Стихи подруги детсва

ЦИКЛИЧНОСТЬ ДУШИ – ЦИКЛИЧНОСТЬ МИРОЗДАНЬЯ


Тайна женской поэзии состоит не в следовании за сюжетом судьбы, не в обостренной эмоциональности и даже не в актерской способности подражать голосам и интонациям. Тайна женской поэзии состоит в удивительной способности возрождаться после самых глубоких кризисов, - точнее, описывать это духовное восстание из мертвых.
Женская поэзия – это не искусство слова самого по себе. Но искусство слова, в котором заключен вектор, направленный к духовному возрождению или духовной гибели. Но возможно ли невозможное возрождение.
- Да, «невозможное возможно».
Итак, обратимся от обобщений к анализу конкретных строк и строф.
«Ты просишь невозможного», - пример лирического опуса, в которой важно не высказывание, а сам поток речи. Это эмоциональный вольный дольник. В нем поэтика случайности, а не отточенности. Для того, чтобы высказаться, нужно не сказать – а говорить. И смысл высказывания заключается не в нагромождении слов, а в эмоциональном рисунке, который проступает поверх слов и складывается в лирический сюжет.
Словом, важен эмоциональный ритм.
Этот ритм, задается переключением лирической мелодии и лирического сознания из одного регистра – в другой. То есть из регистра камлания, заговора, полубредового потока сознания – в регистр прояснения, кристаллизации, отдыха от сверхнапряжения эмоциональных сдвигов в область священного, поэтического, пророческого полудара, полубезумия, как у Кассандры. Но лирическую героиню интересуют больше иррациональные состояния, ибо в них сквозь кошмар «черного солнца» и окровавленного крыла чайки – проступает и «летающее небо», и найденные русалочкой на дне ключи от вечности, которые не дано найти ее нелюбимому возлюбленному, но которые таинственно открываются ей. А настоящее – это «реальный омут». Настоящее нужно погрузить в наркоз безумия, в котором часто все становится игрушечным – гномиками, домиками, русалочками, - словом, поверх настоящего нужно положить детский рисунок. Нужно утвердить, что я – это дитя, что жизнь – игра, что омут ночного бреда и омут настоящего не страшны, пока в них есть хоть одна детская игрушка – даже под самой одинокой подушкой в ночи. Сломать настоящее бессмертием детства в себе. Уйти от страха смерти в вечно блаженную детскую игру. 
Интересно, что вопреки устремленности к священному безумию,  порожденному русалочкиными болями, болями неземной любви и бытия в чуждом пространстве – воздуха, Германии, взрослости, - лирическая героиня прекрасно осознает все, что с ней происходит:

Я была раздвоена
Как русалочкин хвост в мире том,
Когда я летела над городом.

Но все-таки самой изящной является строфа, воссоздающая состояние духовного просветления:

Я тихо иду вослед.
Я падаю на колени.
Твой невечерний свет
Проходит сквозь все мои тени.

