Беглец с этапа

     Бывший мичман гвардейского экипажа,
участник декабрьского восстания Александр
Лопарев, 1803 года рождения, государственный
преступник, осужденный по третьему разряду
известного царского алфавита к двадцати
годам каторжных работ и к вечному поселению
в Сибири, три года отсидевший милостью царя
в Секретном Доме Петропавловской крепости,
- бежал с этапа...

                Алексей Черкасов. Хмель.
                (Сказание о людях тайги).



     Арестанту, зажатому между двумя дородными жандармами, пышущими здоровьем, не было холодно - тепло от их тел проходило даже сквозь толстое сукно шинелей и согревало его с боков. Правда, в спину слегка поддувало, но это было терпимо.
     Тройка худосочных крестьянских лошадей, увязающих по самые бабки в весенней распутице, с трудом выдергивали ступицы колес из схватившей их размокшей глинистой почвы, словно бы не пускающей путешественников в чуждую для них страну - Сибирь.
     Степь заканчивалась; все чаще стали встречаться купы низкорослого подроста, а далеко впереди тонкой темной полоской просматривался коренной лес.
     Ближе к ночи тройка подошла к опушке леса и остановилась на относительно сухом пригорке, покрытом толстым слоем мха. Здесь-то и решено было устроить привал, поскольку лошади изрядно устали, а до ближайшего села было вёрст двадцать такого же чмокающего бездорожья.
     Возчик, не мешкая, распряг лошаденок, стреножил их и пустил на выпас, где оголодавшие животные тотчас принялись подбирать ошметки прошлогодней травы, там и тут расположившиеся лоскутами в едва ли не сплошном мшистом ковре.
     Жандармы, нехотя вылезшие из пролетки, саблями нарубили лапника, набрали сушняка и развели костер, чтобы обсушиться и приготовить незатейливый ужин. На ночь арестант с возчиком улеглись на еловый лапник под пролеткой и довольно быстро уснули - один по крестьянски быстро и незатейливо, слегка подхрапывая, другой -  некоторое время пребывал в тяжелой и мучительной задумчивости, в который раз перебирая в голове все, что привело его на этап... Эти воспоминания совершенно измучили его, избавиться от них не было никаких сил - они возвращались к нему каждый раз, стоило ему только закрыть глаза и забыться...


     Их помещик Иван Сидорович Тресков из мелкопоместных дворян был не лучше и не хуже других. Больше всего его интересовали охота да дворовые девки, коих он менял по мере того, как они, согрешив с ним - чаще всего в бане, становились непригодными для любовных утех. Таких девок он отправлял к родителям, позволяя им то накосить сенца для коровы на зиму с барского луга, то спилить несколько сосен для ремонта избы. Ребятишки, рожденные от него, вливались в общую стайку многодетной крестьянской семьи и были не в тягость в хозяйстве.
     Бывало, застанет Иван Сидорович какого-то бедолагу на охоте в своем угодье, погрозит кнутом, пожурит да и отпустит с богом.
     А вот староста Степка Савров был настоящим разбойников с большой дороги, но перед барином юлил и пресмыкался, всячески выказывая ему свою преданность. Ему многое сходило с рук - ведь именно он поставлял барину молодок и отправлял их родителям после того, как барин отяжелит их.
     Конечно, и крестьяне были не ангелы и время от времени то спилят пару деревьев в помещичьем лесу для своих нужд, то накосят в лесу травы для своей коровенки, а то и сожнут краюшку ржаного поля...
     В один из таких воровских дней, когда барин уехал по своим делам в Москву, а староста ставил себе новую избу, мы трое - с брательниками Фролом и Ефимом - решили воспользоваться отсутствием присмотра и "укоротить" уступ ржаного поля у развилки двух дорог вдалеке от деревни.
     То ли кто-то из наших шепнул старосте про нашу задумку, то ли сам он как-то прочувствовал, да только совершенно неожиданно на лошадях появился со своими помощниками совсем неожиданно для нас, занятых своим делом.
     Все бы обошлось, да только староста начал махать арапником и рассек лицо Ефиму, видимо, выбив ему глаз.
     Не знаю, что на меня нашло, но только полоснул я его серпом по горлу, а потом, упавшего на землю, добил подвернувшимся под руку батогом.
     Фрол склонился над Ефимом, прикрыл ладонью сочившийся сукровицей глаз, а я стоял возле в полной растерянности, еще не до конца осознавая, что произошло что-то странное и непоправимое... Тут нас и повязали...
     Фрола и Ефима вскорости по просьбе помещика отпустили, предварительно выпоров на конюшне, а меня сослали на каторгу в Сибирь.
     Почти два месяца мне пришлось провести в городской тюрьме, где формировалась партия заключенных, приговоренных к каторге в разных местах Урала и Сибири.
     Мамаша, провожая меня, плакала так, словно прощалась со мной навечно, а Маняша, молодая жена, успевшая подарить мне сынишку, словно окаменев, стояла в сторонке, видно, до конца не веря в реальность происходящего.
