или Невы пожирать человечину.
Гетто для каменных командоров и Илльских Венер, неотвратимо приходящих за кем-то из нас.
Я научился слышать беззвучные крики, я видел, как слепая кровь лилась по паркету, я лицезрел, как тени казнённых и замученных скитались по лестницам и переходам.
Потом началась война. Отец ушёл на фронт. Открылась, как страшная рана,  блокада.
Дом наш разбомбили. Мать перевели на казарменное положение, и мы поселились на её работе, в музее.
Город и Эрмитаж погасли. Золотой шпиль Адмиралтейства и ангел  Петропавловки, - им накинули на головы серую дерюгу, словно висельникам, приговорённым за убийство.
Картины из музея вывезли. На стенах зияли пустые рамы.
Стих шум толпы в Вифлееме, исчезли запахи персиков и винограда с полотен Снейдерса, пропали свет, краски и бурленье итальянского Возрождения,  бряцанье оружием в Рыцарском зале.
Скульптуры заколотили в ящики, как в гробы, и спустили в подвал.
А ведь для меня все они – картины, скульптуры и сам город – были живые. Это были мои друзья.
Город был моей колыбелью, а античные боги и танцовщицы, сатиры и архитекторы – моими крёстными и Аринами Родионовнами.
Это они при рождении всех ленинградцев, как феи, укладывали  в  пелёнки честь и совесть, стремление к доброте и гармонии как самые драгоценные дары на свете. Создатели Питера были волхвами, встречавшими каждого ребёнка, пришедшего в мир, красотой, как Спасителя.
Здесь стояли не дворцы,  - камертоны для настройки души.
А теперь не стало ни электричества, ни тепла, ни хлеба.
Я угасал от голода в тёмном подвале Эрмитажа. На соседнем топчане  так же угасала девочка Света. Иногда я дотрагивался до её руки.
Я всё ещё любил этот город. А он обнимал меня смертью. Он кормил меня болью. Он поил меня кровью допьяна.
Лиры, святые, грации – и бомбёжки, пожары, мертвецы.
Сколько мертвецов!
Если все они после гибели будут бродить по этим площадям и паркам, - где же достать места живым? Как мы теперь будем помещаться в этом стройном городе, обычные люди - и сгинувшие?
И останутся ли существа из плоти обычными?
Я слышал  мысли сказочных существ, населяющих город.
«Они с ума сошли! Такой холод, а мы нагие! Мы в инее!» - возмущались дриады.
«Нам так страшно, что мы сейчас улетим отсюда», - трепетали ангелочки.
«Греческая трагедия! Древние мифы, страшные, как преисподняя»,  - бормотали театральные маски.
Да греческая трагедия была  стишком для Дедушки Мороза, который читают, взобравшись на табуретку,  по сравнению с тем, что происходило в городе.
Я видел мёртвых детей. Оторванная  взрывом маленькая голова катилась по снегу, а в обрубке шеи белели позвонки.
На мостовой лежал подросток, у которого осколком снесло половину черепа. Он был, словно чернильница,  полная крови. Заключать договор с дьяволом.
Я знал, как дети превращались в красную слякоть. Как трупы устилали  тротуар, словно  листья в октябре.
Я встречал детей с ампутированными конечностями, с выжженными глазами.
Мне было шесть лет.
Света превратилась в зелёного человечка, в инопланетянина, как их теперь рисуют. Именно зелёная, с усохшим до прозрачности тельцем и казавшейся непомерно разросшейся головой. Зародыш смерти, лысый, с маслянистыми зрачками, расползшимися во все глазницы. От неё остались только чудовищная, как опухоль, выпуклость лба и чёрные дыры глаз, жидко-безграничных, почти булькающих, как битум в кратере.
Света была за гранью всех миров. За гранью познаваемого.
И я был похож на свою соседку, как близнец.
Я бредил.
Я где? – Я – там! Я здесь!
Я – печаль! Я – счастье! Я – благословение Господне!
Я живу в этом мире. Я в нём увяз. Я парю над ним. Я его очищаю.
Я замёрз. Я голоден. Я устал, как старик.
Мы были человеческими детёнышами, которых расчеловечили. Так бывают развенчанные короли и попы-расстриги, разоружённые армии.
Я лежал и думал: «Вот французы, они все почти остались в 1812 году в России. Мёртвыми. А ведь они не были такими зверями, как фашисты.
Почему немцы должны уцелеть, уехать в свой фатерланд и счастливо жить там до седых волос в полном благоденствии и в окружении здоровых и сытых внуков?
Пусть и фашисты тоже сдохнут!
И неужели правда, что, как говорил моей маме священник, все погибшие на войне попадут в рай? То есть туда попадёт и пятилетняя девочка, превращённая в кровавую слякоть,  – и тот немец, который с девочкой так поступил?
