Представляем вниманию наших авторов и читателей очередной номер альманаха прозы "Жарки сибирские". Идет составление и подготовка к изданию следующих номеров - № 11 (февраль 2014) и № 12 (май 2014)
Александр Балбекин, Бишкек, Кыргызстан
Дни
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/12156
Занудная мысль вкралась невзначай совсем не в помутненное сознание.
Наоборот, в светлое солнечное утро в совершенно трезвую голову, будто сквозь ватное облако, похожее на барашка, стрелой пронзила мозг, стоящего посреди яблоневого сада уже немолодого человека.
Все шло как обычно: утренний кофе, прогулка в саду. И тут на тебе: ни с того ни сего:
« А который теперь день?».
- В смысле, дня в календаре? Вроде бы понедельник, начало недели.
« Нет, - промелькнуло из глубины, - в смысле прожитых лет. Слабо посчитать »?
В самом деле, если мне сейчас семьдесят, то, умножив, на триста шестьдесят пять, исключая високосные, будет двадцать пять тысяч пятьсот пятьдесят. Если перевести на рубли – всего ничего, на сомы - и того меньше. Да и в долларах, в евро – не великая сумма. Приличное жилье не приобретешь. Средненькое авто - да.
Но речь-то о прожитых днях. Их не продать, не взаймы взять, не в банк положить… и даже не вернуть обратно. Зачем возвращать, хотя, и принадлежащее, когда-то тебе, но мигом растворившееся в пространстве времени?
И все же!
Первый день.
Как сказывала мама, на свет Божий появился в полдень пасмурный, но в первый день второго осеннего месяца. Роды принимала повитуха - соседка прямо в деревенской саманной избе. Тут и пуповину обрезали. И «рубашку», то бишь, пленку в аккурат сняли с младенца, на подоконнике разложили для просушки. Мол, счастье младенческое сберечь надобно, что б оно сопутствовало по жизни.
Где эта высушенная «рубашка» осталась, так до сей поры и неведомо.
Война была. Отец, израненный, в сорок втором вернулся. А уж в сорок третьем появился и я.
Слышал, встречаются феномены, помнящие себя с младенчества. Нет, в избранные не гожусь. Так обрывками, отрывками вспоминается иногда, особенно, к преклонным годам, детство.
Первый класс.
Учился во вторую смену в сельской начальной школе. Старший брат в первую.
И Слава Тебе, Господи! А то, как бы делили перекрашенные в зеленый цвет отцовские подштанники? Они же вместо порток служили нам. И валенки отцовские сорок второго размера – то же на троих.
Мороз жгучий, помню, хруст из-под богатырских валенок.
А еще Светку рыжую помню. Она курицей кудахтала при виде меня в богатырском одеянии. Это она, вроде бы, от смеха изнывала: то ли в сочувствии, то ли в бесчувствии?
Конечно, учительницу первую мою с благоговением вспоминаю.
Во-первых, Зинаида Ивановна доводилась мне двоюродной сестрой, и жила в нашей семье. Во-вторых, с малолетства нянчила меня. Я ее и на уроках величал «Няня». Она, бывало, улыбнется, обнажит ямочки на щеках, глаза синеющие прикроет чернящими длинными ресницами, пальчики длиннющие приложит к вишневым губкам-бантиком:
- Тсс, Шурик, я здесь не няня, сообразил?
- Ага! – в растерянности воскликну, и жалобно взгляну, такими же синящими, на Зинаиду Ивановну. Отчего та, как девчонка, хмыкнет в кулачок, отвернется к доске, возьмет кусок мела, и примется малевать таблицу умножения.
В тетрадке в клеточку за ней повторю, из чернильницы ручкой с пером накидаю клякс на умноженную табличку. И в ужасе заору:
- Няня, я таблицу всю засрал чернилами!
И смех, и грех.
К четвертому классу исправился. Кляксами не баловался. Но с правописанием проблемы остались. До сей поры размашисто чиркаю по бумаге.
С того же класса выступать на сцене стал, стихи собственного сочинения декламировал:
«К коммунизму мы идем шагами семи мильными.
А вокруг поля леса, сады изобильные…
И все это партия нам подарила!
Путь в светлое будущее нам отворила»!
С задором читал. До сих пор помню, как комом в горле слюни от волнения застревали перед выходом на клубную сцену в день пионерского слета. За кулисами успел прокашляться. На большом энтузиазме продекламировал со сцены. Публика визжала, кричала, хлопала, и даже ногами топали от восторга.
После выступления подошел дяденька в коричневой шляпе, в мундире без погон, пожал по-мужски мою ладонь, и очень серьезно произнес:
- Ты, молодой человек, талант, тебя мы постараемся отправить в Москву на конкурс.
Про Москву слышал. Кремль на картинках видел. Про конкурсы и слухом не слыхивал. Потому они для меня так и остались загадочными невидимками.
Как выяснилось позже, никаких конкурсов не намечалось. Дяденька в коричневой шляпе в мундире без погон, как бы сейчас выразились, рисануться решил перед публикой, мол, он значимая фигура в районе. На самом деле был третьем секретарем в районом отделе культуры.
Какая разница! И тот день промелькнул в череде будней. Хотя, стоп: тот был праздничный, радостный, изрядно польстил моему себялюбию. И даже вообразил, что я поэт, послал стихи в газету «Пионерская правда». Оттуда недели через две получил неутешительный отказ:
« Дорогой, Александр, Ваши стихи напечатать не можем, так как они не подходят под текущие рубрики».
С того момента перестал сочинять стихи, переключился на прозу, но ее никому не показывал лет до тридцати.
Детство – счастливая пора. Пусть оно обременено было заботами о хлебе насущном, тяжелой работой пастуха, все одно вспоминается с умилением.
Взять дядьку Клима. Все его считали придурком, матерщинником. На самом деле это был добрейший человек.
В то лето под его руководством постушил: вместе пасли деревенское стадо коров.
С раннего утра и до позднего вечера на выгоне по лощинам, лугам.
Солнце печет, дождь проливной, и град застигал на пастбищах. Дядька Клим в шалаш соломенный грозно меня спровадит, бывало, а сам напялит брезентуху, на пень присядет рядом с шалашом, отсосет пару глотков самогону из чекушки, да на всю округу зальется соловьем:
« По диким степям Забайкалья,
где золото роют в горах,
бродяга, судьбу проклиная,
тащится с сумой на плечах…»
Всякий раз прерывался на этом месте, матерился безбожно, хлестал кнутом по траве, изрекая трехэтажные выражения, жалобно проклиная свою судьбинушку. Иногда и неистово рыдал.
Я тем временем зарывался в соломенной куче, что служила матрацем, и с дрожью ожидал конца представления.
После того ни гром, ни гроза, ни град, ни ливень уже были не почем. Страшнее всплесков дяди Клима, пожалуй, была, война. Но ее я не помнил. Да и время была мирное. Страна строила коммунизм.
Портрет Сталина, вырезанный из газеты, булавками был прикреплен к соломенным стенам нашего пастушьего шалаша. Дядя Клим молился на него, как на икону. А мама мне наказывала не смотреть на Дьявола – так она относилась к вождю. Конечно, в тайне от народа, но в семье признавалась в откровениях.
В семье почитали иконы, что висели в правом углу, и нас детей заставляли перед сном поклоняться.
Религиозная атмосфера из детства оставила глубокий след в сердце, и до сей поры не жалею о том.
Покажется странным, но все прожитые дни я не боялся, не страшился, не поклонялся, ни кому, кроме Господа.
Даже в те суровые годы, вопреки запретам дирекции школы, каждую Пасху, ходил с куличами в церковь, освещал душистые кулинарные изделия, сотворенные руками мамы.
Дорога к храму долгая – семь километров. Главное, проходила она рядом со зданием средней школы. В те времена учителя специально устанавливали дежурства суточные, вроде, слежки устраивали. На заметку брали каждого проходящего с узелками, в которых прятались куличи.
Лет семь был отмеченным, но не сдавался. За что и не приняли в комсомол. Но это никак не повлияло на мое тогдашнее настоящее. К тому же, играл в школьном самодеятельном театре. В восьмом классе играл Чацкого. А та самая Светка конопатая, что в детстве ухахатывалась над моей богатырской одеждой, играла Софью.
Памятный день премьеры. Увлекшись игрой, случайно вцепился в бант на рыжей макушке героине. Она резко попыталась вырваться. И, о, Боже! Парик остался в моем кулаке. Софья оказалась лысой. Смеху-то было!
И много, много слез.
Дело в том, что Светка после перенесенного тифа осталась чудом в живых, но потеряла волосы.
Родители с трудом достали в области парик, и девушка носила его в жизни.
Впервые тогда почувствовал, какой же я болван! Опозорил ни за что, ни про что человека. За кулисами истерика. Я на коленях умоляю Светку о прощении. Натягиваю на лысину парик секись на кос. Она еще больше раздражается, дает мне с десяток пощечин. Я в умилении от боли. Целую ее прямо в губы. Признаюсь в любви. Нежно покрываю лысину поцелуями.
- Давай поженимся?
- Мы же еще дети?
- Ромео и Джульетте было по четырнадцати.
- Когда это было - при царе горохе, а сейчас Советская власть.
-Лишь бы нам жилось всласть, - выпалил я с ходу.
Наконец-то, Светка закудахтала своим детским задорным смехом.
В тот памятный вечер мы поцеловались по-настоящему. Но дальше не пошло. До сих пор мы остались друзьями. У Светки жизнь удалась. Повезло ей с мужем, с профессией. Она преподает в областном центре, в одной из престижных школ, русский язык и литературу. Муж директор этой школы. И у нее шестеро детей. Сколько уж внуков неведомо. Как-нибудь черкну в « Одноклассниках».
Такое ощущение сейчас, что будто бы сижу в купе вагона дальнего следования, который мчит неугомонного пассажира в никуда.
За окном мелькают: поля, леса, луга, города, селенья, реки, озера, лица одиноких, неприкаянных, богатых, толпы людей, стада коров, овец, лошадей, ухабистые проселочные дороги, грейдеры, асфальтированные трассы, мосты, кладбища, купола церквей, церквушек.
За житейской мишурой горизонт небесный – купол земной. Он вечен.
За ним бесконечность - неведомая, неразгаданная, неописуемая.
Собственно, и жизнь каждого из нас полна загадок, неведомых страстей, неразгаданных перипетий. Означает ли это, что мы частица той самой за загоризонтной дали, которая вмещает в себя Вселенную?
Если – «да» – то днями нас не сосчитать, годами не измерить.
Вечность необъятна, как любая человеческая жизнь. Дни же, минуты, секунды сотворены людьми для измерения времени. Потребность во временном цикле закономерна, так как он регулирует состояние, организует жизненный процесс.
Однако, вернемся к Дням. Удивительно, когда речь идет о продолжительности года, то почему-то считаются только дни? Куда же деваются Ночи? Да, конечно, они подразумеваются. Но все-таки не произносятся в обычном общении, касающегося временного измерения. Лично я редко слышал, что бы кто-то выразился:
« В году З65 суток, или дней и ночей».
Это так – к слову пришлось. Может кому-то будет интересно поразмышлять на эту тему.
У нас время ограничено, пространство так же невелико. Да и высасывать из пальца сюжет не в моих правилах.
Коснемся одной памятной ночи, которую до сей поры без мурашек вспоминать не могу.
Казалось бы ничего особенного.
В послевоенное время в нашем селе не было света, радио, жили при керосиновой лампе. Потому зимние ночи были длинными, пугающими, завывающей вьюгой за окном, настораживающие холодной тишиной в темной избе.
Что б ни озябнуть, детей укладывали спать на полатях. Тепло от русской печи держалось до рассвета. С наступлением дня отец, как правило, растапливал печь. Нас к тому времени было четверо. Старший брат Анатолий, и две сестры: Тая и Нина,
Милые мои сестры!
Они обожали меня. Играли со мной, как с куклой. Называли «цыганенком». Вероятно, из-за темных кудряшек, и синящих, как чернила, юрких глазенок. К тому же, был пухленьким, как поросенок. До трех лет с их рук не сходил. Они служили мне и барашками, и лошадками, и козой-дерезой, которая из сахарного песка на сковороде жарила сосательные петушки-гребешки.
Вообще, баловали, как умели. За что от родителей получали тумаки. А младенчик, в реве обласканный, переходил от сестер к отцу или матери на колени. Старший брат был лет на восемь старше меня. Потому, снисходительно улыбаясь в подобных ситуациях-раздорах, надевал фуфайку, и уходил в сени. Там у него была любимая собака по кличке Клык. Ее-то он и дрессировал. Вернее, готовил к охоте.
Той злополучной ночью, в час, когда родители заснули, мои милые сестрички решили постращать трехлетнего мальца.
Дело было под Рождество. Брат в полночь ушел христославить. Я тоже собрался, но сестры категорически запретили выходить ночью из избы. К тому же, зимней одежды не было.
Справиться с набалованным мальцом было трудновато. Родителей будить остерегались. Вот и придумали каверзу.
Средняя, Таисия, вдруг ойкнула шепотком, палец приставила к моим губам. Старшая Нина в это время змеей зашипела. Тая в таинстве изрекла:
- Видишь, глаз сатанинский вынырнул из-под печи?
- Где?
- Тута, - раздалось в кромешной тишине, и зажужжало вместе с лучом света.
- Гьяазз… - только и мог произнести перепуганный малыш.
После того случая две недели молчал. И святой водой отпаивали, и к батюшке в район возили, и молитву за здравие читали. Ничего не помогало. Молчал и искал глаз. Тот самый, что запретил мальчику христославить.
Спасло чудо. И этим чудом оказался обыкновенный фонарик-жучок, эффект свечения которого сестры в тайне от родителей вновь продемонстрировали братцу. Благо днем действие происходило. Шурик осмелился дотронуться до чудо-фонарика. Вскоре загреб его, и, мастерски отжимая, отжуживал свет.
- Гьяяазз черта! – наконец произнес он в зимнем морозном дне, и запомнил это неистовое чудо на всю оставшуюся жизнь.
Вроде бы, пустячок, а след оставил значимый. До сей поры недоброжелательно отношусь к темноте. Вероятно, опасаюсь « чертова гьяяаза». С кем не бывает?