     Когда арестантов из ближних волостей набралось около полусотни, нас погнали на восток, предварительно заковав в кандалы.
     Цепи и тяжеленные, негнущиеся каторжные коты на деревянных подошвах затрудняли движение каравана, поэтому он двигался медленно, порой останавливаясь среди степи для того, чтобы сопровождавший нас священник отпел не выдержавшего трудного пути бедолагу, которого закапывали тут же, возле дороги, и от отмучившегося человека оставался только небольшой холмик и самодельный крест из подручного материала без указания имени покойного.
     А дальше снова шла голая степь с редкими селениями, и только однообразный звон кандалов "тринь-трак", "тринь-трак" нарушал ее словно застывший во времени покой.
     На подходе к Уралу партия разделилась: часть ее повели на север разрабатывать богатства Каменного пояса для заводчиков Демидовых - кабала, о которой ходили страшные слухи.
     Этап потихоньку таял - часть арестантов увозилась в места их постоянного пребывания. Остающиеся на этапе словно теряли своих близких, с которыми успели сойтись в долгом пути на каторгу...
     Этап, в котором находился Федот Кучемасов, неспешно углублялся в просторы бесконечной Сибири. По пути встречались нечастые села, расстояние между которыми заметно увеличивалось по мере продвижения вперед. Порой на пути попадались  отдельно стоящие скиты, а то и часовни, в которых арестантам позволяли помолиться, отмолить свои грехи.
     Богомолки, чаще всего старушки, подавали арестантам кто краюшку домашнего хлеба, кто вареные яйца и картошку, огурчики, а то и, в виде милостыни, копеечку.
     В деревне Карабиха с пролеткой, в которой везли Федота, случилась беда: сломалось заднее правое колесо, расковались лошади.
     Посовещавшись, фельдфебель Городовиков, старший отряда жандармов, решил продолжить путь, а сломанную пролетку с арестантом и двумя жандармами оставил для ремонта и ковки лошадей. Местный кузнец, которому  разрешили помогать Федоту, за два дня выковал новые подковы и обод для нового колеса. Жандармы, сидевшие возле кузни, не очень прислушивались к болтовне кузнеца со своим помощником, более занятые бутылью самогона, принесенной кузнецом.
     Выслушав историю арестанта, кузнец, сам живший здесь на поселении, наполовину срубил заклепки на кандалах Федота и подсказал, где ему лучше уйти в тайгу. Примерно в тридцати верстах от тракта, пояснил он, находится скит старовера, о котором не знают власти. Если старик еще жив, он не откажет в помощи. А уж там как повезет. И на прощание дал ему небольшое зубильце для того, чтобы потом, в тайге, дорубить заклепки и освободиться от оков.
     - Камни вместо молотка в тайге найдешь, - похлопал он по плечу Федота. - Удачи тебе...
     - Спасибо тебе, брат, - расчувствовался Федот
     - Полно тебе, - смутился тот. - Ты только вот что - в деревни не заходи, враз продадут. Тут им платят за беглых.
     - Не зайду, спасибо, - еще раз поблагодарил каторжанин и, повернувшись, побрел к пролетке, где его уже ждали жандармы.
     И снова потянулась однообразная дорога, на ухабах пролетку потряхивало. Жандармы, изрядно угощенные кузнецом, лениво обсуждали деревенские обычаи, но вино начинало брать свое и они начали дремать, лишь изредка вскидывая голову и ошалело оглядываясь вокруг. Убедившись, что арестант между ними сидит смирно, начинали снова клевать носами...
     Федот не подавал вида, что внимательно наблюдает за окружавшей их тайгой. Заметив впереди сужение, образованное могучими деревьями, вплотную подступившими к дороге, он застонал и начал толкать сидевшего слева жандарма. Служивый через силу продрал глаза и недовольно проворчал:
     - Чего тебе?
     - Брюхо разболелось, спасу нет. Позволь сходить до ветру.
     - Потерпишь, - нехотя проворчал тот.
     - Так обделаюсь - вам же дышать.
     Тот соображал довольно туго, не понимая, чего от него хотят. Так до конца и не уяснив сути просьбы, махнул рукой и снова впал в дрему.
     Федот неторопливо слез с пролетки, стараясь не запутаться в цепях.
     - Мотри, не балуй там, - крикнул с облучка возчик, явно стремившийся показать своё превосходство над бесправным арестантом.
     - С вами забалуешь, - проворчал Федот. - Вы-то в тайге как у себя дома... Бежать! Все равно, что головой в омут...
     - Это точно, - самодовольно проговорил тот, перебирая вожжи.
     Федот углубился в тесно росшие кусты и подрост и, как советовал кузнец, резко свернул вперед вдоль дороги. "Они не подумают, что ты пошел вперед, - наставлял его кузнец. - Да и тебе видно будет, как они уедут, оставив поиск".
