Киевская гРУСтЬ

 «Правда в том, что я маленький, незаметный человек, но Богом дано мне, и отныне я единовладец самодержец руський … если я воевал раньше за себя, то от ныне я воюю за нашу веру православную… … Свободно мне там распоряжаться, мой Киев, я хозяин и воевода Киевский, дал мне это Бог… с помощью моей сабли»

(Богдан Хмельницкий.)

Друг мой, Грицко.

- Он пришел к нам в третьем классе. Тетя Мария, мама Грицко, после гибели мужа приехала с сыном из-под Львова к родственникам,- Иван поднес стопку с водкой к губам и застыл, задумавшись, грустно улыбнулся, продолжил:

- Знаешь, Варя, в детстве мы, как два резвящихся щенка, без злобы, покусывали друг друга, перенимая повадки взрослых. Он заявлял подслушанное суждение в кругу своих сородичей:

- У вас каждый третий – Иван-дурак.

Я в ответ старался задеть чувство коренного «западенца» анекдотами:

«Подошел сынишка к отцу-хохлу и спрашивает:

- Тятя, а яка дюже поганая нация?

- Ничего, сынку, зато мы гарно спиваем, - отвечает отец.

Или о хохле и корзине с яблоками:

- Не зьiм, так надкусаю….

А Грицко хохотал в ответ:

«Поймал старик-украинец рыбку. Ну, как положено, согласился отпустить ее за исполнение трех желаний. Ну, старик выложил первое желание:

-Хочу, чтобы на Московии было татаро-монгольское иго.

И Орда промчалась мимо на Москву.

- Второе. Хочу, чтобы не было ига на Московии.

Орда промчалась в обратном направлении.

- Третье. Хочу, чтобы снова было иго.

Орда промчалась снова на Москву.

-Что это у тебя за желания – хочу, не хочу и все про иго? - удивилась золотая рыбка.

-А мне любо, когда монголо-татары по москалям туда-сюда шастают….»

- Да, Варюха, кому-то злому и чужому, очень нужно из дружелюбных щенков делать бойцовых собак, развлекающих кровожадную публику за деньги.

***

Десяток друзей-одноклассников в большом дворе, за столом, под решетчатым навесом, увитым буйнокудрым плюшем, отметили четырнадцатилетие томноокой красавицы-цыганки. Опустошили блюда хлебосольного стола и чаши с домашним виноградным соком, разбавленным, тайком пронесенной мальчишками, бутылкой портвейна. Танцевали, меняя заезженные, хрипящие под иглой, пластинки старого проигрывателя. Расходились затемно, неохотно, под строгий окрик, Лялиной мамы-цыганки, сменившей на оседлый образ жизни, но  не знакомой с дипломатией и чувством такта.

-Лялька, ты где? Иди домой!

- Пусти, мамка зовет!

- Еще один поцелуй и отпущу!

Девочка толкнула калитку и вошла во двор недавно отстроенного дома.

- Ты что, девка, темень на улице, а ты незнамо где, - накинулась на нее мать.

- Я гостей провожала.

- А что это у тебя губы припухли? Целовалась, дрянная девчонка?

Ляля покраснела и быстро исчезла за порогом хаты. Следом неслось:

-Рано гулять начала, принесешь нагулянного в подоле, прибью!

Маленькие ручонки младшего брата девочки дернули за подол цветастого платья матери:

- Мама, не убивай Ляльку, - жалобно проговорил малец,- она хорошая.

- А, все вы на шее матери сидите и понукаете. Живо в постель!

***

Грицко вместе с дружком Иваном осторожно, чтобы не услышала мать, через сени родного домика, прокрался в темный чулан, где хозяйка ставила бутыли с сырцом фруктовой браги.

- Зажги спичку!

Три десятилитровых стеклянные емкости, с натянутыми на узкие горла хирургическими перчатками под напором отходящих газов брожения, приветствовали «домушников» нацистским жестом:

«Хайль!»

Одна из них слегка опала.

- Во, эта готова! Держи, протянул Грицко другу пустую пол-литровую банку.

Стащил перчатку с выбранной бутыли, осторожно наклоняя, наполнил подставленную Иваном тару.

Затем зачерпнул ковшом из стоящего на табурете ведра воду и долил уворованный объем жидкости, вновь запечатав перчаткой, скрывая следы преступления.

В заросшем дворе заброшенной сельской бани друзья сидели на бревнах перед разведенным костром, заворожено глядя на алые знаки вьющегося пламени и по глотку отпивая из банки резкую, сладкую, янтарно светящуюся жидкость.

-Грицко, а ты любишь Ляльку?