И это неслучайно, ибо лирический сюжет развивается сквозь поток «встреч и разлук» и круженья миров к «новому небу», так чтобы возлюбленный, который назван не «радость моя» - «но моя печаль», стал  в новом пространстве романа – частью нового неба.
А мой риторический вопрос:
- Да и возможна ли женская лирика без лирических любовных коллизий?
читатель, возможно, охотно подхватит:
- Что же, перед нами вечные ахматовские «Четки»?
- «Четки», - подтвержу я, - но только помноженные на последнюю главу джойсовского «Улисса», с ее потоком сознания, хотя без ее отсутствия знаков препинания. 
Внутренний ритм следующего стихотворения – «Л.Глюк. Пьеро» кардинально меняется. Ибо здесь он задан чередованием неповторимого авторского голоса в лирических попевках – с голосами со стороны, с их отголосками, с пословицами и расхожими фразами, с шумом внешнего мира, вторгшегося в святая святых лирического пространства, поэтому неслучайным оказывается упоминание о «караоке» - лирических голос и впрямь как инклюза вплавленная в мир внешних голосов. Очарование личности, узнающей в декабре – белого котенка – или слышащей «небесное возьми» возлюбленного, сменяется прохождением и варьированием тем не только пушкинского «Зимнего вечера», с его поющей девицей, но и евангельской темы моления о чаше. Да, чаша страданий будет пронесена мимо, время разлук и скорбей минует, как менуэт (жаль, что он пишется не через «и» - «минуэт»). Но кто будет счастлив? – Счастливы Пьеро и Мальвина в их игрушечном мире. Но с ними невозможно полностью идентифицироваться. Хотя игрушечный мир и не страшит лирическую героиню, но и вместить ее он не может, поэтому ей остается одно – нести свой крест мимо кукольного дома или мира -  нести его в чащу и страдать от одинокого несения креста, которое будет оправдано кукольным блаженством вдвоем. Если счастливый исход и возможен – то в сказочный мир, не в реальный.
Что это? Страх себя реальной и реального мира вокруг? Желание спрятаться от себя в своем же детстве? Но подобные прятки приносят больше страдания лирической героине, чем утешения. А повзрослеть все равно придется.
Но вот неровности временного рельефа – мы неожиданно проваливаемся на десять лет в прошлое. И лирический ландшафт резко меняется. Здесь царство метафор, мифов и мифологем, царство одушевленных образов. И никакого заигрывания с игрушечным миром!
У хорошей поэзии свое ощущение времени. Время – единая глыба: от сотворения мира до нас, а может быть, и дальше! У поэзии свое ощущение человека – он равен космосу. Поэтический мир вбирает время и пространство, чтобы заявить о свободе поэта. Ведь что такое метафора, как не свобода видеть в зрачке любимого – черное солнце «на планете по имени “Ты”».  («Разговор»)
- Но солнце бывает над планетой, а не на планете!
- Ничего подобного. Разве земля не залита солнцем? Разве оно не сходит на нее? Светом. Теплом. Лучами. И поэтическая вольность не смотрится как неряшливая неправдоподобность, она смотрится именно как поэтическая вольность и свобода. А лирическая героиня также вольна чувствовать себя хитрыми лисами, у которых от любви кружится голова. Но лисы же достаточно умны для того, чтобы знать, что с головой у них все в порядке – поэтому не голова кружится под солнцем, но весь мир, точнее небо, кружатся над лисами.
Но, ах, какая незадача – дальше опять встречается плюшевое сердце, опять мы в плену у вечного детства – но ведь стихотворение так и называется – «Искуситель». Это искушение детством иррадиировало в лирическую вечность и стало частью поэтического искуса.
Стихи постепенно складываются в цикл, образуют лирический сюжет, который также, подчеркивая свое право на свободу: счастливую Ассоль покинули, а слова лжи стоят на тонких лапках.
Все эти уродцы и оборотни, все это безобразное, оттеняет устремленность лирического сюжета к счастью, тяготеет над ним. Мы уже встречались в перовом стихотворении с поэтикой кошмара, поэтикой безобразного. Но в более ранней лирике он не образует параллельного мира бреда, а входит метафорами в повседневность, в реальность, в мед поэзии и искажает ее:

Скоро времени не будет в теле
И в морозной тишине. («Грех»)

Когда в мир входит грех – умирает поэтическое время, вмещающее вечность и миф, зато слово начинает двоится:

Разрешить загадкою
На снегу следы …

Так, бессознательное отвращение от греха даже загадку делает гадкою.

Следовательно поэзия – сродни святости, если грех может ее погубить.

Но любовь тоже сродни поэзии и. Она – умение

Удержать на ладони
Хрупкий хрустальный шар. («Ловушка»)

Без этого умения не любовь, а лишь жалость удерживает людей вместе, и жалость эта, как считает автор, – ловушка.
Так от противного утверждается идеал – это святая любовь, в которую не вошли грех, ложь и жалость.