Дом наш, если можно так назвать саманную колитуху жилой площадью не более двадцати квадратов, во всякое время был многолюден.
Помимо, двоюродной сестры, у нас часто оставались на ночлег: и цыгане, и пришлые люди, и странники.
Одного из них, Елизария с седой бородой и усами, как у Деда Мороза, с длинными волосами, как у монаха, запомнил на всю жизнь.
Глаза его прозрачные, постоянно слезящиеся, в то же время сияющие, притягивали загадочностью, таинственностью, простотой, ясностью.
Бывало, посмотрит внимательно, улыбнется, хитро прищурит свои зазеркаленые очи, и тихим баском произнесет:
-Шурик, поди-ка сюда, послушай, чего мне взбрело ныне поутру.
Я, как завороженный кролик, всякий раз мигом прыг к нему на колени. Странник – так называли его родители, - нежно теплой ладонью потеребит кудряшки, и сказки начнет сказывать.
Говорил он тихо, степенно. И оттого мороз по коже иногда пробегал от его бархатистого басистого голоса.
Лет пять было тогда. Случайно в сенях подслушал разговор родителей. Оказалось, вроде, дед Елизарий в странники ушел из церкви. Батюшкой когда-то служил. Советской власти не понравилась его поведение. Они его к десяти годам тюрьмы приговорили. Он сумел обхитрить нерадивых. Пере именовался в Елизария, и пошел по миру побирушничать. То там переночует, то в другое село уйдет. И так, поговаривали, весь мир пешим протопал. И в Лаврах бывал. И в Израилях.
К гробу Господнему губами прикасался. Почтенным был старик. И люди его властям не выдавали. Берегли. Прятали.
Бывало, и денюшкой благословляли. Сам-то он был, простей птице небесной. Все из котомки, вытащит, и сладости даже, и ребятишек угостит.
Деда Елизария мы встречали с радостью, а провожали с грустью. Потому как в году раз или два посещал нашу семью. Его сказки про тайны небесные, про клады чудесные оставили большой след в моем сердце.
В последний раз гуторили мы с дедом Елизарием весенним погожим вечером в нашем яблоневом саду.
Тогда мне шел одиннадцатый год. Вечер был сказочным. Небо свинцовое, мерцающие звезды, и луна круглая, ясная. Сад пахучий, в цветение нарядном. И мы на скамеечке прямо под луной красавицей небесной.
Тогда-то странник и посвятил меня в тайны нашего рода. И открыл мне до того времени неизвестные загадки. И про дедов моих, и прадедов, с которыми он не только знался, но и в дружбе состоял.
Оказывается, предки мои были очень богатыми людьми. Новая власть их разорила. Все до чиста отняла: и конезавод, и сахарный, и сады гектарные , и дом огромный. Теперь, вроде, там начальная школа, в которой я и учился до прошлого года. А дед с бабкой так в землянке и доживали век свой. Но это было до моего рождения.
Самое главное, о чем поведал дед Елизарий: будто, на роду писано мне воз вернуть те богатства. Будто мне наречено свыше. И найду, по его сказаниям, те сокровища в далеких чужих краях пока не ведомых, но предначертанных Богом.
- Клад свой не упусти, - заключил в конце беседы дед Елизарий, - ищи и не сдавайся. Главное, веруй, не отступай. На пути твоем множество соблазнов встретишь. Испытание тебе такое отпущено. Ужо, там все от твоей воли будет зависеть. Помни, Сатана не на все время пришел в нашу обитель. Время его коротко. Хотя, много делов натворит еще. Но ты держись особнячком, не встревай в кровавые бои, проходи мимо дьявольских сетей, не лезь напролом, остерегайся рогатого. Не плыви по поверхности, в глубине ищи. Неустанно трудись, и береги сердце свое от нечистого духа. Дух Святой поведет тебя по верному пути к твоему кладу.
- Где ж этот клад расчудесный? В земле ли, на Небесах, либо в воде упрятан?
- На берегах лучистых.
На том и окончилась беседа. Поутру дед Елизарий , как обычно, забрал пустую котомку, помолился, и тихо, не прощаясь ни с кем, вышел из избы. Я-то не спал, пронаблюдал его исчезновение. Хотя, тогда и в голову не приходило, что вижу старца в последний раз.
Про клад помню до сих пор. И о нем разговор особый. Потому как, в действительности, я искал его все прожитые до селе дни.
Отрочество. Переломный возраст.
Как ни крути, а истинно глаголют в народе про воспитание детей. Мол, оно начинается с пеленок. Когда младенец лежит поперек кровати. И даже ранее – в утробе матери. Потому-то нынешние умы на придумывали множество методик по улучшению генофонда. Комплексы физических упражнений, рекомендации психологов, роды в воде, и так далее, и тому подобное.
В деревнях по-прежнему рожают древним способом, случается и без стерильных палат, прямо в избах.
Однако, в плане улучшения сдвигов не видать. Пьяных, накуренных, обколотых все больше и больше на улицах городов, под заборами в селениях. Прямо, беда какая-то! Может, наследие после семидесятилетнего без божья?
Может, и впрямь жнем посевы?
Мало-мальски мыслящий человек, живущий в двух столетиях, непременно задумывался над этими вопросами. В душах ли, в сознании, в атмосфере ли, но происходят изменения глобального уровня. То, что десятилетий два – три назад ценилось, ставилось во главу угла, в сегодняшнем дне не только бесценно, но и постыдно. К примеру, дружба, любовь, порядочность. Вместо них - деньги, свободные отношения, хитрость, либо, обман.
Природа не выдерживает людских катаклизм, восстает против неистовости. Бунтует. Оттого аномальные явления, начиная от несусветной жары, ливней, наводнений, кончая извержением вулканов, землетрясениями.
Нет, я радуюсь прогрессу, пытаюсь, как говорится, шагать в ногу, или прикоснуться, следовать, приобретать навыки. Конечно же, с высоты сегодняшнего полета, тех колоссальных изменений, что произошли на всей планете, трудно себе представить середину шестидесятых прошлого столетия. И то селение, в которое, именно, в те дни провели электричество, радио. И того подростка, который искал клад на песчаных берегах рек, и озер в округе.
Усилия оказались напрасны, но вера не оставляла юношу. Так велико было то ли внушение, то ли убежденность, пришедшие от уважаемого старца.
К шестнадцати годам, после окончания школы, когда появилась возможность вырваться за пределы исследованного, юноша, не раздумывая, отправился на поиски в большой город, областной центр. И повод нашелся – поступил в педагогический институт. Целых два курса чуть не окончил. Каким образом оборвалось обучение, до сих пор не ясно. Видимо, в поисках обещанного клада, театральная студия возымела больше шансов. Хваткий паренек уцепился за него, как утопающий за соломинку. Одно, но…
С того самого момента в сердце что-то екнуло, в сознание кто-то посеял ложь. Он скрыл от родных неожиданные перемены в свой судьбе. Скрывал долго – года два. Потому что знал, с какой скорбью и болями воспримут набожные родственники столь нежданные перемены! Однако уверен был в правильности своих решений. Потому как впереди открывалась невероятная возможность в плане поисков заветного клада.
День признания, покаяния – особый день.
Солнечным выдался. Хотя, и пыльным. Ветер куролесил в загородной степной зоне, воронками вздымал пыль прямо на стоянке, где оказались мать с сыном. Ловили попутку. Сын провожал гостившую у него три дня мать.
Наконец остановилась полуторка. Пока пассажиры неуклюже взбирались в кузов, сын вдруг со слезами на глазах поведал матери:
-Мам, я все время вас обманывал. Я не буду учителем. Я на артиста выучился. Меня зачислили в труппу областного театра.
Мать так и села на мешок с гостинцами. Батоны, баранки, бублики, пряники и селедка, точно уж изрядно помялись.
Но до них уже не было никому дела. Даже в ум не пришло. Такое событие!
- Как же отцу-то сказать? – только и могла вымолвить пораженная до невменяемости деревенская женщина.
- Честно поведай. Освободи меня от лжи, ради Бога!
Последнее немного привело в чувство мать. Она неловко пожала плечами, попыталась улыбнуться:
- И то, правда, сынок, с Богом-то оно вернее. Ты уж про то не забудь. Возрос, однако. Прямо, видный мужик…
- Мам, я вас всех по-прежнему люблю. Приеду к осени. С отцом крышу перекроем. Толян, пишет со службы?
- Калякает.
Тут только вспомнила про гостинцы:
- Батюшки мои! Булки все перемяла с испугу!»
- Мам, через неделю приволоку втрое.
- Господи спаси и сохрани!
Каким-то чудом содержимое примялось, потеряло изначальную пышность, но осталось целехоньким.
Так, что, усаживая мать в кузов, маленько успокоился.
С прыгнув с полуторки, не выдержал. Как младенец, навзрыд заревел. Не только мать, но и пассажиры перепугались. Подумали, наверное, ушибся.
Тогда никто, в том числе и я, не поняли, что рыданья мои были не что иное, как прощание с детством, с юностью.
Взрослая жизнь.
И не простая, обыденная, а творческая, театральная. Тут один день порой всю жизнь перевернет наизнанку. А то и исковеркает на все оставшиеся годы. Дни провинциального театра, почти ничем не отличаются от столичных. Разве, что интриги помельче в первом варианте, ну, и с творчеством случается не редко напряженка. Нет, о творчестве и там, и там взахлеб часами могут толковать. На деле, правда, не всегда получается. Талантливых людей в провинции хоть отбавляй. Не всегда эти дары реализуются успешно. Причин масса. Если их расписывать, то, пожалуй, каждый день в объемный роман уместиться. Все зависит от личности. Их тоже немало в провинции. Но, как правило, либо они конфликтуют с руководством, либо с коллективом. Чего греха таить, серостей в нашем ремесле гораздо больше. А они, ох, как изворотливы! И вся мишура, мусор на берег выплывается из того океана. Достаточно трудно удержаться в лодке молодому актеру, имеющему дар свыше, и не умеющему плавать в мутной воде. Тут и твердость характера требуется, и ясность преследуемых целей, и трезвость ума, и многое чего, что б не утонуть в луже интриг. А уж научиться проплывать мимо, изобрести в фантазиях свою ладью, и не впускать в нее «всяк входящего», а только единомышленников, тут требуется немалый жизненный и творческий опыт. Хотя, случалось, вчерашние единомышленники, вмиг оказывались в лодках не приятелей, и действовали не по законам совести.
Главное, научиться соизмерять, отделять плевела от зерен, не путать творческие отношения с бытовыми привязанностями или неприятиями.
В целом, когда актер поймет это, он сможет самостоятельно, и даже обособленно выживать в любом коллективе, не растрачивая эмоции по пустякам. Инструмент-то актера – он сам, его мысли, движения, эмоции, его мировоззрение и так далее. Но это удается не сразу. Я, во всяком случае, поначалу, не справлялся с обрушившимся ураганом хитросплетений. Слишком велики были эмоции. К тому же, доверчивость, наивность деревенская. Потому, видимо, свой клад искал, меняя ежегодно города и театры. Бывало и три месяца не прослужу на одном месте. Чуть в трагедию не обернулась эдакая карусель. Один директор прямо заявил:
-Что это трудовая исписана, как роман театральный?
_ - Булгаковские мотивы, - пробурчал я насмешливо.
- Ясно-с. Вот и сыграете у нас Мастера в «Маргарите».
Благо шли девяностые. Булгаков был в моде на театральной провинции.
Сыграл. Удачно.
Но к концу года драпу дал из провинциального городка. Правда, из-за бытовых неурядиц.
Про клад, конечно, не забывал.
И вот однажды…
Случилось это в те же девяностые. Мы с семьей отправились в путешествие по «Золотому кольцу». К тому времени у нас родилось двое детей. В Суздале, выйдя из Храма, я нечаянно споткнулся. Не упал. Но обнаружил, как ветер метет крупные купюры прямо мне под ноги. Не раздумывая, стал ловить. Наловил изрядно… не помню сколько. На машинку печатную «Москва» хватило. Из своих заработанных ни за что б не приобрел. Думалось, это и есть мой клад. Писать-то я продолжал. Авторучкой шариковой чиркал. А тут мечта сбылась нежданно-негаданно. Деда Елизария помянул добрым словом. Как не странно, и о кладе перестал думки думать. Сбылось же!
Ох, как я ошибался тогда!
Была огромная Страна. Театров много. Границ не существовало, виз тоже. В семидесятые, я и предположить не мог, что оказавшись в горном альпийском крае, после девяностых останусь за границей моей Родины.
Благо новая Родина приняла меня с распростертыми объятьями. Хороший театр. Один из лучших в бывшем Союзе. Очаровательная природа: горы, долины, водопады, ущелья, реки, озера. Приветливый, гостеприимный народ. Все сопутствовало счастливым будням. Дети росли. Жена, моя верная помощница, из учителей перешла на службу в театр, устроили ее помощником главного режиссера. Все складывалось как нельзя, хорошо. К тому, же, издаваться начал. Так и осел в родном мне городе Фрунзе, ныне Бишкеке.
Сейчас август. Дело близиться к ночи. Выхожу во двор. Обнаруживаю свинцовый купол небесный. На нем мерцающие звезды.
И красавицу круглую луну, будто прячущеюся от меня за грядой виноградных лоз.
Вспомнился вновь дед Елизарий, яблоневый сад из далеких после военных, и тот же небесный пейзаж.
Странно, к чему бы это?
Все очень просто. Вчера разъехались дети, внуки. Их теперь у нас в общей сложности семеро. В точности, как козлят из доброй сказки. Целый месяц гостили у предков в двухэтажном комфортном особняке с садом и прочими удобствами.
Весело было. Домашние спектакли, концерты, творческие споры, беседы допоздна. Каждый из них личность, неповторимая. Это ли не обещанный мне клад?!
Владимир Бучинский, Украина
Первый снег
Снега не было. Весь декабрь… ну и что? Мало ли, чего – нет? Вот у меня, например…
***
Сидорович вошёл во двор и внимательно огляделся.
Да-а… не празднично. Никого. Темно и сыро, а ещё центр города. Он по-хозяйски умостился на лавочку возле детской площадки.
Обидно.
