Булавка

Сказка, написанная с помощью Н.В.Гоголя

 "Фонарь умирал на одной из дальних линий Васильевского острова. Одни только каменные домы кое-где вызначивались. Деревянные чернели и сливались с густою массою мрака, тяготевшего над ними. Как страшно, когда каменный тротуар прерывается деревянным, когда деревянный даже пропадает, когда всё чувствует 12 часов, когда отдалённый будочник спит, когда кошки, бессмысленные кошки одни спеваются и бодрствуют! Но человек знает, что они не дадут сигнала и не поймут его несчастья, если внезапно будет атакован мошенниками, выскочившими из этого тёмного переулка, который распростёр к нему свои мрачные объятья. Но проходящий в это время пешеход ничего подобного не имел в мыслях."
 Так начинается небольшой, в три странички, отрывок, который я прочла в третьем томе пятитомника Н.В.Гоголя. В этом отрывке угадывается завязка какой-то романтической истории, которую классик по каким-то причинам не дописал. Я задумалась над возможностью продолжения этого текста, осмелилась дописать эту историю и прошу у Николая Васильевича прощения за свою вольность. Я нисколько не пыталась сравниться с гениальным прозаиком, просто записала то, что пришло мне в голову.
 Итак, было это в Санкт-Петербурге в середине тридцатых годов девятнадцатого столетия. Тёмной, сырой и холодной ночью в конце октября по одной из дальних линий Васильевского острова быстро шагал пешеход. "Он был не чиновник, не русская борода, не офицер и не немецкий ремесленник". Это был "студент на факультеты, готовый на все должности, но ещё покамест ничего кроме. Студент, занимавший пол-угла в Мещанской, у сапожника немца, закутавшись шинелью, пробирался под домами, отбрасывая от себя самую огромную тень, головою терявшуюся во мраке. Всё, казалось, умерло, нигде огня. Ставни были закрыты. Наконец, подходя к Большому проспекту, особенно остановил внимание на одном доме. Тонкая щель в ставне, светившаяся огненной чертою, невольно привлекла и заманила заглянуть. Прильнув к ставне и приставив глаз к тому месту, где щель была пошире, и задумался. Лампа блистала в голубой комнате." Эта не слишком большая комната вся казалась заполнена женскими нарядами. "Газ почти невидимый, бесцветный, воздушно висел на ручках кресел и тонкими струями, как льющийся водопад, падал на пол. Палевые цветы, на белой шёлковой блиставшей блеском серебра материи, светились из-под газа. Около дюжины шалей, лёгких и мягких, как пуховые, с цветами совершенно живыми, смятые, были брошены на полу. Кушаки, золотые цепи висели на взбитых до потолка облаках батиста. Но более всего занимала студента стоявшая в углу комнаты стройная женская фигура. Всё для студента в чудесно очаровательном, в ослепительно божественном платье – в самом прекраснейшем белом. Как дышит это платье!.. Сколько поэзии для студента в женском платье!.. Студент наш… - пожирал глазами чудесное видение, которое, стоя с наклоненною на сторону головою, охваченное досадной тенью, наконец поворотило прямо против него ослепительную белизну лица и шеи с китайскою причёскою. Глаза, неизъяснимые глаза, с бездною души, под капризно и обворожительно поднятым бархатом бровей были невыносимы для студента. Он задрожал и тогда только увидел другую фигуру, в чёрном фраке, с самым странным профилем"1. Покатый лоб незаметно переходил в излишне крупный, горбатый и сильно выпирающий вперёд нос. А от большого тонкогубого рта как бы сразу начиналась массивная шея, в которой тонул слабый подбородок, подпёртый жёстким крахмальным воротничком. Голову этого субъекта слегка прикрывали редкие сероватые волосы, довольно длинные. Мужчина был немолод, приземист, ростом несколько ниже женщины. Рядом с блестящею красавицей он казался невзрачным и незначительным. Но стоило ему повернуть своё лицо к окну, 1 – Н.В.Гоголь. Собрание художественных произведений в пяти томах. Т.3 стр.411. Издательство АН СССР. М., 1959 г.
и сразу всё изменилось. Подглядывающему стали видны глаза мужчины. Пронзительный ум и необычная сила были в его взгляде. Он, казалось, проникал сквозь стекло, ставню и темноту. Студент в ужасе отскочил от окна, почувствовав на себе почти физическое прикосновение этого взгляда. Он помотал головой, чтобы избавиться от наваждения и попытался разглядеть в темноте номер дома. Помогла ему в этом любопытная Луна, выглянувшая в это время в прорыв между тучами и через пару минут вновь укрывшаяся в их тумане, как дама под вуалью. Это был дом одиннадцать, тот самый, в котором жил его университетский товарищ Михаил Котярин, к которому и шёл он в этот поздний час осенней ночью. Нашего же отважного студента звали Фёдор Корсаков, он в Петербургском Университете изучал юриспруденцию, т.е. он был студент-правовед. Котярин снимал комнату во внутреннем дворе дома, во флигеле. Чтобы попасть во двор, нужно было миновать ворота, в этот час запертые. Корсаков постучал негромко и сам испугался этого стука, так гулко зазвенели ворота среди спящей улицы. Через довольно продолжительное время с ворчанием и руганью всклокоченный дворник открыл калитку в воротах. Наш герой нащупал в кармане монетку и сунул её дворнику.
