Семнадцать лет от рождества собственного

                ЧАСТЬ – 1

                ИСХОД ИЗ ОРАНЖЕРЕИ

                ДВОРОВАЯ СКАМЕЙКА

Жизнь началась семнадцать лет спустя от рождества собственного Михаила Гуляева, с окончанием школы.
За столик в их дворе, где они мирно вливали в себя алкоголь, подсел неизвестный дерзкий. Что нужно было ему, оставалось до поры тайной, но бесцеремонность в поведении и образ его мыслей, которые он успел выразить в вопросе «чё сидим», обескуражил двух приятелей Михаила и Андрея. Стараясь быть тактичным, Михаил объяснил, что негоже вести себя бестактно в чужом дворе. Андрей дополнил речь товарища своими возможностями. И сразу стало ясно, что появление неизвестного парня было провокацией. Откуда-то появился отряд агрессивно настроенных таких же парней, как Михаил и Андрей, которые «без объявления войны напали» на оппонентов, мирно обсуждающих тему типического героя в типических обстоятельствах.
О том, как дрались за свою землю, за свой двор двое патриотов, поведали на следующий день очевидцы:
- Андрюха крушит нападающих ручищами, а Миха ногами вбивает в гаражи то одного, то другого. Ох, ну вы же и драться!..
- Мы, что ли, их гнали? - Михаил стимулировал воспоминания прошедшего, поскольку помнил драку фрагментарно.
- И ты еще спрашиваешь?! Гнали их, как стадо. И горе тому, кто проигрывал ритму ваших ног.
- Дык, нех здеся духариться! Будут тут еще разные телепни в моем дворе… - сам не меньше духарился Андрей. – «Всяк сверчок, знай свой шесток»!

Объединяло оборонцев небрезгливое отношение к вину и общий дом в семь подъездов. И не более. Друзьями они не были, хотя могли бы стать. Каждый друг другу был интересен, а от этого враждебен. Парадокс подростков. В состоянии алкогольного-душевного подъема они могли самовыражаться друг перед другом, при этом понимая, что они соперники, соперники, которые неосознанно пытались установить свою волю во дворе.
Андрей Тамарин, один из приятелей, то ли при рождении, то ли от материнского воспитания приобрел такой характер, что через четыре года, с того дня, как в новый дом въехали жильцы, с ним перестали общаться сверстники. Двуличность его было одной гранью – презрение к окружающим – другой. Он талантливо стравливал всех, кто его окружал. То, что он вливал в себя из огромного множества прочитанных книг, никак не формировало в нем понятия порядочности, не вбивало чувство дружбы. Он до тех пор мог забавляться приятелями, пока ему не ударяли по лицу или обидно пинали под зад. Зато, после этого он раболепствовал – трус он был. Его даже не стыдило, что еще недавно он издевался над человеком, унижал его. Он оправдывал себя тем, что продолжает так же презирать его, но для выплеска этого чувства должно прийти свое время. Он его терпеливо ждал. Андрей неосознанно добивался власти. Предки его, наверное, были такими: не торопя событий, выжидали своего выхода, зная, что проигрывает нетерпение.
Михаилу было наплевать, кто хочет стать главным. Ему было важно, чтобы никто вдруг не смел ему сказать: «Принеси водички». Приходилось осаживать жестко очередного барина. И были драки. В стае подростков, как в дикой стае, нельзя быть слабым или интеллигентным – последнее приравнивалось к первому. Однако, из отношений Михаил выносил мысль, что физическая сила – не главное в противостоянии. Должен быть дух, воля, но совсем не обязательно жестокость. Последнюю Михаил отвергал категорически. Куда сложнее было, испытывая усталость, боль, продолжать драться. Даже лежащим на спине, он стараться отбиваться, наносить и наносить удары, хватать, тянуть, кусать, вскакивать, догонять врага и давить. Он не мог признаться самому себе, что раньше был трусом, но пока он и не осознавал, что изгоняет из себя это чувство. Это было мучительно. Куда проще, уходя от конфликта, не связываться. Только оставались обиды. И они были больнее конформизма. Выбор был сделан.
Окна дома двух приятелей смотрели на школу. Территорию их двора и школы разделяла секционная ограда, возле которой, как полагается в городе, пристроился длинный ряд железных гаражей. Одним своим краем они упирались в больничный забор, другим – уходили в другой двор. Там были уже дома недружелюбного «княжества», и как те там жили, не представляло интереса для всех жителей, кому принадлежал игровой и питейный столик со скамейками по обе стороны. Был, правда, один, грек Дима, который по своему греческому нюху обнаружил там женское общежитие какого-то завода и часто туда «заныривал».
Чтобы проход в школьный двор и, вообще, на север был обеспечен, по краям дома гаражники оставили узкие проходы, один из которых представлял в дождливую погоду труднопроходимый перешеек. С двух сторон с покатых крыш гаражей лилась на утоптанную тропу вода, которая не уходила, и хозяева гаражей подпрыгивали от проклятий, посылаемых народом, пытавшимся по своим надобностям пройти это место. Поскальзываясь, они выражал свое мнение о внеплановых постройках. Другой проход был асфальтирован. Он-то и связывал их микрорайон со старым заводским районом поточной застройки, аргументы которого в межгородских спорах «кто в доме хозяин» имели значительные рекомендации, прославленные давним послевоенным бандитизмом.
Двор двух товарищей состоялся, когда первому поколению подростков было по двенадцать-тринадцать лет. Их пятиэтажку, завершив цикл архитектурной безвкусицы, построили последней в микрорайоне. Это определило место новичков в уже устоявшейся подростковой иерархии в районе. До этого район славился патриархальными криминальными устоями, которые, правда, взрыхлили, и сорняки выбросили за забор, в другие районы, где были свои новостройки. Но дух блатных остался селиться в домах ранней послевоенной постройки, имеющих преимущество еще в одном этаже, нежели снесенные бараки. Домов оставалось немного, но оппортунизм закону там был велик.
Однако, новички пришли тоже не без принципов, усвоенных в разных частях города. Новая ячейка не согласилась с бесправием, предложенным им, поэтому она  постепенно теснила старых авторитетов, завоевывала свою популярность. Это не могло не беспокоить островок двухэтажек с его вековой чопорностью закона улиц. Он щетинился, но все больше проигрывал.  Безбашенная молодежь не желала мириться с притеснениями, поскольку с физическим ростом приходил рост сексуальный, какой-никакой, интеллектуальный, а старые «производственные отношения», как было известно от теоретиков марксизма-ленинизма, теснили производительные силы, то есть,  ограничивали географию новичков, сферу их желаний.
Нельзя сказать, что война была жестокой – старожилы осознавали существующий дисбаланс сил. Так, плюнут в открытую форточку, завидев новичка, и тут же присядут за подоконник. Однако, идеологию подворотен старожилы новичкам навязали. Поэтому одни, посчитав, что для утверждения в жизни нужно пройти зону, туда и определились; другим, чтобы не вносить диссонанс в простую песню жиганских представлений, приходилось оставаться приверженцами этого направления сейчас, но смотреть в студенческое будущее. Были третьи, которые пытались выбрать путь мудрый, дипломатический. Но нейтралитета у подростков быть не может – лавировать приходилось и им.
Осознавая свою взрослость в семнадцать лет, парни уже могли сурово указать на границы своих территорий. Но локальные конфликты изредка вспыхивали.

Михаил бросил Андрею:
- Ты где-то наследил?
Андрей хитро, как-то по-ленински,  улыбнулся, сощурив глаза и мотая головой.
Привычка щурить глаза у него была всегда, сколько знали его. Часто природой этого бывает детский испуг, привитый родителями. Даже при небольших выпадах против него, у Андрея происходил этот тик. Но следствием  его иногда бывала резкая агрессия или задумчивость.
Внешность Андрея не находила отклика улыбкой у людей, а вызывала, скорее, недоверие.  Волос на голове у непривлекательного мальчика начинал расти от бровей, он был волнистый. Когда в дань моде был отращен, то создавал на голове конус. Губы у него были широкие и, словно, распластанные, хотя имели четкую линию. Андрей их широко раздвигал, чтобы процедить сквозь зубы струю слюны. Он всегда так делал, что-либо рассказывая. Одну ногу при этом он сгибал в колене и ступней упирался в другую, выше колена. Мог стоять так цаплей, мог плечом навалиться на надежную опору, типа дома, колонну подъездного козырька, а пьяным – на недавно высаженную березку. Последняя его удержать не могла, и одноногий макет падал под несформировавшуюся крону.  Толи руки у него были длинные, толи сгорбленная походка орангутанга создавали такое впечатление, но и ловок он был, подобно тому же примату. Одевался Андрей безвкусно. И  даже мать его Галина Андреевна не могла сформировать его имидж, насильно надевая на него вещи, приличествующие его.
Михаил знал уже повадки товарища по двору, поэтому не доверял ему. Не раз приходили чужаки со стороны доказывать, что им, новичкам, места у костра не осталось. Было это не без провокационных вылазок неугомонного Андрея. Делал он это изощренно-пакостно, потому что был злым. Была ли она, злость, оттого, что его родили, не спросив его, а, может, она оказалась в спирали ДНК или приобретена в столкновениях с недолгой жизнью, оставалось неведомым. Но, будучи окруженный недругами количеством больше, чем он, Андрей делался трусливым дипломатом и мог погасить насилие. Каков он был при этом мерзким! Что делать, однако, ведь по лицу – это больно. Ох, как он ее боялся! Предки его, наверное, вечно были теснимы. В общем, гад он был, не типичный людям двора.

Дворовая скамейка и столик были местом сбора ребят в первый год их знакомства. Эту уличную мебель оставили строители в доброе наследие. На ней они в обеденный перерыв и в отсутствии стройматериала забивали козла, распивали скрытно винцо.
Ныне здесь делились впечатлениями, находили общие интересы, страдали от нехватки чего-то, что пробуждалось и томило в подростковом теле.
Уже не первый год скамейка была летней их квартирой.
В который раз от безысходности приходилось идти к ней. Идти, надеясь найти  новизну в общении, но вновь натыкаться на глупый треп, неуместный смех. Наперед знать, что скажет каждый, как засмеется, в какой момент закурит сигарету, как выпустит дым, какую реплику отпустит в спину проходящим девчонкам. А хотелось, просто, начать дружить с одной из таких, быть в ее обществе, а не компании таких же телепней, гулять, много разговаривать на разные темы, познавать ее тело – нарождающееся желание брало свое. Хотелось даже какой-то семейственности – в ней виделось не только избавления от опостылевшей повседневности, но и счастливая новизна.
Но кто-то предполагает, а известный всем он располагает. Конечно, второй обладает высшей мудростью. Он – судьба любого. А человек, до поры не понимая этого, снова и снова творит свои мечты и упрямо рвется осуществить их. Не достигнув этого, разочаровывается, унывает, какое-то время болеет, затем выздоравливает и снова ткет розовые покрывала. Столько уходит времени, сил, пока, наконец, иной не поймет, что не хозяин он судьбы своей, ведет его по жизни он.
Иди и не спорь, человек! Смирись! Не ропщи! Все равно, ты любим им. Вспомни, сколько он дал тебе счастливых моментов в жизни, сколько раз он тебя спасал. Ты хочешь сказать, что он давал и боль. Не зарывайся. Ведь ты думал, что счастье получил своими усилиями. И тут ты возвеличился.
«Присядь, - говорил он тебе, - и подумай!»
Сразу же ты получал урок, от которого «стекал» на пол, словно от резкого пара в бане, с воплем «ох-ох-ох!»
«Простите, - говорил ты, - забылся. Спасибо за урок».
Медленно, по крохам, ты постигал высшую справедливость, возвращаясь к жизни. Потом ты снова забудешься, и снова получишь урок. Жизнь похожа на круги.
В свой первый круг с дворовой скамейки рвались они. Возмужание предполагало необходимые сексуальные знания  для воплощения своих потребностей. Того требовала неуемная физиология. Кто-то знал теоретический минимум для соития с противоположным полом, кто-то уже делился практическими знаниями. Пора пришла выходить в свет, но всё текущие дела даже мысли не давали оформиться на эту тему.
За них решил старший их товарищ Дмитрий. Своей жгучей греческой внешностью он не оставался без женского внимания и уже все знал и умел. Он не ходил с одной девчонкой, как его товарищи – их у него было множество. Дима, конечно, не состоял в обществе, поскольку был старше. Он был завсегдатай ресторанов и поучал, что то, желаемое, которое выворачивает мозги от неизвестной истомы, можно получить там. Это представлялось недосягаемой красивой жизнью, оно искушало и было самым убедительным доводом в пользу предложения старшего товарища, хотя и другие предпосылки не противоречили этой вылазке. Пить дешевое вино из горлышка в детских садах, в подъездах стало претить. Хотелось выйти из подполья и стать большим дядькой.
- Смотреть на вас тошно, - сетовал Дмитрий. - До пенсии собираетесь сидеть на скамеечке? Да, сходите в кабак – познакомьтесь там с девчонками. Может, реже будете торчать перед соседскими окнами, раздражать их хозяев. Пора бы до армии познать женщин.
Коллектив, молча, принял приглашение и в назначенное время в парадной одежде с десятью рублями в кармане стартовали в ресторан.
Зал ресторана показался им дворцом: свет, официанты, белые скатерти на столах, музыка на заказ – все было ново и казалось верхом эстетики. Эйфория от новизны и водки отвлекала от первоначальных  замыслов – а тут и вечер закончили. Гурьба вывалила в ночной город.
Мимо проходил солдат с пьяной девчонкой, которую он дождался из того ресторана.
- Зачем тебе солдат? Пойдем с нами, - предложил Михаил, развязанный от алкоголя.
Ни слова не говоря, девушка шагнула навстречу Михаилу и повисла на нем. Солдат, похоже, совсем не обиделся, потому что, ничего не говоря и не оглядываясь, медленно утонул в темноте. Той же мутью была поглощена вся компания. Девушка и Михаил остались вдвоем.
- Куда пойдем? - обратился он к ней. – К тебе можно?
- Не-а, - едва внятно промямлила та.
Скорее, выразительнее было ее мотание головой. Она силилась еще что-то сказать, но только вздохнула, сожалея о невозможности выразить мысль. В этой своей попытке – в том, что она была естественна, без попытки показаться важнее - она была очень мила. Все в ней безуспешно пыталось бороться с алкоголем. Даже сильно накрашенные ресницы, и те, падали забралами на мутные глаза.
Вдвоем они нетвердо вышли на освещенную улицу. Пьяная незнакомка стала отчего-то плакать, видимо не соглашаясь с предложенной судьбой линией жизни.
- Пойдем ка, я тебя провожу, - предложил Михаил, понимая, как благодарен ему тот солдат.
Они сошли с освещенной части улицы и остановились возле недавно посаженной березки. Он хотел было ее поторопить, но девушка положила свою голову ему на грудь.
Мимо неслись машины, выхватывая светом фар целующуюся пару. Видимо, ласки ее совсем расслабили. Ноги ее перестали держать – тело аморфно стекло на землю и увлекло за собой Михаила. Он нелепо, едва успев выбросить вперед руки, чуть не разбив себе нос о ее лоб, завис над ней, упершись руками в землю. В первой своей мысли встать, поднять ее он в тот же миг разубедился, видя, как она притягивает его за плечи к себе, ищет его губы. Ее желания не заставили его долго будить.
«А почему бы и нет»! - родилась у него мысль.
«У него созрел преступный план завладеть беспомощной девушкой», - констатировал бы, случись что, милицейский протокол и судейское обвинение.
Как близки, однако, мы бываем к беззаконию!  Ох, уж эта гипперсексуальность!
Подол платьица ее задрался. Михаил захватил пальцами резинку ее плавок. Она приподняла бедра, чтобы ему было удобнее стягивать это уже ненужное белье, оправдывая его перед законом. Руками она крепко прижала его к себе, не отрываясь от поцелуя. Насколько позволяла длина руки, настолько были стянуты ее трусики.  Она просунула свои руки к его брючному ремню, стала расстегивать его, затем пуговицы на брюках. Вдвоем они освободили орган, рвущийся наружу. Убедившись рукой, что его пушка готова к стрельбе, девушка попыталась раздвинуть ноги. Но не до конца стянутые плавки обручем сковали их. Терять на эту деталь время никто не мог. Каким-то чудом Михаил протиснул своего нетерпеливого приятеля к влажному входу ее и тут же нырнул внутрь, насколько позволяли ее не совсем раздвинутые ноги. Два тела рвались к наслаждению. Он не стал обращать внимания на больно прикушенную губу, настигая оргазм. А когда это произошло, до сознания стали доходить звуки и время. Он осознал, что они лежат на земле, на городской улице, пусть темной, но с постоянным светом от фар автомобилей. Грохот приближающегося трамвая, который мог довести его до дома, родил желание убежать, догнав транспорт. Оно и заставило его быстро подняться, натянуть штаны и рвануть к остановке, на бегу застегивая  брюки.
Михаил влетел в вагон. Двери тут же закрылась за ним, пряча и увозя его от нравственных заморочек, где предполагалось тягостное провожание девушки, возвращение домой пешком по ночному городу, волнение родителей, объяснения с ними. Первый импульс решить все бегством не сделал его порядочным, но избавил от возможных неудобств, неприятностей. Последний трамвай увозил Михаила от наваждений вечера к его уже кажущейся уютной комнате, чистой постели, где он мог погрезить о сладостных воспоминаниях.
Вечером следующего дня скамейка бурно обсуждала новые вчерашние события. Парни громко смеялись. Дмитрий только иронично улыбался.
Друзья заметили Михаила еще выходящего из подъезда. И пока он шел к ним, взоры были обращены к нему.
- Ну и как? – глупо смеялся Коренев, - Ты все делал по теории?
- Какое там… - сквасился Михаил.
- Судя по твоим мартовским глазам, - говорил предводитель, - ты, котяра, не только мяукал. - И под всеобщий смех продолжал: - Рассказывай!
 
                О ПРЕДСТАВИТЕЛЯХ СТАДА

У подъезда стояли двое. Молодецкие души бурлили, но материал для подвигов остался в героическом прошлом. Сбор железа и бумаги, который предлагала пионерия и комсомол не дотягивали до возможности самовыражения. Оставалось реализоваться непутевыми способом, словом, «что на ум взбредет».
- Пойдем к Гуляю домой, у него неплохая библиотека – раскулачим  его, - предложил Андрей Тамарин Евгению Кореневу.
И Евгений, еще не ведающий злого духа подстрекательства и провокаций, уронив свою аденоидно-дегенеративную челюсть, бараном поплелся за злодеем.
Открыл дверь Михаил и увидел две бездельные рожи.
- Чем обязан, бездельные рожи, - спросил он у бездельных рож.
- Да, вот, Миш, - ласково начал Тамарин, - дай что-нибудь почитать.
- Жуля, только у меня нет книг с картинками, - обратился Михаил к Кореневу.
Евгений Коренев родился и остался незатейливым мальчиком, поэтому иронию не понял и чистосердечно признался:
- Я за компанию, гы-гы, с Андрюхой.
- Понимаю: хочешь помочь ему с выбором. Идите – смотрите в шкафу, а я – за уроки.
Подельщики, оставшись без догляда, быстро и незаметно наполняли запазухи книгами. Наивный Миша не предвидел такого коварства – он ушел в другую комнату. «Насытившись», подельники покинули частную библиотеку, предъявив для таможни одну книгу Астафьева.
Отец и мать Михаила чувствовали враждебность к Андрею. Они давно предложили сыну дальше порога этого товарища не пускать. Родители, умевшие понимать глаза людей, видели в лице Андрея двуличие. У них было предположение, что после прихода Андрея пропадали книги из домашней библиотеки. В своем доме у Андрея не было даже полок для книг, зато читал он их с интересом – «проглатывал», сказали бы про него биографы, случись стать ему знаменитым. А потом вносил разнообразие в жизнь скучной стаи подростков, пересказывая  очередную фабулу прочитанной книги. Он и сам пробовал писать, но первое его произведение «Исполинский «смарч» не дошло не только до редакции, но и до всего общества дворовых товарищей в силу своей «безыдейщины», пошлости. А в то время так писать было нельзя. Рукопись им была сожжена. Однако, счастливчики, успевшие прочесть роман, как он сам его жанрировал, были восхищены детальным описанием главного персонажа - желто-зеленого с отливом плевка, повисшего на спине реального гражданина, одноклассника  с псевдонимом Горилла, имевшему наглость думать, что он умнее Тамарина. Даже свои некрасивые выходки чтец умел преподносить с интересом для толпы. Он удавом парализовал кроличье общество, которое смехом выражало одобрение ему. 
- У Горильция  козырная библиотека – мы с Валериком пришли к нему с экспроприацией, а он, телепень, крутиться возле нас, наивно думая, что я его не объегорю. Где уж там!  Это он в школе может казаться умником, таким, как Евгении Александровне и Ирине Владимировне, а меня-то ему никогда-с… хе-хе, слабоват-с… - хвастался Тамарин у подъезда товарищам.
Тамарин «ласково»  уничтожал личность в отсутствии таковой на собраниях дворового общества и тем же чувством льстил. Поэтому Горилла, по метрикам Горяев, ныне был Горильцием, а подельщик Вяткин Валера – Валериком.  Двух упомянутых учителей он презирал из-за второстепенности их предметов. И они не имели, по его разумению, столь блестящего ума, как у Сары Александровны, неизвестно за что привечающая бестолочь Тамарина. Толпу подростков искренне  забавляли повествования Томы. Это было хоть какое-то «зрелище» для необремененных добычей хлеба насущного, разнообразие против бессмысленного стояния у подъезда.
- Однако, букинистический магазин дает хорошие денежки за книги, - делился Вяткин с обществом. - Мы с Томой неплохо заработали.
Почин состоялся. И пошли томовцы по домам одноклассников, знакомых. И там, где они проходили, рождалась ненависть, недоверие, враждебность. Пока общество еще не состоялось, пока каждый из его членов не утвердился, Тома рискованно практиковал свои богомерзкие поступки с ближними товарищами.
- Слышь, дружок, - однажды Михаил, сопоставив факты и признания воришки в других крамолах, обратился к Андрею, -  мне нет желания «вычислять» тебя на воровстве моего наследства, но сотрясение мозга никто не отменял.
- Э-эх, - как всегда «многословно» пропел большой умница, любитель книг, но негодяй, провокатор и подстрекатель, и прищурил свои глаза, соизмеряя возможность своей силы, но оторопевший от дерзости Михаила.
Как ловко мог он мошенничать - обманывать своих товарищей, имеющих несчастье жить с ним в одном дворе, учиться в одном классе. Природа дала ему талант видеть человека. Но направил он его на подчинение себе людей.
Никогда Мише не хотелось раньше выяснять отношения силой, но противиться природе подростковой стаи было нелепо. В этом диком обществе каждый имел свою нишу по своим возможностям противостояния насилию. Михаил  высвободил себе купейное пространство, кого-то убедив словом, кого-то - по образу дикой природы. Но Тамарин пытался потеснить его, когда не услышал от Миши стадного блеянья. Злодей менял тактику, пытаясь купить лестью «диссидента». Михаил тоже видел Андрея, понимал причину его лести и не принимал ее. Больше того, Михаил не стеснялся говорить возмутителю, что не так уж тот замысловат, чтобы не понять его потуг, хотя, этот «типок» был интересен ему. Они могли бы стать друзьями, если бы не разность в крови и дальность проживания их предков друг от друга, воспитания. Поэтому просто соседи пока существовали мирно. Но Михаил предчувствовал, что они могут «сойтись на узкой тропинке», и будут тогда не только слова.
Жить в стае и быть свободным от стаи нельзя. До этой истины Миша и великий Ильич дошли в разные времена. Миша, например, в выпускном классе.
Миша не был озлоблен на мир, как  Андрей и одноклассник Михаила  Витя Перематов. Он презирал враждебность своих товарищей, которые искали случая драки. Было неизменным в сценарии, выпив вина, идти в парк, искать жертву и просто так избивать человека. 
Витя был маленького роста. В строю на уроке физкультуры он стоял последним. Этот факт не рождал в нем величия. Находясь рядом с кем-нибудь, Витя незаметно поднимался на цыпочки, вытягивал туловище вверх, расправлял плечи. Его телодвижения были понятны пусть не всем, но Тома, конечно, не мог обойти сей факт тактичным молчанием.
- Витя, зачем ты вперед выставляешь чахлую грудь свою, словно тот голубь, которого я недавно пнул? Представляете, - обратился он ко всем, - я его пнул, а он описал в воздухе петлю Нестерова, приземлился, подскочил ко мне, гуль-гуль, мол, ты на кого? И грудью – вперед. Вот, как Витя!
Андрей заливисто рассмеялся, процедил сквозь зубы струйку слюны. Общество следом оценило очередной экспромт забавника неподдельным смехом. 
- Ага!? – как всегда в таких случаях иронией парировал Витя.
Маленький рост Витьки не соответствовал его выдающимся способностям считать деньги в уме. Стоя у прилавка, он мог мгновенно назвать сумму на три бутылки вина, одного плавленого сырка и двух рогаликов. Но, к сожалению, последнее в дворовом сообществе не считалось достоинством, а оттого не «облагалось» уважением. Уважение Витя пытался достичь в одежде, неизвестно модельера. Поэтому на сильно расклешенных брюках внизу у него брякали загнутые копейки, лацканы пиджака без рукавов украшали значки и клепки. Моду на кич без рукавов дал Вадим Граблин, Витькин кумир. И ведь подхватили! 
А еще уважение Витя завоевывал в групповой драке. Только в стае мог он проявить себя. 
- Объясни ты мне, - обращался Михаил к Вите, - неужели тебе не жалко бить невинных людей?
- А когда меня избивали это как?
- Но избивали-то тебя другие.
- Ну и что! А каково мне? – объяснялось железной логикой любителя алгебры и всех остальных задач и уравнений собственное поведение!
Вот так и существовали в одном маленьком Вите величие мнимое и истинное. Какое-то из них, усугубленное «комплексом коротышки», явно, начинало носить патологический оттенок, маниакальный - Витя был хвастун.
У Вити были единомышленники, были противники. К первым ловко пристроился Тамарин, чтобы тешить для собственных нужд величие Вити, Вадим, потому что Витя цитировал его. К последним присоединилось большинство.  И если они могли в юности найти общие интересы: музыка, отдых на природе, соседство по парте, то в наступающей жизни все это рушилось.

Заканчивалось лето детства. Позади несданные экзамены в ВУЗ, семнадцать лет беззаботного существования, где жизнь казалась огромным полем цветов, где совсем отсутствовало понимание дальнейшей жизни, а было только юношеское самодовольство и недоумение, зачем все они пугают жизнью - все ясно и открыто!
Мир - был двор. Все самое главное было в нем. Но существовала жизнь лучшая. К ней были все стремления. Она, эта счастливая жизнь, находилась направо при выходе на главную улицу – это был центральный проспект. Он вел в центр города. Тот был чопорный и недоступный. Там жила городская элита. Там было бы хорошо жить и там же рядом иметь чистенькую работу. Путь к этому лежал через высшее образование – представления диктовались временем. Эта была максимальная мечта, выше которой сознание не поднималось, чтобы не сойти с ума от космических бесконечностей
Страшил поворот налево. Там за крышами домов и верхушками деревьев дымили высокие трубы заводов. Левый уклон не предполагал счастья. Но именно туда, словно за постыдную провинность, судьба ткнула многих носом. А потом еще несколько раз прихлопнула по горбушке.
 
                ЗАКЛЮЧЕНИЕ В ЗАВОД

Шла игра футбол. Почтенный Илья Иванович возвращался с работы домой. Путь его лежал через школьный двор, где он застал своего сына Михаила, бегающего за мячом. Уважаемый заводчанин остановился у края поля и, когда Михаил заметил его, поманил сына пальцем.
- Пошли домой, - сурово, без представлений на возможный отказ,  рубанул он.
- Сейчас доиграем, и приду, - попытался в очередной раз отвоевать независимость «непоступленец».
- Все, хватит отдыхать, завтра идешь на работу.
Это было для неудавшегося студента громом. Конечно, Михаил не собирался сидеть без работы, но отцовский вариант не предполагал поиска работы по душе, да еще было обидно, что он единственный из всех будет в кабале заводского забора и времени. Его не интересовали деньги в виде зарплаты. Он не принимал мысли, что это средство жизни. Мать ему покупала вещи, которые были лучше, чем у других. Пища была всегда на кухне. На кино оставалась сдача после магазина. На девчонок тратиться он еще не научился, впрочем, это было бесплатным. Все было ниоткуда, и природу этого выяснять не было причин.
Никто ему не объяснил главный смысл жизни, поскольку считали, что любому человеку  это известно само собой, от рождения. Сознание его твердо знало, что так, как есть, так должно и быть. Лучше того, что было, просто, не было, поэтому стремиться было не к чему.
Семнадцать лет жизни Михаила прошли в скорлупе. И откуда мог знать тепличный цветок о холодных ветрах, о колючем снеге?
Вспомни, родитель, прикрывающий дитя свое от пошлости жизни, не в эту ли жизнь ты его потом выбросишь с нераскрытыми глазами, тыкающегося во все стороны, скулящего. Что сможет он потом  в этом мире добиться? От любых сложных задач, требующих выводов не сиюминутных, а многоходовых, он будет уходить и только искать, как, просто, выжить. Нет, не большего: у него нет заложенной программы. И не помогут ему природные способности. Сколько их, неудачников-мытарей, ходит по «белу свету». Бог дал некоторым потенциал, родители не дали пути развития ему. Поэтому мало одного, дарованного, нужно и приобретенное – воспитание!
За вечным отсутствием времени родители Михаилу не поведали об  элементарных жизненных принципах.
Миша, как нашкодивший щенок, поплелся вслед отцу. Сейчас он ненавидел отца, оттого что тот так бесцеремонно обошелся с ним. Однако, спорить с отцом было просто опасно – отец мог быстро выйти из себя. В этом состоянии он умел убеждать болью.
Впервые Миша столкнулся с этим, когда стал учиться в школе. Ему крепко попадало за патологическую неспособность к математической логике. Далекий от психологии и педагогики, отец вбивал этот загадочный предмет криком, оскорблениями, физической болью. Конечно, он не понимал, как калечит своего сына. Его намерения были благи. Только это не мог понять Михаил, и всякий раз замыкался при этих благих попытках. Он уже знал, что занятия закончатся очередным избиением, поэтому к проклятому предмету у него выработалось неумасленное отвращение.
Утром на персональной машине отца Миша поехал на первую свою работу. Цех Мише сразу не понравился. Правду сказать, он ему не предвещал полного душевного восхищения. В огромном помещении в несколько рядов стояли токарные и фрезерные станки, за которыми зарабатывали деньги совсем не приветливые лица, близкое знакомство и дружба с которыми были спорными. Кажется, люди и станки ненавидели друг друга. Первые вынуждены общаться со вторыми, не смотря на утренний недосып, вчерашний перепой – вторые отвечали им свистом, скрежетом. Эти скрипящие на разные тона станки в совокупности с недобрыми, но колоритными лицами не предполагали мечтательности на рабочем месте и изысканного обращения на «вы». Кроме того, в этой огромной комнате все было как-то грязно и мрачно. Все было одного черного цвета: пол, роба рабочих, их руки с невымывающейся грязью из-под ногтей, станки, окна, стены, даже потолок и, кажется, у некоторых души.
Обладатели душ - дятькиусы сердитусы обыкновенусы тоже когда-то были салагам, пришедшими в большой суровый мир завода из школы. Им тоже навязали стиль поведения, обработав их нигилизм. Они стали носителями традиций, без которых не может быть порядка. На страже его они сейчас стояли. Но они уже забыли себя прошлых - нынче с ними не забалуешь! Дятькиусы – это прежние юношисы прыщавусы, перерожденные вследствие философской концепции «перехода количественных изменений в качественные».
Сегодня дятькиусы выстроились в шеренгу для встречи с новым объектом обработки из юношисов в себя. Каждый держал в руках кто разводной ключ, кто напильник, кто кусок арматуры. Грозные позы их в сочетании с хмурыми ликами показались приемом недобрым и необещающим.
Михаилу выдали робу, неудобные башмаки, обзавели персональной кабинкой, с которой он и стал ежедневно общаться два раза. Сам для себя Михаил вывел, что второй раз, после работы, с кабинкой он был приветливее. К Мише прикрепили наставника, и стал тот обучаться у Миши современному видению жизни. Кое-что почерпнул у Сергея, так звали наставника, и молодой, так называли Мишу в цехе.
Цех был маленьким квадратом на плане завода и точкой в гряде заводов города. Все они что-то производили, это куда-то вывозилось вагонами, а городу оставалась зараженная экология: грязный снег, столбы ядовитых дымов из высоких труб, тяжелый воздух, заболевания и небольшая зарплата. Неизменный атрибут всех заводов – забор.  Из кирпича ли он выложен,  из бетонных плит ли смонтирован, а, может, сварен из железных прутьев, но венец у всех один – колючая проволока или заостренные прутья. В периметре забора оставляются щели-проходные. Через них осуществляется обмен энергетическими ресурсами – засасывалась свежая партия людей и выбрасывалась отработанная шихта: выжатая, измочаленная, уставшая людская каша. Все, как в двигателе внутреннего сгорания. Цикличность безостановочна. Ничто не может остановить этот огромный станок. Если наблюдать из космоса, люди, словно, муравьи живой струйкой втекали в проходную и вялой, блуждающей, дезориентированной и медленной кучкой, словно, тараканы от дуста, расползались в разные стороны.
Ощутить себя  бездумным муравьем в колонии для Михаила было болезненным. И вспомнил он светлый класс, белую сорочку, всегда чистые руки. Вспомнил, как училка по математике, старушка Сара Александровна, учила мыть его пол в своем кабинете за непонимание ее дурацкого предмета.
«Недобрая, конечно, она была, - думал Михаил, - но пол мыть в светлом кабинете лучше, чем надевать армированную машинным маслом робу». 
Вспомнил почему-то учителя истории – Василия Петровича. Тошнотворный он был мужик, но Михаила ценил и однажды ему сказал:
- Поступай после школы на исторический, Миша – у тебя в гуманитарии потенциал.
Но, в силу неразумения своего, а еще по отцовскому наставлению Михаил выбрал институт противоположный его возможностям и на первом экзамене по математике перестал существовать как конкурент на место, открыв путь способным математикам.  Это здорово ущемило его самолюбие, и он почувствовал себя второсортным. А этого его самолюбие не могло вынести, и Миша надолго заболел синдромом собственного ничтожества.
Опасная болезнь. Человеку, утратившему веру и силы, близок путь к помойным бочкам.
Порой, нам кажется, что физическая закалка спасет нас в мире не всегда дружелюбном, но не задумываемся о закалки психологической. Хотя, что как не физическая закалка рождает волю!?
В период увлечения Михаила Джеком Лондоном он был поражен рассказом «Любовь к жизни». Михаил, как будто, на себе ощутил физические страдания героя. Рассказ в теории преподал замечательный урок для предстоящей жизни. Тогда он поделился своими впечатлениями с отцом, а отец рассказал ему собственную историю с неосознанным участием самого Миши, когда отцу пришлось концентрировать волю, чтобы не погибнуть.

- Ты помнишь дядю Петю?
- Конечно, помню!
Дядя Петя был водителем старого 67-го газика, летом открытого – зимой холодного под брезентовым тентом. Как и его машина, водитель был старый, толстый и очень добрый. От дяди Пети  и от его машины пахло одинаково каким-то вкусным бензином, запах которого никак не соответствовал запахам современных машин, но, который можно было учуять только от очень старой машины. Уже позже от этого аромата Михаил входил в раж. Он его дурманил, как дурманит кошку валерьянка. У Михаила была настолько ассоциативная память, что такой дух вмиг возвращал его в начальное детство с настолько яркими и последовательными событиями, вплоть до сломанной доски в заборе, торчащего, кривого и ржавого гвоздя, об который он однажды порвал кожу на колене. 

                ПУРГА

Поздно вечером молодой Илья Иванович сидел один дома. Он ждал, когда привезут жену Нину с маленьким сыном Мишей из города, где они лежали в больнице. В город, находящийся в семидесяти километрах от поселка, он рано утром послал машину по делам снабжения и заодно забрать родных из больницы. В обед водитель Петр позвонил и сообщил, что они выезжают. Днем легко буранило, но это не создавало беспокойства. Однако, с темнотой, словно под ее прикрытием, буран перешел в неистовство. За окном творилось что-то жуткое. Инфразвук от ветра действовал на психику – рождал тревогу. Из окна не было видно даже соседских горящих окон. Порывы все усиливались и превращались в долгий вой. Мгновенное затишье давало надежду на прекращение бури, но новые, более сильные рывки, тут же ее гасили. Была та самая погода, в которую хозяин не выгонит собаку на улицу. Илья Иванович не находил себе места. Он стал думать, что нужно идти встречать машину, но даже выход на крыльцо остановил его и отрезвил до мысли, что дальше заводского гаража он не дойдет – заблудится.
Вдруг в дверь постучали настойчиво и сильно. В снежной и ночной мгле вырисовалось грузное тело Петра.
- Иваныч, не могу идти назад – сейчас задохнусь. Машина там, у гаража. Нина с сыном в ней. Вот, я вещи их принес. Кое-как доехали – стена!
Молодой отец оделся и бросился бежать к гаражу. Сильный ветер дал ему эту возможность только до калитки, а там, словно передумав, уперся в грудь, швырнул в лицо колючий снег и поставил стену непроглядности из ночи и взбесившихся снежинок. Тут же началась одышка. Гараж был в метрах ста и под горку. Илья Иванович шел туда по наитию, нащупывая ногами укатанную дорогу, хотя наметенный рыхлый снег уже вползал за голенища валенок. Мерцающий огонек фонаря, который находился над воротами гаража, то пропадал, то, вдруг сверкнет, заставил беспокоиться. Илья Иванович шел в его сторону и старался нащупывать ногами, созданную Богом второго дня твердь, оставляя за собой полосу,  которая должна стать путеводной назад.
Поход вниз был не так утомителен, да силы были еще свежи, а вот возвращение было изматывающим и научило многому.
Илья Иванович взял спящего Мишу на руки, жене сказал:
- Посиди, Нина – вдвоем я вас не перенесу, а без моей помощи ты не дойдешь.
Впереди стояла стена из мрака и беснующегося снега. Следы были уже заметены. Первые шаги на подъем с ношей выбили из сил, не хватало воздуха. И тут появился страх. Он, просто, обуял. Он парализовал мышление. Илья Иванович сразу вспомнил рассказы о метелях в степи, о людях, измученных бурей и замерзших, буквально, у забора.
«Как так, - раньше думал он, - можно замерзнуть у забора? Он что, такой высокий – невозможно было через него перелезть? Не хватало сил»?
И только сейчас он понял, что это было духовное поражение – неверие и страх.
«Я выберусь – здесь рядом, - стал Илья Иванович вбивать в пораженное удручающим звуком сознание. – Я – сильный физически и духом».
Эти уверения себя помогали погасить панику и вернуть сознание, которое подсказывало, что он идет правильно, что физические возможности его не подведут, а еще амбиции, что пожилой человек прошел этот путь. Он несколько раз проваливался в рыхлую пучину по грудь. На локтях, ползком, не выпуская спеленатого младенца, отец выползал на твердый берег дороги, с невероятным трудом вставал на ноги и умолял судьбу, чтобы только она вновь не сбросила его. Казалось, воздуха не хватит. Открытым ртом он вдыхал снег. Тот обманывал – не доставлял кислорода в кровь.
«Да, где же этот фонарь, где светящиеся окна? Неужели пурга порвала провода? А вдруг я прошел свой дом? Но тогда я должен выйти на пересекающую улицу дорогу. Ее часто чистит бульдозер, оставляя снежные навалы по ее сторонам. Их я не мог преодолеть. Значит, я не дошел до них. То, что я на улице, это верно – под ногами твердо. Если бы я сбился с дороги, то уперся бы в гору снега, наваленную трактором возле моего забора, а налево – забор другой стороны улицы. Я не могу до него дойти – улица широкая, а дорогу прочищают ближе к моей стороне. Светящихся окон слева, поэтому, я видеть не могу. Могу видеть их только справа. Если я их не вижу, то тому мешает та куча снега – значит, я ее еще не прошел. Иди»! – эти рассуждения уместились в одну мгновенную мысль.
И она была безошибочна – справа мелькнули огни. Илья Иванович повернул на девяносто градусов и вот – калитка, несколько шагов – крыльцо.
Разбуженный колючим снегом, Миша, правда, недолго выражал протест – укачивание в машине дало снотворный эффект. Короткая передышка, и снова в бой, в тартар с губительной музыкой. Второе хождение, за женой, физически было еще тяжелее, но моральный дух уже противостоял страху.
Они сидели втроем за кухонным столом. Спирт приятно горел внутри. На печи закипал вкусный жирный борщ, который в качестве закуски со второй порцией крепкого напитка  умиротворили, наконец, молчаливую компанию, а потом разговорили и даже рассмешили.
             
                РАЗНЫЕ ЛЮДИ – ОБЩЕЕ ГОРЕ

Неделя заключения в цехе на выходной требовала праздника. Он начинался еще до обеда у Витьки Перематова дома.
Витька жил в соседней пятиэтажке. Большая часть семей их дома были выходцы из частного сектора, который снесли, чтобы построить на их месте многоквартирные дома. Частный сектор – та же деревня. Перематовы держали хозяйство: свинью, курей, на огороде растили овощи. Они топили печь, ходили на колонку за водой и очень завидовали жителям благоустроенных квартир. В те годы мыслили по-другому. Как и в деревне, дети из частного сектора ходили в школу в  валенках, раз в неделю посещали общественную баню. Зато, родители их отмечали праздники всей улицей, не злили друг друга топотом сверху, громким пением сбоку. А еще у некоторых были самогонные аппараты. С этим наследием семья Перематовых въехала в пятиэтажный дом. По-деревенски, они были открыты гостям.
Витя и Юра, братья, переняли эту черту от родителей и часто принимали Михаила в своей квартире. Употреблялась самогонка, настойка березовых почек и прочая гадость, которая давала эйфорию самоуважения, собственной значимости. Добрая и мудрая Витькина мать от души готовила друзьям закуску, сама приносила ее в комнату. Зная драчливый характер сына – наследие мужа – она всячески пыталась пьяного Витьку оставить дома, даже сходить в магазин за бутылкой, только, чтобы был он на глазах.
Была у Витьки давняя тайная любовь по имени Лена. Та ходила с Витюшей в садик, жила на одной с ним улице. Как и все, Лена потеряла свой частный дом под гусеницами строительного бульдозера. Как и все, переехала с родителями в ту же пятиэтажку, куда и Витя со своими. Годы ковыряний в носу остались позади, там же песочницы, где Витя и Лена из песка строили будущую семейную жизнь. В новой жизни они почти перестали общаться. Однако, Витёк до восьмого класса скрыто нес свое чувство, и, когда час пробил, предложил ей дружбу иного характера, о чем есть официальный юридический документ, хранящийся на небесах.
- Лена, - спросил Витя у нее в подъезде, - с кем ты хочешь дружить?
- С тобой, - застенчиво ответила Лена.
Правда, до первого поцелуя, который должен быть после первых признаний, было очень далеко. А сначала были открытки с поздравлениями, дешевые подарки,  хождение в кино, чтобы никто не видел, и ощущение великой тайны, от хранения которой у Вити возбуждалось чувство собственной значимости. 
Они налили и поглотили по первой, смачно крякнули по велению этики. Закурили, приготовились к приятной беседе, когда в комнату пришел запах горячей закуски вместе с Лидией Ивановной.
- Как дела у тебя, Миша? – присев на край дивана,  спросила она.
В ней всегда было искреннее участие. Она ассоциировалась у Михаила с образом Ниловны, так подробно анализируемым на уроках литературы. Как  и мать бунтаря, Лидия Ивановна ходила как-то боком, появлялась незаметно, незаметно исчезала из комнаты. В лице у нее была непроходящая покорность, которой наделил ее муж Николай Петрович Перематов, он же отец двух братьев, очень разных, непохожих, но удивительно копирующих самодовольство и хвастливость отца. Он был абсолютно уверен в непогрешимости своих детей, и при удобной возможности, которую ему предоставляло членство в родительском комитете, он клеймил двоечников и нарушителей дисциплины, тем самым, противопоставляя своих чад всем остальным шалопаям. 
Был у Николая Петровича свой скелет – бил он Лидию Ивановну.
Лидия Ивановна все тащила на себе: детей, мужа, злобствующую свекровь, хозяйство, летом огород. При этом, у нее даже не было в мыслях, что можно пожаловаться: она не понимала, что несчастная. Есть у нас такие женщины. Начальство таких любит, уважает - при возможности, всегда подкинет премию. Лидию Ивановну всегда можно было увидеть на улице с большими сумками, которые она несла и несла домой. Ее трудно было представить сидящей у телевизора и делающей маникюр. Она была всегда в работе. Ее руки были постоянно в движении, как будто ей хотелось всю работу сделать сразу, но более тонкий наблюдатель-аналитик, он же, психолог, разъяснил бы всем, что это от боязни показать себя бездельницей. Ох уж, эти психологи! Все перевернут и подменят общепринятые понятия.
У Витькиной матери были грустные и понимающие глаза, она была добра ко всем друзьям сыновей. На улице ли или, когда принимала  друга своего сына в гости, Лидия Ивановна всегда интересовалась, не сломался ли стабилизатор жизни у Миши. А он, все-таки, нынче треснул, о чем молодой собеседник поведал чуть не со слезами на глазах:
- Не очень, Лидьвана.
- Ты – учеником токаря?
- Ага!
Больше ему не хотелось вспоминать черно-белые дни, поэтому ответ был односложным. Впрочем, Михаил тоже не умел жаловаться. Возможно, этим объяснялось его слепое тыканье в поисках душевного мира. Если бы он смог найти причинно-следственные связи своего положения, то, разложив все, нашел бы выход, а там бы и текст жалобы составил. Но он был в цейтноте, поэтому ему и нужно было время, чтобы обдумать нынешнее свое положение. А вот отец ему этого-то и не дал.
Но нашлись добрые люди, посочувствовали, поделились теплотой. Не в своем доме Михаил находил душевность, а у матери школьного приятеля. Простое сочувствие чужого человека, великодушия которого хватало не только на своих детей, не гасило под давлением домашней реальности. На доброе слово Михаил отвечал двумя.
Но, вот, братья не ценили свою матушку. Сколь угодно много они восхищались отцом, как главным энергетиком завода, удивительно хорошо разбиравшимся в отечественных пылесосах с японскими индикаторами, а матери своей стеснялись.
- Витёк, включи «Странную женщину».
- Хм, - хвастливо  междаметировал тот.
Никто так не уважал Витьку, как он сам себя. Патологический хвастун с невероятным математическим талантом мог за пол урока решить два варианта контрольной работы, но никогда этого не делал и позволял получать товарищу по парте очередную «пару» по алгебре. Но какой он был жалок на уроках литературы и истории. Только не поступление его в политехнический институт окончило спор приятелей, кто тупей. Перед лицом обрушившейся катастрофы оба примолкли, хотя у Михаила был козырь своей  второй сигнальной системы, которая на дух не переносила политехнический институт.
Под Deep Purple, разбавив самогон слезами, выпили за ученическую беззаботность.
- Смотри, - Витька принес какое-то подобие чеканки на фольге. – Мы с Дмитричем  делаем у себя.
«У Себя» - это на рабочем месте художника-оформителя при каком-то цехе какого-то завода. Туда устроила Витьку мать, тоже, очевидно, учеником Дмитрича с таким же окладом, как заработок Михаила у станка. Для Миши работа товарища была верхом счастья.
Не чтобы принизить творческие способности Дмитрича и Витьки, а исходя из высшей справедливости, Михаил сделал заявление-резюме:
- Дрянь!
- Ага, гы-гы-гы! Ты так смогешь?
- Так – нет. Лучше – да!
Нравилось Михаилу задирать собутыльника – нравилось, потому что он видел, как страдает величие математического гения. Но уколоть зазнайку – это огромная услада.
Однажды Витя имел неосторожность открыто выразить восторг по поводу злосчастного пылесоса с японским индикатором.
- Папаня знает, что  покупать!
Вскоре Тома «прошелся» по электрическому прибору:
- Знаешь, Витья, мне сон приснился, будто душит меня шланг от пылесоса. Гудит и душит. А индикатор японский так и подмигивает, словно девушка. В поту проснулся я. Не знаешь, к чему бы это?
- Ага, - как всегда, ответил Витя.
Товарищ Миши не сомневался в своих способностях.
- Ой-ой, Мишаня, кто бы говорил! - Это были явные намеки на неспособность одноклассника решить простое алгебраическое уравнение. - Я ведь помню, – он стучал казанками пальцев по столу, – уроки алгебры.
- А я помню твои сочинения, от которых портреты писателей в кабинете литературы падали с гвоздей и корчились в гомерическом  смехе. Да, не лезь ты в бочку, Вить – не до выяснений сейчас. Давай-ка, по новой…
- Ага? Нету больше.
Это означало, что товарищ обиделся, и необходимо было вернуть его расположение. Выждав паузу, в которой было покряхтывание, почесывание затылка, пожатие плечами, поворот чеканки, поднос ее к свету, Михаил выдал:
- Витёк, сделай мне такую же. Я поставлю, само собой. Я, вот, пригляделся и вижу: не прав был. Улавливаю в образе физическое устремление, пейзаж выверен просто здорово! Словом, я забираю эту вещь.
- Подожди – она еще не доделана.
Сей факт обрадовал Михаила тем, что не надо тащить в дом ненужную безделушку.
- Тогда доделывай быстрей и подпиши.
Витя взял пустые тарелки и под благовидным поступком пошел в разведку. Вернулся с заговорщическим лицом.
- Сейчас бабуля уйдет в магазин – у нее в комнате спрятана настойка.
Бабка у Витьки была мизантропка. Чтобы мир как можно больше страдал от нее, она занималась самолечением – настаивала в больших количествах на спирту разной растительности и употребляла это в соответствующих пропорциях. Оттого ли, что Витька хотел нарушить этот баланс и сам пережить бабку, но мутные жидкости в бабкиных банках постепенно осветлялись, все больше уменьшая гидроксильную группу атома углерода.
Наконец, момент был улучен – бабушка скрылась за дверью, мать копошилась на кухне.
Новая порция исчезла как-то быстро, ничуть не притушив желания нового возлияния, которое погнало друзей в гастроном.
- Витька, не собирайся никуда! – сокрушалась Лидия Ивановна.
- Ну, щас я, мам, - уже плавающим языком пытался он убедить мать, что в него еще войдет.
Но Лидия Ивановна настойчиво увела сына в постель.
Михаил остался один, еще не «догруженный», поэтому неудовлетворенный. В этом доме он был не нужен, и путь его лежал в первый подъезд – вечный вокзал двух домов.
Место встречи не было оформлено, как того хотели бы непрописанные обитатели: не было мест для сидения, пепельниц. В чем был феномен этого места? Никто из обитателей не задавался этим вопросом, но никакой другой подъезд не стал приютом, а к первому шли не только завсегдатаи, но и паломники с других домов. Вот только жителям этого подъезда не желали видеть его Меккой: от странников было шумно, они бросали окурки, плевали на пол и, самое главное, не понимали, как они мешают жителям. Один мудрый житель, проходя через строй расступившихся пацанов рек им однажды истину:
- Пройдет немного времени, у вас появятся свои семьи, вы станете жить в клетушках-квартирках. И новое поколение будет встречать вас в вашем подъезде. Вы будете наступать на их плевки, дышать табачным смрадом. Истину говорю вам:  всем воздастся!
Сказал он это с какой-то жестокой мстительностью. И стало ясно, что люди, просто, беспомощны против подростков-недоумков.
Никого не было у подъезда. Суббота загнала кого в кинотеатр, кого в домашнее хозяйство. Никто не мог составить компанию. Оставалось идти домой. А как еще хотелось выпить!
Тогда еще алкоголь разгонял хандру, тогда он был в радость, войдя в жизнь Михаила в конце восьмого класса. В этом Михаил оставался уже позади некоторых одноклассников. Те рассказывали, как им «захорошело от пузыря бормотухи» в конкретных географических просторах города: парке, подвале, за гаражами, во дворе детского садика. Но Миша боялся переступить эту границу – она была под запретом родителей. Его не увлекали новые ощущения, с восторгом описываемые товарищами.

Когда от девочек класса пришло предложение отметить окончание начальной школы, Михаил не подозревал, что там будет вино.
И, когда стало ясно, что и девочки не против этого напитка, Михаил позволил себе вкусить его. Это было счастье и начало алкоголизма! Но до последнего был еще неблизкий путь, а вот от настоящего стало необычно легко и свободно. Так вот, оказывается, где истина. Все прошлые чувства стеснительности ушли, а появилась смелость, удовлетворенность собой, а, самое интересное, уверенность в себе. Такое состояние сильно меняло дело – с девчонками в такой эйфории намного легче. Кажется, то же почувствовали и они. Незнакомая игра «в бутылочку» увлекла всех. А уже потом все перешло к настоящим практическим занятиям. И самой популярной комнатой стал санузел. В нем происходил обмен ранних теоретических изысканий.
Михаил сначала практиковался со Светкой Варнаковой, затем с Ленкой Беловой. Были и другие. Всем было интересно и хорошо – плохо потом только одному Мише. У него так заныло между ног, что  каждый шаг стоил боли. Уже в темноте возвращаясь домой, Михаил жаловался однокласснику Шурику Меньшикову:
- Да, что у меня за боли внизу?
- Это потому, что ты не кончил, - получил он откровения от Шурки. – Много целовался – перевозбудился. Это вредно – надо было кого-то трахнуть.
- Было бы, где, - задумчиво произнес Михаил. Чуть подумав, добавил, - и кого…
С того времени алкоголь перешел в разряд необходимого атрибута душевной беседы и рекомендуемого - в любви.
Однако, сегодня упоения от общения со школьным приятелем не наступило.

Совсем невидимо пришла осень.
Осень прошлого года, года  выпуска, была осознанием полного счастья. Михаил впервые увидел и почувствовал эту часть года. Исчезла людская суета, словно беспокойная часть населения, наполнив погреба заготовками, села в своих норках, ожидая зиму. Но холода не приходили. Было, просто, тепло. Нет, не жарко, а, именно, тепло. Все замерло. Трамваи стали не так гремучи, автомобили ездили не спеша, даже заводы из труб своих перестали выбрасывать ядовитый дым. Пыль, наконец, забилась в какие-то щели. Не поднимет ее даже автобус, «вежливо» подъезжающий к остановке. Учителя, что интересно, отступились с вечными придирками по поводу внешнего вида. А какая «красатень» оказалась в лесу, куда согнали все выпускные классы, чтобы открыть вечный храм «неразумным» - вдохновить осенней природой. И, ведь, надо же, получилось! Рождались мысли о течении времени. То, что раньше бушевало зеленью, до этого было первородной зеленью. Это разные цвета. Первородная зелень – нежный цвет с терпким запахом почек. Это не лопухи-листья, а небольшие листочки, которые с ветвями не создают темно-зеленую стену – сквозь них видно небо, другие деревья. Но это уже не голые ветви, корявые, безжизненные, без красок.
Начинающая зелень заполняет пустоту, день ото дня меняет интерьер улицы – наполняет округу каким-то смыслом, убирает с глаз горизонты, вечных рожателей глубоких и тяжелых философских мыслей. Впрочем, всякие дали вызывают подобные мысли: пространственные, без логической завершенности.
Вот, наверное, поэтому в горах теряется ощущение незащищенности, а возникает чувство домашних стен. Взгляд не рассеивается от просторов, а концентрируются в ограниченном горами пространстве, на которые хочется взобраться и, все-таки, увидеть горизонт. И снова, расстелившись мыслями, в сравнении познать новую сущность, тоже, великую и важную для понятия величайшей гармонии всего космоса, открытия формулы причин и следствия, счастья, вечности. А, спустившись, вернутся в концентрацию мелкочеловеческого, и потребовать житейских утех. Значит, истина и в горизонтах, и ограниченной сфере.
И вот летняя зелень встала стенами. Этот цвет провинциальных заборов не особенно радует, а шелест листьев - невеселый мотив – рождает неуемную печаль. Тополя – вечный городской абсорбент – за помощь свою берут дань летним пухом, поджоги которого на улицах радует не только детей неразумных, а, даже, взрослых. Как хочется пуху отомстить за противные его щекотания носа и всего лица.
А потом зелень уже не замечаешь.
Толи дело, когда листья желтеют и краснеют. Новые краски будят новые впечатления и, слава Богу, не надоедают. Просто, не успевают!
Кажется, Михаил только впервые увидел осень. Хотелось быть правильным с обязательным осознанием, что все твои поступки не станут причиной позднего истязающего самоанализа. По-другому говоря, хотелось быть в гармонии с самим собой.
А потом были лодки на пруду и пиратские безумства в абордаже лодок девчонок из другого класса. Девочки не визжали, как обычно, а принимали плен улыбками. Что-то произошло с  ними той осенью. Они уже не были таким брезгливыми, как в младших классах, взгляды их стали странными - они их подолгу задерживали на мальчиках. Завязывались отношения – рождались пары.
Эти безумства совершались на пруду в парке, куда они ходили в планетарий, в который отправляли все выпускные классы для изучения астрономии. Ходили туда все с удовольствием. Одни - чтобы под искусственным ночным небом попрактиковаться в любви, другие - чтобы забрасывать первых в темноте ранетками, растущими в парке. В общем, каждому по потребностям. С той, которой Михаил готов был заниматься первым, избрала себе другого, поэтому сам Бог велел ему заниматься вторым, тоже забавным. А Светка Варнакова, та самая, первая, зараза, понимала, что своим поведением ранит человека. Но ей, как всем заразам мира, нравилось это делать. Но даже плохая Светка не омрачала возвышенного духа первой недели сентября семьдесят пятого года. А вскоре царствованию Светки пришел конец.

                УЧИЛКА

Ее поставили к ним в класс учителем по физике. В начале сентября Ольга Петровна медленно втекла в класс с кипой учебников. Очень элегантно и сексуально возложила их на свой стол, поднявшись на цыпочках и перегнувшись в поясе, отчего пиджак задрался и обнажил полоску тела там, где пояс брюк обтягивал талию, рельефно переходящую в сумасшедший изгиб попки, красиво обтянутой брючками.
-Ох! – сказали мальчишки класса про себя.
-Ух! – устав от ноши, сказала училка.
Не разгибаясь, она повернула лицо к классу и улыбнулась, информируя всех об отсутствии двух верхних четверок. Этот брючный костюм очень подчеркивал ее уже замеченную и оцененную круглую вздернутую попку, небольшую грудь, наличие талии. На одном из пальцев у нее была контрактура, лицо было в пигментных пятнах, короткая стрижка, острое лицо, но, в целом, чертовски обаятельная.
Михаил носил светлый костюм, очень модные туфли. У него были красивые запонки, чистые руки, голубые глаза, и он через день менял рубашки. В этом году в «едином порыве с миллионом учеников страны» он собирался закончить школу. Кроме «ох» он сказал еще себе:
«Ой-ой-ой! - такую мне не иметь!»
Меж тем, брючный костюм  вещал совсем не по теме предмета, чем вызвал молчаливое одобрение всего класса и, конечно же, мальчишеской половины, о чем они поделились позже в школьном туалете за сигаретами.
Садясь на заднюю парту, Михаил намеривался залезть под юбку Светке на этом второстепенном для него уроке. Ситуация изменилась. Он замер, не столько слушая училку, сколько наблюдая за ее мимикой, жестами, позой. В общем, он ее уже раздел.
На втором уроке в теме повторение Миша был вызван к доске  и «облажался» с задачей. Но никудышным себя не почувствовал и с удовольствием принял предложение о дополнительных занятиях.
Схватывал он очень быстро. Бывало, ему разжевывали первую мысль, а способный ученик грезил уже о третьей. Но эти математика и физика с их задачами…. Они было не для его ума. Поэтому, единственное, что вынес из дополнительных занятий Михаил, была мысль:  от него что-то хотят, совсем отличное от школьного предмета. Это его пугало. Правда, вида паники Михаил не показал и смиренным барашком согласился пойти вместе домой.
- Ты выходи и подожди меня у магазина, а я сделаю кое-какие дела и - буквально, следом, – велела Ольга Петровна.
Мише хотелось бежать, а потом выдать какую-нибудь невероятную версию боязни училок. Наверное, это и случилось бы, задержись она подольше в школе.
Ольга Петровна не была тактично навязчива - тоном хозяйки положения заявила:
- Давай-ка, зайдем в магазин, я куплю продуктов для семьи.
Она что-то покупала, переходя от отдела к отделу,  а он стоял в стороне и наблюдал за ней. Игривый кураж брызгал из нее. Педагог понимала: за ней наблюдают и оценивают. Раскачивающейся и танцующей походкой она перемещалась по магазину, периодически поворачивалась и стреляла в него улыбками. Он улыбался ей в ответ. Новое чувство входило в него, нервность сменилась успокоением, даже захотелось всегда быть рядом с ней.
Ученик и учитель шли по теплому солнечному городу и ели мороженое. Стресс заставлял быть его разговорчивым. Раньше и сейчас его пугало возможное молчание с незнакомыми дамами. Михаил не знал, о чем можно с ними разговаривать. Но по тому, как она реагировала на его речь, его успокаивало это и приводило к мысли, что говорит он  не «мимо».
Тему разговора вел он и выдал училке павловскую теорию двух типов мышления, которую ученый успел зарегистрировать на свою фамилию из-за раннего рождения. Потом перешли к разговору о физиках и лириках. Заспорили. Чуть не поссорились, но у детского садика расстались с надеждой увидеться вновь на уроке.
Училка пошла в садик за ребенком, а ученик-старшеклассник метнулся домой. Это походило на первое свидание, которое Миша провел достойно. Хотя женское начало не было для него секретом, но разность в возрасте и ее статус очень смущали его. «Она же учитель,- говорил он себе, - они ведь даже не целуются. Пойду ка я в радиорубку и постучу на ударнике под Deep Purple. Это выправляет мозги. 
События развивались сами по себе и стремительно. Под разными предлогами училка заглядывала в его класс, переговаривалась с коллегами, стреляла в его сторону взглядом, подмигивала. В школе она не оставляла его без внимания. Теперь домой Михаил ходил через детский садик, а до него нес кроме портфеля еще и сумку с продуктами, которыми Ольга Петровна кормила своего мужа.
Только-только наступило бабье лето. Михаилу было хорошо на душе и спокойно.
«Ну, существует на твоей орбите училка – пусть,- думал он. - Не будет ее – тоже пусть».
Юный Дон Жуан не был еще на ней зациклен, и не хотел заглядывать дальше, потому  что не подозревал, в какие сети попал.
Кто-то организовал ту поездку в лес все выпускные классы. Такие мероприятия в их школе считались праздником, и любой из учеников знал, что к празднику «полагается». Правда, похмелье потом было у администрации школы. Поход в театр, музей или еще куда имели большие отголоски в высоких кабинетах, в долгой памяти участников, очевидцев и ответственных. Ну, кто из работников драмтеатра не умилялся над уснувшим под дверью в зрительный зал Сашей Тыквенным  в классическом дорогом  костюме, положившим уморенную алкоголем голову на половую тряпку, по-детски поджав колени к груди. А облеванный там же туалет?..
Для леса сценарий  не переписывали и  «затарились по полной».
Уже давно Мишины товарищи подмигивали, маячили, мотали головой в сторону леса. Но учитель физики не отходила от него. И только поход за дровами разлучил их. И вот «дровосеки» за деревьями пьют за хорошую погоду, за то, чтобы их дети не цеплялись за трамваи и просто «поехали».
К столу они вышли твердой походкой. Миша не взял с собой ни ложки, ни чашки. Еще одна грань сломалась между ними, когда он ел из ее чашки, одной с ней ложкой. Его не брезговала учитель! Разве это не интимно? Он точно знал, что сегодня дотронется до нее – большего Михаил не смел желать.
После трапезы пошли играть в футбол. На уроках физкультуры класс делили на две команды: мальчиков и девочек. Здесь не стали перестраивать отлаженную «олимпийскую» систему, так всем нравившуюся.
По резвости бега училка была лучше многих учениц и лихо бросалась в нападение. Незаметно футбол перешел в какое-то подобие регби с той лишь разницей, что целью игры стал гвалт.
Кто не играл в такие игры на заре сексуального взросления, тот многое потерял; кто играл, тот не забудет эти первые знакомства с физиологическим строением противоположного пола.
Училку как-то быстро перестали стесняться, но, конечно же, не избирали ее объектом изучения.
Уже мяч не был виден, уже игроки попарно исчезали с поля, когда, наконец, игра прекратилась со счетом никому не интересным.
Он сидел у реки, под мостом. Там река имела быстрое течение.  Негромкое журчание привлекали к ней внимание.
Кто-то подошел сзади. Михаил был уверен, что это она, и поднялся ей навстречу.
- Мне можно, - он назвал ее по имени, - так тебя называть?
Она только протянула гласную «а», когда Миша закрыл ее открытый рот своими губами. Он ожидал, что ему будут упираться в грудь руками, как это делали его сверстницы, но она только сложила руки на груди и съежилась. Вскоре Оля стала отвечать его поцелуям, чуть-чуть открылась, переместив руки на его плечи, стала стаскивать ими его футболку. Это Михаил воспринял, как разрешение на большее, и нырнул своими руками под ее футболку. Там больше не было преград. И своими ладонями он почувствовал ее небольшую грудь, соски. Михаил только учился любить без спешки. Раньше, со своими девчонками, было не так. Много сил и времени уходило на борьбу. Воистину, там приходилось завоевывать каждую «пядь», а потом у тебя и завоеванное стремились отнять. Они, видишь ли, против этого, но, так и быть, коль тебе это нравиться, но, опять же… словом, нельзя. Этим играм для начинающих приходил конец. Здесь не надо было притворяться и хотелось исследовать планомерно каждый изгиб, законспектировать это все – «как пить дать», пригодится. И Оля ему позволяла это делать с собой и даже отвечала на ласки. Она запустила свои руки в его волосы. Те руки, за которыми Михаил любил наблюдать, когда они заполняли журнал, рассчитывались в магазине, подносили ложку к его рту.
Ее пальцы стали импульсивными.
В такие минуты с радостью сознаешь прелесть спортивных штанов – нет у них препонов с замками и пуговицами. Однако, ближе к телу - хуже. Модельерам надо перепланировать все женское нижнее белье, чтобы ускорился процесс раздевания, и, на всякий случай, одевания. Представьте себе бюстгальтер на трех кнопках - сзади, где враг мужчин придумал крючки, и на плечах. Раз, два, три! И не надо отстраняться от тела, чтобы стянуть его. А эти плавочки!.. Ну, в какую их сторону только не тянешь. С тупым упрямством пытаешься  найти им новый путь с бедер. Но там какой-то магический треугольник. А всего–то, нужны две кнопки – сбоку и там…. Ну, вы знаете!
Наконец, одежды были сняты и аккуратно разложены по всему берегу. В таких ситуациях командование переходит от сознания к отдельным органам и членам – они правят бал. Училка отдавала свое тело своему ученику. В ее принятии и согласии был особый колорит для них обоих. Каждый получал свою остроту, уносящую от обыденности. Нравственные и юридические запреты только усиливали чувство. Ольга Петровна пискнула фальцетом «ого», когда обеими руками взяла орган ученика. Она оторвалась от поцелуя, наклонила голову и несколько секунд, которые Михаилу показались долгими, с бесстыжим интересом смотрела на его член, раскрыв ладони. Затем она опустилась на колени, чтобы исследовать его вблизи. Колени Михаила дрожали, они не собирались больше выносить тяжести его тела. Он тоже опустился на колени и тут же увлек Ольгу Петровну на землю. Она, оторванная от заинтересовавшего ее органа, вновь взяла его в руку и напутствовала в себя. Он же рванул в нее так, словно хотел выйти через рот учителя физики. Она и открыла его, словно хотела выпустить его оттуда. Красивым маникюром пальцы ее впивались в дерн и вырывали его от диких толчков ученика.
Потом был стон, и были слова. Михаилу, вдруг, захотелось уснуть. Он не слышал, что она говорила ему. Ее нудный непрекращающийся говор не давал ему отключиться. Он и убил сон окончательно.
- Знаешь, - говорила Оля впервые тоном поверженной женщины, - я не предполагала, что отношения разовьются так быстро. По твоему лицу, по твоему поведению -  ты еще совсем мальчик, но твои голубые глаза!.. Мне многое хочется тебе сказать, но не сейчас, а потом, если ты не отвернешься от меня.
Ее исповедь не нужна была ему. Михаила терзало чувство, что он совершил что-то постыдное, всеми осуждаемое, что все это нужно непременно скрыть от всего мира. Кроме того, в нем говорил еще детский эгоизм. Он еще не понимал, что от женщины нельзя только  брать, а женщине нужно давать, даже ценой своего сна. Но сейчас он с удовольствием уполз бы в темноту и зарылся бы в листву. Училка была ему в данный момент противна, но здесь джентльменство ломало юношеский характер. Впервые Миша возразил своему его.
Уже одетые они лежали на еще не остуженной земле и смотрели в тучное небо. Там, над верхушками деревьев, тучи не давали пробиться лунному и звездном свету на их берег, поляну, на догорающий костер, на реку – на все, что потом будет помнить он, и память с годами будет усиливать эти впечатления.  Ассоциативность рождает в наших душах ностальгию, любовь к природе, которую и проносим мы через всю жизнь. Невозможно любить дом, в котором ты родился, рос просто так. Только в сочетании с какими-нибудь милыми сердцу явлениями становятся нам родны березы, синее небо, другие краски природы.
Захлестнувшие было его первые чувства паники от близости ушли. Они болтали ни о чем, что-то вспоминали. Потом переместились к костру и стали поедать сладкие запасы Ольги, запивая горячим чаем. На следующий днем они не стали участвовать в общественной жизни и ушли из лагеря под наилюбопытнейшие взгляды исследовать край родной. Край как край, зато, были поцелуи, и вновь была любовь.
Домой возвращались уже поздно. В автобусе они сидели вместе. Надо было видеть лица одноклассниц! Михаил был уже не их.
- Я хочу к тебе. Можно? – Спросил он на остановке.
- Ну, вообще, муж в командировке, дочь у дедов. Там любопытная соседка…
Он не дал ей договорить.
- Иди первой - я чуть позже. Дверь держи открытой.
Он вошел в чужую квартиру, настраивая себя на смелость. Его «скво» была уже в домашнем халате.
- Раздевайся в комнате и «шуруй» в ванную, - скомандовала она.
Михаил зашел в комнату, чтобы размеренно, не как на берегу, аккуратно сложить вещи. Комната-зал, она же спальня училки и ее мужа. Разложенный диван-кровать в одном углу, телевизор в другом, на стене неизменный портрет Хемингуэя. Неужели его все так любили в те годы - где только не встречались портреты этого писателя.
«Ничего, что я перед вами оголюсь, покоритель советской интеллигенции», - съязвил Михаил, глядя на портрет.
Когда он болтался в волнах ванной, в дверь вошла она, неся полотенце, бутылку венгерского Мурфатлара, которая сразу запотела, два бокала, в зубах коробку конфет. Конечно, уходить Оля не собиралась и удобно устроилась на унитазе, а из стиральной машины устроила стол. Она чувствовала его неловкость, но, похоже, ей это нравилось. Ну а Миша подобрал колени и сел, наклонившись вперед.
- Ну, и что мы, как девочки, прячем то, чем можно гордиться!
- Да вспомнилось, еще недавно на уроке вам отвечал. И ведь придется еще отвечать. Ты что будешь у меня спрашивать домашние параграфы? А интересно, что ты мне поставишь за четверть, за год?
- Что получишь - то и поставлю.
Она налила два полных бокала, один подала ему.
- Принципы - дело хорошее. За принципы!
Михаил медленно всасывал это чудесное вино в себя.
Да, вкусы у нас формировались на хорошем венгерском вине. Мурфатлар, Котнари, Араньхомок, ряд сухих вин и через двадцать лет не спутаешь ни с чем. Позднее молдавское пойло даже не может быть уподоблено венгерскому аромату.
Навязчивая ванная собеседница вынула пробку, включила душ.
- Вставай, Аполлон.
Она намылила его всего, затем принялась обмывать под душем. Поскольку Михаил стоял в ванной, она не могла дотянуться поцелуем до его губ, и ей пришлось целовать то, что было на уровне ее лица. Мишу это совсем повергло. Он то поднимал глаза к потолку, то опускал. Нижняя картинка была заманчивой, но какая–то стыдливая.
«Вот уж послал Бог испытания, лучше бы враги пытали меня, - ирония была в мыслях. -  Ведь сейчас что-то может произойти – неужели она этого не понимает. Да и пусть – сама виновата».
Предательские колени опять подкосились.
- Иди на диван. Я сейчас подойду.