- Наверное, мы же целуемся.

- А я смотрю, у нее груди уже такие - не маленькие. Упругие?

- Не знаю, она бьет по рукам и убегает сразу, если я лезу, куда не положено.

- А моя сестренка Варька сохнет по тебе, - вздохнул грустно Иван.

- Ну, ты, даешь, она же – пигалица, двенадцати годков.

- А ты старик четырнадцатилетний, да?

- Да, два года, о-го-го, какой срок! Подрастет, будет и у нее свой хлопчик. Она девчонка красивая. Глаза, как васильки.

- А тебе черные нравятся?

- Мне Лялька нравится!

- А может, она тебя приворожила, она же цыганка-молдаванка?

- Может, а я и не против!

- Эй, кто тут?- темный худющий силуэт высокого мужчины внезапно возник перед друзьями.

Они признали в нем старика Парфеныча, местного пастуха.

- Че это вы полуночный шабаш устраиваете? А, ну, гасите пламя и марш по хатам!

- Не шуми, дед, - откликнулся Грицко, протягивая ему банку, - лучше допей, добрее будешь.

- Компот? - спросил тот, - втягивая воздух, унюхал родное, с удовольствием допил брагу.

- На, - протянул опустошенную банку Ивану,- взяток не принимаю. Давай, хлопцы, залейте, тем что приняли вовнутрь, костер и идите по домам. Родители, небось, обыскались вас.

***

В каникулы друзья подрабатывали в ночном дежурстве на конюшне или помогали Парфенычу пасти сельское стадо коров.

Грицко, не по возрасту, имел врожденный талант конника.

И председатель сельсовета разрешил парню на строптивом полуторагодовалом жеребце выезжать на выпас:

- Сможешь его объездить - флаг тебе в руки!

На удивление конюха, жеребец, вздрагивающий при простом прикосновении человека, словно боящийся щекотки, за неделю, по мягкому полю под паром, гасящему взбрыкивающий норов животного, недовольное ржание и желание укусить въедливого наездника, потерпел фиаско. Он в три этапа - от недоуздка, через уздечку и седло, принял Грицко не другом, но уважаемым хозяином, Хотя, сохраняя упрямство, оставленный без внимания, он исчезал во ржи, нанося ущерб селянам и авторитету Грицко.

Пастух Парфеныч, стреножив старую, как и он сам клячу, спал на брошенной в траву фуфайке. Молодой подпасок оглядел пасущееся стадо коров, заметив спокойствие пастушечьего кобеля, мирно улегшегося с дремлющим хозяином, понял, что загулявших буренок нет, сам опрокинулся спиной в траву, обвязав поводья жеребца вокруг ноги. Пронзительная высь васильковыми глазами Варьки глянула в его глаза. Грицко приподнялся на локте и увидел девочку, сидящую верхом на отцовской кобыле.

- Ты чего здесь делаешь? Где Иван?

- Ванька отсыпается после ночного дежурства. А я приехала тебя охранять.

- От кого?

- От Ляльки!- дерзко воскликнула малолетка, заливаясь стыдливой краской.

Под ногами кобылы суетливо перебирал лапами Дик, щенок кавказкой овчарки.

Услышав отчаянный громкий голос хозяйки, он присел на задние лапы и возмущенно залаял в сторону обидчика.

- Варька, - рассмеялся парень, - не бойся, Ляля не кусается, сам справлюсь!

- Дурак ты, Грицко! – пряча слезы, она развернула кобылу и ускакала прочь.

А щенок остался. Он с любопытством наблюдал за сторожевым псом, бросившимся вслед за молодой телкой, словно играя, вскачь устремившейся в сторону от мирно пасущихся сородичей.

Овчарка догнала нарушительницу и слету, в прыжке, лапами ударила ее в голову, разворачивая в нужную сторону. Щенок тут же решил повторить понравившийся ему трюк старшего собрата, но телка вскинула голову и Дик пролетел под ее мордой, смешно плюхнувшись в высокую траву.

- Ты молодец, - похвалил его Грицко, - из тебя получится настоящий пастух!

С тех пор молодая овчарка привязалась к парню и следующие два года в пору летних каникул сбегала от Варьки, успешно освоив роль пастуха, помогая в дни его дежурства. А девочка не возражала, не обижалась, считая, что пристроила частичку себя рядом с первой своей любовью.

