Колосья по серпом... исход источников 22

Начало: "Колосья по серпом... исход источников 1"      http://www.proza.ru/2014/09/25/740

                Предыдущая часть: "Колосья по серпом... исход источников 21" http://www.proza.ru/2014/11/04/1615

ХХІІ
 
...Алесь читал, сидя на застекленной террасе. Оконные стекла были  очень  старые  и  потому  приобрели  легкий  фиолетовый оттенок. За садом плыло солнце, светя просто Алесю в лицо, и буквы в книге казались красными.

Он нашел в дедовой библиотеке Яна Борщевского. Книга  называлась  "Шляхтич  Завальня,  или  Беларусь  в фантастичных  повествованиях".  Сейчас  он  осиливал  уже четвертый том. Это было первое подтверждение, что не он один открыл Море, и потому он много мог простить автору.

Это  было  хорошо.  Перед  ним  вставал  симпатичный человек, какой каждой весной, как перелетная птица, не мог усидеть в Петербурге  и пешком, с тростью в руках,  шел на родину, в Беларусь.  Он  шел  и  слушал пение жаворонков в горячей  высоте.  А  в  душе  его  рождались  строчки... Вставал человек, который  в метелицу ставил на окно свечу, чтобы  проезжающие  шли  к  нему.  Он  кормил  и  поил  людей, только чтобы они рассказывали ему истории и предания.

Было жаль, что он пишет по-польски, вставляя в книгу  белорусские  диалоги.  В  своем  языке он  мог  бы  стать великим. В чужом - только выше среднего. Борщевский,  способный  и  хороший  человек, во многом близкий  к  Гоголю,  назвал  себя  белорусом,  а  родину  - Беларусью,  возможно,  даже  слишком  настойчиво.  Он нежно любил край, его предания, его людей. "Ну, а я?" - подумал Алесь.

...И как раз в этот момент пришли в Загорщину, к нему, Кондрат  и Андрей. Кирдун привел  их на террасу,  и вот они  сидели  перед  ним,  такие  похожие, что  аж  смеяться хотелось,  и  одновременно  такие  непохожие.  Кто  умел  так шутить,  как  Кондрат,  и  кто  пел  такие  песни,  как Андрей? Дороже всего были их улыбки - плутоватая у Кондрата и ласковая, почти женственная, у Андрея. Правильно сделал отец, что отпустил их и отдал Павлюка из Юрасем в школку.  И  Алесь  без  жалости  отложил  книгу  человека,  который открыл  Море  на  шесть  лет  раньше его,  Алеся,  даже успел написать об этом, но не понимал волн, из каких это Море складывалось.

- Слушай, Алесь, - сказал наконец Кондрат. - У нас к тебе дело.

- Ну? - сказал Алесь.

- Но раньше ты дашь нам слово, что об этом никто не узнает, даже родители...

- Мы тут думали, аж головы опухли, - сказал Андрей. - Но теперь Масленица. Все ездят. В гостьи. А Кроер... твой далекий родственник...

-  Стойте,  хлопцы,  -  сказал  Алесь,  -  ничего  не понимаю.  И  мы  и  не ездим  туда  никогда. Мои не  любят Кроера.

-  Тем  лучше,  -  сказал  Кондрат,  с  облегченьем улыбнувшись. - А мы думали... Значит, все хорошо.

И рассмеялся:

-  Юрасю  отец  два  шлепака  отвалил.  Пришел хлопец  из  церкви,  а  в  кармане  у  него  аж  четыре  гривны. Отец спрашивает: откуда? А тот говорит: "А там, где все брали, так и я взял. Из блюда". Мы аж скисли со смеха.

Андрей  смотрел  вбок.  Да и  смех  Кондрата  был неискренний.  Алесь  с  болью  видел  это,  видел, что хлопцы чуть не сказали ему о чем-то  и вот теперь переводят разговор на другое.

- Как хотите, хлопцы, - сухо сказал он. - Но я думал, что  вы  мне  верите,  что  я  для  вас  и  остался  братом. Даже теперь. Что же, пусть... 

- И мы ничего, - сказал Кондрат. - Мы только хотели просить, чтобы не ездил к Кроеру... Не любят его...

- Сам знаю, - сухо сказал Алесь.

