Скверные слова
Мне было одиннадцать, а ей всего шесть. Я забирал сестру из детского сада. Уже три года, как она умела читать. Я начал это делать лишь, когда мне стукнуло семь. Как всегда, мы шли молча, ни о чем не разговаривая. Наш путь лежал через дворы хрущевских пятиэтажек, небольшой сквер, заросший запущенной растительностью и мимо школы, на которой красовались всякие неприличные слова. Середина семидесятых. В Советском Союзе никто пока еще и слыхом не слыхал о граффити и о аэрозольных баллончиках с распыляемой краской. Всё так же молча мы продолжали идти вдоль кирпичной стены, исписанной обугленной палкой из кострища или кусочком угля, найденным около бойлерной в близлежащем дворе.
Школа осталась позади, и мы вошли во двор девятиэтажки, в квартире на последнем этаже которой прошло всё наше детство.
- Й..ух... - будто ни на что не намекая, на выдохе произнес я задом на перед одно из тех слов.
- Адзип, - не задумываясь, ответила сестра.
Хорошо, что этого не слышала мама.
Шлепок по губам был бы обеспечен.
И тому, и другому.
Шестью годами прежде, когда мне было столько же, сколько и ей, мы с отцом шли из детского сада.
- Ой, папа! Что я тебе расскажу! – воскликнул я, соскучившись за день по отцу. Незадолго до его прихода кто-то из сверстников рассказал стишок, показывая на меня пальцем, что меня позабавило.
- Ну, валяй, - оживился отец.
И я начал:
«Жид, жид. По веревочке бежит. А веревка лопнула…»
И тут последовала оплеуха, после которой я, наверное, расплакался от неожиданности, и слово «жид», как и «еврей», надолго превратилось для меня в ругательное или в просто неприличное.
Три десятка лет спустя идем мы вдвоем по южному Тель-Авиву. Сворачиваем на улицу, названую именем одного из великих сионистов. У меня в голове, много лет назад распевавшего в детском хоре пионерские песни, вдруг включился знакомый мотив:
«На улице Членов веселый народ.
Над улицей Членов сто солнц небосвод...»
Нас обогнали две особы женского пола примерно моего возраста, которые громко, по-русски говорили... более-менее воспитанному уху этого бы не слышать. К нашей радости они куда-то поспешили свернуть, и тут моего отца осенило: «По улице Членов шли симпатичные девушки, и выражались...», - чем не интригующее начало нового рассказа?
Затем мы сели в машину, свернули на бульвар Ротшильда, и перед нами на светофоре затормозил грузовик.
- Б**ди, - произнес отец.
- Кто? - спросил я, подумав о тех самых девчонках.
- На машине написано.
Я поднял глаза - на задних воротах фургона красовались четыре ивритские буквы: «Бэт, Ламед, Далет и Йуд». Под ними, также на иврите, шрифтом помельче, можно было прочесть: «Свежее мясо».
Прожив в этой солнечной стране более полутора десятка лет, уже как десять из них я занимался различной сценической техникой, в том числе и системами перевода на другие языки, среди которых был и русский. Проверяя «бегущую строку», позволял себе набрать что-нибудь смешное, а иногда даже и неприличное. До прихода публики обычно написанное удалялось, заменяясь рекламой других спектаклей театра.
«Хочется пукнуть, а пукнуть нельзя.
Услышат фашисты - погибнут друзья».
В сугубо мужском коллективе технической группы театра пошлости негативной реакции обычно не вызывали, а большинство актеров, будучи «аборигенами», не понимали написанного. Однако в тот день к нам заглянула молодая супруга одного из актеров – выходца из бывшей Страны Советов. Она только начала учить русский, и, конечно же, всех слов прочитать пока еще не могла. С ней был сын. Они вдвоем сели в пустом зале, и она попыталась прочитать написанное:
- Хочется... нельзя... фашисты... друзья... - она медленно узнавала знакомые ей слова, объясняя на родном ей иврите их значение маленькому сыну:
- Фашисты... они плохие. Убивали хороших людей. А вот друзья - они подарят тебе на День Рождения самый лучший подарок и всегда придут на помощь... ой, а из какого это спектакля? - вдруг спросила она.
- Не из этого, - ответил я.
- А... из предыдущего... - воскликнула она. Таки да, в предыдущем спектакле у нас присутствовала тема немецкого фашизма.