Вот только с жеребцом Вулканом собака не находила общий язык. Оба были упрямо горделивы, своенравны. А может, ревновали хозяина, друга. Грицко лежал в траве, задумчиво разглядывая облака – трансформеры, то порхающие крылатыми толстыми бабами, то лицом красавицы, зазывно улыбающиеся золотыми фиксами солнечных лучей. Что-то заставило его отвлечься от небес и глянуть на землю рядом, где у ног лежал Дик и, отвернувшийся от него, жеребец щипал траву, прикованный поводьями к ноге подпаска. И в этот момент Вулкан неожиданно – резко обернулся и, ехидно осклабившись , прикусил острыми зубами нос не ожидающего подвоха пса. Задремавший Дик взвизгнул, присел на задние лапы и передними старался сбросить с носа что-то жгущее, не понятное. Он увидел свои окровавленные лапы, что-то понял, обиженно ушел в сторону, пропав в густой траве. Грицко вскочил и пару раз огрел строптивого забияку ладонью по крупу, приговаривая:

- Не обижай Дика!

Но Дик и сам мог постоять и за себя и за друга. Так было однажды с агрономом, ругающим Грицко за какую-то оплошность. Дик, не любивший плохих людей, всегда прячущийся в траве, когда появлялся этот дядька на красивом гнедом жеребце, не мог стерпеть несправедливости. Незаметно подполз к коню сбоку, слегка прикусив заднюю ногу над копытом, громко залаял. Ошеломленный жеребец вздыбился, сбрасывая наездника. Разъяренный агроном взорвался пятиэтажной бранью, схватив палку и ища глазами обидчика, которого и след простыл.

Так и загордившийся Вулкан зря считал себя победителем.

Уже на следующее дежурство, жеребец самодовольно щипал губами сочную траву, блаженствуя отсутствием обиженного конкурента. Внезапно Грицко почувствовал, как дернулась нога, опутанная поводьями. Он глянул в сторону жеребца, который вскинув морду, растопыренными ноздрями к чему-то болезненно принюхивался. И тут из ближайшего кустарника пролетел Дик, который цапнул в прыжке зубами своего обидчика за нос. Конь, перевернув тело хозяина лежащего в траве, с громким испуганным ржанием понесся прочь, в сторону поля, поросшего подсолнечником.

Дик присел рядом с Грицко и облизал его изумленное лицо, извиняясь, затем бросился следом за Вулканом.

Огромные коржи подсолнечника поймали поводья и притормозили сумасшедший бег жеребца.

Подбежавший Дик подхватил зубами кожаную петлю и потянул голову коня к выходу из подсолнечника, чтобы вернуть хозяину. Там Грицко и застал упирающихся животных, плененных зелеными большеголовыми лешими. Выбравшись из культурных зарослей на зеленое поле пастбища, парень вскочил в седло и ударил пятками по бокам жеребца, призывая двинуться в путь. Вулкан испуганно фыркнул, косясь под ноги, не сдвинувшись с места. Грицко глянул на землю. Он увидел Дика, спокойно лежащего меж ног коня. Грицко, улыбнулся:

- Что, Вулкан, уважаешь Дика?

Жеребец заржал, словно соглашаясь. Наездник хлопнул по луке седла и позвал:

- Дик, ко мне!

Дважды повторять не пришлось. Через мгновение овчарка лежала на холке коня перед хозяином, положив морду на вытянутые лапы в шелковой гриве укрощенного строптивца.

***

Иван уехал в город, учиться на агронома.
Грицко призвали в Армию.
Загулявшие гости разошлись за полночь. Грицко пошел провожать Лялю.

- Сынок, вы недолго,- крикнула вслед мама Мария, - тебе спозаранку уезжать, побудь немного с матерью.

- Да, мама, я скоро.

Стог сена сладкой, увядающей прелостью кружил голову. Лунный свет росою слез Ляли скатывался по щекам к уголкам губ, зацелованных, солоноватых.

- Я очень буду скучать, - горячий шепот Ляли, озноб желания делали не послушными дрожащие ладони. Им не было запрета, сжимающим девичьи груди, скользящим по атласу кожи бедер. Опрокинутые страстью, они упали в сено, золоченое облако дурманного спрея осенней травы окутало обнаженные тела, взбивающие первородную перину. Крик боли счастья. В изумленных глазах отражение пальцев, окрашенных девственной краской.

- Ты осыпана жемчугом, - Грицко губами разрушал мерцающие перламутром капли.

- Возвращайся. Я буду ждать тебя с нашим сыном.

- А я дочь хочу, похожую на тебя!

- Нет, я знаю, у нас будет сын, так надо, - срывающемся слезами голосом, сказала Ляля.

***

Армейский «Урал» отголоском заведенного мотора торопил прощание.

- Провожающие, освобождаем призывников, - скомандовал громко военком, - Давай, хлопцы, лезем в кузов!