Молчали. Алесь знал: дружбе  и откровенности конец. А тут еще Кондрат неожиданно, только чтобы не молчать, начал рассказывать очередную пабрехеньку.

- У Лопаты гостьи были. Положили их, подпитых, в чистой половине. А дети взяли и придвинули к дверям стол. Ночью встает человек, ищет выход. Как ни щупает - нет дверей... Аж зубами скрежетали.

Андрей внезапно аж крякнул с досады за брата. Строго вскинулись ресницы.

-  Несешь вздор  невесть что, оболтус, - сказал он. – А ну  давай,  говори  все.  Алесь наш, мужик. Не скажешь - всему конец. Где веры нет, так какая уж дружба?

- Что вы, - сказал Алесь. - Почему конец? И я  и не хочу.

- Видишь? - сказал Андрей.

Кондрат  все еще  колебался.  И  тогда  глаза  Андреевы вспыхнули.

- Не хочешь? Тогда я сам. Только ты, Алесь, знай: на тебя все надежды. Молчи во имени матери и пана Езуса.

- Это уже напрасно, хлопцы.

- Не  напрасно,  -  сказал  Андрей.  -  Каждый  за  своих: дворяне за дворян, мужики за мужиков. А если узнается - тогда нам конец. Ведь знали, а не сказали. Деда старика хорошо  если  отхлещут.  А  нам,  и  Лопатам,  и  Кахновым людям, может, и Сибирь. 

- Тогда и говорить не надо, - сказал Алесь уже серьезно.

- Надо, - сурово сказал Андрей. - Мы дядьковые братья. Раз смолчим, два смолчим - и конец братству.

Он передохнул:

-  Кроера  хотят  убить,  а  поместье  его  сжечь. Корчак.  Тот  самый, что  вилы  бросил.  У  него  кровь  в  сердце запеклась на пана Константина. Его дети сумы пошили и по миру  пошли.  За  самим  Корчаком  гоняются,  как  за зверем. И Корчак решил: убить. Тот, кто убил, - это уже не человек, он хуже безумца. Он отравленный убийством. За  змею  бог  сто  грехов  прощает.  И  он  убьет  в  один  из  дней масленицы. Чтобы  не в говенье грешить. Так что не езди и своих отговори.

- Мы никогда не ездим, - сказал Алесь. - Мы - враги. Я никому  не  скажу,  можете  мне  верить.  Только  его поймают.  Мусатов  за  ним  всюду  гоняется.  Жаль смелого человека!.. А кто это вам сказал об убийстве?

- Петрок Кахно слышал от Лопат. А те к Покивачу ездят, где Корчак прятался.

- Болтун ваш Петро, - сказал Алесь. - На радостях, что  эту  грязную  свинью  убить  собираются,  распустил язык.

- Он никому больше не сказал, - покраснел Андрей. - Не думал я, что ты, Алесь, нас попрекать будешь.

Теперь стыдно стала Алесю.

- Я не попрекаю. И я никому больше не искажу. Могила!!!

Это  была  самая  страшная  клятва  о  молчании.

Хлопцы поверили и пошли, успокоенные.

...Утром следующего дня в Загорщину прискакал из Кроеровщины гонец, мужик лет под сорок. Пан Юрий  и Алесь как раз выходили из дома, когда мужик тяжело сполз со своей неуклюжей лошадки.

Лошадка  сразу  как  уснула,  тупо  расставив косолапые туполки. Мужик стоял рядом с ней, комкал в руках грязную прорванную мурмолку и не смотрел на панов, только на мокрый снег, в котором тонули его раскислые поршни.

- Накройся, - сказал пан Юрий. - Не люблю.

Диковатые  светлые  глаза  мужика  на  мгновение приподнялись.

- Благородный пан Константин Кроер умерли. Они просят, чтобы дворяне стояли... около гроба.

- Как это он просит? - еще не веря, спросил пан Юрий. - Мертвый просит?

- Еще как... живые были.

- Как случилось?

- В одночасье... почти. Говорят, жила лопнула. Уже и в гроб положили.

Пан Юрий перекрестился.

И  увидел  белую  голову  мужика,  на  которой  таяли мокрые хлопья последнего снега.

