Александр Балбекин, Бишкек, Кыргызстан
Признание в любви
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/14255
Реальность, виртуальность, фантазии, сны – нарезанными продуктами вместе с квасом, словно в окрошке, перемешались в его сознании.
Николай не был философом, далек был от науки, искусства. Он выращивал цветы, а жена Настя продавала их, даже не в цветочном ларьке, а у входа на центральный рынок.
Иногда и сам выходил в «люди», то бишь, торговать. Не ради денег, больше из любопытства. Хотя, финансов, как и у большинства, часто не хватало. К тому же, дочь Эрика в этом году поступила в хореографическое училище. Радость и гордость родителей.
В юности Николай мечтал о карьере кино артиста. Поговаривали, смахивал на знаменитого Столярова. Вырваться в столицу не удалось.
В местном захолустье побегал в качестве «кушать» поданного на провинциальной сцене годика два, и на том распрощался с Мельпоменой.
Во время осознал: если уж быть артистом, то Великим, а обыкновенных и серых прудом пруди и без его величества. Так, во всяком случае, он мыслил.
Теперь же голова его была запружена всякой всячиной: начиная от огорода, хозяйства до глобальных проблем в мире, которые врывались в добротный трехкомнатный кирпичный дом с экрана телевизора. Газет он не читал, но в интернете «копался» по ночам.
Бывало, часов до четырех утра засиживал перед компьютером.
В шесть-то пробуждаться надо было. Свиней накормить, бычков по почивать, курам комбикорму подсыпать. Да мало ли дел по хозяйству, в доме?! Особенно, когда способ жития-бытия зависит от собственного угодья.
Хорошо, что сад, огород имелся, соток сорок насчитывалось.
Это легко сказать, обработать сложней. С одними цветами на десяти сотках уйма мороки. Тем паче, голландского происхождения. Сколько ж сил и заботы потребовалось семье приручить к здешнему холодному климату, изысканные тюльпаны, розы всяческих мастей, гвоздики разнокалиберные?!
К труду вся семья была приучена с малолетства. Тем более, хозяин, как называли его в пригородном селе: « Цветочник», по натуре слыл сердобольным мужиком, но с характером.
Не любил становиться под чью-то власть. Потому и в былые времена избегал государственных служб, а уж в нынешние – сам Бог велел ему хозяйствовать самостоятельно.
Да и возраст у мужика приближался к критическому – в этом году полусотня намечалась к отметке.
Настя-то на пятнадцать годков была помоложе. Но проблем в семейной жизни, несмотря на семнадцатилетний стаж, не ощущалось.
До сей поры пышная, дородная хозяйка глаз не сводила с возлюбленного, особливо, когда тот в плавках в цветочных рядах трудился.
Хотя росточком был не ахти, но все остальное, в том числе, бицепсы, упругий живот, с выпуклой грудью-шерстяной, и лодыжками, заросшими жгучими кудряшками, больно сильно притягивали слабый пол.
Николая тянуло к Насте. Как ни странно, но он ни разу не изменил жене.
Она-то тем паче.
Он для нее оставался, как ни раз признавалась жена: «светом в окне».
На что он, шутя напоминал, в таких случаях: «сладость моя в ночи».
- Что днем, горькая, что ль? - с краской на щеках, и не без кокетства при удобном случае, справлялась жена.
- Да нет, можно и днем.
- Колясик, у тебя одни мысли на уме.
- У всех мужиков про баб одни мысли.
- Я тебе только для этих дел нужна?
- Важна, - отшучивался муж.
- Нет, семнадцать лет живем, и ты ни разу не признался мне в любви.
- Зачем в ней признаваться? Ее надо ощущать. Или ты не чувствуешь?
- Одно дело – одно, а другое… мы же, женщины ушами любим.
- Чего, лапшу на уши вешать?
- Это каждый дурак сумеет.
- Я ж не дурак?
-Нет.
- О чем тогда речь?
-Тревога жжет. Эрика выросла. Мы с тобой одни остались.
-Давай народим второго. И время пришло.
- Ты прямо экстрасенс.
- Я пророк.
- А я по правде беременна.
- Настюх, а чего молчала-то столько времени?!
- Три недели как!
-Значит, доктора сказки плели про всякие трубки-обрубки!
- Коль, я молилась. С утра до ночи вымаливала ребеночка. И к Матрене ездила, от тебя тайком.
- Бабеночка ты моя ненаглядная! А я-то дурак дураком среди тюльпанов полуголый!
- Я тебя таким и люблю!
- Наська!
- Коленька!
Весна - это в первую очередь тюльпаны. Когда их множество разноцветных: желтых, красных, лиловых, синих – глаза разбегаются!
И эти двое обыкновенных, простых, уже не молодых людей, в весеннем разноцветье.
Скептики говорят: «чудес не бывает».
Враки! На каждом шагу.
Стоит только внимательней вглядеться в окружающий нас мир.
Геннадий Ботряков, Челябинская область
Тени появляются на закате
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/13011
Не зря, видно, говорят, что новичкам везет. … Молодым специалистом, в должности стажера-исследователя геологического института Дальневосточного научного центра, я проводил свой первый после окончания МГУ полевой сезон. Вдвоем с напарником, студентом-практикантом владивостокского политеха Анатолием Петуховым, мы работали в приморской тайге к западу от посёлка Ольга, в “арсеньевских” местах, подробно описанных Владимиром Клавдиевичем в книге “По Уссурийскому краю”.
Наш маленький лагерь, – палатка и два бязевых полога-накомарника под одним тентом, - располагался на невысоком берегу реки Мысовки, до переименования маньчжурских и китайских гидро- и топонимов называвшейся Тенфуровой, правом притоке р. Минеральной (Сандагоу). Река Минеральная, в свою очередь, сливалась с р. Аввакумовкой, несущей свои воды в залив Ольги.
Все ближние маршруты за неделю были пройдены, времени до приезда экспедиционной машины из Владивостока ещё было достаточно, поэтому, чтобы не сидеть без дела, я решил сделать многодневный маршрут с переходом в верховья левых притоков р. Васильковки (Сыдагоу) – ручьев Извилистого и Рассыпная Падь, затем маршрутом вдоль р. Б.Сеировой с отбором проб и образцов планировал спуститься к Аввакумовке и по проходящему вдоль нее и р. Минеральной шоссе (при известной доле везения на попутном транспорте) вернуться на Мысовку.
Наш путь проходил по хребту Мохнатый Мыс через г.Половинкина. На старых картах, которыми мы тогда ещё пользовались, она называлась Тазовской. В этом топониме тоже были китайские корни, – русские поселенцы называли тазами людей, рожденных от смешанных удэгейско-китайских браков, русифицировав их китайское наименование “да цзы”. До сей поры на Аввакумовке существует село, населенное тазами, хотя название у него самое, что ни на есть русское - Михайловка.
Утром намеченного для выхода в маршрут дня накрапывал дождь, и мы тронулись в путь только после полудня, когда просохла трава, поэтому перед г.Тазовской-Половинкина оказались лишь к вечеру. Мы поднимались по поросшему густым кедровым стланником узкому водоразделу по мягкой, устланной рыжей хвоей звериной тропе, то и дело ныряющей под толстые разлапистые стволы.
Мы несли увесистые рюкзаки с продуктами, посудой, чехлами от спальных мешков, запасной одеждой, пологами, без которых при обилии мокреца в этих местах спать было немыслимо, тентом от дождя и тяжелыми, как кирпичи, надувными резиновыми матраcами. Для приготовления чая был взят самый настоящий чайник с длинным носиком. Обходящиеся минимумом снаряжения опытные туристы, - таких, какими тогда, наверное, выглядели мы с Толей, - презрительно называют именно «чайниками». Такое определение, широко применяемое по отношению ко всем новичкам, не только в туризме, наверное, было навеяно обликом начинающих туристов, бредущих с привязанными к рюкзакам чайниками. Приобретя опыт первой “многодневки”, лишние предметы в длинные маршруты я потом уже никогда не брал, а необходимое всегда заменял облегчёнными вариантами.
Мы были неплохо вооружены. На плече у Толи висела его гордость – вертикалка 16-го калибра, а у меня на шее, – так с пригибающим к земле рюкзаком было удобнее, – короткий кавалерийский карабин выпуска печально знаменитого тридцать седьмого года. На поясах у нас болтались большие охотничьи ножи, а в руках, как посохи, мы несли геологические молотки на длинных ручках, которые в случае необходимости также можно было использовать в качестве холодного оружия. Так подробно о нашем арсенале я пишу потому, что, как последует из дальнейшего, при других, менее благоприятных обстоятельствах, оно нам очень даже могло пригодиться, если, конечно, мы успели бы им воспользоваться.
Постепенно поднялись выше зоны леса, нам открылись неописуемой красоты виды, но было не до них, – спотыкаясь, мы перепрыгивали через пружинящие ветки стланника, под особенно толстыми, если это было возможно, приходилось проползать на четвереньках. Слабый ветерок дул навстречу, немного охлаждая наши потные лица.
Примерно в полукилометре от маячившей впереди вершины, обычно шедший в маршрутах первым, я почему-то немного приотстал - то ли за камнем наклонился, то ли внутренний голос подсказал, что именно сейчас торопиться не стоит. Вдруг явственно слышу возбужденный Толин шепот: “Тигра, тигра!” На мгновение вспомнились сказочные персонажи Винни Пух с Пятачком и их друг, симпатичный и добродушный полосатый зверь Тигра.
Я сделал шаг влево и тоже его увидел. Он стоял метрах в десяти правым к нам боком и, как мне показалось, его усатая морда в первые секунды выражала чувство удивления и досады, ведь судя по всему, мы с Толей застали его врасплох. Видно также было, что он растерян и не знает, как же ему теперь поступить. Мы же, как говорится, застыли, как вкопанные.
Не спуская с нас своих желтых глаз, тигр тоже не двигался, дав нам возможность хорошенько его рассмотреть. Это был довольно крупный зверь, не меньше двух метров в длину, покрытый великолепным густым мехом. Конец толстого длинного хвоста у него нервно подёргивался. В остальном же держал он себя в своих мощных лапах довольно спокойно: стоял молча, зубы свои не демонстрировал, смотрел теперь, я бы даже сказал, - печально (очень тогда хотелось верить, что печаль эта не сродни слезам крокодила, ведь её можно было трактовать и так, - придётся, как это ни прискорбно, этих двух с рюкзаками съесть), - злоба в его глазах не читалась. В этот погожий день у него, хорошо выспавшегося, было, видимо миролюбивое настроение. Также чувствовалось по всей его комплекции, что от голода он явно не страдал.
Довольно добродушный вид и совсем не агрессивное поведение тигра позволили нашим сердцам не провалиться в пятки, волосам не встать дыбом и не поседеть, - они сделали это всё-таки, но гораздо позже, - а нам самим не испытать приступы “медвежьей болезни” и не потерять дар речи, - такой случай, произошедший с одним из лесорубов, описан известным дальневосточным писателем-натуралистом Сергеем Кучеренко, и произошло это как раз на Васильковке, куда сейчас мы направлялись, - после встречи с гигантской кошкой на несколько часов он онемел, - мычал только и пальцем в тайгу показывал.
Так мы и стояли втроём в полной нерешительности. Потом тигр величественно повернул голову и, уже не глядя на нас, сошел с тропы и двинулся по склону. Прежде, чем окончательно раствориться в хвойном море, его полосатая шкура с минуту ещё помелькала между мохнатых лап стланника.
Несколько минут мы оживленно обменивались впечатлениями, ведь прежде мне доводилось видеть тигров только в зоопарке, а Толе и подавно лишь на киноэкране в “Полосатом рейсе”. Я посетовал, что мой “Зенит” лежал в рюкзаке, хотя у меня самого не было уверенности, что под внимательным взглядом “царя зверей”, мне пришло бы в голову манипулировать фотоаппаратом, рискуя спровоцировать смертельный прыжок. Не стоит, наверное, и говорить, что в соответствии со сложившейся ситуацией, о применении своего оружия за всё это время мы даже не помышляли.
… Двинулись дальше. Вышли на довольно плоскую вершину, заваленную покрытыми лишайниками глыбами вулканических пород, которую венчал невысокий геодезический тур. Сбросили изрядно надоевшие рюкзаки, огляделись. Уже вечерело. Почти весь день немилосердно палящее на безоблачном небе солнце сваливалось к горизонту. Покоренная нами вершина на всём обозримом пространстве господствовала над окружающими высотами, и от открывшегося вида бесконечной тайги, извивов рек и пересекающихся горных хребтов захватывало дух.
Встали на вершине спиной к садящемуся солнцу, глянули вниз, чтобы сверху рассмотреть дальнейший свой путь и … обомлели. На ровном, как будто заснеженном поле тумана, простирающемся ниже нас, лежали гигантские, метров по сто длиной наши тени. Они были на удивление четкими, а головы обнимали радужные нимбы. Послушно повторяя все наши движения, тени поднимали многометровые руки, подпрыгивали и приседали вместе с нами.
Впечатлённый увиденным, я вырвал из полевого дневника листок и написал: “12 июля 1975 г. здесь были два святых геолога: Геннадий Ботряков и Анатолий Петухов”. Нимбы над головами наших теней как будто позволяли хотя бы на небольшое время причислить себя и своего напарника к лику святых. Вложил записку в ружейную гильзу, оставшуюся после того, как Толя отсалютовал в воздух из своей двустволки, и поместил её среди плоских камней, слагающих тур (возможно, она до сих пор там).