 - Я к жильцу Котярину во флигель.
 - Ходют, ходют, спать не дают, прости Господи и помилуй, - бормотал дворник, звеня ключами и запирая калитку.
 Корсаков в это время уже проскочил двор и поднимался по лестнице. Лестница была узкая и крутая, пахло помоями и кошачьей мочой. В темноте он боялся поскользнуться и крепко держался за перила, которые тоже были ненадёжны. Котярин жил в мансарде на третьем этаже. Корсаков принялся дёргать за верёвочку звонка, потом колотить в дверь кулаками. Никто не открывал, и ему уже представлялась перспектива провести ночь у двери на холоде, но вышла, наконец, баба с огарком свечи, с головой закутанная в рваный платок.
 - К Котярину – пятая дверь, - сказала она и задула свой огарок.
 Ощупью в узком коридоре он отсчитал пятую дверь и постучал.
 - Мишка, Мишенька, открой…
 За дверью послышался скрип кровати и шлёпанье босых ног по полу. Ничего не понимающий Котярин в белом исподнем белье открыл ему дверь, тараща глаза.
 - Мишаня, пусти меня переночевать, у тебя диван свободный есть, а у меня к хозяевам тесть приехал с тёщей, там сегодня негде мне спать.
 В низкой маленькой комнате против двери находилось окно, за которым угадывалось сияние луны, справа у стены стояла узкая железная кровать, слева – диван с драной обивкой и высокой спинкой, у окна – стол, на столе – книги, грязная посуда. Котярин, добрая душа, зажёг свечу, принёс для друга с кухни стакан холодного чая и чёрствый пирожок с капустой.
 - Послушай, я тут шёл, заглянул, - говорил Корсаков, жуя пирожок, - кто это в вашем доме в бельэтаже, справа о ворот квартирует, не знаешь ли? – спросил он.
 - Да там немец, то ли лекарь, то ли аптекарь, приехал из Дрездена, с дочкой своей. Сам урод несусветный, а дочка – красавица, и наряжает он её как принцессу: шёлк, бархат, кружева. Она ещё и музыкантка, флейтистка, иногда на улице слышно, как играет, просто душу рвёт, волшебные звуки – заслушаешься и забудешь обо всём, так и стоишь у окна. Иногда там прохожие собираются по нескольку человек и слушают, их дворник гоняет…
 - Я в щёлку глянул – хороша, вся в белом, ослепительном… А как зовут-то её, не знаешь ли?
 - Зовут её Лорхен, а полностью Лорелея Розенверк, - а что в белом – это неспроста, сдаётся мне, что аптекарь сюда в Петербург её привёз, потому что город богатый, чтобы здесь продать её какому-нибудь дураку с денежками в содержанки и заработать на этом.
 - Продать дочку родную?!
 - А что, у немцев это принято, там всё деньгами измеряют, народ практичный. Да и родная ли она ему дочь, это ещё вопрос.
 Поговорив ещё немного, они улеглись спать. Корсаков свернулся калачиком на диване, пружины которого толкали его под рёбра, укрылся шинелью и быстро заснул. Он видел во сне девушек, порхающих на кружевных крыльях в белых блестящих батистовых облаках, и музыка, музыка звучала тихая, убаюкивающая, и красавицы пели нежными голосами и манили его и посылали ему воздушные поцелуи своими маленькими ручками. Цветы, цветы флёрдоранжа падали, кружились, лепестки, лепестки, снегопад из лепестков…
 Так закончился тот день, когда Корсаков впервые увидел Лорхен.
 С того дня он стал чаще бывать у Котярина, хоть к нему на Шестнадцатую линию с Мещанской было далековато. Он выспрашивал друга про немца и его дочь, да и у дворника пытался что-нибудь выведать, одаривая его гривенниками. Он узнал, что немца зовут Фирфул Розенверк, что он действительно аптекарь, но аптечными делами в Петербурге почти не занимается, а ездит со своей дочерью по разным приличным домам, где она играет на флейте для гостей. И так она прекрасно играет, что от приглашений якобы отбою нет и денег и подарков они много получают.
 Влюблённый студент - а уже было ясно, что Корсаков влюбился - старался подкараулить немца с дочкой, когда они выходили из дому прогуляться или садились в экипаж у своего подъезда. И всякий раз, когда он видел их, его удивляла поразительная разница двух этих людей. Девушка вся в серо-розово-жемчужном в бантах и оборках была стройна, даже несколько худощава и рыжеволоса. Её лицо с тонкими чертами и большими тёмно-синими, чернильными, глазами, с густыми мохнатыми ресницами было бледно, лёгкая голубизна заметна на веках, вокруг глаз – тени. На этом слишком бледном лице выделялись губы цвета спелой вишни. Её глаза, губы, лицо всегда были в состоянии задумчивой полуулыбки и выражали спокойную безмятежность, лишь иногда подёрнутую флёром лёгкой грусти. Мужчина был невысок, широкоплеч, коротконог, плотного сложения, на вид ему было около пятидесяти лет. Его лицо, описанное ранее, было желтовато-серым и одутоловатым, глаза – какого-то неопределённо белёсого цвета, такими же были брови, ресницы и волосы. Это лицо, при беглом на него взгляде, ничего не выражало, но при внимательном разглядывании можно было уловить в изгибе его лягушачьего рта некую горькую брезгливость, а во взгляде, очень остром и неприятном, - презрение и даже отвращение ко всему, что в поле этого взгляда попадало. Одевался он аккуратно и добротно. Так как была уже глубокая осень, то выходил он обычно в тёплой шубе на куньем меху и чёрной шляпе.
