Первый миланкин эскиз эссе

ПЕРВЫЙ МИЛАНКИН ЭСКИЗ – ЭССЕ
Местный радиоузел прерывал все информационные сообщения центрального радио и сам председатель Совета Крякин Николай Петрович (Хома) призывал покровское население прибыть на колхозное собрание «с повесткой оргвопроса». «В конце собрания, – обещал диктор, – устроим сход и поговорим о дорогах, колодцах, пьяницах, воровстве и других наболевших вопросах. Просим организованно прибыть на собрание, чтобы быстренько провести это мероприятие».
Откуда у председателя кличка Хома? У воспитавшей Кольку тётки был муж Фома, что по-нашему то же самое, что Хома, отсюда племянник и получил второе имя – прозвище. Хома умный и добрый председатель. Такой же он муж. Жена агронома Верка заревновала своего мужа Федора к жене Николая Петровича – Маруське Илюнькиной. И вот однажды Шурке, сестре Верки, показалось, что к Маруське поутру, в отсутствие мужа, заглянул агроном Федор. Уж ладно бы Верка, жена, а то сама Шурка тут же перебила все окна избы председателя. Испуганная Маруська (муж прибьет в ревности) убежала к отцу. Явился председатель – у него изба без окон! Ему сразу: шу-шу-шу-шу... Он пошёл за женой, простил её, успокоил и посоветовал: «Говори и Шурке, и Верке, что ты лучше их обеих, поэтому агроном к тебе и ходил...»
…………………………………………………………
– Дочки! Сбегайте быстренько на собрание, разузнайте, что там за оргвопрос, да запишите всё в книжечку, чтобы не перепутать. Ежели опять начнут призывать в председатели, скажите, отец – против...
Девчонки все записали, с пересудами и прочитали родителям свой стенографический отчет о собрании. Отец сказал:
– Дочки, людей не видно! Как понимать?
Дед разъяснил:
– А вы, внучки, как в телевизоре, там ить как? Слова скажут – картинкой заслонят... И вы, так.
Миланка поняла совет деда. Но быстро его усовершенствовала. «Картинка», по её мнению, не картина, поэтому с неё достаточно, если она подчеркнет часть души человека или предмета, потому что всю душу невозможно выразить даже эпическим полотном. Да это и не нужно, ибо начни писать полотно, в нём растворится сам человек и предмет, а тема действия не будет раскрыта. А душа понимается в динамике действия или процесса своими отдельными частями, а то сторонами, поэтому не следует загораживать действие большими картинками, а, опять же, лишь частью их, дающих намёк фону дела, остальное домыслит слушатель или читатель. Получается, как в известном выражении «государство в государстве», но здесь «картинка в картинке». Но и экономить способ нельзя, ибо можно испортить себя и всё дело. Так, поэты давно перестали искать полные рифмы, довольствуясь совпадениями ударных слогов, а то и далёких созвучий. И не всегда в пользу души или действия темы, отчего многие их произведения напоминают латинский язык для нелатинского населения. Миланка хотела быть понятой с полуслова в каждой картинке, которой она стремилась показать часть души человека, предмета, чтобы стало понятно общее действие. Последнее, в свою очередь, должно нести мысль очередного события в его зародыше. Для чего-то ведь рассказано в её эссе? Но она ещё и сама не знала – для чего именно, она полагала, что где-нибудь её описание пригодится... Изложи она своё понимание деду, возможно, он согласился бы с нею, ибо всё, что написала Миланка, впоследствии соответствовало духу деда и нашего рода.
В воскресенье с раннего утра до позднего вечера девчонки, хохоча и потея, переписали записи набело и везде навставляли картинок. Представили новый отчет. Отец сказал:
– Ну вот, теперь другое дело!
А дед не отстал от отца, разъяснил:
– А вы, внучки, теперь не тока частушки пишите, но и письмо... Пригодится да пригодится в жизни где-нибудь...