- Не плачь, не на войну же уезжаю, Ляля.

- Пиши, - хмуро проговорила девушка.

Грицко с десятком призывников направились к машине. Из толпы провожающих селян выбежала Варька и, поражаясь собственной смелости, обняла его за шею и прильнула к губам.

- Все равно ты будешь моим!

***

Два года Варька ждала писем, надеялась. Не дождалась, разобиделась.

Однажды осенью она наводила порядок во дворе родительского дома, сопровождаемая обиженным лаем Дика, жалующегося на судьбу цепной собаки. Внезапно девочка почувствовала нечто, тяжестью осевшее на сердце. Выпрямилась и глянула вдаль, где змейкой вилась разбитая дорога, ведущая в город. Дик рванулся в ту же сторону, натягивая, разрывая ошейник, зарычал недоуменно, шумно втягивая ноздрями воздух.

- Значит, мне не показалось? – спросила друга Варька.

Пес залаял, сбиваясь на хрип, сдавливаемого горла. Варька вынесла кожаный поводок, застегнула на ошейник, откинув цепь.

- Давай, Дик встречай хозяина!

Овчарка тащила ее прямиком через поле. Ветки кустарников, жесткая трава хлестали и царапали оголенные ноги. Километр изнуряющей гонки и они выбрались на дорогу. Вдали показалась пара, идущая в сторону села.

- Грицко! – закричала срывающимся от бега голосом.

Восторженное сердце вышибало грудь, рвалось наружу. Но внезапно девочка обмякла, устало провисла, опустошенно и потерянно погас огонь в глазах. Она узнала в спутнице любимого Ляльку с годовалым сыном на руках.

Зарыдала в голос, развернулась, сползла с обочины в высокую траву, пошатываясь, поплелась обратно к дому, сгоряча шепча сквозь слезы, неизвестно кому адресованное:

- Зачем мне это, за что? Будьте вы все прокляты!

Трава печально, осуждающе, колыхалась, придерживая тело Варьки.

Дик, оставленный на дороге, рванулся навстречу долгожданному другу, но почувствовал, что поводок никто не держит, обернулся. Он увидел сникший, понурый силуэт хозяйки, тонущий в густой траве, изумленно пролаял вслед, вновь глянул в сторону приближающейся пары. Что-то в душе собаки перевернулось. Она заскулила тревожно, обиженно, пригнула голову и, волоча за собой поводок, словно веревку сорвавшийся повешенный, нырнула в траву за уплывающей девочкой. Следом, разрывая собачье сердце, несся радостный, зовущий голос Грицко:

- Дик, Дик, Дик!!!

***

Танкист Грицко вернулся из Армии разрушенного Союза и освоил комбайн, полученный хозяйством по лизингу. Иван окончив институт, работал в сельском хозяйстве агрономом. Варька, пережив серьезный стресс, перебралась в город, подальше от сжигающего пламени. Переживания сестры размежевали мужскую дружбу. Страдали оба, хотелось общения, мешала слепая обида. Любой негатив , обрастая плотью, материализуется бедой.

Комбайн Грицко убирал с поля рыжую рожь. Сквозь тонировку стекла кабины солнце, похожее на перезревший подсолнух, нагоняло таску. Сон давил на веки. Грицко, словно слепня, ладонью давил назойливое желание, тряс головой, разгоняя дремоту. Из горизонта внезапно выпала туча и накрыла сумрачной тенью комбайн. Из ржи навстречу машине шла голая девица с серебряным серпом в руке. Грицко притормозил комбайн, и внезапно был ослеплен ярким всполохом молнии. Ударная волна грома сотрясала вспыхнувший комбайн.

«Рожь загорится!», - мелькнула мысль в голове Грицко. Чувствуя жар накаляющихся стекол, он развернул комбайн и погнал прочь от разметавшихся ветром и страхом злаков.

Иван заметил зарево огня у кромки леса, на защитной полосе, ограничивающей поле. Развернул мотоцикл и помчался туда, балансируя люлькой, взлетающей на ухабах.

Раскаленную дверь заклинило. Грицко, теряя силы, пытался выбить, выдавить ногами лобовое стекло кабины.. Наконец оно вылетело, разлетелось клочьями. Пламя рванулось внутрь кабины.

Иван бросил руль рычащего «Урала» и натянул на руки брезентовые краги, бросился к комбайну. Стресс и страх потери объятого огнем друга, налил его мышцы запредельной силой. Он рванул на себя дверь кабины комбайна и рухнул вместе с ней на землю. Вскочил и выволок, оттащил на безопасное расстояние Грицко. Гасил пламя, накрывая своим телом, сбивая брезентовыми перчатками, пока не вспомнил про огнетушитель. Пламя отступило, сгоревшая роба местами дымилась, тлея. Иван по рации связался с бригадой МЧС, запросив вертолет скорой помощи.