Вчитываясь в следующие стихи, я обнаруживаю уже названные образы и приемы:
- это и игра со ставшими архетипическими литературными персонажами (с Офелией, например – где безумие осмысляется как смирение разума),
- и  преодоление греха, которое вновь возвращает поэзии чувство первозданности мира, словно его только что сотворили (Сотворение), возвращает мифологическую полноту времен, его космичность (возлюбленный превращается в голубую планету, в водах которой влюбленные вместе, как рыбы и дельфины, плещутся)
- и перекличка голосов: например, диалог влюбленных,
- и переживание тяжести греха, приводящего мир в состояние омертвелости – движения, как в кино, остались – а душа из них ушла («Как будто бы в замедленном кино»).

Подборка стихов действительно похожа на фильм, который постепенно проматывается в обратном порядке. И чем ближе к одному отдельно взятому истоку поэзии – тем отчетливее виден прием цветаевской дневниковой фиксации жизни в стихах.

Вот в отрывке из поэмы «Вместо имени» появляется знаменательная строка:

Словно за руку детство уводишь…

И из этой поэмы детство действительно увести удалось. Но то, за что я так ратовала – в этой поэме (видимо, это максимальное приближение к истокам) оказалось горьким отказом от самой себя, от своей инстинктивной привязанности к детской чистоте и сказочной завороженности миром. Поэзия ассоциируется здесь с грехом: «Как порок,/ Как стихи в дар прими» - говорит о себе лирическая героиня.
Поэма интересна ритмичным чередованием интонаций и размеров.
Лирически-исповедальные плачи и причитания перемежаются частушечными фривольными строфами, с их усмешками и почти плясовыми ритмами, - и во все это вторгается прозрение молитвы.
В поэме также сохранилось и то, что ушло из более поздних стихотворных опытов – афористичность, которая парадоксально сочетается с предельной эмоциональной напряженностью:

Я – губка: впитываю души, -
Вытягиваю свет и тьму.
Чужих обетов малодушье,
Чужих заветов седину.
Я очень робко затихаю
Под взглядами чужих обид.
И так легко и просто тает
Моей души прощальный стыд.


Поэма похожа на грандиозный ядерный взрыв, который обладает и поразительной энергетикой, и поразительной разрушительной силой – точнее, саморазрушительной силой, ибо героиня не только усердно призывает возлюбленного, но и яростно отталкивает его от себя:

Мне вчера приснилось
Голубое
Свадебное платье крепдешина.
Ты стоял у зеркала
Со мною и молил,
А я твой хлеб крошила,
Повторяя жалобно и нудно:
«Боли-боль, терпению – терпенье.»
Ну, конечно, расставаться трудно,
И , особенно, в Христово воскресенье.

Это удовольствие попрания любви, восторг саморазрушения, энергия всепожирающего огня, который полон сил, пока есть, что пожирать, но который сменяется молением к возлюбленному войти в его сны и возродиться - и даже молитвой:

Так нежданно полна
Так томима предчувствием
Бога, -
Это к радости рвется
Из тяжкого плена
Душа.

Это игра на нервах возлюбленного, с постоянными переходами от любви к выяснениям отношений. Это, как и в первой малой поэме или большом стихотворении – круговращение миров и лирического сюжета:

Все повторится как было:
Жест, улыбка, брошенные вещи.
Больно видеть ленту кадров стылых,
Перезаряжая вечность.


Заключительная поэма – самое талантливое, самое смелое, но и самое темное произведение в стихотворной подборке. После нее начинается восхождение к началу цикла - восхождение к утраченной детской чистоте, начинаются болезни роста и обретения себя, начинается расплата за попрание души возлюбленного. Сила и афористичность строк уходит, но появляется вера в счастливый исход любви. Появляется вера в спасительную силу поэзии.
 Чтобы убедиться в этом - начнем читать подборку сначала.