………………………………………………………………

Хома не называл места собрания, но разве не ясно, – это ДК, двухэтажный дворец, как культурный подарок советской власти. Даже в Гвардейцах, огромном селе, такого нет. Заведывал Домом Шурка Космынец. В тепличных заботах бабки Фиёны и матери Матрёны Шурка вырос в снисходительного, статного мужика, склонного к юмору – основание для заведования Домом культуры. Шурушка – так его звали в доме – потряс конкурсную комиссию по замещению вакансии зав ДК. На что уж мастак-оригинал по матерщине Иван Михайлович Насакин, тем более, уже бывавший завом старого клуба, но и тот не одолел Шурушку в конкурсе. Было время, когда Иван удивил райком комсомола прожжёнными штанами. Прожёг он их, когда ехал вступать в комсомол; курил в возу и заметил прогар, когда уже обнажилась задница. На вопрос, почему в жжёных штанах, Насакин ответил: «Догонял Америку по молоку, штаны на бегу и сгорели»... Насакин, носивший второе имя Пузатик, произнёс перед конкурсной комиссией по замещению вакансии запоминающуюся фразу, но не то. Он с театрально-покровским пафосом произнёс: «Экстренно! Срочно! Вернуть, не запачкать! Едри вашу мать»... Слово «экстренно» говорит еще наша сноха, жена нашего брата Ждана, как и Насакин, когда к месту, когда просто к юмору. Первое слово второго предложения Иван Михайлович произнёс более едрёнисто, но девушкам не пристало воспроизводить все нецензурные фразы села Покровка. Да. Чем же потряс комиссию Шурушка? Он потряс комиссию тоже одной экзальтированной фразой, продлившей тему «матери», которую он видел иначе: «Мать родная, сдохни пирдо мной!» Не только новация предлога «пирдо», но и тема самой фразы сразили комиссию наповал. Шурушка был утверждён в должности заведующего Домом культуры. Но чем не угодила Шурушке мать Матрёна, тут стоит порыться. Казалось бы, Шурушка должен был понести кличку «Матрёнин», по матери, но нет. К нему прилипло имя бабки Фиёны. И стал Шурка известен как Фиёнин Шурушка. От него убежали три жены. Ни одна из них не оказалась похожей на мать Шурушки. Мужики села Матрёну ставили в пример своим женам. Матрёна не давала мужу Илье горевать или нервничать. Во всех случаях бытовых бед Матрёна карала причину беды, и это успокаивало Илью. Вот Илья ушиб палец и упустил доску с крыши. «Мать перемать!» – слышны на весь конец. Но возникает Матрёна и начинает воспитывать доску: «Ах ты, нахалка! Да как ты можешь! Мужик тебя держит, укладывает как надо, а ты вырываешься!.. Вот тебе, вот тебе за это!» – и она била доску, после чего усмиренная доска возвращалась на крышу, где умиротворенный Илья намертво укладывал «нахалку» на ее законное место. Илья и Матрёна, думали, проживут долго. Сколько проживёт Шурушка, неизвестно, все зависит от того, попадется ли ему настоящая жена. Жена же должна воплотить собой не мать-Матрёну, а бабку Фиёну, воспитавшую дочь Матрёну... Вот почему Шурка – Фиёнин, а не Матрёнин!
Шурка зал подготовил.
Быстренько не получилось. Вместо 11-ти часов начали в 12. Зал ДК был многолюден – «напхались, как селёдки» – сидели и стояли, что являлось очевидным показателем демократической активности. Собрания всегда поражали воображение страстностью, целеустремленностью родственных дворов, отсутствием дисциплины и лопоухостью негодующего большинства участников. Это собрание не собиралось быть исключением, как бы это каламбурно не звучало. Собрание открыл управляющий покровским отделением колхоза «Путь к коммунизму» (с центром в селе Гвардейцы) – Кондратков Николай Александрович, печальный герой собрания. Кроме него в президиуме сидели председатель колхоза Куканов Сергей Михайлович и агроном-полевод отделения Божнов Иван Никитич, бывший председатель покровского колхоза имени Апасова, и четвёртым был партийный секретарь товарищ Ерищев, его иначе не назовёшь, поскольку он лицо незнакомое. Божнов стал председателем собрания. Опытной рукой он обвёл собрание и объявил повестку: «Обсуждение заявления управляющего об освобождении его от обязанностей в связи с желанием работать по специальности». Без промедления начали: «Почему?» «За что?» «До каких пор будут принимать нас за дураков?» «Кто заставил написать заявление – район или колхоз?»