     Колодник, продираясь сквозь чащобу, старался не греметь цепями, придерживая их руками. Держа в качестве ориентира просвет, означающий дорогу, он прошел около версты и затаился, наблюдая за трактом.
     Только ближе к вечеру он сначала услышал скрип тележных колес, всхрапывание лошадей и громкую ругань жандармов, которые яростно переругивались между собой.
     И только тогда, когда окончательно смолкли все посторонние для леса звуки, он решил устроиться на ночлег, чтобы завтра с утра пойти по направлению, указанному ему кузнецом. Он прекрасно понимал, что ходьба по ночной тайге совершенно бессмысленна - непременно пропустишь сказанные тебе приметы и окончательно заплутаешь. А это в тайге явная смерть.
     Сторожко подойдя к дороге, он еще раз убедился, что стражники скрылись из вида, решив, что он подался вглубь страшной в любую пору тайги. Потом отыскал пару увесистых камней, снова углубился в дебри и не без труда сбил с себя оковы. Отбросив цепи, он решил сохранить при себе острое зубильце - какое-никакое, а все-таки оружие, да и при необходимости им можно срубить нетолстое дерево или сучок.
     Устроив себе ложе из лапника, беглец устроился на ночлег и едва ли не впервые словно провалился в сон и спал без сновидений, лишь изредка вздрагивая во сне и ежась от холода.
     Утром, еще раз вспомнив наставление кузнеца относительно пути следования, Федот истово перекрестился и побрел в таежную глубь. Ужасно хотелось есть и он, стараясь не терять выбранного направления, подбирая на ходу еще не покрасневшие ягоды земляники и прошлогодние почерневшие плоды шиповника, побрел вперед.
     Ему повезло: вскорости он набрел на озерцо, о котором упоминал кузнец. Здесь-то он и решил сделать остановку, чтобы напиться и набраться сил.
     Ему повезло и еще раз: собирая сушняк для костра - кузнец снабдил его и спичками, он вспугнул из травы какую-то птицу, а когда нагнулся, то обнаружил гнездо, а в нем четыре небольших пестрых яичка. Мысленно извинившись перед птахой, он забрал их, чтобы испечь на костре.
     Внутри яиц уже были небольшие зародыши птенцов, но это не смутило его - известно, голод - не тетка, привередничать не приходилось. После такого обеда, отойдя довольно далеко от дороги, Федот провел довольно спокойную ночь, а утром, натощак, побрел дальше.
     Следующие два дня, вконец оголодавший, он едва брел, опираясь на грубый посох и спотыкаясь о торчащие то тут, то там корневища и валежины. Редкие грибы он собирал в арестантскую шапку и когда становилось совсем невмоготу, нанизывал их на прут, жарил над огнем костра и грыз. Но эта еда вызывала приступы жажды, утолить которую не было никакой возможности. Он пытался жевать молодые листья, но кроме горечи во рту, ничего не ощущал.
     На четвертый день пути Федот окончательно изнемог и, усевшись под сосной, практически сдался - хотелось только забыться и уснуть и дождаться момента, когда закончатся его мучения.
     В усталом, изможденном состоянии поплыли воспоминания родной деревни,
матери, жены, сына,  оставшегося без отца. Сынок теребил его за плечо и что-то тихо говорил, но понять его было совершенно невозможно.
     И вдруг сынок размахнулся и больно ударил по щекам раз и два... От неожиданности Федот открыл глаза - перед ним  стоял старик благообразного вида, с седой бородой, доходящей до пояса, опирающийся на массивный посох. Старик склонился над Федотом и настойчиво спрашивал:
     - Кто ты, человече? Никак беглый?
     У Федота пересохло во рту, губы затвердели. Он удивленно смотрел на           старика, не понимая - явь это или продолжение беспамятства? Он попытался что-то сказать, но из горла вырвалось только мычание.
     Старик все понял и без слов помог Федоту подняться.
     - Ну-ко, не раскисай Дошел уже, чего там, - ворчал он. - Молодой ишшо, а рассупонился, словно стогодовалый дед.
     - Пи-и-ить, - прохрипел Федот через силу.
     - Дойди сначала, - бормотал старик, помогая ему идти. - Ишь, нашел себе опору, лодырь!
     Каторжанин совершенно не соображал, куда и зачем его ведут - в сознании крутилось одно: "Дошел, спасен! Слава тебе, Господи!"
     Уже лежа на какой-то лежанке, он жадно выпил какую-то противную жидкость, поднесенную стариком, и тут же провалился в беспамятство.
     Позже, придя в себя, увидел все того же старца, склонившегося над печуркой и что-то помешивающего в глиняном горшке. Заметив, что больной проснулся, старик снял горшок с огня и подошел к лежанке.
     - Ну, очухался, болезный? - проговорил он, садясь на край постели. - Как меня нашел?
     - Кузнец подсказал...
     - Вакула? Вот беспокойный человек!
     - Вы знакомы с ним?
     - Да нет, не свиделись. Ты третий, кого он посылает ко мне. За что тебя в кандалы-то?
     - Старосту убил.