А что, собственно, - обидно? Правила давно приняты, и не просто приняты – выжжены, как клеймо на лбу! - впечатались, устоялись. Восемь лет…
Он достал из пакета хлеб и кусок колбасы, не сильно початую чекушку водки, специально приготовленную клеёнку – праздник, блин… год-то – Новый! Новый, а какой, кстати - 12-й или 13-й… да нет, двенадцатый.
Удивительно! – бомжик покрутил головой, - половина окон были тёмные. Уехали, что ли? Только справа, при въезде, давил светом и звуком одноэтажный коттедж-встройка. Фирма гуляет… ну-ну…
Достал сыр, огрызок малый, но - голландский, не плавленый. Резал тонко, аккуратно, не спеша. Как когда-то там, давно, в другой жизни.
На тарелку.
А сначала – на досточке.
И тут подошёл пёс. Небольшой, холёный, упитанный, - Сидорович раньше знал, как называется эта модель… марка… а, ну да, - порода! Забыл. Начисто – забыл!
- Выгнали? – собака ему не понравилась, умничать и делиться ужином не хотелось. – Во - видал?! – он показал барчуку солидный кукиш. – Нет колбаски, мало её, понимаешь… да и вряд ли такого выгонят.
- Зоська! Зося! - в дальнем углу двора брызнуло светом – открылась дверь подъезда. – Зосечка!
- Тьфу ты, - хмыкнул вслед удирающей собацюре, - надо же, барышню обидел… да ещё в канун праздника.
Внутренние биологические часы подсказывали, что до салюта, когда всё загромыхает и засветится, оставалось минут двадцать. Стало быть – пора проводить Старый, чтоб ему пусто было, год…
Он сделал приличный глоток, зажевал хлебом, потянулся за колбасой, и тут обнаружил, что опять – не один. Рядом, наискосок от скамьи, стоял… да-а, это вам не декоративный мопсик!
Пёс был огромный – дворняги редко дотягивают до размера приличного мастиффа. Худой, поджарый – настоящий уличный боец, собачий бомж, клошара от Бога. Стоял спокойно, чуть склонив на бок лобастую голову, внимательно рассматривая небогатый праздничный стол.
- Привет… - осторожно сказал Сидорович, - а я тут, понимаешь… - но именно в этот миг сработал давешний глоток водки, в животе привычно зажглась свечечка - стало тепло и спокойно.
- Ладно. Ладно, друже… заходи, садись, гостем будешь… - и осёкся.
Этот собачий "бич" будто ждал приглашения. Не спеша, основательно, он подошёл к скамье и сел напротив Сидоровича – близко, очень близко! – как старый приятель, верный и преданный собутыльник. Их головы были почти на одном уровне.
Секунд десять внимательно изучали друг друга. Потом бомж-человек сказал: « Так-с…», сделал небольшой глоток и разломил пополам горбушку. Вздохнул, переполовинил колбасу.
Пёс с интересом наблюдал за происходящим.
Закусили.
- Михаил. Михаил Сидорович, - уважительно и серьёзно представился человек. Подумал, что–то вспомнил, и добавил: – ну, так как там… в мире? Нет стабильности?
Он почти не удивился, когда приятель состроил уникальную собачью гримасу и энергично замотал башкой, влево-вправо.
- Ясно, Бобик, ясно. Сапиенс, значит…
Свечка в животе разгоралась.
- Понимаешь, как бы сказать… не всё так просто. Когда-то, - давно! - Сидорович закусывал очередную порцию и скармливал аудитории остатки сыра, - был у меня друг… Грэг. Грегори! - чистый доберман, красавец…
Пёс вздохнул и опустил голову. Похоже, доберманов он не любил.
- … застрелили его. Сосед по даче, сука. Алкаш запойный, бизнесмен хренов… да… тогда ещё была дача…
Бобик вскинул голову и опять внимательно слушал. Тема явно интересовала.
- Ну - что? Попереломал я ему руки-рёбра, дури-то ещё хватало, молодой был. Меня и взяли… за жабры. И за мошонку. Выпьем?
Но тут мир взорвался.
Небо расцвело миллиардами вспышек, всё вокруг загрохотало, завизжало, - ура! Ура! Салют, Новый Год! С новым счастьем! - на улицу из гулящей фирмы посыпались люди – молодые, весёлые, с хлопушками.
Пёс строго глянул на безобразников и опять повернулся к толковому собеседнику – весь внимание.
- Так вот, мне – пятьдесят девять… думаешь, я всегда бомжевал? Я, между нами, девочками - доцент, филолог… зав кафедрой. - Он помахал перед умной мордой не очень чистым пальцем. - Был… был! Но жизнь, паскуда, слишком коварна! Да нет, я не ною… просто клыков – так и не отрастил. Не сподобился, не готов. A’m not ready. У тебя-то – вон какие… тебе легче.
Фейерверк закончился. Народ откричался, отцеловался, отшумел, и – побежал пить за Новый, удачный, щ-щ-асливый…
- Ладно. – Михаил Сидорович молодецким глотком добил чекушку и честно разделил последние крохи с царского стола. – Слушай, а может – это… что тебе здесь? Пошли вместе, ты да я, глядишь, и… как ты? Лады?
Пёс дожевал, и, вдруг, неожиданно резко встав, ткнулся носом в острую коленку приятеля. Вздохнул.
И – ушёл!
Ушёл!!!
Это было так неожиданно… и обидно… что доцент как бы застыл. Ну, надо же! Так здорово сидели, общались, а как только водка… тьфу ты! - колбаса! – закончилась - всё, привет!
- Урод, - выдохнул, наконец, оскорбленный бомж и полез в карман за сигаретой, - болонка не привязанная…
Он выдымил две «примы», одна за другой, и несколько успокоился. А – чего? Каких ответных даров он ждал? Чем этот собачий бомж может откатить? Тоже мне, друга нашёл… дурень старый!
Ладушки. Куда теперь-то… на вокзал, что ли?
Да и встал бы, и пошёл, но из дверей гулящей фирмы опять вывалилась удалая компания – четверо парней и две красавицы – с хохотом, бокалами и сигаретами. Чтоб выйти со двора на проспект, пришлось бы пройти прямо сквозь них.
Не хотелось.
Снова хлопнула дверь, и к жизнерадостной шестёрке присоединилась пара… только совсем не весёлая. Высокая холеная блондинка была разъярена, как бешеная пума – зубы в оскале, когти, то бишь - пальцы – в кулачок. Худой, коротко стриженый мужик, выскочивший следом, попробовал её обнять – и тут же получил в глаз! Не по-женски так, по-взрослому.
- Лида! Лидка… да подожди…
- Пошёл на хрен! Урод!!! Кто тебе – Лидка? Я?! Всё! Кончилась Лидка! Лидия Васильевна!
- Да погоди…
- Закрой рот! Ты – кто? Охранник? Вот и охраняй! Гришуня…
Остальная компания не проявляла ни удивления, ни беспокойства. Даже посмеивались. Видимо, не происходило ничего нового, нештатного.
- Да я же… ну, ничего такого, просто… - слова цеплялись друг за друга, и стало ясно, что хлопец прилично «вдетый».
- Ещё раз – пошёл вон! Ко мне – только по работе! И уборщиц чтоб построил – не только в помещении, но и во дворе - вон, бычки перед входом, мусор… скоро шприцы валяться будут! Бомжи всякие шляются!
Лавка Сидоровича стояла от них метрах в пятнадцати, в неосвещённой зоне, поэтому, когда разъярённая фурия чётко и уверенно направилась к нему, он от удивления даже не попытался встать.
- Так. И что тебе тут надо? А? Чего здесь сидишь? Пьёшь? Колешься? – она остановилась пред ним в двух метрах, руки – в боки… ну - классическая базарная баба!
- Да я тут… это… я – уже!
Подтянулись новые актёры – облаянный Гришуня, молодой бычок с наглой ухмылкой и нетвёрдо стоящая на ногах барышня.
- Всё! Всё-всё, я иду…
Но Гришуня ухватил за ворот, вздёрнул наверх, к себе, и захрипел в лицо:
- Ты – чё? А? Я тебя, мля, по-русски спрашиваю – ты чё?!
Он неловко развернул бомжа спиной к выходу, и, в общем-то, несильно, ударил открытой ладонью в подбородок.
Конечно! Конечно, Сидоровича били и раньше – за восемь-то лет бомжевания! Правда, везло – били не сильно. Так что ничего экстраординарного. Но сегодня, та самая падлюка-жизнь, о которой он размышлял час назад, устроила сюрприз. Новогодний.
Падая между барышней и Белой Ведьмой, он крайне неудачно взмахнул руками, отчего крайне удачно залепил блонде по носу тыльной стороной кисти.
- Сука-а-а! – завизжала та, хватаясь за мордашку.
- Падла! – Гришуня бросился в атаку.
- А-а-а-а-а!!! – на одно ноте завопила барышня.
- Х-х-э-э-к… - выдохнул улыбчивый, попадая носком по рёбрам.
Завертелось. Мат, вопли, топот бегущих – разнимать.
Забьют – мелькнуло у Сидоровича, - затопчут. Он сжался в комок и закрыл руками затылок. Учёный…
И вдруг… вопли и рёв, аккомпанировавшие экзекуции, возросли на порядок, а бить – перестали.
Он с трудом приподнял окровавленную голову и разлепил один глаз.
Пёс чёрным дьяволом метался в гуще человеческих тел. Молча. Люто.
Кричали только люди.
Улыбчивый, зажав руками правое бедро, пытался выползти из круговерти. Ведьма вставала с колен – рукав блузки оторван, локоть и кисть в крови. Свежий народ бежал к спасительным дверям фирмы. Гришуня…
Штамп, конечно, заезженный, но – правда, правда… Как в замедленной съёмке, Сидорович видел: пёс рвёт левое плечо, а правая гришунина рука тащит из куртки пистолет, приставляет его к большой, кудлатой голове…
Человек-бомж отрубился.
***
Сначала он не понял… в глазах какая-то пелена, белая. Потом дошло: снег. Пока он, значит, валялся тут… ну да, конечно - Новый же Год!
Снег продолжал падать. Не то, что б – сказочный, мягко-разлапистый, но… светло от него стало, светло.
Поднимался сложно. Болело всё – рёбра, голова… провёл рукой по лицу - кровь.
Двор был пуст. Где-то вяло хлопали петарды. «Фирменные» окна не светятся, музыка не играет. Сбежали, надо понимать. Так и то сказать – часа четыре, наверно. Утро.
Он подошёл к Псу. Холодный уже, холодный… окоченел. Попробовал поднять, отнести в дальний угол двора, за мусорные баки – не смог. То ли прихватило ледком, то ли просто - тяжёлый, не поднять.
Постоял.
Помолчал.
И двинулся к выходу, прижимая руку к левому боку, морщась и прихрамывая.
На вокзал, наверное…
Валентин Иванов, Новосибирск
Серёга – танкист
На этот раз мы целенаправленно приехали на ночную рыбалку на Озеро Койотов в Калифорнии. Я привёз Толяныча, поскольку его машина была такой «доходягой», что в горы ехать на ней было слишком рискованно. Вовка привёз Меира – гостя из Израиля, толстого и рыхлого молодого парня, а последним приехал Серёга-таксист, которого все звали «танкистом», поскольку в афганской войне он командовал танковой ротой. Я, как бывший моряк рыболовецкого флота, ловить «кильку» на удочку считал занятием неподобающим, поскольку на наших «рыбалках» мы поднимали рыбку тоннами, и фотографий с самой крупной пойманной рыбой никто не делал. А ездил я на рыбалки, в основном, чтобы пообщаться с народом, послушать истории под выпивку с закуской и гитарные переборы. Иными словами, на рыбалках я изучал жизнь и самую интересную её компоненту – людей.
Начинало смеркаться, поэтому рыбачки наши скоренько размотали удочки, вбили в галечный берег озера подставки, наживили крючки, забросили подальше в озеро, вставили удочки в подставки и навесили колокольчики. Только теперь начиналось самое для меня интересное. Все работали споро, только у Меира леска запуталась. Он разложил удочку на бережке и стал распутывать петли лески. Когда закончил свою работу, отступил шаг назад и страшно заорал – наступил на крючок и запрыгал на одной ноге. Вовка усадил его, стал помогать вытаскивать крючок из пятки, а Толяныч назидательно сказал:
-Ты – еврей, вам положено терпеть – судьба такая особая. Нам, русским положено пить и песни орать, цыганам – воровать, а евреям – страдать и терпеть.
Меир не стал возражать на эти сентенции. Поскольку был не только рыхлым, но и добродушным. Свои удочки он забросил в озеро последним. На этом собственно рыбацкую часть моей истории я заканчиваю. Добавлю только, что с рыбой нам катастрофически не повезло. То ли ветер дул не тот, то ли наживка была неподходящей – мне сказать трудно, но за всю ночь поймали только одну рыбу, и поймал её именно Меир. Он вытащил с радостным криком совершенно огромного карпа. Продемонстрировав гордо свою добычу, он насадил её на кукан, наживил крючок и забросил снова. Мы занялись костерком, расправили вокруг него подстилки и спальники, разложили на столике хрустящие малосольные огурчики, маринованые помидорчики с чесноком, разлили по стаканам «столичную» и занялись привычными рабыцкими делами. Только Меир молча сидел около своей удочки, ловя своё еврейское счастье, жевал какой-то бутерброд и на наши призывы не откликался.
Толяныч достал свою двенадцатиструнку и начал с коронной «Во хмелю слегка...», что было вполне справедливо, потому что мы все ещё были «слегка». У Серёги коронные были две песни – «меня сегодня Муза посетила...» и «Про собачку Тяпу». Потом Вовка пел «Он капитан, и родина его – Марсель...». Правильнее сказать, он не пел её, а орал, потому что эту песню по правилам нужно именно орать, причём не раньше. чем примешь два стакана – иначе всю экспрессию этой песни правильно не выразишь.
Серёга по прежней армейской привычке пил крупными порциями и быстро надирался до полного остекленения. Мы все знали это по бардовским слётам. Но на этот раз пошла интересная тема, он так увлёкся, что проговорил часа три с небольшими алкогольными паузами. А началось всё с того, что я спросил:
-Как ты здесь оказался, Сережа?
Он слегка призадумался, как бы решая, с какого именно момента следует начинать свой рассказ. Вот этот рассказ, как я его тогда запомнил.
