Мой Китс

МОЙ КИТС

Китс – это средневековье, заговорившее на языке античности.
И ключом к средневековью Китса служит аллегорический «Роман о Розе» Гильома де Лориса и Жана де Мёна. В части, написанной Гильомом де Лорисом, путь к возлюбленной Розе является проекцией духовного становления. Духовное совершенство обретается в борьбе с внешними и внутренними врагами Любви, такими как Страх, Стыд, Злоязычие. Это совершенствование бесконечно – поэтому бесконечен и путь к Розе. Обретение идеала – здесь, на земле – обессмыслит историю. Жизнь прекрасна, пока у нее есть смысл и цель. И в той мере, в какой средневековый человек хочет жить и радоваться жизни – он должен смириться с недостижимостью Идеала. Доминирующим настроением второй части романа, написанной Жаном де Мёном, является утверждение возможности земной любви. Достижение цели уже не навевает апокалипсические страхи и образы. Но эстетике Китса ближе первая, написанная Лорисом, часть романа.
Средневековое переживание встречи с Абсолютом Любви, за которой следует совсем иная встреча – встреча со смертью, распадом, духовной и физической деградацией – становится лейтмотивом таких малых циклов Китса, как «Ода Меланхолии», «Ода Соловью», «Ода Греческой Вазе».
Поэтому наслаждение красотой и жизнью сродни наслаждению смертью. Оба наслаждения запретны.
Мир любви притягателен для романтика полнотой чувств.
Мир смерти, пока к нему не прикоснулись, раскрывается в романтической интуиции величественной тайны бытия, принадлежащей потустороннему миру и неспособной вместиться в мир дневных, световых ощущений и переживаний.
Китс жестко запрещает себе как романтическую тоску по смерти и ночи:

Не подставляй свой бледный лоб для поцелуя
    Дурманящих пасленов, виноградов Прозерпины, -

так и юношескую тоску по жизни и любви:

    Людские ж страсти слишком бренны
        Печалят сердце пресыщеньем
                Лоб обжигая и суша язык.