Домой Михаил вернулся за полночь. Получил быстрый нагоняй от родителей и лег в постель. Заснуть он долго не мог, пережевывал события последних дней, часов.
Уже который месяц Гуляев Михаил жил в переменах. Он стал взрослым, уверенным и скрытным от своих товарищей, которым, ну очень, была интересна техническая часть его отношений с учителем. От нее Михаил через первоначальное недоверие принял истину, что сексуальные фантазии не порочны. В те семидесятые годы секс был под запретом, поэтому знания передавались из уст в уста. К практике Михаил тоже приступил после теории. А устные знания в этой области, как и все знания, пришли с первого класса школы. Они пополнялись год от года, под неопровержимой логикой изменялись и пришли к общепринятой теории. Практика не стала системной, поэтому предмет не подлежал экзаменации. Жгучий интерес подвел к последним главам этого курса, факультативно преподаваемого училкой, который нравился Михаилу больше других. Особенно нравились практические занятия. Они часто проходили в школьной радиорубке, лаборантской по физике и совсем  редко у него или у нее дома. Последние места считались опасными и использовались в самый критический момент. Любовники пересмотрели все фильмы в кинотеатрах города. Это было самое мучительное - последний ряд позволял только целоваться. Потом они неслись к какой-нибудь ее знакомой через весь город, чтобы на час завладеть ее квартирой и слиться. А сколько впопыхах они оставили вещей в зрительных залах, в которые их гнали осенняя слякоть, зимний холод.
- Ох уж эта зима! – роптала Ольга, - замораживает только физическое тело, а физиология не подвергается анабиозу.
- Она еще и замела наши «стежки-дорожки», где под «каждым кустом был готов и стол и дом».
- Не люблю я зимую, не люблю роман Чернышевского «Что делать», - продрогшими губами шептала Она.
- «Да отдаете ли вы себе отчет. Это зарядка на всю жизнь»! – дурачился он, возмущался Ильич.
- Тогда что делать. Где, куда спрятаться?
- Знаешь, я могу предложить подвал. Мы его сделали  два года назад. Это добротная теплая комната с лежанкой, с радио, светом, плиткой, сковородой.
- Пойдем, пойдем! Хоть к черту на рога.
Ключи у Михаила были. Подвальную ячейку Михаил и Андрей  делали самостоятельно, используя последние технологии подвального строительства с  внесением рационализаторских новшеств для комфорта. Это был непреступный дом, утепленный, звуконепроницаемый, с атрибутами цивилизации. В нем - по уверению Томы - можно было достаточно долго скрываться от ментов.
- Смотри, - убеждал Тома Мишу, - и родственнички рядом, и ночью подышать можно выйти. А там, глядишь, и искать перестанут.
Не из-за убеждений стратега, а желания ради теплого угла, Михаил приступил к совместному строительству. Как это прекрасно иметь свой дом в шестнадцать лет! Это стоит тысячи игрушек. Спрятавшись за закрываемой дверью и стеной, подростки ощутили себя защищенными и значительными. Здесь они могли под и над теплыми трубами лежать и говорить «о разных приятностях», не боясь жизни, иногда так несправедливой к подросткам.
Самое главное, было незаметно нырнуть туда ей. Не пренебрегая системой безопасности, ученик увел учителя «в холодные подземные жилища».
- О, да тут довольно мило, только душа нет, – был ее восторг по прибытию на место.
Они расстелили дежурную простынь, и ушли в другое измерение.
Отогревшись и насладившись, Оля начала часто повторяющуюся игру;
- А приготовился ли ты к лабораторной работе? А то все дни с училкой в постели проводишь.
- Да, зачем? Я сяду с Ленкой и спишу у ней!
- Убью обоих, потом сожгу кислотой, которую стырю у химички.
- Давай лучше я получу двойку.
- Не дам!
- Ах, не дашь!
Началась шутливо-любовная борьба. Он атаковал – она вырывалась.
- Ах, ты, дрянная девчонка, да я тебя…
И тут вдруг она замолчала, остановила игру, стала одеваться. Он театрально поднял глаза, вскинул голову, как бы спрашивая, что случилось?
- Да, я действительно дрянь. У меня есть муж, а я ему изменяю. Никак по-другому меня назвать нельзя.
Это была уже ее игра, и он туда не пускался.  Миша должен быть жертвой, мятущейся, терзаемой, мучающейся. Бедный он, бедный! Этих женских премудростей ученик не успел еще познать. Но и женщины, затевая такие игры, сами не видят их исход и становятся жертвами собственного скудоумия.
- Знаешь, не надо меня провожать, - говорила она, стоя на улице. – И вообще, больше ничего не надо.
И училка стерлась как формула с доски. Из-за угла ветер бросил полу ее пальто и мелькнул каблук.
Нет, Михаил не канючил. Но ему было больно. Теперь он все делал автоматически. Утром шел в школу, потом – радиорубка, дом, полчаса на уроки, чтение программной книги, не доходящей до сознания, вечером - выход во двор,  общение или с сочувствующими, или злорадствующими товарищами. Самое гадкое было идти на ее уроки. Слава Богу, она не беспокоила его своим предметом. Время замерло. Он чувствовал каждую секунду. Все было предательским. Этот тупик его пугал. Никто ему не мог подсказать, что для лечения нужно время. Поэтому для себя Михаил решил, что жизнь кончена. И можно было бы решить распроститься с ней, но родители… Их он не мог расстроить.
Концентрация боли уменьшает течение болезни.
Приближался Новый Год. Его классу поручили театральную постановку. Сценарий был задорный текстом, при умелой инсценировке должен был получиться «убойный» спектакль. Михаил взял себе роль современного Деда Мороза и впервые понял, что играть на сцене – это не просто чеканить текст, а огромное самовыражение. Это был первый проблеск интереса. Он еще сам не знал, что душа повернулась к выздоровлению. Придуманный им костюм коллегией мудрых учителей был принят на «ох, ну надо же»! Было здорово, что никто  из числа педагогов не мешал им перевоплощаться. Михаил впервые за последнее время сам себе улыбнулся. Оказывается,  в жизни есть интересные вещи.  Как он их раньше не замечал.
Время оставалось очень мало. Репетиции шли подолгу. Как они выматывали! Но как было хорошо душевно. Постепенно стали исчезать сочувствующие взгляды одноклассниц. Он возвращался к ним, и они его принимали. И это была для него сильнейшая поддержка, ему хотелось отвечать им тем же.
Все это, плюс талантливость всей труппы определяло потенциальный успех постановки. На репетиции приходила неизвестная девушка.  Ее почему-то не выгоняли. Михаил постоянно ощущал на себе ее взгляд. От этого взгляда новый актер еще больше входил в театральный кураж.
Все шло по логическому сценарию жизни. Михаил получил боль. Боль родила в нем духовную силу. Очень кстати подвернулась сцена – этот пьедестал самовыражения - центральная роль, в которую Миша вложил насыщенную болью духовность.
Особого страха он не испытывал, когда вся школа собралась в актовом зале. В нем была уверенность в себе и своих коллегах. Он чувствовал свою игру, он чувствовал зал. Это его еще больше воодушевляло. И еще он видел глаза физички, опять теплые, нежные, а еще очарованные, но уже какие-то глупые. И фигура ее казалась смешной и некрасивой.
Зал укатывался от смеха. Труппа закончила выступление и выходила из зала под восхищенные взгляды не только учеников, но и учителей. Они поднялись в класс, чтобы переодеться.
- Ура! Мы сделали это самостоятельно, без Андреича или кого-нибудь еще из учителей. Мы им доказали, - выпалил Миша тост в компании артистов. И они «хряпнули» прямо из бутылки кто сколько мог.
Он первый вышел из класса и направился вниз, где начинались танцы. В пустом темном коридоре Михаил увидел две фигуры. Одна из них была училкой, другая – незнакомка, присутствующая на репетициях. Незнакомка и училка шагнули к нему навстречу почти одновременно. Незнакомка оказалась ближе.
-  Я видела тебя на репетициях и сейчас на сцене. Я хочу с тобой познакомиться и хочу, чтобы ты пригласил меня танцевать.
- Что я и делаю с удовольствием -  бежим, пока не кончился танец.
Он взял ее за руку, потом обернулся к учителю физики и театрально, как мастер, прошедший сцену и триумф,  произнес:
- Ольга Петровна, я непременно сдам все лабораторные работы. Поверьте!

                K ПРЕКРАСНОМУ

Осень семьдесят седьмого Михаил не заметил. Очень рано его будили родители и отправляли на работу. Каждое утро он давал себе обещание, что после работы сразу ляжет спать. Но потом это желание пропадало, а была какая-то необузданная страсть к общению. Он рад был разговаривать с теми, кто был ему раньше не интересен. Он завидовал тем, кто учился  в школе. Они, счастливчики, не знают утренних мучительных подъемов, езду в переполненном троллейбусе, недовольные лица, однообразную грязную работу, серый цех, трудовую обязанность целый день не видеть дневного света. Но от того, что они этого не знают, в Михаиле появилось желание наставлять. Это, правда, не нравилось дворовому контингенту. Впрочем, общество уже разлагалось. Оно не могло существовать уже потому, что часть его, уйдя в заводы, ушла за линию детства.
Но Михаил с отупением цеплялся за прошлое, чем несмиренный его дух продолжал бросать вызов настоящему – заводу. 
От постоянного созерцания цехового мрака Михаила стало тянуть к светлому дню, природным краскам. Хотелось костюма, белой рубашки, галстука. Вдруг очень захотелось в театр, в любое культурное учреждение. Только к свету, к культуре.
 
Воистину, в Андрее жили демоны и ангелы – он предложил выход в драматический театр, словно чувствовал то же, что и Михаил.
Вот что одухотворяет! Актер чувствует и играет роль так, как чувствуешь и сыграл бы ее ты. Мы все вместе: автор, режиссер, актер, зритель. Как не любить родственную душу! Но беда, коль фальшь поползет со сцены. Можно простить актеру иное понимание роли, но бездумный и бездушный пафос вызывает брезгливость. Он, главное, играет плохо, а стыдно мне. Конечно, каждый вечер влезать в шкуру персонажа нелегко. На игру чувств тратятся актерские чувства. Однако, не можешь или не хочешь вживаться – получи помидор. Не следует забывать овощные атаки против безвкусицы, дабы она не ерзала по нежной душе. 
Но беда не только в этом. Все наследие искусства проходит мимо большинства людей. Искусство – и нечего притворяться - существует для искусства. Им одухотворяются только избранные, которые обучались ему и которых учили его понимать. Остальные – «чумазые». Им – станок. Это «палка о двух концах». Дистанцирование интеллигенции от станочников ее же потопит в хамстве людей с заводов. Для лечения общества, честное слово, нужны театры, концертные залы, филармонии, художественные галереи и другие места, источающие культуру. А видеть прекрасное нужно учить с детства, пусть, вбивать в головы неразумные культуру. Когда придет потребность, человек обратится к духовному наследию, и у него уже путь к нему есть – путь из детства. А что толку, разбрызгивая слюни, какой-нибудь училке литературы восторгаться «ах, Чехов, ах, Чехов» и не видеть при этом, что стены кабинета давно уподобились туалету и выражают сексуальные пристрастия учеников. Пустыми восторгами не научишь видеть прекрасное. Уведи учеников из кабинета в мрачные заводские цехи, дай им прочувствовать человека в робе, а потом посади в театральное кресло. Эффект будет.
То наследие искусства, которое накопил мир, конечно же, пробьет башку самому закоренелому отрицателю-анархисту. Неужели, фрезеровщик, весь день слушающий скрип и визг в цехе, не «заторчит» от Лакримозы Моцарта и в следующий раз выберет не стояк, а филармонию?! Красота не спасет, пока будет спрятана. И это так обидно! Музыка, театр, живопись, литература могли бы стать предметом обсуждения в обеденные перерывы. И какой-нибудь директор, какого-нибудь КЖБИ, скажем, Замашкин Н.П., не играл бы с персоналом в развивающую и интеллектуальную игру домино, а пояснил бы свое видение золотого века русской поэзии с проникновенной декламацией стихов Баратынского. А какая бы стала производительность труда – и кнута не надо!
И они, люди из цеха, совсем не быдло! Задень тонкие струны заматеревшего цехового волка, и он споет такую арию голосом Фредди Меркури! Никто не знает, что есть в токарных, слесарных, шоферских головах. Нет, знают бывшие их учителя, которые, увидев шариковой ручкой нарисованный портрет географа, восклицают: 
«Ты – талант! Но ты пропадешь, если выберешь себе дорогу двоечника и нарушителя дисциплины».
Такие далеко не безобидные оппортунисты. Талант их требует выхода, а они избирают неверный путь для себя и, вдруг, взрываются необузданным протестом, сами не ведая того, что божественное просится наружу. Талант, говорит вредная пословица, себе дорогу пробьет. Э, нет, если не говорить, что городская свалка, тоже дорога. Но как жалко спившегося от невозможности реализоваться дара.
 Однако, зрелищ хочется, когда желудок твой и твоей семьи полон. Жизнь становится бегом за «хлебом насущным». И уже баловать себя искусством не остается времени. Есть путь проще: алкоголь. Вот и все!

Театр был немноголюден. Свет от дорогого хрусталя не оставлял тени в огромном фойе. Там, за обычными столами, накрытыми белыми скатертями, стояла тетка и давала коньяк. Прожженная в торговле и обмане, она была лучшей артисткой в театре. Ни одна мимическая мышца ее не дрогнула при обсчете. Пришлось напоминать простые правила сложения.
О чем был спектакль, приятели не уяснили, потеряв интерес к театральному искусству после первого акта. Даже эти оболтусы, неосознанно, не желая портить свой эстетический вкус от фальшивой игры, удалились в коньячную эйфорию, дорисовывая в сознании образ театра, как алкогольного-питейного заведения, не выше. Актеры и подавно не имели интереса, видя перед какой малой кучкой им придется играть.
Какая игра?! Какая режиссура?! Все - ложь! Театр тоже обманул Михаила.
И вновь был переполненный троллейбус с недовольными и злыми людьми, не окрыленными театральным восторгом, ненавидящими свое место в жизни, презирающими  ближнего своего за то, что он - тоже раб действительности.
И снова проходная. В эту щель текла людская река, молчаливая, безрадостная, и растекалась ручейками по цехам, чтобы в этих мрачных цехах отдать силы. А потом усталые ручейки превращались в усталую реку, и она вытекала из проходной, чтобы испариться по каплям и осесть расой в забегаловках, на скамейках, чтобы восстановить душевные силы с помощью пива и вина.  И день ото дня одно и то же. Система заборов и проходных противна природе человека. Он, человек, заставляет себя идти наперекор естеству. И тем убивает в себе духовность. С годами он уже не будет смотреть на цветок, не заметит грязи в подъезде. Но отдача себя на безрадостный труд необходима, чтобы существовать физически. И в этом фатальность жизни.

                НОВЫЕ УРОКИ

Неожиданно напомнил о себе военкомат. Толстый прапорщик, неприлично вежливый для этой конторы, дотошно узнавал место работы родителей. Портупейщику нужны были колеса для его авто, которые изготавливались на заводе Михаила и Ильи Ивановича, но которые нельзя было купить в магазине, как, впрочем, многое в те время. Ответным предложением предполагалось зачисление Миши в автошколу, по окончанию которой он осчастливливался профессиональными правами водителя. Не каждому давала фортуна такой случай.
Отцы «ударили по рукам», а Михаил пошел собирать справки, которых, зачем-то, требовалось невероятное количество. Это был нелегкий этап. С одной стороны нелепость сбора ненужных документов, с другой – трудность их сбора. Чтобы получить одну справку, требовалось предоставить другую. А ту не давали, потому что таких справок, вообще, не выдают. Словом, у Михаила было ощущение, что его намеренно прокручивают через бюрократическую мясорубку государства, чтобы научить еще очень важной науке, без которой нельзя, просто, существовать. Такое было за пределом понимания, но не стать ингредиентом для фарша было нельзя, иначе бы «плакали» бесплатные права. И Михаил учился обходным действиям от чиновничьей вакханалии.
Нет, взяток он не давал, но, где хитростью, где упрямством взял рубеж. Это была великая школа добытчика-снабженца измором брать бюрократов. В этой школе Михаил понял, что на любую справку в этой государственной системе нужна другая справка, подтверждающая первую справку, а еще он подхватил вирус ненависти к разным секретарям и регистраторам.

Кто из нас не сталкивался со стервами, сидящими по другую сторону окошка к заветному талону на прием к врачу, или цепными халдами возле начальственной двери?
Регистратор – он Бог. И регистратор об этом знает. Утром он просыпается от осознания своей великой мисси и значимости на этой планете. Он знает, что уже стоит очередь к нему за талоном. Очередь, немощная от болезни, смотрит в душу регистратору. Верх счастья для убогой душы.
Ведь, дура-дурой в школе была, a вот ведь, не у станка. И путь им был в прядильщицы, красильщицы, чесальщицы. Но как-то повезло – и вот она регистратор. Стеклянная перегородка – это граница, разделяющая ее, сидящей толстой попой на удобном стуле, в тепле и чистоте, и нас, плебеев, копошащихся в куче очереди. У нас обеспокоенные глупые лица – мы боимся пропустить очередь, мы боимся, что нас обойдет проныра. Мы плотно прижимаемся друг к другу, чтобы не дать такой возможности случиться. Мы снова - стадо. И те в аквариуме, конечно, презирают нас. Дай одноклеточному почувствовать свою значимость – жди очередного величия.
А как она с тобой общается! Её ломает открыть рот в разъяснениях. Но уж, если откроет, от визга содрогнутся стекла, за которыми прячется она. Важность свою она уже не может оставить на работе и несет ее за двери учреждения. Халда на работе останется таковой и дома, и в общественном транспорте, и на собрании подъезда. Регистраторов сразу узнаешь – рожи у них, как у танков. Профессия определяет поведение человека.
А секретари! Вот еще недоразумение в кадрах! «Секретарша» – это менталитет. Ей рождаются. Затем, обладатели этого дара воспитывают в себе особые качества, чтобы их ненавидели. Это неизменный атрибут характера, без которого не берут на работу секретарем. Сколько они гасили наших надежд, сколько оставляли брезгливости в душах наших своим хамством, чванливостью, глупостью. Поэтому название их профессии потеряло солидный общий род, а стало женским, по персонам, занимающим эту должность, с выраженной аллитерацией в произношении и с характерными морфемами. Стали они и «секретарши», и «секретутки».
Поведение таких особ, возможно выполняющих определенные дополнительные функции, не заключенные трудовым договором, говорит об их близости к кусочку власти со стола начальника. Но собственное скудоумие возводит это в величие, равное начальнику.

Наконец, справки собраны, и собраны справки, подтверждающие первые справки. Михаил предстал перед начальником автошколы со всей кипой бумажек. Перед ним сидело лицо на «-о», со щек и шеи которого вот-вот должен был закапать жир, попавших туда со свиных отбивных и сала. Начальник долго изучал документы, как будто хотел найти недостающей подписи, но педантичный почти курсант не дал такой возможности.
- Ну, что ж, подстригись и приходи.
Михаил сделал модельную стрижку и вновь посетил начальника.
- Я подстригся.
- Вот у меня стрижка, - начальник автошколы ткнул толстым пальцем в толстую голову, на которой волосы росли пушком и кустисто, как бывает от нехорошей болезни.
- Мне снова идти в парикмахерскую?
- Не нужны мне такие курсанты – забирай документы.
Вам когда-нибудь плевали в душу в кабинетах? Знаете, как подгибаются колени, как ноги становятся ватными, как нелепо вы выглядите, когда разворачиваетесь и уходите на согнутых ногах, с согнутой спиной? Не знаете – слава вам; знаете – так вспомните!
Когда за Михаилом закрылась дверь, начальник позвонил по телефону.
- Выгнал я твоего протеже, коль отец его не хочет мне помочь с резиной.
На том конце ему ответили:
- Пошел ты!  Из-за тебя и мне теперь не достанется.
А Михаил пожал плечами и вскоре забыл неприятный случай, предположив, что известная болезнь поразила не только внешнюю часть головы. Но он точно знал, что военкомат отныне у него в друзьях не будет. Последнему еще предстояло почувствовать это.

                СТРАДАНИЯ ЮНОГО ТОКАРЯ

Михаил чувствовал, что тупеет. Мысли его боролись против этого, но выхода не было, вернее, он его не мог найти. От беспомощности он заболевал. Видевший жизнь всегда светлой, разнообразной, Михаил не подозревал о нудном сером бытие, которое никак не могло умиротвориться с сознанием. Отдавать мрачному цеху весь день было для Михаила несправедливостью. Обидно было, что та красивая и веселая жизнь проходит без него. И они там, другие, смеют радоваться, когда он почти в клетке. Горестная мысль, что ему придется пропустить интересное, скребла его.
Молох, в который привел его отец вместе с судьбой, должен был поменять его мысли кардинально. Это было логикой жизни для тепличного цветка, который не осознавал в силу своего малолетства и вбитого атеизма верховного ума, и который, будучи, высаженным в грунт, испугался реальности. Там, под стеклом, все были вежливыми, улыбчивыми, добрыми. И цветочек отвечал тем же. Наивный, он думал, что весь мир – теплица. И, когда цветок бросили в грязный цех, он не стал радовать обитателей мрачного мира. Для них он был неестественный, непонятный, отличный от них, а потому враждебный. Цветку-Мише необходимо было стать как все или, хотя бы, претвориться своим. Но не понимал этого Михаил, поэтому это определило его антагонизм новому обществу. Новое общество заявило:
«Не таких обламывали»!
И приступило к облому яростно, жестоко, бескомпромиссно. А на поверку выходило, что всяк мог обидеть, оскорбить, унизить юного человека.
Но даже в той теплице, родом из которой был Михаил, рассаде прививали некоторую способность противостояния болезням мира. В пакет прививок входил необходимый минимальный запас крепких слов, накаченные мышцы и умение ими владеть. И «топоры лежали до поры», пока Михаил приглядывался к людям, а те – к нему.
 
- Ты сильно не старайся угодить мужикам в цехе, - учил Михаила наставник Сергей. – Они не такие добренькие здесь, какими хотят показаться.
- В каком смысле? Я, вроде, только по-доброму.
- Вот-вот! Это оно и есть. Доброта здесь твоя понимается по-другому.
- И как же?
- Это долго объяснять. Сейчас ты этого не поймешь – ты слишком романтик от школы. Ты, просто, послушай меня и прими на веру мои предостережения. Никому ничего не подтаскивай, ни зачем не ходи, словом, ни какой помощи. Вот есть у тебя я – меня и слушай. Понял?
- Все загадочно, но последнее понял. Буду тебя слушать. Мне кажется, ты не против меня.    
Сергей в цехе имел особый статус. У него было высшее образование, он был коммунист. За станком он работал один – сменщика у него не было. Поэтому, Сергей работал только в первую смену, не как все чередовали смены по неделе. Он ни с кем не общался по-приятельски, а знал только свой станок, работу и уход домой без захода в забегаловки с коллегами. С работы он не спешил – дождется, когда освободится раздевалка, душ, и идет переодеваться. Эта степенность была не понятна Михаилу, но, однако, была достойна уважения. Михаил, наоборот, вперед всех летел в раздевалку и с завода. 
По рассказам самого Сергея, женщины его любили и начали любить очень рано, что привело к алиментам на двоих детей.
- Дурак был в школе – ходил к одной. У нее был ребенок. И тут она снова забеременела. Говорит, от меня. Я и женись на ней сразу после школы. Но она мне еще условие поставила, чтобы я усыновил первого ребенка. Вот так и стал я в восемнадцать лет отцом двоих детей. А потом вижу: меня нет – она с другими. Да и друзья сомневались, что второй ребенок мой. Дурак – говорят – к ней вся округа ходила. Вот так и влип. Конечно, развелся. Долго судился – до Москвы дошел. Потратился на эти суды, но не выиграл. Сколько девчонок вокруг меня вилось – я парень был видный, а выбрал самую пакостную бабу. Сейчас другая жена, ребенок и алименты. Приходится работать простым рабочим, чтобы обеспечить семью, чужих детей.
Сергей был очень высокого роста, крепкий в плечах. В глазах был ум. Таких женщины, действительно, любят. Но и их не минует женский стервизм.
Михаил задумался над словами Сергея. Получалось, не всегда можно выражать презрение известными способами. Маленькое одолжение людям по их просьбе расценивалось ими как раболепие, как унижение. И это давало им эйфорию превосходства.
«С какими только извращенными представлениями не столкнешься на этом заводе, - недоумевал Михаил, которому такие взаимоотношения казались неестественными, далекими от нормального понимания, невозможными. – Как мелочен «человече».
На заводе Михаил нашел местечко, где можно было побыть в одиночестве. Это была беседка возле цеха. Там был небольшой фонтан, огороженный кустами, скамейка. В обед Михаил сидел возле струящегося водного потока, «живо представлявшего ему верное подобие жизни». Ни скрипа станков, ни промасленной черноты, ни лиц рабочих! Здесь только можно было предаться своим мыслям, и как-то их собрать – выстроить дальнейший путь в жизни. В первые недели работы стало ясно, чем пугали взрослые.
И наступил великий момент «кусания локтей». Ну, ладно бы, укусил – и все прошло! Ан, нет! Великий программист всех времен и народов  писал свою программу для средне-углупленного человека, чтобы тот мог успеть в весомом промежутке времен прочувствовать глубину своего заблуждения. Оттого-то люди, превышающие порог программной понятливости, и вешаются, и топятся, давно осознав свою неправоту. Он ждет отворота от несчастий своих, но оно не наступает. И несчастный теряет почву под ногами.
Как пережить душевные боли? Как не заболеть от этого? Редкий человек поделится рецептом выживания. И не потому, что не знает. Нет, знает! И хорошо помнит. И говорит себе: «Оборони, Бог»! Но он настолько боится этого урока, что не хочет привлекать его вновь воспоминаниями и рецептами. Он уже пытался раздавать рецепты, самодовольно уверовав, что познал истину. Но после очередного своего нравоучения так получал по шапке, что приседал, как в парной от резко вырвавшегося пара, и начинал лопотать:
«Спаси и сохрани, спаси и сохрани»!
Понятие приходят через большую боль и депрессии. Депрессии могут быть вялотекущими и концентрированными. Первая может длиться годами, но она не так страшна. При ней периодически защитные функции организма выбрасывают в кровь наркотик, спрятанный где-то там в крови. И он несколько отпускает периодически боль. Вторая намного короче, но яростнее и коварнее. Ее следует опасаться.
Она может так сковать, что никакой разум не поборет ее. При ней садись в угол и молись. Никакие прогулки на свежем воздухе, никакое общение с понимающими людьми, никакой хмель не помогут тебе, братец. Влип ты, называется. Может спасти вера в яркий солнечный день, зеленую лужайку, пруд. Впрочем, кому как!
Михаила интересовало, его ли одного сковала хандра? К кому бы он ни обращался из бывших выпускников, у всех видел непонимание, порой недоумение и неприятия его состояния. Новый товарищ Юра предложил нелепый рецепт читать книги, больше быть на воздухе, общаться с друзьями.
-  И ты, правда, веришь в свои рецепты?
- Конечно, - очень уверенно говорил Юра.- Мы с приятелями собираемся, играем на гитаре, поем – нам интересно вместе.
- Вот мне сейчас не интересны мои старые товарищи – я знаю наизусть, что каждый из них скажет, как скривится. Ты знаешь, возможно, это моя беда! Мне всегда очень интересен новый человек. Я в него влюбляюсь. Я не отстаю от него, заглядываю ему в рот. Мне хочется что-нибудь для него делать. Сам понимаю, что этим вызываю недоверие к себе, неуважение, но не могу отказаться от своего интереса. А потом, в один миг, человек становится мне неинтересен, как только я увижу в нем фальшь. Примитивность я могу простить, но обман… Кажется, любой человек лицедей. В школе с первого класса я мог общаться с детьми, которые жили бедно. Бедность была в их одежде, в лице, в их домах, куда непременно мне хотелось попасть. Я понимал, что они не моего круга, но не презирал их – до поры дружил с ними. Мне сейчас очень интересно наблюдать за мужиками, когда они играют в домино - там такие колоритные типажи! Но мне уже жалко, что скоро они станут мне безразличны. Казалось бы, никто никому ничего не должен, а я чувствую вину и начинаю себя казнить за предательство.
Юра, видно было, совсем не понимал состояние коллеги. Оно ему казалось выдуманным и напыщенным. Откровения Михаила вызывали у него непонимание и брезгливые чувства. То, что Михаил говорил, было для Юры книжно и совсем не в духе времени.
- У тебя, Миш, наверное, друзей нет? – скорее, чтобы отвязаться, чем  интереса ради, спросил Юра..
- Нет! Во всяком случае, в том понимании, в котором описывают это в романах.
Юре, конечно, не совсем понравилось откровение товарища. Все ему сказанное казалось ему экзальтацией маменькина сынка, оттого злило. Если бы ни его природный такт, он мог бы обличить Михаила  характеристиками из учебника литературы. И стал бы Михаил в его откровениях и лишним человеком, и эгоистом, и отщепенцем. А Михаил знал и видел, что думал Юра. Ему хотелось еще больше провоцировать товарища, чтобы тот, наконец, высказался откровенно. Ныне интересный товарищ – понимал Михаил - тоже уйдет в Лету.

                БЫЛА ТАКАЯ  СРАНА

С экрана телевизора шло убеждение народа, мол, все прекрасно.
Раньше в школе историк тоже говорил, что так хорошо, как нашему народу, никому не досталось. И ведь верили! Ели только натуральные продукты, но их не хватало. Все говорили о колбасе. Данный продукт в те годы делался из мяса и был очень вкусным. Для коммунистических чиновников на местном мясокомбинате делали такой сервелат, которому финский сервелат, привозимый для пробы из Москвы, был дряхлым подобием. Мерой расплаты за труд в помощь была бутылка, спорили на бутылку, размах свадьбы определялся ящиками. Великий маразм царил в стране - он стал нормой жизни. Невольно, законодателем его был больной генсек.  Многие, называвшие себя человеками, уподобляли себя главному руководителю. Маразм был моден. Любое собрание опиралось на него, руководствовалось им. Без маразма не воспитывался ни один человек в стране, без маразма не писалась ни одна книга, не снимались фильмы, не строилась семья, без маразма не садились пить чай. Компартия и маразм – «близнецы братья». Поэтому компартия тоже была в моде. Членство в ней сулило жизнь  элитную. Метастазы болезни проникли в идеологию. Кто-то придумал, что рождается новая общность – Советский Народ. Хотя сам союзообразующий народ был скромен и презирал словосочетание Российская Федерация. Унижалась великая русская нация в заигрываниях с «братскими республиками», с боязнью обидеть их своим величием и стыдливостью за это. А это рождало презрение «братьев младших» к «старшему брату» И топтали союзообразующий, державный народ. То, что веками складывалось в тонкое хрупкое понятие нация, раскалывалось, готовя почву националистическим явлениям постсоветского государства. «Дощупались больных зубов».
Зима семьдесят шестого, семьдесят седьмого годов была невероятно снежной. Выйдя из троллейбуса, как всегда, в сугроб, Михаил «потракторировал» к проходной по едва заметной непротоптанной тропинке, норовя уронить свое тело в колючие перины. Крепко пуржило. Снег стрелял в глаза, норовил с воздухом влететь в нос и рот. Только намотанный до глаз шарф отфильтровывал его от дыхательных путей, глаза приходилось закрывать рукой в варежке. Снежные переметы на прочищенном отрезке вновь заставляли делать физические усилия для их преодоления. А это после сна очень напрягало. Настроение портилось с утра.
«Ну вот, опять по сторонам дороги, которую надо переходить, брустверы. Как, наверное, надо ненавидеть друг друга, чтобы одни, уполномоченные, не считали нужным прочищать проходы, а другие ненавидели первых за их черствость. Когда  было положено этому начало? И, конечно, кто виноват»? - в которое утро приходили одни и те же мыли.
Михаил уже злился на себя, что его мозг в очередной раз пережевывают одно и то же, не находя вывода:
«А там, дальше, проходная и турникет, - продолжали лезть назойливые мысли. - Надо изловчиться, чтобы он тебя не ударил по ногам,  потом нужно идти долго в толпе, натыкаться на чужие ноги, бояться, что тебе наступят на пятки. При этом, ветер безостановочно будет плевать тебе в лицо. Скорей бы в тепло. А там опять кабинка, промасленная роба, которую отвергает каждая клетка чистого тела. А потом начнут включаться станки. Все заскрипит на разные тона, и уже не услышать товарища своего, тоже, бывшего абитуриента».
Глядя на Юру, нельзя было сказать, что за крупными чертами лица скрывается тонкое понимание красоты, а огромные кисти рук могли сжимать не только булаву, но и беличьей кистью класть нежные мазки на холст. Он был чуть выше среднего роста. Обильный подростковый рост не успевал за сознанием, которое хотело видеть тело хозяина на прежнем уровне относительно моря. Оно согнуло эту глыбу, сделав руки выразительной деталью, нервно теребящие колени. Но, зато, глаза эфировали ум, иронию, доброту. Юра носил длинные волосы с пробором на середине и повязывал их тесьмой в стиле ремесленников.
Работа начиналась с разговора.
- Я или сойду с ума, или чего-нибудь натворю. Невозможно каждое утро видеть одно и то же, переживать те же мысли. Мой мозг плесневеет, - сокрушался Михаил. - Знаешь, Юр, я нашел тут толстую пластину воска. Мне рассказали технологию гипсовых масок на стену.
- А, знаю-знаю! Предлагаешь заняться?
- Именно! При твоих золотых руках… Меня увлекает этот проект. Сейчас нужно хоть какое-то разнообразие в повседневности – надо спасать себя.
Михаил часто наблюдал за руками товарища. Большие, все в шрамах, они нежно держали заготовку, будь то металлическая болванка, кусок дерева, тот же воск.
Дело с масками  пошло. То, что раньше Михаилу трудно было представить в силу разумения бессмысленности подобного творчества, сейчас стало основным. Возможно, это взросление. Приходили другие ценности, когда подросток «отбросил палку», с помощью которой он раньше решал проблемы, и взял в руки мастерок, насытившись отвержением мира. Тем самым, он принимал эту жизнь, отражая её в примитивной чеканке, лепке масок.
Они сидели возле станка обучающего рабочего Филиппа и внимательно не слушали теорию крутящейся болванки и резца.
- Что ты делаешь, Юр? – поинтересовался Михаил, видя, как сосредоточился товарищ на лепке из воска.
- Сейчас, подожди.
Лицо товарища приобрело заговорщический, намеренно глуповатый вид. Руки его двигались необычно быстро, ваяя великое. Михаил не беспокоил творца, но с интересом наблюдал.
- Ты что делаешь?
Михаил задергался от смеха, который заставил его, схватившись за живот, присесть на корточки. Сквозь выступившие слезы, он вглядывался в творение мастера, усердно создающего мужскую плоть, гиперболизированную неумеренной  фантазией автора. Ну а скульптор-проказник сказал «вот!»  и повесил продукт, не прикрыв его фиговым листом, в шкафчик для инструментов своего учителя. А тот, конечно, был занят  зарабатыванием денег и даже не обернулся. Но была еще тетка, выдающая инструмент, которая из своей коморки наблюдала за непозволительным поведением молодых. Её, конечно, обуял интерес, что творится в её цехе, чего она не может знать. И вот она, толстая от сидячей работы, раскачиваясь от заплывших конечностей, подошла к Филиппу и что-то у него спросила. Филипп, не оборачиваясь, мотнул головой в сторону тумбочки.
В это время друзья находились вдали и производили наблюдение, присев за дальний станок. День задался весельем. Как отпрянула инструментальщица, раскрыв дверцы тумбочки, как вытянулось её лицо, открылся рот, округлились глаза, как она, видимо, взревела, что к ней кинулся Филипп, как лицо его резко вспыхнуло пламенем и как он стоял, вытянувшись перед орущей на него толстой инструментальщицы, они описывали друг другу на улице, корчась от смеха.
Они, кажется, обсосали ситуацию до того, что можно было возвращаться в цех серьезными, но отзвуки воспоминаний заставляли вновь сотрясаться их телам. Они уже не смеялись, а только квакали, хрюкали и выли.
Филипп даже не ругался, а только покачал головой. Воскового предмета искусства на месте не было, и в каких кабинетах он нашёл прибежище, тоже осталось тайной. Люди на производстве настолько серьезные, что любые проявления поведения нестандартного пресекались как очень опасные, угрожающие деморализацией общества, срывом государственного экономического плана и, разумеется, угрозе цельности государства.
Тихий перерыв на обед заполнился стуком домино. Партия игры не закончилась обеденным перерывом и ушла в рабочее время.
Молодой мастер Володя, видя, что в назначенный час работа не началась, вошел в кандейку.
- Мужики, пора на работу – обед кончился! – попытался он отвлечь азартных игроков.
Никто за спорами даже не услышал его. Не услышали его во второй и в третий раз, когда мастер пытался проявить власть. Он вышел. Через минуту переваливающейся походкой вошел Никандрыч, тертый старый мастер, авторитет которого был беспрекословен.
- Пшли на!.. - едва слышно сказал он.
Токарей сдуло, как сквозняком.

                БУНТ СОЗНАНИЯ

Ночь стала душить кошмарами – психика, не выдержав напряжения, задымилась.
Михаилу снится цех и станок. Он  устанавливает заготовку, включает станок, и в него летит не вынутый из шпинделя ключ, потом ключ снова летит в него и снова. Михаил пытается спрятаться от смертоносного снаряда, и включенным сознанием видит себя на корточках в постели, закрывающим голову руками.
«Довоевался! - говорит он себе. – Порушил психику. Отец не поймет, - он засыпает, и вновь оказывается под обстрелом. - А ведь учитель говорил мне, что каждый шаг в работе должен быть под осознанием, чтобы избегал автоматизма в работе».
Явь путается со сном. Михаил вспомнил другие наставления Сергея:
- Когда ты проходишь по заготовке резцом, то видишь ее блестящей, но никогда не пытайся трогать ее рукой в верхонке. Вот смотри.
Для наглядности наставник стачивает резцом металл и останавливает заготовку. Поверхность заготовки, казавшаяся такой зеркальной при движении, оказалась корявая, с заусенцами.
– Понял? И, вообще, верхонка только для того, чтобы поднести заготовку и поставить. Никогда не работай в них.
Но поперечному ученику показалось однажды, что хорошо заточенный резец гладко снял металл, и ему захотелось почувствовать, как скользит материя по блестящей крутящейся поверхности. Он чуть не остался без руки, благо, верхонка слетела. Однако, кисть болела долго.
Психика требовала остановки - она не успевала восстанавливаться за ночь. Это должен быть долгий процесс. На старый стресс накладывался новый. Все шло к заболеванию. Чтобы притупить воспаленное сознание, организм потребовал алкоголь, который под видом антидепрессанта и проник в организм Михаила после работы.
Буквально, на третьей стопке сознание у Миши отъехало, оставив тело без себя.
- Витек, - говорила голова тела, - я должен умереть. Мне об этом сказали наследные документы. Я болен страшной болезнью. Ты моим родным скажи, чтобы меня не хоронили, а, просто, присыпали придорожной пылью. Не надо меня навещать, и пусть скорее меня забудут.
Из плаксивости подсознание его привело к агрессии.
- Пойдем бить их! - предложило оно Вите.
- Идем! - с радостью откликнулось сознание Вити Перематова.
В парке  злобствующее сознание и такое же подсознание накинулись на молодого толстого парня. Тот как-то неловко и жалко побежал, пытаясь набрать скорость. Но полнота это ему не давала. Витя, как проворный волк, вцепился в здоровяка. Он смотрелся на нем, как комар. Но толстяк все равно бежал. И тут сознание на время вернулось к Михаилу. Он догнал жертву с хищником и, вцепившись в последнего, сорвал с толстяка.
- Беги, пожалуйста, скорей отсюда – я его подержу, - обратился он парню.
- Ты че делаешь, Миха? - заскулил Витя.
- Пойдем домой.
Витя скрежетал зубами, раздавил в руке коробок спичек.
- Да, я бы щас его…
- Не надо! Жалко его.
- Тебе вечно всех жалко.
- Как хочешь, - пропыхтел Михаил и поплелся домой.
Утром его душил стыд. Михаил даже не все помнил, но из тех сотканных обрывков родилось желание «провалиться сквозь землю».
«Господи, что я вчера плел? Герой чертов, зачем поперся в парк-то? Ой, а парня как жалко», - ныло вернувшееся сознание, хотя само и было виновато.
Тяжелое похмелье и стыд сковали его – он не мог поднять головы с подушки. За дверью послышались тяжелые отцовские шаги.
- Ну, что, опять вчера заглядывал на дно рюмки?
- Заглядывал. 
Михаил не узнал свой голос. Это был, скорее, сип с квохтаньем мокроты в легких.
- Да, - протянул отец, - видок у тебя. Сиди дома – я скажу на работе, что приболел.
«Воистину, «не было бы счастья, да несчастье помогло», - мысль оживила Михаила.
Он еще посидел на кровати и рухнул обратно в ее тепло, спрятавшись от осуждающего мира под одеялом.
В окно толкался бесцеремонный ветер, бросал в стекло крупный дождь. Провода ветру пели волчью песню. Старый тополь, как старый комсомолец, кряхтел:
«Не сло- ма- е- шь!»
Ближе к полудню хозяин разлучился с кроватью. Михаил раздвинул шторы. За окном было светло от белизны.
«Выпал белый снег на мою черную долюшку», - не пропел, а прогортанил он песню.
Как радовался он в детстве первому снегу! Михаил помнил себя до трех лет. До этого времени они жили в районном центре, где был у них отдельный дом с огородом. Там-то отец и вылепил ему первого снеговика. Он начал со снежка, спрессованного крепкими ладошками. Потом снежок, катаемый по огороду, превращался во все больший ком, а за ним оставалась
черная полоса земли с торчащей травой. Эти дорожки нарушали гармонию чистоты, но они быстро исчезали под падающим снегом. Ком остановился у окна. Второй, поменьше, отец с трудом поднял и поставил на первый. А третий – легко. Михаил помнил, как искали старое ведро, чтобы водрузить его на чело белому толстяку, помнил, как отец выбирал морковку, принесенную матерью в том же ведре, угольки нужной формы, разыскиваемые в углярке. Все тогда было не понятно, но интересно. Снеговик долго оставался перед окном – до самой оттепели, когда он странно наклонился, словно прося помощи у создателей своих от буйных лучей солнца. Он посерел, уголь глаз поплыл, морковка упала на рот. Глядя на него, Михаил понимал тленность мира. Это был первые уроки грусти.
«Зачем все это я помню?» - сам остудил детские воспоминания Михаил.
Он осмотрел свою комнату. Работа не давала ему давно остаться в комнате наедине, выходные проходили в скучном обществе дворового коллектива. Комната встречала его либо усталого, либо усталого от Витькиных напитков.
Не любил обитатель комнаты свою обитель. Давила его эта конура в пять квадратных метров. Но сейчас Михаилу было комфортно в ней. Почти половину ее занимала уже описанная стыдопоглащающая кровать и начальственный стол, рангом не ниже первого секретаря крайкома. Голые стены не украшали ни картины, ни фотографии. Давящие красные обои только добавляли депрессии. Дверь была в потеках от краски. Когда-то Михаил пытался за один раз закрасить серую первоначальную краску. Это и привело к потекам, соскоблить которые оказалось невозможным. Только ковер, висевший над кроватью, да небольшая люстра немного оживляли комнату. В ней так и не получилось создать уют, сколько Михаил не пытался. Главное достояние комнаты был стол. Он был широк – на нем легко мог разместиться не один телефон.
«Не получилось нам с тобой, уважаемый стол, стать начальниками», - вслух думал Михаил. Он сел за стол, выдвинул один за другим ящики, нашел тетрадь по обществоведению, на ней красовался рисунок, написанный головками спичек. - Историк рассказывал об импрессионизме, а я воплощал знания  тут же на уроке: слюнил спичку и мазками пытался создать субъективный образ. - Михаил отложил одну тетрадь. В руках оказалась другая. - Вот ты где, тетрадушка по литературе! Вот домашние планы - за них меня хвалила Нина Владимировна. Как мы сначала ненавидели друг друга. Какой скандал, помнится, был! Как мудро и спокойно погасил его Илья Андреевич. Хороший был классный руководитель и человек».
Илья Андреевич не прессинговал учеников, планомерно проводя месть за обиды, не отыгрывался на родителях тех, кто в силу возрастного непонимания, докучал ему. Он только совсем ненавязчиво, изредка, когда невозможно было пробить самодовольное упрямство ученика, устало говорил:
«Вырастешь – все поймешь!»
Получив классным руководителем мужчину, класс сначала «встал на дыбы». Но тот не заигрывал с учениками – он по теории делал свою работу без сирен, без паники, без «надо трубить об этом вопиющем поступке». Он, кажется, был занят своим личным. Илья Андреевич не навязывал свой предмет, как делали другие учителя, не нервировал себя и не будоражил родителей учеников.
И ученики быстро успокоились, поняв, что от нового учителя угрозы не исходит.
«Нужна была Борьке Каломейцеву химия для поступления в мед – вот пусть он ее и учит! А если не нужна она или алгебра, то зачем тратить время, нервы? – были понимания Михаила о педагогической работе. – Ну, что потом произошло с Ниной Владимировной? Может, ее заставили переменить ко мне отношение. Я ей отплатил добром. Думаю, она поняла, что я не злодей. Я никогда не хамил учителям. Вечно они обо мне думали не то, что я есть. А почему? Что-то в лице моем есть, что вызывает агрессию людей».
Михаил явственно вспомнил разговор с учителем математики. Тогда он понял, что от разговора не уйти, что нужно, наконец, прояснить отношения в их различной трактовки роли алгебры в жизни личности.
- Ну, не понимаю я вашей алгебры и начала анализа и не пойму, как бы вы меня не заставляли, сколько бы ни потратили на меня времени. Уже отцом оставлены все попытки вбить в меня «гармонию алгебры». Давайте я лучше помою вам пол вне графика, но не мучайте меня дополнительными занятиями, - убеждал Михаил Сару Менахемовну.
- Ты, Миша, умный парень, и я от тебя не отстану! - гнула свою линию математичка.
Свою науку она не просто любила, но и не подпускала к ней «всяких», храня девственность ее, как свою собственную. Всю жизнь учитель математики прожила одна. Чтобы вой одиночества не пугал соседей, она глушила его тем, что допоздна сидела в школе с бестолочами – вбивала в головы их царицу наук.
Вся жизнь Сары Менахемовны - была школа. Зная только школу с институтской аудитории, она до тонкостей вникла в психологию учеников, умела заставить бояться себя. Все замирало только от одного предчувствия появления завуча Сары Бенахимовны: вяли цветы в кабинетах, умирали тараканы в столовой, пыль оседала, трамваи вдалеке на цыпочках ездили.  Атасовый вопль «Сара» разгонял по углам и туалетам «вольных посетителей уроков». Но и там от нее невозможно было укрыться – согбенное тело бесцеремонно вторгалось в мужские клозеты.
Ее боялись даже родители учеников.

«Ты, конечно, вещь уважаемая в стане мебели, - вновь стал дурачиться Михаил, - но не сохранил ты, подлец, в своих потаенных местах ни одной почетной грамоты, обличающих меня с хорошей стороны».
Наговорившись, Миша пошел на кухню. Там всегда была вкусная еда – Нина Михайловна, мать Миши умела готовить. Это отмечали все гости, которых любил этот дом. Не раз толстые животы  увеличивали объем свой за гостеприимным столом Гуляевых. Сейчас там должно что-то остаться после отцовского дня рождения. Из набитого холодильника, отставляя в сторону грибки маринованные, запеченные свиные ребрышки, фаршированные овощи и прочую снедь, так типичную в наших холодильниках, Михаил достал сортисон. Раннее знакомство с названием этого продукта своих товарищей показало, что не всем знакомо даже оно. Но Михаил не скрывал секрет приготовления блюда и объяснял, что для искомого продукта нужно взять свиной желудок и набить его предварительно мелко порубленными пятачками, ушками, щечками, языком и прочим, что можно взять с рыла, нет, грубо, с головы свиньи. Потом добавить внутренних органов. Все это поперчить, посолить, добавить секретные специи. Затем, желудок перетягивается суровыми нитками. Сначала он варится, затем запекается в духовке и ставится под гнет. Подается холодным. Все умирают от вкусноты.
Вам, запрещающим религией, не понять! Может, и нам что-то не дано понять вашего. Давайте дружить конфессионными кухнями. Чур, гусениц не предлагать!
Поедая вкусности, Миша увидел в окне Светку Варнакову. Та, похоже, захватила все счастье мира и не скрывала этого. Во всем она была совершенство: в модной одежде, в раскрепощенной походке, в дерзком взгляде, знающим себе цену. Светка стала студенткой университета и всех одноклассников стала презирать. Как-то встретившись, Михаил обжегся об ее чванливость. Света надменно поздоровалась, и на предложение поболтать, немотивированно отвернулась и отвалила прочь.
«Учись жизни, - тогда сказал себе Михаил и, подверженный импульсу, разрывал школьные фотографии с мордой Светки, предварительно их просматривая. - Тут ты у меня на руках, тут головку наклонила ко мне. А сколько было, чего не могут отобразить фотографии! Кровать, ты помнишь эту гадину»?

                О ГАДИНАХ

«Придет или не придет?» - думал ученик средней школы с четырнадцатилетним опытом жизни. Михаил ждал Свету Варнакову. В который раз та не исполняла своих обещаний. Разными уловками жаждущий исследователь пытался завлечь длинноногую блондинку к себе домой: и наличием журналов мод, и конфетно-кондитерскими изделиями, и спором, но всякий раз, дальше заверений дело не шло.
- Да ты просто, боишься, - задирал Михаил одноклассницу.
- Я боюсь?! Вот увидишь – завтра приду, - уверяла Светка Варнакова.
Ожидание заставляло Михаила ходить из комнаты в комнату, заглядывать в который раз в холодильник, садиться, брать учебник, снова вставать, заходить в ванную, смотреться в зеркало на больной угорь, расстраиваться, уходить, поправлять постель, выглядывать в окно и ждать, ждать и ждать. Влекущая новизна не давала парню покоя – что там за ее спортивной футболкой и плавочками,  которые он видел на уроках физкультуры.
Там, в школе, попытки приблизиться, поцелуев в засос, погладить под партой ее ножки чуть выше колен принимались. Но где-то там же, под короткой юбочкой была черта, за которую она не пускала. Совсем, однако, не прогоняла, чем и стимулировала попытки Михаила добраться до сокровенного. Света сжимала ножки и пленила его ладонь, при этом, не давая ни прохода дальше, ни выхода из приятного капкана. С примерным видом ученицы-комсомолки сидела она за партой, делала вид, что слушает учителя, записывала в тетрадь, а внизу, под партой бушевали недетские игры. Неистовый, Михаил снова и снова шел в атаку. Ему иногда даже удавалось кончиками пальцев пройти пограничную полосу плавок, под ними было влажно. Соблазнительница как-то содрогалась и с такой силой сжимала ноги, что было больно пальцы. Жажда знаний, попытки самостоятельно изучить влекомый физиологией предмет досконально заставляли его зазывать и ждать.
И вот она пришла. В соответствии с теплой весной «прихожанка» была одетая в короткий сарафан, откровенно расстегнутую наверху блузку, без колготок на ногах  и с огромным бантом на голове. Наяда стояла на пороге, как замурованная; видимо понимая, что стоит на краю, на который, слышала она, вступать опасно. Словно тростиночка  Гильена, Света шагнула под серп.
- Да ты оказывается трусишка, - стал ее дразнить Михаил. - А в школе такая смелая!
- Ха,… - включила она опять браваду. – Веди и показывай журналы.
Время до школы оставалось больше часа.
«Опоздала, конечно, сильно, - в мыслях рассуждал Михаил. -  Но пришла. Нравятся им все-таки нахалы».
Понял это юный любовник еще раньше, когда в одной из порноигр «жмурки» наткнулся рукам на уже острую, только развивающуюся девичью грудь. Обладательница этой прелести не закричала, не стала уварачиваться, а, наоборот, замерла и молчала. И это притом, что мальчик с завязанными глазами не торопился убирать свои нахальные руки – даже не видя, он понял, что это - то самое, запретное и влекущее.
Одноклассница, видимо, тоже увлеченная познаниями любви, проследовала в его комнату.
- Вот здесь я готовлю уроки, - единомышленник кивнул в сторону стола. – Здесь… - указал он на кровать, но, не договорив, быстро поднял на руки этот одушевленный и желаемый предмет и, брыкающийся, возложил на неназванный неодушевленный предмет для сна и отдыха, как утверждает лексика.
Чтобы не дать юной авантюристке соскочить с мягких пружин,   товарищ по комсомолу придавил ее собой. Зов предков ему подсказывал, что атака должна быть массированной, ни секунды паузы – противника надо ошеломить, а потом, сломить и праздновать викторию.
У девочки Светы не было тактики. Она позволяла себя целовать, но блуждающим его рукам как будто всюду ставила заслоны. Полководец в ходе боя обнаружил просчеты в генеральной линии наступления и тут же изменил ведение боя. Начались затяжные бои – он просто ее целовал. Но это было коварство – он усыплял ее бдительность.  Наступление готовилось по всем направлениям. Оно началось с быстрого расстегивания лямок у сарафана и пуговиц на блузке. Противник пытался застегнуть пуговицы, но в это время его руки уже ныряли под подол и стягивали  ее плавочки, которые сарафан уже не прикрывал. Каждая пядь давалась ценой больших усилий. Их руки дергались то вверх, то вниз. В этой борьбе ему удалось расстегнуть блузку,  бюстгальтер, сдвинуть его. То, что он увидел, поразило его до замирания. Победитель видел и трогал белую упругую грудь со вздернутыми розовыми пятачками-сосками. Визуального восприятия ему явно не хватало, и он стал пробовать это чудо на язык. Некоторая оторопь при знакомстве с ее грудью дало передышку. Завоеватель не видел ее глаз, поэтому не мог определить ее мысли, но полуобнаженная девочка не возражала против ласк своих холмиков
Однако, сама крепость не была взята. И он продолжил штурм. Бои переместились южнее. Но такой яростной защиты атакующий  еще не видел. Где-то уже треснули ниточки, на руках появились кровавые царапины от ее коготков. Однако, Михаил чутко ловил настрой Светки, чтобы любовная игра не перешла границы законодательства. При огромном своем желании найти приют для своей вздыбленной пушки, здравомыслие было начеку.
А пока он действовал или настойчиво тактично, или логическими уговорами, добиваясь «того самого» и верил, что наступит перелом. Так у него уже было летом.

Тогда на этой же кровати тоже шла любовная баталия. Потеряв надежду, Михаил сел в кресло и задумался. Та, другая, что-то говорила. Он не слышал, уйдя в свои мысли. И вдруг до него дошел смысл ее последней фразы. Михаил посмотрел на нее внимательно, как бы спрашивая: я не ослышался? Она разрешала ему делать с ней, что он хочет.
Таня Гончарова – дочь друзей родителей была немного повернута на сексуальности. Михаила познакомили с ней родители, когда привезли его на дачу к своим знакомым. Дача была государственная и старая. Это определило ее место в элитной части пригородного леса. Таня была на год младше нового знакомого, но каким-то своим чутьем определила, что свои недавно возникшие влечения к вопросу пола, томления и желания может воплотить с Михаилом. Темная кожа, черные жесткие волосы, может, и были причиной раннего буйства гормонов. Азия взрослеет раньше. Ей давно пора было быть замужем, а законы твердили: «учиться, учиться и учиться!» Отталкивали от нее ее ядовито-зеленые глаза, случись быть которым черным, утопили бы в себе не одну жертву – мужскую особь. Но «Бог шельму метит!» В общем, Михаил не обратил бы на нее внимание, если бы ни общая компания. Такие девочки даже не откладываются в памяти, а все, совершаемое с ними, не считается победой.
- Идите, гуляйте, -  прогнали их родители из-за стола, когда решили, что дальнейшее веселье не для глаз и ушей Тани и Миши.
Лес, где находились дачи, был шикарным местом для буянов из Локсли. Каждый куст, высокая трава, обрыв, полноводная река - это засада, возможность спрятаться и уйти от погони. Дети восприняли же лес по-своему. Почему у них не возникло, соразмерно возрасту, желания поиграть в прятки, как того требовала местность и правила поведения детей в чаще, разработанные министерством педагогики еще в двадцатых годах нынешнего столетия, мог спросить только советский педагог. Таня сразу избрала волнующую ее тему и стала рассказывать небылицы о голых одноклассниках, «застуканных» родителями, о других случаях, имевших место быть между мальчиками и девочками с подробным описанием их действий. Какой нормальный гиперсексуал мог устоять от таких картинок?
Все это не меньше волновало и Михаила, но мысли его на эту тему были глубоко интимны. А тут перед ним оказался человек с тем же набором.
«Так вот о чем они думают, а притворяются «непонимахами», - полнились мысли открытием.
- Ты представляешь, они голые бегают вокруг стола. Она убегает от него, - ужасалась Таня, засунув травинку в рот и сотворив загадочную физиономию Моны Лизы. - Ты бы так поступил?
Михаил не отвечал – он искал подходящий куст, который был бы красноречивее ответа. Все было ясно – пора было действовать. Перед ним стоял объект давних тайных желаний. Они постыдные, потому что о них не говорили или говорили с эпитетом «ай-яй-яй, нельзя!» Кой- какая практика у мальчика Миши уже была, кое-что он почерпнул из телевизора. Миша обнял Таню за бедра и притянул к себе. В упор на него смотрели совсем не испуганные глаза, а, наоборот, с демоническим вопросом «а что дальше?» В них было вожделение. Оно возбуждало и разрешало идти по выбранному пути. От поцелуев и прикосновений девочка не уворачивалась. Это придало смелости молодому исследователю. Впрочем, он уже знал, что визг девчонок, не обязательно отказ. Однако, откровенные тисканья, на которые, не ожидая такой реакции Михаила, соблазнила Таня, шокировали ее и вызвали слабый протест. Вот, все они такие: сначала закажут бурю, а потом ее же испугаются! Но она не сказала «дурак»,
не повернулась и не ушла. Гормоны, затопив мозг, определили поведение Михаила, так похожее на поведение деревенского быка Яшки, однажды загнавшего Мишу на кучу кирпичей. Небольшое негодование – того требовала женская хитрость  – привело к слабому сопротивлению, которое вяло продолжалась уже на земле. На склоне обрывистого берега великой сибирской реки Таня почувствовала у себя под плавками, между ног руку Миши. Мыслей, типа, «доигралась» у нее не было. Возник страх и интерес. Они, кажется, ее и парализовали. Ну, а юного любовника пугал день. Исследовав все бугорки, изгибы, тайники, Миша осознал, что их могут потерять. Избегая возможного наказания, он поднялся на ноги и стыдливо отвернулся, чтобы Таня не видела бугор на его тонких трико. Молча, они отряхались от листьев, травы, земли.
- У тебя волосы на голове стоят дыбом, словно ты не спустилась, а скатилась по склону, - дурацки пошутил Миша.
Таня, молча, поправляла волосы, ладошкой сбивала глину с футболки, юбки, вытирала грязь с коленей. При ее молчании она оставалась покорной – в лице ее не было осуждения, злости, словно она принимала это, как неизбежность.
Никто их не терял, никому они не были нужны. Остаток дня они провели на качели.

Нынешняя их встреча тоже была от очередного отдыха родителей. Ее сценарий был предрешен.
Счастливчик раздевал покоренную девчушку и удивлялся, что это можно делать без борьбы. Сейчас в ее глазах был стыд и желание, боязнь и желание. Руки ее дрожали, они не находили себе пристанища. Ими она то закрывала свой треугольник, то отводила их, стараясь быть верной своим обещаниям. Наконец, пальцы ее вцепились в простыню, глаза закрылись, когда стал раздеваться он. Из достоверных источников мальчик знал, что ее ноги нужно раздвинуть. Там где-то должен быть вход, на страже которого есть девственная плева. Если она там, то девочка -  «целка»; если же проход свободен, то девочку уже е…и. Показателем наличия или отсутствия этой самой плевы является наличие или отсутствие крови. А еще ей должно быть больно. Так в семидесятых годах двадцатого столетия трактовалась теория секса для подростков корифеями этого дела. Зверь его, как слепой котенок, искал пещерку, словно, знал, что там для него приготовлен самовар с кренделями. Наверное, потуги его были бы долгими, если бы не помощь Тани, оказавшей «неоценимую поддержку в трудную минуту при выборе пути».  Как это должно быть больно в первый раз – бедняжка упиралась своими руками ему в бедра, не давая его безумцу причинять ей боль, кусала свои губы, ползла на спинку кровати.
Его обалдуй не мог пробить себе дорогу. Руками «злодей» жестко зафиксировал ее бедра и, уперев  ноги в матрац, с силой надавил. Его член прорвал оборону, но хозяин при этом почувствовал резкую боль, потом что-то мокрое. Каким-то кольцом сжало его братца. Девочка плакала, била его своими кулачками по спине. Но Миша уже что-то предчувствовал и не останавливался. И вдруг «то, о чем так долго говорил пролетариат, свершилось». Это новое сладкое чувство было несопоставимо ни с какими другими, ранее знакомыми. Это было слаще любимого шоколада.
«Столько лет утрачено зря – они прошли в неведении», - иронизировал Михаил в мыслях. 
Блаженное состояние позже сменилось дискомфортом и холодом на этом бесцеремонном органе. Это заставило его выйти. Они лежали под одеялом и молчали. Оба были потрясены сделанным.  Он заговорил первый:
- Тебе очень больно?
- Сейчас уже нет. Там, наверное, все в крови.
Кровь пропитала простыню, пятном растеклась по матрацу. Их ноги, животы, гениталии были в крови.
- Мне тоже больно было. Пойду в ванную.
То, что он увидел, повергло его в уныние – ранее безумствующий его дружок истекал кровью.
- Чьей крови больше – неизвестно, - сообщил своей подруге новость пострадавший. – Вот и кончилось детство.
Она засмеялась, засмеялся и он. Недавнее напряжение от простой шутки перешло в нервный хохот.
Из ванной Таня пришла понурой. Вновь неловкость овладела ими. Обсуждать прошедшее было стыдно. Они лежали и говорили о теплом лете, о теплом лете, о теплом лете. Уходить ей было некуда, поскольку их родители опять были на даче, а его оставили под присмотром ее; ее же оставили под присмотром его.
Смеркалось. Сумерки развязали им языки. Совместно они приготовили отчет родителям о проделанном отдыхе. Потемки пригасили их стыд.  Она первая повернулась к нему и обняла за шею, он ответил ей  поцелуями. Неловкость ушла напрочь, а пришло возбуждение. По проторенному сценарию они сделали еще один прогон, невзирая на небольшую боль.
Утром такой сценарий уже не прошел – бойцам требовался лазарет. После обеда Миша поменял Таню на родителей -  все ж они родней.

                *     *     *

- Сколько времени? - спросила одноклассница с красивой грудью.
- Давай, Света, не пойдем на первый урок!?
- Ага! Сейчас! - возмутилась та, давая понять, что на сегодня хватит.
Михаил и Света вместе пошли на занятия. Из всех окон глядели на них, хмурились и собирались сообщить в школу об их подозрительно долгом нахождении вместе. В этом Михаил был уверен и делал вид, что только-только повстречал приблудившуюся одноклассницу. Светка не стала садиться с ним за одну парту, а села с подругой. Весь урок они о чем-то шептались. Ее собеседница Ленка Белова периодически загадочно поглядывала в сторону парты Михаила. О чем они там шептались, одному Богу известно.

Память по теме влюбленности достала другие эпизоды. Где Наташа, бросающая в его дверь камешки и прячущаяся на чердаке? С ней он ходил на танцевальный кружок.

                ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ

У Михаила, когда он в начальных классах посещал секцию гимнастики, ничего не получалось в этом виде спорта: ни уголок на брусьях, ни твердые приземления при прыжках через козла, ни вольные упражнения. Как он ни старался, всегда оставался сереньким в команде.
Из шведской лестницы во дворе соседнего от дома детского садика они, мальчишки, увлеченные упражнением на турнике, соорудил этот снаряд, сломав все перекладины и оставив верхнюю. На нем они крутились, дополняя тренировки домашними занятиями. Правда, однажды деревянная перекладина, не выдержав, сломалась, и Михаил, испытав недолгий полет, оказался в грязи. Слава Богу, объятия с землей не были трагическими.
Несколько месяцев увлеченных занятий гимнастикой показали на межшкольных соревнованиях, что ему не стоит продолжать тренироваться – по всем видам он получил низкие оценки. Он вспомнил тусклые глаза тренера, когда тот ему подсказывал рекомендации к выполнению упражнений, и решил не мучить больше его, а заодно, все снаряды. 
Михаил, зализав раны разочарования, решил себя попробовать в лыжном спорте.
«Чего, казалось, - думал он, - учиться бегать на лыжах? Пристегнул к ботинкам лыжи и бегом к финишу».
Но это оказалось тяжелым спортом. Вся осень пришла в изнуряющих тренировках. Нужно было бегать по десять километров. И это считалось тренировкой не тяжелой – очень выматывало бежать на подъем. Назойливый пот в глаза застилал всю осеннюю природу. Воздуха не хватало для легких. Однако, хотелось верить тренеру, который убеждал, что победы не бывают легки.
И были соревнования, и был забег, и был позор. Михаил чуть не плакал – самолюбие вновь получило удар. И тут у него ничего не получилось. Хотя на урок физкультуры Михаил имел лучшие результаты, отныне он решил больше к спорту не подступаться.
Уже годы спустя, в школе к нему обратилась одноклассница Наташа:
- Миша, пойдем с нами заниматься танцами во Дворец пионеров.
Михаила это оскорбило.
«Вот еще, - думал он. – Буду я чем попало заниматься!»
Чтобы не обижать сиюминутным отказом Наташу, Михаил пообещал:
- Ну, ладно, подумаю.
На занятие, конечно, он не пошел. Наташа не собиралась отступать.
- Почему тебя не было – ведь, ты обещал. - Для Михаила дать обещание совсем не значило выполнять его. По тем же принципам жило, пожалуй, все его окружение. Но Наташа либо ловко играла понятием порядочности, либо была последователем этого чувства. Она несколько раз напомнила, что Михаил дал обещание. - Ты, просто, приди на первое занятие.
Михаилу понравилось заниматься современными танцами. На одном из занятий к ним пришли две женщины. Руководитель, сидя на скамеечке, о чем-то говорила с ними, когда пары были в танцах. Тетеньки что-то бурно обсуждали, указывали в сторону пары Михаила и милой в танце Натахи. Михаил впервые почувствовал танцевальный кураж. Ему хотелось совершать движения с особым вывертом и даже с импровизацией.
После танца его пригласили к скамеечке.
Видимо, самая главная и самая большая руководитель, дама с авторитетным лицом, убедительно и серьезно сказала Михаилу:
- У тебя, Миша, хороший потенциал – ты можешь добиться существенных результатов. С твоей стороны должно быть серьезное отношение к танцам.
Миша стеснительно улыбался, но был доволен. Все было в радость: и собственное воодушевление, и похвала.
Вечером Миша рассказывал маме, что его отметили, что ему сулят в будущем профессиональное занятие танцами, что его ждут гастроли и слава. Слово гастроли очень напугали Нину Михайловну.
- Еще не хватало тебе ездить с гастролями. Это не профессия. Тебе нужно учиться в институте и работать инженером на заводе.
- Мне нравится заниматься танцами. Это единственное место, где меня ценят.
- Никаких танцев – сиди, учи уроки.
- Я, что, только и должен учить уроки.
- Еще раз сказала: никаких танцев!
И танцев не стало.
В школу приходила руководитель кружка, убеждала Михаила вернуться. Наташа не упрашивала. Она вообще ничего не говорила, только напарника своего не оставила. Михаил каждый день слышал, как в дверь квартиры бросали камешки. Он выходил, приглашал Наташу зайти. Девочка, молча, крутила головой.
Они сидели на подоконнике чердачного окна. Говорил только Михаил.
Такие настойчивые девочки добиваются своего. Быть может, симпатии шестого класса и переросли в чувства старших классов, но Миша, забрав родителей, переехал в другой район города.
Не стало Наташи, не стало танцев -  воля родителей, их авторитет был для мальчика безоговорочным.

Вспомнился первый класс. Две вертихвостки-одноклассницы, по местожительству соседки, не давали ему проходу ехидным вниманием и однажды, о, стыд, из-за угла дома заорали на всю улицу: 
«Гуляев, мы тебя любим».
По улице шли в разные стороны ученики старших классов. Они остановились и стали наблюдать чужую драму. Тогда, в первом классе, он впервые осознал смысл фразеологизма «провалиться сквозь землю от стыда». От позора Миша рванул в сторону «подлых девок» с твердым намерением убить их раз и навсегда. От тюрьмы его спасла перед носом закрытая дверь, об которую он порвал в сердцах правую обувь. Интерес к противоположному полу, что было парадоксально, ничуть не исчез.
Память вновь перескочилась на Светку.
«Конечно, она меня использовала, как субъекта для своих утех. И как же эта Варначка смела презирать меня – меня, которого все любили?» - горечь правды обуревала Михаила.
Весь день был посвящен поиску клумбы, из которой произросло настоящее его трагическое состояние. Далеко не все причинно-следственные дорожки были прочищены, но прежний статус самоуважения был частично восстановлен, чтобы на следующий день вновь быть похеренными ранней побудкой, поездкой в переполненном троллейбусе, проходной, серым цехом, неприветливыми лицами, грязной робой, низкочастотным шумом и ощущением безвыходности.

                *          *          *

Михаил тяжело шел домой. Короткий зимний день не позволял видеть дневного света уже долго – в темноте уходил на работу, в темноте приходил. Путь был мимо школы. Все окна в школе светились. Они сидели там, счастливчики, не знающие каверз жизни. Самая большая неприятность для них было родительское собрание и родительское наказание. На втором этаже маячила голова Валентины Герасимовны, завуча по внеклассной работе. Был в их истории незначительный случай, когда Валентина Герасимовна незаслуженно оскорбила Михаила, не получив от него ударного труда по сбору металлолома. Сейчас этот случай отчего-то гиперболизировался и предстал в образе великой обиды. Сегодня пришло время тупого, бессмысленного мщения только потому, что им там хорошо. Под ногой валялся кусок спрессованного снега. Михаил поднял его и с силой бросил в окно. Он с удивительным спокойствием наблюдал, как ледышка разбила двойное стекло, и только потом намеренно тихой походкой пошел прочь. Ему стало так хорошо и спокойно. Не было ни страха наказания, ни сожаления о своем поступке. Пусть какой-нибудь умник скажет, что это была «буря в стакане воды».
«Попробуй, – сказал бы им Михаил, – и ты почувствуешь неимоверную легкость, свободу, самоуважение». 
В этот момент Миша вывел для себя истину, что прощать обиды нельзя, потому что они будут идти вслед, душить и душить. И через много лет, вдруг всплыв при засыпании, они не дадут уже заснуть всю ночь.

