Лернер

(Из автобиографической повести в миниатюрах «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю»)


Юра. Юрка. Юрий Лернер*.

Хватает меня за нос при встрече, при этом делает такую рожицу, что поневоле смеешься, отбиваясь от болезненного захвата, и вытирая слезы.

— Шнобель!

Это его обычная манера здороваться. Как и попытки наступить тростью тебе на ногу, если зазеваешься.

Всегда, когда вспоминаю Юру, вздыхаю. Всегда – ощущение «недо-» – недосказанности, недожитости, недолюбленности…

До предела одинокий, до предела – обнажённый, до предела – чужой всем. Я только в последние годы подошла к нему ближе других…

Я ничего не знаю о его работе в институте. Ничего – как об учёном. Это был – скульптор. Он лепил, обожал глину, обожал работать руками – и в глине он вымешивал всю свою боль… Он вылепил бюст Мещерякова, который потом отлили для надгробия Александра Ивановича.

Я не могу сказать ничего и о его скульптурных работах. Потому что я была рядом не тогда, и я не интересовалась ничем внешним в его жизни, мы и пересекались-то редко.

Я знаю, что в него влюблялись... Не знаю, почему у него не складывались прочные отношения, предполагаю только, что именно из-за его характера…

По настоящему его любила только мама, а она ушла из жизни рано. Юра жил самостоятельно, а пересекались мы только случайно – в библиотеке, в лаборатории Шавельзона, или на улице, по дороге в эти места.

…Когда узнала, что его отправили в геронтологический центр, меня это не удивило. Мамы не было, Юра стал хуже ходить, и я знала, что ни отца, ни сестру не радовали его посещения… И соседи снизу жаловались, что он их заливает частенько.

Я помню, как первый раз приехала к нему с другом. Геронтологический центр считался лучшим в России, там жили бывшие большевики. Но…

Это был обыкновенный дом престарелых. Просто большой. С памятником Ленину у главного входа.

Юра – один в небольшой комнате. Одинокий – он метался по ней, потому что ему запрещали ходить по этажам, запрещали выходить за пределы территории, даже ловили на перроне, когда он пытался уехать в Москву – в библиотеку. В библиотеке этого центра книг (брайлевских) для него не было…

Мы с другом навещали его – старались каждую неделю, но иногда не получалось. Общалась обычно я… Юра выплакивался, высказывал мне своё наболевшее, мы выводили его погулять, и я видела, как он – умирает.

Да. Именно это слово – УМИРАЕТ.

Через полгода Юра уже с трудом ходил сам. Ему дали ходунки. Ещё через полгода – он был уже в инвалидной коляске, и только в комнате мог передвигаться с ходунками.

Через полгода пребывания в «одиночной камере» его переселили – одна добрая женщина взяла Юру под свою опеку. Для неё он стал сыном – её сын умер, услышав приказ о своей отставке (военный).

Юра – не герой. Он был сломлен давно, боюсь, ещё в молодости – и мотивации ЖИТЬ  у него не было никогда. Характера бороться за что бы то ни было, у него тоже не было. Он мог бы заниматься скульптурой – муфельную печь в подсобке поставили, как и глину, и другие инструменты. Но…

…На письменном столе стояла брайлевская машинка с заправленным в неё листом бумаги. Там было начало письма:

«Дорогие папа и Оля! Я очень скучаю без вас!». И этот крик пылился и пылился, я предлагала ему писать, предлагала, чтобы мы забирали его статьи, и отдавали куда-то…

Ничего не менялось. Он знал, что умирает, он тосковал по любви, и со слезами на глазах просил нас приезжать… Пару раз к нему приезжали его друзья...

Нам звонила женщина-ангел, жившая с ним – Светлана Дмитриевна, – рассказывала про дела, и просила ПРИЕХАТЬ. Юра мучительно ждал этих встреч…

Все пять лет Юра жаловался мне на своё одиночество. Я пыталась переводить разговор на позитив – не получалось, «пластинку заело». У него были только жалобы. Мои старания отвлекали его ненадолго, но и только. Он любил рассказывать, как его любят медсестры, к которым он приставал, даже когда уже ходил с ходунками…

Удалось пару раз организовать приезд к Юре старых наших учителей. Привезла я к нему и Суворова.

Последний год его жизни я не могла ездить туда – не с кем...

И когда он умер, я приехала на похороны – и женщина-ангел отчаянными, резкими движениями написала у меня на руке: «Последними его словами были – «Где же Ирочка?». Он постоянно вспоминал о тебе! Почему ты не приезжала?!».

Мне нечего было ответить…

Не была, потому что – это – Переделкино, а добираться туда одна я не могла… И подруга, которую я просила поехать со мной, совсем не горела желанием делать это часто. Да и моя собственная жизнь тоже поглощала меня с головой...

Да, в доме престарелых страшно. Эти, стоящие вдоль стен железные каталки, на которых увозят в последний раз…

Запах смерти впитался во всё… Мрачные больничные корпуса. Медсестры, входящие в комнату без предупреждения…

Его отец приезжал на час – один раз в год. Сестра и племянники были один или два раза за все 5 лет… Когда в морге прощались с Юрой было много народу, и мне очень хотелось спросить всех – а где вы были, пока Юра был жив?...

Конечно, рассуждать со стороны – это совсем другой ракурс. Юра был очень непростым. Очень навязчивым, и – совершенно непрактичным. Не был он и умным. Но он был – страдающим от глубокого внутреннего и внешнего одиночества, полной незаполненности жизни…

Юра, прости. Прости тех, кто не был рядом, когда ты был так одинок… Прости равнодушие – они сами не понимали, насколько их собственная жизнь коротка… Прости этот Мир, не оценивший тебя, не давший тебе – дожить, долюбить, дозреть...


* Лернер Юрий Михайлович, потерял зрение в 4 года, слух в 7 лет, с 9 лет обучался по программе начальной школы слепых индивидуально с педагогом на дому, продолжил обучение в Детском доме с 17 лет; один из четверых воспитанников Загорского детского дома для слепоглухих переведенных для окончания среднего образования в экспериментальную группу слепоглухих в Москву под руководством Мещерякова А.И., в дальнейшем окончивших МГУ.

Декабрь 2014 г.