Конгресс демонологов. История 12. Венера в мехах

Конгресс демонологов. История 12. Венера в мехах

Kiss the boot of shiny, shiny leather Shiny leather in the dark
Tongue of thongs, the belt* that does await you
Strike, dear mistress, and cure his heart

Severin, Severin, speak so slightly Severin, down on your bended knee Taste the whip, in love not given lightly
Taste the whip, now plead for me

I am tired, I am weary
I could sleep for a thousand years
A thousand dreams that would awake me
Different colors made of tears

Целуй сверкающую обувь, сверкающую кожу,
Кожу, сияющую во тьме,
Концы плети, ремень, ожидающий тебя,
Ударь, Госпожа, и вылечи его сердце.

Северин, Северин, говори мало
Северин, стань на колени, склонись,
Пробуй кнут — любовь не дастся легко,
Пробуй кнут, ну, умоляй меня

Я устал, я тоскую,
Я мог бы проспать тысячу лет
Тысячу снов, которые могли пробудить меня
Различными цветами слез

* Дополнительные значения: удовольствие, возбуждение, кайф, встряска

Lou Reed, The Velvet Underground, Venus in Furs

Тусклое солнце пробивалось за красные занавески с золоченой бахромой. В воздухе плавали пылинки — слишком много людей и предметов было сосредоточено на верхнем этаже пражского особняка, украшенного по фасаду вьющейся розой, плющом и барочными фигурами Луны и Солнца, Дианы и Аполлона. Окна гостиной,выходили во двор — на глухую стену соседнего дома с солнечными часами и гипсовой голубкой, задумчиво клюющей чье-то алое сердце. Во дворе меланхолично шелестела высокая серебристая ива, а птичьий щебет сообщал невыразимо деревенскую атмосферу.

Попасть в эту гостиную можно было по паролю, — сквозь музей почтовой открытки или ресторан. Пароль регулярно меняли, но без клубной карты он был бесполезен.

Двухфакторная аутентификация использовалась в этом здании задолго до появления терминологии: некогда здесь отливали полновесные монеты из контрабандного серебра с Кутной Горы, хранили хрусталь и яды, прятали еретиков, алхимиков и чернокнижников — от гнева Пап, гуситов, инквизиции и императоров.

Как только императорский двор переехал в Вену, надобность в доме-убежище отпала. Донжон, в котором можно было экспериментировать с materia, а при необходимости и выдержать осаду, превратился в винный склад, и он так бы им и оставался, если бы не новый хозяин, которому пришло в голову устроить в особняке клуб для садомазохистов.

Посетители взаимодействовали друг с другом сами, но тщательному подбору персонала уделялось особенное внимание, так что официант или горничная,были способны оказать любые услуги клиенту любого пола, любой ориентации и любой направленности.

Плата за вход взималась в обмен на маску, кнут или ошейник — в зависимости от ориентации и настроения гостя. Гости, снявшие маску, — добровольно или по принуждению, — повторно не допускались.

Георгий — Григорий Северин — сидел среди претендентов. Он ждал, — Хозяина или Хозяйку, лучше Хозяйку, но как повезет. Его сердце ныло в ожидании кнута, сердце жаждало оскорблений, а связки и суставы разламывало от желания быть скрученными и вытянутыми, настолько, что он ощущал фантомную боль, облегчить которую могла лишь боль настоящая. Он мог надеяться только на то, что ожидание продлится достаточно — но не бесконечно — долго, и что кто-то из Верхних все-таки выберет его, и ему не придется довольствоваться крашеным катамитиком и девчонкой из обслуги, которая и ударить-то толком не умеет.

Он понимал, что неплох собой и достаточно гибок — он мог быть и грубоватым Григорием, и изысканным Северином, мог подстроиться под девианта — пару девиантов — любого пола, в любом сочетании, лишь бы он или она вызывали оторопь и смутное ощущение тошноты, лишь бы их взгляд напоминал светлый, кажущийся в своей светлоте почти бездумным, режущий взгляд хищной птицы. Григорий Северин знал, что именно это просветленно-животное безмысленное равнодушие заставляло его опускать глаза и поджимать пальцы на ногах. Григорий Северин теребил клубный ошейник, наслаждаясь ожиданием и мечтами, уточняющими очередную сессию, которая, однако, могла так и не состояться.