- Накройся, говорю тебе.  Иди в людскую. Попроси там водки. И овса лошади.

- Нет, - сказал мужик. - Приказано еще предвозвестить...

Загорский разозлился:

-  Иди, говорю, кляча ты запуганная.  Иначе я, пока то,  сам тебя  на испуг  возьму.  Логвин,  Карп,  возьмите  его, дайте сухие поршни, водки - словом, что надо.

Мужик  пошел  между  слуг,  смиренно  потупившись.

- Собирайся, Алесь, - сказал пан Юрий, взбегая по ступенькам.

Не ехать было нельзя. Отец так и сказал матери.

Неожиданно мать отказалась.

-  Ты можешь  ехать с  Алесем,  -  сказала  она.  - Тебе надо. А я не могу. Я не любила его.

Поехали  вдвоём.  Верхом.  По настилу  из  лозы  переехали толстый, но уже слабый, как мокрый сахар, днепровский лед. Дорога  шла  сначала  лугами,  потом  заснеженной возвышенностью,  которая  переходила  где-то  далеко  справа  в Красную  гору.  Скоро  должна  была  открыться  глазам Кроеровщина.

Мокрый, там-сям уже грязный снег покрывал поля, а на снегу сидели угольно-черные вороны. Иногда они взлетали, и тогда сразу становилось понятно, как тяжело им лететь сквозь сырой,  веский  ветер.  На  поле  Загорских  догнал  Януш Бискупович,  личный  враг  Кроера,  также  верхом. Поздоровались. Алесь с интересом рассматривал спутника, его живое  красивое  лицо  с  бархатно-темными  глазами. К Бискуповичу он  был  неравнодушен  еще  и  по  той  причине, что тот считался  самым богатым  из  всех  охотников Приднепровья на "песни рога".

Он складывал не только их, но еще и стихотворения: серьезные и чувствительные  -  по-польски,  шуточные  -  здешние.  Кроер чуть  не  вызвал  его  на  дуэль  за  стихотворение  о  Пивощинском бунте. Там, между прочим, были такие строчки:

                Пан жандар яго цалуе,
                Хоць ён кукішам глядзіць.

Пан Юрий относился к Бискуповичу из уваженьем, но был явно удивлен, что тот также едет.

- Как же это вы?

- Каждый должен надеяться на последнюю милость.

-  А  спор  вы  с ним  завели  напрасно,  -  сказал  пан Юрий.

- Грозный рак, и в с... глаза, - улыбнулся Бискупович.

- Ну, пророков нет.

-  Есть пророки, -  сказал Бискупович. - Возможно, на добро,  а  возможно  -  и  на  зло,  но  моя  эпиграмма неожиданно быстро сбылась.

- Какая?

- А та, какой я ответил на его угрозы.

Пан  Юрий  вспомнил  и,  не  очень  весело,  захохотал. Эту эпиграмму помнили все и знали, что Кроер не простит ее. Ведь ничто не ложило на его существование такого клейма, как эти две строчки:

                Smier?  Krojera  w  Krojerуwszczyznie  zrobi  zmian? znaczn?:
                Panowie pi? przestan?, chlopi za? je?? zaczn?      1.

И вот Кроер умер. Теперь действительно не будет кому поить подонков, а мужикам станет легче.

...Кроеровщина  удивила  Алеся.  Огромное  село расползлось  на  богатом  лессовидном  суглинке  по бровкам яров, по склонам, по откосу над речушкой. Нигде ни деревца, ни кустика. Общинный вековой дуб на площади обрублен весь, кроме одного только разветвления,  и то торчит в небо, как будто человек, вопя, вскинул одну руку. Мужики, что попадаются навстречу, затравленно смотрят в землю.

Огромный панский дом стоит также на пустом месте, неуютный  и  страшный.  Дом  был  просто  большим каменным зданием,  но  страшное  запустение  господствовало  вокруг. Маленькие  полукруглые  ворота,  глухой  нижний  этаж,  два крыла крыльца.

То же  самое  было  и  в  комнатах.  Старая  заброшенная роскошь,  молчаливые  слуги,  молчаливые  кучки  гостей,  что съехались отдать последнюю почесть покойнику.

