Наш паровоз вперёд летит

Павел Николаевич проснулся раньше обычного. Что-то помешало ему досмотреть утренний сон. В груди толкнуло тяжестью, воздуха стало не хватать. Открыл глаза, сделал глубокий вздох. Глянул на часы: половина седьмого. Встал - два шага до окна - толкнул форточку. Ленинградская ноябрьская темень пустила в комнату гнилую влагу. Павел Николаевич облокотился на пыльный подоконник, влажным лбом прислонился к холодному оконному стеклу. И тут же понял, что помешало ему спать. Сегодня – пятое ноября. Через день, 7 ноября 1932 года – юбилей Октябрьской Революции. 15 лет. И именно сегодня, в двенадцать часов, с Балтийского вокзала должен был отправляться праздничный агитпоезд в Москву. А паровоз для агитпоезда без движения всё ещё стоял в депо, начальником которого и был Павел Николаевич. А что было делать? Мастеров нет, деталей нет, угля нет. Даже воды нет (это в Ленинграде-то). Что делать? А паровоз этот, надо отметить, неделю назад притащили с запасных путей. Он там лет десять простоял без воды и угля. А тут партком: «Павел Николаевич! Неделю тебе на восстановление паровоза. Бери людей с мастерских, сколько надо. Это дело важное, можно сказать – политическое!» А кого взять в мастерских-то? Там три старика, что ещё Императора в Царское Село возили-обслуживали, да шесть мальчишек-несмышлёнышей, что только реальное училище закончили. Что они могут? Вот и спи тут спокойно, когда до юбилея два дня осталось, а паровоз сдвинется, только если к нему пару десятков лошадей прицепить.
Медленно Павел Николаевич оделся, даже чаю не попив, тихонько, чтобы не тревожить соседей, притворил дверь и стал спускаться по тёмной лестнице, цепляясь за ржавые перила, десять лет назад утратившие сосновую обшивку. Выйдя из парадного, глянул Павел Николаевич на чернеющий в утренних сумерках Троицкий собор с мольбой о помощи. Даже перекрестился на купола собора, утерявшие совсем недавно кресты. Тяжело вздохнул, и побрёл по Измайловскому проспекту в сторону Обводного канала. Брёл по пустому проспекту и думал, думал. Почему, задавал вопрос в пустоту, двадцать лет назад, когда он пришёл в депо инженером, любая требуемая деталь поступала по заявке через день-два? И уголь был с запасом. Начальником тогда был немец Отто Штосс, умница, толстый и всегда улыбчивый. А в семнадцатом году сменил его Егоров, комиссар, бывший грузчик с товарной станции. И не стало ни Штосса, ни деталей, ни угля. Через два года Егорова перевели в Гатчину начальником станции. На его место назначили Павла Николаевича. Беспартийного. Но с опытом работы. Павел Николаевич за дело взялся рьяно. Тогда ещё кадры были. И пошло дело, и поехало. Но за последние годы, годы первых пятилеток, коллектив растаял, растворился, сгинул. Одних сослали на Кольский полуостров, других в Сибирь, третьих… Кресты, Лубянка.
Так, в муках и мыслях грустных, добрёл Павел Николаевич до Балтийского вокзала. Привычным путём, обогнув слева здание вокзала, пошёл вдоль путей. И тут услышал за собой шуршание гравия. Оглянулся. Нагонял его машинист праздничного паровоза, Матвей, в драном бушлате и в морской бескозырке без ленточки. «Палнич! Как паровоз-то? Будет готов?» Павел Николаевич остановился. «Не знаю, браток». И пошли они дальше вместе, думая каждый о своём. Матвей, наверное, уже мечтал о движении, о стуке колёс, о красных флагах, и о розовощёких девчонках на станции Бологое. А Павел Николаевич думал о форсунке, выжимном подшипнике и воде.
В депо у паровоза Павла Николаевича и Матвея встретил давно не бритый и почерневший от активности секретарь парткома Балтийской железной дороги Тагохин. И сразу: «Ты, Павел Николаевич, паровоз выгоняй, на девятом пути два вагона цепляй, и к двенадцати к вокзалу. Там пионеры и оркестр». И сгинул в темноте.
Павел Николаевич прошёл в здание депо. Паровоз чернел холодной массой. Его ждали пионеры с оркестром. Но что мог сделать Павел Николаевич? Найти того, кто пятнадцать лет назад поставил паровоз на запасной путь? А с ним и всю страну?
Через день Павел Николаевич был выселен из квартиры на Троицком проспекте. А через месяц принимал дела мастера в депо города Хабаровска. И всё думал: «Почему жив остался?»