                СНЕГУРОЧКА

Бывают зимой в  городе поздние вечера, почти ночи, когда не отключено еще городское освещение, но автомобильное движение прекращается. Идет небольшой снежок. Но его не было бы видно, если бы ни фонари и свет от них. Посмотришь вверх и увидишь блестки снежинок в электрическом свете. Свежий снежок покрывает тротуары, мощенные набитым каблуками снегом, дороги, испачканные машинами. Ощущение мировой чистоты. Тишина. Загудит вдалеке тепловоз – даст знать, что жизнь идет, и снова тишина. Одиноко горящие окна в ахитектурно-классическом красивом доме. Люди там не спят. Они вместе с нами, стоящими на улице. Они за нас. Мы любим друг друга. Сейчас, наконец, мир твой, а ты – его! Пусть! Кто против? Чем  объяснить восторженное ощущение приближающегося праздника Новый Год?! Город замер перед большим взрывом петард, бенгальских огней, салютов, смеха, ожидания счастья. Он как будто накапливает силы, чтобы отдать их все в этот праздник.
Грянет скоро. Люди достали надежды, отряхнули их от нафтализированной пыли и выставили на оплодотворение. Не всем повезет, даже, мало кому повезет, но попытаться стоит. Для этого надо не пропускать ни одного тоста, пить до дна, создавать видимость счастья. Обман откроется сразу, как только – лучше не скажешь – «осыпятся надежды» вместе с елочными иголками. Все, скажешь себе, чтобы я еще раз поверил!.. Ни в жизнь!.. Через десять месяцев в тайне ото всех вновь достанешь надежды.
Эх, люди, не знаете будто, что устные заявки не рассматриваются. Прошения в двух экземплярах, написанные от руки или набранные в Ворде, Times New Roman отдельным файлом подаются в канцелярию. Одно, зарегистрированное, остается у вас, чтобы, в случае чего, вы могли апеллировать, мол, все подавал, подавала, а вот заявка не исполнена. Знаете, как их за это по шапке-то, у-у-ух! Можно подать заказным письмом. Это даже лучше - не надо отстаивать очередь в приемную и ждать заявочного времени. Бюрократия тем и слаба, что сильна! Только, не забудьте на почте квиток.
Скоро грянет. Кто ж написал: есть упоение в буре, пусть сильнее грянет бой?  «Как пить дать», наши бунтари, нет им покоя, грешным.
И не надо пить водку, концентрируя радость. Не надо алкогольную эйфорию загонять в подсознание. Она потом сыграет с вами злую шутку.

Новый Год в школе отмечали, как всегда, самодеятельностью. Снегурочкой была Оля Стравинская, та самая девушка, шагнувшая навстречу Михаилу и опередившая училку.
Михаила, без приглашения вторгшегося в уже не принадлежащую ему школу, Снегурочка  просто очаровала. Год назад он на этой сцене изображал Деда Мороза. Тогда он понял сладость сцены. Михаил за свою роль стал популярен в отдельно взятой школе, его узнавали, девочки шептались ему в спину, даже учителя относились с почтением.
Человеку, подхватившему этот вирус, забвение поклонников смерти подобно.  А настоящая цеховая бытность безразлично относилась к его прошлому величию. Не в этом ли был еще внутренний конфликт у Михаила? Оказавшись вновь в школе, он ощутил новое чувство тоски по ушедшему. Ему стало настолько горько оттого, что больше никогда не вернуть всего, что сейчас казалось счастливым. Каждое предмет и место в школе: занавес на сцене, окошко в будку кинооператора, актовый зал, сиденья, тяжелые шторы на больших окнах, узкий тесный вход в зал, протертые ступеньки на сцену, маленькая гримерка, светильники на высоком потолке -  все было нынче  ему дороже общества Виктора, с которым они вместе проходили ностальгические места.
Витя, не понимая душевного состояния товарища, молча, следовал за ним, словно ожидая распоряжений.
«На этой сцене я стоял, на этих сиденьях располагалась вся хлопающая нашей труппе школа, здесь сидела другая Оля – училка, по этому проходу мы уходили, закончив выступление под восторженные и заинтересованные взгляды, - было сладкое воспоминание.
Сейчас новая нимфа стоит на его месте. Она красиво улыбается и внимательно смотрит в сторону Михаила в своем наряде Снегурочки. Ее отвлекают, потому что она красивая и популярная, но она вновь поворачивает голову в сторону Михаила. Он все понимает, но его голова вскружена эйфорией от воспоминаний и от её взглядов. Он как шахматист просчитывает, какой лучше сделать ход, но никак не может принять решение. Но это его совершенно не злит. В этом состоянии ничего не может его вывести из душевного равновесия. Вместе с Тамариным и  Перематовым он под удивленный взгляд Оли Стравинской пошел в туалет, где их ждала очередная порция напитка из горлышка.
За весь вечер ни она, ни он не подошли друг к другу. Михаил ощущал себя трактористом с грязными руками, плебеем, не умеющей выразить мысль, в общем, гадким утенком в стае прекрасных птиц.
Насколько надо было уничтожить свою личность самостоятельно и с помощью представлений, доминирующих в обществе, чтобы сделать себя изгоем, чтобы презирать самого себя?! Но с другой стороны, что, как неудовлетворение собой, заставляет человека совершенствоваться! Разве не развилась бы в Михаиле способность к самосовершенствованию, настойчивое желание учиться дальше, если бы ни зависть к удачливым людям. Нет, это не черная зависть, которая желает издохнуть соседской корове, а стремление не отстать и не скатиться в кювет жизни. Если это и называется завистью, то в этом случае она - двигатель и реализация личности.
В чем же тогда и где истина? Истины нет в абсолюте. Она в двух сторонах медали, в спектральном разложении, в сознании индивидуума, она в вечном поиске.

Великий сбор перед праздничной ночью, как обычно, проходил возле первого подъезда. Вино из горлышка усиленно проталкивалось в организм, занюхивалось спичечным коробком, грязной головой Вити Перематова.
-Где будем отмечать? – поинтересовался Михаил у товарищей.
-Да, пойдем со мной – там нас ждут, - с уверенностью, что за ним последуют, позвал Андрей.
- Это рядом?
- Соседний дом - там мой класс собирается.
- А это удобно?
- Не дрейфь – там ты нужен.
- Я? – удивился Михаил. - Кому?
- Меня просили не говорить.
- А не получится, что «все подружки по парам», а я буду немой укор их блуду?
- Не понравится – уйдем, - успокаивал очень уверенный Тома.
Интрига Андрея заинтересовала Михаила. Взяв с собой Витю, втроем они постучали в дверь.
- Снегурочка? - удивился Михаил, когда в прихожую вышла их встречать девушка, второй раз всплывающая в его жизни.
- Снегурочка! - с заигрывающей интонацией ответила девушка.
- Не ожидал. Так вы с Андреем одноклассники?
- Он у меня домашние работы списывает.
- Вообще, ты мне внучка, если помнишь.
- Помню. Ты был современным  Дедом Морозом, и вместо бороды из ваты у тебя были борода и парик из магнитофонной ленты, а еще - брюки колокола и рубашка из клочков разной ткани, наверное, из одеяла. И еще что-то помню.
- Да, виноват. А сейчас, знаю, еще и дурак.
«Странно, - думал Михаил, - еще год назад была нескладной девчонкой. Целоваться не умела, была неестественно-напыщена. Поэтому, проводив ее и пообещав позвонить, я скрылся. Но сейчас!.. 
- Ну да, я поверила, - насмешливо-заигрывающе  продолжала внучка.
Оля Стравинская была средним ребенком у снабженца Виктора Михневича, честно работающего на заводе, и заведующей центральным складом на том же предприятии Зои Степановны. Они имели неплохую квартиру, правда, не в престижном районе. Но это был вопрос времени, которое, если бы сжалось, то быстро дало бы квартиру в центре, весомого отца-олигарха и больше пятидесяти процентов акций родного завода.  Источники в виде злых языков не донесли причину отсутствия отца у девицы уже выпускного класса Стравинской Оли, но со слов ее самой, с ссылкой на мать, муж и отец у них умер, когда Оленька была маленькой, старшая сестра уже понемножку стала отдавать себя мальчикам, а младшая еще не осознавала, что она есть. Зое Степановне больше никто предложений не делал, будем говорить открыто, в силу большой обузы, сплошь состоящую из цветов жизни, да каких!..  При  вынужденной свободе старшая Света  забеременела школьницей, но матери не пришлось убеждать Свету не продолжать делать глупости. Все было сглажено. И продолжился мирный ход жизни семьи Стравинских, где было постоянное убеждение дочерей, какими должны быть их будущие мужья. Претендентам, убежденным, что брать чужого нельзя, места рядом с красавицами- дочерьми не могло быть. Виктор Михневич был человеком экономным. Плоды этой черты характера хранились в наличности на нескольких сбербанковских книжках, открытых на родственников, что очень помогло четырем дамам не носить старых обношенных вещей и питаться соответственно социалистическому достатку, и даже лучше. Очевидно, муж передал секрет Зое Степановне, как не просто поддерживать материальный баланс семьи, но и увеличивать его в прогрессии, не совместимой с моральными, правовыми  принципами социализма и официальными доходами. Девочки впитывали мамины секреты жизни – воскресная барахолка была их постоянным местом работы, где удачно воплощали они теоретические знания прибавочной стоимости.
Оля училась в последнем классе школы, где она сидела на одной парте с Тамариным Андреем. Они уважительно относились друг к другу, словно их объединяло какое-то родство. Нельзя сказать, что другие девочки разделяли мнение Оли относительно персоны Тамарина. Андрей не жил жизнью класса, сказала бы характеристика о нем, предоставленная по месту требования классным руководителем Ириной Владимировной. К тому же, многие одноклассники пострадали в букинистическом «реквизите». А уж ежедневный приход пьяным в школу не добавляли ему уважения.
Чудо ли было, что он еще доучился в школе до Нового Года, или другие события, ничего общего не имеющие с непредсказуемым, помогли ему в этом, знали два человека: мать Андрея Галина Андреевна и директор школы. Под унизительные обещания быть трезвым на школьном вечере Андрею разрешили присутствовать там.
Оля несколько сутулилась, обремененная родительским генотипом. Однако, мордочка у нее была миленькая: чистая кожа, большие глаза неопределенного цвета, пухлые девичьи губкы. Такие бывают, когда они еще не подвергались мужским терзаниям. В сочетании с искринкой в глазах они, чуть поведенные в улыбке, добавляли в ее образ бесинку, которая заставляла хотеть схватить Олю и без спросу «отыметь» ее самым несоциалистическим образом.
Общий стол закончился отсутствием большинства  членов вечеринки. Попарно они расползлись везде: в ванной, туалете, в тесной кладовке под грудой пальто, за шторой. Противиться природе школьники не могли. Они забыли запреты официальной нравственности, по параграфам которой это должно было происходить после восемнадцати лет. А ведь мамы и папы понимали, отпуская дочерей на ночь, что будут делать их девочки, и что будут делать с их девочками.
Михаил завладел вниманием оставшихся. Он видел, как один из одноклассников Оли отвалил от нее, не добившись взаимности. Андрей наклонил голову к уху Михаила.
- Стравинская хочет с тобой - она отшила  Болтену. Она от тебя не отходит и глаз не отрывает. Давай, Миха!..
«Кого он учит», - думал Михаил, а вслух, на ухо, перекрикивая музыку, прокричал:
- Я вижу.
Болтливый во дворе, Андрей совсем не был таким в своем классе, поэтому тамадировал Миша.
- «Как филин поймал летучую мышь. Когтями сжал ее кости…» - выразительно пугал он оставшихся девчонок толстовскими страшилками и уплетал одновременно торт.
- Не тяжело с полным ртом? - улыбаясь, капала ядом Оля.
- Ум, - говорит твой одноклассник Тамарин, - надо питать.
- Но не пальцем же снимать крем!
- Где мы сейчас среди ночи найдем ложку? А торта хочется!
- Бедненький, возьми мой кусок.
- Подтаскивай...
Андрей и Витя где-то растворились. Видимо, опять совокупились две энергии мордобития.
«Кажется, они собираются вновь на большую дорогу. Неспроста, ходят, шепчутся», - пронеслось в мыслях у Михаила.
Он чувствовал, что товарищи его что-то затевают, но ему совсем не хотелось особенно сейчас влезать в их авантюру. Более того, они мешали ему – сбивали с мысли, а его краснречило перед Олей. Оболтусы выпивали, уходили курить в подъезд и, вдруг, засобирались, оборвав лебединую песнь товарища.
- Ну, чё, пойдем, Миш, - заговорщически предложил Витя.
- А куда? Зачем?
- Да, пойдем, пойдем. Сейчас узнаешь. Надо! – с убеждениями вступил Андрей.
Магическое слово «надо»! Кажется, кто произносит это слово, сам верит себе безоговорочно. Достаточно сказать себе это волшебное слово, и все сомнения отпадут, не зависимо от того, что ты хочешь совершить. В словаре провокаторов это слово написано вначале и крупными буквами. Оно делает из людей стадо. Как бывает легко убедить подвыпившего человека, назвав тому пароль «так надо», и сделать из него орудие своих чудовищных замыслов.
Боже, спаси от провокаторов, не дай подчиниться чужому безумию, сохрани от стадности – выбей бараньи мозги!
Знал Михаил, знал Виктор, что нельзя слушать Тому. Но в очередной раз Тамарин навязал свою волю сначала Вите Перематову, а потом Михаилу Гуляеву.
Разговор происходил у них в коридоре.
- Сейчас людишки пошли на горку – они с собой взяли бухло. Знаете, как бывает в праздник. Мы сейчас отоварим пьяных типков, винцом у них разживемся, сюда принесем и продолжим праздновать, - наставлял Андрей. – Представляешь, - обратился он к Михаилу, - ты принесешь добычу на стол. Для бабы это, вообще, козырный поступок. Ольга тебя сразу зауважает. Витек, скажи ему.
- Хм, пошли.
И Михаил сломался. Он стал надевать пальто, когда на нем повисла Оля Стравинская.
- Никуда не пойдешь, - верещала она.
- Оля, мы скоро вернемся, - пытался убедить уже почти родного человека Миша.
- Нет, Гуляев, я тебя не отпущу! Нет! Нет! Нет! Уходи Тамарин один или вдвоем, но Мишу я вам не отдам.
Удивительно, Оля знала его фамилию. При этом, она не просто убедительно кричала, но и крепко вцепилась в одежду избранника. Оля сорвала шапку, стянула с Михаила пальто и прижала к себе. Сообщество, чуть было не ставшее преступным, распалось.
Михаил почувствовал новое, ранее не испытываемое чувство. В нем рождалась нежность к девочке, гордость, что он не безразличен человеку, который не безразличен ему. Как-то в одну встречу все стало ясно. Стало ни к чему подходить огородами к главным словам. И все, обуявшее сейчас его, избранник вложил в долгий поцелуй. Этот поцелуй в очередной раз уводил его от стада неприкаянных товарищей, разделял с обществом первого подъезда, так опостылевшим. Вновь начиналась новая жизнь, и в неё Михаил бросился, сломя голову, опять поверив в женскую искренность.

Миша провожал Олю домой. Они шли по безлюдному городу. Народ «отходил» от встречи Нового Года. Видеть днем такой город совсем не привычно. Шедший ночью небольшой снежок запорошил тротуары. Еще никто не оставил своих следов. И только они, новые влюбленные, первыми прокладывали путь по нехоженым дорогам.
Теперь у Михаила все вечера были заняты. Вдвоем они гуляли по городу, посещали  кинотеатры, но, всякий раз, приходили в квартиру Оли. Зоя Степановна, матушка Оленьки - если писать языком классика девятнадцатого века - не возражала и разрешила Михаилу допоздна оставаться с дочерью в квартире, что было юноше крайне удивительно. Михаил принял это, как шаг навстречу ему. Доверие его было подкуплено. Приручение было включено.
Одна и та же пластинка крутилась ежедневно в комнате Оли Стравинской до полуночи. Михаил выучил наизусть репертуар «Поющих гитар», выучил однообразную последовательность пребывания в доме Стравинских.
Приходя, Миша  садился на диван, смотрел какой-нибудь журнал, если была занята Оля, или разговаривал с ней. Оля делилась всеми сплетнями: школьными, домашними, дворовыми. От нее Михаил узнавал, что ее подруга, тоже Оля, «залетела», что Зое Степановне пришлось отдать директору техникума хрустальный сервис, чтобы старшая дочь Света получила диплом, что на вопрос когда-то беременной Светы, откуда выходят дети, был получен ответ: «Куда давала!» Новости Миши Олю не интересовали. Потом Зоя Степановна закрывалась на сон в своей комнате, и Оля садилась на колени Михаилу. Начиналось любовное баловство, доводящее Михаила до тряски, не доходящее до апогея в силу присутствия в соседней комнате мамы. С болью между ног Михаил возвращался домой. На следующий день все повторялось. С ежедневными встречами Михаил открывал для себя новую Олю. Он стал замечать детали, ранее не бросаемые в глаза. Но, при всем этом, Михаил боготворил ее. Как-то быстро Оля перестала быть той первоначальной, какой была Снегурочкой на школьном вечере, в праздничной квартире: мудрой, нежной заступницей. Она встречала его всегда дерзкая, с надменным смехом. Стало ее нормой ни один его поступок, просто, высказывание не пропускать без сарказма. Ей не просто доставляло удовольствие поднимать на смех любые слова Михаила, но она, кажется, стала презирать его. Михаил же находился под эйфорией первой встречи, и принимал издевки Оли за проявление ее чувств. Ей, похоже, стало тяжело произносить его имя – она перешла на фамилию.
- Заходи, Гуляев. Будешь котлету?
- Буду. Что делала в воскресенье?
- Как всегда, были со Светой на барахолке, будто ты не знаешь. Слушай, Гуляев, там на тебя такие зимние сапожки финские были.
- У меня свои законные сапоги.
- В которых ты ходишь, что ли? – брезгливо засмеялась она.- Ой, не смеши меня.
- Послушай, Оль, я прекрасно чувствую стиль. Да, носил я лучшие, но и эти совсем не плохие.
Девушка Оля презрительно изошла  неестественным смехом.
- Не позорься, Гуляев.
- Ладно, пусть будет по-твоему. Я хотел тебе рассказать, как мы с Сашкой были на ВДНХ.
- Очень интересно. Опять какие-то сопли?
- Послушай и упейся восторгом моим, ученица!
- Ой-ой-ой! Излагай.
- В день, когда ты продавала, я видел мир и воздухом дышал.
- Стихами заговорил?
- Так получилось. В общем, погода была солнечная и теплая. Мы прошлись по улице. Народ, видя нас, не бегущих от мороза, тоже вышел на прогулку. И так шли мы навстречу друг другу.
- Ну, как в задачнике?  По прямой, получается.
- Если бы по кругу – был бы хоровод. Одним словом, зашли на гору, там, где ВДНХ. Оттуда, с обрывистого берега, такая панорама реки, полей! Меня обуял космический восторг.
- Ой, Гуляев, - скривилась Оля,- теперь будешь до конца жизни вспоминать бережок и даль бессмысленную.
От слов «даль бессмысленная» Михаил откровенно расхохотался.
- Почему это она бессмысленная-то? Поверь – наоборот! Там величие, там Pink Floyd! А как надо-то?
- Деньги нужно делать.
- Наверное, я не ко двору вам.
- Не знаю, не знаю. Поживем – увидим.

                А КАК НАДО-ТО?

Рабочая смена заканчивалась. Михаил пошел мыть руки в эмульсии. Эта жидкость применялась в станках для уменьшения трения резца и заготовки. Но она же хорошо отмывала руки от грязного масла.
Рядом матерились два слесаря, ремонтируя станок. Они, кажется, применили уже все известные методики ремонта, даже испытанную веками, отлаженную и зарекомендовавшую себя методику крепкого слова. Но станок не оживал.
Михаил, зачерпывая эмульсию в руки, внимательно наблюдал за слесарями. Они его заинтересовали свей нервозностью. От них исходила агрессия – Михаил, как собака, учуял адреналин, его он стал беспокоить. В нем тут же пошла ответная реакция – мышцы напряглись, выражение лица перекрасилось в боевую окраску.
Смена заканчивалась. Перспектива ремонта после смены ломала планы слесарей. Николай  и Сергей Петровичи не успевали со всеми в пивнушку, а это грозило отказом от теплого разговора вне заводского гула. А туда обязательно надо прийти быстрее других, чтобы занять место в углу у окна. Там можно присесть на подоконник, чтобы не утомлять ноги, там не толкают тебя и стол, там не работает объявление «приносить и распивать спиртные напитки запрещено». Настоящий прокол со станком несколько принижал профессионализм слесарей шестого разряда и не сулил смакования, как им удалось вновь реанимировать давно готовый под списание станок. А тут еще возник сопливый укор их невежеству. На нем-то они и решили оторваться за неудачу. 
- Ты чего, - один из Петровичей на секунду замолк, подыскивая слова, но потом передумал и выстрелил без запинок долгое словосочетание, грамматически согласующееся в роде, числе и падеже, но не согласующееся с общепринятой лексикой и этикой, - плещешь здесь?
Кто-то мог уйти, проглотив оскорбление. Не мог это сделать Михаил. Он мгновенно вспыхнул:
- Да… - тут Михаил предложил послание, ему адресованное, обернуть пославшему на самого себя, на родственников, на весь аул, в котором тот живет, и добавил: - козел драный!
Слесарь, пожилой-пожилой, но птицей подлетел к объекту раздражения, крепко схватил за запястья, а  его коллега сильно ударил кулаком по лицу Михаила, потом еще раз. Миша не ожидал такой ярости, она была, по его мнению, неадекватна ситуации. Тем более, лично с бьющим человеком у него не было конфликта.
Слесарь, бивший Михаила, получил свои ответные по тем же сусалам, отнесшие драчуна к объекту его первоначального раздражения. Но сначала, чтобы высвободить руки, Михаил ударом ноги в пах остудил  не к годам распоясавшегося дяденьку. На какие-то минуты враги остановились, осмысливая ситуацию. Проведя рекогносцировку, слесарный дуэт кинулся было, чтобы разорвать наглеца, но вовремя схваченный железный прут и перекошенное лицо молодого остановило их.
Весь цех быстро полукругом столпился вокруг волчонка. Такой же молодой, ретивый, из слесарей, не обстрелянный, героем кинулся на Михаила. Тот же просвистевший над головой прут, поверг его на четвереньки. На них он и удирал из зоны власти прута.
Такого представления цех не видел со дня запуска завода. Были всякие: пьяные, смешные, но чтобы по старикам, да кулаками и ногами…. Это только конец века мог такое позволить. В отлаженный заводской организм попало инородное тело. Все клетки его должны были ринуться на уничтожение врага. Но, видимо, не был он так отлажен – общего презрения не получилось. Не все принимали методику ломки молодых рабочих не заводе противоправными действиями. Это удручило пожилых слесарей. Им было обидно, что дерзкий молодой парень, не прошедший той жизненной школы, которая была у них, поставил себя на один с ними уровень, заставил уподобить себе, а их связаться и проиграть сопляку. Да, еще коллектив не только не поддержал, но укоризненно посмотрел.
Последствия «битвы» проросли ранним утром в тучном усатом милиционере.
¬¬- Нам нужно вынести решение по заявлению двух лиц. Давайте проедем сейчас в отдел, заполним необходимые документы.
Михаил собрался, и вдвоем они отправились в отделение милиции. Лейтенант слушал Михаила молча. Безучастное его лицо говорило, что негодующий рассказ Михаила его не трогает, что он не верит представителю молодого поколения, которое всегда отличается асоциальным поведением. Шла типизация по всеобщему мнению, по существующему стандарту: взрослые порядочные и законопослушные – молодежь – хулиганы. У Михаила родилось впечатление, что представителю власти докучливо искать истину – все решает схема.
- Зачем тебе суд? - откровенно сказал усач. – Выпишем тебе штраф, и радуйся, что дело закончилось этим.
Случай стоил Михаилу долгих мучительных переживаний. Он пополнил казну государства на пятнадцать рублей и приобрел опыт несправедливости, так и не поняв, «где ж правота».

Часы за стеной бумом сказали двенадцать.
Дом Стравинских наполовину спал. Оля и Михаил сидели по разную сторону дивана.
- Гуляев, господи, что тебя вечно не живется спокойно.
- Спокойно - это значит позволить себя унижать, верно?
- Ну, что ты стал задираться? Ушел бы в сторону – да и не пришлось бы сейчас искать правду.
- Вот и отец мне так говорит. Но почему я должен давать хамам чувствовать себя хозяевами. Ну, с чего они взяли, что могут оскорблять, запугивать, бить безнаказанно меня? Почему я должен на этом проклятом заводе чувствовать себя мальчиком для насмешек, подзатыльников, поднеси-подай. Вот с Юрой они не посмели бы так поступить – у него лицо, не советующее с ним шутить. А я с некоторых пор вижу, что моя внешность мальчика-интеллигента просто провоцирует негодяев плюнуть мне в лицо. Ты же знаешь: я осуждаю Тому и Перемата в бессмысленном мордобитии, но здесь ударили меня. Поверь, я не был бы спокоен, я скрипел бы зубами, если бы не ответил им. Что там в моей крови намешано, мне неведомо, но я – за месть, и я не тот, кто будет подставлять врагу щеку!
- Миш, ты живешь в каком-то придуманном мире. Тебе хочется потом заглаживать подобные ситуации?
- А это еще противнее.
- Тогда почему так неразумно поступаешь?
- Я уже начинаю привыкать, что неразумность – мой путь.
- Не неси ахинею.
- И ты, зная, что я не ответил на оплеуху, могла бы уважать меня?
- Ой, перестань!
- Нет, правда, ты скажи!
- Ребенок.
- Почему? Почему? Почему?
- Иди домой – остынь!
Сейчас, как никогда, Михаил требовал знать причину. Почему раньше он верил в ответы не непрямую? Может, это шло из детства, когда родители не могли сказать однозначно и ускользали от неудобного детского вопроса двусмысленным ответом.
Но он вновь ничего не добился. 
Только умудренный человек мог знать, что девочка сама не знает ответа, что вера в важность бессмысленных ответов - удел юнцов, что разное видение жизни двух людей еще в женихо-невестском периоде не может, просто, родить семью. Михаил от таковых был еще далек.
    
             ПАРАЗИТИРУЮЩИЙ РЕЗЕРВ ПАРТИИ

- Сергей, - услышали двое приятелей, когда обсуждали тему изготовления бронзового кувшина на токарном станке и увидели протянутую руку.
- Что Сергей, где Сергей, - не понял Юра.
- И зачем Сергей, - подлил масло в непонимание Юры Михаил. Он-то понял, что к ним подошли знакомиться.
Они познакомились.
Сергей был невысок, очень худой, слащаво улыбчив, намеренно вежлив, но гидроцефал. С пышными светлыми волосами его голова была еще нелепей в соотношении с телом. Он носил светлый заношенный пиджак, плохо проглаженные коричневые брюки. На ногах у него были туфли на платформе с претензией на фирменные образцы, которые лучше бы не покупать, дабы не слыть безвкусным человеком. Рубашка была мышиного цвета. Между рубашкой и пиджаком проложился немодный галстук. При всей своей непривлекательности Сергей мог бы создать благообразное впечатление, если бы не его тошнотворное желание выпятиться. Этот деятель с назойливой периодичностью мельтешил по цеху.
Позже, после знакомства, он нередко подходил к Мише и Юре с нелепыми предложениями общественного и, о, наглость, бесплатного труда. У Михаила от первой встречи с ним соткался устойчивый образ Иудушки Головлева. Юра от предложений Иудушки тактично увиливал. Михаил же демонстративно отворачивался от него, считая его сплошным недоразумением в цехе. В вежливости комсорга виделись капкан и петля. Он всегда первым протягивал руку, приближал вплотную к собеседнику свое лицо, наклоняя при этом голову на бок, пристально смотрел в глаза, словно хотел учуять запах спиртного, увидеть в глазах крамолу.
- Вот, человек, - с издевкой после очередного разговора с секретарем цехового комсомола проговорил Юра, - выполняет очень важную работу на заводе.
- Скорее, думает так, - уточнил Михаил.

По цеху шла группа серьезных мужчин, под пиджаками у которых были…белые рубашки и галстуки. Возглавлял ее директор завода. Они остановились возле стены, которая была покрыта изморозью.
- Вот это место, Геннадий Александрович, - обратился к директору начальник цеха Владимир Сергеевич. – Трещина произошла по визуальным прогнозам вследствие оседания грунта.
- В институт, значит, мы сделали запрос. Предварительно можно говорить о двух возможных ситуациях: здесь или грунтовые воды, или недостаточно утрамбованный грунт. До постройки цеха здесь было озеро, поэтому и тот и другой варианты возможны. Я поручил техотделу подготовить документацию. В любом случае, пока будет идти согласование с Москвой, нам необходимо своими силами, если не капитальный сделать ремонт, то хотя бы остановить уход стены, - вел совещание на месте Геннадий Александрович.
- Сейчас, пока зима, - держал слово отец Миши, - и грунт стоит, необходимо сделать под стеной бетонную подушку. Это не даст стене проседать дальше. Когда бетон наберет необходимую прочность, домкратами поднять стену и зафиксировать. Предварительные расчеты уже есть.
Вокруг грузных солидных тел начальников вертелся нелепый от худобы секретарь ВЛКСМ цеха Сергей. На фоне специалистов он смотрелся комично. Однако, с важно  заброшенными и сцепленными руками за спиной, комсорг вступил в разговор и, как водится у них, плакатно заявил, что комсомол готов субботниками совершить еще один подвиг, который будет вписан в славную летопись необузданной глупости. На нем на секунду остановил свое внимание начальник цеха и тут же брезгливо отвернулся, не тратя драгоценное время на псевдопатриотический оргазм сопливого наследника его партии. Высокий совет даже не придал вниманию зуду Сергея. Двое оппортунистов, Михаил и Юра, душа смех, наблюдали за дурно пахнущим представлением.

После события со слесарями Сергей подошел к Михаилу возле столовой. В этот момент он не был похож на привычного заигрывающего массовика - он был воинствующий ортодокс. Сейчас комсорг даже стал ростом выше и телом поплотней.
- Ну, расскажи, как дошел до такой жизни, - тоном, уверенным, что он уполномочен самым главным в космосе разбирать персональные дела.
- Была бы возможность, доехал бы, - зло ответил Михаил и добавил себе под нос, - товарищ, окурок!
- Ты сегодня после работы зайди в комитет комсомола, - предложил не совсем главный комсомолец.
- Понятно – зайду.
Остаток рабочего дня Михаил прокручивал варианты своей защиты. Он был уверен, что его там поймут, когда он очень убедительно объяснит причину своего поведения.

Михаил открыл дверь с надписью комитет ВЛКСМ. Вошел в тесный темный коридор, из которого, судя по дверям, можно было пойти направо, налево и прямо. За открытой дверью прямо сидели две девчушки и мусолили мужскую тему. Они даже не взглянули на Михаила и продолжали беседу.
- Я ему, такая, прикинь, говорю: «От тебя  не дождешься даже футболки в подарок». А он мне, такой, представляешь, мол, пошла ты…. Когда со взносами он влип, так ко мне – помоги, Лен!
Собеседница Лены сидела, скорее, лежала на стуле, упершись плечом на спинку и забросив ногу на ногу. Под очень короткой юбкой при небольшом наклоне головы можно было разглядеть цвет плавок. На красивых ногах ее были прозрачные колготки. В правой руке она держала ручку и, делая тремоло пальцами, стучала ей по зубам в открытом рте. А в ритм стуку качала ногой.
Михаил толкнул другую дверь, табличка на которой информировала, что главный комсомола Кармай В. Н. там.

 - Ты кто?
Судя по месту, где сидел вопрошающий, он и был секретарь Кармай В. Н.
- Комсомолец Гуляев Михаил Ильич, - придурковато, как того требовал бестактный вопрос, отрапортовал Михаил.
Кармай поднял глаза на Михаила и замер на секунды. Словно что-то обдумывая, он произнес:
- Ждем-ждем. Ты побудь там в коридорчике – мы тебя пригласим.
Судя по количеству входящих в кабинет, Михаил понял: его приход был ожидаем. Был там и Сергей.
А в кабинете, тем временем, происходила авральная рекогносцировка.
- Это не сын Ильи Ивановича, - поинтересовался Кармай у Сергея.
- Я не знаю. Ну, так что теперь?
- А вот что, парень! Ты на этом заводе недавно – мы ценим твою работу, но ретивость надо, все равно, соизмерять. Я мог бы тебе рассказать, кто строил этот завод, в каких условиях, но, лучше, зайди в архив и попроси альбом о заводе. Все поймешь сам. А я добавлю к тому, что те, кого ты увидишь на фотографиях, жили на этом заводе, неделями  не видя семей. И ты хочешь, чтобы мы даже косвенно так отблагодарили одного из этих людей?
Члены чрезвычайной комиссии склонили головы, смотря кто в пол, кто на свои руки. Кто-то откручивал шариковую ручку, вынимал стержень, смотрел на свет, снова вставлял, закручивал, чтобы вновь повторить ненужную операцию. Девушка, которая звенела ручкой об зубы, ныне призванная вести протокол, нарисовала на бумаге образец брючного костюма, который она хотела обратить в осязаемый образец.
Секретарь намеренно сделал паузу после своего монолога, чтобы услышать нужный ему вопрос. Он и был озвучен не в меру деятельным всегда, а ныне растерянным Сергеем:
- Как будем поступать?
- Все идите по своим делам – я один с ним поговорю. Марина, пригласи его, - обратился Сергей к модельеру.
Михаил, удивленный, что все ушли, зашел в кабинет.
- Присаживайся, где удобно, - предложил секретарь.
Михаил избрал место подальше от стола, но хозяин кабинета перебрался из своего места ближе к возмутителю.
- Скажи, как там на самом деле было.
Михаил в который раз поведал историю в цехе.
- Скажи, тебе не было страшно – ведь двое крепких мужиков?
- Знаешь, не было. Я, наверное, прошел уже школу страха.

Им было по шестнадцать лет. Двое Сашек, сводные братья, и Михаил возвращались зимним вечером с катка. У самого дома к ним подвалили двое подвыпивших местных хулиганов. Им, как всегда, хотелось закурить и денег. С этим они и обратились почему-то к Мише.
- Я не подаю, - как можно четче произнес Михаил, чтобы избежать повторного вопроса «чё ты сказал»?
- Стоять! - рявкнул Афоня, косолапый здоровяк.
Второй, с псевдонимом Дохлый, его товарищ, больно ударил по лицу Михаилу, но тут же получил в свое неведомо как выстрелившей ногой Миши. Это па  Михаил тренировал до самоистязания. Таким же ударом в прыжке Михаил остудил и Афоню. Противников сбило с толку и с ног неадекватное их статусу дерзкое поведение жертвы. Двое Сашек сразу удалились от нехороших мальчиков. Михаил тоже не стал ждать извинений и, только заходя в подъезд, вновь услышал очень сердитое «стоять».
Отец увидел у сына разбитую губу.
- Тебя били?
- Деньги просили.
Илья Иванович как был в спортивных штанах, с голым бычьим торсом и с синим крейсером на нем, так и вынес все это на улицу. Дохлый, увидев такой набор, прыжками зайца ушел за гаражи. А вот Афоня не успел ответить на вопрос Ильи Ивановича «кому нужны деньги» и расписаться в получении возмездия. Его тело как-то взлетело и хрястнуло оземь. 
Картину наблюдал Тамарин. И уже на следующий день устное его живописание события прокатилось по микрорайону, дополняясь другими пересказчиками, где образы Дохлого и Афони были принижены напрочь. 
Дохлый не мог забыть позора и на второй день пришел в школу брать реванш. Афоня был под присмотром милиции, поэтому стал руководящим звеном в акции возмездия и установления иерархии в микрорайоне, в котором он был древним жителем, проживая в старых двухэтажных домах. Очередной раунд в школьном туалете принес Дохлому разочарование и синяк на лице. Михаил остался невредим. В следующий раз неугомонный Дохлый пришел не один. Битву перенесли на улицу.
- Ну что, непробиваемый, - обратился к нему Михаил, - сейчас, если я доберусь до тебя, не буду больше с тобой нежен.
Михаила раздирали на две стороны, валили на снег, он вскакивал, наносил удары руками, ногами. Казалось, этому не будет конца. Наконец, его завалили. Вдвоем они навалились на него, но града ударов не последовало. Вечно двигающееся тело Михаила отвлекало их руки от ударов. А Михаил, наконец, добрался до лица Дохлого, вцепился пальцами и стал его раздирать – все способы допустимы в драке, тем более, когда один против двоих. Дохлый взвыл. Дружок его вскочил на ноги и стал наносить удары Михаилу ногами. Дохлый уже не сопротивлялся. Несколькими сильнейшими ударами лбом по лицу он был выведен из состязания. Михаил, весь окровавленный,  вскочил на ноги и бросился на футболиста. Тот не разделял безрадостного положения своего товарища и кинулся наутек. И вот тогда Михаил с великим воодушевлением пнул в голову лежащего, который еще недавно заставлял бояться Михаила, переживать слова посланцев «там тебя ждут».
После этого Михаил стал «национальным» героем школы. Дохлый пришел еще раз с тем же приятелем, но уже с миром. Пришлось с ними распивать бормотуху возле школьного гаража.
- Ты крепкий парняга, - распухшим ртом шепелявил Дохлый.
- Бывают и крепче, - закончил миссию дружбы Михаил.

Расправы не произошло – спасли крылья птицы-отца.

                ВАДИМ И ЛЕНА

 Граблин Вадим, Меркус Лена и Лена Тормина были одноклассниками. В год, когда Михаил и Оля встречали Новый Год, переживали зиму, в параллельном классе Снегурочки бушевали другие страсти. 
Как персоны в школе известные, обе Лены и Вадим, не могли быть лишены судачеств других учеников. Тем более, возникла тема для плодородного творчества домыслов и их литературного оплота – сплетен.

Две серые мышки в школе, Таня и Люба, перед уроками стояли в тихой части школы. Здесь им не мешали шумные малыши обсуждать устные газетные полосы.
- Меркус долго выбирала, кого ей полюбить. А тут на осенней вечеринке Тормина стала клеиться к Граблину.
- Но она же с Перематовым.
- В том-то и дело. Слушай дальше. Мы там хорошо выпили. Стыд - как говорится - потеснился вином, и Ленка Тормина заперлась с Граблиным в туалете. Меркус заревновала и давай стучаться к ним, мол, как вам не стыдно, это повод комсомольского колокола. Представляешь, она выгнала Тормину под этим предлогом, и сама заперлась с Граблиным там. Они весь вечер там просидели. Тормина была вне себя – ушла домой с психу.
Историю эту Вадим сам рассказал Михаилу с самолюбованием, что уж там.
 
- Я, вообще-то, в туалет, - тактично намекнул Вадим однокласснице Лене Торминой, когда та следом за Вадимом зашла в туалетную комнату.
- Я знаю, - дерзким от вина голосом промямлила очарованная девушка. - Ну, снимай скорей штаны, - уже потребовала Лена.
И, не дожидаясь возможных возражений, Лена быстро нырнула рукой в брюки к Вадиму, расстегнула мешавшие пуговицы и достала орган, которым бредила в девичьих снах, который рисовала в своем сознании, но который, однако, превзошел все ее представления. Он не помещался на ее ладони. Более того, он вдруг стал увеличиваться и в секунды стал совсем непослушным, кривым и твердым – не захотел лежать на ладони и устремился в потолок. Лена открыла рот, словно хотела им измерить величину и объем таинственного предмета. А потом, словно нечистым подтолкнутая, пошла на безрассудство.
В дверь стала стучаться вдруг сильно захотевшая в туалет Меркус Лена.
- Скорее открывайте – мне срочно надо, - верещала она.
Вадим кое-как успел спрятать член в штаны и открыл дверь, выпуская себя из Торминой, а ее из туалета.
- Так ты  успел, что ли? – поинтересовался Михаил.
- Она сразу взяла его в рот.
- Нравы в вашей школе, - прогундел Михаил, - весьма порочны. Где ж нравственность - ведь она подруга твоего товарища. Бедный Перематик, даже не ведает, что затянут в порок.
- «Чем кумушек считать…» дорогой товарищ.
- Ты, конечно, про училку сейчас. Пойми, мне нужна была физика для поступления в институт, - конечно, начал дурачиться оппонент.
- Это где на филфаке физику учат?
- Я для общего развития, а уж там, как случилось, - засмеялся Михаил.
Засмеялся и Вадим.
- Слушай дальше. Меркус не дала мне выйти и, толкнув обратно, зашла следом и закрыла дверь.
«Что вы здесь делали?» – спрашивает меня.
С комсомольской интонацией и громко, чтобы за дверью было слышно, чтобы не подумали там, что она попусту зашла в один туалет с парнем, а собрания ради, на котором Лена намеревалась заклеймить позором аморальное поведение комсомольца Граблина. Заодно, Меркус проверила, что там, кроме комсомольского билета, может оттопыривать брюки члена ВЛКСМ. Она была поражена не менее своей подруги, когда достала оттуда не красную книжечку, а бессовестно красный член. Товарищ Меркус тоже не стала визуализировать  еще не опавший предмет - она с ним ознакомилась тактильно через ротовую слизистую оболочку. Ей настолько это понравилось, что она забыла все лозунги, выученные по газетам. В этом великом действии она вдруг поняла, что вся прошлая жизнь – это обман. Ей стало жалко терриористок-революционерок, которые шли на самоуничтожение своего тела, своей плоти ради эфемерности и призрачности всеобщего счастья.
«Какое счастье? - думала она за приятным занятием. – Вот где оно… вот где покой, вот где мир! Так бы век стояла на коленях».
Её совершенно не смущал дурно пахнущий унитаз, тишина за дверью и хозяин этого прекрасного члена, который стал вести себя странно. Его бедра стали двигаться, норовя протолкнуть «зверя» глубоко внутрь. Его руки схватили ее за голову и сильно прижали к телу, из которого рос этот корень. И вдруг открылся кран с горячей водой. Жидкость заливала горло, потом стреляла в лицо еще и еще. Испуганная Лена подняла глаза. Вверху было лицо Вадима с закрытыми глазами. Его член потерял упрямость и стал сговорчивым и ласковым. Лена поняла, что Вадиму хорошо. Для нее это был путь к мужчинам, власть над ними, которую она искала, осознав свою сексуальную суть.
Не так ли бывает у лучших подруг? Одна несколько лет дорисовывала образ понравившегося одноклассника. В пору, когда повзрослевшая физиология выбросила в кровь гормон, детское увлечение перешло в томление, в, так называемую, любовь. С кем, как ни с подругой, можно обсудить предмет страсти. Правда, подруга не разделяла никогда интереса к этому мальчику, но очень уж убедительны были восторги влюбленной. И подруга стала присматриваться к мальчику. И что-то булькнуло в ней. И возник интерес. И родилось соперничество. Оно сначала тихое, неприметное. Первая подруга уже не замечает, как загораются глаза у второй, когда начинается страстное описание любимого, но не достигнутого самца. Все в нем прекрасно: смех, нелепый пиджак без рукавов, ответы на уроках. Страсть так сильна, что она передается воздушно-капельным путем. И вторая становится хищницей. И уже готовит прыжок из засады.
Умерла дружба – родилась любовь.    

Знал эту историю Михаил – не знал Витя Перематов, поэтому  продолжал гордо нести голову по жизни. Этот случай надолго разлучил Лену Тормину с Вадимом и вернул ее на путь медленно надвигающейся семьи с Витей Перематовым
Вадим и Лена Меркус до вечеринки, вроде, не знали друг друга – так, учились в одном классе. Звенья-то у них были разные. Последнее, скорее всего, не давало сблизится. Мы, ведь, знаем, какое соперничество шло за право быть правофланговым. Осенние листья и вино на том внеклассном собрании порушили принцыпы, наконец, их соединили. Никто из них потом не мог признаться, кому принадлежал первый шаг, и очередное выяснение этого с фактами от каждой стороны не убеждали оппонентов.
Любовь двух одноклассников, конечно, не взорвала учительский коллектив - ничто и никогда не могло колыхнуть этот закаменевший от веков и троглодитских устоев институт. Он уже такого навидался от всегда меняющегося контингента, в гротесковых формах копирующего болезни общества, что любое событие рассматривались педсоставом, как забава. Взбешенные гормонами двое влюбленных, шокировали, зато, других - учеников. Те либо с ликованием, либо с завистью наблюдали за шекспириадой.
Вадим и Лена же не видели ничего вокруг. Они могли целоваться на школьном крыльце, под окнами учительской. Их не брало ласковое увещевание классного руководителя  Ольги Владимировны, учителя химии, влюбляться подальше от школы. Она в бессилии разводила руками в кабинете директора. Но внутри Ольга Владимировна сопоставляла поведение своих учеников с любовным романом, который был у нее в институте. Он закончился семьей и счастьем в первые три года. А потом глаза открылись, и она сказала, обращаясь внутрь себя:
«Уважаемая, «я», ты была не права, когда отвергала параллельные предложения любви!»
Любовь двух  детей  была для нее ответом на свой вопрос, есть ли любовь вечная. Поэтому, училка только делала вид возмущенного педагога, а, на самом деле, она читателем наблюдала очередную любовную историю. И зачем ей было пытаться поговорить с Леной, довести ей свою мудрость. Педагог, просто, развлекалась зрелищем. По большому счету, Ольге Владимировне было наплевать. 
Возможно, поэтому Томарин не любил химичку. Человек может быть каким угодно негодяем, но не терпит подобие свое.
Роман длился учебный год ярко, вяло летом, окончательно прекратил свое существование в конце лета. Просто, Лене всегда нравилось принимать симпатии и отвечать на них, если возникали ответные чувства. А как иначе? Почему она должна отказываться от сладкого – ведь это тешит и возвышает. Что она могла знать, если еще не испытала ревности. Она порхала – собирала нектар от жизни и не ведала, что все, даже в социализме, платное. Первый мужчина научил ее страсти. Она заболела ей.
«А почему бы и нет, – рассуждала она, - к Граблину я всегда могу вернуться: он любит самозабвенно. Сам, причем, стал добровольным подкаблучником. Он оказался раб, хотя поведением в школе был всегда независим. И он стал неинтересен».
Лена утешила свое  взбесившееся либидо в школе. Выйдя в жизнь – поступив в институт, она поняла, насколько тесна была прошлая обитель, насколько скуден был ее выбор.

Михаил случайно встретил Вадима в центре города.
Встреча двух товарищей в непривычной сфере, даже если они расстались вчера, будет событием таким, словно их сплотила давняя дружба, общее дело. Это обстоятельство не может окончиться обычным приветствием.
- Мож, пивка? – предложил Михаил.
- Да я не знаю, - замялся Вадим.
- А что так? – недоумевал застрельщик, зная любовь товарища к алкоголю.
- Вот… мне поставили условие – до первой пьянки.
- Ленка что ли? - Михаил расхохотался. – Быстро она тебя загнула, в смысле, загнала под каблук. Ну, смотри, я не хочу выступать катализатором вашей размолвки. Но я бы не хотел быть в твоей шкуре, да и не смог бы. А ты не замечаешь перемен в своей Меркус?
- По-моему, она избегает меня.
- А, по-моему, это неспроста. «Зри – говорит Козьма – в корень».
Товарищи познавали противоречия между личной свободой и сексуальной уздой. Лишиться в период гипперсексуальности партнера – это для их брата смерти подобно.
Вадиму для прояснения поведения подруги требовалась другая голова, желательно помудрее и трезвее. Таковым оказался вечный оппонент Миша, с которым Вадим категорически не соглашался, но именно к которому потянуло сейчас. Всегда недружелюбный и даже диковатый, с задатками нарциссизма, Вадим неожиданно сам пришел к Михаилу в гости. Михаил, как первый, прошедший школу отвержения, представлялся ему человеком мудрым. А гуру после первых душевных излияний вечного спорщика резюмировал в мыслях:
«Ну, вот тебя и клюнул петух!»
Морока утирать влюбленному слезы и сопли! Ты ему говоришь одно, он с тобой не спорит, но талдычит свое. Однако, попробуй предложить ему самостоятельно разбираться в любовных перипетиях, и он тут же будет умолять тебя наставлять его словом. Этим влюбленным, просто, нужен словесный гул, он для их блуждающих мыслей – фон, который успокаивает их. Михаил и оказался тем говорливым человеком.
Неожиданная встреча приятелей очень обрадовала Вадима. После недолгих колебаний желание душевной беседы возобладало.
- Пойдем к «буренке».
Бочка-буренка надоила им несколько раз по три литра.
 - На что мы только не идем ради баб, – обобщил Михаил, жахнув из трехлитровки треть пива. - Эко тебя развернуло, раньше дерзкого и задиристого.
Вадим был, действительно, жалок в своих метаниях.
- Она перестала приходить ко мне, - осмелев от пивного расслабления, жаловался Вадим, - мне приходится искать ее. Упрашиваю на общение. У нее изменился взгляд – она уже не смотрит открытыми глазами, а, наоборот, отводит их. Ее одолевают головные боли, - уже с иронией говорил Вадим.
Как сразу упрощается мир после первых долгих жадных глубоких глотков пива. Он уже не так злобен, не так заморочен, совсем не страшен. Ты победил его пивом. Но ты знаешь, что не мир напоил алкоголем, а себя. Следовательно, мир остался тем же. Выходит, твое сознание  изменилось к окружающей обстановке. Значит, этот мир, которого мы боимся, который приносит нам страдания, болезнь от них, счастье - продукт преломления нашего сознания. Тогда какой же он, тот мир, за пределами нашей головы? Почему он виноват и враждебен, когда нам плохо, почему он так восхитителен и любящ, если нам хорошо?!
Желание выяснить, каков стал мир после пива,  вывело друзей в окружающую действительность, в которую вышла и Меркус Лена.
- Граблин, ты опять… Я тебя предупреждала. Все, на этом конец! Хватит!
Говорила Лена громко, словно себя хотела убедить, что она не виновата в их разрыве, что она положила много усилий для сохранения отношений. Новое обстоятельство снимало с нее ответственность за поездки с ночевкой в компании мотоциклистов, где появился у нее новый друг. Теперь она освободилась от моральной ноши, и не нужно больше прятаться, встречаясь с явистом Сергеем Строгановым, тем более, жил он рядом и был знаком с Вадимом.
Вадим в позе нашкодившего ученика, молча, выслушивал обличительную речь любимой, пытаясь загладить вину обниманием и поцелуями. Но этим только больше раздражал Лену и вынуждал ее на еще больший ор.
Михаил, просто, покинул театрально-трагическую арену, но в общественном транспорте оказался вновь зрителем. Это было верхом неприличия, балаганом, когда Лена, подобно халде, разыгрывала сцену. Пассажиров она использовала в качестве зрителей и была уверена, что они поддержат ее сценарий, режиссуру, постановку. Она не понимала, что не всем приятен ее спектакль, и что у них он может вызвать раздражение.
Вадим канючил до самого дома, показывая свой позор в троллейбусе. Потом он плелся сзади и, когда они подошли к развилке их путей, стал умолять Лену зайти к нему домой. Он упросил ее. Дома он уговорил подругу заняться любовью, и после постели повесил на нее опять вину.
Лена ненавидела себя за малодушие, когда на ней лежал, двигался, удовлетворял себя ныне ненавистный уже человек. Придя домой, она металась в истерике.
«Как я могла стать у него игровой струной? Как противно. Сережа, я дура, дура, дура! Господи, как я могла любить эту тряпку. А сама-то... Господи…Сережа, Сереженька…» - плачем Ольги на Путивле стенала Лена.
Она включила воду в ванную, ушла в свою комнату, села в тесном углу за дверью на корточки, обхватила голову. Ее тело содрогалось от рыдания. Она хотела превратиться в молекулу, лучше, в атом, чтобы никто не видел ее и не указал пальцем на нее, чтобы позор стал таким же маленьким и незаметным. Ей не хотелось выходить оттуда, но скорейшее желание смыть и вымыть из себя прикосновения, слюну и семя Граблина заставили идти ее в воду.

Когда репродуктивная железа перестала бить по мозгам, Вадим смог трезво осознать свое положение. Последние слова Лены давали ясное понимание его последующей жизни. А оно было туманным и беспокойным.
- Граблин, ты умоляешь меня «дать тебе» – ну, что это будет? Ты неприятен мне пьяный.
- Я очень хочу тебя. Ради нашего хорошего прошлого давай займемся этим.
Не было у них феерического разнообразия в сексе, как раньше, когда, все, познавая впервые, они, преодолевая стыдливость, экспериментировали. Сейчас Лена быстро разделась и нырнула под одеяло. Она закрыла глаза и прикусила губу. Ей было противно и больно. Она не откидывала голову, как раньше, не подавала себя навстречу взрывному чувству, не стонала и не взорвалась последним криком. И только когда Вадим дернулся и затих на ее теле, она медленно выползла из-под него и тут же стала одеваться. Партнер не шелохнулся, и не вышел проводить в коридор свою любимую девушку – в нем родился протест.
Вадим, насытившись опустошением, решил, что все объяснится водкой, которую он стал вливать в себя без необходимых ритуалов, много и почти не закусывая. Она отвела на время панику от осознания, что теперь не будет больше Лены. Первая мысль, что пусть будет, как будет, вскоре начала рушиться. Жизнь, в течение года и каждая минута заполненная Леной, уходила, ничего не оставляя взамен. Вадим попадал в прострацию – условные рефлексы не видели логического продолжения. Куда идти, проснувшись утром, кого ожидать, прибираясь в комнате? Рассудок попал в эфир – мысли не могли сконцентрироваться, они только рождались одна за другой, но, неудовлетворенные решением, засоряли целый сектор в голове, не пуская туда знания для вступительных экзаменов в медицинский институт.
 
Вадим Граблин вновь пришел к Мише Гуляеву, когда окончательный разрыв состоялся и до него дошли слухи о двойной жизни Лены Меркус. Михаил впервые увидел человека, поверженного любовью. Это было подобие человека, еще недавно надменно надсмехавшегося над чувствами, по его понятиям, слюнявыми.
«Наказание неотвратимо», - высокопарным клише подумал Михаил.
Как-то раньше между ними зашел спор, чуть не закончившийся дракой:
- Если ты отвергаешь это чувство, это не значит, что его нет. Ты книги читаешь – что-нибудь из них выносишь? – наседал Михаил.
Вадиму уже не важен был предмет спора – ему важен был реванш над собеседником. Юношеское себялюбие мешало слушать других людей.
- Да ты, просто, начитался этих книжек, и жизнь свою пытаешься строить по написанному.
Спор был неинтересным, доводы у каждого варьировались на уровне «сам дурак».   
- Вот, увидишь потом», - устав спорить, заключил Михаил.
Нынче перемены были разительны. Ничего не осталось от самодовольствия, самоуверенности, самовлюбленности - сейчас Вадим был потерянный, злой, дерганный. Рассказывая о своей беде, он сжимал зубы так, что скулы шевелились, а зубы скрипели.
- Ну вот, ты был прав!
- В чем же, - недоумевал Михаил.
- Она со Строгим на отдыхаловке в палатке спала.
- Ну, вот ты и познал один из величайших конфликтов жизни. После этого, учитывая твой психо-эмоциональный склад, ты должен стать философом.
- Иди в пим – мне не до шуток.
- Если я не буду шутить, то ты сбрендишь. А, судя по твоему виду, путь туда тебе недолог.
- Пойдем, набьем морду Строгонову.
- Что это даст? Сереге Меркус не нужна – у него баб хватает. Она сама подлезла под него. Если ты, наконец, узнал об этом, то должен знать, как все получилось.
-  Ты знал и молчал об этом?
- Да, ты окстись – ты никого не хотел слушать. Я тебе много раз предлагал приглядеться к подруге – слухи ходили. Не хватало мне их еще разносить. А утверждать, чего сам не видел, не могу.
- Ты не хочешь мне сейчас помочь?
- Да, как я могу лезть в ваши отношения – у меня со Строгоновым товарищеские отношения и с тобой. Почему я должен принять твою сторону? Что ты хватаешься за нее? Она – пакостница и давно тебе ставит рога. Кроме того, она, как колхозница, без понятий элементарного этикета - так отвратительно вести себя в троллейбусе! Мне было стыдно, хотя я стоял в стороне.
Все убеждения для Граблина были - понял Михаил - бессмысленны. Вадиму очень хотелось взять реванш любым способом, а Михаил для него был средством для проведения мести. Уговаривать для Граблина было ниже его достоинства – он решил зайти издалека
- Ты же знаешь, каково это – ревность.
- Знаю. Но у каждого свой выбор. Как смею я кого-то заставлять себя любить! Как ты не понимаешь – мы не можем претендовать на то, что не наше, тем более, нам никто не давал обязательств. Да это было бы ниже моего достоинства, как в твоем случае, из-за гадины бить кому-то морду. Сам подумай! 
- Тебе не давали, потому что ты никому не был нужен, а мне давали.
- Это ты пытаешься меня принизить? – Михаил сделал риторическое ударение на слово «ты». – По-моему, растоптан не я. Поверь ты мне, несчастный, поверь, как человеку знакомому с такой реальностью - все попытки восстановить свое достоинство будут показными, смехотворными и будут позорить тебя. Здесь ничего не остается, как признать себя поверженным, уползти в угол и там тихонько скулить, зализывая раны.
Конечно, выложить доказательства своего высокого назначения после унижения сердце порывается сразу. Но кипящий рассудок не способен это сделать вразумительно. Да, и попытки этого будут истолковываться, как твое самоунижение. Придется пройти эту боль, долгую и мучительную. И только, возможно, целой жизнью докажешь, как сильно ошиблась та, которая променяла тебя. Но тебе уже будет все равно. И те песочные замки доказательств, которые ты строил в своей голове, станут тебе смешны, как и вся ситуация, казавшаяся катастрофой. А после боли приходит не менее прекрасное чувство, чем любовь. Оно не имеет названия, его особенно не воспевают в литературе. Это состояние покоя и безразличия, острое осознание красоты мира, принятие его вместе с букашками, которых ты не видел и не подозревал об их существовании раньше, на которых ты наступал, летя на свидание. Воистину, это наркотическое чувство. И только одно желание вновь познать его заставляет тебя вновь влюбляться. Тут автор шутит. 
Михаил и Вадим вышли на улицу. Вадима тянуло к дому Строганова. Михаил это видел, и ему пришлось идти следом.
Они столкнулись лоб в лоб. Михаил стал невольным свидетелем сцены. Граблин наотмашь ударил по лицу еще недавнюю любовь свою Лену Меркус. За нее вступился Сергей, и несколькими ударами попытался остудить Вадима, но встретил еще больший град ударов, под которыми он непременно бы поник, если бы не Лена. Она мужественно набросилась на еще недавнего любовника. Михаилу ничего не оставалось, как исключить групповое избиение Граблина посредством отвлечения Строганова настойчивым уводом в сторону.
- Серега, пускай они сами разберутся, иначе это долго не кончится. А вы, - обратился Михаил к соперникам, - не поубивайте себя!
Но Вадим вновь ударил любовницу по лицу.
- Миша, ты видишь – он меня бьет. За что, Вадим? – закричала Лена.
Граблин, с остекленевшим взглядом, попытался повторить доказательства своей ненависти, но пластиковым дипломатом, находившемся в руке Лены, получил сверху прямо по зубам. Зубы не выдержали – Вадим стал смешной без передних зубов. Это остановило драку – враги разошлись.

                МИХАИЛ И ОЛЯ

Еще до трагедии между Леной и Вадимом Михаил находился на шатком мосту событий.
Весна  семьдесят седьмого года была сумасшедшая. «Поцарствовала, - сказала она зиме, - хватит! Теперь я побуйствую». Насколько злы были зимние месяцы, настолько реактивно было солнце в марте. Люди безотчетно вкупились в буйство весны. Они вдруг поняли, что хорошие, и им захотелось быть еще лучше. Ответственные работники коммунального хозяйства ретиво стали чистить город, карманы полоротых граждан педантично чистили жулики, милиция от них чистила город, а сельское хозяйство обещало большой урожай.
Даже Стравинская Оля, почувствовав весну, смягчилась, залиричилась.
- Ой, Миш, такие маленькие автобусики по городу ездят. Так здорово в городе.
- Да, это Рафики.
Михаил не разделял восторгов Оли: цех не пропускал солнца внутрь, и не слышно было там журчания ручейков, шума машин, ездящих по лужам. Когда заканчивалась смена, ручьи превращались в гололед, а на улице было сыро и промозгло.
- Пойдем, погуляем, - предложила Оля Мише.
- Ой, Оль, я промочил ноги, идя к тебе. Кроме этого, там так противно – хочется залезть в огромный тулуп и поднять воротник.
- Ты стал как старик – ничего тебе не хочется.
- Нет, хочется.
- Ты опять об этом. Ну, как тебе «давать» – ты, ведь, еще ребенок.
- Эх, Оля, Оля, узки твои суждения. Я сейчас выполняю великую миссию – строю коммунизм. А разное баловство для нас, миссионеров, на втором плане. Если б ты только знала – я настолько приблизил торжество наших идей, что, чуть-чуть, и наступит всеобщее благоденствие, а ты перестанешь зарабатывать деньги на фарцовке, ибо отпадут к тому предпосылки. Все будет по потребностям. От тебя потребуются только способности. Есть у тебя хоть какие-нибудь?.. Я – за всеобщее счастье, а ты не хочешь осчастливить за тебя радеющего.
Михаилы было противно выпрашивать близости у задержавшейся в девственности Оли Стравинской. Но к этому принуждала его природа. А вечные подтрунивания Оли и обижали, и вызывали непонимание. Михаилу иногда хотелось бросить ей в лицо свои донжуанские «повести». Только боязнь обидеть ее ревностью настоящей или будущей останавливало его. Приходилось, просто, садиться на образ Петрушки-идиота. Не мог Михаил еще знать, что женщина, кроме своего стервозного начала, может быть другом, что она может понять, посочувствовать, успокоить, помочь разобраться и выпутаться из сетей жизненных коллизий.
Но, нет! Человек еще не получил за свое прошлое самодовольство. Рано еще снимать даже минимального напряжения. Еще и еще нужно протащить его по наждачной стороне жизни. Самое время на стыке двух бытностей, детства и взрослого состояния, провести жесткую инсталляцию закалки, дать потенциал стать или циником, или философом.

Михаил увидел весну, когда наступили выходные.
Все начиналось, как всегда, с нулевой точки города - первого подъезда. Председательствовал Тома. Фабулой очередного повествования была недавняя авантюрна поездка в тайгу, где, по намерениям Андрея, они - это он сам и поддавшиеся его соблазну члены общества - собирались пусть корни. Убеждать народ  Андрей начал по первым лучам весеннего солнца, видимо, тоже взбешенный ими. Он подкупал открытые рты свободой от опеки, чистым воздухом, коммуной, возможностью доказать родителям, что они самостоятельны и способны жить без них.
Обманутый весной и Томой, народ стал готовиться к выезду, загружая рюкзаки нужными, по мнению предводителя, вещами, а именно: пилой двуручной, топором, гвоздями, плоскогубцами, слесарными тисами. Для развлечения взяли гитару, водку. По плану предполагалась поездка на электричке, углубление в таежный массив, валка деревьев, монтаж сруба. Едой должны обеспечить обрез двустволки, поджиги и энтузиазм, которые в совокупности непременно должны вывести их на стаю оленей, глупого медведя и прочей живности, стоящей у опушки леса, чтобы собой обеспечить пропитание банды Тамарина Андрея.
Яркий день бодрил. С водкой, гитарным звоном поездка в электричке не предвещала жестокой ночи. В обитаемой части тайги, где грибники и лыжники встречались чаще деревьев, им хватило сил нарубить лапника, зажечь костер, позабавиться водочкой, когда накрыла их темнота. Запасов лапника хватило ненадолго. Темнота вместе с разумом рождали чудовищ. Все ближе их безмозглые головы двигали тела к догорающему костру. Все страшней и холоднее им было. Уже не игралось, не пелось, почти не разговаривалось.
- Надо бы дров подбросить, - пытаясь спасти всех от гибели, предложил Тамарин.
- Надо бы... - поддержал мысль Перематов Юра.
- Надо бы... - вторил им Черняк Витя.
И еще дважды нашла подтверждение мысль в угасающих от страха и холода душах.
Сейчас, у подъезда, все они утверждали, что волки кружили вокруг, светили глазами и выли, предвкушая задымленной горожанины.
- Мы представляли, как вы спите в теплых постельках, обращались герои к разумной части общества
- Что ж вы, телепни, не взяли с собой слесарные тисы? - ухахатывался Граблин.
- А Черня там и заорал на Тому: «Зачем я тащил тяжелые тисы, на какой … ты мне их сунул», - хмыкнул Коренев, сам тащивший на себе гвозди.
- Тома, ты дурак! Чтоб я еще раз тебя послушал! – верещал Витя, ущемленный обманом.
- Дык, Витья, зачем же ты матушку не послушался, увещевающую тебя не знаться с плохими мальчишками, - сел на своего конька Тома.
- Да, пошел ты…
- Гы-гы, - было в ответ.
Хорошее настроение от рассказов и не в меру разбушевавшейся  весны, по предложению Тамарина и при общей поддержке, решено было усилить походом по городу,  с заходом в забегаловки.
И те, кто еще вчера проклинал Андрея за поездку в тайгу, безропотно составили ему компанию в новой авантюре. После долгих мытарств по городу, они оказались в зоне заводов, где в выходной было немноголюдно. На их пути оказался киоск «Союзпечать», манящий в себя широкими рамами и тонким стеклом.
- Давайте возьмем киоск, - предложил осуществить свою мысль понятно кто.
- Я не буду, - категорически отверг предложение Грешков Саша.
Это был единственный человек в обществе, обладающий иммунитетом против вечного возмутителя спокойствия Тамарина Андрея.
- Одумайтесь, не надо, - внес свою лепту Михаил и пошел в сторону, вслед Грешкову.
Однако, обернувшись, он увидел беспомощность своих товарищей оторвать штапики. В кармане у Михаила была небольшая железная пластина в размер с половины спичечного коробка, найденная им в цехе и прибранная, поскольку имела необычайную прочность. Михаил  ее заточил, чтобы заострять спички для чистки зубов. Не знал он, что в данной ситуации  она уже квалифицировалась, как орудие взлома. Михаил отогнул штапики, Валера с Андреем вынули стекло. Потом Валера шмыганул внутрь, стал доставать какие-то флакончики с духами, ручки, а, стоящие возле окна, рассовывали добычу по карманам.
Их спугнул проходящий мимо Шведов Николай Пантелеймонович,  шедший на совет ветеранов завода, назначенный на субботний день в красном уголке. Увидев подростков, совершающих противоправные действие, благодарный сын Отечества, которое дало ему малосемейку в тридцать лет, машину в – сорок, криком и размахиванием рук пресек расхищение социалистической собственности.
Ну а эти «отщепенцы» выбрали улицу для побега, находящуюся между двух заводов с их высокой оградой и колючей проволокой. Дорога была в тупик.
По пути их бегства в противоположную сторону проходили открытые товарные выгоны. Товарняк шел достаточно медленно, чтобы можно было запрыгнуть в него.
- Скорей все в вагон, - заорал Михаил, - уйдем.
Но как страх парализует, что человек не способен думать! В нем только инстинкт – бежать и не видеть, а еще надеяться на то «авось», которое избавит его от неприятностей.
Не услышали его подельники.
Стадность и страх – два понятия, так неразрывных - должны быть внесены в смертные грехи. Они ведут на бойню, они – природа предательства. Стадо не дает самостоятельно думать. Кто осмелится восстать, тот блокируется, как источник заболевания всего организма. Общественный организм подобен биологическому – очень схожи их пути рождения и смерти. Отщепенец общества рушит общество, равно как болезнь убивает организм. Это не порок, а великая сила эволюции. Парадоксально? Впрочем, эта теория. А она, как любая теория, только до поры. Но оппортунизм будет всегда, и общество будет его преследовать и гнать, и умирать. Правда, восставший против стада, умирает со стадом.
Мыслил Михаил свободно от стада – поступил же, как все. Но это был великий урок, который стал отделять его от вбитой аксиомы коллегиальности решений, ставил его в оппозицию общему мнению, рождал индивидуализм, приводил к выводу: народ – дурак!
Умные говорят, что дураки учатся на собственных ошибках. Они, умные – на чужих. Наверное, истина посередине: осознание совокупности чужих и своих ошибок – есть величайшая методика мудрости.
Там, в туннельной улице, их и взял патруль. Пацаны, было, попытались «хранить молчание», но после того, как на них рявкнул ментовский начальник, быстренько все рассказали, чтобы лишний раз не сердить уж больно свирепых ментов, и разошлись на ночной сон по камерам. Михаилу с Валерой предоставили отдельную камеру. Тот сразу уснул на деревянном подиуме, и спящее его лицо совсем не выражало раскаяние. Михаил не мог лежать и спать на полу. Вновь, как стекло, разбивалась выстроенная в мозгу гармония мира. В нем была какая-то неуемность. Он ложился, вставал, ходил по тесному «номеру». Было противно от холода, от вины, от стыда, от страха за будущее. Ему вспомнились рассказы таежников. Он представил, как они мерзли на снегу, как им хотелось в теплую домашнюю постель. Вспомнил, как Черняк проклинал Тому.
«Мы снова его послушались. Вот бараны», - эту фразу он произнес уже вслух.
Потом он долго муссировал феномен Андрея  Тамарина. От него Михаил перешел к Оле. Новая волна тоски скрутила его. Вдруг захотелось стоять перед ней на коленях; обняв их, просить прощения и быть уверенным, что никогда больше не будет ей прекословить, спорить, обижаться. Прежние претензии показались такими никчемными, пустыми.
«Все от нашей гордыни!» - входило христианство в Михаила.
Пусть она смеется над ним, но только остается с ним, пусть ругается.
«Ругается?.. – вдруг ухватился Михаил за мысль. – Она никогда, кстати, не ругается, а только издевается».
Интуитивно Михаил чувствовал, что природа издевательств подруги не от презрения к нему. Но он еще не обладал тем количеством знаний, которые бы раскрыли поведение Оли. Здесь была вечная тайна женщин – хотеть плотской любви, самой бесстыжей, самой порочной, и скрывать это, перенося воплощение своих желаний на мужчину. А Михаил, замороченный своими проблемами: работой,  вечным присутствием ее мамы, оказался не способным претворить ее сексуальных полетов, найти простой выход для взаимных чувств. Он словно забыл, что любовью можно заниматься.
«Как же меня зациклило на моих бедах, что я забыл, для чего нужны женщины, - думал он. – Да, провались она эта работа»!
Здесь, «в застенках», вспомнилось их знакомство, вспомнилось, как она вцепилась в него, не отпустив с Тамариным и Перематовым. Воспоминания, выстроенные в такой последовательности, убедили его в мысли, что Оля любит его. А это привело к новой волне горечи.
Не знал Михаил, что проведение, усиливая его любовь, вместе с Олей Стравинской обманывают его. В ту солнечную субботу  Оля с подругой вышла прогуляться. Они медленно прохаживались по парку, пока, наконец, не привлекли внимание двух мужских особей, предложивших им знакомство и свое общество от скуки. Предложение было не просто принято. Оно действовало до позднего вечера, закончилось долгим подъездным прощанием, и было перенесено на следующий день.
Компанию выпустили на следующий день с «пожеланиями» не выезжать из города.
Ярко светило солнце, бешеный поток – продукт недавнего снега – горной рекой несся по улице.
Хотелось гаркнуть «эх», схватить гармонь и, не зная на какие клавиши жать, по лужам под еще не существующий Saint-Preux  в буйных танцах нестись по городу.
Свободная жизнь предлагала свой вариант. Неспроста она показала свое буйство. Самый «глупый глупец» понял бы эту антитезу.
«Выбирай, - говорила она, - или подземелье, или меня»!