А был когда-то богатый дом, даже очень богатый. Пан лежал в парадном зале, окна которого начинались на уровне человеческого роста. В зале стоял стол. Рядом с ним пюпитр,  за  которым  читал  псалтырь  человек  в  монашьей одежде. Капюшон закрывал его лицо.

А  на  столе,  в  дубовом  гробу,  лежал  Кроер.  Две толстые – с руку – восковые свечи  бросали  желтовато-розовые отблески на неподвижное лицо.

- Отгулялся, - сказал отец.

А  в  полутьме  зала  звучали  страшные  монотонные слова псалмов "в утешение скорбящим".

Свет дня чуть пробивается в высокие окна, пыльный, как в подвале, грифельно-серый. И освещенное пятно – это только лицо Кроера, руки, сложенные на груди,  и красноватая парча, что закрывает  тело до самых рук.

Люди шли мимо гроба и крестились. Некоторые с очевидным наслаждением и с  делано  скорбной  миной  на лице.

Пан Юрий с Алесем остановились в ногах покойника.

- Прощай, шурин, - сказал пан Юрий. - Пусть Бог будет милостив к тебе, как прощает он всякий проступок. 

Алесевы глаза немного испуганно осматривали троюродного материнского  брата.  И  вдруг  мальчик вздрогнул: сквозь полузакрытые веки выглядывала  желтоватая  полоска белка.

Кроер смотрел.

- Иди, - сказал пан Юрий. - Рано тебе. Иди и не смотри. 

Они прошли миом гроба.

- Шурин  пришел,  -  услышал  пан Юрий  тихий голос.  - День добрый, шурин.

  Не понимая, откуда голос, пан Юрий оглянулся.  И вдруг по залу, как ветер по ночным ветвям, пробежал вздох ужаса:

- О-о-ох-х!

Они оглянулись. Толпа отшатнулась от гроба, как рожь под ветром.

Мертвец сидел.

Алесь сжал челюсти, чтобы не закричать. А покойник сидел и смотрел на людей. Потом достал из-под красной парчи огромную бутылку шампанского.

Сект  выстрелил  в  потолок  -  по  бутылке  потекли  белые ручьи.  И  одновременно  широко  раскрылись  двери  в столовую,  и все увидели там море огня от свечек, бочки с вином у стен, скатерти, белизна скатертей, столы, что изнемогали от еды, которая громоздилась на них.

В  зале  гремел  хор  обычных  собутыльников  пана.

Пели задостойник:

- "Ангел вапияша благодатней: чистая Дева, радуйся! И  паки  реку:  радуйся!  Твой  сын  воскресе  тридневен  от гроба, и мертвые воздвигнутый: люди, веселитесь!"

Пан Юрий не понимая смотрел на все это.

-  Свинья,  -  сказал  Бискупович.  -  Мать  Божью  не пожалел, богохульник.

И тогда пан Юрий плюнул.

А покойник, протягивая чашу с сектом, вел:

- "Со страхом божьим и верой приступите..."

Пан Юрий тянул Алеся к дверям.

- "Не препятствуйте детям приходить ко мне", - пел мертвец.

И, протягивая чешу, возглашал:

- Пейте от неё все.

-  "Видехом  свет  настоящий,  -  пели  голоса,  - прияхом духа небесного... То ведь нас спасла есть".

Пан Юрий не  шел, а летел к дверям.  И тут дорогу ему загородили вооруженные загоновые.

- Шурин, - сказал Кроер. - Троюродный шурин, куда же ты? Послушай меня.

Загорский остановился.

- Простите, панове, за шутку, - сказал Кроер. - Иначе никто не приехал бы.

- И правильно, - сказал Бискупович. - Ведь в этом доме от каждой пьянки кто-нибудь и умрет.

- Забудем споры, - говорил дальше Кроер. - Мне опостылело одному. Забудем споры хоть на несколько дней. Я ничего не жалею. А ты куда, шурин?

У пана Юрия  дрожали  ноздри.  Он  сделал  шаг  к дверям  -  загоновые  сомкнулись.  Загорский,  Алесь  и Бискупович положили руки на эфесы кордов.

Кроер  обводил  все  это  безумными,  в  красных мешках, глазами.

И, видимо, не пожелал портить праздник.