Властные ноты Божнова в гомоне голосов стали тускнеть, а его собственный голос начал «садиться». Скоро он стал управлять, не управляя, если возвысить, то, как английская королева. Это было свойственно Божнову и в те времена, когда он был поочередно, то председателем колхоза, то председателем Совета. Отставной офицер малого чина, он был уволен без пенсии по сокращению армии, и более профессионально он пил, чем руководил. Если бы не его брат, тоже бывший председатель колхоза, но ставший вторым секретарем райкома партии, не видать бы Ивану Никитичу должностей. Но человек он хороший, мягкий, покладистый, всем старался помочь... В селе есть и другие Божновы.
Божнов то и дело даёт слово Кондраткову. Тому 35 лет, он плотный, упитанный, спокойный, даже привлекательный, если мужчина вообще может быть привлекательным... Он объясняет: «Заявление написал сам, никто меня не принуждал, мне гарантируют должность по специальности (какой, не сказал), меня не напрасно учили и расходовали на меня средства...» Голос: «Что ты раньше не говорил про средства, когда мы тебя выбирали?» Божнов: «Кому дать слово?» Редкий момент тишины. Собрание объединяется ответственным размышлением. Все думают: удовлетворить – не удовлетворить? Момент кончается взрывом гвалта. Голоса: «Если мы будем просить правление, ты останешься?» «До сих пор не было слуху, что тебя будут снимать, когда это приняли решение?» Настроение за Кондраткова. Предложения с мест (выкрики) требуют голосования. Кондратков умоляет понять его, он хочет работать по специальности... Голоса: «Нет!» «Как решим, так и будет». «Поработаешь ещё лет пять...» Божнов прибегает к наивной угрозе: «Не решим по желанию Кондраткова, надо будет собираться ещё раз...» Междоусобный галдеж: каждый год выбираем всё нового управляющего, а толку нет, пусть работает на старом месте. Стали обозначаться отдельные крики, принадлежащие одним и тем же лицам. Проще сказать, они громче всех зевали. А если сказать не проще, то определилась конкретная цель, вокруг которой они зевали. Но многие зевали без всякой цели, их зёв был малоавторитетен, в нём не было лидера. Но были азартны, едрёна вошь!..