Михаил долго сидел у подъезда Стравинских. Он ласкал мысль о последней встрече с Олей. Тогда, днем позже, он приблизил свершение общих желаний.
Пробуждение природы пробудило гормоны у Михаила. Он решил действовать напористо: отпроситься с работы, чтобы Зои Степановны не было дома, прийти и сделать свое. Пусть его потом женят! Это считалось приговором - всех это страшило.
- Ой, Гуляев, - встретила его как всегда насмешливо подруга, - чего ты приперся? Я собираюсь в ванну.
- Я как раз и пришел тебя помыть.
- Ой, а не испугаешься – ты же еще мальчик.
- Сейчас ты узнаешь, насколько ошибалась. Веди меня в термы, дай мочало – шоркать буду тебя!
Она зашла в ванную комнату. Вода уже была налита. Михаил следовал за ней.
- Ну и что ты будешь делать дальше?
Больше Михаил ничего не говорил, а только действовал. Он расстегнул пуговицы халата, распахнул его. Под ним было голое тело. По частям оно уже было знакомо любовнику, но это было другое. Точеная фигурка, слегка полноватое, круглые груди, упругие и сочные; гитарный рельеф; стрелка, указывающая направление к восторгу. И по всему этому Михаил стал гладить руками. И, вдруг, вечная ухмылка с лица Оли Стравинской, наконец, исчезла. Она подалась навстречу ласкам. В ванную влетела музыка. Она все снесла, все сорвала, закружила. Но новое «вдруг» выключило музыку на самой высокой и красивой ноте – раздался стук в дверь.
- Вот, гадство!  Кто там? – спросил Миша после очередного и очень настойчивого стука.
- Наверное, сестра - из школы. Одевайся, - промямлила Оля и сама скривила лицо в такой печали, что Мишино сердце сжалось до размера сливы.
Легко сказать, но надеть узкие джинсы на трансформированный тело да еще застегнуть молнию. Михаил бухнулся в кресло и накрылся пальто. Непонятливая сестричка-младшеклассница проследовала на кухню. Когда пары были спущены, Миша обратился к Оле:
- Оль, скажи, когда ты остаешься дома одна?
- Приходи завтра, еще до обеда. Мы должны идти к Свете. Я откажусь – сошлюсь на уроки. Давай, я лучше тебе позвоню утром.
Все утро Михаил  в ожидании звонка суетился, не мог пристроить свои мозги и тело. Звонка он не дождался и пошел опять во двор с мыслью «ах, так»!.. С этой мыслью он и встретил неприятные события.
Сегодня Зоя Степановна встретила его недобро и стервозно бросила:
- Не знаю, где она.
Миша, памятуя о своих мыслях, решил дождаться Снегурочку. Он сидел уже очень долго. Начало смеркаться. Оля появилась ниоткуда. В сопровождении парня она проследовали в подъезд.
Его девушка прошла мимо. Она, не остановилась, не сказала ни слова. Она  даже не посмотрела на человека, с которым два дня назад нежно целовалась, отдавала свое тело, которого ждала. Это рушило уверенные представления Миши о правильном логичном развитии отношений. Ломался весь мир, потому что ломалась гармония. Наступал конец света.

Оля Стравинская конца света не предвидела, так как жила по другим представлениям. Ничего не усвоив теоретически в законе отрицания отрицания, преподаваемые тошнотворным историком на уроках обществоведения, она, зато, интуитивно понимала, что новое вырастает из недр старого. Ее поступок, как раз, был практической реализацией этого закона на конкретном персонаже.
Михаил совсем потерялся.
Ошарашенный, он посидел минуту, замерев истуканом. Его словно прибили гвоздями к скамейке – он не мог заставить себя встать и идти. Сейчас пройти по двору ее дома, из окон которого за его фиаско наблюдает весь дом, было подобно тому, что стоять голому на многолюдной площади. Усилием воли он сдернул себя с насиженного места и, сдерживаясь от бега, неловкой походкой под смех и улюлюканье воображаемой толпы поплелся вон.
«Вот это да!» - думал он.
Эта фраза застряла в мозгу. Он ее повторял на всем пути до дома, повторял, когда ложился спать, повторял, проснувшись, утром. Он твердил ее еще очень долго, когда ему не мешали предаваться своим мыслям. Мир, которому он раньше улыбался, но, который все больше строил рожи, дал ему еще один пинок. Теперь Михаил был повергнут напрочь, и уже бояться было нечего, кроме смерти родных. Все самое страшное, что необходимо было для воспитания и становления характера, было совершено. Оставалось, только переосмыслить все послешкольные события и стать мудрецом.
Как Михаилу хотелось на следующий день встретиться с Олей, услышать от нее версию, которая объяснила бы ее поведение и успокоила Михаила. Его остановило от прихода к ней жесткое неприятие измены, ее молчаливый проход мимо него. При больном сознании он сделал правильный вывод. Мудрая интуиция уберегла его от унижения.
«Разбирайся, - сказала она ему, - как хочешь с этим случаем, но только самостоятельно. И не вздумай просить помощи у Стравинской!»
Миша по нормальной мужской логике пытался найти мостики, соединяющие разное поведение его избранницы. Он видел ее отдающуюся и желающую его. Это должно стать – по его мнению - препятствием к предательству. Ох, как ему не нравилось, когда его замки рушились. Не мог он принять, что не хозяин своей судьбы
А Оле было сначала страшно, когда увидела Михаила, потом, когда не последовало выяснений отношений Гуляева с новым другом в подъезде, стало забавно. Она нервно хихикнула, когда из подъездного окна увидела  униженную походку любящего ее человека.
- Чё за чувак, развалившись, сидит на скамейке? – поинтересовался новичок.
- Да, ходят тут разные! - отреклась от Миши Стравинская.
Бедная Оля, она устала пребывать в долгом терпении, когда же произойдет сближение,  когда Михаил, наконец, возьмет ее тело, сделает с ней то порочное, но желаемое. Когда, о, Господи, все обстоятельства, препятствующие тому, главному, о чем были все мысли, что не давало слышать учителей на уроках, чем хвастали подруги, расписывая каждый шаг «его» действий, соткутся вместе.  Ее взорвали  вечные томления плоти. Терпение ее иссякло на последнем рубеже. Впрочем, еще день она была готова ждать, но мать, словно предчувствуя нежелательные события, осталась дома. Да еще зашедшая в гости подруга подначивала ее – убеждала на новые авантюры, новые чувства сладкими рассказами. И Оля вышла на новые поиски.

                В ПРОШЛОЕ

Мрак опустился на землю вместе с свинцовым безрадостным апрелем. Вновь мир остановился - секунды стали править бал, потому что они были болью. Боль не отпускала, когда он получал задание на работе, не отпускала, когда он ехал в троллейбусе, не отпускала, когда он засыпал, просыпался, умывался, ел. Он поймал себя на том, что ведет диалог с воображаемой подругой, а губы его, при этом, были в артикуляции.
«Не хватает еще распрощаться с рассудком», - была единственная его ирония.
И, вдруг, от матери поступило предложение съездить в деревню к родственникам. Нина Михайловна видела состояние своего сына. До нынешней ситуации мать никогда не принимала участия в жизни Михаила. Она, словно не понимала, что сын Михаил может  чем-то быть расстроен, пребывать в тоске, она, как будто не верила или не знала, что это может происходить с человеком. Характер Нина Михайловна имела жесткий – она сумела себя перенастроить к родному человеку. Это был не проходящий конфликт матери и сына. Начался он, когда Михаилу тринадцать лет. Михаил почувствовал в этот период, что мать перестала любить его, как прежде. Она не жалела его – требовала от отца наказывать сурово сына. Ей стали безразличны рассказы Михаила. Казалось, эта нелюбовь проходила и мать становилась обычной: нежной, доброй. Но потом вновь становилась жестокой. Создавалось впечатление, что она нарочно претворялась добродушной с тем, чтобы, вновь расположив к себе сына, больнее обидеть его.
До этого Нина Михайловна любила сына до самозабвения. Такая любовь была завистью его друзей-одноклассников.
- Ой, как тебя любят! Везет тебе, - сказал Женька Соколов, увидев, как Нина Михайловна долгими поцелуями провожает Михаила в школу.
За отказ матери быть нежной и ласковой Михаил стал платить тем же. Из-за своего противоречивого характера, усугубленного юношеским максимализмом, он не желал выяснять причину отвержения его матерью и своим дерзким поведением пытался вернуть ее к прежней любви. Но недаром источником крови Михаила была Нина Михайловна, которая тоже ждала сыновнего повиновения. Вот тут, как говорит наш мудрый народ, нашла коса на камень. Каждый из родных людей видел в другом дерзость, нежелание смягчиться и смириться. И бодалась с сыном  мать до времени, когда сын влюбился, был брошен и стал жалок. Это состояние сына Нина Михайловна могла понять, как свою победу. Сердце ее смягчилось и даже сжалось, увидев сына несчастным. И сразу выяснилось, что Нина Михайловна совсем не черствая и все прекрасно понимает. Кажется, именно ее понимания и делали мать хитрой жесткой. А беда Михаила была в том, что, понимая коварство матери, он не типизировал его, как характерную черту женщин. Для него мать и подруги были настолько разные, что он никак не мог принять обмана от подруг. Он познавал характеры своих женщин с чистого листа. В силу своего понимания Михаил идеализировал противоположный пол.
Однажды случившаяся несправедливость, еще больше отворотила сына от матери.

Михаил в тринадцать лет очень хотел мопед. До просьб его у родителей Михаил даже не помышлял – ему было отказано в раннем детстве с велосипедом. Он попросил деда – бригадира полеводческой бригады – устроить его на работу в колхоз. Целый месяц Михаил пропалывал колхозные поля. Жар. Пот. Пыль. Солнечный ожог. Неимоверная усталость. Необходимость возвращения домой не дали заработать полную сумму.
- Ты отдай мне свои деньги, - предложила мать. – В будущем году еще заработаешь, а я верну тебе твои деньги. Добавишь и купишь.
Михаил деньги отдал. В новое лето он заработал необходимую сумму и собрался осуществить мечту.
- Мам, ну давай деньги.
- Какие деньги?
- Ну, те, прошлогодние.
- Не помню я никаких денег.
- На мопед деньги. Я давал тебе их на хранение.
- А я тебя на что кормлю?
Довод был признан Михаилом разумным, но путь к нему – подлым.
Не этот ли случай – говорил себе Михаил в дальнейшей жизни - стал причиной моей нищеты.

Сама Нина Михайловна не была нежима в детстве. Ей, по праву перворожденной достались во время войны три младших сестры и любительница расслабиться вином мать. Отец был на фронте. Колхозные поля навсегда убили у нее желание продолжить карьеру серповой героини. Ей повезло послевоенным набором девушек для службы в Германии. Она летела стрелой от тяжелой юности военной и послевоенной деревни в, пусть,  разрушенную, но Европу. Там же, на сверхсрочной, служил старшина Гуляев Илья, тоже не с бархатов призванный в ГСВГ.

Мать и сын сидели в ресторане пересадочного города и пили коньяк. Михаил часто бывал в этом маленьком шахтерском городке, напрочь провинциальном, оттого смешном в желаниях местной шантрапы показать свою приверженность к моде, неимоверно извращенными клешами с вшитыми клиньями, несоответствующими цвету брюк.
Время в этом городишке остановилось еще лет двадцать назад. Нарисованных оленей по периметру стен под потолком зала ожидания Михаил точно видел на протяжении семнадцати лет. Те же были деревянные сидения, та же плитка  в полуподвале, в ресторане те же столы, скатерти, тот же «ассортиментный минимум», как пишут везде любители плеоназмов. Они же еще по громкоговорителю объявляют, что «состав поезда» прибывает. Вся жизнь была витиеватая, подобно языку, ее отображающую.
Но даже коньячная эйфория не растворяла его боль – она ублажила местного ханыгу пол стаканом азербайджанского пойла, от души отданная матерью и сыном.
До прибытия поезда Михаил побродил по вокзалу с ничего не дающими воспоминаниями.
«Вот комната матери и ребенка. В ней однажды я ночевал с матерью, когда был маленьким - что-то там случилось с поездом. Тогда я нервничал от усталости, но не хотел беспокоить маму. Она кое-как убедила меня воспользоваться этим сервисом. Помню: проснулся один, выглянул в окно. Там было солнечно, шмыгали юркие такси. Я тогда чуть не расплакался, но тут появилась мама. Здесь с меня сняла офицерский ремень местная блоть. Двенадцать мне было. Сейчас бы я вам снял. Помню, был там такой, Галой звался, не поступил он в моем городе в летное училище. Совсем не обижался на город. Сейчас, наверное, удавился на моем ремне от белой горячки – любил одеколон пить и предлагать его другим», - по мере путешествия по вокзалу текли мысли у Михаила.
Родной поселок встретил, как всегда, гульбой, множеством родственников и неизбывной тоской, что не получается ностальгических воспоминаний, которые смогли бы отвлечь от настоящего напряжения. От много выпитой самогонки обуяла такая жалость к самому себе, что Михаил совсем ушел из компании и, просто, уснул. На следующий день хотелось скорее домой, пусть к уже чужой, но все равно к Оле. Пришлось ждать еще день, чтобы соблюсти правила гостя и не обидеть многочисленных родственников. Весь день Михаил ходил одиноко по знаменательным местам, которые любил раньше, и вспоминал:
«Когда-то была здесь девочка. Надей ее звали. Очень была интересная. Мы могли гулять всю ночь.

                ПАСТОРАЛЬ

Последнее лето перед окончанием школы хотелось провести особенно. Поездка к бабушке в деревню давала большую свободу от жесткого контроля родителей, которые не только контролировали вечерний режим сына, но и навязывали частые отзвоны на работу с отчетными  показаниями. Это, разумеется, являлось заслоном к воплощению любовных замыслов. Родители, они, конечно, не догадывались, что сын их увлечен другим, нежели пустым общением с дворовыми товарищами.
- Как вы мне все надоели, - сказал Михаил однажды на очередном «собрании» подростков у столика. – Я хочу женщину. А вы, что, не хотите? Собираетесь ежедневно, когда тепло здесь; когда холодно, в подъезде. Неужели вам не надоели хари друг друга, как надоели они мне? Мне даже собственная морда ненавистна в вашем окружении.
Удивительно, но никто не съязвил ему на его горячий монолог. Кто-то опустил глаза, кто-то отвернулся. Наступила тишина. С этого момента Михаил понял, что людьми можно повелевать. Это оказалось так просто – нужно только сказать убийственную правду. Он даже сам осознал, что родился новый Михаил, но, как известно, ему совсем не хотелось директорствовать. Ему не хватало взрослых и умных разговоров, а общество друзей-подростков давило его. Он взрослел. Нина Михайловна, мать Михаила замечала перемену в сыне.
- Ты бы мог вести дневник, - предложила Нина Михайловна сыну. – Возможно, в будущем, он пригодится тебе.
Она не стала пояснять, как может дневник пригодиться Михаилу. Много позже Михаил понял, что дневник нужен был маме – есть у иных матерей шпионские пристрастия. Но Михаил сам почувствовал увлечение после первых проб выражать мысли письменно. В конце лета он рассекретил дневнику свою поездку в деревню. Повествование его получило название «Пастораль»

В деревню я поехал растлевать местных девок, которые спят в своих перинах.
Ой, пробовал я в них спать! Не любят эти потливые постельные аксессуары городские. А деревенские девчушки считают это за шик принцесс, они грезят в них о городском парне, который тонко их, по-городскому, а, значит, загадочно, не так, как местные, будет обихаживать. Он не будет пихать жуков за шиворот, ходить в кирзовых сапогах в теплый день, а, главное, он будет другой, неизвестный, а оттого интересный, Отдать ему себя – заработать уважение всех девчонок села. Мне это доподлинно известно от частого пребывания на летних каникулах у бабушки в деревне.
Летом в деревне неплохо, вот только пыль и мухи. (Кто-то об этом говорил уже). Зато, есть река, гуляние ночью и местная девчонка, готовая дарить городскому парню не только дружбу, но и немного любви.
Надя, подруга двоюродной сестры, была ежедневным гостем в доме у моей бабушки. Там же и жила сестра Вера. Насколько близкими они были подруги раньше, у меня существовали предубеждения – вначале своего приезда я не встречал Надежды несколько дней. В обществе, где были уже давно отменены светские балы, представить свою персону местным барышням не было никакой возможности. И в то же время иные знакомства, которые считались в порядке вещей в городе, в деревне были категорически неприемлемы. Это грозило осуждением, презрением и забвением того, кто осмелится придти в чужой монастырь со своим уставом. А это категорически не входило в мои планы
 И тут сверкнули эти глаза. Они как будто случайно мелькнули по моему заспанному лицу, тяжело вытащенному во двор из душной избы, но успели пригвоздить меня к месту моей дислокации – я стоял на коленях у погреба и принимал из рук бабушки кувшин с холодным молоком.
- Ну, почё, моя боль, замешкался – принимай ужо крынку, - торопила меня бабушка из холодного погреба.
- Бабуль, а кто это у нас?
- Да, штыбы ее, Надька – Веркина подруга – приперлась ни свет, ни заря. Пойдь она к чемеру. К тебе, видать, пришла, вертихвостка. Ступай, ужо, завтракать – на речку, поди, ждут тебя.
Мне хотелось скорее броситься к подругам, перед одной из них раскрыть свои впечатления о ее красоте и скорее предложить ей руку и сердце – я решил больше не тянуть, итак задержался в холостяках. Однако деревенский этикет, с которым я был знаком с глубокого детства, не разрешал быстрых решений. Я только качнул головой в знак приветствия и пошел в летнюю кухню долго пить вкуснейшее в мире молоко с затвердевшей от сливок поверхностью, есть блины на деревенских сливках с запредельной вкуснотой – вкуснотой настолько, что более трех блинов съесть было невозможно.
Мы лежали на песке – обсыхали и грелись. Я старался быть невозмутимым и крутил головой в направлении кустов, дальних домов, пытался пересмотреть яркое небо, но это делалось только для того, чтобы при переходе с одного объекта на другой некоторое время задержать глаза на теле Надежды. Оно было совершенным. Мокрый купальник не мог скрыть в небо торчащих сосков. Грудь была настолько упруга – я это почувствовал, когда подхватил ее, сбитую быстрым течением – что, доведя ее до отмели, я тут же ушел в глубину, пока мой друг и предатель в плавках не переключил свое внимание на рыб и мирно устроился в нейлоне. Он еще не один раз пытался поднять свою голову, когда мои даже мгновенные взгляды наталкивались на загорелое тело Нади. Но тут уж я с ним не церемонился – прямо мордой его в песок. Разумеется, сознанием моим правил он. Так что я не мог поразить свою новую знакомую, каким-никаким, остроумием, не мог завести интересную тему, потому что малая голова подбивала меня на непристойные поступки, например, предложить Наде пойти в заросли кустов и там  с куста есть ненавистную ягоду смородина. Но Надя и сестра явно понимали источник «мысли» и под предлогом, что там комары и трава колется, угасили нас. Мне пришлось идти одному, чтобы показать, что помыслы мои были чисты. Однако, двух ягод хватило, чтобы вернуться и признаться, что пугающие девчонок причины весомы. С тех пор с куста смородины я съедаю только две ягоды.
Все рушилось: мечты, надежды, представления. У меня были огромные надежды на сельскую любовь - я был уверен, что быстренько зачарую деревенских простушек. Получилось, что в первую же влип.
Наверное, я ей все же понравился, потому что она продолжала к нам приходить, почему-то сердя мою бабушку. Кажется, Надя этого словно не замечала. Она не избегала разговоров со мной, когда я вторгался в их девичьи шептания. Такое отношение меня постепенно успокаивало – мой задуманный нахрап в соблазне деревенской подружки умело и тактично ей был направлен на дружбу, позже, разумеется, с небольшими возрастными шалостями. Но они уже не казались донжуанскими, дерзкими
Был у меня в деревне давний товарищ Жорка Лучкин.
- Поехали на рыбалку, Миха, - однажды предложил он.
- Поехали. А куда?
- Есть за деревней, недалеко, тихое красивое место. Людей там почти не бывает. Наловим рыбы, разведем костер. И вы, девчонки, собирайтесь с нами, - обратился он к Наде и Вере.
- На фиг мне ваша рыбалка сдалась, - категорично ответила сестра.
- А ты, Надь…- спросил я.
- Мне надо сходить переодеться домой.
Мы сели на велосипеды. У меня на раме между моих рук и ног сидела девушка, к которой помыслы мои тянули мои же руки, которую я созерцал в купальнике на пляже. От моих домысливаний, как соединяются линии ее тела под купальником, тело мое входило в раж. Я крутил педали и вдыхал запах волос подруги. Невольно мои руки в области локтей касались ее грудей и, чтобы ее не качало на раме, я прижимал свои локти теснее к ее груди.
- Ты меня, Миша, сильно сдавливаешь – мне трудно дышать. Я сама крепко держусь за руль.
- Ты права, когда я вожу Веру, я так не беспокоюсь за ее сохранность.
Видимо в знак благодарности за откровение Надя повернула голову и подняла ее прямо в мои губы, так что наши губы коснулись. Я припал к ним, боясь, что Надя отвернется тут же. Но этого не происходило. Я представил заголовки деревенских сплетен и что они коснутся в первую очередь Надежды. Но коль не боится она - подумал я - мне-то и подавно не страшно. Я остановил велосипед, ногами уперся в землю, чтобы он не упал, обхватил Надину голову. Она, не сходя с рамы, развернулась ко мне, обхватила меня руками. И мы, презрев вековые нравы села, стали яростно облизывали губы друг друга.
Вызов – это так здорово, это так возбуждает.
«Вот и Просковьин внук вырос», - сказали из окон домов, стоящих по обе стороны улицы.
Стало как-то героически и смешно за прошлое фиаско на пляже. Я был выбран, а значит, мог сказать: это моя девчонка, и мы вместе будем решать, куда нам идти, сколько долго гулять. Кроме этого, я мог заняться любимым занятием: целоваться и гладить тело моей уже подружки, а там, глядишь, и до большего дойдет.
Бедный Жорка остановился в стороне, долго и терпеливо дожидаясь окончания нашего любовного экспромта.
Место для рыбалки было выбрано самим богом Паном: огромная поляна мягкой травы и цветов, спрятанная от деревни деревьями и кустарником, на котором буйно висела смородина. Поляну огибала река, полная пескарей, щук, ондатр. Небольшой пляж на троих. Одним словом, все для пасторали было готово. Поляна стала ежедневным местом пребывания.
В один из походов на нашу поляну, когда мы с Жоркой по моему предложению, как полагается порочному жителю города, в сельпо купили два «огнетушителя» по ноль семь с очень сухим и дешевым вином. Надя только пригубила коварный продукт – Жорка и я решили, что у реки, на травке, вдали от зорких глаз воспитателей выпить нужно все. Я учил Жорку пить «из горла», хотя у нас были кружки. После мы ползали по поляне, ища друг друга. Вдруг я увидел спину удаляющейся Надежды. Я бежал за ней и падал, падал. Она обернулась, подхватила меня.
- Я пойду домой, - проговорила она, - мне страшно с вами.
Кроме неустойчивости, мне пришлось бороться с собственным языком, который был не только не убедителен в моих признаниях любви, но и, вообще, забыл, как артикулировать звуки. И как я не старался соорудить простое, двусоставное, даже нераспространенное предложение со смысловой нагрузкой, у меня получалось только междометие «ох». Я стоял на коленях перед Надей и держался за ее бедра. Однако, я сумел обидеться и вымолвить:
- Ладно, иди!
И тут же рухнул в траву.      
- Мишка, послушай, отдай мне Надежду. Ты все равно уедешь, и она останется одна. У тебя в городе свои подруги – с ними и крути, -  выдал подползший и трезвеющий Жорка. Тем он и «остолбенил» меня, уже проспавшегося.
- Как я могу тебе отдать ее? Ты уже, кстати, второй, кто обращается ко мне с подобной просьбой. Когда у меня была Варнакова, глупый одноклассник Терновой Вася тоже просил отдать ему ее. Чуть не закончилось все дракой. Я не хочу и не желаю отдавать то, что мне самому нравится. А как она будет относиться ко мне, узнав, что я ее отдал тебе? Она, разве, вещь какая? Я думаю, и она со мной хочется дружить, а не с тобой. В конце концов, обратись сам к ней. Правда, мне будет неприятно, если выберет тебя, но драться с тобой, как это было в детском саду из-за Таньки, я не буду. Кстати, ты не помнишь, кого из нас любила она?
Я помнил, что для меня любовь к одногруппнице в детском саду закончилось моей разбитой головой. Мать Тани, там работающая, поняла, что я принесу горе ее дочери в будущем, и решила прибить меня заранее. Я выжил и быстренько переключился на Светку Токмакову, дабы оставить свой генофонд стране. Тем более, Светка в кустах снимала трусики и давала смотреть. Вскоре я понял, что поселок – это не мой масштаб и что при моем интересе к противоположному полу, поселок мелковат и пуританский. Исходя из этого, я навечно командировал себя и семью свою в город.
- Ну, правда, она мне очень нравится. Ну, пожалуйста, отдай мне ее, - канючил Жорка.
- Нет, - ответил я резко.
Только такой ответ вразумил Жору. Он сел на свой моторный велосипед и треугольник исчез.
Это место у реки было настолько прижитым, что создавало комфорт и желание поскорее туда уйти. На берегу горел костер, в его углях пекся картофель, на углях – пойманная рыба. А вокруг и на том берегу зелень стеной. Ощущение полной самостоятельности, свободы от безотчетности. Только семьи не получилось - Надя была тверда – не мне предназначалась ее девственность.  Я не добился ее тела, как ни старался, пока однажды, сильно обнимая ее, не смог сдержать подступавшего желания, горячей цунами, хлынувшей в мои брюки.

«Где Юрка сейчас? Кажется, где-то в городе учится. Бывало, стырим у бабушки самогонки и – туда. Напьемся – вырубимся! Как, должно быть, мы были противны Наде. По характеру Надя была мягче Стравинской – ко мне относилась неплохо. Обещал писать ей. Сразу забыл. Сейчас стыдно встретить ее», – скакали мысли у Михаила.
Но от всего было пусто в душе, а это еще больше раздражало. Ему рисовалось, что, пока он здесь загнивает, Оля там, в городе, на танцах, в веселой компании. Михаил готов был бегом бежать в свой город, не дожидаясь поезда. Откуда-то из школьной литературы пришла фраза «словно зверь, загнанный в клетку». Она очень сильно, по его мнению, выражала его настоящее состояние.
«Почему мне всегда приходиться жить, согласно обстоятельствам, а не как я хочу? Это вечное «надо»! С ним родился, с ним ходил в ненавистный детский сад, с ним получал среднее образование, с ним хожу на работу. Надо совесть иметь, «надо под ноги смотреть», ночью надо спать, ручку держать в правой руке, ежедневно здороваться. И все надо, надо и надо! Да, когда же будет «не надо» – ерепенился в мыслях  Михаил.
Дорога домой была полна черных мыслей. Что мечталось получить от поездки, не произошло. От нее остался только неприятный осадок беснующейся от алкоголя родины. Не удалось даже получить временной радости, а приезд сулил возвращение к нерешенным делам.

                *          *          *

Михаил оказался единственным совершеннолетним из всего преступного сообщества.
- Вот и пускай идет паровозом, - сказал злой офицер своему коллеге.- Этих всех на комиссию, а этого в суд.
Вот так легко решается судьба человеческая. Во дворе они все были одинаковые, но разница в возрасте всего в несколько месяцев - и одному только грозят пальцем, а другому готовят решетку. Михаил пошел ждать судьбы своей. Тем не менее, ему, как и всем, пришла повестка на комиссию по делам несовершеннолетних. В комиссию входила, о, чудо, его учитель русского языка и литературы Нина Владимировна Теличкина.
- Миша?! - очень удивленно произнесла Нина Владимировна. - Как ты-то сюда попал? Я не ожидала от тебя.
Михаил только пожал плечами, заморгал глазами, губы у него задрожали, и, бывает же, слезы, вечные предатели, водопадом пролились из глаз. Все наваждения последних месяцев прорвались здесь. Ему было стыдно, но он не мог остановиться. Мудрые члены комиссии не стали даже задавать вопросов.
- Иди, - сказала ему комиссия голосом усатого дядьки с принципиальным лицом, который сначала не мог понять, почему дело по метрикам полностью ответственного перед законом Михаила прибыло к ним.
Буря пронеслась над головой Миши – он остался единственным, кого не настигло возмездие. Все остальные были поставлены на учет, а их родители понесли штрафной урон. На особый контроль прокуроры был поставлен Андрей Тамарин и Вадим Граблин.
- Я пришел под своды  самого сердца правосудия, - опять забавлял народ у подъезда Тома. – Там на двери черными буквами написано «прокурор».
Это слово Андрей произнес с намеренным ассонансом.
- Ух, как он на меня орал. «Прокурорции», оказывается, матерятся, будь здоров! Я аж онемел. Ну, он мне пообещал клеть. Сейчас будем с Вадиком ходить к нему каждую неделю.
Никто из «дурного общества» у Михаила даже не поинтересовался, как решилось его дело. Самому хвастаться везением у него не было сил. Его мозг, словно, хотел скорее выбросить травмирующий сознание элемент.  Это немного взбодрило без того распятого Михаила, у которого началась паника. Растерянность была полной: тылы рушились, фронт прорвали. С такой расстановкой движение в жизнь было невозможно. Да, и какое там движение! Выжить бы! Апрель Михаил возненавидел надолго. Ежегодный его приход с тех пор сопровождался у него ипохондрией.               

                НАКОНЕЦ, ВОЛЯ

Последний заказ на штуцеры, выполненный Михаилом, разозлил заказчика множественным браком.
Михаилу казалось, что этот «калым» не кончится. Ему хотелось скорее закончить эту нудную однообразную работу, чтобы, просто, присесть и ничего не делать, чтобы подумать. Работа отвлекала его. Михаил с этим боролся, поэтому, если метчик не шел в отверстие прямо, Миша его не вытаскивал, а продолжал давить. Какие восьмерки он выписывал в конце своего пути!
- Подожди-подожди, - засуетился Юра, увидев дисгармонию в производстве.
- Ты думаешь, я этого не вижу?
- Надо… 
Михаил не дал закончить ему мысль.
- Не надо! Не хочу! Не могу! Провались все! Нет больше сил! Пусть этот завод провалиться, начав работать на моих штуцерах. Сколько я могу заниматься ненавистным делом? Все - к чертовой матери! Доколе я буду терпеть ненавистный мне труд?! Доколе буду ощущать себя плебеем? Хватит! Я хороший мальчик, и хочу так, как я хочу! Издохните все, кто против меня! Нужна моя смерть? Ха-ха, нате - возьмите! Думаете, я ее боюсь?! Уже нет!
Михаил с силой надавил суппорт, резец сломался. Потом Михаил подпрыгнул и выстрелил ногой в крутящийся шпиндель, который являлся к нему ночами, который пугал его, который не раз грозил ему смертью, который гнобил его, который сломал ему жизнь, который стал нарицательным образом его несчастья, который крутился и крутился!
Истерика Михаила, в первую очередь, и была от понимания собственной неправоты. Но возмущенный дух не знал, как выразить протест. Отцом, самым главным вершителем жизни Михаила, такие жалобы не рассматривались.
Но, невольно, Илье Ивановичу пришлось пересмотреть некоторые  аспекты воспитания сына. В его дремучую техническую голову входило понятие лирической производной Михаила, которая противилась технической производной. Что чувствовал почтенный Илья Иванович, когда ему шепнули коллеги, какого он вырастил сына, Михаил понял после разговора с ним.
- Что ты делаешь – твои штуцера не идут по резьбе. Все брак! – за ужином, стараясь быть спокойным, Илья Иванович чуть ли не с просьбой мягко подошел к сыну.
Михаил не мог себе объяснить, зачем он это делает. В нем сидел демон противоречия. Ему хотелось сделать пакость и посмотреть, что будет из этого.
Нет, он умел работать и быстро, и качественно. Однажды, выполняя заказ, Михаил работал без обедов. Вовремя выполненная работа обещала хороший заработок. Михаил загорелся, когда узнал, в какую сумму это выйдет. Он видел, как за ним наблюдает мастер, и понимал, что того восхищает работа Михаила. Впрочем, Михаил и сам понимал и чувствовал, как гармонично у него все идет. Он словно танцевал у станка. Каждое движение было рационально, быстро. Изготовленные детали выстраивались на тумбочке. К нему подошел мастер Никандрыч со штангенциркулем, стал замерять детали.
- Михаил, а ты умеешь работать! Ты можешь стать классным токарем. Я за тобой наблюдаю и радуюсь. Что ты думаешь на это?
- Никандрыч, спасибо за оценку, но я все рано ухожу в институт.
- Это тебе не помешает. Вон, сколько у нас людей с высшим образованием за станком.
- Не люблю я завод, да и образование я не техническое буду получать.
- Ну, смотри…
Михаил получил хорошую зарплату, был ей рад, и понял, что достойная зарплата может затянуть его в такую работу. Вот, только такие заказы были редкость, и были они предметом вырывания их у других и зависти других. Кроме того, доставались они далеко не всем. Сергей, наставник Михаила имел их всегда, но и получка у него была вдвое, втрое больше других. Зарабатывать авторитет долгим временем, чтобы всегда иметь работу, было Михаилу скучно. Да, и не умел он этого.
А то, что сейчас он позорит отца, себя, ему даже не приходило в голову. С момента окончания школы ему впервые стало стыдно за свой поступок. Случись такое раньше, в школе, Михаил очень быстро убедил бы себя в своей непогрешимости, и еще посмеялся бы над тем, кто призывал его к совести. Сейчас Михаил даже не стал оправдываться, он молчал и, действительно, потупил голову. 
- Пап, ты знаешь, что в цех я иду, ломая себя. Я ненавижу себя, я считаю себя ничтожным, я – срам и позор твой! Ты хочешь сохранить свою репутацию и гордиться мной. Нет, я не смогу больше поддерживать твою репутацию – не вышел рылом! И причина этому – моя работа. Ты начинал свою карьеру с токарей и хочешь на меня перенести свой путь. Я не такой. Ты же сам говоришь, что я «заковыристый», вечно твердишь мне, что надо быть проще. Я не понимаю, как это быть проще. Но мне противно добиваться чьего-либо расположения, выворачиваться, чтобы понравиться. Мне противно видеть мудрые осуждающие меня взгляды. Мне хочется от этого быть назло гаже. Но дело не в том. Я никогда не видел себя рабочим станка. Было бы неплохо работать в КИПе. Там не так грязно, не надо переодеваться в робу и как-то покультурнее.
- Ты, сын, ищешь легкие пути? Я тебе уже неоднократно говорил - ты хочешь войти в жизнь задницей. Но ее не обманешь – она тебе тем же встретит.
- Это все общие слова. Они не отвечают моему положению. По-твоему, я должен из всех вариантов выбирать самый сложный. Зачем? Кому нужны эти жертвы? Или ты хочешь оправдаться перед окружающими, что сын твой живет, не дай Бог, лучше других?  Да нынче я несчастнее других. Зачем это нужно? Закалки ради? Так можно переборщить – я нахожусь на грани. Я обращаюсь к тебе, потому что чувствую, что сам я не выберусь из этого котла. Мне нужна помощь. Ты все детство оберегал меня от пошлостей жизни – запрещал мужикам материться при мне, а потом сам в эту жизнь и бросил. Плыви, мол, сынок, выкарабкивайся! А если не смогу?
- Да, что ты раскис? Слушать противно. Прекрати эти сопли. Не так все трагично, как рисуется тебе. Что ты все на жизнь жалуешься? Только, в чем виновата она, эта самая жизнь? Чем она тебя обижает – руками, глоткой? А просто, ты не умеешь ладить с людьми и вперед выставляешь свое эго, а люди это видят. Не спорю, среда заводская сурова, но тебе необходимо пройти эту школу. Дальше, сынок, будет легче. Ну а если не хочешь работать токарем, давай переведем тебя в КИП.
Эту борьбу Михаил выиграл, спустя почти год. Мог ли он настоять на своих желаниях раньше? Опыт получал не только он – и отцы пересматривают свои взгляды. Это было уже выстраданное, осознанное
Оба товарища покинули цех одновременно. Юра ушел в другой цех художником, Михаил стал осваивать автоматику. После мрачного цеха комната на четырех киповцев была свершившейся мечтой. Михаил принес магнитофон, и мог, слушая музыку, работать. Ему стало интересно ходить на работу, ему стало интересно жить. Сидя перед прибором, приходилось думать: плесень с мозгов была собрана, и они вновь заработали. Сразу исчез вечный гон: бегом из цеха вперед всех, бегство за троллейбусом.

                СПАСИТЕЛЬНИЦА

Михаила по цеховой надобности послали в заводской отдел Техники безопасности.
- Зачем молодой мужчина пожаловал к нам? - бесцеремонно обратилась к Мише какая-то девушка.
- Мне велели… – начал блеять Михаил.
- На яблоко, - прервала его девушка и протянула плод.
- Неправильно это, - принимая угощение и игру, возразил Михаил.
- Почему?
- Плод познания дается мужчиной женщине и то, если знает ее имя.
- Ну, со вторым проще – я Вера.
- Редкое имя и какое-то деревенское.
- А сам-то кто?
- Миша.
- Тебе больше пошло бы Кеша.
Теперь я спрошу: «Почему?»
- Потому что умный, как Смоктуновский. Что делаешь после работы?
- Тебя жду у проходной.
- Нет, жди у себя в цехе. Я принесу туда документы и найду тебя.
Вера была инженером в отделе, а в жизни была разведена, весела, авантюрна. Для нее эта самая жизнь была ареной игры. Ее нельзя было видеть тоскующей, она запросто разговаривала с большими начальниками - ее очаровательная улыбка подкупала их. К Михаилу она, буквально, прицепилась: приходила к нему на работу, встречала на проходной. Такого напора Михаил не ожидал, и ему пришлось смирился с ее настойчивостью и даже согласился на любовь, которая прошла в первый вечер. С Верой было легко, и это подкупало.
-Балда, - говорила она Михаилу. – Я у тебя есть – и не грусти.
Вера помогла ему – увела его от копаний в себе. И, однажды проснувшись, Михаил понял: боль ушла. Птицы за окном пели этому гимн.
«Где ты – мне теперь все равно. С кем ты – мне теперь все равно!» -  запел Михаил и впервые за долгое время улыбнулся.
Он долго потянулся, не вставая с кровати, закинул голову и через окно посмотрел на небо. Там неторопливо плыли облака на синем фоне. Свежие весенние листочки колыхались на утреннем ветерке, светило солнце, по потолку двигались солнечные блики от открываемых теплому дню окон в противоположном доме.
«И никуда спешить не надо. Это теперь другому надо, а мне-то зачем?» - запел очередную песню счастливый человек.
«Как метко песни передали постлюбовную болезнь, - восторгался Михаил. – Интересно, ну знал я эти песни, но никогда не придавал смысл словам. А сейчас они в один момент осознались. Чем же это я так болел? Однако, нет на эту болезнь иммунитета – уже дважды ее подхватывал. Возможно, еще буду заражен? А, наплевать сейчас».
Михаил ощутил себя полноценным гордым человеком. В нем тут же появилась уверенность в себе. Ему захотелось необузданной шалости. Вера оказалась катализатором. Она была фабрикой авантюризма. Ей могло прийти в голову улететь на самолете в соседний город, и там дурачиться в местном ресторане, безумствовать в гостинице. Она сама водила Михаила в уединенную чащу, на неинтересные фильмы, где не было посетителей, но был последний ряд, трепетное отношение к которому под влиянием Веры было пересмотрено. Ну, что ж, если зал почти пустой, а часть последнего ряда спрятана за перегородкой.
 О, этот последний ряд! Как-то он остался невоспетым  отечественной литературой. Знать не все влюбленные прошли романтику темного зала и последнего ряда.

- Ну что ты туда смотришь? – шутливо-возмущенным голосом прошептала Вера.
Она давно ерзала на своем месте. Поскольку, в билете не были указаны запреты, то - по ее ранним толкованиям - это разрешалось. Поэтому секс в темном зале законен и естественен. Этим правом она и желала воспользоваться с Михаилом, ища момент, чтобы отвлечь его от кино. Вера уставилась на Михаила и медленно стала расстегивать его брюки.
- Мы сюда зачем пришли, Вер? – тактично напомнил Михаил их цели.
- Точно, не за тем, о чем ты думаешь.
Михаил внимательно посмотрел на спутницу и прошептал:
- Ты думаешь?.. А как искусство, которое нам принадлежит?
- А вот его-то я тебе сейчас преподам!
С этой минуты фильм стал только фоном и отвлекающим шумом от шептания и шорохов с последнего ряда. Сбоку от входа, закрытое барьером-перегородкой, место было идеальным для выбранного мероприятия.
Вера достала из его расстегнутых брюк свою игрушку. Другую руку сунула под подол юбки, чего-то там копошилась и достала на свет божий… вернее, на темень кинозала свои трусики. Следом села на колени Михаилу спиной к его лицу. Она сильно наклонилась вперед, выгнула спину, движением бедер нашла то, что должно быть в ней и начала медленно качаться. Для удобства Михаил вытянулся. Их фрикции не соответствовали ритмике фильма, его звуку, тематике. Оля, пытаясь уловить звуковую волну фильма, то останавливалась, то начинала движение. Попытки Михаила ускорить ритм вызвали скрип всего ряда – он оставил попытки. Несчастной Оле пришлось испытать три оргазма, пока до этого не дошел Михаил.
- Что вы тут делаете? – послышался наглый по тональности и бестактный по теме вопрос, произнесенный громким шепотом от силуэта тетки на фоне мерцающего экрана.
- Готовимся ко сну – не мешайте! – невозмутимо констатировал факт Миша.
- Я выгоню сейчас вас! Вы что тут устроили? Вам здесь что…
- Полемику по внесенным вопросам считаю открытым! – тихим, но слышанным всеми тремя участниками голосом пробубнил Миша, натягивая и застегивая штаны.
Вера заняла свое место и крутила головой между диалоговыми дуэлянтами, создавая видимость непонимания.
- Немедленно покиньте зал! – не унималась ответственная дама.
- Почему не интересный фильм? – вдруг заорал Михаил на весь зал, вспомнив булгаковского персонажа. – Верните нам деньги! Уходим отсюда, дорогая!
В зале раздался смех, фильм был остановлен, зажегся свет. Противники увидели лица друг друга.
- Ух! – дурачился Михаил, проходя мимо скандалистки и тряся указательным пальцем перед ее лицом. – Разорю!
Вера, проходя мимо тетки, помахала перед ее носом  своими трусиками.
На улице, в прилегающем к клубу парке, они валялись от смеха на свежей весенней траве
Где сейчас увидите борьбу за нравственность?! Только экзальтированную в черно-белых фильмах да у подъездных бабушек. Они хранители стыда, и «крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть», и всем дорога к ней! Но какие они были в аморальной молодости своей?! Нечего прятать за этику уснувшее либидо! Смешны эти прятки, хотя, «прятки – наша национальная игра». В нее, повинуясь зову предков, и приступил Михаил, когда его призвали к военной службе.

                ПРОТИВ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ

Армию Михаил недолюбливал из-за рассказов о некрасивых историях, там происходящих.
- В армению, не дай, Бог, попасть, - страшился когда-то Граблин.
- Ну, а что страшного? - оппонировал Михаил.
- Тебе хочется, чтобы «старики» издевались над тобой: заставляли обращаться к унитазу, мол, «товарищ унитаз», разрешите обратиться. Или желаешь стирать вонючие носки дембелей.
Михаил оказался противником такого общепринятого возмужания. А Вадим Граблин привел еще не один пример, как усмиряют духарей-призывников, ранее обломанные старослужащие. Михаил понял, что эта двухгодичная командировка не для его характера, и, дабы не искушать судьбу, им было принято мудрейшее решение избегать столкновения двух противоборствующих стихий: собственную и милитаристическую. Опять же, это не согласовывалось с его планами нового поступления в институт. Исходя из принципов и обстоятельств, Михаил старался узреть любую щель, в которую можно было шмыгнуть от всепонимающей призывной комиссии. И он ее нашел.
Уже в краевом военкомате Михаил сделал предложение Лехе Никитину, новому знакомому по призыву:
- Лех, ну что мы будем второй раз проходить медкомиссию – мы же проходили ее уже в своих районных военкоматах. Зачем мы будем снова оголяться, босиком ходить по грязному полу. Я уже подхватил эпидермис какой-то на пальцы ног.
- Ну, ладно, - индифферентно согласился Алексей.
- Я, вообще, не хочу туда идти. А ты?..
- Да, мне надо туда быстрее: у меня жена и маленький ребенок. Уже давали одну отсрочку. Видно было, Леха жену любил, но неизбежность, которая называлась долгом, и которую он хотел скорее пережить, им принималась безропотно. Но это не было природой Михаила – он был бунтарь от государственного насилия и не терпел клетки. Они стояли по разные стороны забора, как стоял Леха и его Светик. Она его спрашивала из-за забора, заберут ли его сегодня. Он доводил до нее всю информацию, ранее изложенную офицером. И видно было, что оба ждут с нетерпением отправки.
«По-моему, не семья его держит, - предполагал Михаил, - а криминал гонит».
Что-то было неестественное в желании быстрейшего отбытия к месту службы – Леха что-то, словно, боялся. Что ж говорить, многие призывники спрятались от тюрьмы в армии. Иные переосмыслили свою доармейскую жизнь, иные пошли в дисбате.

Такое случилось через год с Андреем Тамариным где-то в восточных частях Советской Армии, гуда, как избавление от порочной загульной жизни, умоляя военкома закрыть глаза на медицинские противопоказания, отправила его мать.
Но не спасла его армия. Видимо, тоже злой рок гнал его по жизни – не сам Андрей был себе хозяин.
И можно было бы службу его облечь в жанр трагедии, если бы высокий жанр не превращен был Тамариным в фарс. События, логичные в судьбе Андрея.
Скучная и однообразная жизнь в армии очень тяготила солдата Тамарина Андрея. Не было здесь воспетого в мечтах киоска пиво-воды во дворе дома, нельзя было в домашних тапочках на «босу ногу» выскочить во двор, стрельнуть сигаретку. Да, и все другое было не родным, и не дружелюбным. Была одна отрада написать матери письмо, в котором опорочить армию гнусными инсинуациями о войне с китайцами, которые лавиной наступают на «наши окопы» и о себе, герое, отражающем атаки врагов, а между атаками пишущем письмо матери на сапоге убитого товарища. Для пущего правдоподобия присыпать письмо землицей и испачкать кровью из выдавленного прыща. Потом найти способ отправить письмо мимо особого отдела и вновь плесневеть от дурости командиров и беспредела «стариков».
Вдвоем с сержантом  Головко они нашли способ, как приукрасить солдатскую бытность. Вернее, нашел ее солдат Тамарин и убедил в правоте своей Степана Головко за усердие в службе произведенным в сержанты.
Давно манил Андрея медпункт. Мнилось ему, что за стеклянными дверцами, всегда запираемыми на замок военврачом старшим лейтенантом  Клейменовым, стоят особые лекарства, прием которых сулил эйфорию и отключение от серой однообразности. Опыт с киоском в гражданской жизни подсказал Андрею, что нужно идти другим путем. И он повел Головко на медпункт ночью. Но и там оказалась «засада». И предложили подельщикам остаться еще послужить, но в дисциплинарном батальоне. Все всплыло на трибунале по запросу военного прокурора: и доармейские залеты Андрея, и настоящая нелюбовь командиров к рядовому Тамарину.
- Попытайся, – сказали ему, – за семь лет исправиться.
«Попытаюсь - подумал он - обмануть всех вас». Короткое время вынашивал Андрей план освобождения. После размышлений и невыносимых условий, Андрей потребовал у тюремщиков ручку, бумагу и написал, куда следует:
«… мною раскрыт заговор, целью которого является свержение существующего социалистического строя в нашей стране. Под личиной начальника тюрьмы скрывается враг и агент израильской разведки Моссад…»
Медицинская комиссия нашла, что с таким диагнозом не только нельзя подвергаться наказанию, но и, вообще, жить без лечения в среде людей. Пациент после смены камеры на палату, однако, пошел быстро на поправку и был относительно быстро комиссован к месту проживания.
Эту историю поведал сам Тома, собрав пресс-конференцию у первого подъезда. Но не сказал он, что, пока он был на нарах, Галина Андреевна приезжала в часть Андрея и вела с кем-то там переговоры, о которых она просила Андрея не упоминать в своих лиро-эпических повествованиях. Поэтому истинное освобождение Андрея было туманно. Само общество на момент появления Андрея уже сильно поредело. Те, кто покинул его, позже по рассказам узнавали историю Андрея Тамарина.

Утром и вечером приезжали на призывной пункт новые товарищи. В это время шло общее построение, пофамильный вызов призывников, «сватание» их «покупателям» и отправка к месту службы. Толпа, привезенная в город из всего края, редела, уменьшая вонь в казарме и пьяный гул. Однако, фамилий Гуляев и Никитин так и не прозвучало из кликов капитана. Михаил все больше укреплялся в мысли, что причина тому непройденная комиссия. Леха же волновался все больше, но причинно-следственных связей не мог установить. Михаил не спешил его информировать о своей догадке – можно было огрести разочарование товарища. А Михаил не мог огорчить полкового друга.
Их осталось трое. Третий был какой-то провинциал, потерявший в пьянке документы.
Призыв закончился.
- Ты, - указал капитан на полупьяного призывника, - езжай домой. Осенью пойдешь служить. А что же с вами? Где же ваши документы? Вы проходили медкомиссию?
- Проходили у себя в районе, - постарался направить офицера по нужному пути Михаил.
- А здесь?
- А зачем? - театрально наивно недоумевал Михаил.
- Да вы что!.. - далее пошла тирада, совсем не красящая офицера Советской Армии, но информирующая, что военным знаком слог, на котором не говорят дипломаты.
Смешение лексических стилей, литературного и ненормативного сводил смысл фразы к тому, что армия бесконечно сожалеет о таких хитроумных призывниках, условно способных внести свой вклад  в ее разведывательную деятельность, но она, безусловно, уверена, что непременно заполучит ценный контингент в следующий призыв и тут же приступит к обучению а, заодно, к  перевоспитанию в особом режиме несколько непутевых ребят.
- Возьмите меня сейчас! - совсем не витиевато взмолился Леха.
А Михаил бранную речь военного слышал уже в дверях. Его лысая голова спешила на гражданскую жизнь: к абитуре, экзаменам, студенчеству, новым друзьям и подружкам.
Закончился страшный период в жизни. Этот год, который он по школьному календарю мерил от сентября до лета,  был насыщен пинками и затрещинами. Но понимание этого года, как границы детства и взрослой жизни, как великого учителя еще до конца не пришло Михаилу. Оно придет позже. А сейчас, уже почти летом, забылись все беды, словно их и не было. Вновь была надежда, был сам он, Михаил, ловящий на себе заинтересованные взгляды девушек, как-то совсем безумно любимый Верой, дарящей ему столько восторженных чувств, самоуважения, радости, веселых дурачеств. Впереди маячила новая жизнь, взлелеянная мечтами.


                ЧАСТЬ – 2

                НА ВСЮ ЖИЗНЬ

                АБИТУРА
               
Каждое утро его будил противный звук. Где-то забивали сваи. Новый дом строили достаточно далеко, но удары, нудные и длинные, раскатистым шумом проникали к Михаилу в комнату. Ничего не могло от них спасти: ни закрытие форточек, ни подушка на голову, ни проклятия на строителей. Обуревало беспокойство, а кончится ли этот период строительства?
А если не кончится, то кого просить, может умолять, чтобы не мешали жить. В сознании виделся безжалостный строитель в кирзовых сапогах, каске, в бесформенной одежде и с веревкой в руках, которую он дергал и дергал, приводя в действие грязный агрегат, чтобы выполнить норму и рассердить людей.
Приходилось идти умываться и садиться за учебники.
«Я, наверное, на экзаменах вместе с ответом  буду передавать звуки ударов, их тональность», - старался шуткой заглушить раздражение от стука Михаил
Он стал снова абитуриентом, осознав, что выбранное учебное заведение - единственное место для его второй сигнальной системы.
Приемная комиссия находилась в большой аудитории, где стояло много столов, за которыми сидели молодые девушки, видимо, студентки.
- Подходите ко мне, - с заигрывающей улыбкой подозвала одна из них Михаила, теряющегося, с кем заговорить.
Девушка, которая подозвала Михаила, стесняла  робких гостей своей короткой юбкой, загорелыми длинными ногами, беззастенчиво вытянутыми вдоль стола, развалившейся позой. Она жеманничала: крутила плечиками, заводила глаза. Из нее брызгало осознанием, что только на ней замыкаются мужские абитуриентские взгляды. Не только ей, но и другим девушкам из приемной комиссии, похоже, доставляло удовольствие шокировать молодых подающих документы парней, которые, придя из школы, с заводов, с колхозов, с армии, еще не знали студенческой вольности и отношений, здесь царящих. Абитуриенты были такие, какими были эти воображули, когда сами поступали сюда, зажатыми, стеснительными. А нынче им предоставлена возможность отыграться за свой прошлый конфуз. Девчонок возвышало их студенческое звание по сравнению с абитуриентским  безличием. А еще их стимулировали к кривляньям  взгляды парней. Студентки их включали в свои победы, что возвеличивало их в собственных глазах.

                КОЛХОЗ

Первый курс, как полагалось, послали в колхоз. В 70-е годы предоставлялась великая возможность романтикам разнообразить «затекшую» городскую жизнь помощью колхозам. «Мудрые партия и правительство» понимали: кроме праздников календарных, нужны были разгрузки душевные. Насколько эффективна была помощь сельскому хозяйству, не ведомо, а вот желание блуда гнало туда точно. И главное, было прикрытие.
Это было здорово. Новые лица, новые анекдоты. Поезд. Вагон. Вино. Знакомства. Юношеское жизнелюбие.
За окном желтые поля, которые студентам предстояло каким-то образом убирать. Со стороны это не представилось вредным: зерно – оно есть зерно. Но когда Михаила и Костю – однокурсников – поставили разгружать зерно из машины в невентилируемом складе, стало ясно, что это последняя разгруженная их машина. 
Внеплановое собрание, посвященное экстренному вопросу «как жить дальше», большинством голосов решило отказаться от опасной работы.
Руководство отделения нашло требования законными и бросило их на чистку коровника. Косте было легче: он - выходец из села, и всякие сельские запахи были ему знакомы и не так отвергаемы, как Михаилом. Однако, их хватило на выслушивания задания от бригадира. И только тот ушел, ушли следом и товарищи, аккуратно поставив лопаты у входа. Управление в сельском хозяйстве имело терпение, отличное от городского. Там бы их давно направили по известному адресу убедительной лексикой, а здесь парням предложили новый вариант работы. Силосная яма, видимо, для бригадира считалась элитным местом.
- Ну, есть у меня для вас, - заговорщически, словно берег эту работу для родного человека, проговорил бригадир, - местечко на свежем воздухе с запахом сочной травы.
Этот запах – не к столу его почувствовать - окончательно отбил желание к сельскохозяйственной работе новых знакомых. Они предались размышлениям о бесполезности своего существования, воспоминаниям первых дней трудовых подвигов. Там был интересный момент у Михаила.
Его посадили на ЗИЛ к пожилому водителю. Тот был немец, и это сразу бросалось в глаза. В кабине был порядок. В ней не валялись агрегаты, которые после ремонта у иных еще долго не находили себе места и прыгали по полу от деревенских кочек. Не было цветных чехлов на сиденьях, которые у наших вечно сбиты и создают обратный эффект от задуманного, а именно, бардак. Под сидением в гармонии располагались щетка, совок, ящик для инструментов. После пыльной операции с зерном немец неторопливо подметал в кабине. Пыль он заметал в совок и выбрасывал либо в лужу, либо находил урну. И так он это делал «вкусно», что хотелось тоже работать шофером и с такой же педантичностью относиться к машине.
В то же время хозяин не побрезгует остановиться, чтобы подобрать кусок проволоки, аккуратно ее скрутить и приладить там, где ей, словно, полагалось быть заводом изготовителем. Михаил и раньше замечал, насколько отличаются дома немцев от русских завалюх. Поражала аккуратность, чистота, рациональность в немецких дворах.
Александр Вольфович, так звали немца, полную машину зерна, взвешенную, как полагается; соответственно, зарегистрированную, свез в свои закрома, заговорщически подмигнув Михаилу.
- Сейчас мы отвезем зерно куда надо.
А чтобы купить окончательно молчание студента, добавил:
- Пообедаем дома.
Пока одни домочадцы разгружали машину, Александр Вольфович и Михаил сели за стол. Накрывала на стол дородная «Кримхильда».
- Дочь моя Татьяна, младшенькая, -  представил хозяин девушку. – Троих уже выдал замуж – сейчас надо последнюю опредеделить. Самое богатое приданое даю.
«Вот, рационализм немецкий, все сделал сразу: стырил зерно, проверил на вшивость и сосватал за дочь, - пронеслось в мыслях у Михаила. – Конечно, приятно, что такой путевый хозяин увидел во мне жениха ко двору, но только младшенькая уж больно не очень».
Дом Александра Вольфовича был домом Собакевича. Все было, как у гоголевского персонажа: мебель, крепкая, ладная, интерьер комнат продуман с учетом сибирской природы, от блюд стол ломился. Михаилу бы хватило глубокой тарелки жирного супа с огромным куском мяса на целый день. Но были еще салат с домашней жирной и очень вкусной сметаной, какая-то неимоверная котлетища с макаронами, домашние колбасы, жирные и очень вкусные, шпик копченый и простой, да какой! Сало – ни волокон, ни прожилок. А чтобы все это впихнуть, в помощь предоставлялось молоко, ничуть не похожее по консистенции и вкусу на городское.
- Подумай! – сказал загадочно Вольфыч, когда подвез Михаила к месту проживания.
- Бежать надо, - поделился дневным приключением Михаил с Костей, зайдя в дом. – Оженят!
- Ну, а что, осядешь в деревне – станешь добрым хозяином, - предположил Костя.
- Пугает меня отсутствие театров.
Они лежали на своих кроватях. На печке в жаровне тушилась украденная у местного населения утка.
Операция по ликвидации неучтенного «поголовья» хозяйской птицы происходила в кустах, вдали от глаз. Вдвоем им долго пришлось гоняться за хитрым селезнем, уходящим из-под рук, пока Костя не бросился на него с растянутой курткой в руках. Там же, в кустах, Костя утку ощипал и опалил, жалея эстетические, моральные чувства городского товарища.
Печь топилась от забора, медленно тающего под ударами судьбы и куска трубы в Костиных руках. Был еще угль, палкой вытащенный из-под ворот закрытого склада, принадлежащего магазину. Кормить их в столовой, как неработающих, перестали, в тепле отказали. Добычей топлива, растопкой печи занимался, как специалист, сельский житель Костя. От него Михаил узнал, что лучше, когда вьюшка открыта, что черный цвет не обязательный критерий качества угля, что растапливать печь бензином не рекомендуется. Однако, вечно пытливый ум Михаила, подвергающий все постулаты сомнению, привел к сожжению ресниц и бровей, а еще к ознакомлению с реактивной тягой, которая образовалась вследствие мгновенного сгорания влитого в печь бензина, слитого с грузовика. Зато утку с картошкой Михаил тушил знатно. Запах предвещал сытный ужин, который они собирались поделить с девчонками из состава студенток. Их у филфака было много, и селились они в клубе, в огромном зале, где в обычные времена стояли сиденья для просмотра фильмов, а в период уборки урожая кресла заменялись двухъярусными железными кроватями, где и ночевали бедненькие студенточки, мечтая об уединении. Приятели щедро предлагали такие услуги желающим, разбаловавшись от женского разнообразия.
- Пора идти за девчонками, - изрек Костя, давно мятущийся в ожидании часа икс.
- Забери, Костя, Наташку – мне идти неохота.
Наташка была настоящей жемчужиной в среде первокурсниц. С Михаилом они устроили переглядки еще в поезде.
- Девушка, - обратился к ней Михаил, - как вас зовут?
- Наташа, - очень просто, без жеманства представилась она.
- Наташ, пойдем к нашему столу.
Она не стала отказываться, мотивируя это ложной этикой, мол, неудобно. А, просто, поднялась с места и проследовала за Михаилом. А там, ввиду отсутствия свободных мест возле импровизированного стола, села после приглашения на колени Михаилу. Все, как будто, могло идти к рождению студенческой семьи. Только Михаилу не хотелось серьезных отношений. Они предполагали однообразие и, даже, разочарования, что не смог использовать данного судьбой. Ему хотелось пробовать, узнавать, сравнивать из этого громадного женского материала, объять как можно больше влекущего предмета могучим и неуемным своим мужским потенциалом.
Видно было, что Михаил симпатичен Наташе, и ему было больно обижать ее, но нравственность отступает под полчищами тестостерона. У него было предчувствие, что судьба обманывает его, реализуя его сексуальность без ограничений, что это не дары и что за это придется платить. Желания его стали сразу общеизвестными и определили весь его путь в университете. Его стали избегать студентки, поняв, что с Михаилом серьезных отношений завязывать не стоит.  С колхоза он заработал себе характеристику: «там, где Гуляев – там пьянство и ****ство». Обстоятельства вновь испытывали его провокациями – Михаил снова обманывался, чтобы потом платить долгим одиночеством, душащим раскаянием.
Наташа и Михаил прогуливались по аллее тополиной рощи.
Приглушенный с неба свет, тишина, шелест под ногами листвы давали внутреннюю свободу и свободу желаниям. Им не перечит рядом обнимающая тебя подруга, и сама готова на любую авантюру, предложенную милым дружком. Чувствуется, что она счастлива с тобой. Это воодушевляет! Долгие поцелуи и крепкие объятия влекут к большему, образовавшийся бугор в штанах предательски констатирует желание. Но его прикосновение волнует и девушку - она подает бедра навстречу ему. Ее теплые ладони на его спине под рубашкой. Они пробрались под пояс штанов и прижимают его бедра к своим. Его руки под ее свитером – там хрупкое тело, вечно волнующая грудь. За ее спиной высокий тополь. Он подставил себя, чтобы гости не упали сразу в листву.
«Пора», - решил Михаил и потянул ее спортивные брюки вниз, просунув руки под две тугие резинки штанов и плавок на талии. Наташа немного отстранилась от дерева, чтобы оно не мешало движению одежды с ее тела. Одежда остановилась где-то в районе колен и дальше двигаться не хотела – не желало нарушать расписание движения. От ее тела шел парной запах и тепло. Вечерняя осенняя прохлада давало острое его ощущение. Оно же и возбуждало еще больше. Наташа подергала за пояс его брюк, давая понять, что и им пора в путь. Не отрываясь от ее губ, Михаил немного отстранился от ее тела. Словно боясь не успеть, Наташа на ощупь определила замок ремня, мгновенно с ним расправилась, расстегнула пуговицу, дернула молнию, нырнула рукой под плавки и достала на ладони пушку с колесами. Она поиграла ей, словно определяя ее вес и размер. Другой рукой, упертой ему в грудь, она нежно его отстранила от себя, опустила вниз глаза, чтобы удостовериться визуальному ощущению, потянула крайнюю плоть, открыла головку зверя. Она задержала, кажется, свое внимание на его органе. Потом подняла глаза, мутно посмотрела в глаза Михаилу, покачала головой и ушла вниз.
Она обогрела его своим маленьким ротиком и стала двигать головой по направлению от тополя до его тела и обратно.
По тому, что она в этот момент стягивала с себя, отправленные ранее в путь брючки и плавки, стало ясно: апогей должен был наступить позже. Только она это сделала, как поднялась с колен. Михаил, принимая ее сценарий, обнял Наташу за спину, поднял на себя, направил ее ноги вокруг себя, спиной упер в дерево и вошел внутрь Наташи. Нескольких его движений хватило обоим. Наташа откинула голову с долгим негромким затухающим звуком. Михаил, опустив ее тело, рухнул в листву.
Их  разлучала только дневная работа, а потом они превращались в молодую семью, не обремененную бытом, детьми. Удивительная пора начала! Есть уверенность, что так будет всегда. Абсолютное счастье.
      
Он появился неожиданно. Как полагается в солидном обществе, Геннадий, так звали охотника из города Алейска, держа в руке бутылку Перцовки, обратился к Михаилу:
- Миша, мне нравится Наташка – разреши мне с ней… ну это… надо, в общем. Ну, сам понимаешь – ты ж мужик.
Михаила от разности впечатлений расплющило. Во-первых, откуда Гена мог знать об отношениях его и Наташи? Во-вторых, то, что у него просили, могли забрать без спроса, если бы того пожелала Наташа. Так водится во всем мире. Это шокировало порядочностью охотника, приводя к уважению всего охотничьего общества.
Это какая-то фатальность – у него вновь просили отдать его подругу. Но ситуация оказалась спасительной для него. Он только что вернулся из дома, и на вокзале познакомился тоже со студенткой, но с другого факультета. И теперь все его мысли были о соседнем отделении, куда надо было ехать на свидание с Ириной.
У той были возмутительно большие глаза, маленький рост, обтянутая джинсой аккуратная попка. Не сказать, что красавица, но инопланетянка. А, значит, у нее все должно быть другим. Никакие споры его не убедили бы в обратном. Поэтому это чудо нужно было попробовать на губы, на руки, ну, и на другое, если получится. Правда, Михаила смущало, как такая необычная осталась невостребованной у парней ее факультета.
 
Уже была выпита Перцовка, уже сбегали вновь в сельпо. Уже были расстреляны из ружья в поле пустые бутылки, когда Михаил узнал, что недавний отъезд его в город соединил Гену и Наташу. Оставалось непонятным, зачем нужно было просить Наташку у него.
Много лет спустя, когда ушло стыдливое игнорирование Миши и Наташи друг другом, им пришлось заговорить.
В общежитии весь курс отмечал получение дипломов. Наташа подсела к Михаилу. Она считала себя виноватой в разрыве отношений. Нынче перед вечной разлукой ей хотелось повиниться и рассказать, как было в то далекое время. Михаил не стал разубеждать ее –  рассказывать о своем отречении, но с интересом выслушал повествование Наташи:
- Когда ты уехал домой, не сказав мне ничего, я очень рассердилась на тебя. Ты, правда, мне нравился. С тобой было очень хорошо. Но это и заставило меня отомстить тебе. Гена, как будто ждал твоего уезда, появился в клубе на танцах, стал преследовать меня. Я согласилась с ним пойти погулять. Когда он провожал меня в клуб, нас встретил Будулай. Он отозвал в сторону Гену и что-то говорил ему, явно, не дружеское.
- У тебя есть какой-то Миша? - спросил он меня, когда подошел. – Ладно, разберемся.
- Я поняла, что Будулай Гене говорил о тебе. Но только  позже стало известно, что именно. Оказывается, он ему в ультимативной форме предложил решить вопрос с тобой, зная, что у нас есть близкие отношения. Он ему здорово пригрозил – Гена был потерян в тот вечер. Но почему Будулай за тебя заступился, мне было совсем не понятно.

В первом знакомстве с управляющим отделения, им, студентам, очень настойчиво рекомендовалось не связываться с неким Будулаем. Николаич - этот местный управляющий, поведал историю Будулая:
 
Много лет назад в отделение совхоза приехали чечены-калымщики. Строили они тут коровник. Полюбила одна местная девушка горного джигита, И приключилась у них семья. Ну, какая семья может быть у залетного абрека? Так… притушить дымящуюся шишку.
А, бабе что… задрала хвост, что кобыла, и пустилась в любовь свою. Никто и ничто не могло убедить ее, что брошенной будет. Что с бабы возьмешь, когда у нее блажь! Били его местные парни. Чечены щетинились. Драки были, не приведи Господь! Уносили горцев на носилках. Но наши не успели отвоевать у дикарей девчушку. Их-то прогнали, а она забеременела. Вот и родился Будулй, тогда еще Миша. Не связывайтесь с ним – просто уходите, случись что. Он к вам обязательно наведается.
Не был Миша абреком с рождения, а был необыкновенно добр и разумен. Только вот другие дети, перенимая от родителей своих недавнюю ненависть к дерзкому инородцу – отцу Миши - родили в нем ответное чувство. Жестокость его еще была тем сильнее, что его били родители тех детей. Что мог противопоставить ненависти мальчик? Только усиленную национальностью жестокость. Деревня, уже не способная нейтрализовать зло, и получила его в наследие. Мать Миши, недалекая в психологии, уже в детстве не могла удержать его в повиновении: и порола она его, и в специнтернат отправляла. Все равно, рос он волчонком, дрался и с  пацанами из своего отделения и - из соседних. Никого он не боялся, и вот, заматерев, стал местной грозой, насытив биографию тюремными заключениями.
В день приезда студенты повстречались у клуба с Будулаем, когда пошли навестить своих девчонок. Не узнать его было невозможно. Правда, в нем не было хищного кавказского оскала, как представлялось. Своим лицом он мог бы вписаться в костюм и галстук, если бы не многочисленные шрамы, предупреждающие, что шутки с ним опасны. Его кавказский колорит смягчался славянской кровью – в глазах хоть и сверкала дерзость и надменность, но они смягчались от добрых слов. Михаил это сразу заметил, когда сначала Костя, а следом и он заговорили с ним. Обращение к себе Будулай счел за непозволительную фамильярность.
- Чё вы хотели? – на высокой тональности спросил он студентов, года те обратились к нему с вопросом о диалоге.
- Мы хотели, поскольку у тебя в гостях, - смело начал Михаил, понимая, что блеянье не даст им уважения у этого человека, - засвидетельствовать свое почтение и предложить распить бутылочку дружбы,
Всю фразу Михаил произносил ровно, с достоинством, очень серьезно и убедительно, мимируя бровями и держа ладони открытыми вверх. Будулай выслушал Михаила и Костю, буркнул «ладно» и на этом они расстались. Вечером они втроем вели разговор. На удивление, он шел легко. По мере употребления обжигающей Перцовки разговор теплел.
Будулай трезво осознавал жизнь и совсем не глупо делал выводы. Похоже, он сам не был против знакомства. Разговор коснулся бытовой жизни деревни, области; перешел, как сказал бы классик «по весьма естественному течению мысли» к политике. И здесь этот, весь израненный человек, имел свое убеждение, которое не совпадало с представлениями студентов в силу пробитых идеологией голов. Они списали это на естественный оппортунизм уголовного мира, что не являлось, в общем-то, причиной отвержения человека.   Кажется, он совсем не пьянел, хотя опустошалась уже не первая бутылка. Трудно было представить, что этот человек может вспыхнуть яростью. Так у них завязались нормальные и добрые отношения, а они, в свою очередь, и определили положение студентов на новом месте. Будулай стал у парней нередким гостем и, приходя, всегда просил разрешения войти. Покой в отделении был обеспечен – студенты не раздражали местное население, вели себя скромно - местное население не задирало студентов.
Только тогда не мог знать Михаил, что, оказав уважение по приезду местному неформальному лидеру Будулаю, студенты «встали под крыло его». Будулай строго следил за соблюдением своего закона и сумел подчинить ему официальную власть. И теперь никто не мог без ведома Будулая, наделенного особой властью, вершить беспредел над студентами на вверенной ему территории без предварительного разрешения хозяина – «понятия» существовали уже тогда.
Гена знал традиции и чтил их. Поэтому он и пришел со странным на то время предложением.