Воздержание от жизни и смерти – воздержание от крайностей – становится в лирике Китса светским аналогом средневекового воздержания от сильных чувств, аналогом устремленности к бесстрастию, дарующему свободу, так как страсть всегда стремится жить в человеке вместо человека.
Доминантами параллельно развертывающихся символических рядов мира Жизни и мира Смерти становятся соответственно образы Диониса и Прозерпины. Такие атрибуты торжества жизни, как пышная растительность, вино и любовь находят свои параллели в мире смерти. Так, у Прозерпины есть свои виноградники, или даже ядовитые плоды паслена, подобные ярким сочным ягодам, вкусив которые человек – глюцинируя  - становится участником мистерии в честь Прозерпины. Для теневого состояния душевной распахнутости в мир грез на грани жизни и смерти характерно общение с духами тьмы в образе мохнатеньких сычей и мотыльков, молитва по четкам из тиса, ночные бдения. Все это опыт, подобно наркотикам, дающий кратковременный творческий импульс, а затем грозящий непоправимым духовным распадом. Творческий потенциал мира смерти не окупится кратковременным духовным взлетом, за которым последует медленное растекание ядов по душе и плоти. Интересно также, что этимология английского слова «тис» восходит к латинскому названию винограда.
Словом, духовной нормой для Китса является гармония, покой и бесстрастие. А отклонение от этой нормы именуется меланхолией, печалью по невозможности пережить на земле высшие наслаждения жизнью и смертью, печалью по кратковременности этих наслаждений. Именно гармоничный бесстрастный дух способен к высшим формам творчества. Поэзию, чувство пропорций, присущих вазе, интуицию красоты порождают не высокие страсти, а воздержание от  них. Чтобы запечатлеть мир древних танцев, закланий и ритуалов, чтобы проникнуть в мир античных страстей, поэт и художник должны оставаться созерцательно умиротворенными. Жизнь, которую поэт запечатлеет в своих творениях, должна пройти мимо него. Тот, кто хочет насладиться жизнью, утратит дар слышать несыгранную мелодию, сохраняющую потенциал всех явленных в материальном мире мелодий. Запечатленный на вазе момент жизни сохраняет бесконечную множественность потенциальных сюжетных линий, которые пересекаются в нем и уводят в разные стороны. Высшая гармония, возможная в искусстве – это радость остановить мгновение накануне высшего наслаждения. Радость ожидания выше радости исполнения мечты. Обретение Идеала обладает для жизни отдельного человека тем же потенциалом, которым Апокалипсис обладает для жизни всего человечества.
Высшее наслаждение для Китса обладает сакральным статусом. Поэтому меланхолия, подобно древним богам сходит на землю в окружении туч и всполохов молний, а само латинское слово «туча», как известно, породило термин «нимб». Следовательно, воздержание от меланхолии лишает жизнь сакральной полноты. Искусство и гармоничная красота для художника сами становятся формой и заменой сакрального бытия. Профанный мир живет наслаждением, которое уничтожает его. Он участвует в смене поколений и наслаждается чувственностью. Мир избранных живет воздержанием от наслаждения, вечным меланхоличным предчувствием высших форм Красоты, и сам творит вечную гармонию. Поэт, создавая шедевры, тем самым обрекает себя на одиночество и прекращение своего земного рода. Сакральное наслаждение не доступно в этом мире ни профанам, ни гениям. Это достояние будущего века, на которое своим смиренным воздержанием от земного счастья, указывает гений. Духовный творческий потенциал раскрывается в душе гения в той мере, в какой он смирился с необходимостью всегда пребывать на пике любви и потребности любить, но  никогда не наслаждаться любовью. Этот крест смиряет гения и становится условием его жертвенного служения, которое состоит в том, чтобы напомнить миру о сакральном «двойнике» наслаждения, ибо радость земной любви – это лишь тень высших сакральных наслаждений полнотой бытия, и свобода человека заключается в том, что он может выбрать между возможностью земного наслаждения Любовью и сакральной невозможностью наслаждения Вечной Красотой. То есть свобода заключается в праве выбора контекста личной философии наслаждения – это выбор между частями «Романа о Розе», написанных соответсвенно Жаном де Мёном и Гильомом де Лорисом.
Доминанты Вечной и Преходящей красоты создают китсовское двоемирие. Это двоемирие быстротекущей красоты мира и вечной красоты искусства. Чтобы душа открыла для себя мир гармонии, ей нужно отречься от мира – от его страдания, сострадания и надежды на любовь. Поэт должен раствориться в красоте вселенной, как соловей в лесу. Отречение от сострадания уравновешивается отречением от надежды на любовь. Поэтическое бесстрастие становится китсовским кредо. Лишь в этом состоянии поэт может беседовать с греческой вазой и задавать ей вопросы. Искусительно сравнить китсовское бесстрастие с буддийским, но в отличие от последнего – Китсу бесстрастие нужно для созерцания вечных форм красоты, которые для буддизма остаются лишь суетным ничто перед Ничто Великим. В отличие от христианского бесстрастия, эстетика Китса не предполагает, что личность поэта, утратившая страсти, сама должна стать произведением искусства – шедевром любви и сострадательности. Личность растворяется в тварной красоте мира и важна лишь как инструмент диалога с формами античной красоты. Созерцание должно быть бесстрастным, но мотивацией бесстрастия становится не обретение духовной красоты бесстрастной личностью, а установка на включенность в диалог с древними формами красоты. Подобно Страху и Злоязычию Гильома де Лориса личные страсти – это те враги, которые не пускают душу насладиться вечными формами красоты. Диалогичность личности, то есть установка на диалог с вечными формами красоты, и готовность слышать неслышимое делают поэзию Китса неповторимой и всегда узнаваемой. Ценность индивидуальности утрачивается на первое место выступает ценность включенности в диалог, способности к диалогу, готовность задавать вопрос и слышать даже неслышный ответ.

Опубликовано в переводческом журнале.


Ode on Melancholy

1

No, no, go not to Lethe (Лета, потеря памяти), neither twist (мания, идея фикс)
Беги от Леты, мыслью неизменною волнуем
    Wolf's-bane, tight-rooted, for its poisonous (ядовитый) wine;
     Из волчьих ягод и тугих корней не пей яд винный    
Nor suffer thy pale forehead to be kiss'd
Не подставляй свой бледный лоб для поцелуя
    By nightshade, ruby grape of Proserpine;
    Дурманящих пасленов, виноградов Прозерпины.
Make not your rosary (розарий) of yew(тис)-berries,
И четок не нижи из ягод тиса  алых
    Nor let the beetle, nor the death-moth be
    Жукам и мотылькам смертей  не позволяй
        Your mournful (унылый) Psyche, nor the downy owl
        Психеей скорбной стать твоей, мохнатеньким сычам –
A partner in your sorrow's mysteries;
Наперсниками всех твоих мистических печалей.
    For shade to shade will come too drowsily (вяло),
    Взывает к тени – тень и, растекаясь вяло,
        And drown the wakeful anguish (боль, страданье) of the soul.
        Мученьем затопляет бдящих по ночам.