     - Что, зверь был?
     - Да уж, много он зла нашим доставил.
     - Каешься?
     - Не знаю. Все-таки живая душа, грех великий на мне... А в то же время деревню от злыдня освободил. Вот и не знаю теперь... Грех на мне великий, неотмолимый...
     Федот хотел было перекреститься, но, осмотрев углы тесной избенки, не нашел икон.
     Старик усмехнулся, заметив его замешательство, и, выходя наружу, приказал:
     - Не вставай пока, не колготись, пару днёв надо полежать тебе, перегореть.
     "Странный дед, - думал про себя Федот. - Не перекрестился ни разу, икон нет... Кто он? Не колдун ли таёжный?"
     Об этих колдунах он наслышался на этапе. Говорили, что они вроде лесных духов, ведьмаков. Могут и порчу навести на человека, а то и вовсе заколдовать его или превратить в дикого зверя.
     "Господи, спаси и помилуй! - начал он шептать молитву. - Упаси меня от нечистого, от сглазу, от порчи. Не дай пропасть ради сынишки моего, ради батюшки и матушки престарелых, ради жены, страдалицы безвинной..."
     Утомленный переживаниями, он не заметил, как снова впал с беспамятство.
     Проснувшись поутру, он собрал все силы и сел на лежанке. Услышав его шевеленье, старец, растапливающий печурку, обернулся и удивленно проговорил:
     - Такоже! Ай оклемался, болящий! Погоди ужо, раб божий, не колготись. Покормлю тебя, чем Бог послал, а там уж и на волю выйдем - подышать тебе надо таёжным воздухом - он целебный, силы в тя вольёт...
     Уже находясь вне избы, Федот оглядел невзрачное жилище и удивился:
     - Что ж  крыша-то раскрыта? Поправить бы надо, лапником, что ли, покрыть
     - Вот отлежишься, силы наберешься и поспособствуешь мне. Одному-то не осилить - годы не те, к земле давят... 
     Уже в избушке, где уставший от свежего воздуха Федот снова прилег на лежанку, дед, как бы между прочим, спросил:
     - Заметил я утресь, ты, проснувшись, крестился двоеперстием. Никонианец, никак?
     - Дык так все крестятся, такоже и я, - растерянно пробормотал Федот. - Дедушко, а ты вот ни разу не перекрестился....
     - Чего впустую руками-то махать? Бог в душе у каждого человека должон быть.
     - Нехристь ты или как?
     - Тьфу тебе! Эк заладил: нехристь! Говорю тебе - бог свой у каждого человека в душе. Каждый его по своему представляет.
     - А как же иконы? - вконец растерялся Федот.
     - Писаницы-то такоже людьми писаны. Как иконописец свово бога представляет, так и рисует его. Ты вот, молодой ишшо, каким его видишь?
     - Светлый такой, просветленный. С голубыми глазами. Выше меня, светлые волосы до плеч, а над головой свечение...
     - Вот. А в моем понимании - он старый, вроде меня, с седыми прядями. И взгляд у него усталый, ровно упрекающий людей за грехи.


     Дни текли, словно вода в речном ручье, сдабриваемые журчанием - разговорами. Старик, да и Федот, словно не могли наговориться, у каждого на душе скопилось многое, чем хотелось бы поделиться с посторонним человеком.
     Из этих разговоров Федот узнал, что старик - в миру его звали Авдеем - бывший старовер, который с единомышленниками постоянно уходил от царской греховной власти и от гонений новой, никонианской церкви. Из Поморья их общину увел старец Филарет. Авдей тогда еще махоньким парнишком был, глазастым, любознательным и все увиденное впитывал в себя, словно иссохшая от жажды пашня капли благословенного дождя.
     Община шла на восток, в таинственную и пугающую неизвестностью Сибирь, где, как говорили, пряталось святое Беловодье. К людям не выходили, сторонились их с их сатанинскими печатями и списками, с их попами бесноватыми. На лето обычно останавливались, чтобы посеять рожь да подкормить скотину свежей травкой. Рыли землянки и жили в них, строго блюдя старую веру отцов и дедов.
     Разлад в общине начался в распадке в горах Каменного пояса, когда Елисей, один из наших пустынников, умывался в ручье и неожиданно узрил среди камней золотой самородок величиной с ноготь.
     Вот тут-то Филарета словно подменили. Он заставил нас мыть золото якобы на нужды общины. Поверили мы ему, да обманулись.
     В один из осенних дней, когда мы собирались дальше в путь и перевалить горы, он с сыном ушел в тайгу на субботнее моление, сказав, что будет просить бога о благополучном переходе.
     Мы еще удивились, что они взяли с собой котомки, но они объяснили, что идут на два дня и чтобы их ждали в воскресенье к вечеру. А в понедельник, после общего моления, мы-де тронемся в путь. К этому времени все должно быть готово к переходу.