 Стремление влюблённого студента познакомиться с девушкой ни к чему не приводило. Его взгляды издали на улице не замечались, а решиться на что-нибудь другое он опасался, вспоминая страшный взгляд аптекаря. В уме своём он перебирал громадное множество способов знакомства, но когда доходило до дела, робел. И он искал случая увидеть её хотя бы мельком и уповал на некое чудо, которое поможет ему приблизиться и заговорить со своей мечтой. Однажды, уже в декабре, в вечерней сырой мгле, по свежевыпавшему снежку бодро шагал наш студент к дому своей красавицы, и чтобы не скучно было, декламировал в такт шагам: "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…" и т.д. Когда он подошёл к знакомому дому, то увидел, что окна квартиры аптекаря темны.
 - Верно, опять поехали на вечер к какой-нибудь княгине, музыкой гостей развлекать, - подумал Корсаков и, пройдя через двор, поднялся как обычно к Котярину. Когда они уселись у стола, Котярин в ответ на торопливые вопросы Корсакова, поглядел на него и вздохнул.
 - Эх, Федя, улетела твоя птичка. Позавчера немец отвёз её куда-то, и коробки с платьями, и сундук с бельём, а вчера утром сам погрузился и, говорят, на родину в Дрезден отправился.
 Фёдор молчал, пытаясь сообразить, что же произошло и как теперь быть. Известие было неожиданным и ошеломляющим.
 - Но всё не так уж плохо, раз он один на неметчину укатил, значит, Лорхен осталась здесь, в Петербурге и её найти можно. Говорил я тебе, что аптекарь её продать хочет, вот так, наверное, и случилось. Слышишь, Фёдор, не грусти, надо дворника позвать, он возможно, знает, куда красавицу отвезли.
 Послали кухаркиного мальчишку за дворником. Явился дворник Григорий в заячьем треухе и в валенках.
 - Не знаю я, где барышня, откудова мне знать, нешто оне мне докладывали, - бубнил хитрый Григорий, - Палашка, девка, што у них в комнатах мела, та говорила, да забыл я.
 - Вот видишь три рубля? Если вспомнишь, получишь.
 - Ну в таком разе, пожалуй, вспомню. А говорила Палашка, что девушку к старому генералу князю Песоцкому отвезли в Коломну, там у него большой дом с садом у реки. Генерал за неё Фирфулу поганому несколько тыщ денег отвалил…
 - Ну спасибо, Григорий, получай свои три рубля…
 Когда дворник ушёл, друзья призадумались. Фёдор был очень расстроен и выглядел совсем несчастным. Котярин сходил спросить у кухарки водки и вернулся с зелёной бутылкой и куском варёной говядины. Выпив водки, они заметно повеселели и оживлённо стали обсуждать услышанную новость. Вскоре они уже считали, что обстоятельства складываются почти удачно. Котярин говорил с хмельной развязностью:
 - Этот генерал старый, и девчонка будет с ним скучать, а тут появишься ты, Федя, молодой и красивый… Она будет твоей, поверь мне. А потом старичок умрёт, а перед смертью обвенчается с ней, оставит наследство. Она станет богатой вдовой и княгиней. Этот князь Песоцкий, слышал я, обширными именьями владеет и детей у него, кажется, нет. Вот тогда ты и женишься на ней, на княгине Лоре Песоцкой, и вы будете счастливы сто лет.
 - Ну что ты мелешь, Котярин, - говорил наш влюблённый, но лицо его уже расплывалось в мечтательной улыбке, и образ Лорхен в подвенечном платье уже плыл обольстительным видением в его пьяном воображении.
 Через некоторое время Корсаков отыскал новое жилище Лоры. Это действительно был просторный дом с шестиколонным портиком, на берегу речки Пряжки, к дому примыкал большой сад. Подежурив около дома, он увидел, как она выходила со своим генералом и садилась с ним в сани. Генерал был небольшого роста сухонький старичок с седыми усами. На девушку он смотрел с обожанием. Корсаков заметил, что одеваться она стала скромнее и в более тёмные ткани, но выражение лица её совсем не изменилось. Оно всё также светилось изнутри тихой улыбкой и было также спокойно и гармонично. Ему хотелось видеть её чаще. От немного подкупленной горничной из генеральского дома он узнал, что Лорелея Фирфуловна ездит по воскресеньям к обедне в церковь Покрова Богородицы, что на Покровской площади в конце Садовой улицы. Ездила она в генеральском экипаже с пожилой девушкой, родственницей или приживалкой князя, незаметным и болезненным существом. Сам генерал с ними ездил редко. Корсаков тоже стал ходить к Покрову и регулярно появляться в этой церкви, чтобы видеть там предмет своего обожания. Во время богослужения он искоса поглядывал на неё и мысли его были весьма далеки от молитвы, то есть, возможно, он и молился, но просил у Бога помочь добиться благосклонности красавицы (такая суетность в храме!).
