Мотька

   Ходить в школу пешком стало уже нельзя. Снег, словно губка, насквозь пропитался водой. Ноги то и дело проваливались, а глубокие следы сразу же заполнялись водой. Ручей нельзя было узнать. Зимой его даже не было слышно под толстым слоем снега. Лишь иногда он выглядывал  из под белой шубы и весело булькал и позванивал, обдавая деревья серебристым инеем, а потом снова нырял в сугробы. Теперь он грохотал как гром, а мчался так быстро, что ни Максим, ни пес Пират, не могли его обогнать. Маленький ручей превратился в настоящую речку, а в нее со всех сторон капала, стекала ручейками, сбегала шумными ручьями мутная снеговая вода. Воды было много и речка торопилась побыстрее отправить ее в большую реку Дёму, а потом в другую большую реку, еще больше Дёмы, а потом в море, которое Максим видел на картинке в папиной книжке. Река, наверное, не успевала и поэтому была злой. Она шипела, гремела, ворчала, булькала, трепала низкие ветви ивы, трясла прибрежные кусты, подбрасывала на волнах  коряги, кружила щепки, пенилась и кипела. Стоило остановиться у самой воды и минуту или две смотреть на течение, как голова начинала кружиться и казалось, что это не вода бежит, а земля вместе с тобой уходит в сторону. И если потом оторвать взгляд от воды и посмотреть на деревья, то и они тоже будут кружиться, а потом медленно, медленно остановятся.
   Дорога в школу проходила по оврагу. Она то и дело перескакивала с одного берега на другой и теперь, когда в овраге бушевала вода, по ней нельзя было ни пройти, ни проехать. Но была и другая дорога.  Ее называли верхней, потому что она проходила не по оврагу, зажатому пологими холмами, а по опушке леса, который рос на плоских вершинах этих холмов. Опушка потом переходила в большое поле. Снег на поле и на опушке уже растаял  и добраться до школы по этой дороге было уже можно. Одно только плохо – очень уж она длинная, эта дорога. Нельзя ей ни в лес свернуть, ни полем пробежать. Так и вьется по опушке: справа лес, слева поле. А идешь назад – все наоборот. Еле дошел Максим из школы. Посмотрел на него отец и сказал: «Придется тебя завтра на Мотьке отправить. Кобыла она старая, смирная, к тому же жерёбая, вскач не пойдет. А что кривая, так это ничего, не на свадьбу».
   Лошадь эту Максим знал. Была она сонная и толстая как семенной огурец. Сонная, потому что старая, а толстая, потому, что скоро у нее должен родиться жеребёнок. Не заметил только он, что Мотька кривая. Лошадь, как лошадь. Это ведь не доска, чтобы ей прямой быть. У нее и спина выгнута, и живот круглый, и шея как ведро – сначала шире, потом уже. Как ни устал Максим, а пошел на конюшню. Еще раз посмотреть. Лошади гуляли за изгородью. Одни дремали на солнышке, другие хрустели сеном, жеребята играли в догонялки, смешно взбрыкивая ногами. Мотька стояла в сторонке и тоже дремала. Максим зашел с одной стороны, потом с другой. Потом присел и заглянул Мотьке под брюхо. Прищурил один глаз, другой – ничего не видно: обычная лошадь, все такие. Не заметил  как конюх дядя Саша подошел.
- Ты чего, - говорит, -  её  рассматриваешь – купить  хочешь?
- Не купить, - смутился Максим, - смотрю, кривая или нет.
- Что ж ты под брюхом-то увидишь? - засмеялся дядя Саша, - Ты на морду смотри. Глаз у нее один остался, вот и говорят – кривая. Одноглазая значит.
   Вечером Максим долго не мог уснуть. Представлял  как  прискачет он завтра в школу. Как всем будет завидно  и все будут просить покататься.
   Утром отец подвел Мотьку к забору и сказал:
- Давай забирайся и смотри не гони. Тяжело ей, жерёбой. Шагом  езъжай.
   Максим взобрался на забор и с него перелез на Мотькину спину. Спина была широкая, а ноги у Максима короткие. Они торчали в разные стороны  и поэтому он был похож на рогатку, насаженную на опрокинутый бидон. Но Максим этого не знал. Он не привык видеть землю с такой высоты, не привык смотреть на отца сверху вниз  и все казалось ему необычным.
- Ну, с Богом, - сказал отец и передал Максиму поводья.
   Максим дернул за  узду  и  Мотька мерно зашагала по подмерзшему за ночь снегу.
   Солнце уже стало пригревать  и над полем закурился белый, почти невидимый пар. Со всех сторон доносились звонкие переливы жаворонков. Из леса слышалась дробь дятла. Под копытами Мотьки то похрустывал  ледок, то чавкала разогретая солнцем земля. Когда они добрались до пригорка, на котором, среди серой прошлогодней травы уже появилась бледно зеленая молодая травка, Мотька остановилась, наклонила голову и стала щипать молодые побеги.