     Да только не вернулись они ни в воскресенье, ни в последующие дни. Поперву мы решили, что с ними беда приключилась, пошли искать их. Ан на молельной поляне никаких их следов не обнаружили. Утекли они со всем намытым нами золотом. Бо се есть алчность неуёмная. Отвергли общину, сбежали в мир, крепость святую порушили.
     - Почему вы решили, что они к людям ушли? - спросил Федот. - Да еще и веру вашу порушили?
     - Дак в тайге-то с проклятым металлом делать нечего - тяжесть одна. Весь соблазн в миру, тем паче с таким богатством-то... Аки Иуды проклятущие, отринули веру, продались за тридцать сребренников...
     Делать нечего, погоревали мы, провели судное моление, выбрали Ларивона новым духовником да и подались дале...   
     - А что это - судное моление? - недоуменно спросил Федот.
     Старец помолчал немного, а потом, со вздохом, словно нехотя, продолжил вспоминать.
     - Страшное, безбожное это дело... У Микулы-то, сына Филаретова, в общине осталась жена Ефимия да сынишка двухгодовалый. Золото это проклятущее затмило мужику разум - бросил он и жену и мальчонку безгрешного.
     Ларивон-то, став новым духовником, особо осерчал на Филарета. Он давно уже метил на его место, да все подходящего случая не было... А тут, на-ко, сам духовник старый место ему освободил. Я так думаю - задело его и то, что Филарет с Микулой унесли все золотишко, нами намытое.
     Вот Ларивон от злобы великой и устроил судное моление. Долго пытали Марфушку: что-де знала она о черных замыслах беглецов.
     - Кайся, грешница! - орал Ларивон на судном спросе. - Перед миром древних христиан, какие за веру на смерть пойдут, кайся!
     Она твердила, что ни сном, ни духом не ведала об этом. Все было бесполезно - уж коли зверь ощерил клыки, то непременно должен омочить их в кровушке... Загнали бедную бабенку с дитем в ихнюю же землянку, забросали хворостом да и сожгли...    
     - Господи Суси, страсти-то какие! - крестился Федот, с испугом глядя на старика.
     - Да, вот с тех пор я и стал задумываться о праведности, искренности нашей веры. Еще отроком я злился кажинный раз, когда батя "для порядку" поучал маманю: намотает на руку ее косу, пригнет к земле и лупит, как сидорову козу.
     Старик снова на миг замолк, видно, переживая прошлое. А потом, горько вздохнув, продолжил:
     - Никак я, малец, не мог понять, для чего такая ненависть у наших старцев к женщинам? Толковали: мол, Ева-потаскушка позналась со змием-сатаной, после чего и совратила Адама. Не мог я понять, несмышленыш, для чего некоторые из наших таскают на себе вериги али власяницы...
     - Это что? - удивленно спросил Федот.
     - Вериги? Это тяжесть на теле. Которые таскают на себе железа с шипами, чтобы тело кололо. А власяницы вяжут из конского волоса. Рубаха такая. Надевают на голове тело и носят годами, не снимая...
     - Что, и не мылись?
     - Нет.
     - Так, чай, тело-то, небойсь, чешется под ней.
     - Не то, что чешется - струпьями покрывается, гниёт...
     - Зачем все это?
     - Так они мучили плоть, чтобы плотскому искушению не поддаваться.
     - Господи, дикость какая! - снова начал креститься Федот.
     - Взяв власть, Ларивон-то совсем окончательно распоясался. Каждый раз, когда мы останавливались на лето, чтобы посеять рожь да овёс для лошадей, копали себе землянки. А тут духовник распорядился ставить вроде как молельную избу, а сам-то и жил в ней с семьей.
     - А как же ты оказался один? - спросил Федот. - Где твоя община?
     Дед долго молчал, а потом решился рассказать.
     - Тяжелая это история. Полюбилась мне Марфинька... Полюбили мы друг друга... Да только, видно, не суждено было нам вместе быть.
     Старик тяжело вздохнул, но, видимо, собравшись с силами, продолжил свою исповедь:
     - В общине не спрашивали, кто кого любит - старец-духовник решал, кому с кем жить.
     Вот и порешил Ларивон женить своего сына на Марфушке. Даже день свадьбы назначил.
     Бабье лето тогда выдалось теплым и я спал на стожке сена, укрывшись меховой полостью. Так вот, в ту ночь перед свадьбой она тайно пробралась ко мне... Простоволосая... Мы любились всю ночь, а только светать стало. она ушла... Насовсем...
     Утром кинулись искать ее - пропала невеста! И только на третий день выловили бедолагу из ближнего озерца...
     Старик замолчал надолго, бросив голову на руки, упертые в колени. Молчал и потрясенный Федот, а потом тихо спросил:
     - Чего же вы не убежали из общины-то?
     - Уговаривал я ее... Не захотела - у нее здесь мамка да три сестренки малые. Отец-то умер на одном из переходов - пошел на медведя с рогатиной, да в этот день ему не выпал фарт. Не могла она оставить их одних... А вышло-то еще хуже!.. И меня осиротила на всю жизнь.