- Пустите их, - бросил он. - А ты, шурин, подожди моей смерти еще лет двадцать.

Он  имел в виду  наследство.  Но  Загорский  раздвинул руками загоновых  и пошел, не оглядываясь. Этот человек не мог оскорбить его.

- И прости, - сказал Кроер.

Потом он стал в гробу.

-  Остальных  прошу  не  жаловаться.  Дорога  длинная, мокрая - живите тут.

Люди  оглядывались.  Во  всех  окнах  возвышались  уже вооруженные  загоновые.  Человек  тридцать,  пропустив Бискуповича  и  Загорских,  сомкнулись  и  стояли  в  дверях. Люди  опустили  головы, ведь  все  знали,  какая  тяжелая  чаша Кроерова гостеприимства.

Но никто не протестовал. Крупных дворян, с которыми Кроер побоялся бы ссориться, в зале не было. И люди тронулись в столовый зал.

Тяжело захлопнулись за ними дубовые двери.

Кроер  бросил  парчу  на  плечо,  вроде  плаща,  и спрыгнул на пол. Его немножко шатало, он был обессилен многодневной пьянкой, но пытался стоять равно.

Один из загоновых подошел к нему и что-то сказал, и у Кроера ощерились зубы.

- Где? - страшным тихим голосом спросил он.

- У крыльца, пан.

Кроер, потащив за собой край парчи, устремился к дверям. На ходу остановился.

- Все с окон. Все к дверям и не отходить. Иначе - засеку... на земле. Следите, чтобы никто из гостей не убежал... чтобы трупами лежали к утру.

И почти выбежал из парадного зала.

...Он перегнал Загорских с Бискуповичем, когда те выходили на крыльцо. И не  обратил на них  никакого  внимания, бросившись по ступенькам вниз.

Пан Юрий бросил одному из загоновых, который проводил их:

- Коней.

- Сейчас, - заспешил тот.

Они  ждали  коней,  стоя на нижней ступеньке,  и смотрели  на  то, что  происходило  ниже  ступеней,  на площадке, покрытой грязноватым толченным снегом.

На  площадке  стоял  в  окружении  трех  "голубых"  и десятка земских белесый мужик в распахнутом кожухе. Рукав  кожуха  был  оторван:  из  большой  дырки,  как бахрома эполета,  падали  на  плечо  клочья  овчины. Обычный мужик лет под тридцать, засиверелый, крепкий. Необычные были только глаза. Черные, дремучие, они с нескрываемой ненавистью  смотрели  на  пана  Кроера,  что  приближался  к кучке людей беззвучными кошачьими шагами.

В стороне от этой кучки людей стоял Мусатов. Смотрел как будто в другую сторону, поглаживал щетистые бакенбарды. Зеленоватые, как у рыси, глаза пробежали по лицам Алеся, пана Юрия, Бискуповича и безразлично начали рассматривать, как будто в первый  раз  видели,  блестящие  от  влаги  дикие  камни здания,  высокие  окна,  подушки  зеленого  мха  у водостоков.

Мусатов знал бешеный нрав Кроера, знал, что тот может  сгоряча  учинить  такое,  чего  потом  и  руками  не разведешь, тем более что свидетелем будет сам предводитель. И Мусатов  пошел  мимо  Кроера  к  ступеням.  Проходя, сделал ему приветственный жест.

Кроер улыбнулся. Он понял это так, что Мусатов развязывает ему руки. "Что же, хорошо. И какое, действительно, кому может быть дело к счетам хозяина со своим рабом".  Мусатов  исчез  в  доме.  И  Кроер,  дождавшись  этого, подошел и остановился шагах в трёх от мужика.

- Что, Корчак, недолго пришлось ходить? Погулял - плати.

Безумные глаза смотрели с улыбкой.

Корчак молчал.

Три  человека  на  крыльце  вскинули  головы,  услышав фамилию.

- Отец, что это он? - спросил Алесь.

- Дрянь, - сказал пан Юрий. - Ты не слушай, сын, мы не имеем права вмешиваться.

Кроер делал то шаг вправо, то шаг влево: рассматривал.

- Так пан Корчак уже и эполет приобрел? В генералы пану  Корчаку  захотелось?  Может,  господин  Корчак  и  в императоры мерится?

