Некролог Девотченко

Умер Девотченко – человек, срезавший со своего Я «жировые складки», чтобы обнажать мышцы ума, сухожилия чувств, - всё то, что в его философии имело значение, и чему вредила привязанность к костной действительности с её убогой моралью. Лёша был смычком, который ни позволял себя канифолить. Был той скрипкой с подпиленными струнами, на которой Паганини играл каприсы (не путать с капризами) назло изнеженной публике, требовавшей от виртуоза салонных поделок. Он любил проходиться батогами (а слова артиста часто ранили даже друзей) по скудоумию и лени, жадности и предательству. Мы работали над фильмом «СТОЛЫПИН», - я как режиссёр, он - как исполнитель роли Савинкова. В трактовке Девотченко Савинков – человек совестливый. Он мучим сомнениями, его подмывает желание поквитаться с собой. Это не угрюмый и раздражительный «самодур» Лебедева, и не холодный «либертен» Панина. Террорист Савинков у Девотченко – человек чести. Он король-артист, игрок, жонглер, - из тех, что колесили по дорогам Европы, обгоняя чуму и костры инквизиции. Девотченко был чудом, реинкарнацией Михаила Чехова, если угодно: трудолюбив до изнеможения, умница, каких поискать. Таким актерам нужно было строить театры. Это Гарик времен Шекспира. Но, увы, опоздали! Савинков в трактовке Девотченко – человек совестливый. Он мучим сомнениями, его подмывает желание поквитаться с самим собой. Это не угрюмый и раздражительный самодур Лебедева, и не холодный либертен Панина. Савинков Девотченко – человек чести. Он король-артист, игрок, жонглер. Он из тех, кто колесит по дорогам Европы, обгоняя чуму и костры инквизиции. Девотченко – чудо, реинкарнация Михаила Чехова, если угодно: трудолюбив до изнеможения; умница, каких поискать. Для таких артистов нужно было возводить театры. Это Гарик времен Шекспира. Когда мы снимали сцену ареста Савинкова, я предложил Алексею включить воображение. И тут же, за чашкой кофе, он сочинил диалог. Сцена, в которой у актера была лишь фраза (Офицер: - Как вам наше Черное море? Савинков: - Цветет…), в исполнении Алексея превратилась в череду блестящих реприз. В палитре его персонажа, до этого сдержанной, монохромной, появились краски Хлестакова, Фигаро, Остапа Бендера. И вся эта феерия масок, весь этот пёстрый карнавал, обнаруживавший в Савинкове артистическую натуру, Девотченко разыграл без единой помарки, легко и непринуждённо, со свойственной его дару импровизации – энергией перевоплощения. Его ранний уход застал всех врасплох. Лёша показывал зубы, когда его обкладывали, как волка, знал толк в мужской дружбе, ценил игру ума, умел очаровывать, но никогда не пускал в дело обаяние, чтобы заискивать перед публикой и власть предержащими. Он не теплился, а сжигал себя без остатка. Он сжёг себя на алтаре театра, и воск этой свечи ещё долго будет обжигать наши сердца.