     За такими взаимными воспоминаниями незаметно летело время. Ближе к зиме Федот поправил крышу на избушке, заново законопатил щели между бревнами сруба, на крышу набросал еловых лап.
     Долгая зима прошла за заботами и разговорами. Дед до конца рассказал свою историю.
     - Когда мы похоронили Марфиньку, я и задумал уйти к ней и оставаться до конца своих дней.
     Община пошла дальше на восток. Я заметил, что пустынники - подручные Ларивона - приглядывают за мной. Они почувствовали, что мои молитвы стали более небрежными, менее истовыми. Но через неделю пути я выбрал момент, когда мы втроем пошли на охоту, отошел от товарищей и пустился в обратный путь. Дорогу-то я запомнил - кое-где оставлял метки в тайге.
     Не знаю, гнались за мной или нет, искали ли, но я вернулся на старый стан и, слава Богу, молельный дом наши не сожгли - боялись большим огнем привлечь к себе внимание. Да и тайгу можно было подпалить, а это уже беда для всей общины.
     Весной, когда тайга окончательно освободилась от снега и подсохла, дед отвел Федота к могилке своей возлюбленной. И два заросших бородами человека долго сидели молча возле ухоженного холмика с простым деревянным крестом.
     Взгрустнул и Федот, вспомнив об оставленной на родной сторонушке жене, матери, сыне...
     В один из дней Федот спросил:
     - Отец, а как же мне быть дальше? В мир идти невозможно, жить здесь с тобой в тайге...
     - Да я все понимаю, - ответил старик. -  Я тебе уже рассказывал, что пристроил двоих беглых. Первый-то был осужден за поджег помещичьей усадьбы вместе с изувером-помещиком. А вот второй-то хоша и барин, а бунтовщик, против самого царя-антихриста пошел. Рассказывал, что пятерых главных-то повесили, а многих в Сибирь сослали. Говорил, что помог бежать какой-то очень богатый человек, тоже бунтарь. Волконский, кажется... Не слыхал про такого?
     - Да что услышишь в нашем медвежьем углу? Барин-то, небойсь, в самом Петербурге жил...
     - Так вот этих бедолаг я к гилякам спроворил...
     - Это кто такие? - поинтересовался Федот.
     - Да кочуют они по тайге. Таёжный народишко. На одном месте не живут. Молятся на солнце, на деревянные чурбаки - идолами их зовут. Ни царя, ни власти не признают, чисто нехристи. Да и властям до них дела нет - не уследишь за ними в этой окаянной тайге.
     - Глянуть бы на них, - проговорил Федот.
     - А што глядеть-то? Чай, не девка, чтоб любоваться ими. Простые, добрые, все в работе. Да в этих местах, сам понимаешь, без труда...
     Где-то недели через три старик с Федотом услышали далекий брех собаки. Федот весь напрягся, готовясь к самому худшему, но дед успокоил его:
     - Это мой старый знакомец Вало, его собака брешет, по голосу узнаю. Упреждает, значит, мол, ждите гостей. Обязательно с подарком придет.
     И правда, через некоторое время из редколесья вышел невысокого роста мужичонка с темным лицом и раскосыми глазами, одетый в необычную меховую одежду. Впереди него бежала собака с загнутым хвостом. В руках странный пришелец держал подстреленного крупного тетерева. Еще издали он закричал:
     - Э-ге-гей! Это я, Вало!
     - Вижу, вижу, что Вало, кому же ишшо навещать старого отшельника, - по-доброму ворчал хозяин.
     Старик и гость крепко обнялись, по-дружески похлопывая друг друга по спине.
     - Как семья, как охота? - спросил старик. - Всё ли ладно в семье?
     - Семья хорошо, все здоровы, - Вало оглядывал старика ласковым взглядом. - Вот птица летел мимо, я ей говорю: пошли в гости, он и пошел со мной.
     Федот стоял в стороне, любовно глядя на двух старинных приятелей, занятых своей беседой и не обращавших на него никакого внимания.
     - Не обижайся на Вало, - обратился старец к нему. - В из обычае - сдержанность, они не лезут первыми с вопросами, особенно к незнакомцам.
     - Вало, - обратился теперь он к тунгусу. - Это еще один беглец. Выручай его. Этот парень работящий, крестьянин, обузой тебе не будет.
     - Помощь в тайге всегда нужна, однако, - протянул Вало руку Федоту.
     - А что с барином-то? - спросил старик. - Как он?
     - Ушел барин. К властям. Тайга - тяжело...
     - Не выдержал, стал быть, он таёжной жизни. Неволя оказалась слаще. Дела... - протянул дед.
     - Не выдаст он твою избушку? - встревоженно спросил Федот.
     - Водил его неделю по тайге, путал, - коротко бросил Вало.
     - Да и кому я нужен? - ответил дед. - Надо слать целую команду, а за ради чего? Беглецы для властей - тлен, прах. Ну, ушел в тайгу и пропал, и бог с ним.