…Полюбовались своими тенями-исполинами, - когда ещё такое придётся увидеть, - покуда потянувший ветерок не разорвал, а вскоре и вовсе не разогнал туман. Внизу проявилась каменная осыпь - курум, длинным языком спускаюшийся к далекому лесу в верховьях ручья. На востоке светлела полоска Японского моря, хорошо просматривались очертания Ольгинского залива.
Надо было идти вниз. Уже без тропы мы продирались сквозь густые заросли стланника, где раза два я падал лицом вперёд, а для полноты ощущения получал по затылку чувствительные удары карабином, перевешенным назад, - теперь было удобнее его нести именно так. Наконец, вышли на крупноглыбовый курум. Где-то на середине пути, измученные жаждой, мы стали испытывать танталовы муки, - глубоко под камнями с шумом текла вода, но, не имея под рукой подъемного крана, добраться до неё не представлялось возможным.
Чертыхаясь и отпуская более крепкие выражения, когда нога срывалась с камня, ведь вся наша “святость” развеялась вместе с туманом, на дрожащих от напряжения ногах мы допрыгали до первой развесистой березы, и были тут же по-царски вознаграждены, - прямо из-под могучего дерева бил даже не ключ, а настоящий фонтан холодной и чистой воды, той самой, которая долго дразнила нас своим журчанием под курумом. Сначала мы пили, погрузив в неё свои разгоряченные лица, даже, кажется, не сняв рюкзаки. Потом достали кружки и, уже не торопясь, стали смаковать каждый глоток этой удивительно вкусной воды.
Дальше я решил не идти, - маршруты можно было начинать прямо от родника. Поставили поблизости полога под тентом, а у “фонтана” оборудовали кухню.
….Через пять дней мы добрались до своего лагеря на Мысовке. Все время, пока мы были в маршруте, ни одна тучка не заслонила солнце (и звезды по ночам), ни одна капля дождя не упала на наши головы. К лагерю мы также подходили в жаркую, солнечную погоду. Но едва мы расправили натруженные рюкзаками плечи, с запада показалась мрачная черная туча, подул ветер. Сначала слабый, в считанные минуты он превратился в настоящий ураган.
Мы срочно подтянули растяжки терпеливо ждущей нашего возвращения палатки и едва успели нырнуть внутрь, как с небес обрушился настоящий поток. Тайга наполнилась громом и треском. Могучие тополя и липы, в изобилии растущие в долине и по бортам Мысовки, ломались ветром невероятной силы, словно спички, некоторые выворачивало с корнями, - последствия урагана мы наблюдали несколько позже. На наше счастье, место для лагеря было выбрано удачно: крупные деревья поблизости не росли, а те, что росли, устояли под натиском стихии.
Ураган бушевал минут десять, потом так же внезапно всё кончилось. Громадная туча ушла в сторону моря, выглянуло солнце, перекинув через долину мост радуги, защебетали птицы. Вспомнилось тютчевское: "Гроза прошла, ещё курясь, лежал/ Высокий дуб, перунами сражённый, /И сизый дым с ветвей его бежал,/ По зелени, грозою освежённой,/Но уж давно, звучнее и слышней / Пернатых песнь по роще раздалася, / И радуга, концом своих ветвей / В зелёные вершины уперлася".
Едва мы выбрались из палатки на «освежённый» грозой воздух, со стороны лесной дороги, по которой совсем недавно сами пришли, услышали громкий призывный крик. Мы хором откликнулись, и несколько секунд спустя прямо из мокрых кустов к нам выскочила аккуратная рыжая лайка Кема, а чуть позже показался и её хозяин, – наш завлаб Владимир Георгиевич Сахно, а с ним сотрудник Александр Вржосек. Они приехали из Владивостока, чтобы забрать нас для продолжения работ в других районах Восточного Сихотэ-Алиня.
Быстро собрали лагерь, загрузились в вахтовку и вскоре уже были на Аввакумовке, где и заночевали на широкой косе. Вечером по своему экспедиционому приёмнику мы узнали, что в окружающем нас мире произошло ещё одно замечательное событие – где-то высоко над нашими головами, в космосе, произошла стыковка нашего «Союза» и американского «Аполло».
Из книги “По Уссурийскому краю” я узнал потом, что во время своих путешествий В.К.Арсеньев также встречал тигра на склонах Тазовской. Возможно, встреченный нами зверь был его потомком? В одной из книг мне попадались и описания гигантских теней на облаках. Книгу написал топограф, а тени-исполины, стоя на закате на высокой вершине, он видел в горах Сахалина. Это редкое, возникающее благодаря интерференции световых лучей оптическое явление, впервые описанное в горах Гарца в Германии, даже имеет, оказывается, свое название: “броккенское видение”.
Возвращаясь к первой фразе моего повествования, хочу добавить, что в дальнейшем мне, исходившему сотни километров по приморской тайге, иногда вопреки правилам техники безопасности одному, и практически без оружия, - молоток, впрочем, со мной всегда был, - так и не довелось больше встретиться с тигром. Как не пришлось более созерцать и призрачные тени с нимбами над головой, но жизнь ведь ещё продолжается!
Ирина Винтер, Павлодар, Казахстан
Не всё коту масленица
http://www.proza.ru/2014/01/26/1760
Это был чудовищно толстый кот. Хозяйка любила его какой-то болезненной любовью. Детей в семье не было, муж полковник, зарабатывал неплохие деньги. Достаток был. Супруга Васю баловала, купала в дорогих шампунях (такой дефи-цит!), носила к ветеринару на профосмотр. Раскормили Василия до неприличия, он уже еле-еле передвигался на коротких ла-пах. В еде был страшно привередлив, капризен. Подавай отборное мясо, рыбу, сливки, молоко, лучшего качества колбасу – предпочтительно докторскую, тщательно прожаренные котлетки. Больше ничего из еды котяра не признавал. Величали его уважительно по отчеству – Котофеевич.
Однажды супруге полковника срочно надо было уехать к больной матери в деревню. Она очень переживала, как же будет без нее чувствовать себя ее любимое чадо. Не столько за мужа беспокоилась, как за Василия Котофеевича. Перед отъездом дала мужу инструкции, оставила в холодильнике отборные продукты, строго наказала кормить чадонюшку вовремя.
- Не забывай: утром теплое молоко, отварную сосиску или сардельку; в обед котлеты, лежат в морозильнике, только хорошо прожаривай, отстоявшуюся воду; вечером копченую колбаску, обязательно подогрей и сливки. Чередуй мясо с ры-бой, не забывай витаминные настойки, ведь ему нужны витамины, белок и аминокислоты.
- Да ничего с твоим Котофеевичем не случится, - говорил супруг, неласково поглядывая на кота.
Меню жена оставила на столе и уехала.
А полковник, честно сказать, недолюбливал ленивого, прожорливого зверя. Он сам с удовольствием поедал продукты, оставленные для Василия, а ему купил дешевой ливерной колбасы. Кот недовольно фыркал и отказывался есть. Через день Васька ждал хозяина утром у двери спальни, громким мяуканьем давая понять: хочу есть... Но получил все ту же ливерную колбасу. Брезгливо понюхал – есть не стал. И тут заорал во все кошачье горло, а вечером повторил “концерт”. Полковнику это надоело.
- Ах ты противная, наглая тварь, я тебе сейчас покажу, - взревел вдруг рассерженный мужик.
Он притащил с балкона ящик, сунул туда Василия Котофеевича, накрыл тяжелой сеткой, вынес ящик на балкон и оставил дармоеда на несколько дней на “губе”, стараясь не обращать внимания на визгливые, немного удивленные крики члена семьи. Характер кошачьего воя менялся день ото дня. Он уже не орал так истошно, как в первый день, а завывал – просяще, умоляюще.
- Ничего, - говорил полковник своему нарушителю дисциплины, - жира много, не сдохнешь...
Конечно, супругу после содеянного долго пришлось спать на диване в зале, но и нрав вредного Василия с тех пор круто изменился. Ел все подряд, знал своё место в доме...
Полина Ганжина, Владивосток
Любовь, у которой нет конца
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/13675
- Я сегодня опять влюбился. Я вдруг отчётливо осознал, что у любви не может быть прошлого. Любовь принадлежит вечности, в которой души поют в унисон. Жизнь – бессмыслица, в которой единственная ценность – ты. Каждый день делает тебя ещё прекраснее.
- С последней встречи я ничуть не изменилась, - улыбнувшись, отозвалась девушка темноволосому юноше.
- Секунды вдали столь мучительны, - вновь и вновь повторял юноша.
Звёзды, отражаясь в лужах, жадно внимали нежным словам, но не им не дано было понять единения душ влюблённых.
- Расставаться полезно. Хотя б для того, чтобы понять ценность встречи или близости сердец, - пыталась возражать девушка, чьи глаза днём и ночью искрились лазурным сиянием.
- Я искал тебя вечность, и теперь боюсь потерять. Ты звезда и светоч, без которой и ясный день погружается во мрак. Жизнь подобна танцу, но не сольному. Карнавал сезонов скоро остановит для нас бег, даруя весну. Каждую ночь я вижу один и тот же сон. Он настолько реален, что давно стёрлись грани между вымыслом и явью. Под звуки упоительных аккордов камерной музыки мы принадлежим друг другу, вальсируя дивный танец в стране грёз. Чарующие сны теребят альты души, даруя несравненную близость. Я приду сейчас в каморку, закрою глаза, и сны обязательно подарят твой образ, - на прощание сказал юноша девушке, чьи глаза днём и ночью искрились лазурным блеском.
Юноша вернулся в каморку под крышей. Свечи на столе сыпали искры в темноту каморки. А искусные руки юноши ваяли сокровище, способное даровать маленькое счастье влюблённым сердцам. Свечи плакали и чуть слышно напевали странную мелодию любви, у которой нет конца….
***
На окраине города высились остовы некогда величественного замка. Полуразрушенные стены давно утратили былое величие и красу. Резные колоны, балюстрады, поребрик под крышей и даже вычурный вензель на фасаде не пощадило время, наградив трещинами и мхом.
Некогда роскошный сад пред замком заботливо оплёл плющ, властвуя там, где ещё недавно росли невиданные цветы и зеленели кустарники. Фонтан с кристально чистой водой покрылся тиной, и лишь невесомые листья, подгоняемые шаловливым ветром, изредка нарушали незыбленность.
Город разрастался вширь, радуя взор причудливыми формами и фантазией архитекторов. И лишь старинный замок не хотел отдавать дань современности, исчезнув во времени.
Множество раз власти городка собирались отреставрировать замок для посещения туристов. Но непреодолимые препятствия подстерегали всякого, нарушившего уединение этого странного места. То непогода преграждала рабочим путь к замку, разливая невиданные реки иль создавая рвы, то черепица случайно обрушивалась пред входом в заповедное хранилище тайны. Замок оставили в покое, предоставив времени разрушить память. И лишь всезнающие звёзды могли поведать историю, запрятанную в старинных альковах, но безропотно молчали.
Иногда казалось, что замок оживал, радуясь солнечным прикосновениям, и тогда случайные прохожие слышали дивную камерную мелодию любви, у которой нет конца….
***
Солнце только-только собралось спрятаться за далёкий горизонт, а в воздухе пряно запахло сладостью летних цветов и трав. Двенадцатилетний мальчуган ловко прошмыгнул в лаз меж креплениями забора.
«Нет, и не может быть ничего страшного в этом доме», - рассуждал он. – Мяч мой, другого не будет.
Невинная игра в футбол и сильный удар лишили мальчугана мяча, который неделю назад он получил в подарок.
«Всё небылицы и глупости. Я найду мяч, и тут же уйду из этого проклятого места», - раз за разом повторял юнец сам себе.
Колкий плющ тут же оцарапал ему руки и ноги. Но мальчуган всё дальше углублялся вглубь парка подле замка, покрытого неведанной тайной. Нежданный свет озарил парадный вход замка. Мальчуган, забыв о потерянном мяче, подошёл ближе к старинным стенам.
Повинуясь нежданному порыву ветра, дверь распахнулась, приглашая в неизвестность случайного гостя.
Мальчуган осторожно зашёл в замок. Помпезная парадная сохранила былую роскошь. Но ветер перемен добавил украшений к вычурной лепнине на расписных стенах. Паутина не пощадила ничего в живописном замке, занавесив и зеркала, и старинную мебель хитрым узором.
Тусклый свет позвал мальчугана в дальнюю комнату. В большой библиотеке, где некогда хранились знания, на дубовом столе стояла шкатулка. Коричневый короб был украшен вычурными изразцами и узорами. Мальчик открыл шкатулку. Зазвучала камерная музыка, под мелодичные звуки которой на крышке стал вальсировать юноша.
Завороженный невиданным зрелищем, мальчик закрыл глаза, но вдруг услышал голос:
- Нравится?!
Юнец обернулся на голос, пред ним стояла женщина. Время заботливо посеребрило её локоны и нарисовало морщины на лице, оставив неизменным чарующий блеск в лазурных очах.
- Простите! Я не хотел ничего дурного! – воскликнул он.
- Я верю, - отозвалась старушка. – Чистая душа не способна на злые помыслы.
Старушка подошла к шкатулке и ласково дотронулась рукой. Шкатулка отозвалась нежной мелодией. Юноша на крышке ларца вновь стал вальсировать под упоительные напевы камерной мелодии.
- Кто этот юноша? – спросил мальчуган.