Говорит Куканов. Откуда он родом, покровские не знают. Его речь проста и кажется неподготовленной, собранной из ничего. Но если собрать, получается: «На управляющего пишут анонимные письма, гонит самогонку, от работы самоустранился, никакого желания работать, наше мнение – удовлетворить заявление демократическим путём... Кого выберете, тот и будет управляющим. Как недавно на ферме, выбрали сами доярки, кого, сами знаете...» Шум, шум. Божнов перебивает шум: «Иванова, хочешь выступить?» Иванова: «Я уже выступила...» Видимо, накричалась. Тут, можно сказать, взял слово Васька Дубовидный. У кого взял, не ясно. Поднимал ли он руку, – просить, не было видно. Но после Куканова вышло организованно, первый. Васька возит газобаллоны. Вся власть Васьки над лошадью, на которой он возит газобаллоны. Но кроме баллонов на этой лошади можно много ещё чего увезти, а Ваську никто не проверяет, что он возит ещё, кроме баллонов. Но что-то возит ещё, если каждый день пьяный... Что же он говорит? У нас было 25 управляющих, сразу загнул Васька на 25 же порядков. И никто нам не угодил! Шум одобрения. Называет некоторых бывших руководителей, безразлично путая ранги председателей и управляющего. ( На самом деле, первыми председателями, имена которых нам сообщил деда Любан и о которых забыли в селе, были следующие люди. Товарищ Слугин, из села Виловатое, он первый председатель, образовывал колхоз, по всей вероятности, мордвин – в Виловатовом живет много мордвы; имя забыто. Товарищ Митюхин Иван Степанович, бывший военный, из эвакуированных инвалидов. Товарищ Брагин, тоже из мордовского села Виловатое). Но Васька точно называет тех, кого сняли сверху, а кого «угнали». «Мы своих не признаем, свои расходятся по своим, со стороны лучше». Не так ли Рюрика звали? «Кондратков чужой и у него четыре года получалось, мнения такие, народ поддерживает, значит, оставим. А потом вы – Куканову – можете признать и говорить: «Ваш человек, вы его и слушайтесь, и народ будет сам подчиняться ему по согласованию...» Васька – типичный колхозник, в словах противоречив, но все свои слова он оборачивает себе на пользу. По сравнению со своим отцом Холмом (кличка) Васька – оратор. Тот всю жизнь в активистах, был даже председателем колхоза в войну, но что бубнил, никому не было ясно. Но если бы сложить, сколько Холм пропил, можно сделать двухэтажную школу из кирпича, а, сколько пропили все Холмы – сыновья, включая и Ваську, можно построить церковь из мрамора... Дубовидные тоже от «дуба», что и Дубинины, но между собой они не родня, хотя кому-то бы и хотелось. Дубовидных много в селе, все они перепутались, перемутировались, не знают, где род, а где ветки.
Был случай, похожий на факт. Никита Дубовидный, дед Васьки, тоже, конечно, Холм, то есть шишка на ровном месте, считался колдуном. Его боялись. А он любил прихвастнуть чарами. И вот собрались мужики у мостка в Тибатёровку – через него тогда шла дорога из Борского на Калмановку... Этой дорогой как раз шёл обоз через Покровку. Никита и говорит: «Глядите на первую лошадь, не пойдёт теперь через мост». А лошадь в обозе была справная, сильная, не даром передом шла. А как дошла до мостка, остановилась, как вкопанная, и ни с места. Её бить-лупить, бесполезно! Тогда с конца обоза пришёл их мужик и говорит своим: «Не троньте лошадь, она не виновата». Погладил её, пошептал в ухо, поправил сбрую и – но! – и пошла, милая. А мужик подошёл к Холму, глядя в упор, молвил: «А ты бы не баловал! Сымай штаны и садись на лёд!» Изумление у наших мужиков было великое: их колдун покорно снял штаны и уселся задом на лёд на ледяный. Чужак дал ему посидеть, потом освободил: «Вставай! Нет в тебе больше силы! Добаловался!..» Обоз ходко ушёл на Колмановку, а Холмы стали пить и утратили дар речи. Тот-то! Сильней оказался...
После выступления Васьки загалдели, зашумели, потребовали оставить. Опять встал Кондратков: «Заявление писал сам, остаюсь здесь, никуда не уезжаю...» Голоса ему в хвост: «Остаюсь, ишь, казенную избу чай жалко...» «Ещё поработай, потом уходи или уезжай».
Перебила всех Мария Ивановна Дубовидная, завмаг. Взяла слово. За прилавком её видать, как товар, а тут – бабёнка... «Может тебя правление принудило? Знаем, как пишутся заявления. Ты скажи! А то останься, и будешь работать, а кто пишет анонимки, они сами «гонят», их надо привлекать, чтобы не писали небылицы... А кто новая кандидатура?» Лукавила вопросом Мария Ивановна. Минутами раньше она разъясняла толпе, кто кандидат, знала. Сидела с женой Кондраткова, секретарём Совета. Ту считают красивой, а на ней краски пуд, ресницы обваливаются от косметики; лицо как у уборщицы, когда уберет штукатурку-то... Сидит все время, молча, поджав тонкие крашеные губы. Кандидат-то один, Воронцов Иван, сын Федьки Воронцова. Воронок, сын и внук Воронков, по-уличному. Но это пока из уст Марии Ивановны, а не из ответа на ее вопрос.