Рос я обыкновенным московским пацаном. Учился в школе ровно, но – как бы сказать – без особого энтузиазма. Я больше спорт любил. Начинал с плавания. Два раза в неделю посещал секцию в Центральном бассейне. Дыхалку правильно поставил, через пару лет уже стал перворазрядником. Потом пошли коньки здесь я уже выполнил норматив кандидата в мастера. Мы в одной секции начинали с Танькой, она потом олимпийской чемпионкой стала, а я начал пробовать совсем новые виды: летом – водные лыжи, а зимой бобслей. Так вот школу закончил, поступил в институт. АСУ тогда модные были, вот этому меня и стали учить. Только сначала нас отправили в колхоз, на картошку. Там было весело – ребята и девчата молодые, танцы-шманцы-обниманцы. Я отвечал за обустройство быта, размещение людей, организацию питания и отдыха. Занимался этим с огоньком, поэтому меня оставили на вторую смену.
Но всё хорошее кончается. Возвращаемся в институт, начинаются лекции, семинары всякие, зачёты-экзамены – мутота, одним словом. На следующий год я сам попросился в стройотряд, там уже был командиром. Так вот незаметно пять лет пролетело, получил диплом. С этим особых проблем не было, потому что я постоянно по соревнованиям мотался – честь института защищал на областных и зональных соревнованиях, поэтому зачёты мне заранее ставили, поскольку некогда мне их было сдавать, нужно на следующие соревнования ехать.
Распределили меня в Институт автоматизации промышленного производства. Пришёл в лабораторию, там одни очкарики. Кто-то язык Кобол изучает, кто-то графики нудные чертит, а кто-то уже кандидатские экзамены сдаёт. Скукостища! Понял я, что наука – не для меня. Можно, конечно, какое-то время дурака валять, да уж больно зарплата скучная. Думал я, думал, а тут военкомат вызывает: «Не изволите ли долг Родине отдать?». Посмотрел подполковник мои документы, а в них только и положительного, что неоднократный чемпион области по пяти видам спорта. Оглядел мою фигуру и говорит:
-Может, армия, Сергей Николаевич, и есть самое правильное место для такого молодца?
В общем, уговорил он меня, и я поступил в танковое училище. Здесь ситуация была немного поживее, чем в институте. Армия в целом мне понравилась, выпустили лейтенантом, а тут как раз Афган подоспел. Приказы не обсуждают, и вот я уже в новеньком танке, лязгая гусеницами, качу по горам совсем не нашенским. Были и потери. Через полгода назначили меня командиром роты. Про Афган рассказывать не стану, всё равно вы этого не поймёте. Только пришлось мне из горящего танка вылезать. Ничего особенно трагического, но вот ожоги на ногах и на ладонях остались. Дембельнули, значит, меня по такому случаю. Легко, получается, отделался.
Вернулся в Москву, подлечился в госпитале, встал вопрос, чем заниматься дальше. Учёного из меня не получилось, военная специальность не кормит. Не в трактористы же мне идти. Вот тут афганское братство пригодилось, у нас своих не сдают. Ввязался в бизнес. Чем мы только не торговали: лес, стройматериалы, строительные подряды. Раскрутился помаленьку, сам стал хозяином фирмы. Тут ведь главное – нужно уметь делиться с компаньонами и научиться давать в лапу нужным чиновникам. Насчёт наездов чеченцев или своих бандюков сопливых пока бог миловал, да и ребята-афганцы помогали. Всё шло путём, страну продавали оптом и в розницу. Укоренялись в бизнесе, укрупнялись, обороты росли.
Только одну главную ошибку допустил, просмотрел момент. У всякого бизнеса есть свой масштаб. Скажем, фирма с оборотом в миллион зелёных – это первый этаж, 10 миллионов – это уже второй, и так далее. Для каждого этажа своего класса «стригуны», поэтому, переходя на следующий этаж нужно обязательно менять уровень службы безопасности и уровень финансового директора, чтобы всё соответствовало твоему этажу. Я же как-то расслабился. Деньги, как алкоголь, усыпляют бдительность. Шутка сказать, я на Рублёвке был единственным, у кого был частный дельфинарий. Выпендривался я, а ведь именно по таким штучкам «стригуны» и вычисляют, кого пора стричь.
Подсылают мне клиента. Тот говорит: «Есть 20 вагонов товара, по сказочно низким ценам. Выхожу из бизнеса, поэтому продать нужно срочно, вот я и демпингую. Только всё нужно провернуть за две недели». Деньги немалые, но и товар того стоит. Достанешь быстро деньги, за месяц их утроишь. Однако, срочные деньги – это всегда высокий процент кредита. Достать-то не проблема, вопрос только в проценте. А обычный процент в те лихие времена был 100-150% годовых. Срочный кредит, это уже 200% и выше.
-Была-не была, - думаю, - я же не собираюсь год отдавать. Я товар за месяц реализую без проблем.
В общем, взял я кредит, сроком на 3 месяца. Была бы у меня служба финансовой разведки, она бы сразу вычислила, что этот мой клиент и банк одному хозяину принадлежат. А потом началось самое интересное. Кредит уже взят, время тикает, а состав где-то задержан на таможне. В общем, дальше вы и сами догадались. Проходит три месяца, товара у меня нет, зато являются вежливые такие мальчики в галстуках и начинают совать под нос бумаги, по которым я должен погасить к этому моменту кредит. Я говорю: «Даёте ещё месяц отстрочки – всё верну», а они мне: «Можно, конечно и месяц, но Вы, уважаемый, создаёте нам форс-мажорные обстоятельства, поэтому процент теперь удваивается». Я уже начал продавать кое-что, но нужной суммы набрать не смог.
Теперь уже являются другие фигуры. Шеи у них нет совсем, голова переходит прямо в плечи. И говорят мне эти братки фразы совсем из другого словаря:
-Мужик, ты понял, что поставлен на счётчик? Теперь за каждый день тебе тикает по миллиону.
-Да вы обалдели, ребята. Где это вы такие цены взяли, чтобы по миллиону рублей в день?
-Ты, козёл, ничего не понял. Мы в рублях никогда не работали. Это в баксах, милый.
Я говорю партнёру, чтобы ликвидировал наш бизнес, как можно скорей, а сам залёг на дно. Только вот недооценил я этих ребят. Вышел ночью подышать свежим воздухом, меня тут же трое упаковали и засунули в машину, напялив на голову мешок. Впрочем, не пыльный, чтоб я не чихал зря. Привезли в милую такую берёзовую рощицу. Птички не чирикают, потому как ночь, но запахи волшебные. Посветили они фонариками, залепили мне рот скотчем, растянули на верёвочках между двумя берёзами и вынули из багажника бейсбольные биты.
Очнулся я в Склифе. Весь как есть в гипсе. Хирург сказал, что таз пришлось склеивать из двадцати кусочков. Вспомнил я пророческие слова Высоцкого: «И лежу я на спине весь загипсованный. Каждый член у мине расфасованный...». Но петь не хочется, потому что наркоз отходит, а слёзы, наоборот, приходят. И кажется мне, что ни одной целой косточки не осталось во всём моём грешном организме. А через два дня снова делегация. На этот раз опять новые дяди, чтобы не светиться зря одним и тем же. Дяди эти говорят короткими словами, потому что длинные мне в таком состоянии не уразуметь:
-Эх, Серёга-Серёга. Мы ведь к тебе со всей душой. Трижды предупреждали, а ты всё никак не хочешь понимать. Не надо было бегать. Да теперь ты долго еще бегать не сможешь. Потому последний срок тебе – неделя. Отдашь нам свой бизнес, и мы в расчёте. Да и тебе никакие деньги не нужно будет искать, суетиться. Вишь, как всё просто.
Я только глазами помигал, мол, согласен, всё отдам. Сразу после ухода, позвонил по мобиле брату:
-Машину под окно. Срочно.
Как я в гипсе через окно слез со второго этажа, обнимая обеими руками водосточную трубу, этого я и сам не смогу объяснить. Но как-то слез и упал на рученьки брата, который с каменным стуком положил меня на пол своего мини-вэна. Долго ли, коротко ехали, сказать не могу, потому что просто лежал и бредил. Брат меня напоит чаем из термоса, вколет омнопончика и дальше едем.
Окончательно очухался через три дня. Лежу в какой-то крестьянской избе на деревянной кровати. Стены закопчёные, в центре комнаты дубовый стол, лавки вокруг, рукомойник, занавесочки на окнах. Но печка весело горит, дровишки потрескивают, тепло разливается по избе. Рядом брат сидит. Сварил мне каши гречневой, залил молоком:
-Сам сможешь поесть, или с ложки покормить?
-Сам. Надо заново учиться всему.
Пожил он у меня два дня, понаблюдал, как я начинаю понемногу себя обслуживать и говорит:
-Обстановка такая. Отдельный хутор. Домик сторговал у старика недорого, печку поправил – жить можно. Слева лес лепролазный, буреломы; справа поле голое – далеко всё видать. Оружие на первый случай прихватил – в чулане. Продуктов у тебя на 2 недели. Я буду здесь через неделю. Нужно дом продать, документы новые выправить. Договоримся о сигналах. Я приезжаю со стороны поля. Мою машину ты знаешь, я два раза мигну фарами – значит свой. Если нет – беги в лес.
Неделю я прожил спокойно, только ночами вслушивался в звуки, но ничего подозрительного не услышал. Однажды устром вдалеке заворчал мотор. Я выглянул в окно. На дороге стоял чёрный «Джип-Чероки», а у брата был красный «Круизер».
-Нашли, гады, - подумал я, - ну что ж, последний бой – он трудный самый...
За эту неделю я постепенно срез;л ножом гипс, и подвижность моя с каждым днём увеличивалась, хотя и не настолько быстро, чтобы бегать по лесу. За сараем был насыпан земляной вал, поросший травой – отличный бруствер, и не так светится, как окна дома, куда у правильных воинов прежде всего будет прикован взгляд. Я вытащил из чулана «калаш», три рожка, гранату для подствольника, две «лимонки», «макар». Разложил всё своё оружие аккуратно, чтобы было под рукой и приготовился к бою. Знаю уже вашу хватку, бульдоги. Хрен теперь возьмёте живым капитана Терпенёва! Передёрнул затвор автомата.
В это время от машины отделилась фигура человека, который махал беспорядочно руками и орал:
-Серёга, не стреляй! Это я.
Стёр рукавом со лба выступивший холодный пот: чуть брата не положил.
-Ты что, Колян, сдурел? Где твои сигналы фарами?
-Прости, забыл впопыхах.
-А машина чья?
-Машину сменил для маскировки. Мою они уже хорошо знают.
Брат вернулся к машине, подогнал к дому. В дом вошёл с приличных размеров рюкзаком за плечами. Сбросил рюкзак, выташил из кармашка документы:
-Меняем базу. Немедленно. На сборы полчаса.
-Куда теперь? Неужто в Тверь? – скаламбурил я.
-Нет, брат. Тебе нужно не город менять и даже не страну, а континент. Если ближе, то найдут. Достанут из-под земли.
-Не паникуй, братан!
Брат молча выложил на стол «Вечернюю Москву». Я пролистал. На последней странице бросился в глаза заголовок «Смерть бизнесмена». Читаю: «Известный московский бизнесмен Сергей Терпенёв застрелен вчера неизвестными на пороге своего дома...». Брат прокомментировал:
-Квартиру твою я продал через сутки, как вернулся от тебя в Москву. Продал за полцены каким-то армянам, потому что срочно надо было. Адрес твой браткам давно был известен. Пришли двое, позвонили. Когда им открыли дверь, расстреляли в упор новых хозяев прямо на пороге, тут же смылись. Такие вот дела. Конечно. через несколько дней могут сообразить, что убили не того. Эти репортёры из желания побыстрее выдать материал сами ничего толком не сообразили, поэтому у нас и появились эти несколько дней, чтобы унести ноги. Но через 3-4 дня будет уже поздно. Я взял тебе круизную путёвку в первой попавшейся турфирме, билет, за день оформил визу за очень неслабые деньги. В рюкзаке палатка, одежда. Всё самое необходимое. На руки 10 тысяч баксов. Это всё.
-Но это же мало. Что такое 10 тысяч? 2-3 месяца продержаться.
-Больше вывозить нельзя по правилам. Прятать же – слишком риск велик завалить всё разом. Тут, брат, штрафом не отделаешься.
Мне много времени не потребовалось. Срезал остатки гипса. Брат вколол омнопон, и я со слезами тащил из ягодиц оставшиеся нитки швов.
До Шереметьево домчались мигом. Напряг был, конечно, на паспортном контроле: а ну как братки оформили меня в розыск? Но всё обошлось. Расслабился только когда колёса оторвались от полосы. Попросил у стюардессы водочки. Спросил:
-Куда летим, сестричка?
Стюардесса удивлённо посмотрела меня:
-Мы в Сан Франциско, а Вам куда?
-Тогда и мне в Сан Франциско. Куда же я без Вас?
Билеты я, конечно, смотрел, но ни черта там не понял, а брат сказать не успел. Как же я там жить буду, если мой английский включает только «Хелло» и «Гуд бай»? Впрочем, не ссы, танкист – прорвёмся. Там, поди, русские тоже есть. Они теперь везде есть. Как-нибудь разберёмся.
Кормили сносно, даже вино давали к обеду, хотя и смешными порциями. Я прикупал на свои, поэтому долетел, не заметив как. Самолёт прокатил по полосе, свернул на стоянку и ещё через 10 минут я выходил из аэровокзала. Сел в автобус. Мне всё равно было куда ехать. На входе спросил негра-водителя:
-Сколько?
Он показал пятерню, я сунул ему 5 долларов. Взаимопонимание налаживалось. День уже катился к вечеру, я с любопытством вглядывался в окружающий меня шумный и незнакомый мир. Когда проехали какой-то мост, я увидел под мостом ряды палаток, сорвался с места и заорал:
-Сто-ой!
Шофёр притормозил. Это логично. Негры должны знать русский язык, особенно если шофёры. А я их собачий язык потом как-нибудь выучу. Слез я с автобуса со своим рюкзаком и захромал к палаточному городку. Там всё как у нас: парни девок тискают, пьют их горл;, травку покуривают и песни орут. Если в слова не вслушиваться, и не поймёшь, что ты в Америке.