Затем опустился на землю рядом с бесчувственным телом друга и положил его голову себе на колени, смочил чистую ветошь водой из фляги и осторожно прикладывал ко лбу и щекам черного от копоти обожженного лица. Грицко застонал, приходя в сознание. Увидел наполненные слезами боли глаза Ивана, через силу улыбнулся, спросил:

- Ты Ангел?

- Да, твой, Хранитель, … твою мать! Ты что танкист, на войне? Почему не покинул машину сразу?

- А рожь пусть пылает?

- Да за твою жизнь я сам спалю к черту весь урожай!

- Ладно, не хорони, я жив, - проговорил Грицко, от боли сжал челюсти, кроша зубы, и вновь провалился во тьму.

***

- За день до этой трагедии Дик всю ночь выл и рвал цепь, словно сумасшедший.

Иван выпил поминальную стопку водки.

- Царствие тебе Небесное, брат, - обратился он к Грицко, улыбающемуся из глубины черного мрамора, - Ты помнишь, как в 10 классе после выпускного братались кровью, надрез над кистью и мы смешали нашу кровь, теперь я живу за двоих, я это немного ты.  Забей там нары рядом с собой для мня грешного.

- Это я виновата, - всхлипнула рядом сестра Варя, - Я его прокляла с горяча.

- Не болтай! Это судьба, там все расписано. Кому суждено сгореть, не утонет. Девять лет назад, справив годовщину гибели Грицко, Ляля забрала детей и уехала на родину в Молдавию. А знаешь, как Грицко назвал своих детей?

- Нет, тогда, увидев рядом с ним Лялю с ребенком, я вычеркнула его из своей жизни. Я словно оглохла, ослепла, ты помнишь, я месяц провела в психушке и уехала жить в город.

- Он сына назвал Иваном, а дочку Варей.

Варька больно вздрогнула:

- Это правда?

- Правда.

Крупные капли слез истерзанной души покатились по ее щекам. Она замшевой перчаткой смахнула туманную росу с улыбающегося лица Грицко, чувствуя магическое тепло, излучаемое камнем, шептала:

- Уехала Ляля. Теперь ты только мой, навеки….

Иван оглядел кладбище, засеянное свежими могилами. Молодые лица воинов безрассудной последней войны хаоса смотрели на него, живого с незаслуженным, разрывающим душу укором.

Он смахнул слезу с глаз и поклонился низко ушедшему десятилетие назад другу и его новым молодым постояльцам последней прописки:

- Мир праху вашему!

***

Трезвея с каждой выпитой стопкой памяти десятилетия гибели друга, Иван все более нагружался горестными раздумьями. Он сидел за отдельным столиком сельского кафе, почти заполненного по случаю выходного дня. Рядом сидящие земляки оглянулись недоуменно.

- Сумасшедший, сумасшедший больной мир, - воскликнул кто-то незнакомый из уст Ивана.

Он поднялся из-за стола, и пошел к ступени пустующей оркестровой площадки. Взял в руки микрофон и произнес несуразицу, эхом разнесенную по залу:

- Похолодало в мире, выпал виноГРАД, взорвался!

Затем тряхнул головой, разметав седеющую копну волнистых волос, обвел зал залитыми болью слез глазами, запел, словно профессиональный шансонье:

«Распустили на доски православный крест,

Пакует груз 200 глобальный инцест.

Залью я водкой свою грусть,

Хочу вернуться в Киевскую Русь.

Хочу обнять тебя я, Украина – мати,

С твоим мы сыном были братья.

Горилку пьем, и сало мы едим,

Клянусь, мы не заразные,-

Менталитет у нас один,

Лишь олигархи разные….»


Рецензии
"- Да, твой, Хранитель, … твою мать! Ты что танкист, на войне? Почему не покинул машину сразу?

- А рожь пусть пылает?

- Да за твою жизнь я сам спалю к черту весь урожай!.."
-------------------------------------------------------

Предельно взволновало...

Вот так я и строю свой собственный рейтинг в душе своих лучших авторов... Количеством росы из глаз своих...

Кенотрон Загадочный   11.06.2016 11:22     Заявить о нарушении
Спасибо Кенотрон, за вашу душу. Прочел вашу "Исповедь", та что знаю, о чем пишу...
С уважением,

Алик Чуликов   11.06.2016 19:18   Заявить о нарушении
На это произведение написано 9 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.