 Но почему немка Лорелея ходила в русскую церковь? Возможно, живя среди православных, она не хотела их обидеть приверженностью к другой религии, а может быть, ей просто нравилось бывать там, слушать стройное пение, рассматривать иконы, внутреннее убранство церкви, нарядных богомольцев, чувствовать торжественность и благодать, уноситься мечтою под высокие своды. Одеваться для этих посещений она старалась скромненько, чтобы не привлекать внимание своей необычной красотой: какая-нибудь тёмная шляпка на голове, неприметная шубка, крытая сукном, серая юбка. Когда она со своей спутницей поднималась на паперть, Фёдор уже стоял у входа, поджидая их. Он снимал шляпу и почтительно кланялся перед девушкой. Она смотрела на него и улыбалась всегда одинаково спокойно и проходила мимо. Ни разу ничто не дрогнуло в её лице при виде пригожего юноши. А уж он был пригож, вне всякого сомнения: ясный смелый взгляд, свежий румянец на щеках, густые русые волосы, статная фигура – девушки и дамы заглядывались на него.
 Он написал, наконец, письмо с восторгами, цветистыми оборотами, мольбами. Были в том письме такие, например, строки: "Когда светит на небе солнышко, темно в душе моей, потому что Ваши прекрасные очи сияют далеко от меня. Когда появляется на небе Луна, не радует меня её красота, потому что Ваше лицо светлее и краше лунного лика. Когда поют птички на ветках, плачу я, не слыша в их хоре Вашего милого голоса, а музыку Вашей флейты сравнить разве что с игрой ангелов на арфах в небесных сферах…"
И много ещё в этом письме было подобных фраз, а заканчивалось оно так: "Прекрасная Лорелея, я описал Вам свою любовь и муки вдали от Вас, решите же теперь мою судьбу. Позволите ли Вы надеяться на Вашу благосклонность, разрешите ли видеть Вас наедине хоть изредка? Дадите ли Вы мне надежду или сурово отвергните мои чувства и погрузите меня в пучину отчаяния? От Вас я вынесу любой приговор с благодарностью Обожающий Вас Фёдор Корсаков".
 Письмо было передано при помощи горничной девушки. Через неё же и был получен ответ. Он был довольно кратким и недвусмысленным. Лорелея писала следующее: "Прекрасный незнакомец, мне очень лестно быть предметом столь пылких чувств, и я искренне сочувствую Вашим страданиям, но боюсь, что мой ответ не исцелит их. К сожалению, я не могу отвечать Вам взаимностью и даже не могу дать надежду на будущее. Я обещала хранить верность князю Евгению Ивановичу Песоцкому и выполнять это обещание мне не в тягость. Я довольна своей участью. Принять Ваше предложение значило бы – огорчить князя, а я не хочу этого. Он весьма добр ко мне. Впрочем, есть и другая причина, по которой я не смогу полюбить Вас. Прощайте, постарайтесь забыть меня и будьте счастливы. Лорелея Розенверк".
 Получив такой ответ, влюблённый был в полном отчаянии. В тоске и расстроенных мыслях бродил он по городу, сочиняя на ходу всё новые письма к любимой, которые должны были растопить этот лёд, устранить преграды, заставить Лорхен запылать ответной страстью. Добрёл он таким образом до своего друга Котярина, который, тронутый его плачевным видом, по-простому полечил его от несчастной любви стопочкой водки и рекомендовал не переживать так сильно.
 - Ты ещё молодой, Фёдор, найдёшь и получше девчонку. Свет клином, что ли, на этой немке сошёлся? Фирфулово отродье, кукла заводная, отрава немецкая! Да она ещё пожалеет, и сама будет тебе на шею вешаться, - так утешал Котярин Корсакова. Последний слушал это в пол-уха, а сам повторял про себя текст письма Лорелеи и ломал голову над таинственной "другой причиной".
 - Эта женщина – загадка, и не в моих силах разгадать её…
 Но после нескольких стопочек отчаяние Корсакова стало не таким мучительным и он даже стал подпевать Котярину, который затянул свою любимую песню:
 Тройка мчится, тройка скачет,
 Вьётся пыль из-под копыт,
 Колокольчик, заливаясь,
 Утомительно звенит…
 Время шло, а время, как известно – лучший лекарь в таких случаях. Сперва Корсаков продолжал ещё ходить по воскресеньям к Покрову, любоваться издали на недоступную любовь свою, ещё были посланы несколько отчаянных писем, но ответа больше не было, и через некоторое время студент стал успокаиваться, перестал ходил в Коломну, и вспоминал о красавице уже без прежней отчаянной страсти, а лишь с тихой грустью. Тем более, что был он теперь уже не студент, а мужчина при должности. Прошло три года, он закончил курс в университете, поступил на хорошее место в адвокатскую контору помощником адвоката и имел перспективы. Получил он также неожиданно небольшое наследство от внезапно умершего дяди. Дела его поправились, он смог снять небольшую квартирку на Одиннадцатой линии и даже нанять кухарку. Он завёл в городе некоторые приличные знакомства и уже маменьки кое-где поглядывали на него как на возможного жениха для своих дочек, а некоторые дочки были совсем недурны. Но жениться он пока не собирался, посвящая все силы устройству своей карьеры и продвижению по службе.