                Не выжимай из волчьих ягод яда,
                Не испивай из Леты ни глотка,
                И Прозерпине для тебя не надо
                Сплетать из трав дурманящих венка;
                Для четок не бери у тиса ягод,
                Не позволяй предстать своей Психее
                Ночною бабочкой, пускай сова
                Тебя не кличет и пускай не лягут
                Над тенью тени, став еще темнее, -
                Печаль твоя останется мертва.  (Витковский: здесь и далее!)

2

    But when the melancholy fit shall fall
    Когда же меланхолия сквозь стоны
        Sudden from heaven like a weeping cloud,
         Нежданно сверзится с небес плакучей тучей
    That fosters (питать) the droop-headed (с опущ. голю, поникшие) flowers all,
    Питать поникшие цветов бутоны,
       And hides the green hill in an April shroud (саван);
       И в саван прятать зеленеющие кручи.
    Then glut (избыток) thy sorrow on a morning rose,
    Тогда - избыток грусти пребывает в розе,
      Or on the rainbow (радуга) of the salt sand-wave,
       Иль в радуге волны, песчаной и соленой,
            Or on the wealth of globed (шарообразный) peonies (пион);
            Иль в шаровидной роскоши пионов,
    Or if thy mistress some rich anger shows,
     Когда ж любимая посмотрит грозно
        Emprison her soft hand, and let her rave (бредить, бессвязно повторять),
         Сожми ее ладони – бредит пусть бездонней
            And feed deep, deep upon her peerless (бесподобный) eyes.
До глубины испей ее диковинные очи.


                Но если Меланхолия туманом
                Внезапно с неба низойдет к земле,
                Даруя влагу травам безуханным,
                Скрывая каждый холм в апрельской мгле, -
                Тогда грусти: над розою пунцовой,
                Над блеском радуги в волне прибрежной,
                Над несравненной белизной лилей, -
                А если госпожа с тобой сурова,
                То завладей ее рукою нежной
                И чистый взор ее до дна испей.


3

    She dwells with Beauty - Beauty that must die;
    Ты обитаешь в Красоте – ждет смерть к ней сватовства –
        And Joy, whose hand is ever at his lips
        В восторге, сдержанном у уст перстом,
    Bidding adieu; and aching (болеть, страдать) Pleasure nigh,
    Сказав прощай, перестрадай ночь Торжества.
        Turning to poison while the bee-mouth sips (маленький глоток):
         И яд испей пчелиным хоботком.
    Ay, in the very temple of Delight
    Да, в каждом храме Высших Наслаждений
        Veil'd (завуалированный) Melancholy has her sovran shrine (сокровище повелителя),
         Сокрыта в раке Меланхолии услада
            Though seen of none save him whose strenuous (энергичный) tongue
            Но не послужит ей язык - ничей
        Can burst Joy's grape against his palate (нёбо, вкус, склонность) fine;
            О нёбо не раздавит винограда
    His soul shall taste the sadness of her might,
    Душа, изведав грусти мощь и гений,
            And be among her cloudy (су-мрачный) trophies (добыча, трофей) hung .
Тебя повесит, будто тучи той трофей.



                Она дружна с Красою преходящей,
                С Весельем, чьи уста всегда твердят
                Свое "прощай", и с Радостью скорбящей,
                Чей нектар должен обратиться в яд, -
                Да, Меланхолии горят лампады
                Пред алтарем во храме Наслаждений, -
                Увидеть их способен только тот,
                Чей несравненно утонченный гений
                Могучей Радости вкусит услады:
                И во владенья скорби перейдет.