Корчак молчал.

- Мерится, - из деланным сожалением сказал Кроер. - Неграмотный,  бедолага. Не  читал. Не  знает,  чем  царь Мурашка закончил    2. 

- Почему не знаю? - сказал вдруг Корчак с каким-то удалым отчаяньем. - Очень даже хорошо знаю:
 
                Галовачка бедная ад жару трашчыць,
                Ножкі на чырвоным на жалезным сядле.
 
В ответ пан Кроер ударил, видимо, не очень сильно, ведь был обессиленный пьянкой.

Алесь  смотрел  на  это  растерянными  глазами:  он впервые видел, как бьют связанного.

Голова у Корчака не качнулась от удара.  С  какой-то злой радостью он сказал:

-  Плохо  бьешь...  А  жаль,  паночек,  что  меня  по дороге к своим схватили. Ух, как бы из этой кадки дымком рвануло! - Корчак заглотнул воздух. - Жаль...  Одного жаль: рассчитаться не успел...

Кроер  отдыхал,  и  глаза  его  были  мутные  от гнева.

- Так у тебя еще и свои были? - тихо спросил он.

- А как же. Не святым же я духом жил от жнивья до масленой. Прятали, помогали.

- Где прятали? Кто?

- А это ты уже сам узнай.   

Кроер  плюнул  и  опять,  как-то  наискосок  подвигая свою  длинную  фигуру,  тронул  по  грязному  снегу  к связанному.

-  Где?  -  он  ударил  опять,  на  этот  раз под  нижнюю челюсть.

Корчак сплюнул кровью в снег.

-  Поцелил-таки,  -  сказал  он.  -  Конечно.  Над  пешим орлом и ворона с колом.

Это было уже слишком. Кроер ощущал свою пьяную слабость и стал искать глазами чего-то более весомое.

Как раз  в  этот  момент  конюх  привел  панам  коней. Пан Юрий разбирал поводья. И тут Кроер заметил в руках в конюха корбач. Рванул его из рук дворового  и на бегу, согнувшись,  ударил  Корчака  по  лицу.  Корбач  не  был подплетен  свинцом  -  только  падвит  гибкой  медной проволокой, - и это спасло Корчака от смерти.

Лицо  у  Корчака  залилось  кровью.  Губы у пана тряслись. На щеках  пятнами являлся  и  исчезал  румянец. Десять, двадцать, сорок ударов...

Алесь  смотрел  на  расправу  бешеными  глазами.  Били связанного человека, который не мог защищаться...

Корчак  не  мог  уже  стоять.  Он  сел  на  снег,  залитый кровью, хватал воздух.

- До-бей, - только и сумел сказать он.

И упал лицом в снежную кашу.

-  Аз-зиат,  -  внешне  спокойно  сказал  пан  Юрий  и добавил: - Алесь, в седло.

Алесь не мог отвести глаз... Удар... Еще... Еще удар. Они падали, как по сердцу.

Человек в снегу вытянулся.

И тогда, сам не понимая, что он делает, подросток бросился к Кроеру  и подставил руку. Корбач разрубив одним махом  одежду  и  кожу,  закрутился  вокруг  запястья.  И  тут Алесь перехватил его и из всей силы дернул на себя.

Ему  удалось  вырвать  окровавленный  бич  из  рук взрослого. Бледный, с красными пятнами на щеках, Кроер с непониманием смотрел на Алеся.

- Сволочь, - в детском горле что-то клекотало. - Низкий, злой человек.

Сообразив, Кроер угрожающе двинулся на него. И  тогда  Алесь,  трясясь  от  злости,  зная, что этот может ударить  его, размахнулся и - как держал  - рукоятью,  из  всей  силы,  впервые  в жизни,  вклеил... просто в перекошенное лицо.

Кроер схватился за челюсть. Потом вскинул кулаки.

...И тут крепкая рука пана Юрия отбросила его от сына. Мелькнул мимо их  Бискупович,  схватил  корбач  и отшвырнул его в снег.

- Слушай, ты, - сказал пан Юрий. - Дерьмо! Гниль! Если ты тронешь его, ты желчью рыгать будешь...

- Подождите, Загорский, - спокойно сказал Бискупович. - Не пачкайте рук.