                ЗАХВАТ

- «Пиво! – читал вслух Михаил Генриха Манна. Открытая книга лежала рядом с кружкой пива. -  Алкоголь! Сиди и пей сколько влезет, пиво не то что кокетки, оно не изменит, не смутит твой покой. Оно не требует от тебя никаких поступков и решений,  не надо ни хотеть,  ни добиваться, как с женщинами. Все происходит само собой.  Глоток-другой -  и  ты  уже чего-то достиг,  ты уже вознесен на вершины жизни,  ты уже свободный человек,  внутренне свободный. Пусть пивную оцепит хоть целый отряд полицейских, - пиво, которое ты глотаешь, обращается в  твою внутреннюю свободу.  Ты  словно уже  выдержал свой экзамен.  Ты  уже «готов»,  уже доктор! Занимаешь положение, богат, влиятелен. Ты владелец крупной фабрики художественных открыток или туалетной бумаги.  И  труд твоей жизни не пропадает даром; то, что ты производишь, попадет в тысячи рук. Сидя за  столом в  пивной,  ты  охватываешь весь  земной шар,  начинаешь понимать великую взаимосвязь вещей,  сливаешься воедино с мировым духом.  О, пиво так поднимает человека над самим собой, что он видит бога!»
В конце семидесятых в городе Барнауле на улице Никитина открыли человеческий  пивной бар, куда устремилась любящая пиво публика, уже уставшая от забегаловок-стояков.
Само здание бара некогда было частным домом, необычно отличающимся от домов всей улицы – в нем было два этажа. Как оно перешло в ведомо государство, ведомо не было. Но лозунг государства «Все для народа» в восьмидесятых годах как-то забылся – на верхнем этаже был отдельный зал для персон особых. Ну, а первый этаж, в котором были два отдельных зала, уже принадлежал народу. Да и то ладно, что там можно было уютно посидеть, потанцевать, съесть вкусного цыпленка табака. Там его, кстати, готовили лучше, нежели в других местах.
Туда, оценив это место, и повадилось студенчество.
Какое замечательное пиво варили в их городе в тот период. Чехи только что построили пивоваренный завод, найдя в местной воде достойные качества для этого продукта. Даже амбициозный Новосибирск не вкушал подобного напитка и вливал в себя безвкусное и не хмельное пойло. Тогда пиво еще не гадили химией. Да, этого и не требовалось – его раскупали  в течение нескольких часов. А какие были сорта темного пива! Мартовское! Колос! Молодое здоровье позволяло вливать в себя литры этого напитка. Первая кружка осушалась сразу до дна от жажды. Это жажда появлялась с пробуждения и усиливалась по мере приближения к заветному крану. Ублажая гурманство, употреблялась дефицитная вяленая рыбка, приготовленная в домашних кухнях. Ее сушеное мясо клали в рот маленькими кусочками, обсасывали каждую косточку, страшась проглотить соленую вкуснятину, так гармонично сочетающийся с пивом.
Был однажды праздник у компании, когда Михаил из Горного Алтая привез вяленое мясо марала. Его, словно, специально делали для пива. Тугое, нарезанное длинными полосами, оно просилось в кружку одним своим краем для размягчения. Потом его откусываешь, долго высасываешь из него соленый мясной аромат и большими глотками, наслаждаясь колоритным вкусом, заливаешь его пивом.
Шутку, конечно, может сыграть пиво. На все нужна – скажут моралисты – норма. Только кто ее соблюдал? И лилось пиво и радовало.
 .Внимание клиентов бара было привлечено очень точным описанием состояния человека, находящемуся в пивной эйфории. Зал в молчании слушал художественное чтение и одобрительно кивал головой.
- Генрих Манн «Верноподданный», - закончил выступление Михаил.
Книга была взята Михаилом специально для цитат пивному обществу.
Разгул наркотичен – войдя в него, его хочется все больше. Уже выпито было столько, что вдруг залетевшая кому-нибудь в голову блажь не могла не стать предметом исполнения.
- Надо идти на ВДНХ, - получил оти новый гайд восторгом дивным упоиткуда-то откровение Андрей.
Это «надо» убедило всех. Стало ясно, что там, на выставке, как раз, есть то, что до поры скрывалось и не давало последнему мазку завершить вечно ускользающую картину мира. Там, оказывается, «новый Гайдн … восторгом дивно упоит». Вот, только зачем там в качестве экспоната оказалась телега, аккуратно покрашенная и ни разу не использованная? Какие достижения она символизировала?
- Воистину, в этом городе живут смехачи, - указывая на телегу, с ухмылкой произнес Михаил. – То, что далекими предками нашими было уже достигнуто, сейчас выдается за прогресс.
- В то время, когда продвинутыми колхозники используются автомобильные колеса, на этой «телеге прошлого» стоят деревянные, - поделился своими знаниями Андрей.
- «В то время, как космические корабли…» - уточнил Михаил.
- Гы-гы! – «сказал» Антон.
Михаилу захотелось испытать ход телеги. Он встал между оглоблей, поднял их и потащил телегу за собой. Асфальт и покат дороги были в помощь. Антон с Андреем не остались в стороне и стали разгонять телегу, толкая сзади.
- Запрыгивай! – велел Михаил. – Я прокачу.
Андрей и Антон вскочили на телегу. Большой уклон разгонял тачку. Михаил понял, что может стать жертвой безумных колес.
- Ловите оглобли, - крикнул он товарищам.
Подозревая, что это будет невозможно, стоя на телеге, Михаил, подбросив их, резко скакнул в сторону. Расчет оказался верен – оглобли упали обратно. Они стали скоблить асфальт, а когда уперлись в бордюр, разделяющий территорию выставки и крутого склона, поросшего кустарником,  резко остановили телегу и сбросили седоков прямо в кусты. Михаила сначала обуял страх за друзей, но, когда те с растерянными лицами стали выползать из кустов, беспокойство сменилось гомерическим смехом.
- Надо не так, - осенило Михаилу. – Надо оглоблями назад.
И никто, кто был на телеге и кто чуть не оказался под ней, не отказался от затеи. Они закатили телегу на прежнее место, втроем умостились между оглоблями, развернутыми по разумению Михаила, и вновь стали разгонять ее. Найдя скорость достойной, чтобы удовлетворить драйв, они запрыгнули на телегу.
Как здорово было нестись, стоя на телеге, орать от опасного восторга, представлять себя лихими парнями. По тому, как неслась телега, стало ясно, что она больше не желает быть экспонатом, а хочет под крутой склон. Друзья не стали возражать и позволили колесному предмету претворить свою волю. Они только вовремя спрыгнули, а телега полетела под склон, ломая кусты.
На лицо была двести шестая по классификации УК СССР. Но их никто не остановил, не замахал руками, предупреждая преступление. Дальше было больше.
- Необходимо добавить, - предложил Антон.
- Не иначе! - шмыгнув носом, согласился Андрей.
- Так веди нас – ты знаешь все злачные места здесь, - присоединился к общему мнению Михаил, обращаясь к Андрею.
Вопрос встал, как спускаться с горы, на которой находилась выставка. Был путь долгий, но безопасный. А был - короткий, быстрый, но сопряженный с возможными падениями ввиду своей крутизны. Безбашенная молодость выбрала последний. Больше всех он не понравился Михаилу – он все время падал лицом вниз.
Наконец, друзья спустились и вошли в троллейбус. И тут Михаила понесло:
- Внимание, - обратился он к пассажирам, - всем оставаться на своих местах – троллейбус захвачен. Мы следуем в Грецию – там тепло. Все согласны?
- Провода не протянуты до Греции, - послышалось резонное возражение одного из заложников, включившегося в игру. – А так, мы согласны!
Но запал исхода из Родины по причине отсутствия транспортной инфраструктуры уже исчез – в троллейбус вошел милицейский наряд. Будь в то время уголовная статья по терроризму, не было бы смешно никому. А так их просто определили в теплый и чистый вытрезвитель.
- Я не могу к вам, - изгалялся Антон, - мне нужно поменять белье.
- Там все такие. Никто тебя не осудит, - парировал не очень добрый милиционер.
Их расселили в одной «спальной комнате».
Утро принесло разочарование - им был открыт путь вон из университета. Кого-то одного из троих берегла судьба, так что двое других погрелись от первого – их не отчислили, но потребовали вступить в агитбригаду и стать, само собой, бойцами грядущего стройотряда.

                ОБЩЕЖИТИЕ

Шла летняя сессия. Поэтому в общежитии стояла непривычная тишина. Заскрипит вдруг протяжно дверь и  редкая студентка, замороченная  активизацией перелистывания страниц учебника и жарой, вытележится из комнаты и шаркающей походкой в стоптанных тапочках доплетется до туалета и - обратно. И снова тишина, только ветер-скозняк стучит открытой рамой
Вахтер по прозвищу Штирлиц – вредная бабка с острым взглядом сквозь очки – и та отступилась от норм общественной морали и, молча, пропускала Михаила, городского жителя, в эту «обитель непорочности» университета. Именно это его туда тянуло.
До поездки в пионерский лагерь было время, куда собирался поехать Михаил поработать-развлечься перед стройотрядом. Под эту идею разрешалось сдавать экзамены досрочно, чем Михаил и воспользовался. Сидеть дома было скучно, а здесь он набирался житейско-студенческого опыта и всегда пополняющегося опыта по части любви, в том числе. Да, еще ощутить себя свободным на фоне завидующих тебе однокурсников тоже было приятно. Михаил не гнушался сходить в магазин за вином выпускникам, чтобы вместе отметить сдачу очередного «госа».

Все было приготовлено к застолью: стол поставлен посреди комнаты, принесены стулья, отмыты вечно залапанные стаканы, скатерть на столе  - газета. На ней нарезанное тающее сало с отпечатками газетного шрифта, вечный графин с водой, какие-то консервы на томатной основе, бормотуха по рубль с копейками – словом, полная сервировка студенческого стола конца семидесятых…
Оттого ли, что - жара, оттого ли, что приходит конец студенческой беззаботности, но праздника  не наблюдалось, хотя на каждой пяди периметра стола  шли попарные беседы, но общей темы не было.
- Вроде радоваться надо – заканчиваете. А у вас – наоборот, - попытался Михаил объединить коллектив.
- Сам поймешь это состояние, когда подойдешь к финалу. Это как после  новогоднего праздника: ждешь его, готовишься к нему, а он проходит, обманывая ожидания, и на душе в результате пусто. Не знаешь, куда себя деть, да еще никому не нужен, - одарил его откровением Гена Авдеев.
В скромно приоткрытую дверь просунулась мордашка девушки.
- Ну что вы там, – обратился Василий Востриков к мордашке, - скоро?
- Я и пришла узнать.  Все готово?  Ну,  мы – сейчас...
Личико исчезло.
- Кстати, рекомендую, - мотнул головой в сторону ушедшей девушки Гена. - Девчонка неплохая - уламывать не надо. Правда, не в себе. Вообще, бабы наши все потерянные ходят – кому же захочется после города возвращаться к грядкам и коровам. Не нашли себе городских женихов. Сейчас они придут - поесть принесут. Мы им про тебя сказали, сейчас увидишь, как они будут перед тобой…
Горячая закуска вошла в комнату вместе с ароматом и девчонками. Жареная с луком картошка оживила беседу. Заметив воодушевление, Михаил подумал:
«Это именно еда произвела такой фурор, а не появление девушек».
У студентов, проживающих вдали от родителей, пропитание занимает не последнее место. Парни быстро прогуливают деньги, даваемые родителями. Остается надежда на натуральные продукты: быстро тающую солонину из висящей за форточкой сетки да картофель из мешка в кладовке. И вот тут не обойтись без студенток, которые поддержат, правда, только до поры своей заинтересованности. А там нужно искать другие пути выживания. Поэтому часты явления в общежитии, когда полоротые первокурсники, готовя обед на общей кухне, на мгновение отходят от плитки по каким – то делам и возвращаются к уже пустой сковороде или кастрюле. В общежитии это не считается воровством. Однажды «пролетевшие», вскоре сами начнут «тырить» кастрюли и сковородки.
Кивки головами для знакомства.
Новенькие, Марина и Лена, с интересом взирают на незнакомое лицо. Михаил чувствует их внимание на себе. Это его не смутило, скорее, восхитило и привело к болтливости. При этом, он  не концентрировал свое внимание на отдельной особе -  всем улыбался, со всеми успевал вести диалоги.
Праздник как-то быстро закончился, и в комнате остались только Михаил и две девушки. Вино кончилось. От этого или от чего другого разговор потерял свою плавность, повисла тишина, ситуация приобрела характер неловкости. У каждого были свои мысли касательно другого человека, и, похоже, они не совпадали только у подруг. Михаил чувствовал интерес выпускниц к своей персоне, но и напряжение. Оно нарастало. Чем сильнее натягивалась струна непримиримости и желания ухватить на последнем отрезке удачу, тем опаснее был ее разрыв. Михаил понял, что не в силах уже отключить тикающую мину - выбор оставил за ними.  «Да пусть идет все по своей логике – не буду вмешиваться», - успел подумал он.
Марина  пихнула под столом ногу Лены. Та никак не отреагировала а, наоборот, переместилась ближе к желаемому объекту. Марина вдруг резко встала, подошла к своей подруге и со всего размаха треснула ее рукой по голове. Лена прижала руки к голове, словно защищаясь от возможно новых ударов. Но, словно что-то вспомнив, резко, отбросив стул, подскочила. С каким остервенением сокурсницы вцепились в волосы друг друга, как стали их рвать, как будто ненависть друг к другу копили они весь период учебы.
- Ой, – промяукал невольный провокатор и выплыл из комнаты.
Михаил видел такое впервые и понимал, что этот спарринг из-за него. Стоя у окна  в холле, он  размышлял:
«Наверное, я что-то  должен был предпринять?  Одной сказать: ты уходи, а другой – останься. Глупость! Да и…. Мы за них деремся - почему бы им за нас?..  Кстати, довольно сладкое чувство».
Растрепанная Марина вылетела из комнаты и, не заметив его, скрылась за своей дверью. Следом  появилась Лена и вальяжно заявила:
- Заходи.
Замок в дверях был сломан, поэтому ее просто подперли шваброй.  Железная панцирная  кровать, по мнению Лены, была неудобна для любви – точкой опоры стал стул.
Она ушла еще до заката. Он стоял и смотрел в окно. Снова скрипнула дверь. Михаил обернулся. В приоткрытую дверь смотрела милая мордашка Марины.
- Она ушла?
Утро они встретили на жуткой панцирной кровати.               

                СТРОЙОТРЯД

Стройотряд базировался в Кулундинских степях Алтайского края. Село Родино встретило бревенчатым домом, Старкой, хмельным пивом местного завода и безымянной коровой с очень грустными, но проникновенными глазами, с физическим уродством ног.
Она паслась одна в поле, через которое студенты ходили в столовую. Одинокой она была или от большого ума, или уродства – копыта ее были неестественно вывернуты наружу и с каким-то надломом в ногах представляли ступни. Она напоминала колхозницу, стоящую на краю поля, закрывающую грубой широкой ладонью глаза от солнца и обозревающую объем предстоящей работы. Тяжелый ли труд или мода заставляла сельских жителей ступни ног широко расставлять? Они так не только стояли, но и передвигались, «нанося» абсолютное непонимание городским жителям неудобством такой походки.
Так вот, эта Буренка, родившись в обществе, не могла – по определению классика –  «быть свободной от общества», оторванной от него. Она следовать местной моде. Правда, общество ее отвергало – одиночество коровы говорило об этом. Сколько философских мыслей родилось в ней, в этом изгое общества! Но парнокопытное не обозлилось на жизнь - не стало бодливой и лягающейся. Более того, животное сохранило в себе «человечность», она не запила, как многие, не ушла в отрицание мира, в протест. Не стала отращивать себе битлы, не села на белладонну. Коровушка достойно шла по жизни. Примером своим она давала слабакам надежду изменить их никчемную жизнь. В ней чувствовалось внутренняя убежденность в своих мыслях, мудрость. При своем недуге она была рекордистка в удоях. Иные стали тянуться к ней. Корова никого не отвергала – бывало, часами наставляла заблудших, не пришедших вовремя на дойку.
Таковы были версии троих остолопов, Михаила, Антона и Юры, которые они выдвигали в диалогах, укатываясь от смеха, созерцая несчастную. Животное, в периоды неистовств парней, переставала жевать траву и неотрывно смотрела на придурков. Что думала бедняга в этот момент? Как, наверное, ей до слез было обидно, что над ней неприкрыто потешаются мужчины.
Предположение ее мыслей вызывало еще больший гогот. Но в этих глазах было море чувств. И, ведь, она не делала вид, что ей безразличны эти трое – она понимала и знала жизнь больше их. Но была выше того, чтобы объяснять ее недорослям.
Это продолжалось всякий раз, когда отряд проходил мимо пастбища одиночки. Никто не позволял себе бестактности по отношению к корове, но никто ее не кормил хлебушком из столовой. И только они, трое, давали ей с рук хлеб. Сколько в ней было гордости – никогда она даже взглядом не просила угощений, хотя условный рефлекс подсказывал ей, что с появлением парней пришло и деликатесное питание. Она принимала его по-графски: даже не сделав шаг навстречу пищи, без расшаркиваний, но и без надменности. Ее внутренняя стать, так не согласующаяся с внешним видом, могла вызывать у серьезных людей почтение к ней, умиление ее незлобивым характером. Приятели, просто, не умели по-другому выражать эти чувства, нежели вульгарны смехом. А еще, им давало право изгаляться  над животным существующее убеждение, мол, корова – существо глупое и унижений не понимает.
Кроме общения с местной фауной у строительного отряда были еще и серьезные мероприятия – чтение лекций в трудовых коллективах. Бригада должна была еженедельно читать лекции на пивзаводе. Коллективом бригады решение начальства принято было с одобрением. Они заверили лично генерального, в смысле, командира, что достойно пронесут возложенную на них ответственность. На завод посылались бойцы, по итогам недели зарекомендовавшие себя незаменимыми собутыльниками, не раз поддержавшие организацию компании выхода «в ночное». Нельзя сказать, что чтение лекций, после которых чтецы угощались настоящим пивом из «запотевшего» графина, было провокацией походов. Выход могли устроить, когда возникала необходимость и гормональная потребность.
Движение «в ночное» неожиданно получило поддержку у других рядовых членов бригады. Не всем, правда, туда была открыта дорога – горлопаны и лозунгисты  оставались за,.. в общем,  на трибунах. Все чаще стали записываться к ним в коллектив деклассированные комсомолом элементы женской наружности. Что, кроме догм, мог им предложить комсомол? А здесь их уводили в небольшую рощу, угощали вином, дарили любовь, да еще могли номера самодеятельности показать.
В очередной раз просьба была удовлетворена двух симпатяг Веры Кононовой и Любы Тарыгиной.
Вера была очень красивая девушка. Об этом знали не только люди с филфака, но и с других факультетов, институтов. Парни атаковали общежитие, где жила Кононова. У нее от красоты ее всегда был выбор. Имея такую возможность, Вера не терялась. Она разбивала сердца легко, на отмаш, не жалея их хозяев. Пока Вера была в поисках, она представляла опасность. Однако, ее красивые глаза бросали на амбразуру с желанием завязать с ней любовные отношения. И летели мотыльки, и сгорали. Михаил не одну предпринял попытку стать выбором Веры. Правда, уже опаленный, он не бросался безумно в пламя, что спасло его от разочарования. Он научился защищаться иронией. С ее помощью он и флиртовал с Веркой. Для нее же поведение Михаила никак не вкладывалось в понятное ложе ее побед. Он как будто проявлял интерес к ней, был наивно открыт для ее чувств, но совершенно не страдал, как другие, от ее открытого флирта с другими. И, что интересно, Михаил не выражал ей своего негодования, мести. Это ее запутывало, нарушало стройное представление, как разбивать сердца, а, поэтому, злило. Ей казалось, что вот она растоптала очередного, а он, словно в танке, продолжал радоваться жизни. И как задорно! Ее злило, что она не может так красиво воспринимать жизнь. Вера пыталась убедить себя, что Мишина жизнестойкость неестественна, напускная. Она почти убедила себя в этом. Но что-то не похоже было это на игру. Она предпринимала попытки очередных скрытых обманов, и вновь удар уходил в пустоту. Как ей хотелось уронить этого неподдающегося свалу человека, который, с одной стороны, высказывает знаки внимания, а с другой - вечно подшучивает над ней. А тут еще другие девчонки проявляли к нему интерес – с воодушевлением встречали его предложения то на ночевку в стоге сена, то похода в ночное.
«Он аккумулирует вокруг себя интересную жизнь, а меня, словно, игнорирует, - были мысли Веры. - Это меня!?. Еще весной этот Гуляев представлял отработанную добычу, когда убаюканный несколькими поцелуями, заставлен был видеть мои лобызания с новым избранником. Он должен быть повержен надолго и не сметь быть личностью. Да, как он смеет?»
Вера знала, что концентрирует взгляды мальчиков и мужчин в школе, на мостах, путепроводах, туннелях, виадуках, на вокзалах, в университете. Ее это разбаловало самоуверенностью. Выстроенная программа дала сбой. Очередные попытки заставить работать выношенную теорию терпели фиаско. Кажется, не знала Вера, что теория – это не закон, не аксиома.
Костер горел, старка пилась - Верка флиртовала.
- Ты не драконь, Вер, Мишу, - просил ее Антон, когда та виснула на нем.
- А, разве ты не хотел бы со мной? – провоцировала его «девка подлая».
- Вот меня тебе, точно, не удастся заморочить.
- Ваш Миша - слишком большой центр внимания.
- Поэтому через меня ты хочешь его осадить? А сейчас от меня ждешь каких-нибудь откровений, чтобы столкнуть нас.
Выдержав паузу, Антон продолжал:
- Какая ты будешь в старости? Тебя так же будут забавлять твои прошлые поступки? Будь осторожна – Михаил импульсивен.
Но не тот человек была Кононова Вера, чтобы отступиться от замыслов. Из темноты, ей показалось, сверкнули глаза Михаила. Сердце ее, пусть от обмана, наполнялось сладчайшим чувством власти над человеком, всегда радующимся жизни, над человеком, не зацикленном неудачами.
Михаилу же было очень хорошо, что есть компания, что он наливает всем, что ему весело. Он понимал игру Веры, но тратить себя на убеждения вздорной девки было ему скучно. Да и зачем? Сколько их уже было красавиц с загадочными глазами, сколько – будет? Идет жизнь активно, надо радоваться. А боль отнимает время, поэтому «нет – так не надо - другую найдем». 
Толи полнолуние было реактивным, толи старки взяли больше обычного, но ночное возвращение получилось не тихим. А может, причина была  в женщинах.
Уткина обворожила Люба – где-то рядом громко целовался их товарищ.
Смена планов в связи с предательским поведением претендентки на любовь  привело к коррекции сюжета - открывалась неограниченная возможность для употребления алкоголя, что Михаил и проделывал вместе с Костей Руссовым. Из-за полнолуния Михаила здорово развезло – ему захотелось понять ощущение свиней, днем сидящих в лужах. К тому, кстати, располагала песня, которую они тянули с Антоном и Костей. Парадокс, но как любят петь люди с абсолютным отсутствием музыкального слуха! Вера, верная своим принципам, вызвалась поддержать Михаила в его нетвердой походке и подставила свое тело. Поравнявшись с лужей, Михаил оттолкнулся от предоставленного в помощь плеча Веры и сладостно шагнул в жирную гущу. Следом приплыл к нему Антон. Вдвоем они сидели в теплой жиже, наблюдали целующегося на фоне луны их друга и пели:
- «Слыхали мы – луна кругла, как мячик, а нам охота побывать везде. Мы, только, знаем – жить нельзя иначе на зеленой суше, в голубой воде».
Видны были порывы Уткина «в голубую воду», да не пустили его, чтобы заставить все следующую жизнь корить себя за излишнее послушание женщин.
Проснувшись утром, Михаил сделал два заявление, одно из которых гласило, что Кононова им больше не собутыльница.
- Я вчера попытался ей говорить, - начал Антон.
- Антон, я все прекрасно понимаю – ты даже не оправдывайся. Идет она…
Вторым заявлением Уткину предлагалось признать талант Пола Маккартни. Михаил ставил кассету в магнитофон.
- Уткин, если сейчас скажешь, что тебе не нравится  Уингс, я тебя убью!
- Нравится-нравится, - чтобы отвязаться, из-под одеяла пробубнил Юра.
- А ты, мужчина, где был ночью? – поинтересовался Костя у Юры. – А? Что молчишь, ботва.
- Костя, да пошел ты…
Видно было, что Юре Уткину не до веселья. Этот человек не умел скрывать своего мрачного настроения.
- Что… не дала Люба? – продолжал Костя тоном ротмистра выворачивать единственного из всех вчерашнего Дон Жуана.
Уже изгнанный вниманием из-под одеяла, Юра грыз ногти и смотрел в никуда. В момент экзаменов он всегда был таким. Михаил подметил эту особенность Юры. Он мог и, очевидно, хотел казаться невозмутимым, но кусание ногтей сразу выдавало в нем неуверенного человека и, конечно же, с комплексами. Он даже не понимал, что именно попытка скрыть неудачу или плохое настроение, приводит к его пониманию. И это вело к нулевому шансу скрыть свои переживания.
- Ты, правда, чего загадочный такой? – приступил к допросу Михаил.
- Да, пошли вы все! Ничего не случилось. Просто, дайте мне побыть наедине со своими мыслями.
- Ну – будь, - обиделся Михаил. – За это будешь сегодня обнесен чаркой.
- Автобус идет! – вновь, как каждое утро, панически заорал с улицы Иван Повалов.
- Э, пойдем, братва! – дублировал призыв к посадке в автобус Костя.
- Гуляев, - наконец, вернулся Уткин в жизнь, - пойдем пить пиво.
Михаил намеренно делано соорудил улыбку на лице, потом повернулся к Антону.
- Антон, ты иди тогда на объект – вдруг «комиссарево»  придет. Скажешь, что мы на складе. Мы тебе в банке принесем пиво.
- Я с вами хочу.
- Юра, - обратился Михаил, - убеждай Антоху сам.
- Антоха, - рявкнул Уткин, реабилитируясь от временной слабости, - бери чертова Назира и шуруй на работу!
Антон заворчал, обозвал Уткина гусаком и ушел в автобус. Путь Гуляева и Уткина лежал в противоположную сторону.
- Меня возьмите с собой, - подал голос из-за печки Олег Бэр, куда он поселился ввиду позднего прибытия в отряд. Олег, в мире Медведь, был особой персоной в отряде – работал он по желанию. Формально был причислен к бригаде бетонщиков, но, на самом деле, был музыкантом из известной факультетской группы.
- Давай быстрей, - бросил ему Юра.
Всегда медленный, тут Медведь догнал их уже в дверях. 
Столовая выдерживала время. Заведующая краном знала, как разговаривать с «их братом», прогульщиками.
- Ну чего зашли раньше времени? – заорала она из подсобки.
- Не ори! - был критичен Юра, - пиво давай!
В Уткине удивляло несоответствие интеллигентской внешности и советской грубости. Он, словно, не хотел отставать от страны и, выходя на улицу, надевал маску хама. И настолько преуспел в этой роли, что сжился с ней и почувствовал защищенность в ней от невежливого мира. Юра даже выработал выражения лица, соответствующее шукшинскому выражению: «ну ка, Маня, смой пудру с рук и отвесь полкило шашлыка». Даже в рабочей робе зачесанные назад волосы и линзы-очки в толстой роговой оправе выдавали в нем какого-нибудь политического обозревателя на центральном телевидении. Первая встреча с таким фейсом вводила в обман людей. Но дальше герой раскрывался, и это еще больше стопорило народ. Не растерялся только однажды таксист, когда Юра с товарищами, усевшись в машине, бросил:
- Пшел!
Таксист не стал тратиться на слова, вышел из своей двери, открыл снаружи другую, где восседал Уткин, и за шиворот выкинул господское тело наглеца в свежий снежок. Остальные выползли из машины сами и катались от смеха рядом с брошенным телом, полным недоумения. Алкогольное самодовольство иногда подводило Юру.
Второй случай тоже вошел в анналы. Большой оравой они втиснулись в переполненный автобус. Последним был Юра. Подпирая других, он стоял на нижней ступени входа. Автобус тронулся, но двери еще не закрыл. Юра, уверенный, что автобусниками соблюдаются инструкции, откинулся на, якобы, дверь. Последнее, что видели друзья, это полное удивления лицо Уткина, куда-то ускользающее, а потом неловко копошащееся тело в снежном бруствере у дороги.
Сейчас, в стройотряде, Уткин получал новый отпор.
- Ты у меня щас получишь пива!  Ишь, понаехала тут студеньва. В десять открываемся.
Прогнав студентов, продавец для убедительности закрыла дверь на щеколду изнутри.
Спорить не имело смысла, Но самым разумным было ждать. Никого еще ожидание не делало умным. Да и с чего? Все мысли направлены на будущее. Момент ожидания – это выброшенное из жизни время. Сильно утрируя, скажем: все глупости происходят во время острого ожидания. Смысл обретает только будущее времени – настоящего нет.
До открытия оставалась минута, когда они начали обратный отсчет.
- Шесть, пять, - ревело три голоса, соблюдая унисон, - три, два, один! Открывай!
Противная тетка долго наливала, как будто специально отвлекалась то на закачку воздуха, то на перестановку насоса. Казалось, что двумя кружками не обойтись, настолько хотелось пива.
После первых глотков молвил Уткин:
- Сюда я больше ни - ногой!
- Не говори, Юра – разбавила.
- Хм, - сказал редкий боец в бригаде Олег. – А мне, вроде, ничего…
- Тебе ли, барабанщик, с извращенным вкусом горнорудного города понимать в пиве? – укусил Михаил прогульщика из города Горняк.
Неудовлетворенная таким пивом компания двинулась в центр поселка, где стояла бочка. Там-то их не обманут. Пройти предполагалось немало, более пяти километров.
Маршем и с песнями троица в боевом порядке пустилась в путь. Невольно Михаил оказался впереди. Уткин с Олегом пристроились сзади. В момент, когда Михаилу надоело возглавлять шествие, он, принимая игру, по окружности пошел в конец строя. Однако, стая – есть стая. Ей, похоже, не хотелось менять предводителя. Бойцы следовали тем же путем.
- Верной дорогой идете, товарищи! – рапортовал Михаил.
И можно было движению придать акцент политической маевки, скажем, в поддержку Бабрака Кармаля, но благой потенциал был превращен в фарс. И выписывало восьмерки трио вдоль центральной улицы поселка.
Идя по центральной улице, студенты набрели на уютную таверну с прозаическим названием ресторан «Космос». Голосом Сирен и армянским коньяком манила она в себя. Все предпосылки к тому сложились. Верхи не могли, а низы не хотели…. Упрощенный от строительства мозг, являющийся «верхом», не мог дать иную команду ногам, как не зайти и не вкусить напитка с долины Арарат. Опять же, «обострение выше обычного нужды и бедствия»…. А если не нужда, тогда что их могло гнать, презрев работу, в центр поселка?  У них еще была бескомпромиссная установка выйти на объект, которой Юра и Михаил утвердились друг перед другом, только это должно произойти через часок. Потом, по мере опустошения графина, этот час оттягивался. Он дошел до послеобеденного, и, вдруг, весь пакет обещаний самим себе и товарищам забылся, а захотелось экскурсии по населенному пункту, захотелось узнать историю местности. Интерес привел их в какой-то комбайновый парк, где стояло много техники в ожидании уборочной кампании, как говорили газеты. Среди больших колес они потеряли друг друга – музыкант их покинул еще в таверне, сославшись на репетицию.
Как вредны советы Уткина начинать день с пива, узнала команда на следующее утро.
- Здравствуйте, товарищ Уткин, - оглядевшись по сторонам и поняв, где он, начал новый день Михаил.
С очками на затылке, на соседней кровати, пробуждался Юра.
- Мы где вчера потерялись? – пытался восстановить он события.
- Ты комбайны помнишь?
- Нет.
- А что помнишь?
- Официантку
- И все? «Пойдем на экскурсию», - требовал ты вчера.
- А, как я пришел в отряд?
- А, как – я?
- Я знаю, - вмешался Антон. - Уткин пришел – было уже темно, а Миха плясал на крыльце.
- И что, все видели? - очень виноватым голосом просипел Михаил.
- Хм, все!
- Вот, влип!
Как ему было сейчас стыдно! Как ему бывало стыдно раньше, когда он терял над собой контроль, и как он зарекался пить вообще после таких залетов. Сейчас он ясно видел картину своей пляски. Наверняка, он выделывал «коленца», такие, какие он, куражась, выделывал дома перед зеркалом, что составляло величайшую тайну на уровне государственной. После  таких откровенных выкрутасов его, конечно же, осудят и отвернутся от него.
- Меня, точно, выгонят - вслух произнес он. – Уткин, ну зачем ты влез со своим пивом вчера?
Ему живо представилось комсомольское собрание, где обязательно вынесут решение об его отчислении.
- Жизнь кончилась. Осталось найти покрепче сук или поглубже водоем, - Михаил старался еще шутить.
Он сидел на кровати. Скрещенные руки его опирались на колени, голова была низко опущена. Другой прогульщик не вставал. Только Антон, не обремененный нынче косяками, был одет и заправлял постель. Покаятельный монолог Михаила слушал командир, стоя в дверях.
- Так-так-так! – вышел он на авансцену, когда Михаил окончательно себя испепелил. – И как мы дошли до такой жизни?
Михаил изумился, вскинул голову, увидел ментора и промямлил:
- Мне уже задавали такой вопрос. Я, наверное, всегда жил в такой жизни – ничто меня не выведет на новую.
- Сейчас идите на работу, а мы с комиссаром порешаем, что с вами делать?
Это была маленькая зацепка за прощение. Михаил решил ее использовать.
- Идем-идем!  Сереж, ты подошел бы к нам сегодня, а?
- Посмотрю на ваше поведение.
Суд-соброние с повесткой аморальное поведение членов бригады бетонщиков Уткина, Белых и Гуляева состоялось на улице, возле входа, на скамейках, которые сделали Уткин, Белых и Гуляев. Комиссар по фамилии Политова ознакомила весь отряд с позорными поступками членов стройотряда. Им вменялось распитие спиртных… аморальное поведение, выразившееся в походах ночью за пределы стойбища, совращение на свои «богомерзкие поступки» других членов отряда. Единственное, что было положительным в бригаде, что отмечалось администрацией предприятия, это отличная работа.
На собрании выступал злобный комсомолец Хавин. Им было критически определено поведение троих членов бригады.
Случайно прочитанный протокол собрания, извлеченный из папки комиссара, забывшей ее у общественного туалета, гласил:
«Партия и комсомол доверили нам высокую миссию строительства Кулундинского канала. Мы с воодушевлением приняли их наказ. Но нашлись в нашем коллективе отщепенцы, для которых  великие планы государства – забавы. Мы говорим твердо таким разгильдяям «нет», им не место в наших рядах. Я голосую за их отчисление из отряда и, соответственно, из университета. Только так...»
Далее читать было невозможно – слезы, брызнувшие из глаз, размыли фокус, а трясущиеся руки не могли сгенерировать стабилизатор изображения. Буквы превратились в синие пятна, а лист бумаги - в трепетное крыло бабочки.

                *          *           *
               
- Знаешь, Михач, где сейчас Хавин?
Костя и Михаил пили пиво в баре Столешникова переулка столицы. Так причудливо они оказались там каждый по своей причине в одно время в середине 80-х.
- Где-то в комсомоле – где ему быть!
- Значит, ты ничего не знаешь! Ну, слушай – я тебе расскажу о нем, Жизнь его - откровенная притча о вечном жиде, поэтому буду называть его Агасфер.

Притча о вечном комсомольце Агасфере.

Агасфер родился в семье технички средней школы и директора этого же учебного заведения. Вернее сказать, это не была семья, а были внебрачные развлечения директора сельской школы с незамужней женщиной, недавней ученицей этой школы. В период обучения она беспросветно влюбилась в своего учителя физики и, одновременно, директора. Любовь заставила выпускницу похерить мечты о дальнейшей учебе, лишь бы быть всегда и рядом с обожаемым предметом.
Должность технички был лучшим вариантом. Чтобы не слышать вечных осуждений своих родителей, дочь ушла жить в школу. Директор предоставил ей комнатку, бывшую кладовку без окон, из которой молодая женщина вынесла старые сломанные глобусы, порванные географические карты и прочий мусор, и поставила туда диван с учительской. Чтобы не видели учителя, перенос происходил на летних каникулах.
Вскоре родился Агасфер. Чтобы себя не компрометировать, отец-директор сразу отстранился от сына – не стал признавать его. Техничку это нисколько не покоробило. Она воспитывала Агасфера сама и навещала директора в его кабинете. Мальчик получился  понятливым, и маме не надо было долго объяснять ему, что выбраться из общей с матерью комнаты можно при особом поведении и при хорошей учебе. При активном убеждении, где лаской, где кнутом, Агасфер воспринял убеждения матери. Его общественная работа в школе поражала педагогов. Вечный инициатор идей, он не оставлял в покое всю школу. Макулатуру и металлолом он собрал не только у себя в селе, но и в соседних. Столько даже не читали сельские жители, и столько даже не было техники у них. И при этом, он всех, не желающих жить по параграфу и расписанию, клеймил на собраниях. От правильности поведения у него выработалась определенная посадка головы на туловище, положение рук при ходьбе, при выступлениях на собраниях, при ответе на уроках. Голову Агасфер держал в полуобороте, глаза смотрели из-под век. Он ухитрялся так смотреть даже на старшеклассников, которые были, безусловно, выше его. Сама мать видела, что любимым местом игры сына была трибуна. Еще ножки не дотягивали его головушку до верха трибуны, но подставлен стул, и вот он репетирует речь в пустом актовом зале, выбрасывает вперед руку и повторяет-повторяет слово «товарищи» в разных интонациях. Все педагоги хвалили его, и только директор печалился одиноко в своем кабинете, подперев голову ладошками, бессмысленно смотря на стакан с самогоном. 
«Кого я родил»? – думал директор.
Так Агасфер при школе и прожил до семнадцати лет. Эти годы, хороший аттестат и такая же характеристика открыли ему путь в город и в институт. Мать-техничка не стеснялась наставлять Агасфера:
- Ищи невесту себе городскую, обязательно чтобы была дочерью большого начальника. При правильном поведении, Агасферушка, сделаешь себе карьеру через тестя. Почитай его и предупреждай его желания. Никогда не расслабляйся, всегда будь готов к неожиданностям. Огульно не критикуй – знай, этот человек может стать либо другом, либо врагом. Но, ни те, ни другие тебе не нужны. Живи по законам той семьи, где примут тебя. Мы с тобой должны стать секретарями.
На первом курсе Агасфер нашел такую невесту, и пошла его жизнь по комсомольской части. «Куда бы ни бросало его время, везде Агасфер был на комсомольской работе,  везде он был организатором, идейным вдохновителем масс, всюду  чувствовалась его мудрость, взращенная партией». Эта цитата из некролога была его звездой, к которой он самозабвенно летел и которую хотел бы, чтобы произнесли на его похоронах.
И лишь когда мгла опускалась на землю, Агасфер снимал маску и предавался мечтам, не совместимым со званием комсомольца. Желал комсомолец богатства. Вынес он эту идею из постоянных напутствий маменьки и из сопоставления своей жизни в кладовке и счастливого детства других детей. Но в одиночестве Агасфера преследовал один и тот же кошмар – он видел свою комнатку-квартирку, вечно темную и тесную. Ему вдруг становилось страшно оттого, что он возвращается в эту комнату. Он стонал. В стонах этих были мольбы не выгонять его из дома могущественного тестя. Пока Агасфер находился в ночной комнате, он клялся не совершать поступков, компрометирующих его, но когда наступал день, он не мог сдержаться от плывущего в руки. А впервые ему притекли в руки итальянские джинсы JESUS, предоставленные институтской комсомольской ячейке в качестве поощрения бойцов студенческих стройотрядов. Перевоплотившись через барахолку в наличные деньги, они осели в карманах комсомольских боссов университета.      
Нет нужды повторять однообразную жизнь Агасфера с речами, лозунгами и призывами. Надо отдать ему должное, он никогда не проштрафился, неся наказ матушки-технички. После окончания университета он работал освобожденным секретарем большого завода. По утрам слушал селекторные совещания и думал, что он приятен руководству завода. Тут пошел мор на генсеков, и Агасфер решил, что настала его пора выдвигаться дальше.
В заводской Красный уголок собрали менее занятых в данный момент инженерно-технических работников. Те, отвлеченные от приятных послеобеденных разговоров, без охоты, но под кнутом начальства расселись в зале, не подозревая, какую им приготовили «комедь». За трибуну встал Агасфер. Он стоял, уже возвышаясь над своей игрушкой.
- Сейчас, - реквием басил Агасфер, - когда вся страна понесла великий урон со смертью Черненко, я, чтобы партия не потеряла своего числа, подал заявление в ее ряды. Я закрою собой эту брешь и прошу дать мне рекомендации директора завода и секретаря партийной ячейки.
Зал склонил головы. Нет, не от скорби – от стыда за глупость Агасфера, за неприкрытую нескромность, за бесстыдное выпячивание. Поникшие головы Агасфер принял за произведенный им фурор. И его понесло по хорошо режиссированным репетициям с выбрасыванием рук, игрой мимики. Люди поодиночке стали вытекать из зала.
Его спектакль «не прошел» на заводе. Другой сюда требовался сценарий. Слишком серьезны были люди на этом заводе. И сказал ему парторг вслух:
- Подожди! Наберись мудрости! Укрепи дух!
И ответил Агасфер ему про себя в злобе:
- «Иди Ты, что Ты медлишь»?
- «Я пойду, - сказали глаза ему мудрого руководителя, - но и ты пойдешь и будешь меня ждать».
Вскоре партию и комсомол лишили власти. А Агасфер ходит до сих пор в просторах вселенной, ищет коммунистов и просит у них рекомендацию. Нет у него больше сил оставаться комсомольцем.
Вот такие получаются уродливые результаты от интеллигентов и техничек.

                *          *          *

Собрание в стройотряде закончилось мирным устным выговором. Бригаду предупредили, что она на шаге от изгнания. Необходимо было зарабатывать очки. На следующий день провинившиеся бойцы приступили к этому.
В потенциал добрых дел отряда был вписан сбор лекарственных трав. Кто их знает эти травы? По мудрому разумению командира, вокруг дома и далее в поле как раз такая и росла.
Командир вооружил бетонщиков косой, типа, литовкой с коротким полуотломанным черенком и сказал:
- Даешь траву!?
Ближе всех с предметом был знаком Михаил – у деда в деревне немного познал он чудовищный труд косаря, но ответил, вернее, пробубнил Антон:
- Мы вам сейчас дадим!
Жара. С трудом носишь свое тело, а тут еще надо махать литовкой. Пот, действительно, льет. Он попадает в глаза и щиплет их. Стараешься смахнуть ручьи пота рукой, но он тут же, снова застит глаза. От работы задыхаешься. Но, кажется, горячий воздух не способен насытить легкие.
Михаил помнил, как красиво делал эту работу дед! Поджарый, он, словно, гимнаст легко вращал тело, уводя руки с литовкой далеко за спину, чтобы сделать больший захват скашиваемой травы. И она у него красиво и ровно ложилась под красивый  звук «щих».
Смотришь и, кажется, что это не трудно, но стоит взять косу, махнуть несколько раз, чтобы понять, какой тяжелый этот сельский труд.
Странный Уткин не стал участвовать в заготовке сена. Михаил два вечера скашивал траву возле дома, а Антон относил ее на чердак – такова была командирская технология. Как ни странно, Михаил был рад этой работе. Ощущение огромной нужности его действий рождало в нем гордость. Он, как его дед, старался так же вращать свой торс относительно неподвижных бедер. Получались красивые движения, достойные стать движениями в танце.
- Стоят – вылупились на наше горе, - как будто себе сказал появившейся Антон.
- Кто? – Михаил остановил танец.
- Да, вон, - махнул в сторону головой Антон.
Возле отдельно стоящего здания туалета на них смотрели несколько студенток, видимо, как у них водится, всем коллективом пришедшие  туда по естественным причинам. Закончив с одним, их заинтересовал косец, так сексуально выполняющий задание. Обнаженный и загорелый его торс, мокрый от пота, блестел на фоне уходящего низкого солнца. Спинные мышцы, коих обычно не было видно,  в работе напрягались и оттенялись при выгодной постановке света.
Михаил на мгновение бросил взгляд в сторону девушек, нагнулся, рукой схватил скошенную траву и стал вытирать ей металлическую часть орудия. Так должно делаться, он видел это и в кино и наяву.
Через неделю они отвезли на машине несколько тюков, связанных простынями в аптеку.
- Но это не лекарственная трава, - осушили их патриотизм.
С заготовками они обмишурились не в пример колхозникам, которые поставили длинный стог сена. В него, чтобы испробовать, каково это «с ненаглядной певуньей в стогу ночевать» отправились вчетвером. Тут-то плохой Уткин выплыл, блистая перьями селезня.
- Кто с нами пойдет ночевать в стог, - после вечерней линейки спросил Михаил.
- Мы, - вдруг отозвались две девушки.
Кое-как они влезли на стог.
- Какую вы сторону, девчонки, выбираете? – совершенно серьезно спросил Миша.
Даже при лунном и звездном небе он заметил мелькнувшее недоумение в лице друга, а девчонки кисло повернулись и поползли в дальнюю сторону стога.
- Гуляев, ты чё, дурак? Девки пришли не звезды считать – надо действовать.
- Мой друг, ты о чем подумал, когда я предложил ночевку на стоге. Можно ли то, что ты предлагаешь?
- Гуляев, ну хватит уже – давай иди, зови их.
- Юр, ты как гриб трутовик – ничего самостоятельно не можешь решить. Почему ты не побеспокоился о пойле – девок угощать надо. Тебе какая нравится?
- Татьяна.
- А мне никакая. Но, если б ты, олух, достал бы водочки из внутреннего кармана, то, глядишь, что-то бы и закружилось.
«Не, ну, правда! Как пакостить, так он – тут как тут, как отвечать – я один. И тут же, словно ничего не произошло, Гуляев, давай…, - в мыслях возмущался Михаил. – Эгоист несчастный!»
О чем говорили на той стороне стога, лучше не знать, но Михаил всю ночь ворочался.
«Какого черта романтизируют эту солому, - думал он. – С одной стороны уберешь колючий стебель – начинает колоться в другом».
Михаил так распсиховался, что готов был бежать в дом. И только закрытая на ключ дверь остановила его. Сон под открытым небом не для каждого, да еще ранний рассвет, звонкие петухи, мычание коров, гоготание гусей. Это был кошмар!
Они возвращались, не глядя друг на друга.
Долгое пребывание в одном месте и коллективе начинало надоедать. Уже считались дни до отъезда. Михаила уже ничего не могло радовать. Даже праздник строителей в отличие от других для него был безрадостным. Он чувствовал себя на нем лишним. Михаилу хотелось дико и громко зареветь – он остался одиноким. Он сам себя загнал в необузданную тоску. Но и сам он с ней не мог совладать. Казалось, хандра приходит ниоткуда и сковывает. Он даже попытался изобразить веселье, но сразу получилось смешнее коровы.
Михаил несколько раз уходил в комнату, старался уснуть, но, боясь пропустить знаменательные события, возвращался в коллектив.
Мимо бегал с графином пива Уткин, преследуемый неведомо откуда взявшимся Константиновским Сергеем, тоже выпускником их факультета.
- Дай пива, революционный матрос! - кричал он Уткину, встречающему праздник в тельняшке.
Жаркий спор уже под столом разгорелся между Костей и Антоном.
- Ты, Антон, ботва!
- Нет, это ты ботва!
Интересно то, что оппоненты не собирались вылезать оттуда и мирно лежали там на спинах. От влитого вина друзья вспомнили, что потомки их - из казаков, и спят там, где настигла их алкогольная истома. Подстолье для этого - наипервейшее место.   
Стройотряд угас вместе с летом. В бригадирской книжке Михаил сделал запись от 28 августа:
«Покинули поселок Родино, проклиная и понося его».
Через десять лет он достанет уже реликвию и добавит запись:
«Ели бы туда вернуться»

                ПРОФИЛАКТОРИЙ

 Студенческий профилакторий – оказался объектом режимным, хотя проживание в нем являлось поощрением в учебе или общественной жизни университета. Вся обслуга его проходила стажировку в лучших тюрьмах страны, а в профилакторий университета была направлена для реанимации нравственности подведомственного учебного заведения.
Михаила туда загнала награда за доблестный труд в стройотряде.
Туда же с теми же наградами определился Виктор Квасцов.
Будучи абитуриентом, Михаил видел двоих парней в военной форме. По тому, что из-под бескозырок у них нелепо торчали длинный волосы, было понятно, что демобилизация у них была, минимум, год назад.
- Клоуны, - думал Михаил, глядя на них, - как только не изогнутся, чтобы поступить.
Михаилу было противно такое поведение парней. Он их презирал. Однако, общий интерес к пивному павильону познакомили Михаила с одним из армейских - другой не прошел по конкурсу. Кроме этого, с Виктором Квасцовым, тем самым вечным военным, Михаил ездил на одном троллейбусе домой. Летом, до поездки в стройотряд, они вместе работали в пионерском лагере. В стройотряде встречались изредка на больших мероприятиях всего студенческого строительного движения. Ныне оказались вместе в профилактории.
В компании с Виктором были две его однокурсницы, две Светы. Михаил без спросу примкнул к ним. Так получилось, что из четырех человек, казалось, никто никому не отдавал любовных предпочтений. Так, сидели вечерами за контрабандным в профилактории пивом, болтали о пустяках. Причем, Михаил, как ему казалось, избрал поведение своих знакомых. Поэтому он сразу отмел желания большие, которые подсказывало ему естество. Надо, думал он, и дружбе дать место.
Был какой-то праздничный день, а может, просто было настроение к празднику. Все началось с вина – закончилось коньяком, которые принес Михаил просто так. Все, кроме Виктора, в воскресенье собрались в комнате Михаила. Там под обычную беседу о преподавателях, о системе обучения компания медленно попивать композитный алкоголь, закусывая апельсинами. Две Светы были подружками веселыми и не постеснялись в отсутствии четвертого втроем играть в бутылочку, игру, иногда уносящую и сносящую голову. Впрочем, как любая игра, будь то, карты, актерская игра, да, и другие. Ее под действием алкоголя все-таки организовал Михаил. Но это было так, скорее, для атрибутики студенческой жизни, чем от неуемности любви. Совсем неожиданно игра поменяла свою композицию и превратилась в соревнование, у кого дольше поцелуй. Правда, сами подруги отрывали друг и друга «спортивный снаряд», с которым шли показательные выступления. 
Одна из Свет, не получив по требованию «инвентарь», как бы, невзначай провела рукой по его обтянутому джинсой малому другу и тут же ее отдернула. Михаил, не отрываясь от затянутого поцелуя, на ощупь нашел нарушителя конвенции и вернул его на место. Она не стала возражать и пальчиками расстегнула zipper fly и пуговицу с надписью SUPPER RIFLE. А тот, который был в джинсовом плену, и обрадовался – выскочил наружу, не смотря на сопротивление плавок. Впрочем, под нежной рукой Светы бунтовщик был освобожден и от них.
- Какая прелесть, - услышали Михаил и другая Света, грудь которой была освобождена от одежд и стреляла сосками в стороны.
Она оторвалась от поцелуя и направила взор на предмет, заинтересовавший ее подругу. Михаилу там ничего интересного не было – видел он его не раз. Поэтому он переключился на другую Свету, и, целуя, стал расстегивать ее блузку. Освобожденные груди выскочили надутыми шарами из бюстгальтера и замерли в принятии ласки, видимо давно ожидая мужских действий от Михаила.
«Что ж мы делаем? Хотя…Я – инвентарь, я – реквизит. Используйте меня для потех своих. Мне самому это нужно. Хм, хороший образ для лирики  Беспреданщина», - думал Михаил, но мыслей своих не только не показывал, а, наоборот, как-будто со знанием дела продолжал свои действия. Он понимал, что только уверенностью можно убедить девчонок к парному сексу. Его Михаил давно желал попробовать. Однако, заметно было, что девчонки шокированы, но уже бушевавшее возбуждение и уверенные действия их друга, дающие понятие, что они поступают абсолютно естественно, успокаивало их  и стимулировало собственное творчество. Михаил, сам не подозревая в себе такого нахальства, уверенно наклонил голову левой Светы к своей пике. Кажется, она и сама этого хотела, но недобитое вином смущение еще теплилось в ней. Пришлось Михаилу настоять на своем желании и вновь как можно ласковее наклонить голову Светы.
Теплые губы и рот девушки согрели дыбившегося паренька. Другая девушка, увидев краем глаза несправедливость, творящую с ней, оторвалась от губ Михаила и упала вниз восстанавливать ленинский принцип «каждому по потребности».
В момент, когда Михаил готов был перейти к осуществлению родившихся фантазий, в дверь настойчиво нагло стали стучать. Какой-то противный голос требовал немедленно открыть дверь, поскольку в комнате посторонние. Прятать девчонок было бесполезно. Понятно было, что первым они откроют шифоньер, потом заглянут под кровати.
«А что прятаться-то – нас трое. У них не взвинтится настолько фантазия», - мелькнула у Михаила мысль.
- Приводите себя в порядок быстренько, - шепнул он девчонкам, а непрошеным гостям крикнул:
- Сейчас, только причешусь.
Такой расклад явно не устраивал женские голоса за дверью и в замок вошел ключ. Вот только замок никогда с первого раза не подчинялся ключу, а мог и более. Михаил обращался к руководству и просил отремонтировать его. Но не наша была бы это страна, если бы все делалось по инструкции.
Девчонки кое-как успели себя прибрать, а Михаил натянуть штаны и прикрыть не застегивающиеся джинсы тетрадью с конспектами лекций по истории партии.
С нетерпением распахнулась дверь. Две дамы свирепой наружности, но добрые внутри (об этом знали их родные) шагнули в комнату. Им предстала картина, анализ которой на уроках развития речи в пятом классе рекомендовал бы любой методист, допустим, под названием «Совместная подготовка студентов к коллоквиуму по истории КПСС».
- Что здесь происходит? – однако, прозвучал вопрос.
- Вас не обманывают глаза – здесь то, что вы видите. А вы о чем подумали?
Последнее предложение Михаил произнес с завыванием, с интонацией абитуриента ГИТИСа на речевом экзамене.
Скрежет зубов двух непрошеных дам наполнил пространство комнаты.
Судьба хранила в очередной раз. Такая «аморалка» - прямой вылет из университета.
Только волна схлынула, не сотворив жертв, Михаила стал мечтать о повторения сеанса, произошедшего в профилактории. Однако, на следующий день его остудил Виктор.
- Наслышан о твоих победах.
- А, собственно, какие победы?
Михаил понимал, что девчонки не могли рассказать своему сокурснику о своих интимных интересах.
- Знаешь, я Светку добиваюсь целый год. Специально поехал в профилакторий за ней. И, вот вчера она мне сказала: «Нет, Витек, ты не умеешь целоваться – вот, Миша это делает замечательно». Зачем - скажи мне - ты все время оказываешься у меня на пути? В пионерском лагере меня просит Инна не говорить тебе о качелях. После качелей, кстати, так и не подпустила к себе. Сейчас ты вновь у меня на пути. Мне зачем это надо? Что ж ты за баловник-то такой?
- Ты, друг, извини, но я не знал, что у тебя чувства к Светке.
«Что за человек? - параллельно думал Михаил. –  Всегда с однокурсницей в конфликте, всегда жаловался на нее, а тут…»
Михаил, действительно, сожалел, что напакостил товарищу, пусть, невзначай. Он оказался невольно виноватым и в отношениях Виктора с Инной в пионерском лагере.
- Витя, я не принимаю твоих наездов, хотя понимаю их природу. Но только сейчас. Наверное, я фатален для тебя, но, знаешь, скажу классиком: «что если я являюсь причиною несчастья других, то и сам не менее несчастлив».
Влюбленные, было известно Михаилу, твердолобы. Знаком отчаяния, он махнул рукой.
- Обвиняй, сколько хочешь и можешь, а я схожу с твоей орбиты.
Виктор не принял не принял слов Михаила, и товарищи расстались навсегда.
«Было ли в моих мыслях коварство? – рассуждал Михаил. – Меня нередко обвиняют в том, что даже нет в моих мыслях, что претит моим убеждениям. Это обижает и обескураживает. Попытки же обелиться принимаются, как осознание вины. Может, я не умею мысль выражать, или у меня в лице написана подлость, и таковым меня воспринимают». 

                ШАЛОПАИ

Была осень – было начало очередного курса. Почему чаще говорят, что зима пришла, а осень наступила. На какого это умника она наступила, что стала, вроде, нежеланной? Вот зима, действительно, наступает своей белой мертвечиной. Впрочем, кому как! Помнится, кому-то тоже любима была осень. Некоторые, этот кто-то любили гульнуть и пошалить. Проказы тем забавнее, чем они опаснее. А что, как не шутки с преподавателями, давали опасную радость.
Они, студенты, уже не новички в университете – знают, как зайти, чтобы вовремя выйти; куда зайти, чтобы не влипнуть. Уже не надо стоять в стояке – пить пиво. Уже это можно делать на лекциях, засунув длинную макаронину в бутылку с пивом. А ее держать в приоткрытом дипломате. Низко наклонившись, как полагается при письме, посасывать Мартовское пиво, не опоганенное консервантами. Они уже не сhantra pas* – с ними надо считаться. Горе тому, кто не захотел этого принять.
Заместитель декана, преподаватель иностранной литературы Жанна Насретдиновна Сокурсова не прониклась идеей добра и уважения к людям, зарекомендованным временем, и осмелилась на фамильярность. За это выпало ей в игре комедиантов стать объектом.
Забава, как всегда, родилась от безделья. Откуда-то снизошел вопрос, почему многие двери в здании всегда открыты? Непорядок, решили почтенные студенты и прикрыли все двери от первого до последнего этажа, а сами стали в стороне наблюдать за поведением высших приматов. Растерянное студенчество и иные преподаватели толпились на первом этаже у двери на лестницу. Никто из них не догадался просто толкнуть ее. Настолько, видимо, силен стереотип. Дверь должна быть всегда открытой, что явилась аксиомой.
Постояв, люди уходили на боковые лестницы. Собиралась новая кучка.
И только Ирина Константиновна Беликова, преподаватель и куратор некоторых затейников, видимо живя на одной волне с ними, произвела естественные действия – она просто толкнула дверь и решила проблему умов. Потом театрально обернулась, заметив троих шалопаев в стороне, и погрозила ласково пальцем.
Но это было только начало. Первый случай дал толчок лихому творчеству.  Оно, изощренное, возродилось уже на последнем этаже. Вход с лестницы на этаж «злодеи» не просто закрыли, а написали и прикрепили обычную бумажку-объявление «Ремонт – обход». Это уже было ни «хухры-мухры»: поднявшись по высоким лестницам на этаж, бедолага читал приговор, спускался на этаж ниже, проходил на другую лестницу, по ней поднимался. И ни у кого не родилось ни малейшего подозрения, глядя сквозь стеклянную дверь, что нет никакого ремонта и - не предвидится. Но обходили. А глумливые персоны стояли в холе на этаже и через прозрачную дверь наблюдали мытарства людские. Там же в холе они и катались от смеха. Многие именитые люди попались в их игру. Не избежала участи и Жанна Насретдиновна. Но ей нет чтобы без ропота обойти и повеселить комедиантов, так она, давай, что-то от них требовать, неслышное из-за закрытой двери. Михаил сквасил лицо недотепы, развел руки и пожал плечами, мол, здесь он и его товарищи ни при чем. Бедная замдекана вспыхнула огнем, брови стали дугой, губы, не переставая, шевелились, видимо насылали татарские проклятия  вперемежку с русской бранью, забыв все наставления имама.
Попустительство и безнаказанность рождает анархию. Игра захватила бездельников, неотягощенных сессией. Следующему досталось читальному залу, в котором отродясь не закрывалась входная дверь в период работы. От вечного покоя дверь обленилась и стала выражать недовольство от ее открывания-закрывания нудным скрипом. Он-то и ввел сначала в недоумение библиотекарей, а когда было сорвано объявление, то и ярость.
- Да, кто это написал, чтобы дверь закрывали? – возмущенно обратилась одна библиотекарь к другой.
- Понятия не имею, - отвечала ей коллега. – А я слышу скрип и понять ничего не могу.
Общее негодование студентов, серьезно занимающихся в читальном зале, тоже вылилось в  цыканье. И только стайка студентов, зорко внимающая сцене, не могла сдержаться от реакции на свою провокацию гомерическим гоготом. Тем себя они и выдали, и были изгнаны самым действенным «пошли вон, придурки»!
Через несколько дней они явились с возмездием за оскорбление. Это не было планом – это было неожиданным выплеском.
У Юры с двойным звуком громко расстегнулся дипломат. Этот звук почти совпал с закрыванием молнии на Мишином дипломате. В мгновение гармонию поддержал Леонид и двойным щелчком закрыл свою сумку. Приятели переглянулись, и несчастный читальный зал ознакомился с новой ораторией.
Что там было!.. Шалуны узнали, какими мегерами бывают юные девушки-студентки и пожилые женщины-библиотекари. Народ «в едином порыве» вновь изгнал негодяев из святого места.
Человеческая ненависть, нетерпимость, серость выбросили оркестрантов на улицу. Проезжающая машина обрызгала их всех – видимо, водилу раздражали веселые лица в его похмелье. И было бы очень горько, если бы недолгая пауза, фиксирующая реакцию окатанных дорожным душем друзей. Ни смешное лицо Лобановского, ни поза молчаливого негодования Гуляева, ни безразличная походка Белых, ни педантичная чистка собственной одежды Русова, ни загадочное сужение губ Уткина, ни бессловесное созерцание происходящего Гончаровым не могли не взорвать минуту спустя смехом всю компанию над гоголевской немой сценой. Каждый смехом изгалялся над ближним своим.
- Блин, это нам наказание за библиотеку, - рек истину Костя.
- Это наказание за твою лажу в музыку, - не унимался Лешка, и тоже был прав.
- «Ты, собака Каштанка – сплошное недоразумение и супротив человека, что плотник супротив столяра». Уть, сосен потный! – твердо проводил Костя свою линию и пошевелил двумя пальцами у глаз Лобановского.
- Что греха таить, Костя, музыка не твой удел, - вступился за вторую истину Михаил. – Пойдемте-ка в баню – и отмоемся, и погреемся.
Лобановский предложил вариант ехать к нему домой. После колебаний, раздирающих общество, консолидации не произошло. Ленька одиноко поплелся к остановке, а остальные ринулись к новым разнообразиям.               

                БАНЯ

Как это хорошо, измучив себя тяжелым паром, припасть к холодному пиву и осушить разом ощутимую долю из трехлитровой банки. И пускай подождут друзья – им воздастся в другом, например, нальется первым им водочка.
Костя ушел в поисках туалета и пропал. Вернулся он, исчерпав всякие лимиты времени.
- Я нашел там дверь в женское отделение, - были первыми его слова по возвращении.
- Оно здесь, Костя, предполагается, безусловно, - съехидничал Андрей Гончаров.
- Ты, бэцан крученный, - для вразумительности Костя демонстрировал свой внутренний мир и ранг, - объясняю: там дверь не закрыта.
- Так вот ты где под видом туалета пропадал! – вслух догадался Михаил. – Веди нас туда.
Несколько увлеченных глаз, приоткрыв дверь, наблюдали самые лучшие в природе художественные формы. Разнообразие было полное.
- Вон та, худенькая – зашибись, да! – искал подтверждения Михаил.
- Не-е, мне вон та, с большой грудью нравится, - откровенничал Уткин.
- Юра, что ты понимаешь в бабах, - не соглашался с девственником Уткиным недавний девственник Костя, «пролетевший» под напором института иностранных языков в студенческом профилактории, где познал сладкое чувство «кончины». Он был самоценен, когда на вопрос Антона, как прошло событие, ответил:
- Да, все нормально, пацан!
И, приобняв вопрошавшего, сильно хлопнул ладошкой того по горбушке, давая понять тому, что его статус не соответствует позволяемой фамильярности. Константин готовил себя к армии.
- «Ты уже не мальчик, старый барабанщик», - посвятил Михаил песню товарищу.
- У, гад, - засмеялся Костя.
Сейчас в коридорах бани Константин курировал женский вопрос и делал это со знанием предмета. Судя по тому, что двое остальных не участвовали в дискуссии, зрелище их заворожило больше других.
- Вы зачем здесь, бессовестные?
Увлеченные, они не услышали, как сзади подошла банщица с ведром и шваброй. Кажется, она была готова включить сирену голосом. Перед ней стояли пятеро голых парней, один из которых настолько увлекся зрелищем, что был накрыт эрекцией.
- Отдыхай, бабка, - вальяжно предложил ей Костя.
- Сам отдыхай.
- А я уже отдохнул.
- Оно и видно, - съязвила все понимающая женщина, взмахом головы указывая на Андрея. - Идите в свое отделение, срамцы.
Андрей со своим несдержанным другом поверг Михаила и Антона в какое-то подобие смеха, ибо смеяться открыто им не позволял такт, а оставить без внимания нелепое поведение органа Андрея было выше их сил – их, просто, беззвучно трясло. Другие приняли этот факт за трагедию и помрачнели.
- Тебе, Андрюха, нельзя в разведку – не умеешь сдерживать чувства, - высказал свое мнение Антон.
- Я ж тебе  недавно Лужину предлагал! Зачем отказался? – недоумевал Михаил.
Андрей, молча, наливал себе водки и, не реагируя на насмешки, влил в себя полстакана.

Андрей и Михаил стоял в очереди за вином в ближайшем от университета магазине. Очередь по весьма естественному укладу жизни начала восьмидесятых, петляя по магазину, выползла на улицу. Там товарищи увидели мимо проходящую первокурсницу Свету Лужину.
- Света, - без лишних церемоний обратился к ней Михаил, - составь компанию.
Света была такой девушкой, что никогда не придумывала отговорок. Она, либо, принимала предложение сразу, либо, сразу отказывала. И упрашивать ее было себе на обиду – она квасила недовольную мину и посылала вразумительной лексикой. Михаил видел ее такой. Правда, он подозревал, что отказ был сделан именно при нем неспроста – Света с момента их встречи всегда пристально смотрела на Михаила. И он понимал, что пути их пересекутся. Хотя, они не были представлены друг другу и не имели общений, но Михаил знал из источников, рядом с ней живущих в общежитии, о ее доступности. Света из тех же источников знала кое-что о Михаиле.
Света была порочно красивая. Черные ее глаза топили в своей бездне. А если она еще и поведет ими под прикрытыми реснищами веками и поднимет в откровенном пристальном взоре, то тут уж снимай штаны!
«Как горько, когда красивые девки – ****и», - думал Михаил. – Могла бы составить пару влюбленному парню. И я мог ее полюбить».
Она подошла вплотную к Михаилу, что стало ясно: Свете сегодня можно! Михаил обнял ее за плечо, затем  наклонил ее голову к себе и прижал к своим губам. Что может быть убедительнее расположения к женщине?!
- Ты – в общагу?
- Ага.
- Сейчас вместе пойдем, только купим винца.
Вот так, словно влюбленные, отстояли они в обнимку очередь, предвкушая скорую любовь. Втроем они нашли свободную комнату в общаге и приступили к трапезе из вина и сала.
Когда Света на минуту их оставила, Михаил предложил Андрею:
- Оставайся со Светой? Вариант, говорят, безотказный. Мне, к сожалению, надо домой.
- Нет, Михач, мне самому надо домой.
- Да, брось ты - сейчас удобный случай. Перебори первый страх. Не гостиница, конечно, условия, но нам ли выбирать! Тут иной раз приходиться на чужой простыни...
- Нет, нет, нет, - уперся Андрей.
Словно боясь, что его насильно заставят заниматься совестливым делом, Андрей тут же схватил портфель и выскочил из комнаты. У Михаила рушились планы, но отступать было не по-студенчески.
Света даже не спросила, где Андрей, разумно предоставив возможность одному уйти. Михаил закрыл дверь на ключ и подошел к Свете. Сколько Света знала мужчин, сразу стало ясно по обыденности ее поведения. В ней даже не сверкнуло застенчивости – она не опустила глазки, не прижала к груди руки, хотя бы, для игры. Когда Михаил, используя правила игры, стал ее медленно раздевать, целуя, она с невероятным удивлением произнесла:
- Да, я сама разденусь, раздевайся скорей и ты.
Она раздевалась так, словно, было это ее ежедневной функцией, как умыться, причесаться и продолжать выполнять обычные дела. Она не съежилась, раздевшись, а буднично легла на ближнюю кровать. А когда Михаил попытался приступить к прелюдии, Света взяла его член в руку, на ощупь определила его твердость и загнала, ловко приподнявшись, в себя. С такой механикой Михаил столкнулся впервые. Только настроив себя на красивые глаза Светы, Михаил выдавил из себя оргазм.
- Ну, я пошла.
Не выждав для приличия время, Света так же быстро оделась.
- Пока!
- Пока, давай!
«Кто же тебя так научил или ты еще не познала физических чувств, - думал Михаил, сидя в троллейбусе. – Какая интрига в лице, и какая проза в сексе! Но Андрюха-то…  вот балда!»

                УТКИН

Шла лекция в начале третьего курса. Тишина была на улице и в аудитории. Прошли уже забавы первых лет обучения – ушла новизна университета. Наступила тоскливая обыденность. Погасли порывы, желания баловства. Все замерло.
Тишина в аудитории была такая, что слышно было, как осенний желтый лист упал на подоконник, на сквозняке с шуршанием перелетел он на парту и попал под рисующее перо Юры Уткина. Тот попытался смахнуть его рукой в сторону открытого окна.
- Пшел, - для вразумительности стилизовал свое негодование Уткин.   
- Не затем я сюда залетел, чтобы меня вышвыривали, - прошелестел листик. – Вам, дяденька, письмо.
- Извините, - послышался пронзительно скрипучий голос Жанны Насретдиновны, входящей в аудиторию. Обращение было направлено лектору. – Небольшое объявление. Товарищ, Уткин, зайдите в деканат после этой пары.