- Это давнишняя история, которую надёжно хранят стены замка, - начала рассказ старушка. – Юношу звали Демур. Он был подмастерье. Юноша Демур любил темноволосую Селену, чьи глаза днём и ночью блистали лазурным сиянием. Девушка была из богатой семьи, и её родители были против безродного юноши. Юношу обвинили в краже шкатулки, которую он создал для любимой Селены. На рассвете состоялась казнь, языки пламени сокрыли от любопытных зевак юношу. На угольках кострища осталась эта шкатулка. Демура никто больше не видел.
- А что сталось с Селеной?
- Знаю, что она до сих пор любит Демура. А ещё знаю, что только искренность сможет соединить Селену и Демура, - задумчиво ответила старушка мальчугану.
***
На рассвете город разбудило невиданное зарево. Под нежными утренними лучами солнца, полыхал живописный замок на окраине. Горожане с волнением и интересом наблюдали за невиданным пламенем, поглощающим дивную тайну.
Среди золы на пепелище нашли шкатулку, которую поместили в городской музей, отведя самое почётное место. Люди со всего света съезжаются в городок, чтобы не только прикоснуться взглядом к сокровенной тайне. Но и воочию узреть несравненный орнамент волшебной шкатулки, где на крышке вальсируют юноша и девушка под неслыханные аккорды камерной мелодии любви, у которой нет конца…
Людмила Кальчевская, Казахстан
Тёзка
Заканчивался учебный цикл в школе, близилась практика. Юрка Гагарин был середнячок, успехов особых не имел и поэтому место практики выбирать не мог. Ждал распределения. Его направили в Институт древностей, в отдел литературы. Институт древностей создавался с целью сохранения ценнейших достижений человечества, перевода их в память интеллектуальных компьютерных систем (икс). Такая архивация помогает любому жителю Содружества планет увидеть и услышать прошлое.
Работа в отделе литературы (как говорили сотрудники- в библиотеке), не считалась
особенно интересной. Юрке предложили выбрать время, над которым он будет работать.
Юноша доверился своей интуиции и выбрал 20 век. А еще он вспомнил отца.
Отец служил на Венере пилотом в планетарном флоте и редко бывал дома. Но когда выдавался свободный вечер, он любил рассказывать разные истории из прошлого. Однажды он рассказал о Юркином однофамильце, жившем в 20 веке. Юношу это очень заинтересовало, но отец не знал подробностей. Когда отец погиб, Юрка совершенно забыл о его истории. А теперь вспомнил. И вновь загорелся любопытством.
В библиотеке ему выделили читающую машину, сокращенно Чимку. Ее задачами были чтение, систематизация, компьютерная запись книг и отправка файлов в икс-базу. Собственно, в Юркины обязанности входило вкладывать книги в блок-приемник, а по окончании обработки- вынимать. Рутина. Юрке было скучно. Но однажды случилось неожиданное. Машина вдруг гневно загудела и буквально выплюнула лежащую в приемнике книгу. Удивленный юноша поднял ее и вновь вложил в блок-приемник. Чимка снова выбросила. Она просто отказывалась читать.
Чимка говорить не умела, но понять ее было можно. Когда она была всем довольна, то тихо гудела и напоминала довольного котенка. Огоньки на ее панели весело перемигивались, и у оператора поднималось настроение. Если же было что-то не так, то тихий гул превращался в рев, лампочки не играли, а просто взрывались резкими всплесками света. И это был уже не котенок, а рычащий зверь. Но чтобы выбрасывать книги – такого Юрка еще не видел. Что же это за книга? Юноша открыл ее и стал читать. И почти сразу понял причину поведения Чимки. Это был какой-то рассказ о восстании машин. Чимка, созданная с тройным запасом принципов робототехники, была возмущена такой идеей и поэтому отказывалась читать. Пришлось книгу отложить. К другим машинам обращаться было бесполезно, они тоже не будут читать. Все читающие машины были связаны между собой, поэтому, что знала одна машина, то знали все.
Юрка невольно почувствовал уважение и решил попросить Чимку найти его однофамильца, о котором когда-то рассказывал ему отец. Интересно, какой он, кем был, почему о нем помнят. Когда юноша набирал на панели управления свое задание, ему показалось, что Чимка с удивлением на него посмотрела и задумалась. Во всяком случае, именно так он истолковал редкие переливы ее огней и неровный ритм звуков.
Долго ничего не происходило. Юрка, по-прежнему, каждый день приходил в библиотеку и они с Чимкой добросовестно трудились. Юноша старался не вспоминать о своем запросе, но, все же, ждал. Это ожидание и поддерживало его интерес к работе, и изматывало. Душа ждала чего-то невероятного. Юрке казалось, что у него будет встреча с самим собой.
В этот жаркий летний день все было как обычно. Поместив очередную книгу в блок-приемник Чимки, Юрка собрался было выпить холодного лимонада, но вдруг машина повела себя странно. Раздались какие-то всхлипывающие звуки, одинокий красный огонек тревожно мигал. Чимка как-бы говорила: «Внимание!» Юрка замер, затем бросился к машине. Неужели тягостное ожидание закончено?!
Когда обработка закончилась, юноша вывел данные икс-файлов на видеоэкран. Книга называлась «Первый космонавт» и рассказывала о его полном тезке Юрии Алексеевиче Гагарине, жившем почти 250 лет назад. Сначала Юрку это совпадение только позабавило, но когда на экран выплыл портрет тезки, юноша был озадачен. Медленно проступали улыбчивые глаза и губы, приятное лицо... Что-то было очень знакомое, но что? Сразу он не мог понять, поэтому отправил все данные на домашний компьютер, чтобы в свободное время все получше изучить.
Юрка никогда не спешил домой так, как сегодня. Он даже сначала не заметил школьных приятелей, которые махали ему руками с посадочной площадки флайтов. Юрка только отмахнулся и продолжил свой путь. Дома он не сразу сел за компьютер, оттягивал время, будто подсознательно боялся того, что ему сейчас откроется. Наконец, решился. Сначала прочитал информацию о тезке. Самый первый полет в космос. Всего 108 минут на орбите Земли. Сейчас этим никого не удивишь, но тогда, в 20 веке, это было круче, чем шаг в пропасть без страховки. И тот Юрий Гагарин был действительно герой.
«Не то, что я»,- подумал Юрка и открыл фотографию. Снова появилось уже знакомое лицо. «Где же я мог его видеть?»- размышлял он, внимательно вглядываясь в каждую черточку. Тихо вошла мама, но Юрка даже не заметил. Все его внимание было сосредоточено на портрете. Мама подошла и посмотрела, чем он занят.
«Ты что, состарил свою фотографию? А что это за одежда?»- мама взъерошила ему волосы и улыбнулась. Юрка с недоумением посмотрел сначала на маму, потом на фото тезки. Подумал, подтащил зеркало поближе к экрану и стал сравнивать изображения- свое и тезки. Мысль использовать компьютерную диагностику даже не пришла ему в голову. Но и так было все понятно. Действительно, на фото из книги был он, повзрослевший и в странной одежде, но он. «Ты не только мой тезка, ты еще и моя копия. Что за ерунда? Как такое может быть?»- вслух размышлял юноша. «О чем ты, Юра?»- спросила мама. Но он не слышал ее вопроса и продолжал что-то бормотать. Потом с досадой выключил компьютер и закрыл глаза. Мама забеспокоилась. Взяла сына за руку. Горячая, судорожно напряженная ладонь была тревожным симптомом и мама подключила браслет-диагност. Но «карманный доктор» не выявил никаких заболеваний. «Он просто устал»,- подумала она и решила, что завтра сын останется дома. Отдохнет.
Юрка не помнил, как оказался в постели. Ночью ему снились космические корабли и неизведанные миры, а над всеми ними всплывало лицо его тезки в старинном шлемофоне. Утром юноша не захотел оставаться дома и, несмотря на мамины возражения, отправился в институт. Еще от дверей он увидел веселое перемигивание огоньков Чимки. Она встречала его как родного. «Так и должно быть»,- удовлетворенно подумал Юрка и принялся за работу. Это была хорошая работа, ведь она подарила ему такую встречу, встречу с самим собой.
С этого времени юноша искал любое упоминание о тезке, собирал всевозможные факты и фотографии. А знаменитое словечко «Поехали!», которое произнес Юрий Гагарин во время старта, стало его талисманом. Скоро Юрка стал лучшим знатоком по теме первых космических полетов. К нему за консультацией обращались многие, даже сотрудники отдела истории Института древностей. Всем нравилось, как он рассказывает. «Ты словно сам там был»,- говорили ему. Юрка только улыбался, но сам верил, точнее- знал, что он там был. Как это объяснить? Юноша искал ответы и в мистике, и в науке. Вспомнил даже о пресловутом переселении душ. Сейчас в эту теорию уже никто не верил, но, время от времени она вновь давала о себе знать. Может быть правда душа того Юрия Гагарина вновь переродилась в нем? Ерунда какая-то. Итак, мистику он отверг. Но и наука не
давала ответа. Провал во времени? Путешествие в прошлое? Сомнительно. Невероятно. Не исследовано. Так все вопросы и остались без ответа.
Пролетела практика, пролетел и последний школьный год. Юрка блестяще сдал экзамены и поступил в высшую космическую школу. Портрет первого космонавта Юрия Алексеевича Гагарина он всегда носил с собой. Все тяготы учебы с ним казались легче, все препятствия- мелкими. Юноша знал, что непременно станет космонавтом и шел к своей цели. Он был лучшим на курсе, его все хвалили, ставили другим в пример, но Юрка не считал, что делает что-то особенное. Так было надо. Только так он когда-нибудь сможет сказать: «Поехали!»
Юлия Макаренко, Новосибирск
Вдруг получится?..
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/13647
Если ваша жизнь подходит к концу, и вы спохватились, что ничего путного не сделали и ничем себя не прославили, постарайтесь прославиться после смерти. Для этого на все сбережения купите стройматериалы самого лучшего качества. Если нет сбережений, займите деньги у друзей и врагов, пока они ещё не узнали, что вы собираетесь в мир иной. Когда узнают, будет поздно.
Итак, вы купили стройматериалы и начинаете возводить пирамиду, мавзолей или гробницу, на ваше усмотрение. Рекомендую пирамиду, - та на практике уже доказала свою долговечность. Строить надо в тихом месте на окраине маленького города, не избалованного шедеврами зодчества и памятниками старины, но на пути туристических маршрутов. Последнее обязательно.
Вот вы приезжаете в тихое место, снимаете угол у старушки и до конца своих дней занимаетесь возведением пирамиды. Не знаете, как возводить? Вы что, пирамид не видали? Древние египтяне тоже не знали, а вон как здорово получилось! Чем вы хуже египтян? Стройте себя и стойте. Главное, цементу побольше, чтоб на века. Не забудьте оставить завещание: "Я, гражданин Сурепкин, или как там ваша фамилия, завещаю похоронить меня в пирамиде Сурепкина". Подпись. Число.
Людям всё равно, где хоронить. Похоронят с удовольствием. Главное, на памятник тратиться не надо. После платные экскурсии будут водить. Гид станет объяснять:
- Посмотрите направо - памятник Пушкину, посмотрите налево - пирамида Сурепкина.
Ну, Пушкина знают все, а кто такой Сурепкин - это вопрос! Может, побочный племяник императора Николая Третьего. Может, правнук Пугачёва или Пугачёвой, какая разница? Или лучший друг поэта Ивана Приблудного? А главное, почему лежит в пирамиде? Загадка века, калорийная пища для умов! Туристы начнут фотографироваться на фоне пирамиды и дарить карточки знакомым, создавая вам бесплатную рекламу. А вы, словно Хеопс, будете сиять в ореоле славы и умиляться, глядя сверху на эту колготню. Вам приятно, и городу прибыль для казны. Не верите? Зря. Надо попробовать, вдруг получится?
Борис Поздняков, Новосибирск
Кто же, всё-таки, ху?
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/14349
Выхожу из дому на работу. У помойки – бомж, грязный, оборванный. Держит в горсти кучу бумажек, видать отыскал что-то в бачке.
Подхожу поближе – ни фига себе! В руке у него пук зелёных баксов! Стодолларовых! А бомжина пытается что-то высмотреть в них, только, видно, ничего у него не получается, бухой уже прямо с утра!
Экспроприация богатств у представителя низшей социальной прослойки – дело техники. Спокойно продолжаю движение в направлении к станции метро. А вслед пронзительное: «Отдай! Ну, отдай же, мать твою! Хоть часть!»
Милосердие и сострадание к малым и сирым мира сего стучится в сердце и мне. Останавливаюсь и возвращаю своему благодетелю самую грязную и исписанную стодолларовую купюру. Чтоб заткнулся и не привлекал внимание окружающих!
- Вот спасибо! Как раз эту я и искал! Понимаешь, старик, в последнее время с памятью у меня туго стало. Вчера в ресторане записал на бумажке номер телефона и адрес своей новой тёлки – а найти не могу! Ты помог, мерси. А остальное можешь себе забрать, мне ребята ещё принесут! –
После чего сел в свой шестисотый «Мерс» и умчался.
А я стою с открытым ртом, и сказать ничего не могу. Если сел в «Мерседес», то кто он? А если всё же бомж, то кто тогда я?
Конечно, весь бачок с мусором я перебрал до последней бумажки. Никаких баксов в нём больше не оказалось.