Выбрал место, начал устанавливать палатку. Подходит какой-то щупленький паренёк, начинает лопотать быстро-быстро. Понимаю так, что он предлагает помочь мне с палаткой. Сунул ему клинья. Вдвоём мы быстро справились. Сам-то я ещё не очень разворотлив, кости болят. Потом присели, я достал бутылку «Смирновской», отхлебнул добрый глоток, протянул парнишке:
-Будем знакомы, Серж.
-Джим.
Чувствую, понимает. Потом мы пили ещё, он протянул мне сигаретку. С каждым глотком и с каждой затяжкой я чувствовал, что понимать мне его становится всё легче и легче. Когда мы освоились, я говорю Джиму:
-Русские где?
Он куда-то убежал, вернулся с картой, ткнул пальцем:
-Рашн Хилл.
-Мы где?
Он ткнул пальцем в другое место. Я достал шариковую ручку и потянул карту к себе:
-Дай!
Он показал пятерню. Я дал ему 5 баксов. Потом узнал, что карта стоит доллар. Сообразительные черти. Капитализм, одним словом. Но я не в обиде. Обвёл шариком место, где мы находились и провёл жирную стрелку в то место, куда Джим указал в качестве места обитания русских.
Часам к трём все понемногу угомонились. Я спал до полудня. Мне теперь не нужно было торопиться на работу, потому что работы никакой у меня не было, и непонятно было, когда она появится. Проснувшись окончательно, подошёл к костру, вскипятил себе чайку. Какой-то китаец копошился у своей машины, засовывая сумку в багажник. Я подошёл к нему и протянул свою карту:
-Подвези, друг.
Он показал пятерню. Я стал понимать, что меньше,чем за пять долларов в Америке не удастся даже поссать. Высадил меня китаец прямо посреди бурлящего и гудящего «Вавилона», ткнул пальцем в табличку на здании:
-Рашн Хилл.
Я вылез из машины, поставил рюкзак на обочину и стал обозревать окрестности. Столько китайцев, как в этом месте, зараз я никогда не видел. Даже на крохотных магазинчиках, которые лепились друг к другу в первых этажах высотных зданий, все вывески были по-китайски. Обманул, косой чёрт!
Через некоторое время я услышал родной российский мат. Два мужика спускались с горки, ругая друг друга почём зря. Я рванул к ним:
-Ну, наконец-то, родные мои. Я тут первый день в Америке, объясните христианину что почём.
Минут десять я рассказывал им, как я здесь очутился, и что хочу пристроиться к своим хоть на первое время, чтобы осмотреться и понять, что делать дальше.
-Значит так, - сказал один из них, Николай, - садись на этот автобус и поезжай до улицы Гири. Там много русских живут. Увидишь высоченный храм. На входе спроси Дайану. Она вообще-то американка, по профессии адвокат. Она всем помогает вновь прибывшим. Дальше сам сообразишь.
Ну, что сказать? В целом, я не пропал. Люди помогли, люди научили. Сначала снимал квартирку на двоих с одним таксистом. Он мне и посоветовал не валять дурака и становиться таксистом, как и он сам. Потому что профессия востребованная, без работы не останешься. Правда, и опасная в Сан Франциско, поскольку клиент разный попадается, в том числе и обкурившийся. И потом, оружие есть у каждого второго. А в район Окленда ночью ездить не стоит. Туда и днём ездить не стоит, а уж ночью и подавно. Потому как порт, и народ там крутой. Каждые сутки один-два трупа, это точняк.
Так постепенно я и выгреб. Потом квартирку купил, женился на русской. Сейчас свой домик на природе есть в районе Шасты. Там неплохие горы для катания на лыжах. А после катания заходи в гости. Банька у меня замечательная. Попарю, как полагается: хочешь берёзовым веничком поглажу, хочешь – дубовым отдубасю. А то и эвкалиптовым можно.
P.S. В последний раз я видел Серегу в 2010-м году на бардовском слёте. Он был чисто выбритым, посвежевшим и необычайно деловитым. Он всё суетился, развешивая баннеры и устанавливая микрофоны на площадке. От других я узнал, что он не просто вылечился от запоев, но и сам организовал курсы для лечения алкоголиков. Не пьёт ни капли. Может, это и хорошо, спорить не буду, только показался он мне похожим на перетянутую струну гитары, готовую в любой момент лопнуть. Боюсь, разговора по душам с ним теперь уже не получится.
Академгородок, 13 августа 2013 г.
Борис Поздняков, Новосибирск
Ханыга
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/11973
Проснулся от толчков. Кто-то чувствительно пинал его сапогом под ребра.
- Эй, чиво развалился тута посеред проходу! - кричала пухлая деревенская тетка в цветастом полушалке, стараясь пробиться к освободившейся лавке.
Тесный вокзал, заваленный сотнями тел "ожидающих", был так ярко освещен, что человек, открыв глаза, поневоле тут же зажмуривался. Мозг его, как мельничный жернов, с трудом стал прокручивать картины происходящего. Тупое оцепенение проходило не сразу.
Он подобрал ноги. Потом, цепляясь за ножки скамейки, с трудом сел. Газета, с вечера заботливо разостланная на полу и служившая ему вместо простыни, истерлась и изорвалась. Клочья ее теперь висели на его изжеванном пальто, застряли в волосах и на давно небритом лице, точно грязный весенний снег в чаще бора.
- Ну, что уселся, дай дорогу! - продолжала выступать цветастая тетка, хотя путь до скамейки был уже свободен. И тогда он, сколько мог, отодвинулся к стене, пропуская "законную пассажирку" с кучей сумок, узлов и разнокалиберных чад. А та, не успокаиваясь, продолжала ворчать: - Валяются тут всякие ханыги, куда милиция смотрит!
За окнами уже серел рассвет. Из открытой двери вокзала потянуло пронизывающим сквозняком. Народ вдруг зашевелился, устремляясь к выходу на перрон: показался едва ли не единственный проходивший здесь поезд.
Человек тоже встал, подобрал свою рваную шапку, едва не упав снова на пол, и, шатаясь, побрел к выходу в город. Шедшие навстречу ему граждане с портфелями и сумками в руках шарахались в стороны, едва завидев его длинный, точно кавалерийская шинель, "макинтош" с помойки, с большими сальными пятнами на груди, отчего одежка больше смахивала на географическую карту. Иные граждане даже оглядывались вслед.
Он вышел на широкое вокзальное крыльцо, остановился и вдохнул в себя, сколько мог, чистого весеннего воздуху так, что заныло где-то в груди.
Перед зданием вокзала расстилалась горбатая и как-то безобразно застроенная площадь - хаос всякого рода будок: сапожных, газетных, "комковых". Ни людей, ни машин. Сбоку за бетонной стеной торчали кусты, черные и голые, точно задранные кверху метлы. Впереди на карнизе магазина зудела раздраженно наполовину сгоревшая неоновая вывеска. Из оставшихся букв можно было прочесть неприличное слово.
Идти ему было некуда.
"Покурить бы", - с робкой надеждой подумал он и пошарил рукой в кармане, отлично зная наперед, что ничего там не отыщет. Но... но, может быть... Пальцы нащупывали хлебные и табачные крошки, ржавый болт, зачем-то подобранный им вчера по дороге, пуговицу от пиджака, проданного пару дней назад за мелочишку. Ни сигарет, ни денег, конечно же, не было вовсе. И ему стало невыносимо скучно. Чуда не произошло. И секундная радость от свежести мартовского утра в этом идиотском, Богом забытом городишке исчезла, как розовое облачко на востоке, откуда из-за ребристых шиферных крыш выползало красное, точно опухоль, плохо согревающее солнце.
Он поплотнее запахнул свою "шинельку" и поплелся в направлении центра города вдоль замерзшей за ночь рубчатой автомобильной колеи - без цели и безо всякой надежды на что-то.
Впрочем, цель у него, конечно, была. Цель, о которой знала последняя собака в этом чертовом городишке: ему нужно было срочно опохмелиться. И эта сверхзадача, как многопудовый камень, отягчала его мозг. Мысли рвались, как гнилые нитки. Сквозь трансформаторный гул в голове он пытался связать их, построить в логический порядок.
"Чтобы достать бутылку, нужны деньги. Где взять деньги? Как добыть деньги, чтобы купить бутылку?" - бормотал он себе под нос.
Путь честного заработка исключался полностью; не было у него уже давно ни сил, ни желания работать, иметь заработок. Да и смешно было б думать, чтобы кто-то его сейчас взял на настоящую работу! Какое! Даже тут, в этом городишке безработных, толпящихся у "конторы" - дома, где, судя по табличкам, торчало все местное начальство, - ежедневно выстраивалось до сотни! Он видел. Вчера даже пытался заговаривать с кем-то из "хвоста" очереди. Отвечали, что берут на работу совсем мало. Трудные времена! А ему так и вовсе не светит - шел бы он лучше на свалку! Добывал бы там полезные ископаемые!
Но свалка - далеко. До нее, пожалуй, и не дотянуть. Снимать же белье, с вечера отставленное сохнуть на веревке какой-то глупой хозяйкой, было противно, тащить курево с лотка у подслеповатой старухи - очень противно! Ну не мог побороть он этой брезгливости во все те пять месяцев, что "бомжил" после выхода из "зоны". Почему такое было - он и сам не понимал. Ведь выбирать-то не приходилось! И когда срывалась очередная "операция" по его собственной вине, он с досады грязно ругался тем гнусным матом, с которым познакомился в последний год своей биографии. При этом он справедливо считал, что с тем "дворянским" воспитанием, которое приобрел когда-то благодаря интеллигентным родителям, уж точно окочурится в ближайшие дни!
Иногда ему казалось, что этот тошнотворный рефлекс "благородства" пройдет, если он возьмется за действительно настоящее дело. "Крупняк", по мнению его, совершеннейшего дилетанта, знавшего о кражах только из красивых детективов, должен был увлечь его, затянуть своей перспективой.
И потом - на больший период отступила бы нужда в добыче спиртного, вечно, как дамоклов меч, висевшая над его головой. Вот только в смысле квалификации - он сплошной младенец. Но днем раньше, по счастью, удалось столковаться с одним "жлобом" - рецидивистом, который "волок" в таких делах значительно больше его. Решили они будущей ночью "брать" один магазинчик на окраине. Да, это будет настоящее дело! А потом - море разливное любого пойла!
Человек остановился и проглотил слюну. Однако тут же вспомнил, что до ночи еще много пустых часов. Воображение явно сыграло с ним злую шутку. Ждать и терпеть до ночи просто не было сил. Значит, оставалось последнее: клянчить мелочишку у прохожих, а потом купить флакон дешевого одеколона в "комке", развести водой и "хлопнуть" его сразу - по полстакана на разливе с корешами (которые к тому времени обязательно объявятся). Но и этого он не умел делать, не зная особых приемов честной и древней профессии - нищенства! Не разбирался он и в психологии "жертвователей". В результате чаще получал по морде, чем в протянутую ладонь, так и не поняв, что нищета должна быть жалкой, но не нахальной. А он то и дело сморкался, канючил, приставал к людям, но не вызывал к себе ни жалости, ни сострадания.
Но в настоящее время ничего другого ему не приходило в голову. Скоро - час пик, люди пойдут на работу. У людей есть деньги. Они поделятся с ним. Он будет говорить: "Господа! Я из заключения. Не соблаговолите ли вы (мать вашу!) одолжить мне несколько копеек на хлеб - дети голодные".
И тогда они дадут ему то, что нужно! Всего-то рублей десять! В свое время он и за деньги не считал такую сумму. В свое время...
Утоптанная колея уходила круто вправо. Человек, не сворачивая, двигался в прежнем направлении, ориентируясь на покривившийся шпиль деревянной башни, воздвигнутой в древние дореволюционные времена местным чудаковатым архитектором на доме, в котором сейчас располагался центральный гастроном. Его тянуло автоматически туда, где в изобилии имелся столь необходимый ему "эликсир жизни", совершенно недоступный по нынешнему его состоянию. Пронизывающий ветер пахнул навстречу. Тогда он свернул в какой-то тесный переулок. Там, за гастрономом, неожиданно обнаружился большой заколоченный овощной киоск. Здесь, пожалуй, можно было переждать раннее утро. Отодрав лист фанеры, он пролез вовнутрь и забился под прилавок, в угол, устроившись на остатках гнилой капусты вперемешку с заледеневшим снегом и мусором. Было еще слишком рано. Следовало долго, бесконечно долго ждать, пока появятся люди, а потом откроются и торговые заведения.
Наверху погрохатывал лист кровельного железа; в полумраке виднелись штабеля деревянных ящиков, казавшихся снизу высоченными небоскребами.
Глаза слипались. Зарывшись головой в воротник, он задремал.
Ветер через множество щелей и дыр проникал и в эту бутафорскую постройку. От долгого и неловкого лежания ноги его затекли, тело вдруг принялось дрожать крупной дрожью, остановить которую ему никак не удавалось. И тут вдруг стало тепло. "Это солнышко, видать, припекает", - блаженно подумал он сквозь дрему. Но солнце оказалось вдруг вовсе не солнцем, а большим оранжевым крабом (таких он видел во время службы на Тихом океане), который намертво вцепился в него своими лучами-клешнями! Попался! Грудь раздиралась на куски. Невыносимая боль! Человек зашелся в бесконечном, сотрясающем его тело кашле. Минута, другая, третья. Наконец, все это кончилось, и он пришел в себя.
В киоске стало совсем светло. По стенам текли ручейки подтаявшего на крыше снега. На полу оказалась большая лужа. Пора было выходить на добычу. Голова горела. Пошатываясь, мужчина поднялся на ноги, чтобы выйти - навалился плечом на стену - едва державшиеся доски. И вместе с ними вывалился наружу. Сознание вновь покинуло его.