Божнов поник. Встал снова Куканов, председатель колхоза: «Телята дохнут, одна треть молока не сортовая, сплошной недогляд, неполадки, человек не работает в меру своих сил, никто не обидится, если его заставят работать, почему же вы не заставляете его работать, а сам он не желает. Невольник – не богомольник. Нет соломы. Нет желания. Доработались, приходится руководителям платить за своих подчинённых... Убежала у вас лошадь с фермы, пряжённая фуражом, а пришла пустая...» Голос: «Лошадь была молодая...» Голос: «Пусть он управляет, он воровать не мешает...» Но тут как-то выдвинулся другой Васька, Немцов. Большой Васька. Видный. Волосы вьются. Стали слушать его. «Надо перестраиваться, как в Белоруссии...» И начал развивать. Чем славен Васька? Уже далекими богатырями Кириллом и Семёном, прадедами, кулачниками. Кирилл к бою готовился задолго, подпоясывался, разминался. В гущу лез, накрыв голову кожухом, разбивал гущу, как тараном; жалел голову. И ещё крыльев боялся. Чтобы не сбили с боку, сам начинал с крыла, на военном языке, с фланга. И фланг не выдерживал, пятился, а затем бежал, увлекая победителя. Семён был сильнее Кирилла. С его участием всегда побеждали. Он гнал противников до Синельникова конца, а то и до Субботников – до края села. Побеждённое войско по праву ставило Семёну четверть. Тогда Семён заходил с обратной стороны и гнал уже своё войско до Тибатёровского конца – до другого края. Чтобы отстал, и тут ставили ему четверть. Сладу с ним не было. Безымянный боец из Гвардейцев вспоминал: «Был случай. Покровский обоз остановился у гвардейской церкви, а я шёл из гостей. Тоже остановился. Начали разговаривать, задираться, я свою силу знал. Давай, говорю, любого из покровских!» Вышел Семён. Спросил: «У тебя детей много?» Я говорю: «Ты за своих детей беспокойся.» «Ну, бей!» Стукнул я изо всей мочи, думал, убил. А Семён зашатался, но устоял. «Молодец! – похвалил – хорошо бьешь, но не так. Вот так надо! И улетел я, как чурак, за плетень... Встал я, подумал, подошёл, дал руку Семёну и ушёл...» Семён же возомнил себя непобедимым. Раз собрал стенку возле дома Дубиней. Те не дрались, никогда не выходили. Семён лаял: «Выходите, трусы, хоть все на одного!» Вышел один Ждан, наш прадед. «Ну, бей!» – говорит. Вдарил Семён, что было силы. А тот даже не покачнулся. Зато взял Семёна подмышки, поднял на вытянутые руки. И войско замерло. Все думали: треснет Ждан Сёмку об угол своей избы, как швырок, и конец Сёмке. И Сёмка думал так же. Но произошло не так. «Тебя кто послал на нас, Сёмка? Говори!» «Мыська – субботник»... «И сколько поставил?» «Как всегда, четверть...» «И што говорил?» «Ды-к, што... Дескать, кишка у меня тонка против вас, вот я и обегаю вас...» «Сёмка, Сёмка! Они твоими руками хотели навредить нам, а ты клюнул. Когда ты начнешь жить своим умом?» «Отпусти, я щас пойду их разнесу!». «Во, во! Они только и ждут, чтобы мы натравили тебя на них, штобы шуметь – язычники!» «Ды-к, што мне делать?» «Пойти домой и самому начать думать. Ступай с Богом!» – и поставил Ждан Семена на ноги. И Семен дал ему руку, как дал ему руку безымянный гвардейский кулачник, и разошлись. Наш прадед здравствует, а Кирилл и Семен жили не долго, так и пили. Спились. Небрежный был род. Из дальней родни остался Игнат. Был объездчиком и отлавливал безмужних баб, по ночам ходивших в поле воровать солому вязанками. Поймает и переписывает. А те несли ему бутылки, чтобы не заявлял в правление. Помер Игнат, осталось три дочери, разошлись по мужьям. Из мужиков живет