Рисунок в альбом

28 октября 1917 года, в двенадцать часов пополудни, Николай стоял на Мясницкой у дома номер четыре, в ожидании друга – Григория, или Гоши. В руках Николай держал толстую папку с белой плотной бумагой. Григорий опаздывал, и Николай нервно теребил в кармане поношенной, ещё гимназической куртки, остро заточенные карандаши. День был ясный и морозный. Ветер гнал по мостовой опавшую листву. Но деревья ещё не до конца оголились, и Николаю хотелось успеть нанести на бумагу это пограничное состояние природы – между яркой, сине-жёлтой осенью и серо-чёрной, грязной московской зимой. И место для этюдов выбрал – любимый Александровский сад. А вот и Гошка бежит по Мясницкой. Ну, давай! День короткий. Солнце за кремль зайдёт, и всё. Краски пропадут, всё в серое сгинет. И побежали к Лубянской площади. И тут вдруг – как ухнет что-то, как бабахнет. Навстречу люди бегут. Падают. И опять – бабах! И совсем рядом. Григорий за рукав Николая хватает, да назад на Мясницкую. А тут какие-то люди с ружьями. «Колька! – крикнул Григорий, - давай во двор!» И тут уже по мостовой, совсем рядом, железом по камню. И дым. Николай упал. Листы из папки полетели. В кармане карандаши хрустнули. Поднялся. Кислый дым потянулся под арку дома. Николай прислонился к стене, тёр глаза. «Гошка! Ты где?» А Гошка лежал на мостовой. Левая нога была неестественно подвёрнута. Маленький альбом для рисования, в чёрной кожаной обложке, лежал рядом. На лице Гошки застыла улыбка.
Николай помнил, что друг его всегда вот так улыбался, когда рисовал. Он был талантливый. Схватывал самое сущее. Двумя штрихами. И очень точно. А Николай рисовал долго, рисовал – стирал. Опять рисовал, опять стирал. Морщил лоб, щурил глаза. А Гошка улыбался. Карандаш словно летал по бумаге. Ему что портрет, что листва на дереве – всё точно, всё правильно.
Тут опять что-то грохнуло рядом. Стёкла посыпались на мостовую. Николай кинулся в арку, во двор двухэтажного дома. Там рванул тяжёлую дверь, вбежал в тёмный подъезд, поднялся по узкой лестнице на второй этаж. Присел на верхнюю ступень марша. Его била дрожь. Тут Николай заметил, что руки его пусты – нет папки с бумагой. За спиной на лестничной площадке вдруг открылась дверь, выглянула старушка. «Рыжик! Кис-кис!» Увидела Николая. «Что, молодой человек, война, что ли?» И опять в темноту лестницы: «Рыжик! Кис-кис!» Закрыла дверь. Николай спустился по лестничному маршу, поглядел в мутное окно. Был виден грязный пустой двор с несколькими чахлыми липами. Прислонившись к стене, Николай стал стряхивать грязь с брюк и куртки. И всё вспоминал – где же обронил папку с бумагой. Но мысли о папке тут же сменились другими, страшными и чужими, будто из кошмарного сна  – там, на Мясницкой лежал друг Гошка. Николай тут же сбежал по лестнице вниз, толкнул входную дверь и оказался во дворе среди голых лип. Было холодно. Но тихо. Через арку вышел на Мясницкую. Улица была пуста. Где-то далеко, наверное, за Охотным рядом, слышались редкие выстрелы, похожие на сухой кашель у больного гриппом. Гошки не было. Только бурое пятно на мостовой и рядом альбом в чёрной кожаной обложке. Николай поднял альбом. А тут парень мимо пробегал. И знакомый вроде. Из чайного магазина, что ли? Тот к Николаю: «Бежим, братуха! Сейчас здесь жарко будет». Побежали по улице. И тут из-за угла на конях. Парню из чайного по спине рубанули. Досталось и Николаю, но вскользь. Только альбом выронил. А из альбома на мостовую листок выскочил. А на листке рисунок: тонкая женская рука, вроде тянется к цветку, а ниже, в правом углу рожица смешная. И подпись: «Виктория».