                *           *          *

Группа Юры собралась отметить праздник, имеющий отношение к выбранной профессии. Началось в общежитии. Потом переместилась в квартиру к Лиле Панковой, где Юра и остался на ночь. На следующий день его распирало поделиться впечатлениями о ночи, проведенной с Лилей. Он подсел к Михаилу на лекции и шепнул:
- Вчера Лиля у меня взяла в рот.
Михаил задергался  и чрез нос издал звуки смеха. А потом еще и хрюкнул от неожиданно быстрого набора воздуха, чем смутил товарища.
- Я тебе, Гуляев, серьезно, а ты…
- Юра, не сердись! - Михаил все больше разжигался от смеха, который мешал ему сказать поддерживающие слова. - Ты молодчина! Ценю! Только не женись до конца университета – компания потеряет значимую единицу.
- Дурак, ты, Гуляев, не можешь без своей иронии.
- Если серьезно, то она уже на тебя надела хомут - вон опять повернулась, смотрит в нашу сторону. Ишь, глазками стреляет в меня. Я у них, у ваших подруг, вечный враг - кругом виноват! Значит, сегодня нашим планам труба?
- Ну, почему? Обязательно пойдем.
- Ну-ну, «потерянное поколение», - повторил Михаил слова только что произнесенные лектором об американских солдатах в одноименной литературе.
Лиля после лекций встала на маршруте Михаила и Юры, вычленив в толпе студентов.
- Миша, оставь Юру, - покраснев, прошипела Панкова.
- Забирай! – только и сказал Михаил.
- Миша, оставь Юру, - покраснев, прошипела Панкова.
- Забирай! – только и сказал Михаил.
Так Юра отбился от общества. Попытки увести его от подруги проваливались - Лиля знала географию друзей Юры. Она вылавливала их даже в пивняке, скандалила и уводила своего барашка домой. Юра не спорил.
Компания начала разваливаться. Юру уже не приглашали к пиву. Раньше он был связующим элементом компании. Без него общество стало хиреть.
- Насытиться – вернется, - уверял всех Лобановский.
За партой сидело совсем не похожее на всегда радостного Уткина мрачное его подобие.

                *          *          *

- Что там тебе в деканате сказали? – поинтересовался Михаил
- Да, ниче... - оборвал Юра расспросы.
Но было видно: не мог он совладать с деканатским приветом и через небольшое время раскололся:
- Лилька лежит на сохранении. Позвонила в деканат, пожаловалась, мол, я отказываюсь от нее.
- А универ-то здесь при чем?
- При чем, при чем!  Мне уже кажется, что это в порядке вещей.
- Умеют у нас убеждать. Так ты, что, отказываешься от нее? Вроде, нашел приют, покой семейный. Нас бросил.
- Ну, слушай дальше – не перебивай! Агрегатовна говорит: «Почему вы, товарищ Уткин, обижаете Лилю Панкову? Предлагаем вам решить ваши отношения, иначе их может решить за вас деканат».
- Черт сломит ногу в ваших отношениях. Ты только скажи: сам-то ты как настроен? Что ты трагедию устраиваешь на ровном месте?
- Да, не знаю я!
- Вот те на!.. Я, тем более, не знаю. Хотя, догадываюсь, что «колдобит» тебя. Ты боишься общественного мнения. Вслух тебе, конечно, никто не напомнит, что у твоей Лили на попе родинка, но в глазах других ты всегда будешь читать презрение. Вот, от этого твои кошмары. Но мы все временные друг для друга – еще чуть-чуть, и мы забудем друг друга. И видеть упрека больше ты не будешь. Вот, от этой печки и пляши. Но я, все равно, уверен, что вы разбежитесь. Мне кажется, она превратит твою жизнь в кошмар.
- Ты-то откуда знаешь?
- Вы, ваше балбесское благородие, как все первородки от нахлынувшего секса, влюбляетесь в своих партнеров и ничего не желаете видеть вокруг себя, самого себя, идеализируете подругу и отношения. Поэтому ты не видишь, что росли и воспитывались с Лилей на разных планетах. Ты еврейский интеллигентик – Лилька же всю жизнь знает только мать, однокомнатную квартиру. Отчего, думаешь, она такая психоватая? Да потому, что она видела всех любовников матери на соседней диване, слышала их звуки. А ты, морда, имел отдельную комнату, хорошо зарабатывающих отца, мать, кучу бабок и дедок, сгрудившихся над единственным внуком. Ты, как будто, не глуп, так почему анализом не наморщишь лоб. Не собирался я тебе этого говорить – что-то сорвался. Знаешь, мне безразлично, что покажет будущее: ошибался я или был провидцем. Откровенно скажу: тебя жалко терять – столько с тобой было связано. Ты – моя история.
Сказанное запустило воспоминание. Уткин опустил голову, сунул в рот пальцы, дабы подравнять ногти.
- Помнишь, мы с тобой в общаге маршировали под песни.
- Не говори, Гуляев, здорово было.
Но сейчас, кажется, была общая светлая грусть у всего курса, что всегда отличало старших студентов. В этой умиротворенности чувствовалась мудрость, уверенность, вера в закон вуза – со старших курсов не отчисляют, если сам того не захочешь.
Ты уже не прячешься от преподавателя в коридоре, а смело идешь навстречу.
«Ирина Константиновна, - говоришь ты. – Как поживаете?»
«Да, так, «брат Елдырин», - отвечает преподаватель с кафедры литературы.
Особо наглые, уже не спрашивая разрешения, выходят с практических занятий, долго отсутствуют, бесцеремонно возвращаются с жирными губами, не успев вытереть их после столовой. А ведь, по сути, двадцатилетние сопляки, но туда же…

Что за тоска, не определенная временем и возрастом! Видится в близкой дали конец беззаботности, бесшабашности. Ощущение убегающего времени. Оно спешит, а тебе не хочется вместе с ним. Тебе хочется остаться здесь, где ты ощущаешь счастье каждой своей рибосомой. Ты знаешь, что, повернувшись в любую сторону, везде будут дружеские взгляды. Зачем куда-то стремиться вслед неуемному времени. Ведь там может быть по-разному: и боль, но и новое счастье. Оно другое, наверное, лучшее. Но к нему надо идти опять через пинки и плевки. А это снова слезы, боль, испытания.
Потеря многих членов внесла коррективы в коллектив. В Лету ушли Лобановский и Уткин. Одному захотелось домашнего дивана, другой завяз в семье с официальной регистрацией и вскоре стал отцом.
Михаил при разногласиях с Лилей был свидетелем на свадьбе Юры с ней.
Старший Уткин, Рональд Анатольевич, за столом выдал недвусмысленный тост:
- Студенту нельзя жениться: если будет заниматься женой, вырастут хвосты; а если учебой – рога. Выпьем за то, чтобы не было последнего.
Но последнее скоро случилось. О нем поведал, хвастливо и глумливо, Юре и всей компании не ведающий стыда Лобановский.
- Юра, да, она сама меня изнасиловала, - смеясь, откровенничал Лёшка. – Тебе говорили, кто твоя Лиля. Вот тебе и поделом! Хорошо еще, я ее трахнул, а если чужой дядька? Вот стыд-то был!
Рассказывая, Лобановский открыто смеялся, хотя понимал, что ранит товарища. Он мог рассказывать об этом цинично, но Михаил догадывался, что и с Лобановским некогда поступили так же, что это не заслуга его – была это обычная месть мужу, так естественная в семейной жизни.
Лиля находилась, как обычно, в поисках своего мужа. Юра не пришел после университета домой. Очень, могло показаться, неожиданно выбор поисков выпал на квартиру Алексея Лобановского. Там она застала одинокого и скучающего хозяина.
Юра не возмущался, не бесился – он только, молча, грыз ногти и продолжал жить с Лилей, а Лиле хотелось еще как-то пожаловаться на мужа и Косте. Но Костя умел талантливо прикинуться простофилей – он остудил Лилю, но с возмущением, сплетничая с Михаилом, поведал об этом.
- Ты только не вздумай Уткину говорить об этом, - предупредил он Михаила.
- Спасибо, что сказал, я уже хотел… - сыронизировал собеседник. 
   

                СНОВА ГРАБЛИН
 
В неубранной комнате, на диване без ножек, возле табурета, имитирующего стол, стояли пустые бутылки и сидели приятели, Михаил и Вадим.
- У меня есть одеколон, - после нехватившего вина предложил студент-медик.
- Ты в медицинском учишься и предлагаешь пить отраву.
- Напрасно ты так к одеколону относишься – там тот же спирт, только с ароматическими добавками.
- Нет уж, спасибо – пей сам.
Вадим налил в рюмку Шипр, разбавил водой, реакция с которой дала белый молочный цвет.
- И ты это будешь пить?
- И тебе советую.
Он опрокинул жидкость в себя и страшно скривился.
- Мало разбавил – крепко получилось.
Михаилу, вдруг, стала ясна жизнь своего школьного товарища. Меркус для него не прошла эпизодом юности. Он все еще болел ей. Ему помогал алкоголь, если есть деньги, нормальный, если нет, то суррогатный. Общие знакомые говорили, что видят Граблина только пьяным. Михаил, тоже, не проповедал трезвенность, но опускаться до одеколона не было ни причин, ни внутренним убеждением. Сейчас он смотрел на Вадима с жалостью и брезгливостью. Кажется, он не смог скрыть этих чувств от товарища, потому что Вадим стал агрессивен. Так бывает, когда человеку дают почувствовать собственную ничтожность. А он не верит, что становится отверженным – он, просто, втихаря, опускается. Но, при этом, никто этого не должен видеть и, соответственно, относиться к нему, как к достойному человеку.
- По-моему, с твоим больным желудком нельзя это употреблять.
- Иди в пим! Скажи лучше, будешь пить со мной?
- Скажи лучше, как у тебя с женским вопросом.
- Да, приходит бурятка с лицом под сковородку.
- Это как?
- Как будто ей по лицу ударили сковородой – такое оно у нее плоское.
- Тебе не противно?
- Какая разница, кого драть. Может, думаю, на ней жениться? Готовит она вкусно, прибирает дома. Причем, я ее не прошу об этом. Хозяйственная. А что еще надо? Для жены  она подходит.
Михаил усмехнулся. Он понял, что Вадим, сначала отвергая его путь, позже сам следует им.
Одинокая жизнь с вечными поисками, с боязнью венерических заболеваний, начинала надоедать. Выход Михаил видел в женитьбе. Но кого брать в жены? Жениться на красивой и любить ее - для Михаила означало ревновать и бояться. Всегда найдется тот, кто захочет разделить с ним красоту его жены. Его не прельщала судьба Юры. Он осуждал товарища за мягкотелость, слоновость в вопросе измен. Умудренный женскими обманами, Михаил завел дружбу с некрасивой девушкой и стал искренне готовить себя к семье с ней.
- Пусть, - говорил он Вадиму, - она страшная. Зато, на нее никто не позарится - и я могу быть спокоен, что не окунусь в чужие сперматозоиды, что не буду воспитывать чужого ребенка.
- У каждого свои завихрения. Возле тебя всегда были красивые девахи, а эта совсем не для тебя, - спорил с Михаилом Вадим.
- «Мне нужна жена… Пусть уродом будет – ведь по ночам темно».
- Ты, чё, дурень, постыдись людей!

                БЕЗ ЛЮБВИ

                «Мы мирно спим к спине спина.
                Мне не нужна она»
                Ю. Лоза

Михаила с Тамарой познакомила Света Варнакова. Они встретились на свадьбе общих знакомых. Света была уже в разводе. От родительского наследия у нее имелась однокомнатная квартира, куда она и пригласила Михаила после окончания торжества. Михаилу не хотелось идти с ней, но настойчивость одноклассницы сломила его.
«Сейчас она меня просит к себе в гости, а тогда, в школе, за одно ее подобное предложение я был бы счастливейшим человеком. Я был ей не интересен, конечно. Ее бушующую плоть, возможно, и устраивал бы мальчик-нахал, но что я умел?. Сейчас я самоценен, а оттого и привлекаю ее. Почему мы такими дураками бывает в юности – отдаем себя за грош. Училка, конечно, многому меня научила. Она возвысила меня в глазах Светки. Света, Света!..  Ну, что ж, попробуем», - грустно размышлял Михаил, пока Света прощалась с молодоженами.
Гон гнал к соитию, не обращая внимания на ропот недовольства чувств. От такой любви после не было ощущения полета – была брезгливость и самобичевание. У Михаила случались связи с женщинами, когда он шел на их желания, но самому при этом было в тягость заниматься сексом. Да его и не бывало – был поцелуй не всегда в свежий рот, который и являлся преамбулой любви, а потом все быстро заканчивалось. В таких случаях Михаил под разными предлогами быстро покидал нежеланных подружек, чтобы не видеть их осуждающих глаз и не чувствовать их неудовлетворенность.
Насколько тактичны наши женщины, что, не получив удовлетворения, скрывают свое дурное настроение от этого, не говорят открыто мужчине о его немощности, но иногда и не понимают, что такое происходит не всегда от дисфункции, а от банального неприятия мужчиной женщины. Редко, кто понимает из них, что причина в них самих, но им лучше принять вариант импотента, чем бесчувственного отношения к себе. Они еще и пожалеют партнера.
«Что она обо мне сейчас думает, - грыз себя Михаил. Но, чтобы успокоить себя, отогнал эту мысль и подогнал другую. - Сама виновата – плати за прошлое: за мои унижения, за то, что не ответила моим чувствам тогда».
- Послушай, Миш, если у тебя нет подруги, я могу тебя познакомить со своей подругой – мы работаем вместе. Тебе, наверное, уже надоело жить с родителями, а у Тамарки своя квартира, родители в деревне обеспеченные – постоянно снабжают ее продуктами – будешь жить в тепле и ласке. Там и машина у Томы на подходе.
- А, вдруг не слюбится, Свет? – усмехаясь, спросил Михаил.
- Какая любовь?.. Надо практически думать.
- Скажи, когда у нас был с тобой секс, ты была довольна им?
- Ну… - Света замялась.
- Ты извини, если она мне не понравится, - Михаил замялся, но выдавил: - ей я буду дарить такую же любовь, как и тебе, от которой, думаю, ты не получила оргазм. Но, понимаешь, я не могу постельные сцены играть. – Он нашел окольное объяснение неприятия ее. - Мне обязательно надо чувствовать что-то к женщине. Ты помнишь наши сцены за партой, в постели у меня? Если бы ты знала, какие фантазии, желания ты рождала у меня! Сейчас этого нет. Кстати, я чувствую свою вину от этого. Но, ведь, ты прекрасно меня понимаешь, что значит заниматься любовью с одним, когда есть другой, желанный. И у нас, мужиков, так же. Я боюсь, что твою подругу может ждать такое же отношение. Так она тебя до конца жизни будет ненавидеть за твое сведение. - Михаил задумался. - Хотя, твое предложение согласуется с другими моими мыслями. Мне не хочется задумываться и пытаться прийти по цепочке рассуждений, к чему приведет знакомство, но мне, действительно, стал ненавистен мой дом! Родители запрещают туда приводить подруг. Я жду до тряски, когда начнется садовый период, чтобы родители уехали на дачу и оставили меня одного. Да и болтаться тоже надоело – хочется того, что ты предлагаешь. Стоит подумать.

Тамара не отвечала требованиям Михаила, и Михаил приступил к осознанию пословицы «стерпится – слюбится». Но только романтики не получалось с самого начало дружбы, хотя Михаил старался исполнять роль нежного и внимательного. Это и предложение Михаила брака помогло убедить Тамару в серьезности намерений Михаила, поэтому однажды ему было предложено остаться навсегда.
Конечно, это было неприемлемым для родителей Михаила, несущих в нравственности патриархальные каноны, но вполне согласованно с духом времени.
Тамара не была жадным человеком, поэтому материальный пункт не стал изначально и не являлся потом упреком Михаилу, хотя основной взнос шел от Тамары. За что готов был взяться Михаил и что делал с удовольствием, это домашняя мужская работа – от деда и отца он научился разному мастерству. Еще Михаилу импонировало, что Тамара не старалась подогнать его под свои стандарты – в уме ей нельзя было отказать. Подруга не спрашивала Михаила, почему он вернулся поздно, не заставляла его бегать в магазин, выносить мусор. Все происходило само собой и никого не напрягало, если кто-то забыл купить хлеба к ужину. Михаил очаровывался характером почти жены, но через несколько месяцев общей постели Михаил понял, что не полюбит Тамару – ему было трудно пересиливать себя - заниматься с ней любовью в постели. Но он никому не мог сказать об этом в университете, потому что держал в тайне свою новую жизнь, а поделиться просто было нужно. Впрочем, Михаил не то с воспитанием, не то с генетикой не умел просит помощи и советов и пробивал сложные ситуации собственным лбом. От боли, зато, он быстро набирался мудрости.
Часть весны, все лето и пол зимы Михаил и Тамара были рядом и вместе. Их разлучала только работа Тамары и университет Михаила, а потом они гуляли по городу, ездили на пляж, встречали вместе Новый Год, проводили время в компании Тамариных друзей. Михаил постоянно ощущал паршивенькое чувство, что его обманули – подсунули не ту женщину, достойную его, а худшую. Ему казалось, что все прохожие и друзья Тамары над ним смеются и нелестно отзываются о его уме. И здесь у Михаила стоял непробиваемый комплекс.
«Что получится из этого совместного проживания? – думал он. – Мне не хочется возвращаться к ней, когда заканчиваются занятия, но еще сильнее я не могу возвращаться домой к родителям – вот там для меня еще большая клетка».
Проблема вновь нашла Михаила. И чем больше он старался не замечать ее, надеясь на саморазрешение, тем больше запутывался, злился на себя. Жизнь, тут как тут, глумливо преподнесла предательский вариант по отношению к Тамаре. Михаила раздирало от собственной вины и от высунувшейся страсти.
«Да, «хлябь твою твердь», - удивлялся Михаил, - почему так происходит? Долгие месяцы никто на тебя не обращает внимания. Обрубаются не только подходы, но и подползы, порой, даже страшненьких девчонок. Но стоит появиться одной, как тут же другая метит отобрать тебя у первой. Это, должно быть, какой-то философский закон. Почему его до сих пор не засвидетельствовали?»   
Неприятный разговор не был мешком песка по голове – он был ожидаем.
- Ты сегодня опять задержишься? – как будто невозмутимо спросила Тамара Михаила утром, сидя перед зеркалом и накладывая макияж.
Она приблизилась к зеркалу, открыла широко глаза, чтобы нанести тушь на ресницы.
Михаил предполагал, что безразличный тон любовницы неестественный. Два дня назад Михаил с Ириной Буданцевой, симпатяжкой с экономического факультета, вышли из ее квартиры и были уличены знакомыми, которые знали его и Тамару.
- Тебя видели в центре с дамой, - казалось, без наступающих истерик констатировала Тамара факт.
- Да, было такое, - стараясь быть невозмутимым, ответил Михаил. – Это бывшая подруга – ей нужно было видеть меня, чтобы подтвердить наши статусы, как разбежавшихся. Не стоит об этом даже задумываться.
- Но ты ее обнимал.
- Но не целовал и никаких других глаголов с ней не производил.
- Согласись, первое уже странно.
- Ты ревнуешь. Мне приятно, что кто-то может меня ревновать, значит, я не безразличен.
Лучшая защита – нападение. И это, могло показаться, сработало, но Михаил обманывался. Тамара, поняв все, решила взорвать атмосферу позже, в момент, когда Михаил не будет ожидать удара. А пока она повела обычно: закончив макияж, легко встала, указала в холодильнике на блюда, которые должны стать обедом, поцеловала Михаила и ушла на работу.
 
Ирина была та самая девушка, с которой Михаил познакомился на вокзале, когда уезжал из колхоза. Тогда Михаил обманулся, решив, что Ира одинокая. Таковой она не была никогда: ни в своем отделении колхоза, куда Михаил приезжал к ней, ни на общих дискотеках в университете, ни при случайных встречах. И вот она, словно рыба, оглушенная толом, всплыла перед лодкой Михаила и остановила стеклянный взгляд на нем. Ох, как не хотел Михаил замечать эту блудницу – была на нее какая-то обида. Но пухленькие губки между затяжкой сигаретой маняще артикулировали:
- Мы же знакомы – почему не здороваемся?
- Я мог бы тебе рассказать,  - Михаил придумывал, что ответить оригинальнее. Начав фразу, он не подозревал, чем ее закончит. И тут ему захотелось пожаловаться ей на нее, – как страдал, видя тебя с другими, как горько запил от этого, как долго лечился от алкоголизма. Но для тебя это будет только эпизодом, и завтра ты забудешь обо мне.
- Оба-на!.. – Ирина поперхнулась, не успев выпустить дым из легких от неожиданного ответа. – Я вот тебя тоже не наблюдала скучающим.
Михаил ухватился за ее последнюю фразу. Значит, она видела его с подружками, но как по-разведчески делала вид, будто он не знаком ей.
- Это было моей местью тебе, - с театральным трагизмом продолжал игру Михаил.
- Харе, - она намеренно произнесла последнюю гласную переднеязычно, - плакать – давай дружить.
Тут Михаила расплющило от впечатлений и от страха за грядущее предательство. Он даже не сумел теарализировать смущение, осознавая, к чему это приведет. Бывает же, слова исчезли из русского языка. Чем сильнее Михаил пытался изобрести простое, нераспространенное, тем больше смущался. И можно было подобрать образ к его поведению, как «завис», но не было тогда еще компьютеров и компьютерной терминологии.
- Эй, ты где? – показала пример Ирина.
- Ты с кем? Садитесь за наш стол, - Михаил сделал выбор. 
Вторичное знакомство произошло в пивном баре на Никитке. На ту минуту у Любы не было иных предложений, и она приняла приглашение Михаила. А дальше все было по проторенному сценарию с единственной загвоздкой, что Лобановский распушил хвост перед Любой и не прочь был увести ее с собой. Люба оказалась однолюбкой на этот раз. Пофлиртовав с друзьями Михаила, она схватила последнего за руку и увела его из бара.
- Не хочу никого видеть – хочу побыть с тобой. Как-то устала я от шумных компаний, все одно и то же!
- А я, разве, ни одно и то же?
- Не-а! Ты был сегодня смущен. Ты не представляешь, как мне это понравилось! Есть же еще люди с душой!
- Хм, продолжаешь смущать меня. Это твой ход или ты искренна? Меня можно купить на ум, душевность и красоту, если это особенно будет вкупе.
- Давай, Миш, мы не будем пока высоко влезать – не время говорить об этом. Просто, пойдем сейчас ко мне.
В квартире Ирины, на ее диване Михаил понял, что похоронил себя для других женщин рано. Он не мог насытиться ее телом.
Михаил получил новый урок. Он загнал себя в аскетизм, кто-то сверху опять дал пинка, схватил за ухо и мордой, главное, мордой в собственные заблуждения – так бесцеремонно направил его в обратную сторону, к Ирине, очистив к ней подход - разогнав ее любовников. Она же потребовала новых свиданий у Михаила.
И зажил подлец Михаил двойной жизнью. Правда, в отношениях с Тамарой наступил штиль. Михаил не мог заставить себя даже изредка совершать с ней постельные процедуры – Тамара стала ему неприятной. Бедная девушка, она не спрашивала ни о чем, но боль свою скрывала умело. Михаил понимал, что отношения не подлежат реанимации, но боялся завести разговор. Собственное вранье его удручало.
Тамара считала недостойным быть в адюльтере. Это был ее принцип, которому она желала следовать бескомпромиссно, хотя ей и нравился Михаил.
 
Михаил не делал ставку на новую подругу – интуитивно он чувствовал, что этот тип женщин не для него. Такие, как Ирина, девушки умны и независимы, они знают себе цену и не собираются обременять себя постоянными отношениями. Эту область в типаже Михаил уяснил.
Но он еще не знал, что Ирины плохо кончают. Мужа выбирают себе либо пьяницу, либо криминального, а потом встают на его путь. И из ярких девчонок получаются домашние алкоголички. Такой парадокс - что ярко цветет, быстро отцветает. А то, что Ирине захотелось дружбы и любви с Михаилом, так это, считал он, временный интерес, пока она не загорелась очередным другом, наделяя того ей же придуманными качествами.
Михаилу было с ней очень интересно. Было редким, чтобы он от женщин питался интеллектом. Чаще было наоборот. Нет, он не боялся ее ума, не боялся показывать свой ум, не боялся признавать ее превосходства. Из двоих, знал он и принимал, один умнее. Так что ж, если это она? Он тоже не из самых глупых.
- А я знаю, что о тебе говорят девушки с твоего факультета, - откровенничала Ира.
- Поэтому ты воткнула в меня свой взор в баре? Только не говори, что ты считала меня раньше мальчиком-пионером, но общественное мнение обо мне возбудили в тебе интерес.
- Именно так.
- Не думаю, что отзывы лестные. Главное, зная об этом, как меня принимаешь?
- Ну…
- Стоп, не говори! Сейчас ты или обманешь, или скажешь обидную правду, мол, тебе все рано.
- Да, уж… прозорлив!
- Знаешь, - Михаилу захотелось укусить несдержанную в комментариях подругу, - мне всегда был интересен тот рубикон, когда начинается любовь. Пусть она с первого взгляда или поздняя. Что захватывает человека в другом человеке, отчего и возникает чувство. И где граница обратного хода? Я с тобой откровенный. Вот, тебя захватили рассказы обо мне и, кажется, мое смущение. Но это еще не переход через Альпы – любви нет. Что бы мне такое сотворить, чтобы влюбить тебя, а? – Наступила небольшая пауза, которая дала понимание Михаилу, что разговор Ирине не интересен, что он полез в дебри. – Ладно, не заморачивайся. Давай о другом! Так вот, твоего внимания я не мог поймать с первого курса – ты его дарила другим парням. Что, не так?
- Но, кажется, обо мне не говорят, что там, где я, там пьянство и ****ство.
- Я, просто, не спрашивал, - все же цапнул ее Михаил. - Все, поверь мне, на самом деле сильно преувеличено.
- Там не надо ничего преувеличивать, - c двусмысленной интонации проговорила Ирина.
- В каком смысле? – стал дурачиться Михаил.
- В том самом, друг.
- Все для тебя!  И еще: я, Ир, не зануда. Так, нашло что-то.
Это девчонка радовала и дарила восторг. Но очень скоро Михаил увидел Ирину в автомобиле со взрослым мужчиной, встречающей ее у университета. Их взгляды встретились и остановились. Ее глаза не выражали ни вины, ни презрения. Его взгляд не был истеричен, Михаил только покачал головой.
Они снова перестали здороваться.
«Ведь знал, - ухмыляясь над собой, посвятил Михаил последнюю мысль Ирине, - что не будет с ней отношений, зачем-то растрачивался на монологи».

Они возвращались от знакомых Томы, где отмечали Новый Год. Тамара в гостях вела себя странно: не пропускала ни одного тоста, осушала рюмки наравне с парнями, накатила на посошок, а на улице повернула в обратную сторону от дома.
- Ты куда-то еще хочешь зайти? – поинтересовался Михаил.
- А ты можешь, вообще, катиться, куда хочешь.
Михаил онемел от такого крутого поворота. Слова, должные родиться и озвучиться, превратились в воздух и им вышли изо рта каким-то шипением.. Он открыл еще несколько раз рот, стараясь стимулировать речевую коммуникативнось, но это осталось рыбьей агонией.
- Давай, проваливай, - добивала его Тамара, видя беспомощность Михаила.
И Михаил понял, что подруга, которую он жалел, оказалась совсем не похожей на бессловесную Ниловну. Не одолев пропажу слов, Михаил, однако, быстро сообразил, что Тамара ждала момента, когда можно было больнее ужалить обманщика. Часть пути до остановки Михаил, молча, плелся за Тамарой, потом резко свернул в сторону и дорогой, которая оказалось прямой к родительскому дому, быстро зашагал в указанном направлении уже от бывшей подружки.

Отвергая выбор товарища, ныне Вадим ступал на то же минное поле. Кажется, Михаил подтолкнул друга к тупиковому решению, а Вадим в своем тупике не стал искать другого решения. Он, словно уверовав в мудрость Михаила один раз, утвердился навсегда в его прозорливости и правоте. А Михаил, вдруг, почувствовал свою ответственность перед этим человеком. Более того, он понял, насколько бывает важен один человек для другого. Но Михаил не претендовал на духовного гуру, он не убеждал, что выводы его – истина. Его решения были только для себя. Он, вообще, не любил навяливать кому-то свое мнение. Слабые люди ищут себе поводыря. А теперь, когда его умыло и он все же повернулся к здравому смыслу, пришлось, ломая принципы, возвращать наставлениями товарища на первоначальные представления.
- Послушай, Вадим, я был неправ, говоря, что в жены нужно брать женщину некрасивую.
- Нет, ты, как раз, был прав! Смотри, что моя сноха вытворяет в моей постели. Ведь она меня не отпускает. Узнала, как работает мать. И только та - утром на работу, как Любка тут как тут. И ей не важно, нужно ли мне в институт – она из дверей прыгает сразу в кровать. Мне неловко, что я ставлю брату рога, но мне самому хочется с ней заниматься сексом, потому что она приятная и сексуальна. Но я бы не хотел иметь такую жену. Нет уж, пусть будет страшная и деревенская.
- Насчет деревенских девок я могу тебе сказать, что их целомудрие недолгое. Вон, их пол-университета! Приехали овечками, быстро оцивилизовались и стали давалками. Куда наши городские попали! А что, у тебя разве не такие? Да, мы с тобой получили хороший урок в жизни, но я боюсь, что это извратило наши представления о женщинах. У меня недоверие к бабам усилено Мопассаном, черт дернул меня его всего прочесть. Неудачи с женщинами сломали нас. Но, чувствую: недоверие – наша петля. Мы не только себя изгрызаем, мы ломаем жизнь свою. Сейчас я уверен, что мы из этой школы вынесли не те знания. Мы заблудились, но заблудились от поспешных решений. Нелепо следовать мысли статичной – мы же мудреем. Где-то, значит, в логиках наших рассуждений была ошибка. Поэтому мы пошли по ложному пути. Практика, именуемая жизнь, все ставит по местам. И плевать ей на наши умозаключения. В житейском плане ты всегда будешь стыдиться некрасивой жены. Она будет это замечать и удручаться. Ты будешь винить себя. Сейчас ты еще ложишься с ней под одеяло – потом тебе это станет противно. Она будет у тебя требовать любовь – от этого ты ее возненавидишь. Мне хватило менее года прожить с Тамарой. Кто-нибудь из моих университетских товарищей знал, что я был, вроде, женат? Нет. Мне было стыдно знакомить их с ней. Думаешь, ей не было обидно? Я всегда убегал от нее, пока ей самой не надоело такое к ней отношение. И я был рад, когда она меня выгнала. Сейчас я, честно скажу, не знаю, какую выбирать жену. Но то, что она должна нравиться мне, быть любимой, это точно.

                ПУСТОТА

- Не пора ли нам, ребятушки, по полненькой, по крепенькой, по беленькой налить? – стилизовался под Некрасова Костя, употребив две кружки пива.
- Зачем, несчастный,  прочел ненужные стихиры и бедный мозг запудрил свой! – сокрушался Михаил гекзаметром, по школе помня, как поэма «Кому на Руси жить хорошо» безотчетно изменяет стилистику речи.
- Костя, ты первый предложил, а то Элла Григорьевна, наверное, думает, что мы тебя спаиваем, - заметил Юра. – Ты лучше расскажи о своем вчерашнем возвращении домой, о котором ты Андрюхе на лекции шептал.
- А, ну слушайте, бецаны крученные! Как я от вас оторвался, не помню. Помню только, что прорывался сквозь какие-то кусты. Вижу сквозь деревья дорогу – там свет от машин мельтешит. А под ногами дороги нет. В общем, откуда-то мне пришлось вылезать - помню, склон был крутой. А там пешочком до дому. Грязный весь. Звоню в квартиру, а мне не открывают. Из-за двери говорят: иди, мол, откуда пришел. А куда я пойду, к Уткину что ли? Я от соседей позвонил в милицию. Ну, пока те не приехали, сел на лестнице и ору:
«Вот они - коммунисты! Детей домой не пускают!»
- Ты, как опытный диссидент, - давясь от смеха, выдавил Михаил, - простую бытовуху подвел под политический аспект.
- Рассказывай дальше! – буркнул Уткин.
- Ну, че рассказывать!? Приехали менты и говорят отцу, что лучше меня впустить, а то соседи слышат мои крамольные речи.
- Ну, значит, недолго тебе осталось быть на свободе! - ерничал Антон.
Разгульная жизнь студентов будоражила их родителей. И Юре, и Михаилу уже выносились многоразовые предупреждения и просьбы пожалеть родителей.
Потерпите, - отвечали сыны. – Скоро мы станем добропорядочными гражданами, уйдем в семейный мирок, где будет работа, дом, газета, телевизор, сад, дети, дети-студенты, беспокойство за них. Вот тут и воздастся нам. А, сейчас хочется жить бездумно, чтобы надышаться безумством и свободой. Что там впереди – не ведомо! А здесь есть осязаемая и опьяняющая свобода. И в угоду даже родителям ее не хочется терять. Пусть, будем мы потом наказаны за разгул свой, но сейчас не отдадим, что любимо нами. Мы заработали это, кто хорошей учебой в школе, кто заводскими испытаниями. И уж если нам это дается, то это неспроста. Кто дает, тот и спросит. Сейчас буйство, потом ответ за него. Мудрость войдет в наши головы позже.

                ИЗ АГНЕЦА В ВОЛКИ
 
Первый курс – открытый рот. Ты всему веришь, что говорят тебе не только преподаватели, но каждому, кто старше тебя на курсах. До первой сессии это самая счастливая пора. Еще не испугали грозные зимние экзамены, еще милы преподаватели, но ты уже кому-то не понравился за вольное поведение свое, за длинные волосы, да и Бог знает, за что еще. Расправа над тобой уже готовится.
И вот первый экзамен по истории партии. Перечисленных признаков империализма было не достаточно Элле Григорьевне. Она цыкнула золотой фиксой, бросила зачетку Михаилу и прогудела:
- Учи!
Обескураженный Михаил вышел в коридор, достал учебник, перечитал тему и понял, что причина неудачи на экзамене в другом.
Пять раз он получал подтверждение этому, пока на пятый раз преподаватель истории партии после очередного ответа Михаила, ничего не сказав, влепила в зачетку «птицу тройку» и вновь швырнула зачетку.
«Подлейшее создание», - думал Михаил об экзаменаторе.
Ему даже в голову не приходило, что через пять лет фортуна даст усладиться местью над вздорным преподавателем. Ее назначат деканом филологического факультета. Приход нового декана будет черным днем на факультете – головы должников полетят со всех курсов, даже с последнего, что считалось, просто, невозможным.
Пришло это время. Позади зачеты, экзамены, сдача «долгов», огромное напряжение от этого, последняя сессия, государственные экзамены.
Удивительно, но, как будто, непосредственно поняв лексическое толкование слово бегунок, выпускники пустились в такую прыть, словно, боялись опоздать на получение диплома. Стадность охватила всех. Чуть ли не наперегонки собирали они подписи. Что их всех гнало? Желание поскорей уехать в родную деревню и похвастать там «поплавком» и дипломом?
У кабинетов скапливались часовые очереди. Эта была безумная гонка. Всем бы остановиться, взглянуть друг на друга и понять, что больше они не увидятся, что уходит лучший период в жизни, но истерика поразила выпускников.
Михаил остался один. Он не понимал состояния своих друзей. Ему казалось, что должен был наступить такой момент, когда все, глубоко вздохнув и выдохнув, сели бы в кружок и отмечали великий день печали со слезами, уверениями любви, вечной дружбе. Они должны были наплевать на свои деревни, на все, что гнало их прочь, и быть вместе. Сейчас Михаил оказался индивидуалистом, не желавший быть в обезумевшем стаде. Даже близкий ему круг, его гуляки-друзья, включились в гонку, очумело вставали в конец очереди за подписью. Михаил же, завидев цепочку из тел к кабинету, разворачивался и шел искать товарища на кружку пива. Он пережидал общее сумасшествие и спокойно пополнял подписями никчемную бумажку.
Бухгалтерия его не пропустила  - им нужно было сдать студенческий билет. Михаил заранее решил оставить его себе, как реликвию. Столько этот документ видел разных вахт в разных общежитиях. В этом документе каждый уголок был историей, над которой в будущем он намеревался проливать исторические слезы. Но бухгалтерия и романтика - две вещи несовместные, - уверял Пушкин. Для решения вопроса Михаила отправили в деканат.
Он изложил суть проблемы Кошевой Элле Григорьевне.
- Пиши объяснительную, почему нет документа.
Михаил вышел в холл, присел на широкий подоконник, достал ручку, насилу отыскал последний чистый листок и написал:
«Декану филологического факультета Кошевой Э.Г. Гуляева М. И., бывшего студента, а ныне молодого специалиста, волей университета распределенного в тьмутаракань. Объяснительная. Мною, Гуляевым М.И., студенческий билет был утерян еще в начальные годы обучения предположительно в одном из студенческих общежитий города. Вспомнить, в каком общежитии и при каких обстоятельствах произошла утеря, в данный момент не предоставляется возможным».
Михаил вновь зашел в деканат и протянул документ с оторванным углом, как бывает при неаккуратном выдергивании листа из тетради. Элла Григорьевна внимательно прочитала объяснительную. Лицо ее вспыхнуло. Она цыкнула золотой фиксой, в клочья разорвала листок и прошипела:
- Я тебе не дам диплом, Гуляев!
- Теперь уже дадите! – вальяжно и нагло отыгрывался молодой специалист.
Михаил вновь почувствовал восторженную удовлетворенность, как при разбивании стекла в школе. Вразвалку он вышел из кабинета с огромным желанием рассказать первому встречному, как ему удалось «выспаться» на враге своем.
«Я сделал эту тетку, несправедливую и непорядочную, возомнившую себя божком, так унизившую меня на первом курсе», - чуть не вслух думал Михаил в троллейбусе.
Он не мог скрыть восторга от того, что его самолюбие торжествовало Сладость мщения – это великое чувство. Пыл его от первого мщения не остыл - ему хотелось еще больше извалять в презрении декана, осмелившуюся не уважать его, осмелившуюся признать Михаила глупцом, осмелившуюся обидеть его.
В день получения диплома Михаил надел напрочь вышарканные джинсы, полинявшую  футболку, кеды на босую ногу и отправился пить пиво. Никого не было в этом мире. Невозможно даже было представить, где все, почему никто не звонит по телефону, почему никого нет в забегаловке. Общежитие собирало вещи, готовилось к выпускному вечеру – там он не был нужен никому. Михаил полдня гулял по городу, пытаясь ощутить праздник от окончания учебы, от диплома. Но была только тоска, та тоска, которую он видел в выпускниках прошлых лет, которую он знал по школе, по стройотряду.
«Сам поймешь это состояние», - вспомнил он слова Гены Авдеева. Нет, он  не понял это состояние – он только понял неизбежность его в периоды окончания чего-то большого и важного. Было ощущение ненужности и покинутости.
«Да, где же они все есть? Чем можно быть занятыми?» - задавал Михаил постоянно себе вопрос, не находя друзей по телефону.

В актовом зале для торжественного вручения дипломов собрали два факультета – филологический и исторический. Михаил сидел один, в стороне от всех.
Сначала дипломы выдали историкам, потом вышла на сцену Элла Григорьевна. По фамилиям она выкликала выпускников. Те поднимались на сцену, получали овации и дипломы.
- Гул… - Элла Григорьевна поперхнулась, желая быть верной своему предупреждению. Но  она момент проворонила – возврата не могло быть. Ей пришлось до конца произносить фамилию дерзкого специалиста.
Михаил уже шаркал кедами со стоптанными задниками от натертых мозолей к сцене, чуть не потеряв один при подъеме по лестнице. Смех в зале был откровенным. Получив свой диплом с фальшивой улыбкой, Михаил театрально кивнул головой публике, признавшей его пассаж, и сел на одинокое свое место.
Его уже не радовало торжество над Кошевой. Сейчас ему ее стало жалко. Михаил подумал, что он, наверное, зря так жестоко поступил с этой женщиной. Не такая уж она оказалась гадкая, какой казалась всегда. 
Наступила полная пустота и апатия. 
«Да, куда же себя деть?» - вопиющая мысль застряла в мозгу. – Что за состояние? Оно родное, но ненавистное. Давило оно меня после школы, в конце стройотряда и сейчас. Неужели никто его не ощущает? Что мне делать и что будет дальше? Снова возвращаться в родительскую квартиру? Видеть этот постылый город: надоевшие улицы, переполненные трамваи, автобусы, озабоченные лица граждан!? Словно, ничего и не было».


                ЧАСТЬ 3

                ЖИГАЛО* ПО ГОРОСКОПУ
 
                БЫВАЕТ ЖЕ

В дверь позвонили. Из темного подъезда торчала очкасто-лысая голова Юры Уткина.   Довольная, она посредством рта вещала:
- Знаешь, Гуляев, мне сегодня принесли долг, который я, честно говоря, уже не надеялся получить, поэтому эти денежки нужно срочно пропить. Давай сходим куда-нибудь, как раньше. У меня сегодня настроение погулять. Устроим себе праздник!? Куда пойдем?
- Ты знаешь, к кому идти с таким настроением. И ты постучал в ту дверь, но «прошу учесть: не я это предложил», - в тон другу начал театрализировать Михаил Гуляев. - Однако, как обычно, двинем на Никитку, а там все станет ясно.
Еще в пиво не вливали консерванты, а рыбу не морили жидким дымом. Еще цыплята были отечественными и не накаченные антибиотиками, в них еще не рылись генетики. Еще не болел желудок от грядущей мерзости для питания.
Что может изменить вкусы в зрелом возрасте?! Никакое разнообразие продуктовых магазинов. Что вошло с юностью, то останется. А ты вечно будешь искать забытый вкус и всякий раз обманываться внешним видом копченой продукции, в которой от копчения только элементы Менделеева.
Нынче друзья побывали в обоих залах бара. Отдавая дань воспоминаниям, выпили по классическому образцу, именуемому «для рывка».
Была середина лета, и было тепло, поэтому в дансинге не задержались и неспешной походкой ринулись до ресторана «Алтай», заглядывая в окна частной одноэтажной улицы Никитина, стремясь уловить в них течение времени. А там, к счастью, все было патриархально.
Откуда эти порочные желания заглядывать в чужие окна? Что в них хочется увидеть – растущую герань или чужую жизнь? А, может, вовсе не это заставляет бесстыже пялиться в застеколье? Может, старые дома возбуждают интерес к истории, и в окнах мы хотим увидеть ее?
В ресторане у китайцев выпили водочки, закусили их огненным салатом, повстречали знакомых, поговорили и – прочь на улицу,  где девчонки. По сценарию шло их пугание.
Тогда, в студенчестве, была у них игра. Кто-нибудь из оболтусов резко вырывался из гурьбы и с долгим рыком или визгом несся навстречу парочке студенточек, мотая головой. И когда те, ошарашенные, в два голоса начинали тоже визжать, схватившись друг за дружку, сменяя непреступные лики на беспомощные, детские, оттого естественные, вот тогда орава шутников предавалась откровенному гомерическому хохоту. Сейчас Михаил Ильич и провел это шоу, не смущаясь своего возраста и того, что его могут  увидеть люди, называющие его по отчеству. Результат был тот же. Тот же был и восторг.
- Можем же еще, Уткин! - пробивая слова сквозь смех, лепетал Михаил. - А тебе-то не позволяет лысость и очкастость!
- Сам дурак.
Последние слова вызвали очередной прилив безудержного смеха Михаила. Немного отойдя, он парировал:
- Первый раз ты мне об этом сказал лет пятнадцать назад. Напряги свои синайские мозги и выдай что-нибудь достойное твоего древнего народа.
- Антисемит поганый.
- Во-первых, сам дурак; во-вторых, мы все давно еврей, только одни об этом знают – другие – нет. Как ты, например, отличаешь наших от не наших?
- А ты как?
- Я все несознательное детство, лет до трех, грассировал. Потом меня, правда, переучили. Кроме этого, я не люблю русские народные песни, но люблю анекдоты про евреев. И, самое главное, мой дед, как и твой, служил в НКВД, и было у него четыре ромба в петлицах.
- Какой ты, нахрен, еврей – посмотри на морду свою.
- Да что такое – опять не признали, - делано сокрушался Михаил. - Зато меня девки больше любят!
Как это было радостно вновь вспоминать прошлые споры, затевать их вновь в иронической тональности, физически окунуться в юношескую безалаберность, шалить открыто. Это сладко иногда противопоставить себя серьезному обществу.
Пятнадцать лет не изменили товарищей. Никто сейчас из друзей не отвергал праздничного сценария и забав, желание которых не убило время – единодушие им не изменило.
Только единственный раз желания их не сошлись. Пришел тот страшный момент, когда нужно было сдавать долги по зачетам и экзаменам, выйти на последнюю сессию, а там – на госы.
 В читальном зале, куда Михаил и Юра отправились готовиться, было светло от яркого весеннего солнца. С крыш соседних домов обильно капало. За окном ходили светящиеся девчонки в расстегнутых пальто. Под ними короткие юбочки и темные колготки кипятили юношескую кровь. Платочки переместились с голов на шеи, тонкая линия которых, спрятавшись под этими платочками, уходила за воротник, провоцируя домысливать их путь в голые плечи, грудь. Девчонки не спешили с улиц, а, наоборот, словно отдаваясь голодным взглядам парней, дразнили их. При этом, они понимали, какой производят фурор. Взгляд через окно тянул к ним, к ручейкам, к солнцу. Михаил заставил себя заблокироваться от дразнящей весны. Заранее он уже выбрал стол, за который сядет. Это был самый темный угол, где сидеть можно было спиной к окну и входу, чтобы не отвлекал беспокойный пол. Словом, он настроил себя на работу. Другу же не сиделось. Юра крутил головой, чем отвлекал Михаила. Михаил чувствовал, что товарищ сейчас что-то скажет, противное его настрою. Но и к этому он был готов, обложившись книгами. Юра ерзал на стуле, грыз ногти и вдруг выдал:
- А, идет оно все! Пойдем Гуляев пить водку!
- Нет, дружок, нет! Я точно знаю, если я сейчас уйду, то не закончу университет. Наступи и ты на своею песню! У нас не осталось ни капли времени.
Действительно, Михаил атаковывал преподавателей, прося, требуя возможности сдачи долгов. Те, словно сговорились, под разными предлогами отказывались принимать долги. Михаил стал будоражить не только администрацию факультета, но и университета. Он настигал преподавателей даже дома, подставлял под дверь ногу, если те пытались перед носом его закрыть дверь.
- Как это согласуется с нравственностью педагога, - кричал он в подъезде. – Вы обещали выслушать меня.
Преподаватели такой прыти от него не ожидали. Откуда им было знать, что Михаил раньше закончил высшую школу выживания. Им приходилось выслушивать наглеца и спасительно оценивать его.
Оставалось совсем чуть-чуть. Правда, Юра не был так настойчив – у него долги не таяли. Может, поэтому, не умея концентрировать волю, он и сошел с дистанции, поняв, что такой ритм не для него.
- Сейчас бы пошли в дансинг, сели бы там уютненько, - попытался примитивно соблазнить Михаила товарищ.
- А завтра что? Не обманывай ты себя.
- Да, ну тебя! – бросил Уткин.
Он быстро, словно боясь, что его будут упрашивать вернуться, схватил дипломат и исчез навсегда из университета.
Михаил «добил» преподавателей и закончил университет.
Сейчас, годы спустя, слава Богу, никто не жалел о своем выборе. Юра попытался работать в образовании со своим незаконченным высшим, но после одной четверти стремглав бежал из школы в грузчики. Михаил работал по специальности и догадывался, что выбор не соответствует его характеру, а последний - принципам школы.

                ЧТО ЗА ДУРА?

Михаил шел на первый урок зимним утром, которое, скорее всего, было еще ночью.
Очередной подъем под будильник, короткая поездка на трамвае, переход через рощу не разбудили его окончательно. Подходя к кабинету, он не заметил новых лиц, но уловил какую-то враждебность.
Сколько раз интуиция подсказывала ему неприятности. Иногда он не умел ее слушать. И тогда был наказан. Когда же прислушивался, она спасала его. Сейчас он насторожился.
«Похоже готовится заварушка, иначе взгляд Дубкасова не был бы так нагл, - мысли его начали просыпаться. – Учись, пацан – сейчас я проведу тебе урок. Правда, за этот урок мне не заплатят».
Михаил открыл кабинет. Без ора, без грохота стульев «петизафаны»* вошли в кабинет. Как велит этикет, встали возле своих столов, молча.
«Вижу сценарий взрослого человека», - неслись мысли хозяин кабинета. - Вот и славно! Приятно видеть вдруг образумившихся учеников. Я на ваш спектакль отвечу спектаклем своим. Кто больше будет смеяться, покажет конец урока».
- Здравствуйте. Садитесь.
И тут в дверь ввалилось что-то бесцеремонное ниже среднего роста, в пальто, шапке, нелепо длинных относительно роста сапогах и, ничего не говоря, процокало в конец класса, а там уселось на свободный стул.
- Вы чья-то мама? Обычно у нас спрашивают разрешения присутствовать на уроке, - очень дружелюбно начал Михаил.
- Видите урок – я сама знаю, когда и кого спрашивать.
- Какое совпадение! – сменив тональность на ироническую, ничуть не смутившись, рубанул Михаил. - И я это знаю. Поэтому мои принципы восстают против вашего медвежьего вторжения. Как нам быть?
- Ведите, сказала вам, урок!
Ему было хорошо. Он уже знал, что изваляет эту хамку в собственной глупости. И сделает это перед детьми, которых эти кукловоды сделали своими заговорщиками.
- Я непременно исполню ваш наказ, лишь только увижу вас, вон выходящую. Тем более, администрация не позволяет нам пускать на урок кого-либо без их уведомления. - И, чтобы долго помнила, добавил: - Сударыня, я не начну урок, пока вы в классе.
Михаил сел за стол и стал заполнять журнал. Прошло несколько минут. В классе стояла тишина. Он не собирался предпринимать каких-либо действий. Эта ситуация стала его забавлять. Чтобы скрыть растягивающийся рот в улыбке, он уткнулся в изучение классного журнала. По подобию родственных ликов Михаил определил, чья это мать. Это был Булдаков Сергей.
«Воистину, - негодовал Михаил, зная бестолковость ученика - яблоко от яблони… Посмотрим, однако, от чего питает свой апломб яблонька».
Михаил открыл последнюю страницу журнала. Из графы «сведение о родителях» он узнал, что матушка работала секретарем директора завода.
«Ах, вот кто мы! Знаем такую породу – сталкивались», - случай лишний раз подтвердил ранние выводы Михаила, что профессия определяет поведение человека.
Кто из нас не сталкивался со стервами из «предбанника» какого-нибудь начальника? Сколько они гасили наших надежд, сколько оставляли брезгливости в душах наших своим хамством, чванливостью, глупостью. Поэтому название их профессии потеряло солидный общий род «секретарь», а стало женским родом по персонам, занимающим эту должность, с выраженной аллитерацией в произношении и с характерными морфемами. Стали они и секретарши, и секретутки. Поведение таких особ, возможно выполняющих дополнительные функции, не заключенные трудовым договором, говорит об их близости к кусочку власти со стола начальника. Только они забывают, что за забором завода их власть кончается.
Михаил поднял глаза, оглядел весь класс. Дети были замурованные. Дама смотрела в окно. Невозможно было определить ее мыслей. Это был взгляд упертого максимализма и тупости. Михаил подпер голову рукой, опустил глаза на стол и грустно задумался:
«Что вынесет ребенок из этой сцены? Кого он будет ненавидеть? Учителя? Мать? Наверное, разовьется какой-нибудь комплекс. Но я не собираюсь прощать глупость и грубость. Тем более, меня хотели унизить перед моими учениками. Не получилось. Сама угодила в собственные силки, хотя, конечно же, без классного руководителя и администрации не обошлось. Но «мы тоже не будем излишне тактичны на нашем тернистом пути».
За минуту до звонка мама-секретарь подняла свое тело и, пытаясь поднять свое достоинство, громко вышла.
- Тема нашего урока, - начал Михаил…
И тут прозвенел звонок.
Он видел истерику этой женщины в учительской, когда заносил туда журнал. Та сидела у стола завуча, рыдала и жаловалась:
- Меня никто так не унижал!
Михаил вышел. На душе было мирно и спокойно. На следующей перемене он положил на стол завучу докладную.
- Ко мне есть претензии?
- Нет.

                ОНИ ТАКИЕ ЖЕ

Лето для учителей тоже, считай, каникулы. Михаил и его коллега Сергей остались в школе после короткого летнего рабочего дня. Нужно было сделать ремонт в классах. Это был дополнительный заработок. Вдвоем, решили они, есть повод попить вместе пиво, проанализировать минувший учебный год.
Сергей Иванович, в ученическом мире - Иваныч, по наращенным мышцам - Гора, и Михаил, по рангу Ильич, по «погонялу» учеников - русак, были почти одного возраста, поэтому еще не успели нарастить учительскую степенность. Сами они еще помнили дрожь от сессий, и в них еще не перебродило желание забав и потех друг над другом, именуемых подлянками.
Начало положил Михаил.
У Сергея была безобразная эстетико-педантическая наклонность переобуваться. Его сменная обувь всегда стояла под батареей, теплом своим уничтожая обувных бяк, вызывающих потение ног. Каждое утро Сергей садился у батареи, вынимал ступни из дорожной обуви и сразу втискивал их в сменные туфли, шевелил ими и одновременно ставил под батарею первую пару. Это-то и не укрылось от внимания Михаила. Путем неимоверных ухищрений вечером, дождавшись ухода коллеги, он прибил огромными гвоздями туфли к полу. Утром Сергей, как обычно, присел возле батареи для процедуры. Был приглашен народ для массового глумления над товарищем. До последней минуты жертва не понимала, что ноги его стреножены. Не вставая со стула, он повернул тело, взял дипломат со стола и бросил себя в класс, перенеся центр тяжести вперед. Но что-то оставило его ноги на месте. Он вскинул руки, как будто встретил старого доброго друга, но, словно передумав обнимать того, рухнул всем телом, нелепо и жалко, на пол, как падает стрелка спидометра, описав полукруг верхней част по нижней оси. Накаченное тело Сергея Ивановича произвело много грома и цепную реакцию. Шлепнувшись, оно задело стол, шкаф, откуда полетели тетради, учебники, карты историка и мягко накрыли учителя. Гогот из лаборантской комнаты несется неистовый.
- У, суки! - только и сказал совсем не рассерженный Сергей Иванович.
Михаил рассмешило не столько падение товарища, сколько его флегматизм.
- Что, сходил на урок? Признайся, все вылетело из головы, - съязвил он
- У меня сегодня открытый урок, гады, - обратился он ко всем, кто пришел потешиться над ним и видел его фиаско.
Следующим клоуном оказался Михаил.
- Что-то я сегодня много тетрадей загрузил, - пожаловался он сидящим коллегам, когда забросил сумку через плечо.
Ни у кого, провожающих его взглядом, не дернулись мимические мышцы.
- А что ты хотел, - посочувствовала Ирина Владимировна. – Это наш крест, языковедов – неси его.
И нес его Михаил долго домой, недоумевая, как поумнели ученики. И принес, и открыл сумку, и увидел в ней кирпичей немало. И стало ему злобно и обидно, потому что был он холериком. А всем было смешно на следующий день. Но тот, кто сотворил мерзость эту, был настигнут вскоре местью.
Петизафаны, желая избежать урока у Сергея Ивановича, в замок его кабинета засунули спичку. Урок, конечно, был, но замок пришлось позже снять. Но он долгое время не устанавливался в силу неумения Сергея производить ремонт.
- Сергей Иванович, - обратилась директор к нему на планерке, - неужели вы не в состоянии самостоятельно отремонтировать замок. Кабинет открыт настежь. Не устану говорить: что мы получаем от детей, нами заслуженно. А, коль так, извольте сами исправлять свои огрехи.
- Я помогу ему, - вызвался Михаил, уже зная, как он «выспится» на коллеге.
В кабинете труда Михаил выстругал вертушку ромбом, ну, коими закрывают в наших деревнях двери отхожих мест. Придя утром пораньше, Михаил прибил вертушку к косяку и произвел испытание. Все получилось выразительно и работало идеально. Прибывшие дети и проходящая завуч оценили юмор Михаила Ильича смехом.
- Гад, - вновь сказал Сергей Иванович.
- Мы все смеемся, Михаил Ильич, но в РОНО таких тонкостей не понимают. Если до них дойдет, накажу, - предупредила главный администратор.
- Мною двигали высшие мотивы спасения мира, - буркнул Михаил.
- Здесь все, уверяю вас, с той же идеей.

Нынче оба приятеля решили вложить свои умения в ремонт своих классов.   
Был редкий момент, когда работа, разговоры, потребляемое пиво были в абсолютной гармонии. И когда один компонент слаженности закончился, перекосы стали появляться и в покраске. Линия плинтуса, выводимая красной краской, поднялась у Сергея Ивановича сантиметров на пять выше плинтуса, по светлой панели.
- Э-э-э! Ты что делаешь? – запаниковал Михаил.
- Да, что-то не получается ровная кромка – вот я ее и вывожу.
- Интересно, если бы я тебя не остановил, ты бы ее до потолка выводил?
- Я вот думаю, Миш, а не взять ли нам еще.
- Ну, я эту мысль обсасываю не первую минуту. Что будем делать – наличных нет.
- Денег не надо – есть спирт у Галины. Директор вчера ей привез три литра, но стоит он в сейфе.
Галина – учитель химии. У нее интересные отношения с Сергеем – на всех переменах они вместе. Наверное, поэтому он был информирован о наличии в школе щелочных металлов, кислот и прочей опасной и дурнопахнущей продукции.
- А как мы попадем в кабинет химии? А как сейф?
- Ключи лежат у завучей в кабинете. Я видел, куда они их кладут. Но вот как проникнуть туда?
Вот так и созревают преступные замыслы, осуществлять которые они начали путем подбора ключей. Однако, попытки оказались безуспешными. Каждый из них тряс ключами в скважине, но, увы….
- Давай через окно, - предложил Михаил, как старый форточник.
Из коридора в кабинет по архитектурным задумкам были сделаны два верхних окна, видимо, чтобы свет из кабинета попадал в темный коридор. Злодеи решили влезть в кабинет через это окно, нижний край которого был выше роста человека. Высота уже не считалась преградой – была великая цель. Интеллект двух учителей был направлен на достижения ее. Товарищи принесли парту из класса и поставили ее под окном.
- Только бы штапики были на нашей стороне, - вслух беспокоился Михаил.
- Гы-гы-гы, - забавлялся Сергей над ситуацией.
Рейки оказались на их стороне. Помнил Михаил технологию. Те ключи, которые не открыли дверь, здесь сыграли роль металлической пластинки из семидесятых годов. С усилием зажимая английский ключ пальцами, Михаил Ильич пытался поддеть штапик.
 Когда все штапики были сняты, встала другая проблема, как вынуть стекло - оно сроднилось с рамой и не хотело двигаться. Сергей попытался присосаться к стеклу губами и потянуть на себя, чем рассмешил подельщика. Они поочередно почистили по периметру стекла все, что могло мешать движению его. Наконец очередной удар пальцами в низ стекла привел к требуемому результату. Стекло наклонилось, Михаил его зацепил, вынул и передал Сергею. Следующим был выход Сергея Ивановича, вернее, вход или влаз в окно. Его набухшая мышцам попа, медлительность не гармонировали в ситуации. Не включая свет, как требует жанр, Сергей копошился в кабинете завучей, изредка ругаясь то на разбросанные туфли хозяек, то на бардак в столах. Судя по тому, что первоначально в окне появилась его улыбка, результат был положительным. 
Банка стояла там, где и предполагал Сергей, заполненная на две трети прозрачной жидкостью. Вот так, просто, в окружении всякой химической дряни стоял предмет теоретических выводов и практических решений. Поверхность жидкости колыхалась от нарушенного покоя при открытии дверцы.
- «Вот яд, последний дар моей  Изоры, - пустил пушкиниаду Михаил, вспоминая путь к вожделенной субстанции. – Теперь – пора! Заветный дар любви переходи сегодня в чашу дружбы».
Чашей оказалась бутылка из-под пива, в которую через лабораторную воронку тонкой струей полился спирт. Сергей Иванович остановил течение струйки на половине бутылки, поднял ее на уровень глаз и отлил каплю обратно.
- А то обопьемся, - аргументировал он своё действие.
- Думаешь, хватит?
- Еще разведем потом.
- До тебя уже директор развел. Странно, что он, вообще, передислоцировал спирт из своего холодильника.
Ключ был возвращен на место, окно вставлено и закреплено.
Работа по восстановлению кабинетов продолжилась, принося радость созидателям. Возможно, их потеряли родные, но жажда трудового подвига разрешила им быть эгоистами и погасила безнравственный и уголовность проступка.
И вдруг, бутылка в самую кульминации осушилась. Сюжет мог оборваться. Рушились тема, идея. Необходимо было новое решение. Недопить, говорит народ, хуже, чем перепить.
- Пошли, - сказал один из них.
- Пошли, - ответил другой.
Снова ступенька из школьного стола, попа Иваныча в окне, грохот падающего тела за стеной, чертыханье оттуда. Представление о происходящем за стеной положило Михаила на пол в гомерическом хохоте, а потом  в каком-то кваканье, когда на большие эмоции не хватало сил. Он представил, как будет вылезать его друг обратно. А еще  он вспомнил всегда респектабельного коллегу, солидного, интеллигентного, читающего газеты, сеющего разумное, доброе, вечное. А тут – скрюченная фигура с ненормативной лексикой.
Банка снова улыбалась колыханием спирта. Она, словно, невинная девушка, не понимала, какие подвиги совершают любящие ее, что при этом испытывают, нанося вред своему здоровью. Она говорит просто: «Нате меня, друзья!»
Но товарищи-коллеги грязными от краски руками облапали бесцеремонно ее, отняли  у нее девственность и бросили в темном сейфе.
Приятели не стали возвращаться к сохе, а сели тут же. Как оказалось, не зря.
Они не допили, конечно, банку, но изрядно ее испарили, а затем восстановили водой.
Кое-как они положили ключи на место, с невероятным усилием вставили стекло и с песнями глубокой ночью потелепались домой.               
               
                ПРИДУРОК

На экзамен, кроме родных ассистентов, пришла тетка из РОНО.
«Все инспектируют, - язвенно думал Михаил. – Однако, они меня доконают».
В очередной год работы в школе к его персоне стало особое внимание – новая директор душила его придирками. То кабинет не убирался, то не велась работа с классом и еще много-много «то». Он не удивлялся, а только ухмылялся, когда к нему подходили родители учеников и спрашивали, зачем директор просит их писать жалобы на классного руководителя их детей в РОНО.
- Видите ли, директор – женщина и испытывает сексуальную неудовлетворенность в семейной жизни. Во мне она подсознательно видит то, что ушло от нее, - отвечал Михаил, не собираясь быть «излишне тактичным» и не стараясь вникнуть в стервозность администратора.
С любовью и нелюбовью женщин разных возрастов он сталкивался не впервые, поэтому ситуация для него была житейской. Но именно директор школы объявила ему войну, подвергла травле, возомнив себя директором его жизни, а он, по ее убеждениям, должен стать травимым зверем. И это только потому, что она его невзлюбила.
Не взирая на придирки, Михаил продолжал ездил со своим классом в походы на выходных, пусть в непогоду. Устраивал массовые поедания мороженого на уроке, чтобы отдохнуть и отвлечься. Ему совсем не хотелось быть учиталем-брюзгой, нудно вбивая тяжелый предмет русский язык пятиклассникам. Отступления от запрограммированной дисциплины были для Михаила не целью порушить устои школы. Он был уверен, что программа предмета для пятого класса слишком объемна и не ко времени. Ему было не понятно, почему русский язык навалили на маленьких детей, когда сознание их, в большинстве, не способно воспринимать этот предмет.А последние два класса, когда, казалось бы, и нужно изучать язык, от него отдыхали. Одним словом, у него была своя методика, отличная от официальной, и возбраняемая тем же институтом.
Оппортунизм Михаил сеял и в старшем, выпускном, классе. Он часто выходил со старшеклассниками в близкую рощу, которая, по его мнению, во много раз лучше, чем душный урок, учила духовности.
Однако, мысль о том, что ему предстоит свою жизнь посвятить школе хоть и не пугала его, но и не радовала. Ему противно было идти на компромиссы, а школа того требовала. Чем больше жизнь его заставляла это делать, тем ретивее было его упрямство быть поперечным.
Идея, зародившись, зрела. Михаил не представлял себе, какая будет у него другая работа, но настоящая уже доживала до конца экзаменов.
Конверт с темами сочинений был вскрыт при звенящей тишине. Читая темы вслух, Михаил разволновался не меньше учеников. Однако, с собой  он мог совладать, поэтому вступительное слово произнес с невозмутимой ироничной интонацией, мол, ожидали мы большего. Это должно, безусловно, успокоить экзаменующихся. Совершив все необходимые формальности, экзаменатор, наконец, присел за свой стол и сразу почувствовал неимоверную усталость. Так захотелось положить голову на подушку и закрыть глаза. Михаил выполнил последнее, подперев голову рукой так, чтобы ладонь скрывала закрытые глаза. Это помогло ему прийти в себя. Затем, продолжая укрываться козырьком ладони от инспектора, Михаил устремил взор на Таню.
Ее черные глаза, полные испуга, растерянности, мольбы о помощи, колоритно смотрелись над опущенными головами пишущих одноклассников. Мимическими мышцами он послал ей вопрос:
- Ну, что там?
Она медленным, едва заметным покачиванием головы отвечала:
- Ни фига!..
- Ты красива даже в панике, - громко отмимизировал Михаил.
- Тебе хорошо, а я пропала. Боже, пропала вся моя жизнь, институт. Зачем, зачем я родилась, - ярко вопила головка с невероятно красивыми глазами и такими же пухлыми губками.
Мысли учителя работали лихорадочно:
«Ну, не должна же эта мадам сидеть на экзамене до конца».
Он встал и пошел по классу, подходя к пишущим с консультациями. На ее черновике он написал:
«Ты – прелесть! Не «боись»! По прочтении, зачеркнуть»!
Наконец, чужая тетка убралась из класса. Он мигом подлетел к своим коллегам-ассистентам, шепнул им:
- Я выйду – надо. Покомандуйте здесь.
И, получив согласие улыбкой, полетел в свободный кабинет раскрывать тему сочинения. Большие объемы сочинений Михаил не любил, где, по большей части лилась мало толковая ахинея. От нее болела голова, и много времени занимала проверка.
- Кто вас так учил писать? – возмущался он при анализе ученических творений. - Последовательность предложений и – ни единой своей мысли. Но сколько амбиций при этом и обид на низкие оценки.
Поэтому  для себя Михаил написал разрешаемый минимум минут за сорок и «набил» ее сочинение своими мыслями. После этого спрятал творение в стол и, наконец, успокоенный, пошел сообщать черноглазому паникеру координаты рукописи.
Мятущаяся Таня, после выхода по своим надобностям, как-то сразу собралась с мыслями и приступила к работе.
Оставалось до конца экзамена меньше половины, когда его подозвала ее подруга.
Уже ничего не говоря ассистентам, Михаил вновь умчался в творческую лабораторию «вспахивать» очередную тему.
После огромного психологического напряжения, которое закончилось проверкой сочинений, Михаилу захотелось безотчетно подурачиться. Объектом он избрал директора. Тем более, она была его коллегой по предмету. В сочинении заговорщицы оказалось какое-то сложное предложение с различными видами связи, где можно было запутаться в знаках препинания. В предложении, достойном Льва Николаевича, были и тире, и двоеточие, и точка с запятой. При этом оно было осложнено причастным, деепричастным оборотами, вводными конструкциями. Якобы  запутавшись, Михаил пошел за консультацией к старшему и мудрому учителю. Директор читала предложение несколько раз, долго размышляла вслух, оперируя лингвистическими терминами. И тут Михаил понял, как она буксует в синтаксисе. Ему стало еще веселее и одновременно жалко эту женщину, которая убеждала его, что он - никудышный учитель. И сразу ему захотелось свернуть программу издевок. Михаил напомнил директору, что русский язык не отвергает авторских знаков. Его предложение, отнести неуловимый синтаксис к этому параграфу, было встречено ей с воодушевлением.
Сравнивая сочинения двух выпускниц с другими работами, учитель нашел их лучшими и оценил по достоинству.
Передав работы завучу, Михаил набрал номер на телефоне и при скоплении учителей открытым текстом передал в трубку:
- Две «файф». Больше не могу. Через десять минут на остановке.
Ему так хотелось этим смелым звонком бросить вызов ненавистной системе образования, вечной и неистребимой беликовщине, тому, что заставляло его быть не собой – подстраиваться, копить непрощеные обиды.
Еще светлым вечером он и она были за городом, на природе, где было много смеха, паясничаний, вина, шашлыков и любви.
- А помнишь, - говорил Михаил, - как ты меня мучила недоверчивыми взглядами? Как я себя, кстати, ненавидел за то, что не могу остановить своего внимания к тебе. А что там у тебя с Колей было? – Михаил начинал шутить.
- Он мне нравился в девятом классе. Потом, в десятом, в деревне появился другой. Знаешь, он ждет меня – я его невеста. Да, будет разговор! Только ты всех разогнал  своим стихом.
 
Возле Тани вертелись не только её одноклассники, но и парни с параллельных  классов, из других школ. Михаилу она тоже нравилась. Он, конечно, очень ревновал, когда, проходя по коридору в класс, видел возле неё очередного Ромео. Как Михаил ненавидел этого очередного, потому что она разговаривала с ним. А его шутки, предназначенные ей с учительского стола, принимались, самое большое, коротким поднятием глаз из-за парты, что в очередной раз доказывало тщетность его попыток заинтересовать Таню. Михаил ненавидел себя. Как мог он уронить себя на уровень учеников. Но красота Тани ломала все препятствия, которыми он пытался отгородиться от, казалось, ненормальной страсти, хотя такой она была уже формальной – Тане было восемнадцать.
«Брось,- говорил себе Михаил.- Тебе ли лезть в песочницу? Отступись ты от неё. Ведь глупо выглядишь».
Михаил отступался, но потом вновь загорался от её глаз и опять разочаровывался.
В её классе невозможно было сконцентрироваться на уроке – мешала почтовая служба. Записки Тане шли наземным и воздушным путём. И не пугало учеников, что, по раннему предупреждению, попавшая учителю корреспонденция прочитывалась. Наверное, они поняли, что дальше Михаила Ильича это не уйдет, а он – свой.

Много раз свёрнутый листок не перелетел через перешеек рядов и оказался в руках Михаила. Послал его Коля Нечепуренко Тане.
- Коля, ты влип, - начал дурачиться Михаил. - Сейчас мы сделаем твои мысли достоянием общественности. Есть у тебя конфета, чтобы откупиться.
Класс отложил работу, ожидая очередного развлечения. Послышались смешки. Коля просто молчал. Он был бесконфликтный второгодник, за что был любим. Ему единственному училось  легко на уроках литературы. Между учеником и учителем было молчаливое соглашение о суверенитете личностей.
Михаил медленно стал разворачивать листок, ожидая протеста. Тогда бы он, конечно, поиграв роль, отложил бы письмо. Но возражений не последовало.
- Колян, я знаю:  вы с русским языком не любите друг друга. Судя по адресату, тот должен получить высокое эстетическое послание. Я оштукатурю твоё письмо и, само собой, никому читать его не буду. А всем письменно сделать анализ любого лирического произведения.
Михаил сел за свой стол и стал читать:
«Привет любимая
Привет, сейчас тебе 17 лет.
Игот знакомства
Пролетел
Идальше всё там
ниже любимая прочтёш
Я помню как мы
стабой познакомилясь в
сентебре
И начяли встречаца мы
с табой.
Я помню как в стехах писала ты
что любишь ты
меня и имя
Маё останица в сеце твоём.
Не знаю что случилася
Стабой незнаю
Почему стало отделяца
Отменя
Ведь я люблю тебя сельнея
Всех на этом проклятом
Белом свете»

Кашлянул Михаил длинно-длинно и решил не только исправить ошибки, но и отредактировать текст. Дай – думал он – «своё» через Колино преподнесу. Если она умная, поймёт. Муза оказалась рядом – она ему и нашептала текст на тот же листок:
«Привет, любимая,  привет!
Тебе уже семнадцать.
И год знакомства пролетел.
Идиллия была…
Всё вспомним мы:
Знакомство в сентябре,
Стихи твои.
С них ложью капало,
Что любишь ты меня,
Что в сердце имя останется моё.
Всё в мире то же –
Ты не та!
И тихо стало в мире проклятом.
Лишь страсть моя!
Она в душе и в космосе,
На ней вертится мирозданье!»
Михаил прочитал свой белый стих и, самодовольно уверовав, что второй вариант лучше, остался им доволен. Пока все были заняты самостоятельной работой, он шёпотом крикнул:
- Таня, лови!
Однако, подошёл сам и положил записку на край стола. До конца урока записка оставалась нетронутой. Михаил специально ушёл с урока до звонка. Вернувшись, записки на парте он не обнаружил.