В этом же театре в другой час ожидали делегацию из Южной Кореи, отбирающую спектакль для показа на театральном фестивале в Сеуле. Царила жуткая спешка и суета. Корейцам русский перевод точно был не нужен, однако в тот же вечер ожидался еще один спектакль уже на публику. Я начал проверку перевода на русский. На тот момент настроение было испорчено заявившимся не вовремя административным директором, из-за чего все как всегда показалось тем самым «вторичным продуктом», о котором когда-то писал Войнович в «Москве 2042», и я это отпечатал на бегущей строке, о чем конечно же, забыл. Снежный ком оставшейся работы не заставлял себя ждать. Перед показом спектакля на сцену вышел «создатель» нашего театра со своим вступительным словом. Рядом с ним стояла одна из актрис и переводила его речь на английский. «...у нас имеется перевод на два языка. Сегодня это английский специально для вас, а обычно иврит и русский.» Он сделал шаг к краю авансцены и обернулся, подняв взгляд: «...и русский», - уже не так уверено произнес он. До войны родившись в Польше и проведя детство в эвакуации в далекой Сибири, он, конечно, научился читать по-русски. Несмотря на то, что сразу после войны родители увезли его в «Родные Палестины»
Под конец спектакля меня окликнул заведующий постановочной частью: «Жора, - взволнованно прошептал он, давясь от смеха. - Убери текст с «русской» бегущей строки...»
Когда я подошел к компьютеру, с которого шел русский перевод, то на дисплее красовалось всего два слова: «Все г**но» и три восклицательных знака. Однако корейцам, сидящим в зале, до этого не было никакого дела. После спектакля «создатель» подошел к заведующему постановочной части:
- Не подпускайте его к компьютеру переводчицы.
Тот пожал плечами:
- А больше никто из нас системами перевода не занимается.
После чего «создатель» довольно долго беседовал уже со мной с глазу на глаз.
Снова русская «бегущая строка».
Новый спектакль. Взволнованная реплика на сцене: «Шопен! Какая замечательная музыка!» Но вдруг компьютер завис что ни наесть на полуслове, и те, кто читает по-русски, увидели лишь: «Шопен! Кака...» И тут же по залу прокатились смешки. Затем последовали другие «подарки»: «Графиня! Как вам идет сегодня это платье!» Зрителям достался лишь «Графин».
Нет, Шопен отнюдь не кака - можете мне поверить.
Что ж. Иногда не мешает и повеселиться.
В другом спектакле по сценарию в окно влетает камень, и должен прозвучать звон разбивающегося стекла, а у меня отказывается стартовать «сидюк». Один из актеров, который хорошо владеет русским, чтобы обозначить сцену для следующей после этого реплики, громко кричит: «Х*як!!!». Как всегда, в зале много выходцев из бывшего Союза. И тут с задержкой звенит разбивающееся стекло.
Я еще только начал трудиться в театральном бизнесе, как нас порадовали гигантским сценическим проектом про знаменитую династию Ротшильдов. Генеральная репетиция. Бал во дворце, мужчины в смокингах, дамы в прозрачных одеяниях. Но вдруг у одной из актрис отказывает микрофон. Чтобы проверить аппарат, нужно было забраться под саму юбку и залезть ей в трусики, на которых имелся специальный кармашек для передатчика. На сцене темно. Чтобы хоть что-то разглядеть я включил фонарик. Вдруг воздух заполнился самыми последними английскими словами, среди которых преобладали повторяющиеся «Фак Ю» и «Булл Шит». Как мне потом рассказали, кринолинная юбка налилась светом от фонарика, осветив меня, копошащегося в трусиках у этой актрисы. Что не на шутку оскорбило английского режиссёра, приехавшего для постановки этого спектакля, и балетмейстера, занимавшегося танцевальными сценами. Два гея, не скрывающие этот факт и два друга в их лучших секс-меньшинских традициях. Они оба выскочили из зала, чтобы не наблюдать, как я привожу в порядок ее радиомикрофон. Репетиция продолжилась лишь спустя двадцать минут.
Нью-Йорк. Музей «Метрополитен». Зал, отведенный полотнам знаменитого Пикассо. Я поджидаю группу посетителей, говорящих между собой по-русски. И, инсценируя известный анекдот, начинаю восхищаться замечательными работами гения современности: «Кикассо! О... Кикассо».
- Не Кикассо, а Пикассо, - по-английски поправляет меня молодая дама. А я ей в ответ:
- А вы не киздите. Я «к» не выговариваю.
Она, конечно, опешила и быстро удалилась из зала в коридор, выводящий на лестничную клетку. Похоже, сопровождавший ее кавалер собрался меня поколотить. Однако доносящийся оттуда истерический смех заставил его отложить намерения.
- Вижу, что «к» вы все-таки выговариваете, - начал он. - Продолжайте развлекаться.
И сам с трудом уже сдерживал смех.
В музее лучше не шуметь.
Уже почти двадцать лет слышу шутку, как ладонь на знаке заменят три собранных пальца, направленных вверх: «Рэга...», то бишь «не гони» или белорусское «паперад бацкi у пекла нi лезь». Может, в Израиле хоть немного возрастет уважение к этому знаку.
Алевай.
Майк Эйдельберг 2014г.
Свидетельство о публикации №214110701426