Колосья по серпом... исход источников 20

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740

                Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 19" http://www.proza.ru/2014/11/04/900

ХХ
 
Я пишу эти строчки на бумаге, соленой от морского ветра.  Море,  темно-синее,  в  редких  белых  кружевах, разбивается о большой камень, на каком я лежу, всплескивает пеной  и  попадает  мне  на  ноги,  а  если  повезет,  -  только одними брызгами, - падает мне на спину.

Холодные, как ожег, поцелуи солёной морской воды. А  земля  вокруг  сухая, потрескавшаяся,  как  ладонь  обезьяны, пепельно-серая  или  голубая.  И  среди  этой  суши огромный,  вплоть до  Турции,  и  глубокий,  вплоть до  последнего  дна, насквозь синий прозрачный кристалл - наичистейшей воды. Море  пахнет  йодом  и  водорослями, земля  -  пылью,  сухой колючкой, нагретым мрамором, корицей  и перцем, сухим овечьим пометом. Илиадой!

Я прикрываю бумагу своим телом. А вода  мчится справа  и  слева  от меня,  рвется  в  бухту,  разбивается  о скалы, несет с собой, как тысячи тысяч лет, дымные агаты, зеленоватые  халцедоны  и  винно-прозрачный  (как  молодое здешнее вино) сердолик.

Иногда в глубинах мелькнет синее веретенце скумбрии, по раскалённым, пахучим бокам камня бегают любопытные крабы, а море наступает и отступает, и мой камень, кажется, колышется  в  воде,  то  вырастая,  то  опускаясь, звонкий,  как  бронзовый  корабль  аргонавтов,  бессмертный "Арго".

Поднимаю  глаза  и  замечаю  -  далеко!  - прозрачное деревце  гледичии.  Огромные  сухие  стручки  на  нем  -  как  связки скрученных темных змей. 

Поднимаю  глаза  еще  выше  -  и  тогда  вижу,  как  на вершине  Карадага,  на  вершине  Святой  Горы,  спокойно почивают  два  маленьких  прозрачных  облачка. Ночью над Карадагом взойдет месяц, осветит  их,  и каждое засияет прозрачным,  слабо-розовым  и  винным,  жемчужным светом - как сердолик.

Но главное - море!

Это то самое море, в которое впадает мой Днепр.

И  он,  и  еще  тысячи,  тысячи  рек,  ручьёв  и  просто струек  отдают  морю  воду,  отражения  берегов,  какие они  видели  на  всем  своем  пути,  муть,  цвет  вод, ветви, листва своих лесов и трав и, наконец, , своя жизнь.

Мы  несем  в  это  море  все  доброе  и  злое,  что  мы видели, мы несем в его свою жизнь, даже больше - свою душу.

И каждый впадает по-своему. Одна река давным-давно знает,  в  какое  море  она  плывет,  другая  -  с  трудом пробивает  себе  путь.  Одна  видит  море  от  самых  своих истоков,  другая  -  мучительно  и  долго,  очень  долго, ищет его. Третья теряется в песках, пересыхает  и гибнет, так  и не повидав морских волн. А четвертая неожиданно, еще за минуту  не  зная  ничего, подает  в  него,  как  струйка воды в сердоликовую бухту. 

Я лежу на горячем морщинистом камне и думаю, не  достаточно ли  мне  водить  без  дороги  тонкую,  детскую струйку  жизни  моего  дорогого  хлопца.  Впереди, конечно, еще скалы, в которых надо проточить себе дорогу, пески, в которых надо не высохнуть, стройные, как девушки, вербы, корни которых надо напоить,  и поля сеч, с которых надо милостиво смыть кровь.

Но  пусть  он  хотя  бы  издали,  хотя  бы  дождевой каплей на листике днепровского явора, каплей, которая через минуту  упадет  в  источник,  увидит  далекое-далекое море, к  которому  лежит  его  путь.  Ему  так  будет  легче.  И нестерпимо  тяжелее.  Ведь, увидав море, человек перестает быть ребенком, человек становится человеком.

Не надо отговаривать. Время. Пусть быстрей побежит вода.  Достаточно  медленности.  Иначе  долго,  слишком  долго придется бежать.

А  море  ждет.  И  пусть  ручеёк  увидит  его неожиданно, ведь так было тогда с каждым ручейком, ведь они не знали, какое море ждет их, и падали туда, еще не зная о  существовании  моря,  каждый  отдельно,  срываясь  с замшелых  скал,  как  звонкая  струйка  в  сердоликовую бухту.

Иногда так бывает и теперь. Тогда это случалось только так. 

Спеши,  струя  воды!  Море  ждет!  Море  шумит подо мной!