  Джинсы облегали ее бедра. На них не было ни единой складки. Они передавали влекущий рельеф попки, бедер, стрелки, животика.
Таня обняла за пояс Михаила и сильно прижалась к нему, когда он вошел в открытую ей дверь квартиры.
- Родители не придут?
- Не должны.
Михаил наклонил голову, прижал щеку к его волосам. Таня таким расположением отдавала себя любимому человеку, делала это просто, без стыдливости, но в то же время с ученическим почтением. Она понимала, что ее хотят, и, принимая это с радостью, с тем же отдавала себя.
Михаил расстегнул пуговицу на джинсах Тани, опустил бегунок замка, стал стаскивать штанишки с ее бедер. Таня помогала ему волнообразными движениями бедер. Неснятая футболка осталась на теле, дыбясь возбужденной грудью, когда Михаил поднял легкое тело ученицы на руки.
- Где твоя комната?
- После зала.
Обходя узкие проходы коридора, он унес ее на кровать и положил поверх одеяла. Лицо Тани горело, в нем не было страха, но было нетерпение. Она готовилась получить наслаждение и не скрывала этого. Таня быстро протянула руки к брюкам Михаила, расстегнула их, стянула вместе с плавками и взяла в руки его жерло, приготовленное к бою.
- Какой он у тебя!
Размеренность, спокойствие покинули Таню сразу, как только в нее вошел Михаил. С каждым движением Михаила Таня извивалась и стонала, нервно хватала то за руки, то за попу и руками бросала в себя любовника. Голова ее металась по подушке, вспотевшие волосы разметались по лицу. Из-под них выглядывали красивые глаза. Они или жгли своей чернотой, или будоражили, когда закатывались, когда она, то открывала их широко, то томно закрывала. Кричала она громко в пиковый момент.
 
Они сидели и пили кофе, когда в дверном замке послышался шорох. Паника в лице охватила Таню. Не меньше испугался и Михаил. Сколько было случаев у Михаила и в донжуанских похождениях, и даже в детских воспоминаниях, когда страх отнимал в первые моменты возможность вообще соображать. Но в следующие мгновения Михаил вдруг остро и реально оценивал расклад, что в нем, наоборот, рождался кураж артиста и сценарий выхода и трудной ситуации.
- Спокойно, лапонька – мы занимаемся литературой. Веди себя нахально.
Давая советы ученице, он и сам себе прогнозировал поведение.
- Здравствуйте, - фривольно поздоровался он с мамой Тани. – А я тут напросился после уроков на кофе. Да и библиотекой Татьяна похвасталась – не мог не посмотреть книги. Вот стопочку Наташа мне собрала. Вы не возражаете?
- Книги у нас хорошие – это верно. А вы учитель дочери?
- Пришлось быть. Я еще минут на пять задержу вашу дочь – по методике написания сочинения надо мне договорить и лишу вас своего общества.
Михаилу самому нравилось, как он перехватил возможный конфликт. Он даже сам поверил, что пребывание его здесь связано с той ложью, которую он беззастенчиво нес, прямо глядя в глаза будущей теще.
Михаил сейчас злился на себя и на Таню. На нее за то, что она перестала видеть опасность, хотя понимал, что Таня любит его настолько, что не желает замечать мир, который стал для нее второстепенным. Она не собиралась ждать, тратя время на страх перед родителями. Ей нужно было от Михаила такой же страсти. И он отвечал ей, ощущая себя счастливейшим человеком. Но ему, чтобы не раскрыть их связь, приходилось сдерживать Таню, а она, не желая понимая причину, расстраивалась. Таня, словно давно копила в себе это огромное чувство. И сейчас, не стесняясь, обрушила его на Михаила. Ей нужно было сразу все и много, она не желала познавать разнообразия секса медленно. Не стыдясь, Таня требовала от Михаила новшеств, рожденных ее фантазией, и восторгалась, когда избранник принимал ее желания и реализовал их.
- Ты – супермен! – говорили ее губки, очаровательно прикусываемые белыми зубами, когда она испытывала оргазм.
- Я рад, что ты не отвергаешь мои действия. Поверь, они ответные на твои желания. Ты меня стимулируешь на это, - откровенно говорил Михаил.
Поскольку домашние условия для них были закрыты, а бушующая весна предоставляла природу, они уезжали на мотоцикле за город, где предавались пасторальной любви без границ дивана, а где была огромная поляна, озеро. И везде, не боясь звонков в дверь и лишних глаз, можно любить друг друга ярко, с осознанием этого великого и прекрасного, без всякого стыда, без оглядки на мораль. Это ли не счастье?
Начало лета предвещало развитие буйного романа. Таня не отходила от Михаила. Они изучили все окрестности города. Секс в полевых цветах, в реке, под соснами. Сумасшествие было обоюдным. Любовь казалась взаимной и навсегда. Михаил шел к новой жизни и был счастлив. Но забыл он опять, что не властен над судьбой своей.
Уткин, облачившись в одежды судьбы, все поменял своим приходом.

Друзья шли  по Ленинскому проспекту  и вспоминали о минувшем. Так дошли до ЦК - ресторана при гостинице «Центральная».
- Вот здесь мы и осядем, - отчего-то радостно провозгласил Уткин
За столом воспоминания сменились тостами и репликами в адрес дам. Кстати, за столик напротив сели две девушки. Одна из них  привлекла внимание Михаила. Она была с короткой стрижкой, с челкой на глаза, эти самые глаза были большие, черные, красивые и печальные.
- Уткин, Уткин, глянь на соседок!  Вон та, черненькая -  ух, чертовка симпатичная.
Уткин растянул рот, чмокнул губами, неизвестно что этим выражая, и ушел в танец. Девчонки же, так привлекшие внимание Алексея, совсем не обращали на них внимания или искусно делали вид. Возможно, это и тормозило Михаила к решительным мерам.
Время двигалось к закрытию заведения. Возле девчонок стал кружиться синий от наколок гражданин. Уныние обуяло Михаила, да и Юру никто не очаровал, поэтому ресторан ими был покинут.
И вдруг уже на улице Михаила осенило. Такое случилось с ним впервые, и впоследствии он поражался этому явлению – Михаил вспомнил черноглазую.
Девушка была еще девочкой, маленькой, худенькой, с тонкими ножками в колготках, вытянутых в коленях, черноглазой, очаровательной в своей детской непосредственности, очень смешливой и умницей Ладой Шереметьевой. Это была та самая девочка, о которой на лекциях вспоминал Михаил. Эта была та самая девочка, в которую аномально влюбился он.
- Уткин! - возопил Михаил. – Ведь, это Ладка Шереметьева!  Ну, помнишь, мы плавали с ней на плоту, когда ты приезжал ко мне в лагерь?
По молчаливому лику товарища Михаил понял, что память того совсем не стремится в пляс, как у Михаила.
- Да, ну тебя! Идем скорее назад.
И не давая опомниться туго вспоминающему другу, возглавил шествие в прошлое.
Они подошли в тот момент, когда синий гражданин пытался наладить с незнакомками более тесные контакты. Михаил очень решительно вторгся в зону их стола и огорошил девушку вопросами, заданными тоном милиционера:
- Лада Шереметьева? Как поживает мама? Ты окончила художественное училище? Собака бодрствует?
Девушка в первый момент онемела. И тут в ее лице мелькнули детские черты, Маска слетела, как с пугаемых девчонок.
- Да, - протянула она, - А ты кто?
Синий, видимо учуяв сцену с допросом, исчез.
- Хватит тут сидеть. Мы вас забираем. А у тебя, Лада, в гороскопе прописана неожиданная встреча.
Вчетвером они вышли из ресторана. Михаил продолжал расспрашивать Ладу, шокируя ту подробностями из ее детства, при этом, не называя себя. По тому, как она реагировала на подробности из своего детства, было понятно: она не стала менее оригинальной, когда после очередного «а помнишь» резко заходила вперед, упиралась руками в грудь, а глазами в глаза биографу и почти кричала:
- Нет, ну ты кто?
- Лада, ты сейчас удивлена.  Но я не уверен, что у тебя останется интерес, когда ты узнаешь, кто я. Скажу честно, я этого не хочу. Мне нравится интрига, поэтому я пока помолчу. А ты дома поройся в своем архиве. Мне кажется, ты вычислишь меня.
В том, что она не узнала своего вожатого, не было сомнения.
«Однако, для первого свидания  достаточно, - решил беззлобный интриган.- Нужно      дать собраться с мыслями ошарашенной девчонке».
Лада не способна была вести разговоры на другие темы, и даже разрешение на прощальный поцелуй дала скорее автоматически. Но Михаил, превозмогая грань воспитателя, выдал полную программу вокзальных прощаний. Сам он был шокирован не меньше.                               
«Это память  сделала такой кульбит? – рассуждал Михаил. – Но причем здесь память? Я видел Ладу только ребенком. Ведь я не узнал ее, пока рассматривал. Я даже не находил ни единой знакомой черты в ней. Это произошло без моего сознания».
Ничего романтичней этого не происходило с Михаилом.  Наверняка, произошло что-то, что осмелились бы объяснить психологи и другие с суффиксом «олог», занимающиеся мозгом, но Михаил твердо поверил в провидение с лозунгом «хватит морочить голову атеизмом – налицо божественное».
Таксист попался понимающий и умно выслушал Михаила, распираемого от событий последних часов.
Засыпал романтик с улыбкой, вспоминая первое знакомство, уже ушедшее за десятилетний рубеж.

Еще в автобусе эта шустренькая обезьянка сделалась центром внимания. Ладка восхищала всех педагогов: играла ли она роль в инсценированной сказке, парировала ли излишне назойливых  воспитателей, пионервожатых, и даже, когда пыталась скрыть боль от попавшего ей в глаз теннисного шарика, срезанного Михаилом.
- Тебе не больно, Лада? – засуетился  он вокруг нее.
Она выдавила из себя улыбку и помотала отрицательно головой. Видно было: она крепится, чтобы не заплакать. Потом Лада еще попыталась сделать подачу и одновременно потереть глаз, когда Михаил бросил ракетку, подбежал к ней, обнял, прижал к себе. И тут она расплакалась. Траур был на лицах всех окружающих. Непутевый вожатый сам едва сдержал  слезы. Душевная девочка! Кто знал, шарик ли был причиной плача или  другое – росла она без отца.

Нетерпение заставило Михаила на следующий день позвонить Ладе раньше намеченного времени.
- Привет. Ты меня вычислила?
Трубка молчала.
- Лада, ну что является домашним архивом?
- Фотографии.
- Конечно! В свое время я очень сильно пополнил твой архив.
- Я смотрела фотографии, но…
Она замялась.
- Я боюсь ошибиться.
- Да-да, это я, только похудевший от спортивных истязаний, - и, не давая Ладе уйти  в филосовско-нравственные  заморочки-рассуждения,продолжал: - Вчера, когда ткал твой образ в ресторане, предположил, что тебя что-то печалит. Может, если встретимся, мне удастся расплескать чашу печали твоей. Пардон за высокий стиль и инверсию.
- Заходите за мной.
Чувствовалось, что вирус анализа все же проник в ее сознание.
- Думаю, не стоит выкать - я вчера, Лада, слизал с твоих губ это местоимение.
Вечером этого дня они приблудились к Уткину домой. Там оказались бывшие однокурсники Михаила и Юры. Михаил видел, какой фурор произвела на всех Лада. Он еще больше усилился, когда роль заводилы на празднике встречи взяла на себя Лада. Откуда из нее что бралось!? Она придумывала какие-то развлечения: конкурсы, состязания, от которых никто не смел отказаться. Это вызывало ответное творчество. Никогда не певший  песни важный Лешка Лобановский под напором Лады запел «Ой, мороз, мороз». Лада, кажется, удивительно тонко чувствовала людей – чопорность и высокомерие Лобановского она превратила в его комедиантство. Михаил радовался этому, понимая и смешные формы раскрепощенности Алексея и неприятие их Ладой, как неестественных, уродливых в отношениях между людьми.
Ничто не могло остановить их веселья: ни поздний час, ни стук соседей по трубе.
Когда компании, наконец, вняла мольбам соседей и разошлась, добрый друг Уткин предоставил бывшим представителем пионерского движения диван.
В наш век любовные отношения не развиваются медленно, гармонично подходя к постельной сцене. Это пинок всем романтикам, не успевшим насладиться поэтапным переходом к вожделенному олимпу. Реактивный век гонит нас по укороченному пути.
Весь свой опыт Михаил выложил на разложенном диване. Но то, за что его раньше награждали, Ладой было воспринято никак.
«Ладно, - думал Михаил, - здесь много «но».
Михаилу впервые не хотелось секса безудержно. Лада для него была не просто партнером. Ему достаточно было смотреть на ее лицо, безумно радоваться тому, что она с ним говорит, что позволяет дышать одним с ней воздухом. Такое Михаил ощущал впервые, и этому он не мог дать объяснения. Однако, ради ее желания он готов был на любые действия. Вот только Лада не так была романтизирована – она приняла Михаила буднично, как посетителя в кабинет, которого должно принять и нельзя прогнать.
Михаил вспомнил момент их дневной  встречи. Ладу он не мог разговорить. Она тускло смотрела на него, механически отвечала. И только бутылка «Букета Молдавии» в кафе вывела ее из внутреннего оцепенения и вернула в состояние лада с обществом. И какой же она стала сразу милой собеседницей. От ее желания много рассказать Михаил едва успевал втиснуть свое предложение. Во всех рассказах Лады преобладала умная ирония. Михаил мог предположить, что делалось это затем, чтобы не быть отвергнутой новым человеком – иначе, что, как ни брюзжание, может его отворотить. Но за иронией Михаил уловил боль. Это его только еще больше привлекало в девушке. Все в ней очаровывало: и детская улыбка, и живо двигающиеся черные зрачки, словно, в поисках совершения дерзкого поступка, и вертлявая походка, и даже надетые на голые ступни мокасины.
Молниеносно ворвалась Лада в жизнь Михаила, отбросив все, что он планомерно выстраивал в жизни, находя, что судьбой ему позволено это делать. Тогда еще он не до конца определилcя, что не творец своей жизни, и пытался строить ее сам. Пример с Ладой усилил его фатализм. Однако, необычное явление Лады давало и эйфорию его избранности – он, все-таки, получил желаемое, пусть не сразу. Но такие заблуждения наказывались. Жизнь очередной раз готовила испытания, хитрые и коварные. Сначала дав кусочек счастья, она, эта загадочная жизнь, приготовилась наблюдать, как будет вести себя человек. И если только неразумный земной возгордится, тут же вогонять его в грязь.
Сейчас в каждой минуте жизни Михаила было новое имя. Все делалось для Лады и ради нее. Но взаимности он не видел, и еще – что ему было очень неприятно – она, кажется, стыдилась его. Завидев однажды свою подругу вдалеке, Лада предложила нырнуть в подворотню. Михаил не стал выяснять причину - что-то мешало этой мысли обрести логическую завершенность, видимо, ежедневный  сценарий с ресторанами, когда алкоголь отвлекал Михаила от недосказанностей, а его подругу совершенно менял.
«Ничего, - думал Михаил, - у меня есть время. Может быть, если ее оторвать от города, она забудет, что ее беспокоит».
И однажды Михаил предложил:
- Лада, давай вспомним: ты – свое детство, я – свою юность. Поедем, поработаем в тот лагерь, я смогу договориться.
Лада только нерешительно пожала плечами. Но через день Михаил вернулся к этому разговору.
- Я все узнал – нас готовы принять, но нужно ехать срочно – сезон начался вчера.

                ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ

Поставили их работать на второй отряд. Теперь они были воспитатель и пионервожатая.
Лагерь «Юбилейный» - это было детство Миши. Еще раньше туда он ездил ежегодно пионером, поэтому был частью истории лагеря. Там же он проходил практику. Они знали друг про друга немало, поэтому хранили взаимную тайну.
 
Вдали от родителей самостоятельность детей прорастала своими первыми всходами, жутко интересными новизной отношений с девочками. За этим туда и приезжали девочки и мальчики. Сам интерьер природы с кустами, деревьями, походы в лесные чащи предполагал небольшие вольные игры, сопряженные с интимным знакомством противоположного пола.

У Светки были невероятно голубые глаза. Стоя напротив нее в теннисном поединке, Михаил не мог сосредоточиться на игре от пронзающей синевы ее глаз, которая отвлекала от шарика.
- Света, не свети своими глазами – шарика не видно, - не столько возмущаясь, сколько желая завуалировано подарить комплемент, обратился Михаил к сопернице по игре.
Обладателя этих глаз сильно хотелось потрогать. Она была словно инопланетянка, так непохожая на всех.
- А ты не освещаешь? У самого-то…
Миша казалось, что Светка тоже неспроста появлялась возле теннисного стола, когда начиналась игра. Играла она неплохо, хитро – обыгрывала Михаила на тычках. Победе, казалось, совсем не радовалась. Но ей доставляло удовольствие наблюдать досаду Миши, то, как он волновался: стучал ракеткой по столу, постоянно произносил: «У, гадство!» В этот момент она едва заметно улыбалась, но ни словом, ни жестами не показывала своего превосходства, не дразнилась.
В каждой девочке уже живет женщина – Свете удавалось кокетливо носить блузку, расстегнутую вверху на несколько пуговиц. Под ней обозначались две небольшие, но остренькие горки, своими вершинами, волнующими Михаила. Они были в движении вместе со Светой, когда та отбивала шарик или подавала его. И это не давало Михаилу покоя. Он злился, не понимая, почему противник, менее профессиональный его в игре, всегда выигрывает, но не мог найти причину своего бессилия против девчонки. Она ему нравилась, но как она смеет у него выигрывать. Никогда его раньше не интересовали победы в спортивных состязаниях – не был Михаил здесь амбициозен, но только не со Светой.
Казалось, она не нарочно привлекала внимание мальчиков – получалось это само собой. Это подтверждалось ее скромностью. Света не старалась завладеть вниманием мальчишек, не требовала к себе внимания. Она, вообще, как будто жила в собственном мире. Но другой мир не оставлял ее без внимания - она  не противилась, отчего была мила. Она не шепталась с подружками, взглядом указывая на мальчиков, не ходила в строю, ухитрялась избегать физзарядки, уборки территории. Она была одиночка. При этом ни у кого даже не возникало ощущений, что она презирает окружающих. Тем была она еще интересней.
Вскоре приключилась почтовая игра. Инициатива ее шла из палаты девочек. Путем хитроумных подтасовок Михаил и Света стали эпистолировать друг другу. В записках они желали спокойной ночи и всякую дребедень. Зато, в строе теперь они стояли рядом и держались за руки. И никто их не одергивал. Это рождало самоуважение, хотелось быть серьезным.
Замкнутость пространства лагеря, как любая замкнутость, будь то больница, дом отдыха и другое, определяет свой мирок. В нем формируются свои отношения, не совсем естественные. Включается какая-то игра, условия которой принимаются всеми безоговорочно.
Однако, уже заканчивались детские игры, переходя во взрослые потехи плоти. Атмосфера лагеря давала такой фон.
Игра «Жмурки» перестала быть невинной. Она настолько увлекла  пионеров отряда, что их не могли выгнать из корпуса, где в спальных комнатах «слепой» объект был ориентирован на физиологический поиск. Субъект находился достаточно быстро. Не секрет, чтобы определить его имя с завязанными глазами, нужно было вначале определить пол. Это было самое  увлекательное и завораживающее. Разрешалось все. Руки невидящего блуждали по телу обнаруженного игрока, нахально задерживались на интимных местах.
Всем скорее хотелось повязку на глаза.
Михаил знал, где искать Свету. Света знала, где будет искать ее Михаил. Пусть с завязанными глазами, но он трогал те бугорки, которые так мешали ему в теннисе. Он почти знал их тайну. Но хотелось еще видеть их основание, рельеф перехода в склон, хотелось видеть их пики, потому что не понятно было, что там такое острое упирается в ладошки, почему они так из блузки острием смотрят в разные стороны. Чувствуя тело Светы, Михаил представлял ее глаза, широко открытые от смущения и совсем голубые. Они должны быть в резонансе с ее чувством стыдливости.
Света не уклонялась от рук Михаила.
Мальчик, он еще не понимал каким чувством можно удовлетворить горящее любопытство от всего этого великолепия. Осязания явно не хватало. Возникало какое-то чувство самостоятельности оттого, что его желания не возбранялись, а значит, принимались, а значит, они желанны, и его поступки не бесстыдны.
Недовольные реплики «да вы только друг друга и ищете» мешали упиваться новыми ощущениями. Что же в этом плохого – определилась пара влюбленных. И надо бы развивать влечения, но педагоги сурово изгнали игроков из домика. Правда, деток могло остановить только окончание сезона. Пионеры отважно взялись заниматься спортом по совету воспитателя Таисии Семеновны.
- Идите вон из корпуса. Возьмите мяч и шуруйте на футбольное поле.
Идею пионеры подхватили и не стали мозолить глаза занятым взрослым. Ими стала осваиваться заграничная игра Регби. Девочки были против мальчиков. Зря они записались в противники. Горе было кому-нибудь из «она», захватившей мяч – ее тут же подминала гурьба из многих тел «он». Бывало, мяч давно в стороне, а гурьба продолжалась. И ведь никто не бежал с поля, никто не жаловался на синяки, на чужие руки в собственных штанах.
Вдруг что-то случилось. Света перестала принимать участие в регби, не стала подходить к теннисному столу. Взгляд ее стал недоверчивым. Она больше не отвечала на письма. А однажды, просто, исчезла. Михаилу пришлось это принять – он учился понимать женщин.  Регби ему стало не интересно, никто не стал возрождать игру. В лагере стало скучно, и Михаил вскоре тоже уехал. Через год он надеялся встретить Свету, как случалось в пионерском движении, однако синеглазая не приехала.
Тогда шло зарождение любви, но время для оформления, осознания этого чувства оказалось ограниченным.

                *          *          *

В лето, до стройотряда, сдав досрочно сессию, Михаил с приятелем Виктором Квасцовым приехали поработать-развлечься в лагерь. С седла не удалось ни одному возбудить к себе интерес студенток-практиканток других вузов. Интима долго не наступало. Симпатичная и крепкая, как казачка, в кости Надежда, вожатая с соседнего отряда открыто рассмеялась на попытки Михаила заработать поцелуй.
- Мальчик, я в щечки не целуюсь.
- Хм, и ты...
При этом Михаил покраснел, чем вызвал еще больший уничтожающий наглый смех казачки.
- Господи, он еще краснеет – остались, ведь, еще нетронутые. Мне, что, слезки утирать тебе?
- Ну, ты, хотя бы, попробуй, - преодолевая неловкость, но уже с вызовом, опять же, предательским фальцетом возмутился Михаил.
- У него еще и голос не определился, - продолжала растаптывать его проклятая девка. Говорила и смеялась она очень громко, чем привлекла внимание коллег. На ее смех выглянула из домика вторая вожатая.
- Ты чё ржешь, Надька?
- Ты видишь вот этого любовника, - отвечала Надежда. -  Я сначала думала, что это пионер. А он - с другом на первом отряде вожатыми. Представляешь, предложил мне сеновал и большую чистую любовь.
В одном миге вместились у Михаила воспоминания о несчастных любовных недугах и ярких победах, суровый завод и что-то еще, что давало ему чувствовать себя фигурой значимой и досточтимой. Все это оказалось ничто из-за детского лица, из-за того, что не разучился краснеть, держать голос и противостоять чужому напору.
- Ну-ну, - осталась последняя возможность междометием придать себе значимость. – Предлагаю тебе проверить.
Михаил, словно с вбитым в тело колом, поплелся в свой отряд. Этот день не отпустил его этим случаем. А, кто же еще был виновен, как не день?!
Только Михаил едва оправился от одного конфуза, как подошел другой в двух «экземплярах» глумливых мордочек пионерской наружности, симпатичных, нахальных и еще из его отряда.
- Ну, и как нас зовут, - обратилась к нему одна из девиц в футболке с французским Пифом.
- Миша, ой, Михаил Ильич.
Михаил снова покраснел.
- Так, Миша или Михаил Ильич, - продолжал трамбовать его «этот день».
Напрочь смущенный, Михаил, еще пытаясь вытащить свою личность из каверзностей мира, пролепетал:
- Ладно, уходите отсюда, девчонки, быстрее.
- А, почему, - продолжала та же гадская пионерка.
- Уходите-уходите, не мешайте – мне надо…
- Ну, ладно, Миша, Михаил Ильич, - в высшем полете кокетства и соблазнения, с закатыванием глаз, протянула Пиф.
Уже после отбоя, уже за полночь, друзья, сидя на качелях, употребляли одиноко водочку, закусывали добавочным ужином и делились, делилась, делились.
- Мне, - рассказывал Виктор, - понравилась из четвертого отряда Инка. Попка у нее – чисто человеческая. Правда, нагрубила мне.
- Откуда она?
- Из культуры.
Из культуры – это из института Культуры.
Михаил спросил неспроста. Он наблюдал пристальный взгляд Инны в его сторону еще в автобусе, потом на линейке. Но, во-первых, она ему не понравилась, а, во-вторых, даже, если бы ему пришлось подарить ей себя на сезон, то сейчас, после выбора друга, это становилось невозможным. Произошедшее погрузило Михаила в размышления о проклятой невзаимности. Но этого Михаил не рассказал Виктору, как не рассказал своего фиаско с Надькой.
 
Михалыч, начальник лагеря, был слишком молод для скучной жизни. После отбоя коллектив лагеря был уведен руководителем на костер. И костер был большой, и было внимание к друзьям. Жаль, только не тех, которых хотелось. Инна попыталась подсесть к Михаилу, но Михаил «приласкал» ее таким безразличием, что до конца пирушки больше ее не видел. Парни употребляли и крутили головами. Вскоре Михаил не обнаружил рядом Виктора. Он решил, что пора идти домой, пока держат ноги. Он отошел от костра в сторону лагеря. Ни дороги, ни ориентиров Михаил не видел, он видел только огни. К ним он и шел сквозь кусты, заплетаясь в высокой траве. Огни то пропадали, то вновь вспыхивали, но уже ближе.
«Значит, – думал он, - я иду правильно».
Сетка рабица уперлась Михаилу в грудь. Сил на то, чтобы искать калитку, у него не оставалось. Михаил просто лег на сетку животом, надеясь, что она подогнется под ним, и он окажется на другой стороне изгороди. Расчет был почти верен. Не было поправки на загнутые концы сетки, которые зацепили красивую китайскую рубашку. И когда Михаил стекал вниз головой, раздался треск.
- Жаль, - поделился с ночью проходчик. – Ладно, у меня еще есть.
Подходя к корпусу, он неожиданно встретил плохую Надежду. Та сидела на скамейке, спрятанной от света фонаря.
- Ты откуда взялся? Тебя все на костре потеряли. И здесь тебя нет. Михалыч ругается.
- Все бросили меня – мне пришлось самому добираться, - обиженно проговорил Михаил.
- Ну, иди сюда – пожалею тебя, - смешливым голосом продолжала Надежда.
- Я начну приставать, а ты меня не воспринимаешь всерьез.
- Да, как тебя воспринимать всерьез? Ты посмотри на свое невинное лицо – ведь ни разу не целовался, наверное?
- Я тот самый тихий омут.
Михаил подсел  к Надежде и запусти свои руки к ее телу.
- Ой, да как ты умеешь! – продолжала издеваться девушка, но прикосновениям не противилась.
Это было принято Михаилом как разрешение. Покровы ночи скрывали, как постепенно Михаил удалял покровы тела задиры Нади. Она, наконец, стала серьезной, и стянула с партнера спортивные штаны.
- Может, пойдем к тебе в комнату? – предложила пассия.
- Там Витя.
Вкопанная скамейка предательски скрипела в ночной тишине. Надины лопатки свисали с краев узкой доски. Раздвинутые ноги ее уперались в землю. Михаил, словно наездник мотоцикла, пропустил между ног занозистую доску скамейки и ерзал по ней голой попой.
Надежда прерывисто задышала. Голова ее металась по узкой досточке. Она закинула руки поверх головы и уперлась им в деревянное ложе, чтобы тело от толчков не было вытолкнуто со скамейки.
- Аккуратнее, молотобоец, - уже очень нежно прошептала она. – Кто занозы будет вынимать из меня.
- Рано еще вынимать занозу, – перевел на троп Михаил ее высказывание.
- Я тебе потом все скажу. Ох, и дура я.
- Тебе очень плохо? – мстил Михаил ей.
- Да, замолчи ты!
Михаил понимал степень своих движений. Это самый приятный был для него момент соития. Нет, не оргазм, а ощущение победы над женщиной, подчинение ее своей воли. Пусть хотя бы в половом акте.
Надежда получила то, что совсем не собиралась получать.
- Ну, ты и… –  хвалила она Михаила.
- Да, знаю я – говорили уже. Вот только внешность обманывает. Но что сделаешь!? Мне в общественном транспорте до сих пор кричат: мальчик, передай на билет.
Ночная чернота переходила в темно-сиреневый цвет.
- Пора, Надя – скоро пионеры пойдут.
Не успел Михаил раздеться, чтобы поспать, как в комнату довольный вошел Витя.
- Ты где был? – удивился Михаил.
- На качели неудобно! – вместо ответа произнес Витя.
- Про качели не знаю, а вот на скамеечке - точно.
Товарищи, не комментируя свои приключения, дружно засмеялись.
- Так ты с Инкой был?
В ответ Михаил получил немереное покашливание.
«Запретила говорить, и я знаю, почему», - понял Михаил.
Будильник заставил открыть глаза.  Напротив Михаила сидел Витя и горевал, рассматривая рваные штаны. В районе ягодицы не хватало клока ткани. Михаил протянул руку, стащил рубашку со стула и, молча, продемонстрировал отсутствие такого же клока на ней. Они вновь рассмеялись, поняв все в один миг
Днем, когда у пионеров был тихий час, друзья пошли по периметру изгороди. В месте, где и близко не существовало прохода, Виктор на сетке рабице увидел знакомую тряпицу. В двадцати сантиметрах от нее висел цветной клочок от китайской рубашки. Это был венец их похода в ночное. Они просто катались в траве от смеха.
В сезон, когда друзья искали свой ночной путь, и жила своей пионерской жизнью рядом Лада Шереметьева.

                *           *            *

Первые три дня они умирали от скуки. Ладе нужен был стимулятор хорошего настроения. «Ностальгия» по детству ее не обуревала. Ее настроение передавалось Михаилу. Эти дни он боялся к ней подходить. Он не подозревал, что сделал, отняв город у подруги, о ее отношении с которым у него были смутные негативные подозрения по тому, что знала все кабаки в городе, по ее слезам в алкогольной экзальтации о невозможности иметь детей, по тому, что не стала учиться на инязе  из-за «окружающей посредственности».
Пединститут, и даже его чопорный факультет иняз не славны были городской элитой. Впрочем, такое было в любом высшем учебном заведении. Большинство провинциалов были в антагонизме с городскими студентами, причем, сами же и возводили эту стену из ложных принципов, из какой-то  чванливости, происходившей, видимо, от запаха навоза и пыли клубной самодеятельности. Конечно, студенты из села чувствовали себя ущербно, а нападки на городских давали им эйфорию превосходства, в лучшем случае, равенства.
Лада Шереметьева, как когда-то и Михаил, не искушенная в этом, не захотела мириться с таким быдлизмом. А еще, мнимое величие – удел дураков – не было ее природой. Однако, в нейтралитет ее просто не пускали. И попадала Лада под молох сеялки, тем более, что была натурой яркой, независимой. Эта ли была причина ухода ее из института или другая, Михаил не пытался выяснять из соображений такта – сам он тоже не соответствовал мракобесию социализма.
Как избежать дураков с их лозунгами? Никак! Ну, а Лада, возможно, от нежелания рождать своих судей особенно не распространялась о своем прошлом.
В один миг Алексей решил положить конец тоске.
- Пора брать организацию досуга в свои руки, - выдал он, разбуженный ранним солнцем, нагло бьющим в глаза из-за незадвинутой шторы. – Лада, ты со мной? Follow me* под моими знаменами.
- Я буду мозговым центром, - сквозь сон из-под одеяла пробубнила она.
- Центомозгуй и мозгоцентруй, а я – в магазин.
Как здорово идти летом по утреннему лесу! Эти клювные летучки, еще не продрав горло, пытаются что-то сказать природе. Отхаркиваются, отплевываются и снова начинают песнь свою. Роса. Многолапые бякины лениво переползают с листа на лист.
- Ж-ж-ж, - сказал какой-то их представитель, спикировав на плечо Михаилу.
- «Как звать-то тебя»? – процитировал Михаил анекдот.
И не получив ответа, щелчком отправил черно-зеленое жужжало в чащу со словами:
- Гуляй, Вася!
Пока Михаил ходил в магазин в ближайшую деревню, Лада организовала коллег на послеотбойное время. С этого началась совсем иная жизнь в лагере. Вот уж безумствовали  педагоги! То среди ночи с топотом и гоготом неслись в лес смотреть, как цветет папоротник, то наводили в бассейне шторм, то ваяли композицию из детской обуви.
И какое им было дело, что в Москве творится какой-то путч.
Творчество опять стимулировала Лада. Их компания стала предметом зависти, которую иные не пытались скрывать.
- Лада, - смеясь, однажды сказал Михаил, - ты умеешь концентрировать вокруг себя две силы: тебя любящих и тебя ненавидящих.
- Да и пусть захлебнутся в своей серости, - совсем не удивленная сказанным, выпалила она.
Начальство словно онемело. От этого педагоги еще больше предавались дикому безумству. Слава Богу, детки от этого не страдали. Днем они были частью игры воспитателей и вожатых где-нибудь за пределами лагеря. Им доставалось забав.
Лада для Михаила по мере их все большего сближения становилась не меньшей загадкой. Один случай неприятно удивил его.
Второй вожатый наказывал пионера, заставляя его отжиматься. Видно было – «осужденному» тяжко.
- Что происходит? – спросил Михаил у Лады.
- Саша наказывает этого, - она указала на провинившегося мальчишку.
- Не слишком?..
- Так ему и надо!.. Так им всем надо!..
И тут Михаил понял, что Лада в свое время наступит и на него. Озлобленность была, скорее всего, следствием обиды, которая шла от незащищенности. Он вспомнил случай с теннисным шариком и резюмировал:
«Это, похоже, из той же оперы».
К сожалению, понимая Ладу, Михаил боялся показать, как жалеет ее, как она ему стала не безразлична. Он не решался на серьезное признание – в нем крепко угнездился страх насмешки и показа уже явной зависимости от нее. Есть тип женщин, которых боялся Михаил. Рядом с ними он чувствовал себя гадким утенком. Он давно определил, что такие и на него не обращают внимания. Но они-то, как раз, и были его интересом. Лада, считал он, была из них. Жил Михаил со своими тараканами-комплексами. Но не только это не сближало их.
Старшим пионерским вожатым в лагере работал паренек с модной прической, холеный. Звали его Владик. Вдруг Михаил почувствовал, что между ним и Ладой что-то возникло. Конечно, ничего не еще не было между ними – Михаил всегда был рядом, но то, что мальчонка, уже умеющий убирать с дороги конкурентов, используя свое начальственное положение, стал искать провинности в поведении Михаила и открыто просить начальника уволить его, подтвердило подозрения Михаила.
- Послушай меня, дружок, - Михаил специально остался после планерки, чтобы воздать каждому свои места – Ты не знаешь, кто я здесь, не знаешь, какие у меня отношения с начальником, однако пытаешься строить мне козни. Я тебя, парнишонка, так шугану, что ты близко не подойдешь к этому лагерю.
По молчанию было понятно, что Владик осознал расстановку персон.
Минуту спустя, Михаил разговаривал в их с Ладой комнате.
- Послушай, Лада, я ненавижу чувство ревности – слишком я самолюбив. Я ненавижу тех, кто заставляет меня ревновать. Нет, я не устраиваю сцен. Это не только принципы – я понимаю, насколько это глупо. У меня к тебе просьба: не могла бы ты повременить до конца сезона и не начинать новых отношений с Владом. Закончится сезон – я уеду. Ты оставайся. Я только что очень резко поговорил с главным пионером. Ничего не говори – у меня интуиция от пробабки-цыганки. Меня в этом лагере вся обслуга знает с семи лет, когда я впервые приехал сюда отдыхать. Кроме этого, мой отец курировал этот лагерь. Это тоже все знают. Я намекнул об этом молодому. Знаю: ты разумная и все поймешь. Поверь, я не буду здесь жертвой. Я найду способ избежать позора. Хотелось бы от тебя доброты и человечности. Тем более, ты видишь мое отношение к тебе – оно чуть ли не отеческое. Я так никого не оберегал.
Лада не проронила ни слова за все время монолога Михаила. Его это убедило в своих подозрениях. Больше Михаил не возвращался к этой теме. Его униженное самолюбие несколько оправилось – он погасил, чуть было не возникший конфликт, избежал своего позора. Но он убедился, насколько Лада опасна своей красотой и нечистоплотностью. Ничего пока не изменилось: кровати их остались сдвинутыми, они так же скрипели. Лада никак не реагировала на спортивные достижения Михаила в постели, не предпринимала никаких пикантных вольностей. И Михаил, наконец, задумался.   
Сезон в лагере заканчивался, заканчивалось лето. Возвращение в город рисовало Михаилу удручающую картину. Опять бессмысленные таскания по ресторанам для ублажения Лады, встречи, молчание.
Почему, иной раз, долго сходишься с женщиной? И, вроде, прошли уже интим, который сближает как нельзя лучше, и немало проведенное время вместе – в помощь, а контакта не  наступает. И что бы ни было сказано, все принимается подергиваниями плечами, кривляньями, молчанием, тягостным и раздражающим. Этими вопросами мог озадачиться кто-то, но Михаил знал их природу, обидную, но, куда денешься, объективную. Он устал быть в вечном напряжении. Его создавала безвыходность и понимание, что такие отношения неестественны, что они временны. С каждой новой встречей Лада впадала в анабиоз. Ждать ее выхода оттуда через алкоголь тоже было аморально. И Михаил решил, что для него назрела необходимость прекратить встречаться, чтобы не дать разрастись метастазам безответной любви. Самолюбие было выше всех высочайших чувств в нем, хотя, когда они возвращались из лагеря, Михаил не смог сдержать горького сожаления от возможно скорого расставания.
- Знаешь, Лад, я боюсь, в городе ты откажешься от меня. Мне тяжело тебя потерять.
И тут Лада первый раз улыбнулась открытой улыбкой матери.
- Ну, что ты! - только и произнесла она ни к чему не обязывающей фразой.
Михаилу хотелось услышать еще какие-то слова, но подруга  онемела. И надежда умерла. Михаил стал искать повода для разрыва, вдруг очень ясно осознав бесперспективность отношений. Он боялся, что продолжение их приведет к патовой комбинации, когда уйти будет тяжело, а каждая встреча будет только ранить. И это будет продолжаться до тех пор, пока Лада не объявит о своей любви, родившейся из параллельного романа. Просчитанный в уме вариант для Михаила был самым опасным. Его воплощение сулило бы непредсказуемое поведение Михаила. Возможно, он сгущал краски, но жизненная практика научила его ориентироваться, как раз, на самые ужасные прогнозы. Много раз обожженный, он уже «не бросался в омут с головой».
Михаил провожал Ладу домой после очередного похода к столикам и рюмкам. Он лихорадочно искал повод для разрыва. Возможность откровенного признания пугали его тем, что ему придется признаваться сначала ей в любви. А этого Михаил сделать не мог, потому что признание предполагало ответных решений. И они, конечно же, были бы не в пользу Михаила. Он панически боялся услышать отказ. Если бы Лада проявила, хоть однажды, нежность, Михаил уже был бы смелее. Но этого не было, поэтому выбранный путь – по его мнению - была оптимальным для обоих.
Они присели на скамейку. Михаил оседлал ее так, чтобы видеть лицо Лады. Она курила, а он «нес околесицу»: утверждал то, что не являлось его убеждением - в общем, перечил самому себе.
- Ты считаешь себя умней других, - произнесла между затяжками Лада.
Наконец, бомба взорвалась. Все, что угодно он готов был услышать от нее, но только не такой банальщины.
- Ты не оригинальна – мне такое говорили не раз. Можно подумать, разумный человек не способен определить свое «я» в окружении «сапиенсов» и сказать себе: этот меня умней, а этот – глупей, этот -  математик, а этот -  гуманитарий, ну а этот, о, о, о, дружит с обоими полушариями. Фарисейство. Я, например, очень ценю твой ум – в нем есть то, чем обделила природа меня. Впрочем, я устал это доказывать. В тебе, я думал, найти понимание, но не нашел. Поэтому, пошел искать дальше. Прощай!
Михаил резко встал, развернулся и, не оглядываясь, пошел прочь. Лада удивленно подняла глаза и, пока Михаил не скрылся в темноте, смотрела ему вслед. Докурив, она встала, неглубоко вздохнула и медленно пошла в свой подъезд.
Целый год Михаил  пребывал в светлой печали о Ладе. В очередной солнечный день, через год, к нему подплыл Юра Уткин с очередным желанием праздника. И Михаил позвонил Ладе.
- Мы идем с Юрой в «Алтай». Не составишь нам компанию? Я очень-очень хочу тебя видеть.
- Нет!
Трубка загудела.
«Ну и ладно! – думал Михаил. – Все прошлое осталось позади, и дай Бог, чтобы оно не возвращалось».
Мудрость твердила Михаилу, что все прошедшее, будь оно плохим или хорошим, не следует тянуть за собой – печалиться и страдать. И как не хотелось остаться либо в счастливом настоящем, либо покарябать себя душевной болью, все нужно отрывать.
В ресторане заиграла музыка. От дальнего столика вышло несколько девушек танцевать. Одна из них была в нелепых брючках, она нелепо танцевала. Она была, как все. У нее была короткая стрижка с челкой на глаза, глаза были большие, черные, красивые и глупые, какие часто бывают у людей, танцующих первый танец и ощущающих себя некомфортно. Видимо, они еще не вошли в танцевальный образ или их смущали взгляды.
После танца Михаил подошел к столику, где сидела стайка девушек.
- Но, почему ты пришла?
Столик замер. Не было ни ехидных замечаний от ее подруг, ни даже попыток кому-то пошевелиться. Все, словно по команде «замри», в какой позе встретили громкий вопрос Михаила, в такой и остались.
- Отвечать не надо. Этот вопрос риторический и, скорее, самому себе.
При общем молчании на него смотрели испуганные глаза. Михаил быстро развернулся и отошел от стола.
Вдвоем друзья покидали ресторан. События втянули Михаила в цепь мыслей.
«Странная она, жизнь, - думал он. - Она дает, что я у нее просил, но спустя годы, когда я уже забываю о просьбе, когда жизнь включает меня в новый интересный вихрь. Ведь была у меня до Лады молодая красавица Таня. И вдруг я получаю счастье большее, как мне казалось. Но это для того, чтобы меня опрокинуть и больнее ударить головой. Значит, это делается неспроста. Прошедший кошмарный год - есть расплата. Но, чувствую, это еще не конец - наказание еще не полное. Это вечная расплата! Тебе казалось, что это пришло счастье – это же был капкан. Счастье была приманка. Да, и не было это счастьем. Был это самообман. За фонтом приходится платить болью. Но что ж так несправедливо - белая полоса тонкая, а черная – жирная. Чего добивается от человека невидимый царь, зачем он так»?

                «MENSCHEN UND LEIDENSCHAFTEN»

После разрыва с Ладой Михаил заставил себя встретиться с Татьяной. Он не мог не извиниться хотя бы за то, что без объяснений растворился.
Они уехали в лес. Михаил как ни старался, не мог найти слов, оправдывающих его, слов, которые смогли бы смягчить боль Тани. Он только и смог выдавить:
- Я виноват.
Они медленно шли между деревьев. Всегда любимая осень ныне была незаметной. Играть не приходилось – голова сама висла, глаза видели только пожухлую траву.
- Как ты мог так поступить со мной? Я отдавала тебе всю свою любовь. Я была, правда, с тобой счастлива. Я больше не буду так счастлива никогда. Почему ты так со мной поступил?
- Любые мои оправдания не удовлетворят тебя, а только еще больше принесут тебе страданий. Не хозяин я своей жизни. Уж сколько раз я думал, что надо жить, как все: кормить семью, зарабатывать деньги, строить карьеру, добиваться квартиры, построить гараж рядом с домом. Но словно высшая сила меня разворачивает в обратном направлении. Она как будто насмехается над моими желаниями, хочет сказать: это не твое. А что мое? Получается, я всю жизнь буду искать свое? Возможно, и не найду? Ведь я искренне считал, что у нас будет семья. Мне казалось, что я любил тебя. Но та, другая… Тебе не надо этого знать.
Таня была растоптана – не могла принять решение возвращаться ли ей к деревенскому жениху или ждать Михаила. Насилу заставила она себя съездить в деревню. И там под действием истерики, а не покаяния, рассказала Владимиру о существовании учителя.
- Я догадывался, что между нами встал другой, - сидя на берегу озера, страдальческим голосом говорил он. – Я убью его.
- Не надо никого убивать – виновата я сама. А этот человек живет в своем придуманном мире. Он красивый – я там побывала, но, к сожалению, нежизненный.
- Таня, я ненавидел тебя, готов был забыть тебя, убеждал себя, что ты мне безразлична, но все обман – я люблю тебя. Давай забудем этот период. Мы подали документы в миграционную службу Германии – необходима быстрая регистрация, чтобы мы уехали прочь отсюда. Правда, неизвестно, сколько ждать вызова, но у тебя есть выбор и немного времени на обдумывание.
Из лабиринтов ошибок находился выход. Но не был он триумфальным, а каким-то, словно, скрытым ночью, стыдливым, покорным, поверженным, а оттого безрадостным. Парадности не было еще потому, что сердце Тани, наперекор сознанию, оставалось с Михаилом.
Только при встрече Михаил понял, как страдала девушка, пока он радовался своей любви в лагере. Михаил даже не пытался находить оправдание себе. Но что-то нужно было сказать девушке. Нет, не в свое обеление, а что-то, что могло ее поддержать, что не дало бы ей уничтожать саму себя мыслью, что она хуже той, другой. Но встреча, к которой он себя мучительно готовил, пошла не по сценарию.
«Зачем, - думал Михаил, - меня жизнь протаскивает по наждаку выбора? Что нужно было этому насмешнику, который руководит жизнью моей? Зачем нужно изгаляться надо мною? Чему он хочет научить меня, если это так? Или, наоборот, словно я за что-то несу карму, мстит мне. Знать бы желания его! Послушаешь, кругом твердят, мол, человек сам строит свою жизнь. Под это подогнаны пословицы, писательские выводы. И обманывают меня долгие годы этим. А я верю – стараюсь, скребусь, лезу, продираюсь. И все - в пыль, в ни что. А годы уходят, а я все – пацан, без собственности, без семьи. Мне очень жалко тебя, Таня. Я знаю, как это больно. Но случись еще такое, я брошусь в чувства. Если бы я тогда, давно, знал, что измена не так страшна, что измена – это поиски счастья, а желания тебя обидеть. Так за что ее ненавидеть? Да, влюбленные – эгоисты и безумны. Пословица должна быть продолжена и звучать так: если Бог хочет наказать человека, то лишает его разума – влюбляет его».
Они медленно шли по осеннему лесу. Казалось, не хватит места в лесу, чтобы успеть пережить мысли, что-то рассказать друг другу.
Конечно, Михаил, боясь непонимания, не стал говорить этого Тане.
- Я тебя хочу даже сейчас, - взмолилась Таня.
- Извини, Танечка…
Секс Михаил принимал только вместе с душой возлюбленной. Только так он мог дарить ответную радость. Если же приходилось по разным причинам отдавать себя женщине, не вызывающей чувств, то он не давал ей простого удовлетворения. Здесь он был эгоистом, а от этого терял к себе уважение.

Вместе с Таней и Ладой ушла и педагогика. Ее заменила коммерческая работа в снабжении, которая полна была творчеством в добычи материалов для предприятия, разнообразием командировок. Это и нравилось Михаилу. Правда, однажды машина, на которой они возвращались в город, попала в аварию.

                МЕДСЕСТРА

Больница, где, по мнению Михаила, он должен выпасть из жизни в самый нужный период – летом, вдруг не оказалась таковой.
Собрали их, вновь прибывших с травмами, и повезли на какую-то консультацию. Сопровождала больных молоденькая медсестра. Беззастенчивым сексуально-голодным взглядам она облизала всех. Окружение Михаила было сплошь пожилого возраста. Его выигрыш в возрасте да изыск в одежде давали предположение, что на нем этот взгляд заземлится. Михаил с интересом стал наблюдать за ее прожекторами.
Занятное зрелище распознать мысли по взгляду человека.
При этом сам Михаил ощупал ее с ног до головы своим взором.
Не было в ней ничего особенного, кроме пышущей молодости, брызгающих гормонов, оттого бесинки во взгляде. Тело, влекущее, но с тенденцией к полноте. Однако, белый халатик, из-под которого не торчали ни подол, ни воротничок светской одежды, словно он был надет на голое тело, невероятно, придавал ей сексуальность. Все это в сочетании с ее темной кожей смотрелось привлекательно и даже возбуждающе.
Как Михаил и предчувствовал, глазки ее начали рентгенировать его. Она направила свои прожектора на его лицо и долго всматривалась в него, совсем не замечая ответного взгляда. Приходилось ли кому-нибудь сталкиваться с таким взглядом женщин? Она поглощена своими мыслями, которые роятся в ней от увиденного. Нельзя ее в этот момент отвлечь – испугается, вздрогнет и, уж, потом посмотрит на вас с недоумением – «откуда, мол, и что это за географические новости».
Потом внимание ее проследовало вниз. По пути оно зафиксировало кожаную куртку,  далее дошло до кроссовок на ногах, минуя середину. Но возвратилось. Взгляд остановился в районе бедер – там Wrangler сильно все обтягивал и, конечно, выделял. Любопытство ее на этом месте было откровенным. У нее зашевелились губы – вытянулись, словно для поцелуя. Видимо, вдруг набежала мысль, потому что она резко подняла глаза и увидела, что за ней так же с интересом наблюдают. Ни капли не  смутившись, она кокетливо улыбнулась.
Процесс визуального знакомства происходил в холле больницы в ожидании машины-санитарки, которую чуть позже забили больными. Переднее место, естественно, было для нее. Но туда она, вроде, по врачебной этике – а дальнейшее подтвердило сомнение – был посажен немощный, а сама она втиснулась в основной салон и однозначно уставилась на Михаила. Тот понял ее желание и сдвинул колени, взглядом предложил ей шикарное место. Соглашение было достигнуто без расшаркиваний. Она села, как полагается, для удобства подвигала попой, ища удобство и комфорт. Смотрелось это так, что будто она намеренно исполняла возбуждающий танец.
Болезнь куда-то ушла и больше себя не проявляла.
На обратном пути, согласно заведенному обычаю, сестричка уже без спроса взгромоздилась на доброго больного. Михаил ладонями прижал ее бедра к себе. Она же положила ему руки на его плечи, а подбородком уткнулась в его очумевшую голову. Стало ясно, что это начало. Профессионально сработал каждый из них!
- Что мы делаем сегодня вечером? – начал Михаил по клише.
- Сидим на посту, выслушиваем жалобы, а после отбоя, распределяем таблетки.
- Мне будет трудно заснуть после такого сладкого груза на коленях. Ты меня пустишь с книгой к себе в сестринскую? Я не буду тебя отвлекать, если скажешь.
-Хи-хи, - междометировала она и прижалась еще ближе.
Ночью в ординаторской Михаил убедился в гениальности своих догадок – под халатиком были только стренги, которые следом за халатиком, буквально, слетели.
- Не хочу на этом диване, - шептала она, – здесь все сидят в грязных брюках и юбках.
Михаил, не церемонясь, перенес тело сестры в другое место.
- Но здесь же стол заведующего отделения!
- Тогда чем тебя испугает люстра? Мухами? При такой боязни любовь невозможна, значит, жизни нет.
Но жить она согласилась там, куда взгромоздил ее Михаил.
И зажили они под казенной крышей.
Привыкнуть к ее выходкам Михаил не успел – был всегда шокирован ее очередным, конечно же, отрепетированным поступком. Но очень скучал, когда несколько суток били без ее оригинальностей.
Больница – замкнутое пространство, в котором жизнь идет по принципу противному «мирскому». Здесь все заболевают детством, уходя от привычных забот. Каждый новый день – это тихое счастье, что не надо никуда спешить, что тебя покормят, ласково поговорит с тобой медсестра, а некоторые, как Катя, пошалят.
Ее баловство было кокетством: то придет в халатике, надетом на совершенно голое тело, при этом наклонится  в противоположную сторону от кровати Михаила, будто что-то ища на полу; то, долго поправляя подушку, заставит уткнуться при вольно расстегнутом халатике в ее грудь. И при этом замирает - ждет реакции на свои выходки.
С некоторых пор в палате Михаил остался один, поэтому мог с ней играть. Он бросался за Катей. Она играла строгим видом.
- Больной, больной, - верещала она, - вам нельзя…- но, заглушенная поцелуем, мямлила: - волноваться.
Чаще ей удавалось убегать. Следом она приходила то со шприцом, то с резиновой грелкой со шлангами и угрожала:
- Ка ща вколю!
Но от очередного броска к ней визжала и исчезала за дверью, чтобы вскоре вновь прийти.
- Если я потеряю от тебя голову, то вместо двух у меня будет три травмы, – предупреждал ее Михаил, чувствуя себя неловко от очень игривого ее настроения, которое бросалось в глаза и больным, и врачам.
- Зачем вам голова на шее, если у вас есть другая, несправедливо названная головкой.
- И это, конечно, ты знаешь по учебникам.
- По античным скульптурным пацанам.
- Ну, да! Там все - за листочком.
Наверное, Михаил давал ей возможность самовыражаться – видно было, она  упивалась своими выходками, когда в очередной раз, грациозно развернувшись, задрала подол и показала свою голую попку.
Ночью же это было совсем иное существо. Дерзость уходила с последними лучами солнца, уступая место покорности, нежности. Эксцентричность ее не знало барьеров – в сексе она была выдумщица и экспериментатор.
В первую ночь, видимо, вторя Михаилу с его столом, она извертелась в разных позах, показывая невероятную пластику тела.
В другой раз Катя вновь поразила откровенностью:
- Знаешь, Миш, я сейчас сделала себе клизму и помылась – войди в мою попку. Я ни разу не пробовала так.
«Господи, она нормальная девка, - думал Михаил. – Она не ждет, когда пугливый партнер попросит у нее разнообразий в постели».
- Я рад, что ты доверяешь мне. Ты только верь, и я все сделаю.
Она терпела боль, но от этого становилась злее к сексу.
В день выписки Михаил взял ее за пуговицу халата и проговорил:
- А что, девушка, могли бы мы встретиться после больницы?
- Это возможно, - говорила она без лицедейства.
- Знаешь, я ничего не знаю о тебе. Некоторая близость позволяет узнать хоть что-то.
- Я, как и все, хочу выйти замуж. Но еще до замужества хочу все попробовать: бесстыдного секса с участием нескольких мужчин, хочу соблазнить молоденького мальчика. Мне совершенно не страшно тебе об этом говорить – ты не моралист и, конечно, понимаешь, что такие желания существуют не только у меня. Нет, не у всех, но у некоторых они за гранью стыдливости, и всю жизнь борются они со своими чувствами, считая их постыдными. И я бы не каждому сказала о своем, сокровенном, но ты совершенно меня не страшишь, У тебя талант возвышать. Ты думаешь, что я веду себя так со всеми? Нет! Только с тобой. Ты меня окрыляешь, благодаря тебе я такая свободная, и теперь я знаю, что такое самоуважение. Только ты не обижайся – ты не…
Михаил понял ее мысль и, чтобы не слышать больное откровение, прервал ее:
- Не продолжай. - Михаил, было, настроился на какие-то еще слова, но тут же понял , что они будут лживыми, как бы он не пытался сгладить такого гадкого откровения. Он только сказал: - Все. – И ушел.
Ее лирический монолог остудил Михаила. Небо захмурело. Солнца не стало в целом свете.
Медсестра, возможно, понимая неловкость, в которой Михаил оказался по ее вине, не выходила на его орбиту несколько месяцев. И вот, когда, наконец, солнце заблистало, в дверь вдруг позвонили.
Она была с подругой.
- Мы пришли к тебе ночевать.
- Заходите.
Какая сладость в бесстыдстве, а, может, в отвергаемом свальном грехе, внесенном в графу аморальность. Это тот самый запретный плод. Никого и никому не пришлось уговаривать. Крепкая самогоночка  загасила стыдливость. Фантазировали все, и это придавало еще большей необузданной смелости, которая принималась без возражения всеми. Утром подружки тихонько ушли.
Больше медсестра не появлялась.

                ДАЧА

Летний субботний денек в городе. Это необычный город. Большая часть граждан уехала на дачи, на пляж, куда угодно, только вон из душного асфальто-урбанизированного пекла. Кто наблюдал такой город, не стремясь в выходные с постели поскорее покинуть его? Осознаешь себя хозяином чего-то большого. Совершенно по-другому смотришь на дома, улицы. Нет обычной сутолоки. Тишина. Снимаешь с себя маску – не заморачиваешься правилами приличного поведения. В сумке через плечо плодово-ягодное пойло, рядом друг с тем же эмоциональным настроем.
Приятно ловить на себе взгляды молоденьких уличных продавцов, знакомиться с ними, пополнять записную книжку телефонными номерами, чтобы вскоре ими воспользоваться.
Большая забава - обратиться на светофоре через открытое окно к сопровождающему заключенных в автозаке с вопросом, есть ли свободные места; предложить подъехать часика через два-три, воодушевиться пониманием юмора милиционера и кинуться вдогонку коротким платьицам, не успевшим покинуть город; приставать к ним, лгать им о своем гостевом пребывании в этом красивом городе и, получив, наконец, согласие, ознакомить с планом отдыха; при этом удивляться легковерию девиц и тому, как они «западают» на иногородних приставал.
Это удивление и облек в форму вопроса Михаил, обращаясь к своему товарищу Андрею, когда они ждали двух девчонок у телефонной будки. Те звонили своим подругам и согласовывали дачную поездку с недавними знакомыми, у которых есть «пойло» и деньги.
- Хм,  почему, говоришь, западают на чужаков? А Бог их знает!
- Эх, не понимаешь ты женской логики. Девки – существа такие же порочные, как и ты. Помнишь Евку Адамову? Предаться безумному распутству – их тайные желания. Но лжемораль, общественное мнение не позволяют им этого. Чтобы порок не был наказан, и мораль торжествовала, вариант чужаков самый выгодный. Ведь партнеры уедут, а девки – снова целки. А ещё, даже в сексе нет пророка в своем отечестве.
Оба друга уже познали семейную жизнь, по разным причинам не нашли себя в ней, отлили свои слезы по этому и встали на пути поиска новой жизни. Поиски затягивались из-за нежелания нового бремени, осознания свободы, невозможности выбора из имеющегося материала. Они даже по совету матери Андрея стали посещать театры, концертные залы. Но вскоре поняли ложность направления и вернулись на проторенные дедовские дорожки – в рестораны и клубы.
Голос в трубке громко беспокоился о надежности парней. Его уверяли, что парни интеллигентные и вполне нормальные. Кроме этого, они «солидно прикинуты» и совсем не матерятся.
Такой девичий треп Андрею и Михаилу было слушать приятно. Чем их характеризовали, было их нормой, воспитанием, стилем.   
Вчетвером они стояли на остановке – ждали пополнение компании.
- «В очередь, сукины дети», - уместно цитировал Андрей народу классику, хаотично влезающему в автобус.
 В ожидании нужного автобуса и вызванных подруг, мгновенно была осушена бутылка портвейна из горлышка.
- «Дай папироску – у тебя брюки в полоску», - неистовал некурящий Андрей, обращаясь к некурящему Михаилу.
Одна из подруг ухмылкой оценила пассажи булгаковца, другая осталась безучастной.
Вскоре компания пополнилась еще двумя девчонками и пареньком – очень близким знакомым одной из пришедших, тоже, кстати, оцененной Михаилом.
- Все самое лучшее – уже чьё-то, - шепнул он другу, указывая на парочку.
- Наберись терпения – они поженятся, родят ребенка, разведутся, и тут ты…
- В брюках в полоску? – не дал закончить глумливую речь товарища-подлеца Михаил.
Поездка на дачу в автобусе предстояла быть не быстрой. Просчитав это, Михаил сходил в магазин и приобрёл там длинные макароны. Чтобы не плевать в лицо общественному мнению в общественном месте, дабы не сложить негативного представление первого о нарушении порядка в его месте, они, как в студенчестве, погружали лапшины в бутылочные горлышки и, используя их как соломинки, сосали винцо, не вынимая бутылку из сумки. А уж закусывать ещё теплыми пирожками с яйцом и луком из сумки Светы, той самой, из пары, было верхом удовольствия.
Такая авантюра, подогреваемая вином, веселила компанию. Даже нелепые диалоги забавляли родившуюся компанию.
- Дура, - говорила одна другой, - перестань закусывать соломинкой. Чем будешь сосать? Я тебе свою не дам.
- Сама дура! У тебя и так нечего сосать.
- Я представляю, что думает сейчас весь автобус, - вставил реплику Андрей.
- Готовит обличительную речь. И если наша остановка не скоро, то мы её выслушаем, - твитнул Михаил.
Отдельные ворчания бабушек уже создавало атмосферу антагонизма разгулявшейся молодежи. Хотя, очень подозрительно, что бабушки на заре становления колхозов не были такими же. Ну да, «крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть», как ерничал средневековый испанец. И все равно, сдерживающий фактор не приводит к концу света, но регулирует баланс марали.
Буквально затыкая  себе рты, коллектив вывалился из автобуса и взорвал хохотом дачную тишь. Дом, в который  ввалилась толпа, имел одну большую комнату, маленькую кухню-прихожую, комнату-чердак, крутую лестницу туда. Внутри было достаточно уютно и, уж, конечно, дом, построенным отцом одной из девчонок, не предназначался для таких сборищ. Ну что ж! Кто из нас не пользовался  благами от родителей наших и, просто, старших. В ответ мы получим то же от детей своих – в этом преемственность поколений.
Пока накрывали на стол, «накатили» в который раз. Остроты двух приятелей не иссякали, отчего они не были противны своим новым подружкам. Им удавалось, не сговариваясь, вести одну тему, предмет которой им самим не был ясен. Но их слушали, и они нравились. Все вертелись на кухоньке, непременно желая внести свою лепту в приготовление банальной жареной картошки или в общий разговор. Все могли высказаться. Молчалив был только паренёк. Видимо, неспроста обуревало его беспокойство – среди восхищенных болтунами девчонок была и его пассия, которая умела готовить вкусные пироги. Он ни на шаг не отходил от неё и постоянно мешал ей помогать Михаилу.
- Сережа, - в который раз взывала Света, - сядь в стороне – не мешай!
Серёга безропотно отходил в сторону и вскоре вновь оказывался у нее на пути.
«Да, парень, – думал Михаил, - туманно твое близкое будущее. Бедный, мальчонка, куда ты попал? Ой, чувствую, придется тебе пережить психотравму – твоя Светик не сводит с меня глаз».
Чудесное состояние души, когда ощущаешь заинтересованный взгляд красивой девушки на себе.
Была Света миниатюрная, с такой же грудью, которая давно не очень-то пряталась из расстегнутой рубашки. Она вместе с полоской плавочек составляли её одежду на даче. В какой степени Сергей вертелся возле Светы, в такой же степени она крутилась вокруг Михаила.
- Девушка Света, подайте мне, пожалуйста, перчику, - нагнувшись, прошептал  ей на ухо Михаил.
Сделано это было с целью коснуться губами её уха. И характерный звук поцелуя губами донес до нее  этот смысл. Она долго и внимательно посмотрела на повара, который покачал головой в знак верного понимания его надежд. Михаилу приятно было ощущать близкое тело Светы, он тоже не хотелось отрывать взгляд от этой девчонки, он не чувствовал неловкости этой сцены, даже видя боковым зрением пристальный взгляд ее друга.
- Нате! – вышел Михаил из неловкой сцены, протянув девушке стакан с вином, - Сядьте на лестницу. Ваше полуобнаженное тело вдохновляет меня на поварское творчество.
- А меня на сексуальное, - влез Андрей.
- Замолчите, циник, не мешайте мне влюбляться.
Из-за тесноты кухоньки компания притиснулась к столу. Андрей уже был выбран – на его колени взгромоздилась Лена. Михаилу у стола места не досталось, и он притулился на лестнице, с которой Света так и не сходила. Правда, сидела она выше, так что голова его  находилась между ее ног, которые, нет-нет, да сжимали ему голову.
Была в этой девушке независимость, дерзость, которые проявлялись в ее вольной одежде, достаточно эксцентричном поведении, в отношениях с подругами. Те не были с ней фамильярны, что подчеркивало ее особый статус среди девушек. Она никого ни о чем не просила. Ходила, что-то делала, ни с кем не шепталась, почти ничего не говорила и не слушала, но глазами выражали участие во всем. Ими же она давала понять Мише, что для нее он значим.
Маша с Таней приехали на дачу тоже не одуванчики нюхать.
Таня была неразговорчива. С подругами держалась соразмерно своему старшему возрасту, на пассажи парней пыталась дерзить – зачем-то ей это нужно было. Потуг к завладению самцом, будто бы, не проявляла, но была в ней уверенность, что свое она возьмёт. Проходя мимо, она прислонялась бедрами так, что мужская физиология  на это реагировала. Наклонившись за рюмкой, задерживала свою грудь у лица. При этом имела совсем не претензионный вид. В ней виделась зрелость. Возможно, дома у нее остался взрослый ребенок, а в тюрьме - муж.
Маша была новичок в подобных бардаках и в любви. Лицо у нее было не симпатичное, в угрях. Еще в городе, никого не стесняясь, она обратилась к Михаилу:
- Сделаешь меня женщиной, ладно?
- Ой, смогу ли я!  - отшутился он.
Как шел делёж у девчонок, Михаилу было неведомо. Он зашел в темную комнату. Открытая дверь высветила две живые кровати в разных концах  помещения, шифоньер, за которым стоял диван, куда и направила его Лена – хозяйка дачи.
- Ты, конечно, Андрюха, занял самое удобное место. Вон и половичек возле твоей двуспалки, и подушки у тебя, уверен,  пуховые.
- Гы-гы, - выразил свое отношение к шутке товарищ.
На диване лежала Таня.
«Не правильно все это, -  думал Михаил. – А ты, Светочкина, могла бы что-нибудь предпринять для торжества справедливости. Лежишь там – шевелишься  со своим…. Ну, я сейчас вам устрою!»
Миша только присел на диван, когда тот издал такую кавалькаду звуков, от низких до высоких, что сразу дал понять – он здесь главный. Вокруг него строились стены, и возводилась крыша. Он, арена любовных битв, был перевезен из города за свой испортившийся характер, из-за настойчивых требований соседей снизу, сверху, сбоку.
«Но я и здесь молчать не буду», - визжал мастодонт.
- Ах, ты, старая колода, неужели ты думаешь, что можешь меня построить? – удивился Михаил во всеуслышание. – Ты представляешь, Света, - он намеренно адресовал обращение ей, -  это ложе заявляет мне, чтобы я спал не шевелясь.
Раздались смешки из разных концов комнаты.
-  Да, лежи ты спокойно! - предложила Таня.
- Да ты с ним заодно. Друг, тут коалиция, - ерничаньем выражал протест Михаил. 
Таня силой уложила Мишу рядом с собой.
- Тихо! – шепнула она ему. - Сейчас все уснут и…
- Уснут!? – только и выпалил Михаил. - Да я не дам никому это сделать.
И он приступил к занятию, кем-то запланированному. Но этот брюзга из старых досок и пружин, словно давно поджидал очередного простофилю, даже на незначительное движение Михаила отвечал долгим нудно-протяжным воем. Он икал и гоготал, квакал и издавал звук юза. Пружины подпевали ему клацаньем. Старик понимал, что нынче он на авансцене, что по сценарию подошел его монолог. Притихший зал он принял за восхищение его игрой. Но вдруг, не дождавшись оваций, стал жаловаться окружающим отдельным квохтаньем. Он бы уже и рад был заткнуться, но противный старческий характер и обещаний заговор заставляли его, напрочь измотанного, продолжать вредительскую деятельность. Он уже издавал только сипы. Наивный, он полагал, что все вот-вот закончится. Так думали и другие. Однако, Михаил разоблачил зрителей и заставил их смотреть свой спктакль.
- Бедный диванчик, - по-детски обиженно проговорила Света из темноты.
- Светик, пожалей меня - это я бедный, - парировал Михаил.
Света открыла диспут на тему мебели в жизни человека. И все тут же включились в нее.
- Миша, ты сломил его волю!
- Тебе одному это удалось, - вздыхала хозяйка. – Он был в проекте на печь.
Зажегся свет, и возле дивана появилась голая Света. Она, молча, наблюдала за фрикциями Михаила. Ее молчание Михаил принял за сожаление, что романтический флирт ее и Михаила закончился так пошло. Бедняжка нежно положила ладонь на голую попу Миши. Неверно истолковав ее любопытство, остальные последовали ее примеру и сгрудились над неуемным perpetuum mobile*.
- Как  у него бензин не кончится?
- Мой друг работает на расщеплении ядра, - информировал всех Андрей.
- Я бы за это время приплыла раз десять.
«Нашли представление, - думал Михаил. – Я, конечно, бывал на сцене, и уже не так трепетен, но такая роль!.. Смогу ли я сыграть кульминацию? А, впрочем, чего не сделает актер на потребу публике.
- Ну, давай же, пора, - кричала возбужденная публика.
Это самое «пора» было встречено каким-то общим оргазмом. И никто не догадывался, что пик бы сыгран – не мог он этого делать, если не было к женщине чувства.
- Это необходимо отметить, - тихо, словно задумавшись, проговорила Света.
Но была услышана, и вся компания ринулась к столу. И снова Михаил ощутил приклеенный к себе взгляд  Светы. Ему очень хотелось знать, что она думает в данный момент, потому что ее молчание приводило только к предположительным ее мыслям, и хотелось их подтверждения словами. Не эти ли желания бывают у мужчин, как не названные, но стимулирующие победы.
Ближе к обеду дача стала просыпаться.
- Не желаю видеть ваши кислые лики! - аргументировал Михаил просыпающимся подношение на табуретке рюмочки и закуску.
Освеженная часть компании и молчаливый парень зачем-то ушли в магазин.
Михаил колдовал над сковородой, когда увидел спускающуюся по лестнице Свету. Та была абсолютно голая и мокрая, видимо, побывала под душем. Неудовлетворенный повар не дал ей сойти, когда принял ее нежно-сильными руками. Он просунул их между ее ног, ладони приложил к спине, приподнял хрупкое сокровище и опустил ее тело на голодного своего зверя, тоже не прикрытого и безудержного. Света сделала долгий вздох, наклонила голову, обняла Михаила за шею и прижалось к желанному объекту, закрыв глаза. Она не открывала их, когда Михаил, не выходя из нее, нес покорную ношу на кровать, не открывала, когда он медленно клал ее туда, не открывала, когда он своими движениями приближая ее чувство к апогею. Он был ее, так ей возвеличенный и неимоверно желанный. Михаил сам забыл, когда испытывал такой прилив нежности, страсти. Это не было спортивным состязанием подобным ночному. Это была не механика – это была душа, эстетика, космос. У Светы катились слезы. Как было понятно все без слов. У Михаила было ощущение, что он пронзает ее маленькое тельце насквозь – при каждом его движении вперед она открывала рот, запрокидывала голову, бросала ее из стороны в сторону, выгибалась всем телом. Света не сдерживала стонов. Оргазм, начавшийся внизу, волной прошел по всему телу, поднял волосы, потом опустился до пяток и опять - вверх, но уже затухающий, пока не остался в мозгу блаженной мыслью. В те же облака взлетел и Михаил.
И тут в дверном проеме возник Сергей. Он тут же молча развернулся и вышел. Он сразу уехал домой. Не прошедшая эйфория не доводила до осознания подлости поступка. Мысли медленно возвращали любовников в реалии.
- Каково ему сейчас? – Задав вопрос, Михаил замолчал. - А как тебе? – продолжил он. - Ты жалеешь о случившемся?
- Что теперь говорить об этом.
Это было единственное лексико-синтаксическое образование, произнесенное Светой. В нем было и сожаление, и радость. Михаил впал в ступор. Он был поражен поведением этой маленькой девушки.
«Но неужели человек страсть ценит  выше брачных нег, и может, ради наслаждения, все прошлое предать забвению», - влетела  в мозг фраза из Нибелунгов.
Множество чувств от светлых до жалостливых не давали ему сосредоточиться на главной мысли. Он хотел еще спросить о чем-то эту девочку, но его мысли забивались анализом произошедшего. И вдруг он вспомнил ту, которая давно, как нынче Света Сергею, дала ему урок боли, безверия. Стало смешно и безразлично.
Приглашение к столу оборвало его мысли. За столом царил всеобщий транс. Молчал даже друг Андрей. Михаил попытался привязать свою душу возле Светы, но она находилась в прострации и не воспринимала его. Ничего никому не говоря, Света тихо уехала.
Слоняясь по огороду, Михаил обнаружил в яблоневых деревьях бочку с водой. В ней сидела Таня.
- Тебе общество лягушек приятнее? – шутя, спросил Михаил.
- Не твое дело! Проваливай!
- Таня, Таня, я никому не давал обязательств. И потом, откуда ты знаешь, что твориться у меня в душе. Почему люди часто пытаются сразу осудить? Ты меня знаешь только один день и уже уверена, что видишь меня насквозь. Еще недавно я развелся с женой, пережил разлуку с сыном. Я получил столько боли, что не в состоянии думать о чем-то серьезном. Сейчас я просто купаюсь в свободе и не могу ей насытиться. Тебе я не изменял – Света мне понравилась раньше. Но завтра я забуду ее, как забуду тебя, забуду эти дачные романы. Я уверен: за это я буду наказан, сильно наказан, но сейчас я буду брать, брать, брать. Сейчас я люблю и хочу жить без нравственных запретов, сейчас я, как Маргарита. Хандра ходит где-то рядом, но пока не трогает меня - дает мне глубже увязнуть в сладострастиях с тем, чтобы больнее сковать позже. Я готов платить за сладкую жизнь будущей болью, а потом буду ныть, обливаться слезами и соплями и жалеть, что продал себя дешево.
У меня нет ровной жизни, Она идет по максимальным амплитудам: либо на гребне волны, либо глубоко в яме. Позже я себя сам осужу и сделаю это больнее.
Миша пошел в дом, поднялся на чердак и решил полежать в одиночестве. Солнечный свет лучиками пробивался из щелей закрытых ставень. Всякие микробы на пылинках плавали в этих потоках света. Было темно, душно, зато одиноко.
Из чего-то соткалась Маша.
- Миш, я уже говорила о своем желании. Сейчас, наконец, самое время. Я запретила всем сюда подниматься. Сделай со мной это красиво.
- Я понимаю: все думают, что я бездушная машина. И ты хочешь, чтобы все было красиво и, конечно же, романтично. Но где ты видишь чистоту? Я сам об себя боюсь запачкать руки. Да и потом, мне нужно пережить события последних часов. Я не смогу сосредоточиться на другом. Выйдет все некрасиво, может, не получится вообще. Что ты запомнишь от первого сексуального опыта?  Только отвращение. Я не могу взять на себя морального права калечить тебя. Пусть время решит – будешь ли ты меня проклинать или скажешь спасибо.
Но монолога, словно, не было - был тупой эгоизм получить игрушку
- Ну, я тебя умоляю. Я очень хочу, чтобы это сделал ты.
- Ладно, иди сюда.
Костя обнял дурнушку Машу, стал ее целовать. Как ему не хотелось этого делать с Машей!
«Господи, - думал сердцеед, - завернул высокую преамбулу, а, на самом деле не можешь заниматься любовью с некрасивой девчонкой.
- Раздевайся.
- Я хочу, чтобы это сделал ты.
И тут Дон Михаил, устав от ее «я хочу», резко отрубил:
- Убирайся! И не смей больше подходить ко мне.