А от этого «сирого и несчастного» досталось мне аж 900 долларов! Проверил – настоящие…
Ирина Полякова, Новосибирск
Любовь к родному пепелищу
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/13357
Наверное, у меня нет хобби. Кто вяжет, кто с удочкой сидит, кто коллекционирует всякую всячину, а у меня нет явного хобби. После тридцати лет я стала подозревать, что у меня есть увлечение: я с интересом ищу ошибки в чужом тексте, но в силу профессии этот поиск ошибок нельзя назвать хобби, обыкновенный профессионализм и не более. Когда мне было тридцать, ни рекламы толком не было, ни тем более, не было на улицах щитов и растяжек с рекламой. Не скрою, когда запестрела по улицам реклама, меня она не радовала, я уныло автоматически находила в ней ошибки и вздыхала: аршинный текст в две строчки и две ошибки минимум. Так бы я и жила, презирая рекламу, если бы не случилась короткая влюблённость в неё.
Всё началось в Киеве, а продолжение следовало в Минске.
Я довольно долго не была в Киеве. Прилетаю, едем из Борисполя в город, а перед глазами на дороге обыкновенный Нью-Йорк - бесконечные щиты с рекламой, да и в любом городе нынче всеобщий Нью-Йорк - безликие, мелькающие бездарностью двигатели торговли. До такой степени эти двигатели надоели, что только и остаётся в них ошибки искать. Так как я ехала в машине не одна, всё больше делилась впечатлениями и не жалея языка болтала, для меня эти двигатели торговли пролетали мимо по дороге в город. Но на каком-то светофоре остановились, и я невольно уронила глаза на очередной щит и еле-еле сумела сдержаться - не засмеялась. И это было чутко: нельзя высмеивать хозяев страны, в которую пожаловала гостьей. На щите рекламировалось что-то детское, чудесные мордашки подтверждали: "Принцеса" чего-то, чего-то там. Эта принцеса с одной "с" меня и выдернула из реальной бурной встречи с родственниками. Сразу вспомнила: ах, да, ведь это Украина, тут принцеса с одной "с", клас - тоже с одной "с", аренда пишется Оренда, в метро объявят: "Обэрэжно, двэри зашэмляются, наступна станция Днипро", город - это мисто, улица - вулыца, а конфеты "Мишка косолапый" на Украине уже будут "Вэдмыдик клешаногый". Но ведь всё понятно русскому человеку, переводчик вроде и не нужен. Лишь бы не чирикали быстро, а медленную речь любой русский поймёт.
Приехали в Кыив (а не в Киев) и сразу за стол, но прежде надо хоть руки помыть. Захожу в ванну (т.е. в мыльню), на краю ванны стоит знакомая жёлтая пластиковая бутылка, и даже этикетка знакомая - вылитая наша "Белизна", но почему-то мои глаза выхватили что-то неладное в названии жидкости. Присмотрелась "Билизна", - ах, да, я ведь на Украине.
Через неделю поехала в Минск к брату. Созвонилась с ним, сказала какой поезд, какой вагон и время прибытия. Время неудобное для минчан - пять утра, да что делать, уж так билет купила. Брат мне по телефону сказал:
- Если я опоздаю, ты выйди из вагона и никуда не уходи, стой прямо на перроне и жди меня.
Как сказано, так и сделано: в пять утра я вышла из вагона в Минске. Оглянулась, брата не было, придётся ждать его. Моросил мерзкий дождичек, и я невольно зашла под навес огромного здания вокзала, здесь меня брат должен увидеть. От нечего делать стала глазеть вокруг. И тут мои глаза упёрлись в метровые буквы: "ВЫХОД К ПИИЗДАМ", я аккурат стояла под этой метровой надписью. Стояла полчаса, подниму голову, увижу это напоминание направления к поездам и начинаю хохотать. Полчаса ухахатывалась, наконец, появился брат, я упала лбом в его верхнюю пуговицу рубашки и застонала:
- Ой, увези меня подальше от этой надписи! Увези! Уже не могу хохотать!
Брат привёз меня к себе домой, опять застолье, понятно: везде торопятся накормить с дороги. Но опять же: надо хоть руки помыть. Захожу в ванну, мою руки, и снова: на уголке ванны знакомая жёлтая бутылка, но этикетка повёрнута к стене. Если в Киеве мои глаза вырвали что-то не то в названии жидкости, я не любопытствовала специально, я не поворачивала к себе этикетку, то в Минске этикетка пряталась. Я не поленилась, повернула бутылку и прочитала ещё краше: "БЯЛИЗНА".
Одним словом, когда я прилетела в Толмачёво и поехала в город, я так радовалась рекламным щитам! Я вдруг так их полюбила! Пусть, с какими угодно ошибками, но всё же не ОРЕНДА!
Геннадий Прашкевич, Новосибирск
Виртуальный герой или Закон всемирного давления
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/3741
Фантастика
Глава седьмая
…Жена сварила кофе.
Сделав первый глоток, всегда самый вкусный, Николай Владимирович напомнил:
- Достань, пожалуйста, черный галстук. У нас сегодня ученый совет.
- По Мельничуку? По его новой работе? – жена всегда находилась в курсе институтских дел. – Он, правда там изобрел что-то особенное?
- Ну, скажем, не изобрел, – хмыкнул Николай Владимирович. – Скорее, открыл. То есть, это сам он так считает. Но Хозин и Довгайло подыгрывают ему. Они лизоблюды. Честно слово, я съезжу Мельничуку по роже.
- Правильно, - кивнула жена. – Истину, даже научную, надо уметь защищать. – И понимающе попросила: – Ты только не увлекайся, милый. Ты же доктор наук. Ну, одна, ну, две пощечины. Будь сдержан. - И все-таки не выдержала: - Что он такое открыл?
- Закон всемирного давления.
- А как же Ньютон? – заинтересовалась жена. – как быть с законом всемирного тяготения? Что делать с такой фундаментальной физической постоянной, как гравитационная? Ее ведь не зачеркнешь. Она учитывается во всех учебниках.
- Учебники – вздор. Мельничука учебники не трогают.
- Ну, хорошо, пусть так. Пусть не трогают. Но что делать с этим? – Жена выпустила из рук чашку. Чашка – старенькая, надтреснутая – ударилась о пол и незамедлительно раскололась. Бедные осколки, звеня, покатились под стол. – Что-то же заставляет чашку падать?
Допивая кофе, Николай Владимирович с наслаждением пояснил: - Я же говорю. Сила всемирного давления! Так провозглашает профессор Мельничук. Он утверждает, что сила всемирного давления отменяет все, чем наука пользовалась со времен Ньютона. - Ну и ладно, ну и Бог с ним, – миролюбиво улыбнулась жена. – Как ни называть, чашка все равно разбивается. - Неопределенная улыбка тронула ее красивые губы: - Только зачем Мельничуку такое странное открытие? Он думает, что заслуживает Нобелевской премии?
- «Открытие новой истины, – ядовито процитировал Николай Владимирович, – само по себе является величайшим счастьем. Признание почти ничего не может добавить к этому».
- Это так Мельничук сказал? Он совсем ничего не просит?
- Ну, почти ничего… Так, мелочи… Скажем, заменить в учебниках имя Ньютона на имя Мельничука…
- Поэтому ты и хочешь дать ему пощечину?
- Мельничук издал книгу. – Николай Владимирович усмехнулся. – Мельничук утверждает, что книгу заказал Ученый совет. Но я член совета и хорошо помню, что речь шла о небольшой научно-популярной брошюре, в которой вовсе ни к чему было отвергать давно работающие физические законы. Похоже, – саркастически заметил он, – пресловутая сила новоявленного всемирного давления – это сам Мельничук и его окружение.
- А ты не завидуешь, милый? Николай Владимирович поперхнулся: - Если Ученый совет выступит в защиту этого неистового ниспровергателя классиков, я точно влеплю ему пощечину. Пусть потом товарищеский суд восстанавливает истину. Может пойдет на пользу всей науке. Сама подумай… Мельничук, Хозин, Довгайло… Они же чистые демагоги.
- Хорошо, хорошо, вот твой галстук, – примирительно сказала жена. – Ты немножко погуляй. Пройдись по липовой аллее. Там спокойно. Время у тебя еще есть, и нос не покраснеет, как бывает, когда ты ходишь под тополями. Аллергия, но попробуй объясни это недоброжелателям!
Николай Владимирович и сам хотел прогуляться. Дать пощечину Мельничуку, вырвать решение из рук Ученого совета, льстиво предавшегося нахалу и невеже, – эта идея родилась в нем не сразу, но все больше и больше ему нравилась. И утро выдалось что надо, воробьи так и вспархивали из-под ног.
Неплохо бы, подумал он, заглянуть к Мишину. Хотя бы на десять минут. Это немного, но с Мишиным интересно провести даже десять минут. Усатый экспериментатор, с калькулятором, вечно болтающимся на груди, конечно, сразу полезет к своему невероятному аппарату, смонтированному в почти подпольной лаборатории и на собственные деньги.
«Еще денек, – скажет, как всегда, любовно поглаживая некрашеную металлическую панель, – и мы услышим голос Неба!»
Это была заветная мечта Мишина: услышать, что там звучит, в Небе.
За липовой аллеей тянулись жилые дома. Кое-где в окнах - люди, цветы. Но все верхние этажи казались непроницаемыми, как на незаконченном рисунке. Такими же казались облака, медленно плывущие над домами. Эта вечная незавершенность мучительно волновала Николая Владимировича. Он взглянул на балкон, с которого ему вчера помахала рукой симпатичная девушка. Но сегодня за решеткой длинной застекленной лоджии прыгал противный рыжий пацан. Он показал Николаю Владимировичу широкий, как нож, язык. А на углу, где вчера чинил мопед у гаража знакомый пожилой механик, стояла лошадь у коновязи.
Нет, лучше вернуться к Ученому совету… Приду сейчас на совет. Выслушаю Мельничука. Выслушаю его защитников, выступающих против давно установленных физических законов. А потом влеплю пощечину.
Николай Владимирович наслаждался. Он любил свой городок – небольшой научный городок, лет тридцать назад выросший при искусственном море. Если бы не внезапные и необъяснимые изменения: то вдруг исчезал давно примелькавшийся памятник, а на его месте возникал пестрый газон, то вдруг вместо молоденькой лаборантки возникала в лаборатории почему-то ничему не удивляющаяся прокуренная седая мегера, то вдруг веселая дискотека занимала место старого склада, он бы каждый день встречал с восхищением, как сегодня.
Но – изменения! Изменения!
«Или я схожу с ума, – жаловался он Мишину, – или с миром что-то творится».
«А ты внимательней наблюдай, - советовал Мишин, покручивая усы. – И чаще ходи ко мне. Если я успею запустить аппарат до того, как Мельничук и его присные выкинут меня из института, кое-что станет яснее».
Он собирался с помощью специального сверхчувствительного аппарата прослушивать удивлявшие Николая Владимировича как бы не прорисованные участки неба, те самые, на которых никто никогда не видел ни одной звезды.
Еще Мишина интересовали странные изменения. Он искал скрытую от глаз связь. «Главное, – убеждал он старого друга, – не с каким-то там Мельничуком бороться, а понять скрытую сущность мира!»
Если честно, слова Мишина не приносили Николаю Владимировичу успокоения. В некотором смысле они нравились ему даже меньше, чем бредовые теории профессора Мельничука.
Глава седьмая
Варить кофе жена отказалась.
- Вари сам, рохля! – раздражение ее не знало границ. – Я в отделе кадров десять лет, и четыре года из них заведую отделом! А ты жалкий кандидат наук! Вечный кандидат! Сколько можно? Ну, почему тебе не поддержать профессора Мельничука? Ты же прочел его книгу. Ее все прочли. Ее даже я прочла. Интересная книга! Прогрессивная! «Явления, отрицающие земное тяготение». Человек замахнулся на глобальную тему! Он не признает авторитетов. Потому его и Хозин и Довгайло поддержали. Ну, зачем тебе идти против Ученого совета?
- Хозин и Довгайло еще не весь совет.
- Ну конечно! – саркастически усмехнулась жена. – Ты желаешь шагать в ногу с господином Ньютоном. Боишься всего нового! Да чего тебе сдался этот Ньютон? Он и умер давно, и яблоню его, наверно, спилили. Он был англичанин, а Мельничук – наш человек! И потом… Всемирное тяготение или сила всемирного давления… Какая, в сущности, разница?.. А Мельничук, между прочим, не только член Ученого совета. Он еще и доктор, и профессор, и входит в состав дирекции. А Ньютон, – добавила она обидно, - был пэр.
Насчет пэра Николай Владимирович не помнил, но при всей своей нерешительности страстно не желал, чтобы в пэры выбился Мельничук.
«Открытие новой истины само по себе является величайшим счастьем. Признание почти ничего не может добавить к этому».
Ишь, загнул!
Все отлично знают, что входит в это «почти ничего». Там и будущее членкорство, и отдельный коттедж, и новая машина, и большой приусадебный участок, и частые поездки за бугор, а главное - новый отдел и место первого зама. А как только станет он первым замом, сразу всплывет, кто поддерживал его в идейной борьбе, а кто высказывал непростительные принципиальные возражения. Если держаться за какого-то там пэра, в новое здание НИИ не попадешь. Старое здание, выстроенное по проекту архитектора, очень уж увлекавшегося конструктивизмом, было чрезвычайно неудобным. Ни одного одинакового окна, ни вытяжных шкафов, вода не везде, масса кривых нелепых коридоров, бесчисленные лестницы.
Яблоко, скажем, упав со стеллажа, никогда не оказалось бы у ног сидящего за столом Николая Владимировича. Наблюдай Ньютон за падением яблок в этом НИИ, со знаменитым законом пришлось бы повременить.
Николай Владимирович шел по знакомой улочке.