Почему детоубийца в «Страшной мести» Гоголя платит самую ужасную цену: своими потомками, которые прокляты и мучаются, как в аду, - а фашистам хоть бы что?»
Или немцы не были зверями? А просто были суперисполнительными? Суперточные сборщики механизмов, которые, попав на войну, сделались суперубийцами? -  Перфекционисты, во всём стремящиеся к совершенству.  Совершенству в мытье с мылом улиц – и совершенству в истреблении детей.
Пока я ещё мог говорить, я пересказывал Свете «Орестею», подсознательно желая фашистам исполнения сюжета, словно  пророчества.
История о том, как царь Атрей накормил своего врага, ни о чём не ведающего  Фиеста,   мясом его убитых детей. За это Атрей был проклят в своих потомках. Сын Атрея Агамемнон был убит своей женой Клитемнестрой.  А   сын Агамемнона  и Клитемнестры Орест убил свою мать, чтобы отомстить за отца. И  Эринии, сёстры мойр, богини возмездия,  гнали Ореста по всей Греции, терзая его ежесекундно.
Почему Эринии не рвут на части фашистов? Чем они лучше Атрея?
Но тихий шёпот сказки по имени Ленинград баюкал меня, утешал и успокаивал.
Вокруг меня скакали  белки с барельефов. Меня защищали ландскнехты. Психея укутывала меня своими крыльями бабочки, чтобы я не замёрз.
Мысленно я играл в фигурки ушебти, как в кукол, дружил с Титусом из зала Рембрандта, дрессировал нидерландских собак.
И я медленно начал смягчаться.
Сначала от мифов о Немезиде и рассказов о Юдифи, обезглавившей  предводителя врагов, я перешёл к подвигам Геракла, который всегда побеждал.
И мы у него научимся и уничтожим и гидру фашизма, и неуязвимого льва-голод, и возьмём в плен самого стража аида, смерти,  Кербера.
Мы подставим Медузе Горгоне зеркальный щит, и она погибнет от собственного убийственного взгляда, зло убьёт само себя, нам и руки пачкать незачем.
И теперь мы мечтали со Светой, как рука об руку отправимся за Гесперидовыми яблоками вечной молодости, а значит, и жизни. Мы хотели подружиться с кентавром Хироном, великим целителем, и научиться у него воскрешать мёртвых.
«Сколько ни умирайте, устав от горя, мы всё равно вернём вас в этот мир заново», - шуршали мне в уши священные лазуритовые скарабеи.
Мы выводили с помощью нити Ариадны из лабиринта мучений всех ленинградцев. Мы возвращали в мир живых несчастную, украденную Аидом Прозерпину, и Деметра-земля ликовала вместе с нами, даря весну.
Мы улетали из блокады, как Дедал и Икар, только мы были осторожны и слушались Дедала, и добирались до Большой земли.
А там было, как на картинах «Святое семейство». Пусть в яслях для скота, в бедности, - но рождается Чудо, Спасение. И путеводная звезда загорается над нами, и добрые волшебники приходят радоваться избавлению мира от страданий.
Город и его фантастические обитатели спасли наши души. Все: Растрелли и Ксения Блаженная, Прасковья Жемчугова и Аполлон, Воронихин и скарабеи, раскаявшийся блудный сын и Флора, мадонны и Пегасы, золотой павлин и бесчисленные архангелы.
Нас со Светой всё-таки вывезли из блокадного Ленинграда.
Но потом я Свету потерял: мы попали в разные детдома.
Родители мои погибли,  отец на фронте, а мать от голода.
Но я вырос, вернулся в Ленинград, стал художником.
Как отец.
Чтобы всё продолжилось, как до войны.
Чтобы отменить смерть.
Много лет я Свету искал. Я не знал, выжила ли она.
Уже после 2000 года мы встретились. Может, мы и спаслись-то только потому, что тогда, ещё детьми, отошли от ненависти.
Мы гуляли по городу, который по-прежнему оказывался  тем, «чего на свете вообще не может быть». Как девушка из притчи, пришедшая не голая и не одетая, не верхом и не пешая, не с пустыми руками, но без подарочка.
Так и переименованный Ленинград стоял не в воде – и не на земле, не в прошлом – и не в настоящем, не выдуманный, но и нереальный. Нереально красивый.
Потом мы с подругой ходили по моей мастерской, держась за руки.
На полотнах атланты по-прежнему крепко держали мир на своих плечах. Ангелы спасали жизни в каретах «скорой помощи», стояли у доски с указкой, мели улицы, чтобы было чисто.
А мойры, сёстры Эриний, пряли вместо нитей судьбы радугу,  символ радости, и никогда  не перерезали её.