Голод бросал его в нервную дрожь, и именно это могло обойтись дороже всего — его могло убить отсутствие самоконтроля, сердечный приступ, азарт Верхнего, огласка или случайность, и он понимал, что именно это держало его куда как крепче цепей.

Как и большинству нижних/сессионных сабов/мазохистов, ему требовалось увеличение дозы. Его фантазии постоянно менялись, уточнялись, и каждый раз он делал выбор — между точным соответствием тщательно продуманному, вожделенному сценарию и пугающей неизвестностью, заводившей его метаболизм, но чреватой тошнотворным разочарованием.

И вот он, Григорий Северин, смотрел сквозь прорези в бархатной маске, полностью закрывавшей лицо, на мужчин и женщин, подобно ему ожидавшим своих маленьких радостей. На всякий товар свой купец, конечно же, но кому из Верхних нужен старик, губы которого не смогут долго обхватывать ни дилдо, ни член? С которым в любой момент может случиться инфаркт/инсульт/пропасть эрекция? Кто из Верхних страдает такими застарелыми комплексами? Или взять, например, мужчину справа, — настоящая гора мускулов, отличная осанка, чувствуется, что он способен безроптно выдержать даже очень сильную боль, и, конечно, женщинам должна льстить его покорность.

— Как это ужасно, — думал Григорий, — иметь пороки или такие тайные привязанности. Ведь они порабощают тебя, и ты сам идешь в такое или еще более гнусное заведение, на которое могут напустить облаву, установить камеру в гардеробной, которая бесстрастно зафиксирует превращение биржевого маклера, или вот его самого в полуголое существо, обряженное в ошейник, стринги и маску, или... В общем, неважно. Все неважно. Северин хотел получить свое вожделенное, наслаждаться болью, перетекая из океана в океан, сознавая, что власть Другого не основана ни на чем, кроме сознания собственной исключительности.

— Ад — это другие. — Его пожирали Эринии, атакуя за старинные грехи, совершенные поступки, от которых воротили нос его менее удачливые знакомые. И он ощущал свою вину, ведь он совершил то, на что отказались пойти остальные. И на его руках есть кровь и пепел тех, у кого не хватило денег на поддельные документы, корку хлеба, обойму, — давным-давно, в другой жизни, наполненной сожженными пейзажами. Он бы сошел с ума, если бы не Ницше и Вейнингер.

"Я чувствовал себя ужасно, словно какая-то часть меня умерла той ночью в Дераа, оставив искалеченным, несовершенным, половиной прежнего. Это не могло быть осквернением, поскольку меньшего почтения, чем я, к своему телу никто и никогда не выказывал. Вероятно, это была ломка духа той неистовой, сокрушающей нервы болью, которая низвела меня до уровня животного, заставив унижаться и так и сяк, и которая сопровождает меня с тех пор – очарование, и ужас, и болезненное желание, похотливое и порочное, возможно, но это сродни тому, как мотылек устремляется к своему пламени." (Лоуренс Аравийский, «Семь столпов мудрости», 1–е оксфордское издание, 1922 г., перевод Scheherazade и Amethyst deceiver).

Наконец, дверь тихо охнула и в гостиную, топоча подошвами, вошла русская в сопровождении какого-то хмыря. Северин знал и ненавидел эту породу хмырей, чьих денег хватало, чтобы заинтересовать властную женщину, — не настолько, чтобы это напоминало проституцию и не так, чтобы отношения приводили к осложнениям. Женщина была русской, она не могла бы быть более русской, даже если вошла бы в меховом тулупе, препоясанным вышитым кушаком. Ну вот и все, — она выберет этого германского великана, благо, что даже легенда игры очевидна, прикует его в донжоне, а хмырь, который трется у ее локтя, будет подавать ей плетки, иглы, или что она там еще любит. Потом он отсосет у великана или наоборот, но немец уснет этой ночью совершенно счастливым.