 Однажды сырым зимним вечером в снегопад и оттепель, когда пухлый густой снег облепляет прохожих с головы до ног, тает на лице, капает со шляпы, хлюпает под ногами, просачивается в сапоги, шёл Корсаков к себе домой со службы по Большому проспекту и под аркадой Андреевского рынка заметил нищенку, тянущую свою грязную худую и дрожащую руку за подаянием. Она чем-то привлекла его внимание. на ней была сильно рваная одежда в несколько слоёв неопределённо-бурого цвета, на голове такой же платок, низко спускающийся на лицо. Это лицо в тусклом свете фонаря казалось окровавленным, в чёрно-багровых подтёках и струпьях – она была больной или избитой сильно. Корсаков вынул из кармана монетку и положил в ладошку нищенке. Та взглянула на него, что-то пробормотала неразборчиво и поклонилась. Хоть и было довольно темно на улице и естественная брезгливость не позволила ему разглядывать это существо из другого мира, но взгляд из-под платка задел в нём что-то. Он прошёл ещё некоторое расстояние вперёд в задумчивости вдоль аркады, где стояло ещё несколько нищих. Потом он остановился, выгреб из кармана все мелкие монеты, повернулся и пошёл в обратном направлении мимо нищих. Теперь он давал по монетке каждому: одноглазому, одноногому, трясущемуся…
 - Храни вас Господь, барин, - гнусавили нищие ему вслед.
 Дошла очередь до нищенки с разбитым лицом. Он снова положил монетку в её ладошку и, пересилив отвращение, внимательно посмотрел на неё. Она взглянула и, ему показалось, улыбнулась, снова пробормотала что-то и поклонилась. Он был поражён: эти глаза и эта улыбка! Только у одной женщины в мире была такая улыбка – улыбка спокойной безмятежности! А эти глаза – чернильные, в окружении мохнатых ресниц! Лорхен! Это была она, Корсаков уже не сомневался.
 - Лорелея Фирфуловна, вы узнаёте меня, я Фёдор Корсаков, - произнёс он тихо.
 - Да, я вас узнала, - милый, почти детский голосок, от которого Корсаков задрожал.
 - Прошу вас, Лорелея Фирфуловна, прогуляться со мной немного, мне нужно вам сказать… Позвольте я провожу вас, - он сильно волновался.
 - Проводите, я не против.
 И они пошли по Большому проспекту, не замечая смеха и кривлянья одноногого, одноглазого и трясущегося за их спинами. Они шли мимо чёрных деревьев с причудливым узором ветвей, мимо скамеек. И деревья и скамейки были в снегу и мокры. Фонари подчёркивали темноту и густоту сырого воздуха.
 - Лорелея, что случилось в вашей жизни? Почему вы тут вечером на улице, в таком странном наряде?
 - Я вам всё расскажу, это хорошо, что я вас встретила, я расскажу, только лицо утру, - с такими словами она вытащила из-за пазухи почти чистый платок и приложила его к лицу.
 - Это варенье, - сказала она, - Матрёна придумала мне лицо черничным вареньем мазать, чтобы больше подавали.
 Стерев кое-как с лица варенье, она стала снова прежней Лорхен – бледной красавицей, только синеватой от черники.
 - Какая Матрёна? К чему весь этот маскарад? Отчего вы просите милостыню?
 - Я всё расскажу по порядку. Не торопите. Князь Евгений Иванович Песоцкий умер этой осенью скоропостижно от удара. А после смерти его оказалось, что и не богатый он вовсе, а всё имение его – и дом, и имущество - всё заложено, и долгов за ним много. За долги всё и ушло и ещё не хватило. Старушка-родственница князя куда-то в деревню уехала. А мне некуда было идти. Тот кредитор, которому дом Песоцкого достался, предложил мне у него жить. Я сказала, что останусь, если он не будет принуждать меня с ним сожительствовать. Он пообещал сначала, но, оказалось – обманул. Когда он стал ко мне приставать и пытался к себе в постель затащить, я сбежала от него, взяла только паспорт и флейту. В Дрезден к Фирфулу я не могла уехать, так как не было денег на дорогу. Я хотела учительницей к детям поступить в семью какую-нибудь, но без рекомендации меня не брали, да и барыни не хотели меня брать, потому что я красивая, за мужей опасались. Я на улице на флейте играла, мне много денег подавали, но потом у меня флейту и деньги украли нищие из зависти. Я ночевала сперва у чухонки в избушке на берегу залива, а потом встретила Матрёну, бывшую кухарку Песоцкого. Она мне разрешила на кухне у неё ночевать, потихоньку от её новых хозяев. Она меня просить милостыню посылает. Лицо вареньем мажет и посылает к рынку. Сначала она мне предложила за деньги мужчинам отдаваться, но это дело для меня совсем невозможное, потому что у меня в сердце булавка, и из-за этого я не могу с мужчинами этим заниматься, ни по любви, ни за деньги.