Он любил свой маленький городок, припавший к высокой сопке. Пух тополей кружил в воздухе, першило в горле, но ради своего городка Николай Владимирович каждое лето терпел эту пытку. Пестрели деревянные, еще не снесенные домики. Бабка в пестром платке натягивала между двумя березами бельевую веревку. Веселый бородатый мужик на крыше огромного нового склада набивал молотком цинковые листы.
Опять что-то не то, затосковал Николай Владимирович. И твердо решил: забегу к Мишину. Мишин – экспериментатор. Он со вниманием относится к его тревожным наблюдениям.
«Вчера шел мимо девятиэтажки, а сегодня деревянные дома…
Вчера механик чинил мопед, а сегодня у коновязи стоит лошадь?..
Вчера рыжий пацан показал язык с лоджии, а сегодня там балкон и курит старуха, похожая на цыганку?..»
«Ну и что? – похохатывал Мишин. – Все живут, и ты живи. Когда заработает мой аппарат, ты сразу поймешь, в чем дело. И выкинь ты из головы этого Мельничука. Зри в корень!»
Глава седьмая
Жена сварила кофе.
- Давай никогда не ссориться, – с тайным значением предложила она. – Попробуй, как вкусно. Правда? Это настоящий кофе, - подчеркнула она. - Без вытяжек. Его привезла из Нигерии жена Довгайло, они опять ездили в длительную командировку. А ты, – все с тем же тайным значением намекнула она, – никак не хочешь оторваться от своих дурацких приборов. А тебя, между прочим, ценят. И Мельничук. И Хозин. И Довгайло. Говорят, что ты настоящий ученый, только робкий, все больше держишься за классическое наследие. А ты у них давно на примете. Они постоянно пользуются твоими расчетами. Ты покайся. Ну, что тебе стоит, милый? Прямо на Ученом совете покайся. Ну, что тебе Ньютон? Он англичанин. А за Мельничука – коллектив, он дерзкий.
Вот сам смотри, – доверчиво предложила она. - Я роняю чашку, и она разбивается. Может, ее притягивает земля, а может, на нее со стороны давит какая-то особенная сила. Какая разница, в сущности? Что ты все ходишь к этому Мишину? Ты покайся! Ты прямо на Ученом совете покайся. Тогда мы тоже поедем в длительную командировку. Не все ли равно, сила всемирного тяготения или сила всемирного давления? Чашка-то все равно разбивается.
Николай Владимирович неуверенно заметил: - Не все новое и дерзкое является истиной.
- Ну, дирекции такие вещи виднее, – надулась жена. – Я не первый год секретарша профессора Мельничука. Я знаю, что он думает о своих сотрудниках. Он о своих сотрудниках заботится. А тебя ценит. Только, говорит, очень уж ты находишься под влиянием этого Мишина. А этот Мишин опять что-то задумал. То ли Бога найти, то ли подслушать мысли самой Вселенной. В ближайшее время профессор Мельничук уберет Мишина по сокращению штатов. Если ты поспособствуешь ему в этом, то получишь лабораторию.
- Бред, бред! Что за бред? – Николай Владимирович нервничал. – Где моя вельветовая куртка? Через час Ученый совет. Я был и остаюсь на стороне Ньютона!
- Вот и сиди в старой квартире! - Если уж говорить, то… - У Ньютона был просторный дом! – всхлипнула жена. – Я сама видела на картинках. И у него был сад. А в саду росли яблони.
- У нас тоже будет.
- Тогда не ходи к Мишину!
- А он звонил?
- Да каркает, как ворона, в трубку с утра. Как вы там, дескать?
Да так же, как и вчера, говорю.
А он каркает: так не бывает!
Ну, скажи. Ну, зачем он так каркает? Я ведь права! Чашка все равно разбивается! Допив кофе, Николай Владимирович вышел на улицу. Он любил свой городок, затерянный в черной сибирской тайге. Торговые ряды, детские ясли, слева Дом ученых с как бы заштрихованными, как бы не прорисованными верхними этажами. Темные старые сосны. Значительная тишина. До Ученого совета вполне можно заглянуть к Мишину. Даже обязательно надо заглянуть. Приказ о сокращении штатов уже подписан, аппарат Мишина могут выбросить из института в любой момент.
А может, это и хорошо? – трусливо подумал он, вспомнив слова жены.
Пересекая площадь, кивнул знакомой даме, покупавшей яблоки в торговом ряду. Совсем недавно, вспомнил, стоял здесь огромный склад… А до этого коновязь… А сейчас бегут автомобили, размазанные, размытые, как в старом кино… И безостановочно плывут серые, как бы не прорисованные облака… В таком вечно меняющемся мире есть смысл бороться за незыблемость законов природы. Эта мысль его взволновала. Долой профессора Мельничука! Лекции профессора Мельничука неграмотны по форме и неверны по содержанию!
Николай Владимирович свернул к черному входу и по узким полуподвальным коридорам старого здания добрался до мощных двойных дверей, лишенных таблички, зато снабженных смотровым глазком.
- Мишин у себя? – спросил он рабочих, почему-то столпившихся у двери.
- У себя он, - послышались недовольные голоса. – Он даже ночует там. И никого не пускает. Приема, говорит, нет.
- А вы чего тут собрались?
- Нас послали. Приказ, говорят. Вынести аппарат Мишина. Он, говорят, лжеученый. Его аппарат не вписан ни в какую тему, а энергии жрет будь здоров!
- Мельничук приказал?
- Он! Он! – зашумели рабочие.
Николай Владимирович сплюнул и определенным образом постучал костяшками пальцев по косяку.
- Не открою! Сейчас не открою! – сварливо прокаркал из-за дверей Мишин. – Приходите после обеда, тогда сам все вынесу.
- Да это я, – подсказал Николай Владимирович, и рабочие сразу придвинулись к двери. Но он погрозил им длинным пальцем и быстро юркнул в приоткрывшуюся на мгновение ним дверь. Мишин потирал руки. Мишин был страшно доволен. Дьявольская металлическая конструкция, перевитая пестрыми проводами, поднималась под самый потолок. Наверху ее венчало нечто вроде направленной антенны, уставившейся в распахнутое окно. Экраны, выключатели, посеребренные приборные панели.
«Видишь, как удачно получилось, – весело каркнул Мишин. – Колонки упер у сына. Он до вечера не хватится. А если и хватится, то потерпит. В конце концов, музыкальный центр он купил на мои деньги.»
- За дверью рабочие, – пожалел друга Николай Владимирович. – Может, сами вынесем твой аппарат? Я помогу. Так он меньше пострадает. Поставишь в сарае на даче, а? Капица тоже несколько лет работал на даче. Мельничуку донесут, он решит, что это я уговорил тебя кончить дело миром. И даст мне большую лабораторию. А я заберу тебя к себе.
- Заберешь, заберешь…
- Не понимаю, чему ты радуешься?
- А тому, что не зависим мы с тобою от Мельничука! – каркнул Мишин. - Вакуум не может не заполняться флюктуациями. А значит, флюктуируют сами геометрические структуры.
- Ну-ну.
В дверь постучали.
«Надеюсь, не Мельничук», – трусовато подумал Николай Владимирович. Наверное, о том же подумал и Мишин.
«Обесточат, сволочи!» – весело полез он к какому-то решетчатому пульту, рванул на себя рукоять.
«Все услышим, все поймем», – бубнил он, а на панелях одна за другой вспыхивали разноцветные лампы, оживали экраны осциллографов. Из двух больших колонок, разнесенных под мрачным потолком лаборатории, набирая мощь, понеслись, обгоняя друг друга, странные, трудно идентифицируемые звуки. Голоса… Невнятные, далекие… Такие далекие, будто пробивались они из какого-то совсем другого мира сквозь непостижимые пространства, сквозь чудовищные времена…
Сперва невнятные, скорее звуки, чем слова…
Но потом и слова прояснились…
«…неплохо, совсем неплохо…» …………………………………………………………………………… ...неплохо, совсем неплохо... – сказал Редактор. – Седьмая глава начинает получаться. Герой оживает. Страсти бы ему, решительности!
- В первом варианте он был готов к поступку, – заметил Автор.
- Да ну. В первом варианте он был скорее драчлив. Мы еле его уняли. Но вот теперь не мешало бы ему проявить характер.
- Во втором варианте он готов был…
- Под давлением жены! И не в том плане! Кстати, зачем ему такое громоздкое имя? Николай Владимирович. Не выговоришь. Читатели не любят громоздких имен. Возьмем что-нибудь покороче. Скажем, Илья… Или Петр… Да, это звучит… Это гармоничнее… Правда?.. Петр Ильич! А?.. – Редактор довольно потер руки. – И совсем не нужно цепляться за второстепенных героев. Вот зачем, скажем, этот Мишин? Что за бредовая идея: подслушивать небо? Не нас же с вами они подслушивают?
- Может, и нас…
- Вздор! Не нужно! Давайте поработаем над седьмой главой. Пусть Петр Ильич по собственной воле выбросит из института аппарат этого дурацкого Мишина. Подслушивать небо! Этак мы далеко зайдем!
Глава седьмая (Вариант не последний)
Жена сварила кофе.
- Почему не чай? – удивился Петр Ильич. – Через час Ученый совет. Кофе возбуждает, а мне нельзя ошибаться. Вдруг, правда, в рассуждениях профессора Мельничука что-то такое есть? Ньютон никуда не денется. А вот мне нельзя ошибаться.
- Ох, Петя, Петя! - заволновалась жена, красивая, дородная женщина. – Я сейчас заварю. Хочешь зеленый? Значит, зеленый заварю. А ты на Ученом совете требуй лабораторию. Выступи против этого Мишина, все равно его сокращают. Поддержи профессора Мельничука. Он дерзает! Он за все новое. И память у него крепкая память.
- Я постараюсь, милая, - пообещал Петр Ильич. Все-таки он нервничал. – Ты, конечно, права. Мельничук или Ньютон… какая разница, если чашка все равно разбивается? Главное сейчас – получить лабораторию. А там мы не только Ньютона, там мы и Мельничука пересидим!
- Петя…
- Ну что еще?
- У нас есть еще немного времени…
- Нет, нет, я лучше погуляю, – оборвал Петр Ильич нежные притязания жены. – Может, и правда забегу к Мишину. Совсем он обалдел с этим своим аппаратом. Подслушивать Небо! Этак мы далеко зайдем!
Таисья Пьянкова, Новосибирск
По Зинке звон
http://www.sib-zharki.ru/node/14251
Кабы дурак судьбу выдумал – смехом бы всё проходило. А то судьба, что лицо твоё, вместе с тобою на свет является. И уж когда лицо видом своим для иконы не вышло, сумей так приспособить его к жизни, чтобы хоть люди от тебя не прятались. Но и на это умение тоже родиться надо.
Эх, жизнь наша... пополам с мякиной!
Кузня Никифора Лопатина стояла у села, как лавка у стола под крутым яром у самой старицы, поросшей кувшинкою да одолень-травою. Завалена кузня была всяким крестьянским барахлом.
В сосновой пристройке, под одной крышею с кузней, лепленной из самана, ютился Никифор с сыном, Серёгою Чугунком.
Сокол! Больше ничего не добавишь. Сокол ясный был тот Серёга. Не за черноту его буйных волос назван был парень Чугунком. За то ещё, что жило в нём долгое тепло про каждый день, про всякого человека.
Сам Никифор за долгий свой век нахватался над наковальней палёного: в груди его сипело, свистело и булькало, как в подмокших мехах. Всей и работы Никифору осталось, что быть сыну бестолошным указчиком. Сядет, бывало, старый у входа в кузню, кашляет через порог да на Серёгину работу выркает:
- Ставь на попа! На попа, говорю, ставь! Во! Теперича окалину с подхвостника сбей. Окалину, говорю, сыми! Да не тут, дьявол тебя подними! Срежь с держака!
Чугунок знай себе шпарит да на батькину воркотню щурится.
Как-то на команде поперхнулся старый кузнец: заклюкал, захрипел и плюнул в землю кровавой пеною.
Подхватил Серёга отца, в пристройке на постель уложил, заварил троелистку...
Отвёл, однако, Никифор сыновью руку с ковшом, на икону глазом покосился. Чугунок за божницей смотанную тряпицу нащупал. Распустил тряпицу, в ней деньги стопочкой.
- Прими, сынок, - говорит Никифор. – Тебе коплено: горбом добыто. Помру – бросай кузню, ступай на чистый воздух.
Передохнул отходной и договорил:
- Женись после похорон. Господь тебя благослови!
И помер.
Бабка Ланида с товарками обмыла покойника. Чугунку приказала обмылок спрятать – супротив мёртвой косточки средство верное! За пятки велела подержать отца, чтобы ночами не блазнился. И обрядила Никифора в дальний путь.
Мыльную воду с покойника Ланида под крыльцо сцедила, шепча:
- Злой дух, корыстная душа, лихое око, упади на склизи – не подымись, на тело чистое не подивись, не оставь своей печати: мёртвому – хулы, живому – печали...
До свету Ланида читала над усопшим молитвы, убрав с печи заслонку, вьюшку вытянув напрочь, двери да окна приоткрыв, чтобы «анделы-арханделы, духи святые вольно доступились к душе раба божия Микифора».
Когда надо, опустили гроб в землю, на крест венки берёзовые повесили, помянули хмельно, поговорили хорошо о покойном и разошлись.
Эхма! Хорошо воют, да не по нашему горю...
На поминках-то Чугунок про отцов наказ рассказал, о деньгах вспомнил, не потаился.
Отбыли девять дней, сороковки отвели. Всё честь честью! И закружились вокруг кузницы любезные свахи, что слепни вокруг живности. Да и кто ж от такого жениха отвернётся.