-  Стража!  -  чуть  выдавил  из  себя  Кроер,  и  это прозвучало тихо, но гневно.

Руки  пана  Юрия  и  Бискуповича  легли  на  рукояти кордов.

-  Вы  пожалеете,  Кроер,  -  спокойно  сказал Бискупович. - Чтобы проломить вам голову, хватит минуты. Кроер  оглянулся.  Но  жандармы  очевидно  боялись вмешиваться в спор высоких панов. Стояли молча. Пан Юрий спокойно посадил Алеся на Ургу  и подвел Бискуповичу его коня.

Вскинулись  в  седла. С места – только грязные снежные брызги полетели - взяли вскачь.

...Верст через пять, когда стало ясно, что погони не будет, пустили разгоряченных коней рысью. Алесь подтянул рукав, рассматривая кровавый рубец.

- Он меня ударил, - не понимая сказал он.

Отец с жалостью смотрел на сына.

-  Ты  погорячился,  -  сказал  он.  -  Потому  что  три человека могли бы наложить головой  за  одного, которого  все равно ждет Сибирь, смерть в рудниках... А как бы печалилась твоя мать... Или пана Бискуповича жена... Обещай мне, что ты...

Алесь не очень вежливо сказал:

- Этого я не могу обещать.

- Правильно! - сказал Бискупович.

...Корчака  действительно  ждала  Сибирь.  Когда  Мусатов, услышав  Кроеров  крик  к страже, выбежал из дома, залитый кровью, но все еще живой Корчак бессознательно лежал в снегу.

Мусатову  удалось  отговорить  разъяренного пана  от погони. Корчака он отдал жандармам  и приказал везти его в Суходол.

...А  Кроер  приложил  к  челюсти  снег  и направился  в дом.

- Водки, - только и сумел сказать он загоновым.

...Начался безудержный, страшный  разгул. Три  дня Кроеровщина захлебывалась в вине. Плачь стоял над теми, кто опился, песни, брань. На  пятый  день  на  ногах  остались  только  Кроер  и Иван Торкайла. Сидели при свете одной свечи в домашней молельне,  чокались  друг с другом  и  бесноватыми  глазами следили,  чтобы  другой  выпил до капли. Кроер начал было уже процеживать  вино  из  бутылки сквозь пальцы, ведь в каждой бутылке сидел черт, очень похожий на морского конька, - но все как-то обошлось. Чтобы не браниться, решили весь вечер говорить по-французски. Иван этого языка не знал, а пьяный язык Кроера  и на своем с трудом сплетал два-три слова.

-  Шли  бы  спать,  черти,  -  грубил  Петро,  лакей Торкайлы.

- О, мон, дыё... нон... Алон!.. Перепить - кураж! - нес невесть что Торкайла.
Петро  смеялся.  Кроер  смотрел  на  него  тусклыми глазами.

- А ты чего хохочешь, Петро? Понимаешь нас?

- Он з-знает, - говорил Торкайла.

- Знаешь французский язык?

Петро ущербился:

- Конечно.

- Ну так какой он?

- Красный, - сказал Петро. - Как... собачий...

- Пр-равильно, - сказал Торкайла. - Златоуст.

Оставив одуревших панов за вином, Петро захлопнул их в комнате (могло быть плохо, если задумают освежаться в проруби или скакать на конях), а сам пришел в людскую и сказал поварихе:

- Последние времена.  И живут не по-людски,  и пьют, как перед погибелью.

-  Еще бы,  -  сказала  повариха.  -  Теперь  еще, говорят, в Петербурге змея пустили по железным колеям... Змей, понимаешь, бежит по дорогам. Это уже конец света.

- Ну, - согласился Петро. - Этот не пожалеет. Этот сожрет всех.



1 Смерть Кроера в Кроеровщине сделает значительные смены: попы перестанут пить, а мужики начнут есть (польск.).

2 Во время большой крестьянской войны семнадцатого столетия повстанцами - мужиками Минщины - командовал Мурашка. Согласно легенде, смертельно раненого в битве "мужицкого царя" посадили на раскалённый докрасна железный трон.


Продолжение "Колосья по серпом... исход источников 23" http://www.proza.ru/2014/11/06/651