***
Семен Матвеевич был не в духе. Он привык уважать себя и чувствовать, что другие уважают его. Ну и что, что ему далеко за семьдесят? Не маразматик же какой, и ум ясный. В жизни своей он долго и много работал даже в старости, имеет награды. Но вот уже третий месяц, как оставил он последнюю должность и уже окончательно вышел на пенсию. Казалось бы - отдыхай не хочу! Но с первого же дня "свободы" ему стало ясно, что вместе с утратой последней его должности статус его в семье сына, где он жил в последнее время, резко упал. И дело даже не в том, что вместе с потерей зарплаты бюджет семьи теперь имеет дыру в три с лишним тысячи рублей. Просто он теперь оказался не у дел. И пенсии вроде хватает. Но не занят он настоящей общественно признанной работой. А это значит, что каждый в семье может спихивать на него всю домашнюю мелочевку. У него, как у "ничем не занятого", вроде даже появилась вдруг масса обязанностей: ходить по магазинам за продуктами, трясти половики и паласы, гулять с внуками и выгуливать собаку. Даже варить и стряпать, хоть баб - полон дом! Раньше после работы, ссылаясь на усталость, он мог прилечь с газетой на диван, посидеть часок у телека. Теперь же, если б вдруг вечерком ему вздумалось покемарить с газетой под вопли американских ковбоев - понимание в лице невестки он бы нашел едва ли. Как же! Ведь ничем не занимался "старый" весь день! Какой ему отдых?
А эта "незанятость" выматывала больше, чем настоящая работа! И при том не давала ровно никакого удовлетворения! Страдало и мужское самолюбие. Черт возьми! Не бабка же старая он в самом деле, чтобы сутками крутиться дома по хозяйству!
Сегодня с утра Семен Матвеевич натянул хромовые сапоги (он предпочитал эту давно вышедшую из моды обувь) и под предлогом покупки молока для внуков отпросился у невестки в город.
- Вы бы еще лапти обули, отец! - проворчала та недовольно.
Он ничего не ответил. А чем плохи его сапоги? И красиво, и ноге удобно, и тепло. Когда был молод, мог только мечтать о такой роскоши. По тем временам, в пятидесятые, эта обувь на базаре стоила до двух тысяч! Шутка ли! А теперь, когда наконец-то есть у него возможность их иметь, стоит ли обращать внимание на этакую мелочь - моду?
Покупка молока была лишь поводом сбежать из дому. Главное, Семен Матвеевич решил с утра разведать, не найдется ли где работенки, подходящей для пенсионера: роль домашней хозяйки его больше не устраивала. Надежды мало, конечно, но все-таки...
Ему очень повезло. Уже в первой торговой конторе, оглядев его крепкую фигуру, ему предложили поработать месяца два ночным сторожем, охранять какой-то "хозрасчет", покуда там не установят сигнализацию. Хоть и было это у черта на куличках, на самой окраине города, Семену Матвеевичу подходило предложение: спал он теперь мало, воров не боялся, а работа в ночь давала полное право отдыхать дома днем. Заработная плата его не особенно волновала.
На обратном пути, выйдя из магазина и свернув в переулок, он увидел мужчину с длинными волосами, в длинном грязном пальто, без шапки и перчаток, лежащего на снегу возле овощного киоска.
"Вот дурень! - удивленно подумал Семен Матвеевич. - С утра успел нализаться, ханыга! И где они винище это успевают достать?"
Он обошел человека стороной, заглянул из любопытства в лицо. Парень лежал на спине. Бледно-голубые, какие-то выцветшие глаза его словно застекленели и были совершенно неподвижны, точно у мертвого.
"А ведь не пьяный он! - понял вдруг Семен Матвеевич. - Может, припадочный? Нет, тоже не похоже: не дергается и пены у рта нет. Какая-то другая болезнь. Замерзнет ведь, - промелькнуло в голове. - Подобрать бы надо. Но куда я с ним? К себе нельзя: невестка не пустит; а где он проживает, попробуй допытайся! Да, скорее всего, и нет у него никакого жилья - подзаборник!"
Десятки людей проходили мимо раскинувшегося вдоль тротуара человека. Некоторые смотрели в его сторону - и никто не останавливался. Семен Матвеевич тоже прошагал мимо. Авось кто-нибудь другой подберет! И вообще - это дело милиции и скорой помощи...
***
- Санек, а Санек? Чи ты еще жив?
- Где я? - с трудом разжимая вспухшие губы, прошептал больной и повел взглядом вокруг. Он лежал на железной койке, укрытый собственным пальто, в комнате, наподобие паровозного тендера, узкой и грязной. Над ним склонилось одутловатое женское лицо с перебитым носом, которое он точно где-то видел. А-а! Клавка-Хохлушка! Ну конечно, она, старая знакомая! С месяц назад бывал у нее, затесавшись в компанию таких же разжившихся на чем-то бичей, дым тогда стоял здесь коромыслом! Пойло - от товарищества! Стаканы и закусь - от хозяйки. Потоптался он тогда в этой конуре дня три и остался бы на больший срок, хоть и морда у тетки - страшнее атомной войны! Но с позором был изгнан из пристанища более сильным соперником. А жаль: теплый угол зимой - вещь немаловажная для их брата! Да в придачу - теплая баба! Клавка была даже по душе ему чем-то. Вечно пьяная, веселая. Добрая, по доброте своей - частенько битая мужиками, она, тем не менее, никогда не теряла бодрости духа. Даже работать умудрялась где-то, кажется, посудомойщицей в столовой. И деньги у нее бывали, хоть только по нескольку дней в месяц. Конечно, это богатство тут же коллективно пропивалось, а дальнейшее ее существование в промежутке между получками мало чем отличалось от Саниного. Но - комната! До неминуемого суда и выселения Клавка жила пока как богиня!
- Клава!
- Та я ж, Санек. С-пид магазину тебя волочила, аж взмокла уся! Пытала: чи жив, чи вмер уже? Добре, шо жив! Дай подывлюсь, не билы ли где пальцы? Не обморозився ли? А я вже в "скору помочь" звонила, щас приидут, - трещала она без перерыва.
- Спасибо тебе, - признательно сказал Александр и закашлялся, шаря рукой по постели.
Клавка подсунула ему под руку тряпку, а он обтер ею губы. На грязном полотне заалели полосы крови.
- У тебя ж чахотка! Открытая!
- Точно! Долго не протяну! Боишься заразу подцепить?
- Тю, та я таких сотни бачила, когда санитаркою была. И ничого!
Приехал врач и, брезгливо оглянувшись, подсел к Александру на кровать. Беглый осмотр показал, что тому следовало немедленно ложиться в стационар.
- Ну нет, - зло сказал Саня. - Чего я там не видел? Опять резать будете? Сыт по горло! Лучше здесь сдохнуть!
Врач молча пожал плечами и поднялся.
- Предупреждаю, - заявил он, подойдя к двери, - во избежание распространения инфекции вы не должны контактировать со здоровыми людьми!
Мизинцем толкнув дверь, он вышел из комнаты.
- Сволочь! На то, что я скоро подохну, ему наплевать, а вот как бы кто другой палочек не нахватался - это, видите ли, важнее!
Больной опять закашлялся, потом поднялся с кровати и, шатаясь, побрел к столу.
- Да нет же, и на это ему наплевать! Только б не притянули к ответу за то, что не предпринял никаких мер! Он, уж точно, с превеликим удовольствием облил бы меня сейчас хлоркой и закопал бы как собаку в канаве - "во избежание"! А что, Клава, не найдется ли у тебя стопарика?
- Конечно, е! - с радостью отозвалась та. - Тильки тебе не можно! Помрэшь!
- А! - безразлично махнул рукой гость. - Днем раньше, днем позже! Тащи! Потому как без стопаря могу подохнуть прямо сейчас!
Клавка вытянула из-под кровати смятый алюминиевый чайник с нахлобученной вместо крышки консервной банкой и разлила содержимое по посудинам.
- Пей, то тебе вместо ликеру!
От напитка разило одуряющим запахом сивухи пополам с керосином. Даже видавшего виды Саню отшатнуло.
- Чего это ты намешала?
- Та всего помалу: "полинки" чуть, "синенькой - три косточки", цибульни капельки - коктейль.
- Действительно, коктейль! А без политуры нельзя было?
- Я ж процедила! - обиженно протянула та. - Перший раз, що ли?
- Ну да, конечно, - выговорил Саня и проглотил комок, подступивший к горлу. Потом он крякнул, выдохнул из себя воздух и влил в горло "коктейль" (он же "ликер"). Тут точно кто-то срезал его по затылку, Саня упал лицом в изгиб своей левой руки, сжался весь, точно собирался выпрыгнуть из собственной кожи, и сидел так долго, переваривая страшную отраву, мало-помалу расслабляя спину и плечи. Вдруг тело его опять заходило в беззвучном кашле, и он стал похож на старую разболтанную автомашину, у которой двигатель идет вразнос, кузов и крылья хлябают и скрежещут на каждой дорожной кочке. Наконец гость поднял свое вспотевшее лицо с ярко-красным румянцем на щеках и сказал:
- Ну, Клавка, подсунула ты мне ежика! Ну все равно, заправились, теперь и на дело идти можно. Дай только отдохну чуток.
- Яко тако дило? - изумленно воскликнула хозяйка. - Ночь на двори, мороз. Замэрзнешь!
- Надо идти, никуда не денешься! - И он стал натягивать на себя свой долгополый макинтош.
- Ну иди, тильки зараз до мэнэ возвращайся. А ты кушав сегодня?
Саня неопределенно помотал головой.
- Брешешь, ничего не жрав! - Она быстро кинулась к кровати, служившей ей, видимо, по совместительству кухонным шкафом, вынула из-под нее краюху зачерствевшего хлеба и пару луковиц.
- На!
Саня засунул подарок в карман и вышел.
Несмотря на слабость, настроение у него было приподнятое. Сегодня он решится наконец на крупное дело, сегодня "возьмет" он магазин! Ночью там пусто, освещения нет, охраны и сигнализации тоже - он проверял. Правда, на дверях два пудовых замка, но тот напарник-хмырь подсказал другой способ проникновения: через крышу. Очень даже просто, он и сам где-то читал про такое, только потом забыл. Он многое забыл из того, что знал раньше, когда жил как все - со своей семьей. И вовсе не думал, что бутылки ради ему придется лезть в магазин через пробитый потолок!
На улице подморозило. Ветер стих. Тонкие ледяные корочки на лужах хрустели под ногами.
Саня не скоро добрался до места. У обусловленного столба напарника по "делу" не оказалось.
"Видно, упился как свинья! - с досадой подумал новоявленный грабитель. - Ну да черт с ним, и один управлюсь!"
Смеркалось, но нигде уже не было заметно ни души. Жители, как клопы, давно попрятались в свои щели.
Магазин находился в некотором отдалении от множества частных домишек, у пустыря, где рядом закладывался фундамент какого-то здания. Теперь по городу много таких недостроенных развалин стоит. Задней стеной он примыкал к массивной металлической ограде школы. Каменная трехэтажная коробка ее сиротливо возвышалась над однообразной местностью. Между стеною магазина и школьной оградой оказался завал из мусора, тары, ящиков и еще какого-то барахла, плохо различимого в темноте.
"Даже удивительно, почему раньше этот магазинчик не грабанули? - думал Александр. - А может, и лазил уже кто, откуда мне знать?"
Саня добыл из тайника кусок толстой витой арматуры, которую заблаговременно отыскал на стройке. И полез по ящикам на крышу. Поднявшись, он отдышался: подъем для него оказался совсем не из легких.
При свете луны трудно было различить что-либо. Но грабитель твердо был уверен в удаче: постройка старая, еще времен целинной эпохи - камышит да тес, теперь уже почти сгнивший. Ближе к дымовой трубе доски неплотно прилегали друг к другу. Стоило их чуть поддеть своим инструментом, как они с громким скрипом отскочили. Саня замер. Но ничего не случилось, никто не объявился на звук. Тогда он с большим проворством стал расширять дыру в крыше, даже увлекся работой, и не сразу до него дошел сиплый старческий голос: "Стой, стой, чертяка! А ну прекрати, мать твою растак!"
Поначалу Саня нисколько не испугался: он просто удивился, услышав крик, и, обернувшись, заметил фигуру человека, стоявшего у ограды и размахивающего руками. Но тут стало наползать чувство страха. Кто это? Милиция? Что делать? Прыгать? Еще неизвестно, удачно ли приземлишься! И далеко ли убежишь, когда ноги ослабели и через каждые два шага мучит выматывающий душу кашель? Кто он, этот тип? Скорее, сторож или прохожий! И есть ли у него оружие? Но вот снова раздался хриплый старческий окрик: "Слазь, тудыт твою, стрелять буду!"
Голос доносился уже ближе к магазину, кричавшего не было видно, старик, вероятно, лез уже по тем же ящикам, что и Саня, так как раздавался треск ломающихся досок.
"Ага, сторож! - сообразил вор. - А телефончика-то у тебя и нету! Ну и ори, ори, хоть заорись! Никто тебя тут не услышит!" Хмыкнув, он перешел на другой скат крыши и встал в тень широкой кирпичной трубы.
Старик, отдуваясь, с руганью влез на крышу и тут только заметил, что грабитель исчез. Это, видимо, его обескуражило, так как он не заметил, чтобы тот спрыгнул с крыши, никакого шума не было слышно. Куда ж делся грабитель?
А Саня стоял за длинной, в его рост трубой, исполненный решимости врезать дурню по башке так, чтобы тот кувырком покатился с пологой крыши магазина. Но делать этого не пришлось. Лихорадочные поиски вора привели к тому, что старик неожиданно оказался с ним рядом, лицом к лицу.
- Ох, - выдохнул дед, отступил на пару шагов, не удержался и, взмахнув руками, стал задом падать вниз на острые пики школьной ограды. Мгновение - и "страж" барахтался, как жук на булавке, на одном из копий этого монументального заграждения. Страшный вопль, перешедший в хрип, раздался над пустырем.
"Ну и дела! - подумал Саня. - Теперь дай Бог ноги!" Да уж, следовало драпать отсюда - и как можно скорее!
Он подошел к противоположному краю крыши, но почему-то раздумал и зашагал обратно. По ящикам он добрался до деда, который скулил на своей железяке, как побитая собака. Значит, был жив. Это было и страшно, и настолько смешно, что Саня расхохотался.
- Ну что, паскуда, сам сел на кол? Заслужил себе кару, лягаш?
- Сними меня Бога ради, мил человек!
- А, так ты еще живой? Видать, плохо накололся?
- Ой, кажись, куда-то в ляжку попало! Когда бы не тулуп - хана бы мне была. А так соскользнуло вниз. Спаси! Не могу сам слезть, шуба мешает.
- Ну нет, сиди, шашлык недожаренный, а мне некогда!