Залучать в гости парня принялись, охаживать. Тёлок своих наряжают да за всяким неделом на кузню шлют, будто Чугунок раньше их не видел, будто до отцовой смерти слепышом жил.
Полюбуется Серёга на расфуфыренную кралю, похвалит, когда шибко надоест, и, одно дело сделавши, другое начинает.
Помнётся жениховка у дверей кузницы – идёт домой, как за покойником.
Однораз строчит Чугунок по деревне, торопится куда-то, а Чернышиха ему в окошко шумит:
- Погодь, выйду... – Выбегла из дому, юлит: - Зашёл бы ты к нам, Сергей Микифорыч. Кобыла вчерась охромела, окаянная. Другой день припадает на левое заднее.
Чугунку понову, што ли, за таким делом дворы топтать?
Обошёл кузнец кобылу, дужно по крупу огрел, она и заплясала на всех четырёх. Фёкла же Чернышёва, на лице удивление, завела:
- Надо ж так! Ну ты, поди ж ты! С хвоста подковы заколачивать!.. От скотинка! Чует крепкую руку. А вчерась падала. Мужик мой, как за чашшою-то ездил, замаялся. К погоде, должно, падала-то. Да ты, Сергей Микифорыч, заходь в избу: ножи соберу, литовку хорошенько отбить бы... Мой-то, солонец непутяшший, кол и тот в рогатку тешет.
Пригнулся Чугунок, в летник ступил. Чернышиха суетится: четверть на животе несёт, солонину лучком присыпает...
- Ты, - говорит, - давай-ка, Микифорыч, не ленись, а я покуда работу для тебя соберу.
За «нет» да и за «не хочу» опорожнил молодой чаплыжку, другую опростал... По редкому делу быстро повеселел.
Фёкла ножами бренчит, а сама всё наливает до края. Линула и себе:
- За покойничка, сынок, за отца твоего неможное выпью! Золотой был человек, земля ему пухом! Душевный... Ты весь в его уродился.
Как тут не выпить?
Дале уж и не упомнит Чугунок, что было. Ухнул третью... И поехал потолок на стену. Запел кузнец:
Катя, Катерина, купецкая до-очь.
Прогуляла Катя с вечера всю ночь...
Поёт паря и не ведает, что опосля песня горючей слезою ему выльется.
Рано, чуть свет, проснулся кузнец в летнике на полу. Хотел он было, хозяевов не будивши, домой тихонько уйти. Вышел во двор, косточки на зарю расправил, вчерашнее вспомнил. Плюнул и подался огородом до колодца – лицо сполоснуть.
Тут Чернышихина соседка Марьяниха уж через плетень глядит, здоровкается:
- Росное утро ноне, Сергей Микифорыч... Хороший денёк будет...
- Должно... – отвечает кузнец.
- Как спалось-то на новом месте? Поди-ка с молодайкой-то и снов не поглядел?
- С какой молодайкой? – опешил Чугунок.
- Во! Нате вам! Ну буде. Чего краснеешь? Шпарят тебя, что ли? Фёкла-то мне ещё с весны трындила про Зинкины по тебе вздохи. Извелась девка совсем. Она хоть и дурочка, а теперь уж куда денешься? Не крути башкой-то – не дышло... Как спать, так – свой, а встал, так – вой?
- Да тебя что, Марьяниха, муха укусила? Какая Зинка? Ты што языком-то мелешь? Ступай проспись!
- Ах ты, мерин боярский! Мне ещё и «проспись!» Тьфу! Будь ты весь в крапиве, поганец!
Повернулся кузнец от Марьянихи – из огородной калитки дед Маковей идёт, посошком ботву картофельную отгибает – в росе онучи не замочить бы.
- А! Молодой хозяин! Ни свет, ни заря, ты уж за поливку?.. Добро! Везёт же людям. Ты, Сергей, Марьяниху не слухай. Живи! Она, Зинка-то, хоть и не крупяного помола мука, да с такою женой спокойней. Ить как в народе говорится: «На худую кобылу вор не родится». Пошто молчком-то? Свадьбешку б какую-никакую сыграли... Да Бог вас рассудит. Живите, как знаете.
От разговора во дворе Фёкла с постели поднялась, на крыльцо сонная вышла, при Маковее шумит на всю округу:
- Чего-то ты, зятёк, рань пасёшь? Рабоа – не волк... Управимся за день-то.
Сам себя не помня, кинулся Чугунок в летник, упал на подстилку, Зинку Чернышёву представил себе.
Лихо одноглазое, а не девка, была Фёклина дочь: конопата да угревата, потлива да рассупониста, вокруг её двух рук пальцами не сцепишь...
И то бы ещё терпеть можно. По голове Зинкиной стригун пробежал. Чернышиха, после лишая, клоки остатные с дочерниной головы состригла, на сковородке спалила да с гусиным салом перетёрла волосяной пепел. Теперь тою мазью мажет Зинке голову – лишай выгоняет.
И не подумал кузнец, когда за стол Чернышихин садился, что этакую глызу Фёкла ему в невесты прочит. Пойдёт теперь кататься по языкам беда Чугункова.
- Во как оплела! Оплела туго! – ударил кузнец кулаком в пол. – Спалю!
Но не спалил, не разнёс Чугунок на щепы собачью эту клеть.
Смирился кузнец, вихры свои чёрные, буйную головушку подставил он под икону вровень с повязанной платочком, смердящей гусиным салом, стриженой кочкой придурковатой невесты.
Была свадьба... Ой, была свадьба! Уревелись девки допьяна, охмелели бабы до тоски, проводили други Чугунка в этакую дальнюю дороженьку, место хитрое – искать всю жизнь гробовой свободушки.
Днём свадьбу сыграли, а к ночи жених в кузницу свою ушёл.
Зинке и той передалась Чугункова кручина: задумалась, загоревала...
Плачет кретя, да всё на ветер.
А Фёкла её со своей полки крестит:
- Буде тебе, конопатая, вавилоны разводить! Чо слюни-то распустила? Смотри, подушку сгноишь. За гриву парень не удержался, а за хвост не удержится – придёт.
Всю ноченьку просидел бедняга Чугунок в пристройке своей без сна.
Утро в оконце ряднушкою заткнул – и свет ему лишним показался. Только горе-то наше ходит не по жнивам, а по жилам...
На третий день бабка Ланида, что Чугункова отца обряжала, глядя с яру в распадок на Чугункову пристройку, толмила бабам:
- Поди-ка и обмывать нечего будет? На Ахтырския-то пресвятую Богородицу муха семь раз на дню плодится. Изрешетит тело – сквозь пальцы поползёт. Ввечеру наведаться надо ж.
- Надо ж... – Толкуют бабы. – Ещё и вправду сунется кузнец в петлю.
Не выпало, однако, бабкам благородство разводить. Сам кузнец на третий закат из пристройки выбрел. Но что это был за кузнец?
Будто кто по шее колом его стебанул, будто руки ему повыдёргивали – на жилах висят, будто неделю держали его в грязной воде да не ополоснутым на люди вывели.
Но бабы всё полегче вздохнули:
- Слава те, Господи! Пронесло...
Начал Чугунок потихоньку в кузнице колупаться. Что ни день, звончее поёт наковальня.
В первый Спас пошли девки льны в поле глядеть, парни овсы шелушить да в колодцы горстями кидать – касаткам на зимний корм.
По лугу костры развели – печь молодую картошку. Хрустели огурцами, покуда Авдотья-сеногнойка не согнала их в кадки. Ели колоба из новины с молодым сотным мёдом.
В гущу доброго веселья нет-нет да и вольётся печаль, прокатит по душам звоном Чугункова молота.
- Колотится женатый бобыль, - жалеют его парни.
- И в Христово воскресенье нет болезному веселья, - вторят девки.
Поговаривают так о Чугунке, и никому-то про себя даже не спросится: отчего это Лизавета Кудиярова конец платка закусила?
Давно ли девчёнкою-недоумышем бегала Лизка по кувшинки утренние к заболотившейся старице, за Лопатинову кузню? Давно ли из-под черёмухи обслонённой, обжигая крапивою голенастые лытки, подглядывала она «разлуки». Видела, как Серёга Чугунок, разгоревшись от частой беготни, ловил лукавую «разлучницу», чтобы тою же минутою в бессчётный раз во весь дух лететь за новой соперницей.
А ноне на вот те! Кусает платок, прячет руки свои Лизка Кудиярова, чтобы унять в ладонях бегущую от сердца дрожь. И никому-то не видно покуда за пеленою обманного веселья да под скорлупою отроческой линьки лица выбродившей любви.
Набрякли, разнежились молодые земляным теплом, осоловели от веселья и всем гуртом запылили к деревне.
Одна Лизка, не залучённая покуда сердечными тайнами вдогляд подружкам, попридержалась на дороге и, забытая всеми, в зарёвой тишине свернула к старице.
А Чугунок в кузнице своей выколачивал шкворень для парной брички, прислонённой без колёс к навесу, где лежала куча берёзовых углей да охапка хворосту у кедровой поленницы.
Хватил Чугунок готовый шкворень клецами поперёк, сунул в шайку с водою. Зашипело, заурчало, обдало кузнеца едким паром. Выхватил кузнец шкворень из шайки и отошёл к порогу – дохнуть ночного воздуху.
За порогом Лизавета стоит, кофту теребит.
- Чего тебе? – озлился Чугунок. – Мать, што ли, потеряла?
- Батюшки! – отступила Лизавета. – Злой-то какой! Воды бы дал...
- На чурбане вон... пей!
Напилась Лизавета, ковшик повесила. Утёрлась краем платка, а дальше и не знает, что делать. И Серёга дела не видит. Мнётся, на девку поглядывает.
- Ты уж невеста, - говорит.
- Невеста, - соглашается Лизавета.
- Да. Идёт времечко, - вздыхает кузнец.
- Идёт, - откликается...
- Поди жениха уж подглядела?
- Жених – не жених, да не надо б двоих...
- Складно!
- Кому складно, кому накладно...
- Оно так...
Постояли, помолчали... Знать, было об чём. Беда-то разная, а горе одно.
- Пойдём, Лизавета, - зовёт кузнец, - повечеряй со мною, одному-то в горло ничего не лезет, а там я тебя провожу.
Согласные, ушли в пристройку.
Тишина укрыла кузню закатным крылом. Только медовый серпень на холодной заре шелестел отавой, да грачёвый край за яром полоскал озимые чёрным вихрем.
... Уж и кукушка давно подавилась ячменным зёрнышком, и медведь лапу омочил, и пожнанный хлеб на овины свезли, а кузнец всё носа не кажет на женин двор.
В Чернышихиной избе туман густой поселился: семейные ходят, друг дружку не видят. Ни ветерка свежего, ни лучика светлого...
Александра Сулимина, Москва
Удар молнии
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/3802
Я, как всегда, бегу, опаздываю на поезд. Меня зовут Сергей Попов, я работаю начальником отдела труда и заработной платы в Министерстве Путей Сообщения.
Раз в месяц с инспекцией я езжу в Саратов, в Управление Приволжской железной дороги. Я бегу вдоль состава, натыкаясь на провожающих, грузчиков, чемоданы, мой девятый вагон уже рядом, поезд трогается. Я краем глаза вижу Зиночку-проводницу, она машет мне одной рукой "бегом-бегом", я с трудом ускоряюсь, и Зиночка протягивает мне руку.
- Ну, слава Богу, успел!
Зиночка улыбается:
- Я уж думала, Вы не успеете, Сергей Петрович. Хотела стоп-кран дернуть.
У меня хорошая работа - от меня зависит зарплата многих на железной дороге, поэтому Зиночка всегда приветлива со мной и услужлива. Хотя она и так хорошая девочка.
Я захожу в купе, оно пустое, значит, смогу хорошо выспаться до Москвы. Я раскладываю вещи, через пять минут Зиночка приносит чай с лимоном. Мы немного болтаем с ней ни о чем, потом раздается звонок мобильного. Моя жена Татьяна интересуется, успел ли я на поезд. Мои патологические опоздания к поезду - повод для обсуждений на всех встречах и застольях.
- Успел, успел, даже чай скоро пить буду.
Татьяна веселеет и рассказывает, что наш оболтус Димка, которому в понедельник исполнилось восемнадцать, вчера пришел домой в час ночи, очень довольный, и от него пахло духами. «Похоже на Calvin Klein, Truth» - добавляет жена. «Очень необычно для молодой девушки».
Моя жена совершенно сумасшедшая по отношению к духам. Она работает главным бухгалтером в частной фирме, но её призвание - парфюмерия. Она знает всех основных производителей, основные композиции и о человеке судит по запаху его духов. Чувствуется, что очередная пассия нашего отпрыска ее заинтриговала.
Я сажусь пить чай, роюсь в портфеле, ищу книгу и понимаю, что забыл её в гостинице. Без чтения я чай пить не могу. Я встаю и иду к Зиночке. Она понимает меня с полуслова и откуда-то с третьей полки достает стопку книг. Два женских романа, детектив, что-то о хиромантии, почему-то справочник по судебной психиатрии и сильно потрепанный том "Крестного отца". Я беру Марио Пьюзо и иду пить чай. Книга истерзана, некоторых страниц нет. Я читал "Крестного отца" раз десять, в школе, в седьмом классе мне дали на два дня отпечатанные, кое-как сброшюрованные листы. Книга произвела на меня такое сильное впечатление, что я всерьез тогда задумывался, как бы мне стать главой мафии.