Чего не скажешь о Северине. И вот, конечно, немец выпрямляет спину, опуская шею, втягивая голову... Сейчас его ошейник зацепят на поводок и уведут в старинную башню, помнящую алхимические штудии Эдварда Келли. А он, Григорий, позовет официанта и отправится получать свой эрзац от местной дурехи, у которой нет ни стиля, ни фантазии.

Но нет, официант пристегнул ошейник Григория к поводку вошедшей дамы. Северин пополз за парочкой к двери в донжон, где его приковали к кольцу на крайне неудобном расстоянии от пола — если бы он стоял на коленях, ему пришлось бы тянуться вверх, а стоя на ногах, он сгибался пополам.

Северин заслышал шелест бумаги и обращенную к нему речь, описывающую его границы, фобии и комплексы, — на грубом английском со славянским акцентом, и он ждал ритуального вопроса о стоп-слове.

— What kind of stop word do you prefer?
— Madame, I'm preferring all types of...
Женщина взяла заженную свечу.
— Some wax?
— If it will be pleasure for you, Lady...
Женщина наклонила свечу над его соском.
— Stop word?
Горячая капля полетела вниз, к его соску, ударилась о нежную оболочку, прожигая, образуя первый ручеек боли.
— Hotpoint!
— All right, good boy...
Она провела рукой в перчатке по его лицу и обратилась к своему спутнику:
— Ты запомнил?
— Да, мадам. И он понимает по-русски.
— Ты понимаешь?
— Да, — прошептал Северин. — Понимаю.
— Вот и отлично. — Она нетерпеливо вертела в руках стек, дожидаясь, пока ее спутник разденется. Северин с любопытством наблюдал за ним: сильное, тренированное, но чуть тронутое полнотой тело, красная татуировка на лодыжке, несколько залеченных шрамов на спине и груди.
Она приказала своему рабу растянуть Северина на кобыле и занять место на соседнем снаряде. Северин слышал, как она затягивает ремни на теле соседа, он почувствовал как ее рука скользит по телу, нежная, ласковая, чуткая. Нервные пальцы считали позвонки, задумчиво рисовали узоры на его спине. Затем он почувствовал стек на ягодицах, — она гладила его кожаным стеком, который вскоре оставит злые поцелуи на его коже, потому что он не боится следов, и это зафиксировано в той бумаге, дающей ей разрешение практически на все, кроме смерти и членовредительства. Вот-вот раздастся свист, но пока он слышит команду расслабиться, сжимает зубами кляп и легонько шипит от проникновения смазанного дилдо в анальное отверстие. Она ждет несколько секунд, давая ему свыкнуться с вторжением и проталкивает свой инструмент дальше. Он поскуливает, слышит свист, готовится к удару, но глухой стон говорит, что удар достался его соседу. Стоны становятся нестерпимыми, перемежаясь счетом – один, два,... — а сердце Северина заходится от страха — страха быть избитым и страха так и не получить ни одного удара. Свист стека стихает, Хозяйка отвязывает своего раба от кобылы, и он становится в головах Северина. Мелкая дрожь, возбуждение, запах пота и смазки, руки Госпожи, гуляющие по его спине, она играет с дилдо в нем и вопрос, который не слышит Северин, и только режущая боль по спине возвращает ему слух.
— Северин, ты не услышал меня, и потому будешь наказан. Ты умеешь отсасывать во время порки, или мне следует вставить фиксатор?
— Умею, — прохрипел Северин, ощущая очередной удар и со свистом всасывая воздух.
— И снова солгал. — Очередной удар. — Открой рот и будь покорен.
Ее раб задрал голову Северина, вставил фиксатор, и вслед за силиконом, Северин ощутил вкус и упругость возбужденного члена, и, насколько мог обхватил его, чувствуя, как его руки и голову охватывают колодками, как дилдо в его заду сменяется на большее, как Госпожа и ее раб синхронизируют ритм, обрушивая удары плети и стека на его зад и спину, и как в его памяти всплывают, всплывают, всплывают картины. Он связан, стоит на одной ноге у столба, вокруг которого уже разложен хворост, и ему задают вопросы, на которые ответ всем давно известен, но они просто хотят поглумитьс я, и просто смертью он не отделается. Смерть слишком легкий удел для него, и потому он будет изнасилован и обесчещен, и будет молить о пощаде и смерти потому, что не фиксирован на боли и унижении так, как Лоуренс Аравийский, друг каждого шпиона и военного консультанта, попавшего в неприятную передрягу, и его ягодицы жжет огнем от ударов, рот распирает возбужденный член, а дилдо в его заднице нащупало простату, и он пытается прогнуться, врезаясь в кромку кобылы, чтобы сделать контакт более тесным, и дыхание сбивается, и звон со Страговской колокольни смешивается с его стоном, и он покорно глотает сперму, он отличная шлюха, и он хочет слышать это, и он хочет кончить, и ему не дают, отвязывая с кобылы, ставя на колени, и Госпожа снова меняет свой снаряд, натягивая его как перчатку, добиваясь стона и оргазма.

