На аске. Жена художника

 Социум, в отличие от остального животного мира, характерен своей мерой ответственности гражданина. Нечто большим, чем врожденные рефлексы. Неким взаимным обязательством общества и личности, становящимся порой формальным. И если небольшая группа людей, декларируя достижения в сфере заботы об остальных, не забывает в первую очередь о себе, то есть другой полюс этих отношений.

 Как в подобных условиях ведет себя среднестатистический гражданин? Устремится за зовущими к новым свершениям? Или, заметив последнего на обочине, вдруг остановится задумавшись? И не этой ли заминкой определится его личная мера ответственности? То, что он не обязан сделать в данный момент. Легче отгородиться своими заботами и проблемами. Или забить себе голову странными идеями, которые не имеют никакого отношения к твоей личной жизни, но позволяют соединиться с более сильными и могущественными.

 Вечерело. Под входным фонарем аптеки стояла женщина. Заходящие внутрь чуть сторонились её. А она, протянув руку с длинными, забитыми грязью ногтями, пыталась поймать чужой холодный взгляд.

 -Десять рублей...на мазь.

 Словно пытаясь согреться, убогая, видя замешкавшуюся девушку, зачастила:

 -У меня есть двадцать рублей. Добавь, дочка, ещё. Мазь...

 Чуть отстранившись, девушка спросила, какую. Убогая, ещё не понимая, вновь заговорила о деньгах. Наконец назвала. Девушка зашла в аптеку.

 О, эти язвы. Помнится так они мучили моего знакомого ветерана, как он говорил, Афганистана. Летом живя на дворовой скамейке, Ефим выставлял  омертвевшую кожу на солнышко. Сердобольные старушки из ближних многоэтажек, принося в завернутых полотенцем баночках домашнее, способствовали и этой вечной проблеме бездомных. Бинты и мази мало помогали заживлению единственной ноге ветерана. Лишь одно лекарство, приведшее в конечном счете Ефима на скамейку, спасало и сейчас. Да компания таких же, хлебнувших лиха.

 А эта нет. Не светит в потухших глазах, щедро разбавленная настойкой боярышника, лихость. Лишь ранние морщинки стянули вниз дряблые веки. Она вновь быстро начинает говорить. И вдруг через эти потрескавшиеся посиневшие губы, этот гнилостный запах нутра пробивается нечто непонятное. Да она же говорит о девушке, купившей ей мазь.

 -Я говорю, дочка, возьми двадцать рублей.

 Вдруг, разглаживая грязные морщины,  зажигается в давно потухших глазах солнечный лучик.

 -А она: не надо. Какая.

 И вновь о своем. Ты должен знать Горлова. Он же художник. Вон там, видишь, квартира была. Сейчас офис. А мы там, у питомника. Он не ходит. Язвы у него.

 Она комкает в руках убогую свою котомку, делает шаг из-под аптечного фонаря в быстро наступающую ноябрьскую темноту.

 -Пойду сигарет ему куплю.

 Осенний туман без следа растворяет согбенную фигуру. То ли куча тряпья, то ли тварь божья? И лишь галогеновые фары промчавшейся иномарки освещают на мгновение лик человеческий.

 Так есть ли наша мера ответственности перед ними, себе подобными, но оказавшимися на другом полюсе этого блистательного мира? Судя по случайной встрече убогой нищенки с неизвестной девушкой, ещё осталась.