Я перелистываю страницу за страницей, какие-то абзацы читаю, вспоминая свои прежние ощущения, и вдруг мои глаза натыкаются на слова: "Майкл Корлеоне стоял неподвижно, и сердце гулко стучало в его груди; он чувствовал легкое головокружение. Кровь вскипела в его теле и билась о кончики пальцев рук и ног. Все ароматы
сада - запах апельсина, лимона, винограда и цветов - смешались и нахлынули на него. Казалось, тело отделилось от души. Потом он услышал смех пастухов.
- Тебя ударила молния, а? - спросил Фабрицио, похлопывая Майкла по плечу"
Кровь прилила к моей голове, лицо словно ожгло пламенем. Я вернулся в свой восемнадцатый день рождения, я вспомнил, точнее я и не забывал, как "молния ударила меня".
Когда мне было десять лет, у меня появилась сестрёнка. Пока мама ходила беременная, я заранее ревновал родителей, стеснялся, мне казалось, что они такие старые, чтобы рожать еще ребенка. А было им тогда всего тридцать шесть лет, они были младше меня нынешнего. Но когда мама принесла розовый кулечек из роддома и Маруська, хитрая лиса, неделя от роду, улыбнулась мне, а не маме с папой, я понял, что за неё убью любого, кто ее обидит. Сестрёнка была слабенькая, часто болела, я прибегал после уроков, читал ей сказки, когда она подросла - придумывал для нее игры, мастерил с ней поделки. Я был очень спортивный, играл в хоккей, в футбол, но нисколько не стеснялся гулять с коляской, я, наоборот, был очень горд, что у меня такая красивая сестра.
Прошли десять школьных лет. В МИИТе на экономическом была сильная футбольная команда, я никогда не хотел быть экономистом, но тренер посоветовал поступать именно туда, по его словам, у железнодорожников всегда льготы, бесплатные билеты, да и от армии он меня обещал "отмазать", и я согласился. В группе у нас было двадцать девушек, все, как на подбор, красавицы и умницы, четыре заморыша в очках, по какой-то ошибке природы отнесенные к представителям сильного пола, и я – рост – метр девяносто, вес - девяносто килограмм сплошных мышц. Девчонки мне прохода не давали. Я принимал их ухаживания, но мне пока никто не нравился.
Маруська в тот год пошла в первый класс. К простудам добавился кашель, и в последней четверти мою любимицу отправили в санаторий для астматиков. У Маруськи была одноклассница, такая же слабенькая, как и наша, и, чтобы сестренке не было так страшно одной в санатории, родители сговорились отправить подружек в санаторий вместе. Родители навещали Марусю по выходным, а я вырывался в санаторий после занятий в институте два раза в неделю. Для меня не было большего счастья, чем видеть ее радость от моих приездов, она доверяла мне самые “страшные” детские секреты - кто с кем подрался, какой ее сосед по парте ябеда - сам сломал ручку, а на нее нажаловался, сколько мальчиков хотят с ней дружить, а Егор ее поцеловал!
В тот день мне исполнилось восемнадцать, я решил прогулять занятия в институте, но съездить к Маруське, чтобы к вечеру вернуться домой и отпраздновать день рождения с родителями и друзьями. Я поехал с дядей Васей, отцом Марусиной одноклассницы. Мы долго ехали на электричке, потом больше трех километров шли пешком через лес. Была поздняя весна, день выдался очень солнечный, в лесу уже было сухо. Дядя Вася шутил, что детей упрятали, как уголовников - за сто первый километр, чтобы не сбежали. Я выломал палку и шел по тропинке, сбивая редкие прошлогодние грибы. На душе было хорошо.
Мы стояли у забора и ждали, пока к нам выпустят детей. Мы пришли немного не вовремя, так как у них не закончился последний, четвертый урок. В стороне от нас стояла худенькая, небольшого роста девушка, она тоже кого-то ждала. Наконец-то послышался топот, и я увидел, как обгоняя свою подругу и какого-то маленького мальчика, на всех парах ко мне бежит мое солнышко, моя Маруська. Я подхватил ее, поцеловал. Она прижалась ко мне и прошептала:
- Я так и знала, что ты обязательно приедешь ко мне в свой день рождения.
Она сползла с моих рук, полезла в карман своей курточки и достала сложенный в несколько раз листок.
- Это я тебе в подарок аппликацию сделала.
Я развернул лист бумаги: под кругляшком - солнышком стояло нечто. Две толстых ноги, что-то большое, напоминающее арбуз – голова, и в руках, напоминающих две сваи, зажата ручка - прутик маленькой, кудрявой девочки.
- Это мы с тобой - радостно сказала Маруська.
- Нравится? - тряхнула она кучеряшками.
- Конечно, - кивнул я, - А где же родители?
Маруся удивилась, потом задумалась:
- А, давай, они в командировку уехали.
Меня начал душить смех. Родители любили Маруську как сумасшедшие, больше чем меня. Я знал об этом, но абсолютно не ревновал, а родители ревновали Марусю ко мне - больше всех на свете она любила меня.
На свидание нам выделили ровно пятнадцать минут. Я запихиваю Маруське в рот мандарины, она глотает их, не жуя, как удав. Мне её жалко до слез. Хочется забрать сестрёнку отсюда, но нельзя - ей надо лечиться.
Время свидания быстро заканчивается, и мы прощаемся. Маруськины губы дрожат, но она сдерживается, не плачет. Плачет ее подруга Варя, отец с трудом отдирает дочку от себя, и плачет мальчик.
С тяжелыми сердцами мы прощаемся и уходим от забора. Идем медленно, настроение пропало.
Мы снова идем по тропинке, за нами - девушка. Она нагоняет меня, идет рядом и просит: "Можно я с вами пойду, а то мне одной страшно?"
Дядя Вася ускоряется, ему надо успеть на работу во вторую смену, он прощается с нами, и бежит на электричку.
Девушка протягивает руку:
- Меня Марина зовут. Какая у вас дочка красивая.
Я смеюсь.
- Меня зовут Сергей, но это моя сестренка.
Марина в удивлении поднимает брови:
- Я думала, вы Марусин папа. Мне мой сын сказал, что ваша Маруся ему больше всех нравится и он, когда вырастет, на ней женится.
Теперь моя очередь удивляться. На вид моей попутчице не более двадцати лет. Она перехватывает мой изумленный взгляд и говорит:
- Я Егора в восемнадцать уже родила, сейчас мне двадцать шесть.
В восемнадцать лет все женщины старше двадцати кажутся глубокими старухами, но Марина, даже при моем юношеском максимализме, была очень стройная, красивые вьющиеся каштановые волосы, большие шоколадные глаза. Когда она говорила, ее лицо улыбалось и на щеках появлялись ямочки. У меня была очень красивая мама, но Марина, пожалуй, была интереснее.
Тропинка была узкая, мы шли очень близко друг к другу, иногда попадались большие кочки, тогда я подавал Марине руку, и она со смехом, как школьница, перепрыгивала через них.
Марина привезла сына из Саратова, у него тоже была астма. Она по образованию была педагогом, преподавала химию в старших классах. Работала она только третий год, но ей очень нравилось. Она с удовольствием рассказывала мне про своих учеников, про коллег. Потом дорогу нам перегородил ручей, почему-то, когда мы шли с дядей Васей, его не было. Марина взяла меня за руку: "Перенесешь меня?" Я снял ботинки, повесил их за шнурки на плечо. Затаив дыхание, я поднял Марину, она обняла меня горячими руками за шею, где-то возле моих губ пульсировала синяя жилка у нее на виске. Я шел очень медленно, чтобы не упасть и не уронить Марину. Вода была ледяная и обжигала меня, казалось, до печенок.
Мы вышли из ручья, Марина бросилась растирать мои ступни, а у меня в голове начала бешено пульсировать кровь. Она снизу вверх быстро взглянула на меня, какая-то смешинка словно сбежала с ее губ. Я дернулся к ней всем телом и начал целовать её - в губы, в нос, я был словно новорожденный теленок, который тыкается и ищет вымя своей матери. Марина не отталкивала меня, но была очень сдержанна.
Я расстроился: "Тебе неприятно, потому что я молодой. Поверь, меня никогда не тянуло ни к кому так сильно, как к тебе. Я сам не понимаю, что со мной происходит". Я внезапно понял выражение из моей любимой книги про «удар молнии».
Марина ласково улыбнулась: "Я просто не хочу, чтобы я была у тебя первой, ты достоин лучшей женщины". Она взяла меня за руку и сказала: "Нам надо идти". Мы шли молча, иногда перебрасываясь какими-то незначащими фразами, изредка Марина дотрагивалась до моей руки, и меня словно било током. Мы дошли до станции, сели в электричку, и я рассказал Марине, что у меня сегодня день рождения. Она опечалилась, что ей нечего мне подарить. Потом она расстегнула одну пуговичку на своей кофточке и сняла с шеи кулончик - это была серебряная цепочка с фигуркой стрельца:
- Возьми, пожалуйста, на память обо мне.
Я отталкивал её руку, я не мог, я почему-то страшился принять от неё подарок.
- Пожалуйста, Сергей, я буду знать, что есть в Москве человек, который носит мою цепочку, и я буду тебя вспоминать.
Я довез Марину до Павелецкого вокзала, у неё был билет на дневной поезд, она поцеловала меня на прощание, но телефон дать отказалась. Опять повторила свои слова о том, что я достоин другой женщины, и уехала.
Конечно, я мог бы поехать в санаторий, узнать у воспитателей адрес ее сына, но в восемнадцать лет мне казалось это чем-то постыдным. Еще два года я по выходным ездил на Павелецкий вокзал и встречал по утрам саратовские поезда, но больше я Марину не видел. Так я и не узнал её тайну, почему она считала себя недостойной меня женщиной. На четвертом курсе я познакомился с Татьяной, мы поженились, по нынешним временам у нас очень благополучная семья. Но когда мне предложили возглавить отдел, отвечающий за Приволжскую железную дорогу, я охотно согласился.
Раз в месяц я приезжаю в Саратов, хожу по улицам этого старого города и вглядываюсь в лица женщин.
Утро, поезд прибыл в Москву. Всю ночь я перечитывал "Крестного отца".
С вокзала я еду не домой, а впервые в жизни захожу в церковь, непослушными пальцами ставлю свечку и молю Бога, чтобы он дал моему сыну пережить "удар молнии". Надеюсь, мой сын не выпустит из рук свою Жар-Птицу.
За окном идет дождь ...
Игорь Хомечко, Мурманск
Одиночество Бога
http://www.sib-zharki.ru/portal/node/14151
Эй, толстомордый, че ты здесь забыл, шевели копытами, а то ща так накостыляю, что станешь Пегасом!..
Надо же, извиняешься, интеллигент, стало быть. Поразвелось вашего брата, совсем житья не стало, плюнуть некуда, попадешь в интеллигента. И чего это ты, интеллигент, здесь, забыл? Ну да ладно, можешь присесть, места всем хватит. На-ка вот, хлебни водички, на тебе лица нет, ты сейчас серее полевки, и трухает тебя, как в десятибалльный шторм. Надеюсь, ты не приплелся сюда вышибить себе мозги, а то еще, чего доброго, изгадишь все тут, тебе-то будет пофиг, а мне здесь оставаться. Так что, если что черное удумал, то проваливай отсюда поскорее, скройся из пределов видимости, а там – вешайся, режься, топись и стреляйся, сколько твоей душеньке будет угодно.
Эх, ночь-то какая промозглая, дьявол ее задери! Как - будто даже легкие, покрывшись плесенью, стали похожи на сыр бри. Ты, значит, Василий? Хотя, на кой шут мне сдалось твое имя, мне по барабану, будь ты хоть Гитлером со Сталиным в одном флаконе…. Вот скажи, и на кой тебе мое имя, когда я сам давно его не помню? Че вытаращился, будто огреб дубинкой по почкам? Как не помню? А как его упомнить, ежели уже годы ни с кем не общался, пока ты, болезный, тут не появился. Ну, если тебе от этого будет легче, то зови Глеб Петровичем. А вот скажи, Вася, спички у тебя есть? Зажигалка? Тоже сгодится. У меня тут специально для таких ночей дровишек припасено, ща костер разведу, греться будем.
Эх, болезный, и где тя носило-то, вон одежонка-то вся волглая, аж пар идет! На-ка пока тулуп, скидай ее, просуши у костра, а то быстро ласты склеишь в такую-то погоду! А это че у тебя на шее – медальон? Ха, неужто и вправду крест, и в церкву, небось, ходишь? Че, без балды, правда – веришь? Вон на те лица нет, не будь какой катастрофы, ты б сюда не пришел, и после этого – веришь? Эх, и дурилка ты картонная после этого! Да не езди ты мне по ушам своей Библией, не так оно все было, если хочешь знать! А меж тем, это по Его вине и ты, и я, и остальные вынуждены метаться.
Ну ладно, тебе, так и быть – расскажу, ты, пожалуй, способен понять. Видишь ли, несовершенство Бога – в Его совершенстве. Он – единственный, Он везде и всюду, Он – вездесущ, и так далее. Но при всем этом, вот ведь незадача, Он – абсолютно одинок. Ибо Ему нет равных, и абсолютно некому Его понять. А значит, Он – несчастлив, ведь, согласись, не назовешь же счастьем бесконечное любование собой. Но Он, увы, не всемогущ, ибо не в силах сотворить одно – равного себе Бога, отличного от Него самого. И тогда Он, вконец измучившись, чтобы избавиться от скуки, сотворил мир, сотворил нас – по Его образу и подобию, а значит – со всеми достоинствами и недостатками, присущему Ему самому. Ну, вот скажи мне, может ли Творение быть совершеннее своего Творца? Естественно, не может. Вот так и Он, не будучи сам счастливым, не смог сделать нас счастливыми, дав взамен бесконечные метания и напрасные поиски счастья, которого и в помине нет.