 - Что, что вы говорите, какая булавка? А Песоцкий! Ведь жили же вы с князем Песоцким? Простите меня, но ведь вы были любовницей старика генерала, разве не так?
 - Князь Евгений Иванович мне был как дедушка родной. Он только слушал, как я на флейте играю и любовался мной. Он меня как внучку любил и интимной близости не домогался. А про булавку мне Фирфул говорил.
 - Скажите, этот Фирфул вам родной отец или нет?
 - Нет, не родной – приёмный. Я своих родителей не знаю. Он говорил мне часто, что у меня в сердце булавка и поэтому я никогда не смогу стать женщиной, не смогу с мужчинами любиться ни по желанию, ни по принуждению. Он говорил, что я никогда не смогу девственность потерять, пока у меня в сердце булавка. И полюбить как женщина я не могу, потому я вам тогда отказала в письме, помните?
 Корсаков был в полной растерянности от услышанного, ум его был в смятении, от событий этого вечера голова шла кругом. Нищенка с синим лицом, красавица Лорхен, девственница с булавкой в сердце – всё это было так нелепо, так противоречило здравому смыслу… И тем не менее – всё это было реальностью. Как со всем этим поступить далее? Но стоило ему взглянуть на девушку, на лицо её (хоть и одетая в лохмотья – она выглядела принцессой) и он уже знал, что скажет ей в следующую минуту, сомнений и колебаний не было в его душе.
 - Пойдёмте ко мне, Лорхен, я здесь неподалёку квартиру снимаю. Моя кухарка поможет вам переодеться. А завтра я вам платье и бельё куплю и флейту достану. Я вас к себе приглашаю, живите у меня как сестра, сколько хотите. Я вами буду только любоваться и музыку вашу слушать, если позволите. Поверьте мне и станьте моей названной сестрой. Скажите, согласны ли вы жить со мной как сестра?
 - Да, согласна.
 И они пошли на Одиннадцатую линию к Корсакову…
 Несколько дней, а может быть и недель прошли в хлопотах и привыкании друг к другу, а потом жизнь их стала спокойной, размеренной и почти счастливой. Корсаков ходил на службу, а Лора следила за их небольшим хозяйством, давала распоряжения кухарке, играла на флейте, читала, училась плести кружева крючком и вышивать салфетки. Жили они скромно. Иногда Корсаков водил Лору в театр или в кондитерскую, летом они ездили гулять на острова или в Петергоф любоваться фонтанами. Всем друзьям и знакомым он говорил, что Лорхен – его сестра, приехала из провинции после смерти родителей. Кто верил, а кто не верил, но тут уж ничего не поделаешь. Девушка была красива и приветлива, Фёдор гордился ею, охотно бывал с ней в людных местах, наряжал и баловал, насколько позволяли средства. Но дома они действительно жили в разных комнатах, как брат с сестрой. Конечно, Корсакову хотелось изменить это положение, но уговор есть уговор, и он ждал, пока девушка сама захочет большей близости с ним. В некую "булавку" – препятствие он не очень-то верил. Иногда в их небольшой гостиной появлялся Котярин, который тоже уже не был студентом, а служил в Особой государственной канцелярии и неплохо продвигался по службе, правда жил он всё там же на Шестнадцатой линии, но в другой квартире. Котярин любил послушать, как Лорхен играет на флейте. Иногда он пел романсы довольно приятным баритоном под её аккомпанемент. Оставаясь с Корсаковым наедине, он иногда фамильярно заявлял:
 - Вот Федя, обещал же я тебе, что девчонка будет твоей, так оно и вышло.
 А потом ещё спрашивал:
 - Ну, а как она в постели-то, хороша? А?
 На это Корсаков только грустно улыбался и отмалчивался. В тайну булавки Котярин посвящён не был.
 Однажды он встретил Котярина на Большом проспекте, издали заметив его круглое добродушное лицо с усами и упитанную фигуру. Корсаков подошёл к другу поздороваться. Они обменялись новостями и Котярин между делом сообщил:
 - А ты знаешь, что Фирфул-аптекарь снова в Петербурге и опять с "дочкой", только теперь не рыженькой, а великолепной блондинкой, и зовут её Альбертина, она тоже музыкантка, только не на флейте играет, а на фортепиано. И представляешь, ту же самую квартиру снял в бельэтаже, направо от ворот…
 Это известие весьма взволновало Фёдора. Фирфул приехал, а ведь он один знает разгадку тайны пресловутой булавки. Вот бы пойти к нему и расспросить, может быть, он поможет преодолеть холодность Лорелеи, может быть, он знает средство, как избавить её от этой булавки. Дома Корсаков рассказал Лоре о приезде Фирфула. Она тоже не осталась к этому равнодушной, но виду не подала. На другой день после обеда он отправился к аптекарю втайне от Лоры. Подошёл к знакомому дому, позвонил у двери, открывшая горничная позвала его в гостиную. Когда вышел хозяин, Корсаков вновь поразился его удивительной бесцветности и уродливости: большой тонкогубый рот делал его похожим на жабу, а взгляд белёсых глаз был всё так же остер и невыносим.