Дед вернулся с губернского съезда разозленный. Все три дня, что его не было, Алесь приучал Тромба к выстрелам  и, еще, читал начала генеалогии  и геральдики. Дед  перед  отъездом  достал  и  положил  ему  на  стол "Парчовую  книгу  Загорских",  "Книгу  младших  родов", "Хронику  Суходола  и  Зборова",  "Бархатную  книгу", "Государев  родословец",  "Городейскую  привилегию"  и  "Статут Литовский". В этих книгах самое важное было отмечено, ведь все они, кроме двух, были рукописные копии.

А  днём он приучал  Тромба.  Он  просто  вспомнил, что  хлопанье  пастушьего  кнута  очень  напоминает  выстрел.  И хлопал,  угощая  коня  сахаром  после  каждого  "выстрела". Этого  Тромб  не  боялся,  он  помнил,  как  хлопали  кнуты  на выпасе чистокровных коней, где он бегал стригунком. И он любил маленького хозяина. На исходе второго дня Алесь, одновременно  с  рывком  кнута,  выстрелил  из  пистолета  негромко холостым зарядом. И сразу увидел, как мелко задрожала, переливаясь, лоснящаяся пятнистая кожа коня. 

Перезаряжая пистолет, Алесь говорил с Тромбом ласковым, грустным голосом.

Опять  выстрел. На  этот  раз  немножко  громче кнута. Конь  не  выдержал  и  взял  в  вскачь. Но никто его не держал, не было страшных веревок. Отбежав, конь глянул издали на хозяина  и увидел, что он даже не смотрит в его сторону, что у него ничего нет в руках, кроме куска сахара. И он, издали, лёгенько заржал.

Алесь  сделал  несколько  шагов  навстречу,  дал  коню сахар, сел на него  и, успокаивая, объехал большой круг по желтой луговине.

И опять выстрел. И опять то же самое.

Дед, подъезжая вечером к парку, еще издали заметил дикого маленького кентавра. Кентавр вихрем летел  ему  навстречу  и  еще  издали  выстрелил  из  пистолета  в воздух. А потом еще и еще - победно и гордо. И конь даже не вздрогнул, только косил бешеным глазом.

...Вечером  они  сидели  в  библиотеке.  Свет  луны пробивался через цветные оконные стекла, падал на бесконечные корешки книг.

Сидели втроем. Евфросиния Глебовична плела кружева.

Дед  сидел  в  кресле  и  попивал.  А  Алесь  сидел  за  своим столом, заваленным книгами.

Было  тихо.  Только  гудел  и  иногда  постреливал искрами камин.

- Что было на собрании? - спросил Алесь.

Дед аж покраснел, вспомнив.

- Ао!

И зло бросил:

- Доробковичи. Выскочки.

- Оскорбитель ты, батенька, - сказала Глебовична. 

- А что у них за душой? - горько сказал князь. - Россия у них  за  душой?  Польша  у  них за душой?! Своя земля?! Польшу они пропили. Россия для них - чёрнолапотница, своя земля  им - мачеха. Сволочь  пан,  кругом  сволочь...  Васьки Вощилы на них мало, Емельки Пугача, Ромки Ракутовича на их паскудные шеи!

...Дрова в  камине иногда вспыхивали,  и тогда на книги, освещенные свечами, падал легкий багрянец.

- Деду, - сказал Алесь, - я вот тут хотел спросить у тебя о царском титуле.

- А зачем это тебе еще? - иронично спросил Вежа. - Плюнь. Читай то, что про нас.

Алесь закрыл огромный том и начал смотреть в огонь.

Через парк, через голую сень, через непогоду долетел бой часов "готической часовни". Девять часов.

- Шел бы ты спать, Алесь.

- Подожди, деду, погреюсь.

Дед пошевелил дрова и сказал:

-  Так  что  это  ты  там  хотел  спросить  про  титул этого подонка? Не говоря, конечно, вслух и при чужих. 

Алесь опять развернул книгу:

- Понимаешь, зачем такой огромный и непонятный титул?

-  Для  почтительности.  Чтобы  знали,  сколько  земли государь награбил. А что там тебе непонятно?

-  Ну  вот:  "самодержец  всероссийский…  царь польский…  великий  князь  финляндский"…  Это  все понятно... А почему в старом титуле такие странные слова - "всея Великие и Малыя и… Белыя Руси"? Это еще что за глупость? Почему не "зеленые"? Не "широкие"?

- Это названия такие.

-  Чего названия? Ну,  "Великая  Русь"  -  это  понятно. Империя действительно большая.

- Не туда гнешь, - сказал старик. - Великая Русь - это все, что  от  истоков  Днепра  и  Сожа  и  вплоть до  восточного места, к пустыням, к горам... Малая...

- Это еще кто? 

- Живет  на  юге  такой народ.  Это  там,  где  Киев,  и Полтава, и Миргород. Как я ездил к Киеву с императрицей, то насмотрелся. Народ интересный, на наши глаза - непривычный, но хороший.

- А "Белая" - это что?