только Васька Немцов. Последний. Остался с двумя коровами. Вот этот Васька и говорил про Белоруссию... «Там перешли на полный хозрасчёт, поставили себя на баланс самоокупаемости, руки ныне не лезут в государственный карман. И нам надо. Тогда и управляющие будут в почёте, и себя уважать станем». Не только телом, но и умом вырос Васька. Вот бы кого управляющим! Да не понял намека Куканов. Васька-то себя и предлагал. Только не орал – я хочу! я могу! По-другому понять дал. Не захотел Куканов понять. В чем-то ему невыгодно брать из народа, хотя сам и говорил – выбирайте, кого хотите! Опять своё забубнил Куканов: «Я устал от вас. Вы знаете номер моего телефона. Все ко мне, все ко мне. Дайте машину, дайте трактор! А этот сидит, ничего не делает, к нему ни просьб, ни предложений. Дорога плохая, он не шевелится. Никаких решений на месте. На ферме выбрали Петра Подмарева...» Реплика: «Пачкина!»
У Пачкина была жена Воронцова, Мария Федоровна, умерла. От брака выросли две дочери. Когда Пачкин решил жениться на вдове удушившегося Ваньки Сухаря, дочери потребовали отдать им всё материно состояние. Пачкин сказал: «Возьмите всё, оставьте мне только стены и корову». Те так и сделали, обчистили дом до нитки. А Пачкин ввёл в пустой дом Вальку Сухареву. Будучи всегда на доходном месте, то объездчиком, то фуражиром, быстро обжился Пачкин. У него полный двор скота и лошадь. Его двор, и ферма, на которой его выбрали заведующим, мало отличаются. Теперь у него вроде две фермы, свою-то чем-то кормить надо. Кормит из общей...
Божнов: «Теперь порядок. На ферме руководитель. И нам надо. Или вам нравится жизнь без спроса? Давайте посмотрим себе под ноги»... Голос: «А кого мы выберем, у нас нету...» Шум. Гам. Божнов: «Я глотку надсаживаю, а собрание ведут три человека, кучка своё собрание ведёт. У нас есть среди вас молодые. Или вы хотите перейти на индивидуальные хозяйства?» И этот гнёт свою линию. Какие индивидуальные хозяйства, когда Васька Немцов говорил про Белоруссию? Но не все поняли Ваську Немцова. Поняла Настя Горбунова, Каяпкина (прозвище). Лицо у Насти чистое, правильное, красивое, склонное к улыбке. Но Настя никогда не улыбается, будто нарочно принуждает себя к серьёзности. И вот такое ощущение: от неё ждёшь улыбки, а она будто её задерживает. Она почтальонша. Конечно, не Майя Плисецкая, но тоже народ, ногами работает... Это Евтушенко про Майю: «Майя тоже для меня народ, когда на пальчиках идёт». Настя после Божнова нашла щель в шуме. «Ваську Немцова управляющим! Чем не мужик? Хозяин. И голова у него чистая». «Ты што ль в его голове вшей ищешь? Нашла чистого! Сидит один, как бирюк, со своими коровами...» – закричал Толька Сова. А ведь тоже Горбунов по отцу. Мог бы поддержать однофамилицу. Или промолчать в этом месте. Но не таков Толька. Толька Сова сжёг колхозную машину и стог соломы, к которому подъехал, чтобы накласть домой. Пьяный. Не повезло, короче. И отец Совы, Иван Горбунов, был придушен оползнем мерзлого стога соломы, выщипанного с одного бока. Тот воровал на лошади. Мать Совы, Олька, болтала, что она и не любила мужа, дурак, дескать, был. И вышла за другого. Тогда собрание колхоза потребовало от Тольки Совы... возместить машину. Но Олька подняла бунт: «Мой муж, а его отец, погиб в колхозе при исполнении... Отдайте мне мужа, а Тольке отца, и мы возместим вашу машину». На Сову махнули рукой. Погибший отец подмогнул живому сыну, который, по отзывам Ольки, тоже был дураком, почему и Сова; сова, по-покровски, не мудрая, а дура дурой...