В автобусе, увозящим друзей в город, Михаил увидел знакомое лицо однокурсницы. Спиной к ним впереди сидела Надежда Пахомова. Когда-то, на первом курсе, Михаил лежал в больнице. Кто-то из студенток передавал ему фрукты, записки с пожеланием выздоровления, но без подписей. Тайная посетительница всегда избегала встречи. Михаил бегал в приемный покой, выглядывал в окно, но так и не вычислил  загадочного доброхота. Только на старших курсах инкогнито раскрылась - Надежда призналась, когда сердце ее было занято другим.
Сейчас она оказалась в одном с ними автобусе.
- В этом есть какой-то смысл, - задумчиво под нос проговорил Михаил и почувствовал вопросительный взгляд товарища. – Не бойся: нормальный я. Вон, твоя одногруппница - иди почирикай. Меня, точно, не хватит на разговор с ней. Но, видимо, и Андрею не хотелось ранним утром вспоминать светлые годы. Он протяжно зевнул, махнул рукой и наклонил голову для дремы.
За окном вырастали многоэтажки с множеством окон-квартирок, где минувшей ночью зачинались дети. Толстенькие и тоненькие, страшненькие и хорошенькие вырастают  девочки и требуют у города любви. Цикличность дачных романов, беззастенчивой любви, разбитых сердец – бесконечна.

Растет город – растут дачи. От роста того и другого растут дачные романы. Любовная страсть - движущая сила к обустройству быта. Нужно гнездо и комфортный полет к нему. Первым должен быть домик, вдали от города, и нужен, конечно, автомобиль, обязательно, иномарка.
За ней Михаил поехал в Германию, благо, государство разрешило свободный выезд. 
Позже Михаил, ошарашенный заграницей, написал репортаж. Редактор городской газеты не нашел в материале интереса для читателей, и Михаил отпустил его в интернет. С небольшими дополнениями журналистский очерк получил статус рассказа. 


                РЕПОРТАЖ  ИЗ-ЗА  РУЛЯ

Путь в Германию лежал через литры водки, через белорусский город Гродно – там жила Сашина подруга.
Пить Саша и Витя начали задолго до поездки. Это был адаптационный кутеж от Европы. Туда, в Германию, они ездили не раз за машинами. С этой же целью приник к ним и я. Позже я узнал, что в Германии у них тоже идет адаптация. И только в поезде они могли расслабиться водочкой.
Все мы оказались одного возраста, поэтому ностальгировали по  Битлам, Градскому, ВИА. Они, как более продвинутые в музыке, могли отбаянить в два голоса из русско-народных так, что слезы наворачивались у меня и попутчиков в вагоне.
До Москвы, за редким исключением музыкальных пауз, я скучал один – мои товарищи были или в вагоне-ресторане, или в отходняках от последнего. Своих денег у них не было ни копейки, ни пфеннига. Они выполняли заказ, поэтому дорогу, нескромное питание, ежедневные возлияния им оплачивал заказчик. Я вел себя скромно, мечтая на свои кровные приобрести Мерседес. Задрав ноги в потолок на верхней полке, я читал или смотрел в окно. Иногда мне приходилось транспортировать пьяное тело Сашки из ресторана – собутыльник помочь был не в состоянии.
Были эти алкаши друзьями из детства, провинции Алтайского края. Один был немец, другой – чех. Как занесло их родителей в русскую деревню, нет смысла дознаваться. Нет, не генность в них говорила нынче, когда глушили они водку в вагоне – русская почва их  испортила. Иногда переплетение чужеродного чавканья у русского патриархального корыта дает уродливые результаты. Как и в истории, немец Саша доминировал. Чех Витя помалкивал, но ждал своего выхода. И когда Сашка был пьян, друг Витя то вытирал ноги о спящего на полу друга, то бил по ушам, якобы для отрезвления. Нормально! Они, может, так и живут веками по соседству в своей Европе, Зигфриды и Шкодапродавцы. Но Сашке сильно не нравилось, когда опьяневший Виктор осмеливался на фамильярность с ним – Саша давал ему работу. Оба они были профессиональными перегонщиками и большими хитрецами. Дуэтом развести лоха было им в радость.
- По-моему, я тебя помню, - обратился ко мне в купе освеженный водочкой Сашка. – Не ты нас с Витькой подвозил на Волге? Градский в машине пел.
И тут я вспомнил двух парней, проголосовавших мне на дороге. Чем-то они мне понравились, и я согласился их подвести за некоторую сумму. Ребята были слащаво вежливы, что дало основания настроиться на возможный обман. Так и случилось. Сашка всю дорогу восхищался моей музыкальной подборкой, а по приезду на место пожелал всего доброго, обаятельно улыбнулся и обратился к другу:
- Пойдем, Витек.
Они с достоинством вышли из машины, кажется, намеренно медленно. Я не стал их задерживать, и, как только захлопнулись двери за ними, открыл свою, также медленно, обойдя машину, подошел к ним.
- Вы, извините, - вторя его европейской вежливости, с придыханием произнес я, - забыли рассчитаться, сударь.
- Витя, отдай деньги человеку.
- У меня нет денег – они у тебя.
Я пнул по колесу, не собираясь вступать в возможный конфликт, но пронзительно посмотрел в глаза холеной морде из-за границы. Что-то ему, возможно, показалось, с чем не стоило связываться. Он достал портмоне, вынул купюру и протянул мне.
- Да-да, это был я. Мне понравилось, как мы поняли друг друга тогда. У меня от вас остались светлые впечатления. Но как тесен мир!
Теснота мира с интернационалом подтвердилась второй раз. Еще при знакомстве я узнал, из какой они деревни в свое время стартовали в город.
- Не знали ли вы, - обратился я к ним, - такую Ольгу Петровну? Училкой у меня в школе была. Из ваших краев.
Друзья переглянулись, и Витя, уронив челюсть, промямлил:
- Это моя сестра.
- В рот мне дышло, - только и сказал я.
  Москва встретила лохотроном, аж с компьютером.
- Смотрите, - говорю своим, - сейчас меня, точно, попытаются развести, как вы когда-то меня.
Так и получилось: здоровяк сунул мне бумажку и предложил пройти в указанное им место. Обычная преамбула, что оказался счастливчиком выигрыша, но только… Я рассмеялся и по-гусарски отдал возможность толстой тетке с каменным лицом и пустыми глазами, уставившимися в одну точку, бодаться за приз самой с собой.
 В хмурую социалистическую Белоруссию въехали по-человечески. Пока часть интернационала развлекалась с белорусскими подружками, я осмотрел костел в городе, побродил по старым кварталам и, зайдя в магазин, столкнулся со старыми социалистическими отношениями, уже забытыми, но здесь существующими, словно из компьютерного архива. На витрине я увидел батарейки – их-то я и искал для плеера. Стоянием у прилавка показываю, что меня нужно обслужить. Две лахудры по обратную сторону баррикады-прилавка стоят в отдалении и совсем, как будто, не смотрят на меня. Наконец, слышу стервозный надменный оклик:
- Ну, долго будешь стоять? Подойди.
- Это я должен подходить?
Я искренне удивлен и возмущен.
- А что – я, - также удивлена она.
- До сих пор мне импонировал Лукашенко. Объявлять войну  Белоруссии не буду, но покупать у вас тоже не буду, - рек я и гордо вышел из магазина, чтобы в другом приглушить обиду от хамства пивом.
Телевизор в снимаемой квартире показывал триумф минчан и фиаско наших томско-барнаульских  «Детей лейтенанта Шмидта».
Наконец, мы вывезли из Бреста разрешенное количество водки, натыканной нам проводником, и плюс на дорожку моим скучающим друзьям.
Толи водка у братьев наших плохая, толи долгое ее употребление, но в фатерланд мои спутники въехали зелеными и трясущимися. В такси у турка они отходили баночным  биром.
Мы ехали в Детмольд – там у Саши была однокомнатная квартира, гастроном, ой, супермаркет, в который мы первым делом и заглянули.
Водка Горбачев, по объяснению Саши, высококачественный немецкий продукт. Интересно, почему такое восторженное внимание к бывшему нашему президенту? Тем не менее, этот продукт в нескольких экземплярах вместе с другой снедью  заполнили наши пакеты.
Потом были еще походы за брендом  Горбачев в течение двух недель и тупое употребление его в тесной квартирке.
Я же отошел от своих товарищей и целыми днями путешествовал по близлежащим городкам и созерцал архитектурную сказку предновогодней, пардон, предрождественской Германии, она была такая, как на открытках. Я пытался стереть со своего лица надпись «русский», но со мной все равно здоровались бывшие пожилые соотечественники. Они как уехали из деревень бывшего Союза в платочках-шалях, шляпах и болоньевых куртках, так в них и продолжали существовать в продвинутой стране.
Поражали спокойные лица коренных граждан этой страны. В них не было гона о выживании. Думаю, меня вычисляли по глазам.
Иногда мы вместе выходили в магазин. Забавы ради мы выискивали в толпе симпатичных женщин. Вот уж, что в дефиците в Джомани. Всяк сибиряк, где не мало красавиц, заметит эту разницу.
- Я вам сейчас покажу красивую девушку, - бряцал патриотизмом  Саша. Вон стоит БМВ, семерка. Из нее только что вышла симпатяга с гросмутер под руку.
Ждать пришлось долго, и за это время поиски наши не продвинулись.
- Вон она идет. Да не смотри так откровенно, - обращается он ко мне. - Здесь не только так не принято, но и чревато – тебе инкриминируют сексуальное домогательство.
- А вот и не будут, - радостно возопил я, когда услышал родную речь от бабушки и внучки.
Вскоре было очередное подтверждение моей теории.
Мы возвращались из Мюнхена, где коллеги мои покупали Бэху. По дороге растерялись. Мне пришлось пережить сложные чувства, оказавшись одним в незнакомом государстве, без языка, на автобане. На парплатсе я увидел схему, определился по ней и двинул в путь. И вдруг, уже в Детмольде заблудился. В самом  городе я не мог найти нужную улицу и в который раз проезжал мимо одного и того же супермаркета, пока, наконец, не решился зайти в него, найти менее занятое лицо и спросить дорогу. За стойкой в кафе стояла очень симпатичная черноглазая девчонка. Она не была обременена посетителями. Я распахнул руки и, вплетая в свою речь слова «битте» и название улицы, обратился к ней.
- Да говори по-русски, - с улыбкой обратилась она ко мне.
- Господи, соотечественница! Как тебя зовут?
- Яна…
- Яночка, я заблудился – не могу найти улицы, дома, где я в гостях. Помоги мне, пожалуйста.
По общим приметам, с помощью подошедших немцев мы нашли искомое место. Кстати  сказать, хозяева страны приняли активное участие в моей трагедии, за что и получили от меня сердечные поклоны. А потом, конечно же, внимание отдал Янке.
- А что, Яночка, не могла бы ты мне показать город, а то мои знакомые – занятые люди, а мне хотелось бы экскурсии.
- Я работаю до утра.
- Тогда я за тобой заеду?
И получив согласие, я взлетел.
Пока ехал, воздвигнул такие воздушные замки, на фоне которых немецкие старинные замки казались избушками.
Судьба несправедлива: утром полупьяный интернационал не решился сесть за руль. Мне пришлось их везти за Опелем.
Следующий день был занят оформлением документов. Утром другого без объявления – любят это совершать немцы – меня поставили перед определением, что мы выезжаем. Яна, прости. А мне-то каково?! Я уже бредил ее коротко стриженными черными волосами, как у Мирей Матье, умными красивыми глаза. И все это было от меня отсечено. Я первый раз обиделся на новых друзей. А еще мне было обидно, что в чужой стране я не оставил след любви своей. Для меня это оказалось настолько важным, что я даже стал строить планы о новой поездке с Сашкой в Германию за очередной машиной. Я был уверен, что он это сделали нарочно. Да, они были мне мало знакомы и, скорее всего, я для них был лох. Это слово, возможно, пришло к нам от немецких русских.
Перегонщики, закормив польских и белорусских бандитов, стали объезжать места Одихмантьевых сынов через Скандинавию, поэтому мы направились на север, к Балтике.
В колонне я – последний. Боюсь отстать. С второстепенной дороги мчится немец на Опеле. У них принято пропускать таковых. Но об этом я узнал позже, поэтому по российскому упрямству ищу правду. С уверенностью в правоте сигналю ему. Он шарахается и пропускает меня. Начинаю догадываться, что прав не я. Немец догоняет и обгоняет меня, показывает руками на голову, видимо, с явным убеждением, что у меня таковой нет. Я и не спорю, только скрещиваю руки на груди и кланяюсь в знак вины, но по губам его угадываю некрасивые слова. Их в наших военных фильмах используют актеры, играющие немецких зольдатен. Он обогнал меня и Мерседес, дал газу и ушел за горизонт готовить очередной «Блицкриг».
Паром привез нас на землю Гамлета, по которой мы проехали остаток дня и часть ночи. Все две недели сон, не шедший в Германии, здесь просто валит. Лью на себя воду, открыл окно. Холодно, но…. Слышу паровозный гудок. Откуда взялся паровоз? Если паровоз, значит – железная дорога. Я что, проезжаю шлагбаум? Этот гудок мне? Встрепенулся. Машина едет по краю дороги. Уснул. Но что за гудок? Экспериментирую – заезжаю колесами на крайнюю полосу. Гудит. Понятно. Но как умно! Вспоминаю германские автобаны и валяющиеся на обочине грузовики – там, похоже, такого нет.
Снова лью воду. Снова гудок. Хватит судьбу испытывать. Сигналю светом. Останавливаемся.
- Не могу, - жалуюсь, - уже дважды засыпал. Давайте небольшой перерыв…
- Я тоже засыпаю, -  вторит Витя.
- Надо ехать, - нежно, но настойчиво говорит предводитель.
Мы разминаемся несколько минут и снова едем. Мечтаю о пароме, на котором, уверен, я точно усну, не выходя из машины и не поднимаясь в каюту.
Фиг! На пароме не спится – надо посмотреть на ночную Балтику.
Снова  за рулем – путь до Стокгольма.
Швеция – чудесная страна. По радио звучат мелодичные шведские песни. За окном – строительство. У прибрежных скал отвоевываются площади, и строится столица. Ожидаем въезда на очередной паром. Вот швед-докер с сигаретой и кофе вразвалку идет по причалу. На пустую бочку кладет он дымящуюся сигарету, туда же ставит чашку. Садится на какую-то спецтехнику, перевозит груз, останавливается, подходит к бочке, с наслаждением и не спеша употребляет оставленное, и снова – за работу.
Как они отличаются от нас! Насколько надо чувствовать внутреннюю свободу, чтобы, не боясь какого-нибудь своенравного начальника, фривольно вести себя на службе. Нет, мы, по сравнению с ними – рабы. Горько и жалко, что никогда не придется жить в этой стране, пусть северной, но свободной.
Мы на судне. Это многоэтажное чудо с языковым непониманием. Но есть понимание улыбки и ответ тем же.
Наблюдаем, как молодые финны трезвыми загружаются на паром, но в первый час пути они уже «готовы». Один вывалившийся из каюты, кажется, начинает куражиться перед нами.
- Ну, ты, «горячий финский парень», - рявкаю я.
Кажется, это возымело действие – сопливый финн опустил глаза и улизнул в каюту. Предполагается, что в пьянстве их виновата Россия, мол, до семнадцатого года мы споили суоми. Однако, крепкую установку давала царская империя.
За бортом множество островков без флагов и гербов, поэтому я один, горбатенький, приметил. На нем каменная глыба, несколько деревьев. Не занимайте его – это мой.
И вот мы «в приюте убогого чухонца». Несемся к нашей границе. Витя потерялся в Хельсинки. Мои уговоры искать его не возымели… ведь только русские не бросают своих.
Мы встретились на границе, прождав Витьку часа два.
Финский таможенник взбесился на меня за проезд на красный сигнал светофора.
- У на-а-ас  за-а  э-это  штра-аф  пя-атьдеся-ать  до-олла-аров  и-или  тю-у-рьма, - пронудил он.
- А вы повесьте светофор на уровне глаз, а не возле луны, и не будет проблем. Штраф платить не буду, а в тюрьме посижу, - дерзко, но с достоинством отреагировал я на необоснованные обвинения.
Были еще воспитательные меры на уровне нашего детского сада.
Понятно, помнилась таможеннику обида своих дедов за проигранную войну. А кто их просил быть на стороне Гитлера? На самом деле, наличие у нас «Сатаны» сильно сдерживало таможенника от непродуманных действий.
Вот мы почти и дома! Это риторическая фраза, наверное, каждого, узнавшего Родину по мусору, по дощатому покосившемуся туалету с незакрывающейся дверью, с намерзшими сталагмитами из мочи и испражнений. Стоим в долгой очереди на нашу таможню. По очереди идет ропот: должны подъехать казахи. Тех почему-то пропускают без очереди, ну а мы отодвигаемся во времени с встречей с Родиной. Так и случилось. Вокруг холмы, лес. Края дороги устланы упаковками от продуктов питания, окурками.
Сколько стоит одна ксерокопия формата А 4? На нашей таможне - сто шестьдесят рублей. 
Не кольнуло мое сердце от встречи с Родиной, а заныло от стыда, возмущения. Кто тебя делает такой, бедная моя?
Президент, над нами смеется заграница. Накажите ответственных чиновников – замылились их глаза. Или назначьте меня главным дворником страны – я наведу порядок. А заодно развешу указатели выезда на Москву в городе Петербурге, в котором плутали мы в утренний час-пик.
Город растопил снег, брызги застят лобовое стекло. Вода в бачке омывателя кончилась – дворник наждачит стекло. Предводитель хамит – въезжает на перекресток при мигающем зеленом. Мне достается красный. По вырастающему на фоне утренней зари куполу Исаакиевского собора подсказываю Саше, где Невский проспект.
Наконец, выезжаем, измочаленные гонкой. Стараюсь сдерживать раздражение, но иронии не могу:
- Саш, а чем вызвана гонка?
- Не лечи меня – так надо!
Я умею лечить и лечить больно, но он ведомый, а я – лопух и должен смириться. Пока молчу.
Родина – это еще инспекторы ГАИ. Сворачиваем к колодцу, чтобы залить воду в бачки омывателей. И вот они доблестные…
- Вы пересекли двойную сплошную….
- А где вы видите на заснеженной дороге разметку? Где дублирующие знаки? - я лезу в бочку.
- Подожди, - умиротворяет меня всадник, скачущий впереди.
Они о чем-то шепчутся в ментовской машине. За Сашкин адрес в Германии нас отпускают.
Ночью едем по тропам Сусанина, минуя Москву. Буранит. Дороги не вижу – вижу только габаритные огни Фронтеро, его мигающие стоп-сигналы. Напряжение велико – дистанция минимальная - надежда на реакцию. Останавливаемся под Владимиром на ночлег. Оттепель сменилась лютым морозом. Дорога, на которую выезжаем, блестит. У Бэхи – антизаносная система и новые колеса, Опель на четырех ногах. Скорость - сто десять. Мой Мерин отказывается от экстрима и в доказательство совершает пируэт с множеством фуэте перед УАЗом, чуть не ударив его.
«Да пошли вы»…- сказал я и Мерседес в один голос и неспешно поехали вдвоем. Потихоньку въехали во Владимир, поменяли валюту и – дальше, в Сибирь.
Какие это все же трущобы – Подмосковье. Уйдя за МКАД, ты оказываешься в другом, остановившемся мире шестидесятых, а то и ранее. Мрачные столовые с посеревшими досками, жуткие неухоженные дома, падающие заборы. Все как с черно-белой киноленты – краски далекого детства. Истину говорю: в Сибири веселее.
Ехать одному – одно удовольствие. Правда, любимые кассеты не востребованы – в машине CD. Как будто хочется спать, но попытка перейти в это состояние не приводит к желаемому – словно перед глазами дорога, дорога. Снова еду и еду. Снова и снова в придорожных кафе заказываю два двойных кофе.
Проезжаю район Тольятти. Впереди девятка с транзитным номером. Обгоняю. Тот бодается – увеличивает скорость. Губами передаю, что о нем думаю. Оставляю его дышать выхлопными газами, но впереди поворот в девяносто градусов, а под колесами гололедица. Я вошел в поворот и вышел из него. В который раз похвалил себя и нового друга с женским именем Мерседес. Однако, остановил машину и с домкратом в руке стал дожидаться девятки. Тот издали, видимо, понял, что его ждет впереди; остановился. Это, к счастью, был единственный хам за всю дорогу.
Смеркается. Где-то впереди Урал, которым много пугали. Уже темно. Где-то очень высоко огни. Потом, вдруг, они глубоко внизу. Дорога заснеженная. Хорошо, нет встречных – разъезд узкий.
Рассвет обнажил уже равнинные горизонты – значит, горы перемахнул ночью. Еще одна победа.
Подъезжаю к Кургану. Захожу в таверну. Открываю рот и слышу:
- Два двойных?
Надо же, мало того, что она красивая, она еще и умная. Мне здесь уютно и я остаюсь, чтобы еще основательно перекусить. Посидел, помечтал, как всегда, от встречи с красивой девушкой – нагромоздил опять воздушных замков.  Расслабился настолько, что засыпаю за столом.
Однако, вечная труба зовет. И куда она зовет? Дорога. Останавливает пожилой милиционер.
- Ты что, собираешься ехать через Казахстан?
Эта страна – болото для наших перегонщиков.
- Да нет! Знаю, где-то должен быть поворот.
Он очень подробно объясняет, как не прозевать эту дорогу. Господи, есть они, хорошие люди! Серьезно говорю. Со множеством благодарностей, осветленный, еду дальше.
Но сколько их на дорогах России, обряженных в «мундиры голубые», спрятавшихся за рекламными щитами, за поворотами, в низинах, на возвышенностях? Наверное, они могут оправдать свои поборы, и не гложет их совесть, но есть среди них совестливые, интеллигентные.
Встречались на моем пути назойливые попрошайки в Уфе, Татарстане, которым важно хоть что-то содрать с транзитной машины.
Я засмеялся, вспомнив толстого татарина-гаишника. Он совсем не настойчиво поднял свой полосатый жезл и тут же уронил его вместе с рукой, видимо уже на сегодняшний день план был перевыполнен, да и рука устала делать взмахи.
- Что прислал мне Санта Клаус? – выдохнул он, дотащившись до моей машины.
Я, уже отупевший от дороги, пытался вспомнить, кто и что мне передавал для инспектора из российской глубинки.
- Я не помню, - искренне говорю, - чтобы кто-то передавал. А где? В каком городе?
Мозги работают лихорадочно, но не находят нужного файла. Я завис.
Он посмотрел на меня, протянул документы и махнул рукой. Я ехал и соображал. И вдруг, я расхохотался. Я смеялся над собой, смеялся, представив мысли толстяка.
По-человечески встретил меня омский инспектор, когда я, подъехав к городу по освещенной дороге, забыл переключить свет на ближний.
Ору в открытое окно:
- Утомляет не столько дорога, сколько вы…
А он удивительно вежливо, отдав честь, отвечает:
- Не могли бы вы переключить свет?
Чтобы искупить свою невежливость, желаю ему много хорошего и по самой утомительной дороге еду в гнусный город Новосибирск, славный своей чопорностью и амбициозностью. Его представитель в погонах подтверждает эту характеристику, когда гололед выносит мой Мерседес на перекресток под красный свет. Возьми на карман, но не чванься своей столичностью. Я дал ему денег и сказал, что не люблю ни его, ни его дурно разбросанный город с отечественными автобусами-телегами.
Окрыленный своей дерзостью, я поехал на юг.
Я подъезжал к Барнаулу, подъезжал к новым проблемам. Но в тот момент ничего не беспокоило. Была радость от предстоящей встречи с родными, был восторг от побежденной дороги.

                ЧТО ЗА ГЛУПЫЙ СКВОРЕЦ

Бежали ручьи по грязно-оледенелому снегу. Сажа от заводов на тающем снеге преобладала в цвете. Ею было покрыто все: дома, деревья, афиши, скамейки у подъездов. У кого-то  кончились краски, а нерасторопные снабженцы все никак не могли их подвезти. Колоритно черноту дополняли мусор, собачьи испражнения. И только ручьи и солнце радовали и сумасшествовали людей.
Такова весна в околозаводской части города.
Двое товарищей, Андрей и Михаил, выходили на главную улицу города. Вдруг какая-то сила выдернула Андрея из марша и потащила его к двум феминам  школьной наружности, идущим навстречу друзьям.
«Вроде еще не употреблял, чтобы приставать к незнакомкам», - подумал Михаил.
И уже хотел было последовать за Андреем с воплем «это мой мальчик, я его веду в детский сад», как увидел своих знакомых, тоже идущих навстречу и обсуждающих, судя по разговору, просмотренный фильм.
- Девочки, -  успел крикнуть Михаил, - Андрюху укусила психованная собака, поэтому избегайте его слюны. Я как раз веду его в больницу.
Почему-то вариант с детским садиком  отпал.
Встретившиеся заговорили.
- А что, твой товарищ не хочет подойти к нам?- услышал Михаил возглас одной из собеседниц Андрея, явно направленный Михаилу.
Скошенный его глаз определил привлекательность вопрошавшей и, кажется, не глупость.
- Мне необходимо выяснить концепцию сюрреализма кинематографа, а уж потом зажигайте сигнальные огни  - «буду парашютом».
Михаил высказал спорное критическое мнение о фильме своим знакомым нарочито громко и принципиально заявил, что фильм композиционно не выверен, сюжетно тяжеловесен, тематически не закончен, а потом отпустил оппонентов с их лапшой на ушах.
Он наблюдал, как симпатяга приклеилась к нему взглядом, а Андрей лошадино хихикал – только он понимал игру своего товарища.
«Вот вечно он так ржет. Нет, чтобы поддержать товарища. Однако, что меня понесло? Какая концепция, какой сюрреализм? Ну, понятно, девочки! А они тебе нужны, сопливые?» - ворчал в мыслях Михаил, и, подходя к новой компании, сделал заявление:
- Маленькие девочки преследуются законом, пусть даже такие «обаяшки». 
И, как бы, в назидание коснулся пальцем носа той самой, к которой Андрей обращался по имени Женя. Но Женя не затянула с ответом.
- Мы уже не маленькие – самостоятельно держим ложку и знаем наизусть из Шекспира.
- И вы тоже любите Уильяма? А мы как раз собрались с Андреем  сходить в театр, там завезли свежую пьесу,  и поставили пиво.
- Вы попутали слова местами. А это так непростительно выпускнику филологического факультета.
- А что, в школах, наконец, стали изучать мою биографию?
- Только избранные места - героику походов в кабаки и песнопений по возвращении домой.
- У нас широкая тематика песнопений:  песни о любви к Отчизне, о любви к природе, просто, о любви. Какие вас больше беспокоят  в ночи?
- Громкие,  местами визгливые.
- Да нет же, местами дождь, гроза.
- «Гроза» – это у Островского.
- У Островского «Как закалялась сталь».
- Знаю, знаю, сталь и сталевары - однокоренные слова, растущие на Урале
- Да, где-то там мужик Пугачев буйствовал. А я, как старший, прекращаю дуэль. Однако, ценю. С меня жаркий поцелуй в день совершеннолетия.
- Предупрежу телеграммой или звонком, - неистовала Женя.
- Вы вызываете большой интерес, я бы мог целый день так с вами, а для этого нужно пригласить вас составить нам компанию, но, думаю, ваши мама и папа будут против.
Михаила прожигал взгляд этой девочки. Глаза ее не могли еще двуличить – он ей понравился.
Чтобы не ввязываться в новую баталию, Михаил схватил Андрея и потащил к остановке, помахав рукой  говорунье и ее подруге.
- Ты им, наверное, задвигал, чем разбавлять спирт и в каких  пропорциях, чтобы не сжечь гортань и приятнее было пить, – спросил Михаил спутника.
- Я им задвигал, что первично: материя или сознание.
- Ну,  в твоем случае сознание даже не третично, хотя Женька будет хорошенькая. Похоже, в одного из нас она влюбилась.
Новое знакомство ни к чему не побудило Михаила. Ему было только лестно, что он заинтересовал юную тургеневскую девушку. В другие дни Женю приглашали друзья в гости. Они пило пиво, разговорили между собой, включали в беседу Женю, выслушивали серьезно ее подростковые мнения, не спорили с ними, потом отправляли ее домой, а сами шли во взрослые развлечения.
«Где она раньше была?- думал Михаил - Ни разу не видел, а тут…. Она, словно высматривает наш приход домой, потому что сразу начинала звонить к Андрею домой». – Именно там друзья базировались.
Михаил не акцентировался на Жене - она была ему, просто, не интересна. Но видел настойчивость молоденькой девушки к его вниманию и понимал, что тем только разжигает в ней чувство.
Как завладеть его вниманием? Неумело, наивно по-детски, она  делала такие попытки. А этому  гуляке нужна была только свобода, и на все иносказательные речи Жени он отвечал:
- Подрасти.
Михаил осознано почувствовал ответственность перед этой девочкой, не хотел ломать ее психику неверием, злобой, приводить к банальному женскому выводу: все мужики козлы. Стоя у сладкого колодца, ему совсем не хотел напиться тем, что само отдавалось. Поэтому Михаил выстроил стену между ним и Женей из молчания, из не улыбок, хотя отлично, очень отлично понимал, что это только усиливает ее детскую влюбленность, поскольку всем натурам, не обманутых  романтичностью, свойственна идеализация избранника.
Был у друзей общий знакомый, который бывал у Андрея в гостях. Звали его Вова. Толстый и глуповатый, он решил, что Женя - его судьба, и влюбился в нее. Вова, Андрей и Михаил довольно часто проводили вместе время. И Женя избрала путь видеть Мишу через дружбу с Вовой. Прошел почти год. Вместе они проводили досуг: пили пиво, куда-то ходили. Михаил же ощущал напряжение от таких встреч, старался избегать их, увести Андрея с собой.  Училась ли Женя в школе, закончила ли ее, Михаил не знал. Однажды он встретил Женю, проходя мимо ее дома. Та старалась быть веселой, сыпала цитаты, пыталась подтрунивать, одним словом, плохо играла счастье. Михаил пусто смотрел на нее и, казалось, не слышал ее совершенно. Потом вдруг резко оборвал ее не просящей, а вежливо требовательной фразой:
- Покорми меня.
- Пойдем, - шокированная требованием и тональностью, согласилась она.
Этим односоставным, нераспространенным, неполным предложением она, возможно, уловила шанс приблизить Михаила, остаться наедине с любимым человеком.
Михаил сразу уловил ее волнение. Уже дома оно заставило быть Женю молчаливой.
«Вот она задрожала как осиновый лист, - промелькнуло в голове  Михаила, - Интересно, как  дрожит именно осиновый лист»?
- Мне можно сразу на кухню? – выстрелил Михаил.
- Почему ты все время избегаешь меня? – ответно пальнула Женя.
- Зачем ты Вовку кружишь?
- Он мне не нужен. Господи, как он недалек. Он постоянно мне говорит, что пока меня не может трогать, а поскольку он взрослый и не может без женщин, то на стороне будет встречаться с ними, но все изменится, как только наступит мое совершеннолетие.
- Удивительное откровение и стойкость!
Тут Михаила – лучше не скажешь – попутал черт. Ему вдруг захотелось разбудить в этой девочке чувство вины.
- Как ты можешь говорить мне о любви, пусть  завуалировано,  а сама дружишь с Владимиром? Он обнимает тебя; конечно, вы целуетесь.
- Целуемся?! Я целую только своего котенка, а представляю твои губы.
- Зачем тогда на моих глазах ты всегда с ним?
- Может, ты  подскажешь мне иной способ видеть тебя?
Губы ее дрожали. Еще недавняя напускная веселость готова была превратиться в истерику. Михаил очень нежно притянул ее к себе и, смотря в ее глаза, протяжно поцеловал. Потом с каменным лицом отстранил ее, обулся, надел куртку, замер перед зеркалом, глядя на свое монолитное лицо. Затем устремил наихолоднейший и долгий взгляд на Женю и снова выстрелил:
- Я не люблю тебя и не полюблю.
Он резко повернулся и вышел. Ему было так легко на душе. Какое это сладкое чувство быть задирой, мстить за боль, причиненную другой, ясно осознавать это и не чувствовать вины, а наоборот - восторг, полет, жажду новой жертвы.
Ничего не изменилось после этого случая. Они изредка встречались вместе. Женя, что бы ни говорил Михаил, стремилась ответить дерзостью, противоречила там,  где весь мир был единодушен. Даже Владимир заметил эту перемену у Жени по отношению к  Михаилу.
- Ты её обидел? Когда?
- Если игнорирование – обида, то – да.
Видя, что Владимиру это ничего не прояснило, Михаил продолжал:
- Да, ладно, не выясняй ничего. Дружи, люби её! Я здесь ни при чем. Ничего сам не знаю, да и не хочу знать. Прошу только, не пытай меня.
Михаила не сердили выходки Жени – он знал их природу.
«Все мы бывали такими глупыми, - думал он. - Это учит нас быть снисходительными. А наив и зрелость всегда будут сталкиваться. Зрелость будет тешить себя, а наив страдать. И я прошел эту школу».
И Михаил вспомнил подлейший монолог  училки:
«Неужели ты думаешь, что я не сплю со своим мужем? «Блажен, кто верует!» Вы дополняете друг друга. Он изощренней – ты берешь работоспособностью и молодостью. Ты потом научишься и будешь, вообще, незаменим. А пока не мни из себя Дон Жуана – учись! Я тебе предоставляю такую возможность».
Был какой-то гнуснейший день. Никто никого не любил. Сначала его толкнула толстенная бабень в транспорте и не извинилась, потом псих на машине заехал во двор, подъехал к нему сзади, почти вплотную, и длинно просигналил, как оказалось, какой-то мадаме, которая выглянула с балкона. После коротких переговоров о правилах дорожного движения, нарушитель не осознал пагубности своего поведения: стал грубить. За совокупность своих действий получил в морду и  сразу остыл.
Михаил решил спрятаться - уйти с сумасшедших улиц города и стимулировать настроение «через гастроном».
С водкой и пивом, «огородами», он дошел до ближайшего товарища. Тот, к счастью, оказался дома.
Сергей – товарищ и хозяин – был от природы оптимист, а это как раз и нужно было Михаилу. Михаил, молча, пил, слушая хозяина.
Гадкий день не сдавался - он решил добить Михаила приходом Владимира и Жени. Как Мише не хотелось их видеть! Чтобы хоть на время скрыться от всех, он пошел готовить закуску на кухню. День, зная, что нынче он поганый, послал туда и Женю. Опять была долгая и монологическая речь, в которую Михаил просто не мог включиться, копошась в себе. Женя мешала ему достичь какой-то ускользающей мысли.
- Что же, вернемся в реальность, - пробубнил Михаил, - но вам всем станет плохо.
Ничего не говоря, он подошел вплотную к мятущейся бедняжке, прижал её к стенке и стал яростно, по-взрослому пошло, целовать. Одной рукой он расстегнул ей блузку, другую отправил в сердце девушки - между ног. Он слышал  шаги, но даже не отстранился от ошалевшей Жени. Вразвалку вошел в кухню Вова и вылетел из нее пробкой.
Вот так мы теряемся от нелицеприятных моментов, когда, столкнувшись с ними,  бежим – не хотим тревожить свой покой, стремимся спрятаться, боимся объяснить себе жестокую реальность, а потом мучаемся, грызем себя.
- Ну, вот и все - напакостил. Даже напиться нельзя вдали от всех, - зло и глумливо сказал Михаил. – Не будите, говорят, лихо.
Женя виновато подняла глаза.
- Только не заплачь! Это будет окончательный капут! - взмолился возмутитель спокойствия.
Не мог он переносить женских слез, надрывных, безысходных, всегда таких, словно, случилось что-то страшное, а на самом деле, чепчик сдуло с головы.
- Я уйду,  - прошептала Женя.
Когда хлопнула дверь, вновь вошел Владимир.
- Скажи, вы, правда, целовались?
- Ты видел то, что ты видел, - вызывающе рубанул Михаил
Еще несколько минут назад Михаил никого не жалел, но сейчас, видя внешне грозного и крепкого, но наивного добряка Вовку, пожалел его. Михаил  опрокинул в себя водку, и дверь закрылась уже за ним.
Насилу он нашел Андрея и заставил того быть собутыльником. С ним они прошли путь от кабака до кабака. Пьяные, они возвращались домой уже ночью. Одиноко светилось открытое окно на втором этаже, когда они подходили к своему дому, окно бедной Жени.
- Я пошел к Женьке, - едва ворочал языком Михаил.
- Да у нее же все дома - одумайся! – забеспокоился Андрей.
Но Михаил уже лез по газовой трубе к окну. Тюль и шторы раздвинула сама Женя, услышав шорох.
- Я решил не будить тебя песнями, тем более не поется нынче – что за день!
- Только тихо! – умоляла Женя.
От выпитого все нравственные стопоры растворились. Ему хотелось не столько секса, сколько прижаться к теплой душе, тем самым, спрятаться от дневных наваждений. Но алкоголь и близость обнаженного тела девушки, уже приготовившейся ко сну, повернули дело в естественном направлении.
Узкие внизу джинсы так и  остались не снятыми  до конца. То ли диван был скрипучим, то ли он не контролировал свою речь, но Женя с испугом прошептала:
- Мама идёт.
В комнате зажегся свет, Михаил тут же подскочил и лихорадочно стал натягивать джинсы. Перед ним стояла разъяренная женщина. Она визжала и нацеливала в его лицо пальцы с длинными ногтями. Потом она бросилась с визгом в соседнюю комнату будить мужа. Время ни обуваться, ни надевать рубашку не было. Михаил запутался в шторах, ища в окне выход. Мозги работал мгновенно.
- «Я полетел, но я вернусь»! -  доложил он Жене путь Карлсона и свой, и, разбежавшись, нырнул в шторы.
Он увидел приближающийся асфальт и выставил вперед руки. Странно, но столкновение  было безболезненным. Однако,  вскочив на ноги, Михаил тут же повалился от боли в пятке.
Луна светила солнцем – было полнолуние.
«Так вот что меня целый день колдобило!» - родилось откровение.
Было желание скорее скрыться. Недалекий куст обещал  полное укрытие. Туда, допрыгав, и повалился Михаил. Здесь его не было видно. Хотелось просто уснуть здесь от вдруг навалившейся усталости. Взглянув на руку,  Михаил увидел на ней неестественную дугу у запястья.
«Перелом в  типично месте, -  констатировал он. – Вот уж как начал день, так и закончил его».
Вприпрыжку Михаил добрался до дома.
Утром он проснулся в больнице с загипсованной рукой и ногой. Хирург, ночью делавший операцию, разбуженный его привозом, совсем беззлобно  намурлыкивал  слова известной песни «Что за глупый скворец». Михаил ярко, в деталях, описывал врачу, как он упал с баржи, поскользнувшись на ней. Ну, какой здесь криминал?!
Провалявшись с месяц в больнице и дома, Михаил самостоятельно снял  гипс с ноги и в свет стал выходить, минуя дом, одно из окон второго этажа которого смотрит на путь к его дому.

                БАБЬЕ  ЛЕТО

Любил Михаил конец лета, начало осени. Особенно любил в это время года уезжать в Горный Алтай. Для поездки нужно соединить трудно объединяющиеся факторы, а именно: поймать бабье лето, плюнуть на все дела, найти таких же одухотворенных, найти денег и – ты там!
Осень на Катуни – это особые цвета. Река, все лето несущая мутную известковую воду, в сентябре превращается в прозрачно-янтарную, завораживающе блестящую на солнце редкими бурунами и отмелями. Побуянив за лето и попугав туристов в пиковый сезон, Катунь осенью умиротворяется. И уже не набрасывается с яростью на пороги, а дружелюбно обтекает их, прося прощение у них за сезонный взрывной характер. На фоне синего-синего неба желтая и красная листва создает радужный колорит и вызывает вдохновенную завороженность. Стоит при этом,  какая-то особенная тишина, настолько тонкая, не заполненная фальшивыми нотами урбанизации, что ощущаешь себя гармоничной частью природы. Созерцать это – заряжаться на долгую зиму, ностальгировать в белом зимнем однообразии об этих красках, звуках, и ждать, ждать снова осени. Мастер тот, кто сможет передать эти краски словом или кистью.
Ни желания, ни ощущения год от года не менялись. Это вечное, а значит истина, познавать которую в очередной раз поехала с ним разношёрстная компания. Он повез их насладить своим восторгом.
Маршрут лежал в деревню Барангол, на турбазу Корона Катуни. Предчувствие  в дороге ночи у костра, песен под гитару, палатки, новых знакомых  настраивало на умиротворение. Возможность любовных похождений не отвергалась.
На природе снимаешь  с себя ограничения города по части осмотрительности знакомства. Ну, а если вдруг?.. Хочешь показать свое превосходство, презираешь меня? Ну и сиди, дурачок, в стороне – не познаешь ты туристского братства. А коль открыта твоя душа, то в единодушной компании найдешь ты наиприятнейшее общение. Пить водочку на кухне – это совсем не то, что пить её у костра из консервной банки. Пусть не эстетично, но кайф особый. Взяв кружку, смело неси ее ко рту, не ищи глазами закуску - в момент поглощения последней капли поднесут тебе разогретую на костре тушенку. И никто не почувствует себя угодником, потому что от тебя, кроме задушевной беседы, ничего не нужно. И никто не спросит тебя, кто ты в городе.
Хороший он человек, - подумаешь ты, - надо непременно ночью измазать его пастой, а утром бросить в тарелку с супом гайку. Где-то была у меня в багажнике хромированная.
Машина въехала на базу. Все быстро «вытряхнулись» из нее, разобрали багажник машины и пошли достраивать палаточный городок.
Михаил задержался, дослушивая любимый инструментал.
Недалеко, на террасе кафе, сидела хищница лед двадцати, устремив зоркий взгляд в поисках жертвы. На автостоянке она заметила Михаила. Стервятница вытянула шею, взмахнула крыльями и, поднимая пыль, опустилась возле него.
- Сегодня вечером ты будешь со мной танцевать.
Фраза была сказана нагло утвердительно, без предположения на возможный отказ.
- Охотно, Терпсихора, если тебя не смутят мои драные кеды. Я Михаил.
- Я Терпсихора.
- Необычное имя.
Она, видимо, чтобы разом расставить все по местам, повисла на Михаиле и впилась поцелуем, потом грациозно развернулась, намеренно толкнув его джинсовым бедром, довольно привлекательным, и улетела в гнездо.
- Плакал мой костер, плакали песни под гитару, но мне совсем не плаксиво! – обратился он к горам, - Ну, что же, не буду диссонировать песням.
Он взвалил свою ношу и направился к костру. А там никаких приветственных речей, оркестра, даже ковровую дорожку не расстелили – просто, поднесли кружку.
- Это здорово, когда мечты сбываются! Всем вам того же! – трибунно-наигранно «протостировал» он.
И первая порция в угоду ГАИ пробурлила вне дороги. Тут же появилась фемина-стервятница и больше уже не исчезала.
- Пойдем, прогуляемся где-нибудь вне базы, - предложил Михаил. - Я покажу и расскажу,  я заморочу тебе голову враками.
- А я спою тебе песню, станцую и расскажу стишок.
- Только не из программы средней школы.
Они шли по Чуйскому тракту, пялились на горы, махали любопытным взглядам из проезжающих авто, танцевали им лезгинку и требовали за это «дэнги давай, давай дэнги». Было ощущение счастья – их ничего сейчас не беспокоило: ни прошлое, ни стыд, ни обиды, ни моральный долг. Они забыли город с его каждодневной однообразностью. Были горы, река, солнце, было острое понятие «сейчас», возможно, которое и располагало к  нынешней эйфории.
- Ты пробовала заниматься любовью на горе? Хочется чего-то необычного, как весь этот пейзаж. Надоели равнины и горизонты.
Это прозвучало как инициатива, которая была воспринята попутчицей с восторгом.
- Нет! Здорово! Идем.
Они поднялись невысоко в гору и там, на качающихся камнях, вросших в дерн, предоставили свои тела спутниковым камерам, колючей траве и друг другу. По каталогу Кама Сутры любовники выбрали подходящую к ландшафту позицию и к звукам фауны добавили свои с учащенным дыханием и стоном. Его ноги норовили все время проложить лыжню вниз, в очередь на которую было ее тело. Благо, было оно хрупким, а его сильные руки и ноги не дали колебаниям их тел совпасть с колебаниями гор. Резонанс они избежали, а вот оргазма избежать не удалось.
Внизу мчались машины. Они везли либо отдыхающих, либо народно-хозяйственные грузы в Монголию.
Альпинисты возвращались и уже не обращали внимания на любопытные автомобильные окна.
- Как ты себя чувствуешь?
- Небо и ты - кайф! Ты – бог! – не стеснялась она в комплиментах.
- «Да, но божество мое проголодалось». Тем более, мы пропустили не один обнос. Пора к костру.
Уже смеркалось, когда «блудилы»  вернулись в лагерь. Едва он успел выпить, поесть и уже настроился на приятный разговор, как заиграла музыка, приглашая к танцам. Влекомый неугомонной Терпсихорой, он влился в круг танцующих.
Как здорово оторваться в танцах - поколбаситься, как утверждала его юная cленгоносительница. В ритмичных движениях  ты сбрасываешь с себя весь застой, накопившийся за период жизни в чопорном городе.  Ты, просто, дурачишься, придумывая собственные па. Тебе легко и свободно. Никто не намерен тебя осуждать, потому что он тоже приехал сюда оторваться и поколбаситься.
Долгая физическая разминка в танцах  перешла в спортивное состязание в палатку. Терпсихора не стеснялась в воплях. В соседней палатке, но более сдержано состязалась, о Боже, ее мать. Неопытная поросль получала консультации по сексу, не сходя с ложа.
- Мама, - паниковала дочь, - у нас порвался презерватив.
- Ну, твой молодой человек, вижу, грамотный и порядочный – он тебе подскажет.
«Вот нравы тут!» - обескуражился Михаил в мыслях.
Уже вставала «пурпурная  Эос», уже горные бараны пошли в поисках утренней пищи по склонам, а сна, как не бывало. Когда эта малышка научилась быть ненасытной, устроив ночной субботник?! Даже утренний холод не испугал мужское начало выползти прочь из палатки.
Добрый человек с макияжем зубной пасты поднес истерзанному телу выстоянную на утреннем тумане водочку. Вдвоем они в любезных приветствиях опрокинули в себя за новое утро, за, дай Бог, новую встречу.
Группа «совестливой знакомой» уезжала на Телецкое озеро. Она  звала приглашала Михаила с собой, но предложение не получило поддержки  коллектива его машины. Оставив на пыльной панели приборов пальцем написанный свой телефон, удивительная девушка поглотилась автобусом.
Не успел Михаил погрустить и обдумать прошедшие приключения, как его компанию позвали для поездки в Чемал. Он помнил этот поселок в семидесятые годы, куда приезжал сначала подростком с родителями, а потом студентом. Двадцатилетняя перемена была разительна. Некогда забытая Богом деревня, где свиньи лениво рассматривали приезжих из луж, где европейское лицо было диковинным, ныне превратилось в место паломничества туристов на автомобилях не только с номерами Сибири, но и московскими, питерскими.
Куда раньше смотрело туристическое агентство страны? Мудрые люди удивлялись этому, объясняя это недоразумение незнанием этого края, но, когда узнают – говорили они – будет здесь туристическая Мекка. Мекка – Меккой, но ступени от советских космолетов приземлялись в Алтае.
Место в тесном «головастике» Михаилу досталось задом наперед, поэтому он мог обозревать всех попутчиков. Взгляд его невольно упирался в высокую длинноногую девчонку. Та, конечно, поняла, что за ней наблюдают и ну - красоваться.
«Господи, - думал Михаил, - она еще и кокетничает».
Была девица страшненькая, да еще с юношеской угревой сыпью. Зубы были очень не красивые, верхняя губа выпячивалась и еще больше не красила ее. Тяжелый подбородок выдавал в ней персонаж Босха. Вся ее фигура в совокупности с длинными ногами представляла тело на старте. Ступни при хождении она широко расставляла, чем напоминала персонаж из стройотряда – грустную корову. У нее были широкие плечи пловчихи. На все это были надеты дурацкие шорты, обрезок из дурацких джинсов Мави.
«Ей лет шестнадцать, - думал Михаил, - но почему она здесь одна без родителей. Однако, зачем я о ней думаю?»
Но поскольку смотреть больше было некуда, он невольно ткал ее образ через «визуал». И вот неуемный женолюб вновь стал карабкаться к вожделенному предмету, увидев в этом чудовище личность, а личности он любил. А эта некрасивая личность, силой представлений Михаила загнанная на олимп, взяла и сиганула с тарзанки в пучину сбрасываемой воды на Чемальской ГЭС. Ну, надо же!
Уже на базе сердцеед увидел Лолиту с книгой на коленях и направился к ней.
- По роду своей бывшей работы я хотел поинтересоваться, что читают ученицы старших классов.
- Я не ученица старших классов, - смеясь, отвечала она. - Я студентка последнего курса АГУ, а книга эта – учебник по психологии.
- Ах, вот как! В одном я не ошибся, в другом промахнулся – напрягаю ум, почему девочка без родителей? И уже вознамерился оказать безвозмездную опеку. Признаюсь, это меняет мои намерения. И если вы не ударите по ним, я хотел бы прослушать лекцию по психологии, скажем, возрастной. Когда-то я сдавал экзамен по этому предмету. Кстати, проверю, насколько крепка память в теории.
И пока Света, так звали девушку, не села на своего конька, разузнал, чем занимается завтрашняя выпускница вечером и не согласится ли помочь в подсчете звезд в ночном небе. Она замерла от огромного количества просьб – компьютер завис, определяя первоочередность ответов. Ей, как девушки с моральным кодексом, необходимо сохранить женскую сдержанность, придав ей недоумение, задумчивость. В общем, вариант со звездами оказался возможным, если таковые появятся. Поскольку психология, мы-то знаем, была предлогом, то о ней забыли и вспомнили тарзанку, которая привела к теме «судьба». Эта тема была непочатая – решили ее продолжить позже.
Михаил пошел составлять план-конспект вечерних мероприятий.
Спать ему хотелось по физиологическим требованиям, и не хотелось из-за нежелания что-то пропустить, прервать счастливо текущие события. Чтобы взбодриться, нужно было стимулироваться водкой и холодной катунской водой. Так он и поступил, навестив очаг, и следом – на пляж. Там оказалась студентка – судьба их не хотела разлучать. Видимо, ей понравились эти двое, их рассуждения о ней. Они переплыли небольшую протоку и ступили на остров Любви, где в тени кустарника новая знакомая поведала ему, что на этом острове соединяются и разбиваются сердца. О последнем даже не думалось. Хотелось скорее знакомиться эмпирично.
- Как здорово! – в промежутках между поцелуями шептала она. – Я уже готовилась к отъезду. Где ты был два дня назад?
- Сначала в дороге, потом на горе.
- Гора была уже лишней, - как будто, что-то угадав, досадовала Света.
- Встречать надо было, а не читать умные книжки на скале, - шутил наставник всех студенток.
С этой, новенькой, было намного интереснее – в ней чувствовалось родство интеллектов. На любую ее реплику хотелось долго и длинно отвечать, забывая о назначении острова. Здесь они успели переговорить о проблемах студенчества, об их «контрах» – преподавателях. Потом Света поведала о повадках своего французского бульдога – о том, как неблагодарен ее Тед, которого она вырастила, дала начальные представления о нравственности, послушании, а он, дурень, оказался своенравным, и любой предмет, будь то мягкая игрушка или нога человека, пытался познать через низменные инстинкты.
Солнце уходило за гору. Они, охнув, переплыли протоку и поднялись на базу. Тьма упала сразу. Были дискотека и звезды. Подружка, похоже, не конфликтовала со своей внешностью – она у нее не родила комплекс, поэтому флирт оказался ее естеством.
«А, ведь, она может разбить мне сердце», - загоревал Михаил.
Это заставило его мобилизовать интеллект. В результате он выиграл тендер на право быть единственным.
Они танцевали и наступали друг другу на ноги.
- Знаешь, хватит пачкать мне мои многолетние кеды, пойдем накатим белой водки.
У костра была молчаливая скорбная жуть. Коллективу явно не нравилось его «многоженство». Депрессия общества была понятна – он перешел дорогу одному из скорбящих, еще на Чемале вьющегося возле нее. Высказанная Михаилом мысль о веселом уединении, нежели скучном обществе, нашла поддержку с дополнениями, что с собой необходимо взять, чтобы не замерзнуть!
Они еще плюнули в Катунь со скалистого берега, послушали колокольчики в ночи, порадовались неимоверно звездному небу, сбились при их подсчете на первом десятке и пошли в машину, выясняя, кому, все-таки, надо, чтобы «звезды зажигались».
Охранник был обеспокоен раскачкой машины, подойдя в темноте к ней вплотную.
- Не волнуйся, - крикнул Михаил сторожу в открытое окно, - сейчас проверим амортизаторы и уедем – открой нам ворота.
Машина въехала на пустынный берег.
Опять «вставала златая с перстами пурпурными Эос». Противоположный берег, вершины гор – все было в тумане. Наверное, была бы тишина, если бы не вечно гонимая Катунь.
Студентка выпорхнула голышом из машины, визжа и махая руками, вприпрыжку,  стала носиться по берегу. Восторг переполнял ее. И она не желала его прятать в себе. У Михаила закрывались глаза от второй бессонной ночи, но радость ее восторга, собственный восторг от раннего утра, от бегающей счастливой девчонки, оттого, что жизнь, возможно, еще осчастливит подобными моментами, были сильнее усталости.
Куда деваться романтикам в городе? Там мы все, выходя из дома, надеваем маски, чтобы стоящий рядом в городском транспорте не подумал, что тебя можно обидеть, что ты не такой, такая  добрые, что ты сюсюкаешься с домашним животным, испытываешь чувство неловкости, стыда, переживаешь обиды. Нормальному человеку хочется снять с себя узду – спрятаться от условностей полиса, Где как не на природе, в еще диком по европейским меркам Горном Алтае, можно распрячься?
Поздним утром она уехала. А он, наконец, отключился в палатке. Как ему спалось! Он забыл уже такой сон – ничего его не беспокоило. Он ощущал себя атомом мироздания, но очень нужным и важным. Было снова понятие «сейчас».

И вновь был город, была Света и с ней любовь, а от нее вновь заботы. Света искала ровесника – пора было строить семью. Пока не был найден жених, Свете было позволено удовлетворяться от Михаила. Любовь стала вялотекущей, очень противной.

                ЗА ДВУМЯ ЗАЙЦАМИ

Они не знали друг друга, но обе знали, где его гараж, в котором каждая побывала неоднократно после автомобильных прогулок. Разнообразия ради, избегая обычности, там можно было расслабиться алкогольным градусом после автомобильных прогулок, а потом переместиться на заднее сидение. Секс в машине не очень удобное занятие, но почему бы и нет?
Ни одну из них Михаил не хотел терять – они обе были ему интересны, обе дарили ему свои тела, радость. В каждой из них было свое, что не было в другой. Именно это, индивидуальное, Михаил не отдал бы ни за что. Хотя двойные отношения были временные – одни вырастали из других. А те, другие, засохли в силу поисков от назиданий мамы, но никак не могли стряхнуться. Но обидные слова уже были сказаны, цель определена.
Сегодня была очередь Тани. Впрочем, она становилась главной. Через день, собираясь с ней в дальнюю дорогу, Михаил предложил, чтобы не было скучно одному, присутствовать при подготовке машины.
Он занимался небольшим ремонтом, а Таня, взгромоздившись на багажник, разливала пиво  и болтала безумолку. Иногда он подходил и, отставляя в стороны грязные руки, пил пиво, заботливо поднесенное к его рту рукой подруги. А потом пытался поцеловать ее или в грудь, или в живот, давая понять, что ремонтом и пивом дело не закончится.
В момент такой игры сзади раздалось невероятно веселое, с желанием неожиданности:
- Привет!
Однако задор начальных звуков скис на последней гласной.
- О, привет, Светка! – намеренно задорно воскликнул Михаил.
Ситуация была неловкой. Но Михаилу было блаженно – от нее он получил ее откровение, что был для нее таблеткой против женских болезней.
«Чего, - думал он, - приперлась. Наивный народ, чесслово! Думает, что она – единственная, что льют по ней слезы. Тем более, выбор сделала сама. Ишь, как лик покоробило».
- Давай-ка пива с нами! Таня, налей Свете.
- Я не буду, - стараясь скрыть обиду, но все равно детско-обиженным голосом пролепетала незваная гостья.
- Представляешь, видел недавно твою сестричку – с мальчиком идет, курит. Я  ей - Попалась! Все Свете расскажу. Нахмурилась. Ну, не надо - говорит.
- Да? – рассеянно спросила подруга, Видно было, что поведение любимой сестры ее даже не всколыхнуло.
- Свет, я вижу, ты расстраиваешься. Поверь, вариант, который у тебя сейчас, совсем не страшный.
Он намеренно вещал эту многозначную фразу, давая ей возможность выйти из неловкой ситуации, и в то же время давал намек Тане, что со Светой у них отношения не те, которые могут возникнуть в подозревающих головках девчонок. 
Света импульсивно достала сигареты из сумочки, дрожащими пальцами пыталась вынуть из нее сигарету. Она отвернулась, видя понимающие взгляды Михаила и Тани. Зажигалка долго не давала огня. В Михаиле искрой вспыхнула жалость к Свете – захотелось ее обнять, прижать, обиженную, целовать, просить прощения и верить, что у них реанимируются отношения. Но он опять «включил дурака».
- Ты только окончила университет, а дальше будут еще более трудные дни. И эта нынешняя ситуация тебе покажется настолько смехотворной. Та работа, которой ты предпочитаешь работу в милиции, намного лучше, интеллигентнее, пусть она менее оплачиваемая. Она творческая, значит, интереснее Ты сохранишь себя. А в милиции ты столкнёшься с таким хамством, быдлизмом, грязью!.. От тебя доброй, умной ничего не останется.
Потом, не давая ей опомниться, Михаил похвалой прошелся по ее родителям, которые еще долго могут ей помогать.
Паралич не проходил у Светы.
«Надо же, - думала она, - какой он оказался! Как коварен! Прикидывался страдальцем! А я – дура!»   
Сейчас она себя ненавидела. Ненавидела, что не может достойно выйти  из оскорбительного положения, потому что все, что бы она ни сказала, будет истолковано в сторону ее жалкого положения.
Виновник же хотел преподнести Тане, что этот ступор от неудачи в жизни Светы. Таня совсем не напряглась, а наоборот, развалившись на машине, пила молча пиво и уплетала вяленую рыбу.
- Мне пора, - промямлила Света, - я, собственно ехала по работе, увидела открытый гараж.
- Пойдем - я провожу тебя немного.
Уже отойдя, он спросил:
- Ты мне хочешь что-то сказать?
- Нет.
У нее хватило ума не стараться быть безразличной, поэтому ее «нет» прозвучало виновато с придыханием горечи.
На следующий день поездка состоялась, но в день отдыха в гараже Таня без объяснений ушла домой почти следом за Светой.
Там, где они отдыхали, Таня флиртовала во все стороны и вдруг исчезла. Михаилу пришлось ночь и дорогу домой проводить с другой. Он едва дождался конца дороги.
Неделю спустя, Света пригласила его с собой в компанию. Она подозрительно нежно встретила Михаила, дала себя при встрече оттискать, расцеловать, но потом повисла на  другом парне, и тот пошел ее провожать.
Михаил пришел домой, упал в кресло, взял книгу, но глаза его смотрели долго куда-то в угол. Потом он лег, натянул на себя одеяло, тело и улыбка вытянулись. Он глубоко уснул.

                НИ ВОДКА УБЪЕТ, ТАК ПАМЯТ ЗАДУШИТ

Проснулся Михаил с удивительно легким настроением: было безразличие ко всему, исчезла душевная тревога. Он открыл глаза и замурлыкал:
«…и никуда спешить не надо. Это теперь другому надо. А мне-то зачем?»*
Он не вскочил, как обычно, быстро с дивана, не побежал исполнять требования физиологии – он лежал и смотрел в потолок. Этот белый экран демонстрировал ему собственную память.
«И чего я добился, а чего я хотел, - потекли мысли. – И, действительно, а чего я хотел? Ведь ничего конкретного я не мыслил. Так только, чтобы были всегда чистые руки, галстук на животе, персональная машина, богатство. А как к этому идти, через что, да и кем быть точно, не было никакого представления. Разве я думал, что в квартире у меня будет старая родительская мебель, пустой холодильник? Самым отвратительным эпизодом в моей жизни была семья. Ей не дано было существовать долго. Жене изменял я всегда. Правда, винил себя. Но мне не хотелось иначе. Как мог я упустить очередную красотку, дарующую себя мне?!
Нет, никогда! Зато, какой был восторг от них! Не задев моей обычной жизни, семейная жизнь тихо развалилась. Одиночество превратило меня в вечного искателя. Неуемная моя физиология не давала мне заниматься чем-то другим. Только я насыщусь и ухвачу дельную мысль о своей карьере, как она тут же сгорала под очередным требованием полчищ тестостерона. Все деньги были ради женщин и спускались на них. Вся жизнь превратилась в гонку.
Я все больше убеждаюсь, словно кто-то «пасет» меня в жизни. Оно не дает мне высот, но не бросает на самое дно, хранит меня. Оно не пускает меня туда, куда я очень хочу, где, кажется, мне будет комфортно. Если же я настойчиво пробираюсь к желаемому, то меня оттуда выталкивает со скандалом и позором. Зачем-то мне это дается. Тогда, зачем? При разных экономических периодах мне не нашлось удобного места в жизни. Мне хотелось иметь работу, соответствующую моему образованию и желанию – мне ж доставалась работа грязная, где, кстати, на меня смотрели, как на ворону, ненавидели за то, что я со своим рылом интеллигента вторгся не в свой ряд. Хотя, я никогда не пытался выделиться, возвыситься. И в то же время я получал то, чего я хотел, правда, долгие годы спустя, когда я уже почти забывал о давних желаниях. Неужели затем, чтобы осмыслить их цену, а потом принять или не принять. А сколько было случаев, когда я мог погибнуть, несясь пьяным на мотоцикле, автомобиле, быть убитым в драке, утонуть, просто, сгинуть! Жизнь меня через все это тащила и вытаскивала. Почему?
Но чем больше жизнь меня прессовала, тем больше видел я в этом логику.
Я воспитал себя сам, когда отец был занят выполнением государственного плана на производстве, а мать, вообще боялась подступить к процессу воспитания. С юности что я мог нагромоздить в своем мозгу, на чем мог строить свое мировоззрение. Я видел несправедливость учителей, двуличие взрослых. Никто мне не объяснял причин первого или второго. Я научился ненавидеть несправедливость и смеяться над людскими пороками. Жизнь - странный и удивительный отрезок времени. Она дает, но затем отбирает и еще наказывает. И наказывает-то как больно. Зачем? Неужели затем, чтобы я не смел, просто, претендовать. Тогда, почему? Несправедливо! Наверное, кто-то там знает большее, чем я, что не доступно мне, поэтому он, согласно высшими знаниями, держит меня в узде.
Зачем меня держит прошлое? За него стыд. От него разочарование. В нем многое, от чего я открещиваюсь. И радовался бы я – как все - внукам, если бы не терял себя в продолжение своей жизни. И выстроил бы я свое гнездо, если бы звездный гороскоп не тернил мой путь.
Я пытаюсь заснуть, но тут память начинает тащить меня против воли моей по обидам от подлостей других – и сон нейдет. Стыд и обиды заставляют съеживаться в постели или ворочаться и скрипеть зубами, они обсасывают мысль до белизны. И как бы ни гнал я назойливые мысли, или пытался перебить их воспоминаниями радостными, они найдут даже в радостях червоточину, расковыряют ее и отравят сон. За что мне это?
И только алкоголь дает забвение. Но алкоголь похмельем выворачивает душу. Воистину, ни водка убьет – так память задушит!»               
 
                И ГЕРОИ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

В вечернем парке у куста сирени лежали две отключенные алкоголем выпускницы средней школы. Рядом, на молодой траве, стояла недопитая бутылка водки, а из уроненной пластиковой полторашки уже перестало выливаться вредное пойло, полное химии, самодовольно называющее себя пивом. Уровень жидкости достиг нижнего края горлышка и покоился, соблюдая законы физики. Однако, пиво, вылитое вследствие неосознанного толчка ногой, намочило в отместку гольфу на ноге раскинувшейся, как в собственной кровати, девушки. Белый фартук и подол форменного платья, без того короткие, задрались выше пояса, обнажили изящное молодое тело с великолепными изгибами. Едва заметные под цвет тела стренги ложно информировали об отсутствии белья вообще, давали ощущение, что кто-то из бывших одноклассников воспользовался беспомощностью юной девчушки.
Личико уже безмятежной выпускницы так было мило и молодо, что не создавало гармонии обыденности города, где пьянство обязательно сочеталось с опухшим серым лицом, неряшливой одеждой, грязным телом, дурным запахом. Одна рука спящей была отброшена в сторону, розовая ладошка смотрела в небо. На одном из пальцев выделялся золотой перстенек, наверняка, подарок родителей. Возможно, участь его уже была решена. И у бесчестного гражданина, просто проходимца уже чесалась левая ладонь. Голова спящей мирно покоилась на другой ладони, губки вытянулись и приоткрыли ротик, немного обнажив белые ровные зубки.
Быть может, девочка уже научилась быть стервой и портила кровь учителям. Те отвечали ей изощренным мщением, которому они научились в своей профессии, и которое множило свою силу год от года работы в школе. А выпускница, гонимая их игом, долго ждала момента, когда бы она смогла открыто выбросить свой протест. Но хитрые училки за выпускным столом вели себя мудро: только улыбались и сыпали комплименты бывшей непокорной ученице, гася долго разгорающуюся агрессию. Гештальт не был завершен – не было удовлетворения. Сознание зависло, а от алкоголя просто отключилось.
А может, все было проще. Да, и какая разница! В парке лежал итог первой части жизни.




Сhantra pas*. – (фр.) нет; шантропа.
«…и никуда спешить не надо. Это теперь другому надо. А мне-то зачем*». – песня ВИА «Веселые ребята»
Жигало* - Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля
; назад  вперед ;
ЖИГАЛО,  жигать, жигучий и пр. см. жечь. || производить чувство, подобное ожогу.  жигало ниж. поджога или поджигала, подбивала, настройщик, зачинщик, коновол в гульбе, пляске, возмущении и пр