- А это Приднепровье, Полесье, Минщина - все, аж до самого Подляшья.

Алесь покусывал перо:

- Что же, тогда выходит, то мы жители Белой Руси?

-  Еще  чего.  Мы  -  приднепровцы.  А  слово  это "Белая Русь" - окончательно устаревшее, очень давнее слово, которого никто не помнит. Сейчас оно и вообще под запретом, много лет нигде ты его не встретишь.

- Ну, а почему же так?

-  А  тому, что  никому  до этого дела нет.  О другом надо думать.

- О чем?

- Ну хотя бы о том, что приднепровские дворяне стали  холуи,  что  нет  больше  в  Приднепровье  ни  силы,  ни ума, ни чести. Что мы вымираем.

- Что ты, батенька, - ужаснулась Глебовична. - Есть нам разве нечего? И не дай бог!

-  Помолчи минутку,  -  мягко  сказал  старый  князь.  - Вымираем, Алесь. Это - правда. Не дай бог только дожить. Ни тебе, моему внуку, ни твоему внуку. Возьми ты Могилев. Был  богатый  большой  город.  Возьми  Полоцк...  Загорск  стал большой  деревней.  Друцк  -  маленькой  и  нищенской.  В Суходоле два года потому назад было мужчин две тысячи без двухсот, женщин - полторы тысячи и сотня. Первая пометка!  И  в  этом  году  родилось  сто  пятьдесят девять человек, а умерло двести семьдесят семь. На сто восемнадцать человек стало меньше. И так почти каждый год. Из году в год, сын...

Пошевелил щипцами. Сноп искр рванулся ввысь. Алесь молчал, глядя в яркое пламя. Он тяжело, не по-детски, думал.

Багрянец  трепетал  на  его  лице,  и  потому  лицо, казалось, было облито густой кровью.

- Я не понимаю, - сказал он наконец глухим голосом. - Не понимаю, почему так говорил у гробницы отец: "У  других есть имя - у нас нет ничего, кроме могил"? - Узкая рука сломала перо. - Да нет, нет. Есть  имя. Не одни могилы.  Имя также есть, забытое, устаревшее. Но есть же.

- Возможно, - сказал дед. - Только все это не то. Иди лучше спать, внучек. Поздно тебе тут сидеть и думать. Вставая, Алесь с каким-то странным чувством погладил пальцами лист титула. Этот грустный, никому ненужный лист с длинной надписью.

...Я спускался с верхушки Святой Горы. Было поздно, и солнце  давно  село за горы.  Ломая  дубняк,  шагая на жесткие подушки камнеломки, я шел ниже и ниже, туда, где над бухтой горели невероятно синие огни.

Пошла  сухая  горная  трава.  Справа  от  меня,  на круче, возносилось в небо Чертово Копыто.

Я выбрался на дорогу и быстро пошагал вниз.

Ползли  по  склонам  серые  пятна,  и  приглушенно долетала оттуда "глок-глок" колокольчиков овечьих стад. Теперь  я  спустился  низко,  и  вокруг  были  одни морщинистые горы.

Что-то  тусклое  появилась  сбоку  от меня:  слабая  еще, неясная на сером, тень. Моя тень.  И я подумал, какие они были бедные, несмотря на богатство, те, что ожили под моим пером. Какие достойные сожаления! Как тень.

А тень появилась и теперь все густела и густела, ведь луна, поднимаясь над светом, становилась ярче и наливалась светом. В  ложбине  пустели  каменные  коробки  каких-то  низких зданий, что заросли шиповником  и колючками.  И это было как на Марсе, где пески заносят руины старых городов. А луна порождала в зданиях тени и делала морщинистую почву взгорий совсем голубой.

И вдруг большое счастье родилось в сердце. Я жил и я  шел  между  руин,  под  этим  голубым  месяцем,  я продирался через колючки, что аж поскрипывали под ветром от мертвой сухости. И я шел навстречу тому, о чем знал в этом ущелье один я. Только один.

Я миновал ущелье, и после аромата сухой земли, колючек и полыни  теплый,  роскошный,  безграничный  аромат  моря,  его безостановочный шум наполнил мне уши и сердце. Море горело месячным огнем между сухих скал.

...И все эти дни и ночи я жил им, даже когда не видел его.

Жил в скалах, жил в степях, жил средь ущелий.

И  иногда,  проснувшись  ночью  и  бессонно  лежа  с открытыми  глазами, или  поздним  вечером,  пишущий  за своим столом, я вздрагивал от неожиданного чувства холода и дикой осенней тоски.
Потому что за окнами стоял глухой шум, который бывает у нас только поздней осенью, когда порывы ветра бегут по голым верхушкам неуютных деревьев.

А потом мне сразу становилось тепло,  и я вспоминал  и улыбался сам себе во тьме, ведь это было - Море!

Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 21"  http://www.proza.ru/2014/11/04/1615