     Вало заночевал, а рано утром вместе с Федотом углубились в таёжные дебри, тепло простившись со стариком. Впереди них бежала собака, время от времени настороженно поглядывая на нового человека.
     - Далеко идти-то? - спросил Федот молчавшего всю дорогу Вало.
     - Совсем рядом, всего две ночевки в тайге, - ответил тот.
     Ближе к закату Вало начал готовиться к ночлегу, соорудив возле двух небольших ёлок некое подобие навеса из еловых же лап. Тут же развел и костерок, на который взвалил довольно крупную валежину.
     Наскоро перекусив вяленой олениной, Вало начал укладываться на подстилке из еловых лап. Федот сидел, задумчиво уставившись на слабо горящий костер.
     - Спать давай, ходить завтра много, - обратился к нему тунгус.
     - Ты спи, я покараулю...
     - Зачем караулю? Спать нада, сила нада.
     - Дак тайга, звери... Мало ли что...
     Вало засмеялся:
     - Каро караулит, - кивнул он на собаку. - Спи.
     На третий день ходоки вышли на полянку, где стоял чум, покрытый оленьими шкурами. Над сходящимися вверху жердями струйкой вился дымок.
     - Там кто-то есть? - спросил Федот, кивнув на чум.
     - Жена, дочка, - коротко бросил Вало.
     Каро уже тявкал возле откинутого полога чума, уведомляя о своем возвращении. Почти тут же из чума выползли две женщины, старшая из них посасывала трубочку.
     Когда мужчины подошли к чуму, Вало коротко бросил: "Федот", и тут же начал молча разбираться в заплечном мешке, выкладывая его содержимое на землю.
     - Ходи, - также коротко ответила старшая из женщин, жестом приглашая гостя в чум. - Кушать нада.

    
     Прошла неделя. Федот понемногу начал осваиваться с малоразговорчивыми хозяевами.
     В один из дней Вало взял рогатину, прислоненную к чуму, и стал затачивать ее металлические наконечники.
     - Завтра медведя брать будем. Рядом ходи, - ответил он Федоту на его недоуменный вопрос. - Совсем рядом броди, оленя убил и съел... Мяса нада, шкура нада.
     Наутро Вало с куском сырой оленины пошел в сторону леса. Заинтересованный Федот побрел за ним. Идти пришлось недалеко: в лесу, среди деревьев, был установлен невысокий полок, на котором виднелся высохший до белизны медвежий череп и еще какие-то крупные кости.
     Вало положил мясо возле оскаленной пасти черепа, закрыл глаза и стал что-то неторопливо бормотать по-своему. Потом низко поклонился, провел ладонями по щекам и пошел назад.
     - Чегой-то ты делал? - поинтересовался Федот.
     - Нада прощенья просить у медведя, что будем убивать его, - ответил тот. - Просить, чтобы не обиделся, не мстил...
     На ходу Вало наставлял Федота:
     - Когда медведь навалится на рогатину, бей его топором по голове со всей силы. Да не промахнись, в меня не попади.
     Вало шел, оглядывая землю и стволы деревьев. Как и наказывал тунгус, Федот старался идти бесшумно, но все равно изредка спотыкался о торчащие то тут, то там коряжины и лежащие на земле сухие сучья.
     Возле одной из сосен Вало остановился и показал на рваные царапины на коре.
     - Большой, однако... Недавно тут был.
     - А как ты узнал? - шепотом спросил Федот.
     - Смола не успела затвердеть.
     Неожиданно далеко впереди заливисто залаял Каро.
     Федот рванулся было вперед на собачий брех, но Вало остановил его:
     - Не надо торопись. Сила нада беречь. Каро не отпустит его.
     Через некоторое время они увидели в малиннике ревущего зверя и вёрткого пса, все время норовящегося зайти к медведю сзади. Медведь крутился на месте, перемяв все кусты малины, стараясь ухватить зловредного пса своей когтистой лапой.
     Вало передал свое ружье Федоту, наказав стрелять только в самом крайнем случае. Федот сжал ружье левой рукой, а правой удобно взялся за топорище.
     - Отойди в сторону, - приказал Вало.
     Зверь, увидев людей, на минуту отвлекся. Этого момента хватило, чтобы Каро укусил его за заднюю лапу и мгновенно отскочил. Медведь резко крутнулся, но теперь ему было необходимо следить и за Вало, и за собакой.
     Ухватив покрепче рогатину, Вало стал медленно приближаться к медведю. В тот момент, когда он отвлекся на собаку, Вало прыжком подскочил к нему и ткнул его рогатиной в бок, после чего также стремительно отскочил.
     Медведь собрался было броситься на человека, но в это время Каро хватнул его за самый болезненный мужской орган. Мишка рявкнул на весь лес и на мгновение отвернулся, чем и воспользовался Вало, снова ткнув его рогатиной в бок. 
     Вало медленно отступал к большой сосне и, подойдя к ней вплотную, плотно воткнул обух рогатины между корнями.