Ode to a Nightingale

1

    My heart aches (болеть), and a drowsy (дремлющ, сонный) numbness (оцепен.) pains
    Томится сердце, цепенеет-страждет
        My sense, as though (словно) of hemlock (болиголов) I had drunk,
        Мой ум, я словно яд болиголова
    Or emptied some dull (тупой, скучный) opiate (наркотик, снотворное) to the drains
(вытекание истощение)
    Испил, дурманящей предавшись жажде,
        One minute past, and Lethe-wards had sunk:
         Лишь миг – и в Лету погружусь безмолвно -
    'Tis not through envy (зависть) of thy happy lot,
     Хоть зависть к гению и не гнетет!
        But being too happy in thine happiness, -
        Я радостью твоею упоен, -
            That thou, light-winged Dryad of the trees,
             Ты легкокрылая средь древ Дриада,
                In some melodious plot
                Мелодии оплот
        Of beechen (буковый) green, and shadows numberless,
        И между буковых тенистых крон
            Singest of summer in full-throated ease.
            Легчайший глас и полноты отрада.





2

    O, for a draught (глоток – кн., сквозняк) of vintage(марочное вино)! that hath been
Глоток стоялых вин, наверно,
        Cool'd a long age in the deep-delved (зарытый) earth,
Прохладу недр земных дар;т:
    Tasting of Flora and the country green,
Вкус флоры в зелени деревни
        Dance, and Provenзal (прованская) song, and sunburnt (загорелый) mirth!
И песнь Прованса, танец, мирт!
    O for a beaker (стакан для вина) full of the warm South,
Фиал наполнен теплым югом
        Full of the true, the blushful (стыдливой) Hippocrene (Гиппокрена - источник),
Стыдливой, верной Гиппокрены,
            With beaded bubbles winking at the brim, (с стеклянными бусами из пузырей, подмигивающих у берегов – по кругу)
Вкруг шеи бусы пузырей,
                And purple(пурпурный)-stained(пятнистый) mouth (устье);
И пена губ для друга -
        That I might drink, and leave the world unseen,
Испей ее – оставь мир бренный
            And with thee fade away into the forest dim (тусклый, неясный, полутемный):
В лесу растай, как соловей.


3

Fade far away, dissolve, and quite forget
Истаять, кануть и предать забвенью
    What thou among the leaves hast never known,
    Тобой непознанное  среди крон:
The weariness (устал, истощ), the fever(жар, лих), and the fret (раздр, волн, недовольство)
Усталость, лихорадку, раздраженье,
    Here, where men sit and hear each other groan(стон);
    Мир, где, стеная, слышим всюду стон;
Where palsy(паралич) shakes a few, sad, last gray hairs,
 Где друг в параличе – седы часы прощальные,
    Where youth grows pale, and spectre(привидение, призрак, фантом)-thin, and dies;
     Бледнеет юность, тоньше призрак смерти
        Where but to think is to be full of sorrow
         И дума грустью дней пропахла, 
                And leaden-eyed despairs (отчаяние),
                Свинцовый взгляд отчаянья.
    Where Beauty cannot keep her lustrous (блестящий) eyes,
    Здесь красоте очей не верьте
        Or new Love pine (чахнуть) at them beyond to-morrow.
        До завтра новая Любовь исчахла.

Ode on a Grecian Urn

1

Thou still unravish'd bride of quietness,
Невеста ты, что нежеланна и безмолвна,
    Thou foster (растить)-child of silence and slow (неторопл, медленн) time,
    Молчанья чадо и времен тягучий взмах
Sylvan (лесн) historian, who canst thus express
Лесной сказитель, что бессилен нам исполнить
    A flowery tale more sweetly than our rhyme:
    Преданье слогом, слаще рифмы, всё в цветах.
What leaf-fring'd legend haunts (часто посещать) about thy shape
Каких легенд, листовой увитых, не встречала
    Of deities (божеств) or mortals, or of both,
    Ты в облике божеств иль смертных, или разом
        In Tempe or the dales of Arcady?
        В Аркадии, и в храмах, и в долинах?
    What men or gods are these? What maidens loth (безобразный)?
     То люди, боги, или девы безобразны?
What mad pursuit? What struggle to escape?
 Погонь безумство? Бегство от кинжала?
        What pipes and timbrels (бубен, тамбурин)? What wild ecstasy?
         Что за свирели там и бубны? Что за неистовство экстаза?