 - Меня зовут Фёдор Корсаков, я жених вашей приёмной дочери Лорелеи, и давно хотел с вами познакомиться, господин Розенверк.
 - Очень приятно, - сказал Фирфул, а на лице его изобразилось обычное брезгливое выражение, - Лорхен писала мне в Дрезден. Она писала только не о женихе, а о названном брате.
 - Да, мы живём как брат с сестрой, но мне хотелось бы стать её женихом. Объясните мне, пожалуйста, что это за "булавка в сердце", которая мешает ей любить и делает невозможным наш брак? Она мне говорит, что не может стать моей женой, пока у неё булавка в сердце. Вы можете вынуть эту булавку?
 - Ну что вы, господин Корсаков, какая булавка, это же сущая чепуха! Мы же с вами образованные люди и понимаем, что это невозможно. Просто у бедной девочки врождённый порок сердца. Может быть, эту серьёзную болезнь она и называет образно "булавкой в сердце". Ну а вынуть булавку – это значит провести операцию на сердце, но это не удавалось пока ни одному хирургу. Возможно лет через сто-двести и удастся, но в настоящее время медицина в данном случае бессильна. Хирургическое вмешательство неминуемо убьёт её. А насчёт невозможности любить… Это происходит само собой. Её слабое сердце и является причиной холодности, оно не сможет перенести напряжения любовной страсти, а тем более нагрузок беременности и родов – оно разорвётся. Вы же не хотите намеренно погубить её? Вот так-то, господин Корсаков, но если у вас затруднения с деньгами, то я могу помочь Лоре и вам какой-нибудь суммой…
 Они ещё произнесли несколько вежливых фраз и раскланялись. Вот и всё, что узнал у Фирфула Фёдор Корсаков, то есть ничего утешительного.
 Домой он вернулся грустный, ему хотелось плакать. Лоре он ничего не сказал о своём визите, прошёл в гостиную, улёгся на диван и попросил её поиграть на флейте. Она села подле него, взяла в руки инструмент, дунула, и флейта запела. И хотя Фёдору было очень тоскливо, но в комнате было тепло и уютно, рядом сидела красивая девушка, её рыжие волнистые волосы над ушами были заплетены в две косички и уложены надо лбом коронкой, а сзади свободно рассыпались по спине, на ней было простенькое синее платье с горошками и белый передничек с кружевными прошивками. А музыка умиротворяла. В её звуках слышалась сказка о радужном небе, серебристых туманах, весенних ростках, чистых ручьях, волшебных цветах, золотых мотыльках. Музыка рождала образы красоты, она лечила душу. И Корсаков не заплакал, а совсем наоборот – тёплое облако счастья окутало его.
 На другой день, когда Фёдор был на службе, к Фирфулу отправилась Лорелея.
 О ней доложили, и аптекарь проворно выбежал ей навстречу, лицо его выражало искреннюю радость, так несвойственную ему. Он обнял девушку и поцеловал в лоб.
 - Здравствуй, моя красавица, я, право, очень рад видеть тебя.
 - Я тоже рада, и у меня к тебе накопилось много вопросов. Но скажи, могу ли я говорить откровенно? Одни ли мы здесь? Ты, я слышала, приехал в Петербург с новой "дочкой", где она?
 - Она в дальней комнате, ты слышишь, сюда доносятся звуки фортепиано, она занимается музыкой в это время, играет по три часа. Никто не услышит нас.
 - Тогда у меня большая просьба. Пожалуйста, расскажи мне историю моего происхождения, я ведь ничего не знаю о своих настоящих родителях, и объясни мне, наконец, что это значит – "булавка в сердце"?
 - Ну хорошо, Лорхен, я вижу, что ты стала совсем взрослой дамой и научилась думать. Я расскажу то, что ты хочешь услышать. Твоя семья жила, а возможно, и по сей день живёт в городе Бремене. Отец твой – известный органист и композитор, мать занималась хозяйством и детьми. Ты была старшей их дочерью и носила другое имя, была очень хорошенькой, но здоровьем не отличалась. Тяжёлый порок сердца не давал тебе возможности резвиться наравне с другими детьми и был горем для твоих родителей. А в четырнадцать с половиной лет ты умерла, слабое сердце разорвалось.
 - Умерла?! Я умерла?! – закричала Лора.