- Не уходи, - взвизгнул старик и, извернувшись, ухватил Саню за плечо. Тот резко сбросил дедову руку и полез вниз.
- Спасите, - загорланил опять потерпевший.
- Замолчи, - прошипел "грабитель", останавливаясь. - А то возьму дрын, шкварну тебя по башке, навеки заткнешься, сука!
Он на секунду задумался, а потом вновь полез наверх.
- Давай сниму, а то ведь подумают, что это я тебя, спинжака, сюда повесил!
Саня помог старику высвободиться. На его счастье, поранился он, видать, не сильно, но крови оказалось много. Трудно было разобраться в темноте, что к чему, возможно, поврежденной оказалась какая-то артерия на ноге.
- Все, погань, тебе действительно хана. Из тебя хлещет, как из унитазного бачка!
Старик опять заохал, запричитал с подвыванием и, опираясь на гнущегося, как соломина, Саню, стал спускаться с груды ящиков.
- Что ж мне делать-то? Подскажи, дорогуша. Хоть ты и вор, но ведь должна же и у тебя быть совесть!
- Перевязать надо.
- Чем?
- Ты это: на фронте не был? Сейчас...
И Саня, распахнувшись, стал прямо на себе раздирать на лоскуты свою одну-единственную трикотажную рубашку.
- Я-то был на фронте, - обидчиво просипел раненый, привалившись тут же на разбитых досках. - Воевал, три ранения имею, пять орденов. А вот тебя, молокососа засратого, в то время мамка с папкой твои еще и делать не думали! Нарожали мы вас на свою шею, спокою от шпаны нету! Куда ты, дурак, рвешь свое мочало? Возьми мою...
На старике оказалась бязевая нижняя рубашка, которую не так-то просто было порвать слабыми Саниными пальцами. С помощью железки он кое-как отодрал два лоскута. Одним как жгутом стянул старику бедро у паха, а другим перевязал рану прямо поверх брюк.
- Теперь, дед, тебя надо в больницу, а то ты концы отдашь: мне же совсем не светит вышку за тебя получать!
- Куда там! До ближайшей больницы километра три! И телефона поблизости нема.
- Я тебя потащу!
- Как?
- А вот посажу в этот ящик и поволоку!
Старик с сомнением посмотрел на высокий фанерный ящик из-под папирос, стоявший рядом.
- Не выдюжишь. Хил ты больно. И снег почти сошел, вон, гляди, земля голая - как ты по ней меня протянешь?
- Попробуем!
Упаковав своего недавнего недруга в папиросную тару, Саня стал толкать ящик по направлению к огням, видневшимся невдалеке. Несколько метров по льдистой дорожке тот бежал весело, точно детские санки, но очень скоро врезался в оголенное пространство черной, вышедшей из-под снега земли. И встал как вкопанный.
- Ну, что я говорил? Сели намертво! - запричитал старик.
- Ничего, дед. Ты только в ящике этом в ящик не сыграй!
И Саня трясущейся рукой вытер мелкий пот со лба.
- Сейчас пошукаю народ, помогут.
Он поплелся налегке к крайнему дому с низким палисадником, пред которым горбилось несколько чахлых кленов. Окна были прикрыты ставнями, однако в щели проникал свет: хозяева не спали.
- Откройте, граждане! - Саня постучал в ставень. - Тут раненый, надо помочь!
Свет в доме тотчас погас. Чувствовалось, что кто-то смотрит сквозь щель между ставнями.
- Помогите, товарищи!
Но в доме молчали. Так прошло несколько минут.
"Вот же гады! - изумился Саня. - Хрен пальцем шевельнут - осторожные! Тут ловить нечего. Надо попытаться в другом месте".
Он подошел к высокому белому дому с резными наличниками и деревянным кружевом по карнизу. На воротах оказалась даже кнопка электрического звонка. Саня нажал кнопку. Тут же раздался хриплый лай собаки, звон ее цепи. Через пару минут в дверях роскошной веранды показалась фигура.
- Хто там?
- Помогите, пожалуйста, товарищ! Там серьезно раненный, умирает, надо помочь!
- А ты хто? - неожиданно спросил владелец хоромов.
- Я? Просто прохожий. А там, на пустыре, человек кровью исходит.
- Слушай ты, парень! Не вмешивай никого в свое мокрое дело! Вали отсюда, а то собаку спущу!
- Да поймите, там человек...
- Вали, говорю! Рекс, сюда!
- У, куркуль чертов! Сволочь!
В бессильной ярости Саня выругался и зашагал прочь, сопровождаемый лаем буйствующей на цепи овчарки.
- Ну что? - тихим голосом спросил из своего дурацкого ящика пострадавший. - Не идут? А я уж думал, и ты бросил меня тут.
Вместо ответа Саня только махнул рукой и принялся толкать ящик дальше.
- Да погоди без толку корячиться! Что ты им сказал?
- Все сказал! Да ни один гад не пожелал с нами связываться. Ночь! Хоть сдохни, никто из дому ни на шаг! И дверей-то не открывают, мурло поганое!
"А ведь, пожалуй, и я б не открыл, - подумал вдруг старик. - Черт их знает, кто там бродит по ночам меж дворов? Цыгане или из шайки какой? Пограбят, а то и прирезать могут! Нет уж точно: теремок на замок!"
Саня вновь поднатужился, чтобы сдвинуть ящик с места.
- Тебя как звать-то, сынок? - спросил вдруг раненый.
- А тебе не все равно? Ишаком зови - тащу тебя уже битый час!
- Не дури!
- Ну, Александром.
- А я - Семен Матвеевич. Вот и знакомы. Да ты подожди, Саня, отдохни. Вот ведь у тебя кашель какой!
- Чего ждать-то? - с трудом преодолевая рвущиеся из груди хрипы, сердито сказал Саня. - Надо в больницу двигать!
- Стой, вспомнил, тут есть какая-то больница, не то детская, не то еще какая. Сбегай налегке, приведи сюда кого-нибудь из персонала.
Саня поплелся в направлении, указанном стариком, и вскоре действительно наткнулся на длинное, барачного типа здание с вывеской на двери: "Санитарно-эпидемиологическая станция". Он постучал в дверь. Никого. Стекла в окнах были темными и слабо отражали свет далекого фонаря на соседней улице. Для верности Саня обошел дом вокруг. Нигде не было ни малейшего признака присутствия людей. Видно, ночных дежурных станция не держала.
Отчаянье овладело Саней. Что дальше? Сил не оставалось даже на то, чтобы вернуться назад к старику. Ноги подогнулись, и он как мешок упал на ступеньки крыльца медицинского заведения. Что еще он может сделать? Плюнуть и уйти до Клавки? А что? Чем, собственно, обязан он этому деду? Вот сейчас дотащит сторожа до больницы, а через полчаса самого спасателя поволокут в отделение: ведь он обязательно расколется, вмиг доложит, как Саня с ломиком орудовал на крыше!
Саня сунул руку в карман и наткнулся на кусок Клавкиного хлеба. Машинально, не чувствуя вкуса, он проглотил его весь большими кусками. Это была первая его еда за последние двое суток. Как ни странно, но после "ужина" он почувствовал, что может идти. И он зашагал назад к старику.
- Ну что, Матвеевич, делать будем? Замерзать?
- Значит, и там без пользы?
- Ага. Так и поставили тебе на каждом углу по врачу, чтобы собирать старых козявок, которые нашпиговываются на иголки!
- Да-а. Слушай, Сань, а ты, кажись, хороший парень?!
- Ну, это само собой! Разве по роже не видно? Мы, алкаши да бичи, все такие: за сто граммов человека спасем, за бутылку - родную маму удавим! Кстати, если выкарабкаемся, дед, с тебя бутылка! Хотя надежды мало.
- А ведь ты мог свободно сбежать! Я и не разглядел тебя толком поначалу и голоса не слышал.
- И удрал бы, да вот появилось хобби: собираю по ночам сушеные грибы, что на заборах развешивают. Скоро полный ящик будет!
- Нет, а все же, какого черта ты в магазин-то лез? Что тебе там брать? Выручку продавцы на ночь не оставляют. Бурдомаги на похмелку захотелось?
- Ну и любопытный ты, дед! А хоть бы и так! - гордо заявил поглотитель Клавкиного коктейля. - Может, я отпетый уркан? Тренируюсь на этих шалашах, чтобы после брать настоящие кассы!
- Не ври! Таких, как ты, я видел-перевидел! До того сопьетесь, что дня без винища не можете жить!
- Не можем! И давай завяжем этот разговор, потому как все это - лажа!
- А много ты отсидел-то? - продолжал любопытствовать болтливый старик. - Вижу, что сидел, и наверняка не раз!
- Слушай, папаша, хоть ты и ветеран, которым все и везде без очереди, а я тебе смажу сейчас по рылу - даром что волок через всю улицу!
- Ну что ты кипятишься? Жена, видать, выгнала? Кем раньше-то был?
Этот разговор на пустыре в их отчаянном положении был настолько странным и дурацким, что, осознав это, Саня опять расхохотался. Им надо было думать, как помочь себе, а глупый старик, сидя в ящике, задавал ему какие-то идиотские вопросы. И он, Саня, - надо же! - отвечал на них, совсем забыв про опасность как для этого маразматика-деда, так, пожалуй, теперь уже и для него самого. Но вдруг его прорвало.
- А ты как цыганка, дед, - заговорил Саня, перестав хохотать. - Все в точности угадал: и что сидел-то я, и что жена у меня была. Все имелось, как в песне поется: "от машины до клизмы". Все было, да только растаяло, "как сон, как утренний туман". Сначала работы лишился, потом свободы. Вышел на волю, "змием" злоупотреблять стал. И вот в один прекрасный момент супруга мне говорит: "Все, Александр! Больше я так не могу, это не жизнь!" "Лады! - отвечаю. - Может, ты и права. Я исчезну наподобие живого трупа Льва Толстого. Только дай собраться!" И ушел. Поехал к матери на Урал. А там и без меня весело! Живут в халупе вшестером - мать, сестра с семейством. Чуть ли не друг на дружке! И сноса строения ждут. От государства подарка! Покрутился я с неделю, вижу - не ко двору. Да и с работой туго, нигде нашего брата - бывшего зека - не принимают! Сел я в поезд и покатил на восток - куда глаза глядят. Сошел на этой станции, точнее - выперли меня из вагона как зайца. Вот и загораю тут шестой месяц. То есть всю зиму. А что, дед, не найдется ли у тебя закурить?
Пока ханыга расписывал свою биографию, Семен Матвеевич всматривался в него, в его нелепую фигуру в долгополом пальто, смутно начиная припоминать, что где-то совсем недавно видел ее. И вдруг его осенило: черное пальто на белом снегу! Люди проходят мимо лежащего в беспамятстве человека. Ну конечно, это он! Стыд огненной волной бросился старому в лицо. "Вот так-так! - растерянно подумал Семен Матвеевич. - Как все бывает: он валялся - я не помог, а теперь вот он пыжится из последних силенок, старается меня спасти! Хотя, может, и не он тогда был! Да нет, не он, точно!"
- Чего? Курева тебе? Ох, возьми сам, в правом кармане пиджака, а то мочи моей нету! Да, парень, вот что значит стержень свой потерять!
- А ты бы заткнулся, дед! - зло прервал его "спаситель", смяв и засунув в карман беломорину, которую только что пытался закурить. - Вы-то все со стержнями, не люди - штыки! Только приглядеться - это ж ты сам, дед, в том доме кружевном (не дом, а женские панталоны!) ты, собственной персоной, нас на порог не пустил! Себя ж самого на улице подыхать оставил! И, спрашивается, чего ради ты на фронте-то под пули лез, весь как бульдог медалями с ног до головы обвешался? Чтобы выстроить эти свои деревянные панталоны и засесть в них намертво, как в доте? Жрать самому, свиней откармливать, жену, чтоб задом в кресло не влазила? Покупать "Жигуленка", чтоб лучше соседского "Москвича"? А так же: себе пятый костюм, дочери джинсы и дубленку? Днем - работа, вечером - телевизор, ночью - трясущееся желе из жениной спины? Все чинно-благородно, и водочка по праздникам в хрустале?! И так до самой смерти? Да ср... я хотел на эту твою жизнь! Лучше в тюрьме загнуться, от политуры ноги протянуть, чем каждый день, каждый светлый день своей жизни такое поповское благолепие! И теперь скажи: ты уверен, что двадцать миллионов в войну гикнулись в мечтаниях о таком завтрашнем дне?
Старик, пытаясь что-то сказать, приподнимался в своей "таре", судорожно хватая воздух ртом.
- Да я... да ты... ты знаешь, о чем мы тогда думали там, на фронте? Мы, сволочь ты этакая, мы жизней своих не жалели, Родину защищали, чтобы потом вас, ублюдков, нарожать, а после внуков иметь, чтоб вы могли жить по-человечески! Чтоб хлеба не считать по граммам, махорку - по крохам, чтоб всякая падла не лезла к нам через границу со своими танками и пулеметами! Зажрались! Жареный петух вас в задницу не клевал - вот и куролесите! Работать - не заманишь, а как дрянь всякую глотать - это, пожалуйста: водку, анашу, таблетки! А мы, значит, до смерти должны вместо вас воз тянуть? И вас, тунеядцев, кормить?
- Потому и тянете, что проходу никому не даете. Как же - незаменимые! Кадры! А нам работа где?
Но дед уже ничего не смог сказать в ответ, а только немо, как рыба, открывал рот и сползал по стенке на дно своего "перевозочного средства".
Саня испуганно стал нащупывать пульс у старика, но это у него не получалось, наверное, потому, что собственное сердце стучало гулко и часто, как неисправный двигатель. И тогда он заторопился толкать ящик дальше, но тот сидел плотно, точно впаянный. Саня пытался поднять край ящика, но сил уже не хватало. Тогда он стал раскачивать его взад и вперед, взад и вперед, а старик мерно покачивал в такт своей седой шевелюрой, точно китайский болванчик. Наконец, совершенно изможденный, Саня сел прямо на снег, притулившись спиной к дедову ящику. И вдруг сквозь пелену тумана, застилавшего глаза, взгляд его упал на телефонную будку, видневшуюся из-за угла! Как они раньше ее не заметили? Да точно ли, телефон? Как чудо какое! Спасены! Надо лишь добраться до аппарата, набрать 03. Только бы трубка была цела! Это паскудное пацанье обрезает их на свои поделки!