-Но, но, - погонял ее Максим. Но Мотька и ухом не повела. Знай себе пасётся. Максим дергал уздечку, кричал грубым голосом, подражая  конюху дяде Саше: «Но, холера! Пошла! Шевелись!» Однако и это не произвело на Мотьку  никакого впечатления. Максим видел, что верховые погоняют лошадей, толкая их пятками в бока. Он хотел уже стукнуть так и свою, но вспомнил, что этого делать нельзя – ведь у нее будет жеребенок. Тогда  Максим  решил  сделать  иначе. Он  лег  животом  на спину  лошади, потом вытянулся на ней во весь рост и стал колотить носами резиновых сапог по Мотькиному заду. Мотька подняла голову и удивленно посмотрела на  развалившегося у нее на спине седока. Потом сделала два шага и опять наклонила голову к зелёной траве. Тогда Максим сел задом наперед, снял ранец, отстегнул ремень и стукнул им лошадь. Она прошла еще немного и снова встала. Максим  шлепал ее ремнем, стукал ладонью, но Мотька только  отмахивалась от него хвостом, словно от назойливой мухи  и продолжала завтракать.
   Конечно, можно было бы слезть и выломать хороший хлыст, но забора-то нет. А без забора как на неё  потом взберешься?  Максим вертелся и так, и сяк. Дергал Мотьку за гриву, щипал за бока, подскакивал, становился на колени и лаял на нее по-собачьи, грозил  лошади кулаком, вертел в водухе поводом уздечки – все напрасно. Мотька словно забыла, что на ней кто-то сидит. Она мирно паслась на  лужайке  под теплым  солнцем  и  по  её  виду можно было понять, что она никуда не торопится и вообще не собирается отсюда  уходить.  А  тут  приключилась еще  одна  неприятность. Пока Максим вертелся, большой мамин платок, который подстелили под него вместо седла, сползал, сползал  и, наконец, свалился под ноги лошади. Она наступила на него сначала одной ногой, потом другой, потом присела  и сделала на нем большую лужу. Уж чего-чего, а такого Максим  от нее не ожидал. Ему стало так обидно, что на глазах выступили слезы. Он вытер их ладонью, но после этого они побежали еще сильней. Как ни старался Максим, а ничего поделать не мог. Он сидел один среди этого поля, леса, неба, среди всей земли и горько плакал. А если уж сказать откровенно – то просто ревел. И только после этого, Мотька, наконец, сжалилась над ним, подняла голову и пошла.
   В небе по-прежнему звенели голоса жаворонков, по-прежнему светило теплое солнце и Мотька, как ни в чем ни бывало, шагала по мокрой земле: чвак-чвак, чвак-чвак, чвак-чвак. То ли от этого чваканья, то ли от пенья жаворонков, а может от того,  что солнце уж очень сильно пригрело спину, Максиму стало хорошо-хорошо,  совсем как в праздничное пасхальное утро, когда дома светло и очень чисто, мама на кухне постукивает посудой и по всему дому плавают вкусные запахи. Ему нравилось лежать с закрытыми глазами под теплым одеялом и смотреть запахи. Они были разные: розовые, как пасхальные яйца,  белые,  как крем на куличах,  пестрые, как винегрет, сначала круглые, потом волнистые, они начинали закручиваться, как усы у гороха. Запахи переплетались, путались, распадались и вновь начинали кружить перед глазами.
   Вот и теперь Мотька шла и шла, а Максим обхватил ее руками и ногами, положил  голову на косматую холку и смотрел запахи. Только теперь они были коричневые, как прошлогодние листья,  фиолетовые, как вспаханное поле,  голубые, как небо  и желтые, как солнце. Они тоже кружились, переплетались, смешивались. И нельзя было разобрать – какого запаха больше, какого меньше и сколько их вообще. Да это было и не к чему. Потому что зачем знать это человеку, а тем более, если этот человек спит.
   Максим  и вправду спал. И снился ему сон, как будто прискакал он в школу на стройном коне,  вьехал на нем в класс  и вместе с ним сел за парту, а Вера Емельяновна спрашивает: «Максим, что с тобой? Тебе плохо?»
-Нет,- отвечает Максим. - Я теперь в армии служу.  Мне коня дали  и саблю. Я на войну еду. До свиданья.
   А Вера Емельяновна опять спрашивает: «Максим, тебе плохо? Очнись!» Тогда Максим открыл глаза и увидел прямо перед собой лицо учительницы. А потом увидел ребят. Они стояли и смотрели на него испуганными глазами, потому что думали, что он умер. Но когда Максим сел,  растопырив  в разные стороны ноги и захлопал сонными глазами, все стали смеяться. Но Вера  Емельяновна  строго  посмотрела  на  них  и  сказала:  «Настоящие  мужчины где угодно могут спать.  А спать и ехать верхом на коне еще не каждый умеет».
Она, отвела  Максима  к себе в комнату  и напоила чаем с ягодным вареньем. А  потом  нашла  хворостину, дала  ее  Максиму,  помогла сесть на лошадь и отправила  домой,  потому  что  уроки  уже  закончились  и  все  разошлись.