2

Heard melodies are sweet, but those unheard
Расслышанная музыка сладка – неслышимая
    Are sweeter; therefore, ye soft (нежный) pipes, play on;
    Слаще; свирели нежные – играйте
Not to the sensual ear, but, more endear'd, (внушающих любовь)
Не уху плотскому – любовью дышащим.
    Pipe to the spirit ditties (песенка) of no tone (звук):
    Духовной песенкой беззвучной услаждайте
Fair youth, beneath the trees, thou canst not leave
Благую юность, что не может не внимать
    Thy song, nor ever can those trees be bare;
    Той песне. – Нагота лесов здесь не уместна.
        Bold lover, never, never canst thou kiss,
        Влюбленный никогда тебя не поцелует,
Though winning near the goal - yet, do not grieve;
Хоть цель близка. Не стоит сердце омрачать:
        She cannot fade, though thou hast not thy bliss,(блаженство, счастье)
        Краса не увядает – блаженством не балуя
    For ever wilt thou love, and she be fair!
    Навеки ты влюблен, навек Она – прелестна.


3

    Ah, happy, happy boughs(сучья)! that cannot shed (сбросить листву)
    О, как блаженна ветвь, не смея сбросить
        Your leaves, nor ever bid the spring adieu;
         Листву, ибо весны извечны здесь права.
    And, happy melodist, unwearied (не уставший),
    Блажен певец, что отдыха не просит
        For ever piping songs for ever new;
        Всегда звучит свирель и песнь всегда нова. 
    More happy love! more happy, happy love!
    Блаженнее любовь! Блаженнее! Блаженна!
        For ever warm and still to be enjoy'd,
        Всегда в тепле и сладком наслажденье
            For ever panting (Томиться трепетать, тяжко дышать), and for ever young;
            И вечно длится юность, вечен томный миг.
    All breathing human passion far above,
    Людские ж страсти слишком бренны
        That leaves a heart high-sorrowful and cloy'd, (пресыщать)
        Печалят сердце пресыщеньем
                A burning forehead, and a parching tongue.
                Лоб обжигая и суша язык.
            


4

    Who are these coming to the sacrifice?
     Кто вы, идущие свершить закланье?
        To what green altar, O mysterious priest,
         Где ваш алтарь зеленый? О, жрец таинственный,
    Lead'st (ведешь) thou (ты) that heifer (телка) lowing (мычащую на небеса) at the skies,
    Ведущий телку – к небесам ее мычанье. 
        And all her silken flanks (шелковые бока) with garlands (гирлянда венок) drest(ты одел)?
        Шелка ее боков увил ли ты гирляндой многолиственной?
    What little town by river or sea shore,
     О, что за городок у моря или речки,
        Or mountain-built with peaceful citadel,
         Иль мирное на скалах укрепленье
            Is emptied of this folk, this pious morn (благочестивое утро или восток)?
            Народ оставил ради праздничного бденья?
    And, little town, thy streets for evermore (навеки)
   Там городские улицы навечно,
        Will silent be; and not a soul to tell
         Умолкнут; и никто не скажет в удивленье:
            Why thou art desolate (одинокий, заброшенный, пустынный), can e'er (всегда) return.
              Пустуешь почему, всегда достойный возрожденья?


5

    O Attic shape! Fair attitude! (поза, осанка) with brede (арх.-невеста)
    Аттическая форма! Дивный вид, с невестой
        Of marble men and maidens (дева) overwrought, (переутомленный работой)
        Для мраморного мужа. Девы в изнуренье
    With forest branches and the trodden weed; (сорняк, плоть, одеяние)
     С лесными ветвями, - средь трав истоптанное место;
       Thou, silent form, dost tease us out of thought;
       Ты молча дразнишь мысль бессмысленным томленьем;
    As doth eternity(вечность): Cold Pastoral! (искусственная рифма)
    Так вечность дразнит нас: Бесстрастье Пасторали!
        When old age shall this generation waste,
         А древность сделала нас бренным поколеньем
            Thou shalt remain, in midst of other woe (горе, скорбь)
             Ты остаешься чьи-то скорби созерцать,
        Than ours, a friend to man, to whom thou say'st,
        Не наши. Ты друг людей, известный изреченьем:
    »Beauty is truth, truth beauty,« - that is all
      «В красе есть истина, лишь в истинной красе», - познали
            Ye know on earth, and all ye need to know.
             Вы это на земле, и это все, что должно вам познать.