Он пытался встать на ноги, но те больше его не слушались. Тогда он пополз напрямик по грязному снегу, по не замерзшим до конца лужицам талой воды, через груды отбросов, вытаявших из сугробов. Дверь будки оказалась приоткрыта и болталась на одном шарнире. Но аппарат цел! Кое-как Саня приподнялся, упираясь локтями и спиной в стеклянные стенки, в секунду сорвал трубку и набрал номер. И тут же свалился вновь, сжимая трубку в кулаке. "Скорая? - говорил он, сидя на полу и до предела натянув шнур. - Приезжайте, мы тут помираем".
- Где живете, где живете, спрашиваю? - верещал в трубке женский голос.
- Мы на пустыре возле санэпидемстанции. Конец.
И трубка выпала у него из пальцев, продолжая задавать свои глупые вопросы, на которые ей некому было ответить.
Через час их отыскали и развезли по больницам.
А еще через месяц Семен Матвеевич после излечения попытался отыскать Саню. Но все было напрасно. Фамилии его он не знал. А просто Александры помирают в больницах чуть ли не каждую неделю.
Или, быть может, вышел он из больницы да уехал куда? Зайцем, например...
Василий Храмцов, Измаил, Украина
Ружьё с историей
Заскучал Сергей Иванович Озеров по местам своего детства и отрочества. Нашёл в компьютере программу «Google. Планета Земля» и стал искать на карте родное село в Алтайском крае. И это ему удалось. На снимках из космоса видны дома и улицы, речки и озера. Он отыскал то место, где когда-то сидел в засаде и поджидал прилета уток. Было это давно, более полувека назад. Он приехал тогда в отпуск после работы в Алтайских горах в геолого-разведочной партии.
…Озерцо было небольшим, метров сто до другого берега. Сергей удобно замаскировался в промоине крутого берега и стал ждать. Расчет его был прост. Это – единственная среди полей, пастбищ и березовых колков открытая вода. Значит, покормившись на полях, на закате дня утки должны будут прилетать сюда, как они прилетают на другие водоемы. Но там их встречают выстрелами. А здесь – тишина! Вот и будет охота! Может быть, утки и не прилетят. Затем он и пришел, чтобы проверить. Озерцо давно его манило своим обособленным расположением.
Другой берег озерца был пологим, с затяжным подъемом, переходящим в ровную степь. В отдалении от воды стояла птицеферма, и резвые белые куры вольготно бегали вдалеке от построек, что-то поклевывая. Поэтому, наверное, высокой травы вблизи птичника и водоема не было – она не успевала отрастать. От большого скопления птиц степь была яркой, пестрой, какой-то веселой. Как на лубочной картинке. Среди кур постоянно наблюдалась суматоха. Это петушки озоровали. Более прыткие курочки убегали довольно далеко. Но к березовому колку они не приближались, как будто знали какую-то границу. Выбегут впереди всех, поклюют чего-то там, как бы в запретной зоне, и стремглав обратно, будто испугавшись.
Сергей устроился так, что ему была видна водная гладь и противоположный берег, а то, что находилось справа и слева, его не интересовало. И самого его можно было увидеть только с воды или с другого берега. Да и то вряд ли. На нем был рыжего цвета дождевик, который неразличим был на желтом фоне глинистого берега. А вот обзор степи за озером был широким. Он видел и птичник, и дорогу к нему, и опушку березовых зарослей.
В разгаре было бабье лето. Ласково светило солнце. Теплые потоки воздуха медленно несли длинные нити паутины. Послышался звук мотора, и к птичнику подрулил мотоцикл с коляской. С него сошел парторг колхоза Дмитрий Немыкин. Из березового колка вышла статная девушка, Мария Грушевская. Вот почему куры не добегали до зарослей: их отпугивала птичница. Мужчина и женщина пошли навстречу друг другу и, оказавшись в самом центре птичьего царства, обнялись и стали целоваться. Потом оба вошли в помещение. Озеров не удивился: в селе давно знали о том, что парторг и птичница изменяют своим супругам. И его это совсем не касалось. Он даже перестал об этом думать.
Сидеть без движения нелегко, и Озеров время от времени вскидывал ружье, направляя его на воображаемую цель на воде. При этом старался прочувствовать и понять, насколько оно для него прикладистое. Ружье это он взял на охоту впервые, для проверки. Приобрел его у геологов. Они рассказывали, что нашли его в тайге. Оно, по их словам, лежало неподалеку от скелета человека. Приклад у ружья был расщеплен. По косвенным признакам они определили, что на человека напал медведь. Он, видимо, выбил у него оружие, сломав его, а потом и самого загрыз. Так говорили геологи, всем известные выдумщики и фантазеры, а что там действительно случилось и произошло ли вообще что-нибудь, никто не знал.
Сломанное ружье стояло в шкафу у геологов. Здесь же валялся обломок приклада. Сергей, будучи человеком любопытным и творческим, специально зашел, чтобы посмотреть на него и послушать рассказ о том, где и как геологи его нашли. Ружье хорошо сохранилось. Хромированные стволы отливали чистотой. Относительно исправным был и спусковой механизм. История находки ружья Сергея интересовал больше, чем само ружье. Он всегда любил вещи с историей. Он был счастлив, когда купил его, заплатив недорого.
- Приклад – это ерунда, мелочь, - уверял Сергея рабочий буровой вышки коренной житель тайги Михаил Чечетов. – Перед войной и во время войны мы тысячами отправляли оружейникам заготовки для прикладов. Изготавливали их из комлевой части березы.
Для кого мелочь, а для Сергея – неразрешимая проблема. Да он и не спешил ее решать. Для охоты у него имелось другое ружье. А это будет – как реликвия, как экспонат, как предмет, о котором есть что рассказать. Вот вернется он в свой степной край и привезет ружье «с историей». Будет рассказывать ее друзьям и родственникам. Ведь они о тайге почти совсем ничего не знают.
Молодой парнишка Володя, племянник Михаила, тоже работавший на буровой вышке, попросил подержать ружье у себя дома несколько дней. А вернул его уже с прикладом. Вот тут воочию было видно, что сделан приклад из куска березы. На нем сохранились следы обработки стамеской и рашпилем.
- Я принес, чтобы примерить по руке, - сказал юноша. Но Сергею приклад в необработанном виде так понравился, что он решил оставить все так, как есть. От этого история ружья становилась еще интереснее! Он был поражен тем, что юноша в домашних условиях примитивными инструментами изготовил предмет сложной конфигурации.
- Ты же гений, Володя! У тебя руки золотые!
- Ничего особенного. Из дерева можно сделать все, что хочешь. Было бы желание.
Вот что значит, когда человек родился и вырос в тайге, в царстве дерева!
Опробовали ружье, сделав несколько выстрелов. Бой у ружья оказался хорошим. Обнаружился и недостаток: пружина спускового крючка была очень слабой. Это грозило произвольным выстрелом в непредвиденной обстановке. Но Сергей решил, что будет помнить об этом и приспособится.
Вот с этим ружьем «с историей» и сидел он теперь на берегу степного озерка. Слева от него опускалось к горизонту солнце. От птичника протянулись длинные тени. Дмитрий Немыкин завел мотоцикл и уехал, а молодая птичница стала созывать птиц в курятник. Они все разом кто бегом, а кто влет наперегонки пустились на зов. И уже минут через пять даже трудно было представить, что здесь, на этом самом месте, кипела жизнь, и степь была белой от множества птиц.
Скоро должны бы прилететь утки. Так думал Сергей и все пристальнее всматривался в поверхность потемневшей воды. И вдруг на противоположном берегу увидел гостью. Рыжая лисица, раздвинув прибрежную осоку, вошла в озеро и стала лакать воду. Спокойно так, как у себя дома: не оглядываясь и ничего не боясь. Знать, не первый раз она пила воду в этом месте. Видать, удалось ей перекусить курятиной в то время, когда птичница ушла на свидание. Нахлебалась лисица водички, вышла на сухое место, встряхнулась, как это делают собаки, и потрусила вдоль берега вправо. И скрылась из сектора обзора. Озеров был доволен таким наблюдением. Вечер прошел не зря! Не часто случается наблюдать дикое животное в естественных условиях. А сегодня ему выпала такая удача.
Прошли считанные минуты, как лисица, обогнув озеро, появилась прямо перед охотником. Она встала, как вкопанная, рассматривая человека. Сергей, глядя на ее остроносую подвижную мордочку, успел подумать: «Жаль, не сезон!». А хищница среагировала быстрее. Она вскочила на крутой берег и так стремилась удрать, что из-под лап ее вылетали куски земли с травою.
Только тогда дошло до Сергея: «Куры! Лиса!». Он, вскочив на ноги, выстрелил. Дробь прошла над спиной хищницы. Все-таки плохо, когда очень слабая пружина у спускового крючка! Из своего проверенного ружья он точно уложил бы проказницу. Может быть, для данного случая хорошо: и воровку испугал, и охотничьего правила не нарушил. Не браконьер!
А если что-то подобное произошло в тайге? Выстрел грянул досрочно, мимо цели. Пуля либо совсем не зацепила зверя, либо легко ранила. Вот он и задрал человека.
Ничего не изменилось в природе после того, как прозвучал выстрел. Стояла все такая же тишина, свойственная сельским околицам. Ее подчеркивал отдаленный лай потревоженного пса. Слышался слабый шум проходившего по железной дороге поезда.
«Может быть, и не было никакого медведя, никакого скелета?» - подумалось Озерову, когда в темноте возвращался он домой, так и не дождавшись прилета уток. Возможно, бывший владелец сильно разочаровался в ружье, да и хватил им со зла о камень. Геологи сочинили байку для простаков, а он, любитель всяких небылиц, на нее и клюнул. Причем, с радостью, охотно! Слишком уж он доверчивый. Учит его жизнь, учит, а он все такой же.
Много раз пытался Сергей исправить недостаток ружья, но ничего из этого не вышло. И он избавился от него, выбросив по частям в мусор. А стволы утопил в общественном туалете.
Владимир Эйснер, Германия
Чингиз
http://www.proza.ru/2012/10/05/870
Что за чудо весна в тундре!
Гуси, лебеди, гагары, утки, чистики, кулики и чайки, - тундра шевелится и гнётся от великого множества птиц и каждая находит корм, и каждая строит гнездо.
Чуть позже, когда вешние воды уже обильно заливают низины, появлятся драчливые турухтаны.
Как пёстрые бабочки, летят эти кулички низко-низко над тундрой, выбирают возвышенные места недалеко от воды и устраивают игрища.
Петушки, распушив воротники, задорно налетают друг на друга и выписывают немыслимые пируэты, стремясь столкнуться в воздухе и ударить противника крыльями.
Курочки скромно бродят среди разгорячённых бойцов, и, кажется, совсем не обращают на них внимания. Но время от времени то одна, то другая уединяются в укромном месте с приглянувшимся петушком, чтобы потом опять вернуться в стаю на праздник весны.
Наблюдая в бинокль за турухтанами замечаешь, что самые драчливые среди их мужского населения — это особи с чёрными или рыжевато-коричневыми перьями на воротнике. Петушки с белыми или желтовато-белыми воротниками не такие агрессивные, они большей частью наблюдают за курочками, чтобы те не разбежались. Где соберутся восемь-десять курочек, там обязательно и два-три петушка со светлыми перьями на спине и груди.
Не существует в природе двух одинаково одетых турухтанов и я, наблюдая за одной развесёлой стайкой, сразу выделил крупного тёмно-окрашенного петушка, которого назвал про себя Чингис.
Этот петух, на первый взгляд, вовсе не интересовался курочками. Всё его время уходило на разглядывание себя любимого в луже, на кручение-верчение перед «дамами» и на лихие наскоки на других петухов.
Клювы у турухтанов длинные и острые, но они редко пользуются ими как оружием, а лишь демонстрируют воинственные позы, подскакивают, хлопают крыльями и стараются оттолкнуть соперника грудью. Намаявшись, петушки зачастую приникают друг к другу, переводя дух, и выражение «лиц» у них в этот момент преисполнено такой вселенской скорби, что не раз опустишь бинокль в приступе смеха.
Я мысленно надел Чингису и его противнику атласные штанишки и бархатные камзолы, обул соперников в блестящие сапожки, подвесил им к бокам шпаги и слегка укоротил носы.
И вот передо мной уже не турухтаны, а задиристые дворянские недоросли. Каждый надменно бросает сопернику в лицо перчатку, шаркает ножкой, выхватывает шпажонку и бросается в бой.
И вся его забота — как бы действительно не нанести вреда противнику, ибо турухтанский кодекс чести такого совершенно не приемлет.
Я всё пытался подойти поближе к Чингисовой стайке с фотоаппаратом, но шагов за 20 стайка срывалась и откочёвывала метров на сто. Часа через три я совершенно умаялся и решил добиться своего другим способом.
Вырезав из плотной моховой дернины широкий пласт, я укрыл им плечи и голову и пополз к турухтанам, напевая песенку Винни-Пуха:
«Я - тучка, тучка, тучка,
Я - вовсе не медведь.
Ах, как приятно тучке по небу лететь!»
И мне действительно удалось подползти шагов на десять. Я уже стал вращать кольцо установки резкости, как вдруг один сверхбдительный белошейка тревожно свистнул и... вся стайка снялась и перелетела дальше!
Лишь Чингис побежал навстречу непонятному зелёному бугру, наверное, с целью выяснить причину переполоха.
Остановившись в полуметре от моей головы, он распушил вороник и хвост, расправил крылья, поднялся на тонких своих ножках и стал выглядеть солидной крупной птицей от одного вида которой соперник должен бы удариться в бегство.
«Ищешь противника? Погоди, сейчас будет тебе противник!»
Содержание:
Александр Балбекин, Дни
Владимир Бучинский, Первый снег
Валентин Иванов, Серёга – танкист
Борис Поздняков, Ханыга
Василий Храмцов, Ружьё с историей
Владимир Эйснер, Чингис
Альманах Жарки сибирские, проза, 10, ноябрь 2013
© Copyright: Жарки Сибирские, 2014
Свидетельство о публикации №214110500370
Свидетельство о публикации №214110500370
Рецензии