 - Не перебивай, слушай дальше. Я тоже жил тогда в Бремене, держал там аптеку. К тому времени я весьма преуспел не только в изготовлении лекарств, но и в хирургии и в оккультных науках. В глубокой тайне от всех проводил я опыты по оживлению умерших людей. И, наконец, я смог осуществить то, что до меня было под силу только Богу и великим магам, я научился оживлять покойников. Помню, как я оживил одного пьяницу-сапожника, но ему это не принесло ничего хорошего. Он отправился домой к своей жене на ночь глядя и стал стучать в двери и окна. А жена, радостная, что похоронила беспутного мужа, уже праздновала это событие с любовником. Увидев умершего сапожника, они приняли его за привидение и в ужасе и злобе стали колотить чем попало. Несчастный умер на другой день вторично от побоев… Но когда умерла ты, всё было иначе. Я увидел тебя в гробу в белом платье, в венке из ландышей на золотистых волосах, окружённую свежими цветами. Ничего более прекрасного я не видел в своей жизни. Твоё юное лицо было спокойно, безмятежно и красиво, безумно красиво. Я смотрел на тебя, как на произведение высокого искусства и думал: "Такое чудо не должно сгнить в могиле, я должен попытаться дать ей ещё один шанс, я должен оживить её." Тебя похоронили на городском кладбище, а ночью я с моим глухонемым слугой Иеронимом и лопатами прокрался туда и откопал твоё тело. Принеся тебя к себе в дом, я использовал все мои знания химии, медицины и магии, чтобы вдохнуть в тебя жизнь. Но твоё бедное сердце было разорвано, и не хотело биться. Увы, мне пришлось сколоть его золотой булавкой в месте разрыва. Прошло несколько дней и бессонных ночей, я не отходил от тебя ни на минуту, слушая твои, ещё слабые, вздохи. Наконец, на седьмой день твои ресницы дрогнули, ты открыла глаза, свои удивительные глаза цвета синих чернил. Когда ты уже начала вставать и ходить по комнате, я решил уехать с тобой из Бремена, чтобы ты случайно не попала на глаза своим родителям, которых уже не помнила. Мы переехали в Дрезден. Там я три года обучал тебя игре на флейте, языкам, танцам. Ты была способной ученицей, прилежной и кроткой, и ничем почти не отличалась от девушек твоего возраста. Только щёки твои всегда были бледны, никогда не появлялся на них нежный румянец, и губы были слишком тёмные, цвета чёрной вишни. Ты была моей радостью и утешением. Но в конце концов я почувствовал, что твоё присутствие мешает проведению дальнейших научных экспериментов, и отвёз тебя в Петербург, а дальше ты сама всё знаешь.
 - Фирфул, так значит, это всё правда, про булавку, из-за которой я не могу любить как все?
 - Да, истинная правда.
 - Прошу тебя, вынь булавку из моего сердца, я хочу узнать томление любви и, может быть, у меня будут дети, как у настоящей женщины. Корсаков любит меня и женится на мне, если ты сделаешь это.
 - Я могу вынуть булавку, но я не всесилен. Если я это сделаю, то ты почувствуешь сильное желание любить, тебя потянет к мужчине неодолимо. Совокупление принесёт тебе несколько минут неземного блаженства, но через какое-то количество часов после этого ты умрёшь, ведь в твоей груди находится то же самое бедное разорванное сердце, которое уже привело тебя к смерти однажды. А заменить тебе сердце я не в силах. Подумай, стоит ли жертвовать жизнью ради нескольких часов счастья, мгновений наслаждения? Ведь в жизни много и других удовольствий, музыка, например. А с булавкой ты проживёшь долгую жизнь.
 Лорелея задумалась. Любовник или флейта, чувственное наслаждение или музыка, смерть или жизнь – что выбрать? Она никогда не знала радостей плоти и не могла сравнивать их с теми, которые давала ей музыка. Музыка, всесильная музыка, гармония звуков – Лорелея не могла отказаться от неё ради чего-то неведомого, влекущего за собой гибель. Всё-таки она была практичной немецкой девушкой.
 - Я подумала, - сказала она после размышления, - и я выбираю жизнь, пусть даже и с булавкой в сердце.
 - Вот и прекрасно, надеюсь, ты не будешь болтать о том, что услышала от меня? Обещай сохранить мою тайну.
 - Обещаю.
 Они попрощались, как очень хорошие друзья. Из дальней комнаты ещё было слышно, как играла на фортепиано Альбертина…
 Итак, приезд аптекаря Розенверка не внёс в жизнь Фёдора и Лорелеи особенных изменений, но успокоил их обоих. Они избавились от необоснованных надежд и иллюзий, и продолжали жить по-прежнему как брат с сестрой. Через несколько лет Корсаков смог удачно жениться на дочке своего начальника, а Лора не препятствовала этому браку. Она улыбалась как всегда спокойно и безмятежно и во всём помогала новобрачным, а когда у них появились дети, она стала заниматься с ними как гувернантка, учила музыке, немецкому языку и всему, что сама умела. Она прожила долго и можно сказать, счастливо, потому что в семье Корсакова её все любили, и дети, и взрослые, за её кротость доброту и спокойную улыбку. Когда она умерла, уже старушкой, её похоронили на Смоленском кладбище без вскрытия. Так никто и не узнал, была ли у неё на самом деле булавка в сердце или это всего лишь странная выдумка аптекаря Розенверка.