     Умница Каро сейчас же оставил зверя и отошел недалеко, внимательно следя за ним. Настала очередь очной схватки хозяина тайги с человеком.
     Медведь встал на задние лапы и стал наваливаться на врага с тем, чтобы разорвать, смять, убить того, кто осмелился схватиться с ним. В тот момент, когда он стал клониться к врагу, Вало резко нагнул рогатину, целясь ему в грудь.
     Казалось, медведь вот-вот достанет человека, склонившегося к земле. Он наклонялся все ниже и ниже, тем самым все плотнее насаживая себя на проклятое железо, вонзившееся ему в грудь. Он яростно махал лапами, что есть силы стараясь достать ими до Вало.
     - Бей, - закричал тунгус Федоту.
     Федот, стоявший за этой же сосной сначала испугался - он впервые увидел оскаленную морду разъяренного огромного хищника так близко. Но боязнь за Вало, своего спасителя, переборола страх и он, размахнувшись, со всей силой рубанул медведя по черепу.
     Тот как-то удивленно глянул на еще одного своего врага, рыкнул в последний раз и начал медленно заваливаться на бок. Подскочивший тут же Каро начал было с остервенением рвать тушу, но Вало прикрикнул на него и пес послушно отошел, но стоял рядом, скаля зубы на недавнего врага.
     - Зачем шкура портил? - набросился Вало на Федота.
     - Ты же сам крикнул: "Бей!", я и...
     - Острым зачем бил? Шкуру рубил. Испортил.
     - Дак ты же не говорил, что надо было бить обухом...
     - Обухом, обухом, - проговорил уже мягче Вало. Возбуждение прошло и он уже жалел, что накричал на напарника: тот впервые в жизни так близко столкнулся с разъяренным зверем.
     - Молодеса, не убежал, - уже совсем спокойно проговорил он, похлопав Федота по плечу.


     Прошло еще несколько дней. Федот уже немного освоился с таёжным бытом и чем мог помогал Вало. Но однажды тот удивил своего помощника:
     - Почему не спишь с Кульдука? Ей ребенка нужен. Давно пора.
     Федот растерялся.
     - У меня жена дома, - растерянно пробормотал он.
     - Дома нет, здесь есть дома. У каждого человека рядом должна быть жена.
     - Мы венчаны, как же, грех это великий...
     - Поп не велела? Где он, поп? Ты видел его здесь? Медведя видел, соболя видел, лису видел, поп нет!
     - Да, но..., - начал было парень, но не нашелся, что сказать.
     Но с этого времени он стал по-иному смотреть на Кульдуку, все чаще замечая ее манящий взгляд.
     И однажды случилось то, что непременно должно было случиться между двумя молодыми и одинокими людьми противоположного пола. Первое время Федот стеснялся родителей Кульдуки, но видя, как они и девушка повеселели, стал чувствовать себя более свободно и раскованно.
     Однажды весной, когда солнце окончательно растопило сугробы даже в распадках и повылезала свежая трава, Федот решил навестить Авдея, чувствуя  перед ним благодарность за свое спасение. Он уже достаточно хорошо ориентировался в ближней тайге и собирался пойти один, но Кульдука и ее родители настояли на том, чтобы девушка пошла вместе с ним. Кульдука хорошо разбиралась в лечебных травах, а старик был слишком стар и помощь ему могла понадобиться.
     Еще издали на подходе к избушке деда они увидели какую-то запущенность у дома - возле двери бурно поднимались сорняки, еловые лапы с крыши сползли, обнажив криво положенные доски.
     Дед был еще жив, но силы, кажется, покидали его. Оказалось, что он три дня ничего не пил, да и вода в кружке возле него закончилась. А подняться сил у него не было.
     Федот по приказу Кульдуки принялся растапливать печурку и кипятить воду, а девушка тем временем с ложечки поила старика. Когда в котелке сварился принесенный Федотом и Кульдукой рябчик, Авдея напоили теплым бульоном. Это придало ему сил и он, глядя на молодых, тихо спросил:
     - Вижу, живете, как муж и жена.
     Кульдука прижалась к Федоту, а тот опустил голову, не смея глядеть на старца.
     - Да не смущайтесь, - сказал он Федоту. - Недаром в Писании сказано: "Плодитесь и размножайтесь".
     Благодаря усилиям Федота и в особенности Кульдуки, дед даже слегка порозовел и смотрел не таким опустошенным взглядом, как вначале.
     Утром следующего дня, едва поднявшись, Кульдука первым делом подошла к старику и замерла.
     - Что? - встревоженно спросил Федот.
     Та, ни слова не говоря, укрыла лицо старика медвежьей полостью, служившей ему одеялом.
     Похоронили Авдея рядом с могилкой любимой его Марфиньки, украсив холмики таёжными цветами.
     - Может быть, останемся здесь жить, в дедовой избушке? - спросил Федот невенчанную жену.
     - Вот рожу ребеночка, тогда и переедем, - ответила она, поглаживая уже хорошо пополневший свой живот.