Погоди, не перебивай, знаю наперед, что ты хочешь возразить, что, мол, есть счастливые люди. Нет, есть лишь те, кто обманывает самих себя, придумывая себе счастье. Ну, вот смотри, вот это – кирпичная стена, если она есть в действительности, то она есть для всех. Ей все равно, признаешь ты ее, или отрицаешь, но если ты попытаешься ее игнорировать, пройти сквозь нее, ты просто разобьешь себе лоб. А теперь приведи-ка мне пример, что было бы счастьем для всех, счастьем абсолютным и безоговорочным, как вот эта самая стенка? Вот видишь, не можешь.
Возможно, счастье – в избавлении от одиночества, но и с этим промашка вышла: будучи сам одиноким, напрасно пытаясь избавиться от этого одиночества, Он не смог избавить от него и нас. Всю свою жизнь мы пытаемся избавиться от этого пожирающего нас изнутри одиночества, не понимая того, что от него избавиться невозможно, ибо – изначальный брак, ошибка в расчетах при сотворении нас самих.
Вот тебя, наверное, жена бросила. Не удивляйся, у тебя это прямо на лбу написано. А ведь когда-то вы с ней клялись и божились быть единым целым, не так ли? Ладно, ладно, не буду сыпать тебе соль на раны. Но представь, даже если бы не бросила, что дальше? Все равно у каждого из вас своя жизнь, свои скелеты в шкафу, и умрете вы в разные дни. Что еще? Ах, да, дети, которые, как ты полагаешь, твоя плоть и кровь. Но дети вырастут и больше не будут нуждаться в тебе, и это, заметь, в лучшем случае. А в худшем – они будут сидеть и ждать твоей же смерти, как свободы и возможности получения наследства.
Думаешь, почему я здесь? Была и у меня самого семья, дети, окружение. Я ведь, тоже, как и ты, интеллигент, правда, теперь уже бывший. Жена. С ней мы познакомились еще в институте, на предпоследнем курсе. Она приехала поступать и как-то потеряно жалась к стеночке, беспомощно и затравлено оглядываясь с оторопью лани, неведомо как вдруг вырванной из привычного леса и оказавшейся прямо посредине автобана с мчащимися сломя голову железными коробками, неприятно пахнущими бензином, оглашающими воздух утробным ревом своих моторов да истеричным визгом клаксонов. Она нервно покусывала свои прекрасные пухленькие губки, теребя в руках лаковую сумочку. Я подошел и взял ее за руку, и – прям по Булгакову, любовь молниеносно и беспощадно поразила нас, как поражает финский нож в руках убийцы из темного переулка. Мы, как сумасшедшие, забыв обо всем на свете, напролет сутками, неделями, все время были вместе. И логичным завершением всего этого стал свадебный кортеж, такой призрачный и далекий теперь.
Но тогда казалось, что сказка будет продолжаться вечно, что я счастливый баловень судьбы, которая будет пестовать меня. Окончив институт с отличием, я получил хорошую интересную работу, о которой всегда мечтал. Я ведь геолог, изъездил, почитай, всю страну вдоль и поперек. Где я только не был, какие красоты природы не видел, ты и представить себе не можешь. В общем, хлебнул с лихвой романтики вечерних бдений у костра, рядом с брезентовой палаткой, с неизменной гитарой в руках.
И, казалось бы, все отлично, только мы с женой стали все больше и больше отдаляться друг от друга, как-то тихо и незаметно, точно бревна плота, потерявшие сцепку, вначале по инерции еще плывущих вместе, но затем все дальше и дальше разносимых течением. Знаешь, оглядываясь назад, я до сих пор не могу понять, с чего все началось, с какой именно капли количество перешло в новое качество, и наша идиллия дала трещину. Может, с моих частых командировок, может, с привычки не интересоваться работой друг друга: ее никогда не интересовала геология, даже самые редкие и дивные минералы не могли заставить ее взгляд засветиться хоть маленькой искоркой интереса. Я же никогда не любил иностранные языки, они в жизни не давались мне, поэтому книги на английском и немецком, что она переводила, всегда были для меня какими-то мертвыми и чуждыми предметами, досадными препятствиями. Я, чертыхаясь, натыкался на них всюду и никак не мог взять в толк, на кой они вообще нужны, зачем переводить их, когда есть великая русская литература, сверх которой сказать уже ничего невозможно, а все эти Йейтсы и Китсы – ну чистые пигмеи духа по сравнению с нашими глыбами: Пушкиным, Лермонтовым, Достоевским, Толстым. Нет, поначалу мы еще пробовали увлечь друг друга, она наизусть читала мне стихи в оригинале, я – с неменьшим восхищением и упоением пытался рассказать ей о том, что она презрительно считала мертвыми бесполезными камушками. И оба одинаково дулись, когда встречали полное непонимание собеседника.
Наверное, последним счастливым моментом нашей совместной жизни стало получение трехкомнатной квартиры после рождения второго ребенка. Боже, с каким восторгом и энтузиазмом мы взялись за ее обустройство, забыв обо всех разногласиях! Мы снова светились от счастья, и может потому, нам отнюдь не мешали и не отталкивали друг от друга наши перепачканные ПВА и краской старые одежды, которые, видит Бог, были ближе и роднее самых дорогих и вычурных вечерних нарядов. Я тогда был уверен, что все образуется и само собой наладится, и что это лишь – возвращение к естественным для нас нормальным отношениям. Но это сказочная феерия быстро прошла, ремонт был закончен, восторги от нового жилья поутихли, а вскоре я отбыл в очередную командировку.
Дети. Одно время мне казалось, что появление детей сблизит нас, но еще больше отдалило. Между нами началось какое-то негласное и тщательно скрываемое даже от себя самих соперничество за наших детей. Я хотел видеть их одними, она – другими, они же сами – желали быть вообще третьими, умело играя на нашем перетягивании каната, инстинктивно чувствуя его. Против чего будет мама – то, конечно же, разрешит папа, и наоборот. Мы словно соревновались друг с другом, кто же из нас больше любит наших детей. И при этом она, увы, имела изначальную фору, так как ей не надо было покидать их, не видя рядом с собой по нескольку месяцев в году. Поэтому вполне логично, что ей удалось победить и каждый раз после очередного своего приезда я замечал в их глазах растущий лед отчуждения, как и у их мамаши. Они выросли тепличными созданиями, привыкшими к потребительству. По большому счету им не нужны были ни я, ни – она. О нас вспоминали лишь, когда в очередной раз им требовались деньги.
Знаешь, когда они повзрослели, то как-то замкнулись в себе и неизменно соблюдали некую определенную дистанцию с нами. Хоть бы раз кто-то из них поговорил, пусть не со мной, так – с ней по душам! Но нет, на это у них никогда не было времени, допотопные предки никак не вписывались в картину их стремительной жизни – некой постоянной погоне за удовольствиями, острыми ощущениями, яркими, броскими шмотками. Я вот все думаю, а не оттого ли это происходило, что они чувствовали разлад и фальшь в отношениях между нами?
В общем, как-то само собой вышло, что дом мой, который должен был по идее стать моей крепостью и тихой гаванью, превратился в обитель ханжества и лицемерия. И откуда только у нас, никогда не бывших за границей, вдруг возник этот чудовищно безликий, дежурный формат общения: «Как дела, дорогая? Прекрасно, милый, а у тебя? Да тоже все замечательно». А сами даже при этом и не потрудимся заглянуть друг другу в глаза, стараясь побыстрее вернуться каждый к привычным для него вещам: она – к своим иностранным книгам, я – к своим минералам и научным статьям. О, нет, никаких физических измен не было, мы, наверно, были слишком хорошо воспитаны для этого. За исключением, всего-навсего того, что под одной крышей вынуждены были сосуществовать, не замечая друг друга, две параллельные, непересекающиеся вселенные, два абсолютно разных, чужих человека, каждый из которых не раз ловил себя на мысли, а что он здесь делает, рядом с совершенно чуждым созданием, не более понятным, чем какой-то гипотетический инопланетный разум.
Что еще оставалось? Ах, да, друзья. Вот говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Общих друзей как-то не сложилось, у каждого из нас был свой круг, который придерживался сходных с ним интересов, привычек и убеждений. Конечно же, мы были слишком воспитаны, чтобы полностью игнорировать круг другого, нет, мы со страдальческой самоотверженностью добросовестно терпели визиты гостей, играя роль радушных хозяев, эдакой замечательной пары с обложки глянцевого журнала. И ни один, даже самый внимательный гость, не мог почувствовать за обаятельной улыбкой ту глубину скуки и безразличия, которая скрывалась в душе каждого из нас по отношению к друзьям другого. Представляешь, нам даже все окружающие дружненько так завидовали, как же, ах, какая идеальная пара, прямо пример для подражания…. Прав был старик Лермонтов: «Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно».
Хотя знаешь, я все чаще и чаще ловил себя на мысли о каком-то потребительском отношении со стороны друзей. У каждого из них были свои личные интересы, и вспоминали обо мне обычно лишь тогда, когда им требовалась какая-то помощь. Я, все острее чувствуя их неискренность, тем не менее, никогда им не отказывал, может, из малодушной боязни остаться одному, если порву с ними. Но по мере выполнения каждой их просьбы внутри меня помимо моей воли само собой вырастало какое-то ощущение гадливости и брезгливости, что ли. Я презирал их, считая себя изначально выше, меня даже забавляло мое знание их неискренности, внутреннее разоблачение их уловок, при этом, конечно же, я прилежно играл свою роль наивного простачка, понятия не имеющего, что его обводят вокруг пальца.
Чем больше я чувствовал полный крах своей личной жизни, тем с большим рвением пытался найти забвение в работе и достиг на ней определенных успехов. Какое-то время это и в самом деле спасало, но вот ведь беда: я все меньше и меньше получал удовлетворения от своей работы, относясь к ней, как к неприятному, но полезному лекарству. Юношеский энтузиазм, равно как и стремление к истине, ушли куда-то в прошлое, сгинув бесследно. Я, что называется, забронзовел при жизни, чувствуя себя эдаким монументом. И я требовал должного почтения к этому памятнику, изнутри все больше и больше ненавидя его. Сам работая сутками напролет, я требовал того же от окружающих, и горе было тем из них, кто смел относиться к работе не только спустя рукава, но и просто работал без огонька, словно отбывая на ней свой срок заключения. А между тем, притягательная романтика, канув в лету, лишь предельно ясно высветила передо мной все ее недостатки. Теперь в каждой новой командировке меня уже не охватывал азарт гончей, почуявшей след, изо всех сил рвущейся с поводка. Я видел уже не очарование природы, а лишь досадливый рой комаров и мошкары, все более и более изводивший меня. Даже пленительный, будоражащий воображение раньше аромат костра теперь, в одночасье изменившись, отдавал лишь неприятным дымом и гарью. В общем, я в итоге возненавидел то, чему полностью отдавался и что боготворил ранее – свою работу.
Может быть, если бы у меня был какой-нибудь тайный порок, любое, пусть самое безумное увлечение, роковая страсть, жертвой которой я бы стал, то это явилось бы той отдушиной, которая позволила бы продлить агонию. Но, увы, такой отдушины не нашлось, и я со всей своей правильностью бессмысленно плыл по течению, как лодка посреди штиля, с безжизненно обвисшими в унылой траурности парусами. Я больше не мог, я физически задыхался от такой жизни. Но когда я в первый раз сбежал ото всех на две недели, домашние сделали вид, что ровным счетом ничего не произошло, безразлично посчитав меня в очередной командировке, даже не потрудившись позвонить на работу или проверить, на месте ли тот рюкзак, с которым я по сложившейся традиции никогда не расставался во время командировок.
Я мог бы продолжать играть свою безнадежно провальную роль, мог закрыть глаза, смирившись с положением в качестве эдакой домашней тени, очередного предмета интерьера, навроде стула или комода. Но я бросил все и ушел сюда, в свое изначальное одиночество, в свою абсолютную свободу, так честнее….
Но что-то я с тобой больно разоткровенничался, может, себя самого вспомнил, лет так дцать назад. Вот, уже утро, светает, и одежда твоя просохла, так что двигай-ка ты лучше, мил человек, домой. Здесь тебе делать больше нечего. Не для того я отрекся от всего мира, чтобы любоваться твоим обществом. И скажи спасибо, что не получил от меня по шее, вон, вишь, у меня и палка для подобных случаев завсегда под рукой, так что для тебя самого лучше не попадаться мне больше. Никогда не попадаться!
Содержание:
Александр Балбекин, Признание в любви
Геннадий Ботряков, Тени появляются на закате
Ирина Винтер, Не всё коту масленица
Полина Ганжина, Любовь, у которой нет конца
Людмила Кальчевская, Тёзка
Юлия Макаренко, Вдруг получится?..
Борис Поздняков, Кто же, всё-таки, ху?
Ирина Полякова, Любовь к родному пепелищу
Геннадий Прашкевич, Виртуальный герой или Закон всемирного давления
Таисья Пьянкова, По Зинке звон
Александра Сулимина, Удар молнии
Игорь Хомечко, Одиночество Бога
Альманах Жарки сибирские, проза, 13, август 2014
© Copyright: Жарки Сибирские, 2014
Свидетельство о публикации №214110500381
Свидетельство о публикации №214110500381
Рецензии