Разрядка настигла его, он необыкновенно долго кончал, его осыпали пощечинами, и он понимал, что посткоитальная тоска не встретит понимания.

Она велела ему встать на ноги, нагнуться и развести ягодицы. Она вытащила из него дилдо, но вставила взамен анальные шарики и сковала ноги чем-то вроде кандал, зацепив цепь к мошонке. Его разместили у качелей, в которых лежал ее раб. Она нежно раздвинула ягодицы своего раба, вошла, закидывая его ногу себе на плечо и целуя лодыжку с татуировкой, добиваясь покорности и отклика. Он смотрел на чужую страсть, медленно возбуждаясь. Губы и скулы ее любовника порозовели, он откликался на ее движения, жалобно вскрикивая от давления на простату и от ее поцелуев. Эта женщина не стеснялась быть жестокой, но она не стеснялась и нежности, проводя губами по татуированной коже своего раба, прихватывая зубами кожу и целуя пальцы.

Возбуждение Северина становилось нестерпимым, и он поерзал, привлекая внимание, несмотря на стянутую от порки кожу, и ему велели лечь на спину, и она вызвала официанта, который принес ей коктейль, а потом зафиксировал раздвинутые колени Северина, отрегулировал высоту подставки, надел на ее руку перчатку. Она резко вытащила шарики, и служитель немедленно смазал его, и Северин ощутил пальцы в своем растянутом нутре. Его дыхание смешивалось со свистящими вздохами ее подстилки, и он чувствовал большую близость с ее парнем, чем с Ней, и знал, что он не ошибается в его чувствах — потому что оргазм накрыл их одновременно.

И, когда мутная волна схлынула, он был благодарен им обоим, и совершенно искренне опустился на колени — в знак благодарности и покорности, и, пожалуй, Северин был бы готов снять маску, не будь это так строго запрещено.

Он дождался, пока его дорогие гости не покинут донжон. Опираясь на плечи горничной и официанта, он проследовал в ванную, где его уже ждала горячая ванна с солью,— настоящая ванна мазохиста, и горячий чай, и видеозапись сессии. Северин знал, что будет искать и найдет этих двоих, и знал, что найдет способ еще раз разделить с ними удовольствие, но теперь хотелось оказаться между, растворяться и плавиться в чужой страсти, оказываясь в скрещении влюбленных, но адресованных не ему взглядов.

Он приказал показать запись до того, как его милые гости надели маски — симпатичные, молодые по сравнению с ним, и очень страстные. Распорядившись найти все записи с их участием, Северин погрузился в бухгалтерию заведения, — он привык держать дела в порядке.