Но как на Настю, так и на Сову, руководство собрания не обратило внимания. Вроде бы и не было их. Опять взвился Васька Дубовидный криком, без предоставления внимания: «Десять человек покровских работают в Гвардейцах, на централке, а в Покровке работать некому, буфет не работает...» Ваську поддержала Шурка Дубовидная, сноха Холмов, дочь Воробьевой Матрёнки, а ныне жена Кольки Дубовидного, брата Васьки. «На всех участках свои руководители, не может управляющий за всё отвечать...» Отстаивает «своего» Кондраткова, сработались. Шурка – кладовщица в амбарах, – не мало для покровской элиты. А Шурка своё: «Поставь сейчас покровского, а мы знаем, как своего. Боже избавь, – ты, брат, сюда, ты, брат, туда, а мы нет никуда». Опять гам. Охрипший Божнов сидит. Стоит один Куканов, уговаривает, принимает приливы на себя. Божнов почувствовал отсутствие своей роли, встал, поставил вопрос ребром, рассек воздух ребром ладони: «Удовлетворим или не удовлетворим?» Голоса: «Голосуй!» Божнов голосовать боится. Мнется: «Давайте освободим по собственному желанию!» Голоса: «Голосуй!» Божнов ставит на голосование: «Кто – за?» И поднял руку. Рука высунулась одиноко, и Божнов незаметно убрал её; больше никто не голосовал. Гудели: «За что – за?» Кричит Мария Ивановна: «Назовите кандидатуру, чтобы можно голосовать за лучшего». Эта идея через минуту возобладает. Но пока к столу президиума пролезла старуха Парамзина, Мария Ефимовна, Кабиха (прозвище), «Монашка» (второе прозвище), обладательница первого голоса – высшего голоса, первое лицо на спевках. Поругавшись с матерью, сын гнался за ней на тракторе. Своротил крыльцо. Стал слезать с трактора с орудием наказания матери – с ломом! Кинул лом, чтобы удобнее слезть, лом воткнулся в землю. Сын и налез задницей на этот лом, поболел и умер... Кабиха заголосила о дохнувших телятах, до которых никому дела нет, или кому-то есть до них большое дело, чтобы они дохли больше. «Петьку Истомина надо тряхнуть! И его Раиску, телятницу, они в одном интересе. У неё телята дохнут десятками, а Петьке, санитару, от этого прибыль, у него зарплата со сдохнувшей головы... Супружеское содружество».
Петька ещё тот тип. Пришёл в гости – ему налили затирухи. Суп такой, разновидность местных «рожков» из своей муки. Умял. Подлили ещё столько же. Умял. А потом возмутился: «Да вы чё делаете! Я затируху-т не ем!..» И Раиска такая же. Чудачка.
Кабиха ушла от стола, своё дело сделала, дала извещение. Её наградили смехом. Шум усилился. Кондратков из президиума давно слинял. Божнов уже никак не управлял, а Куканов отдыхал... Товарищ Ерищев, партийный секретарь, как сидел сиднем, так и сидел, ни разу рта не раскрыл. Тут встал Петр Васильевич Подмарев, тот самый Пачкин, которого накануне избрали завфермой, и который является дядей согласованной в тихушке кандидатуры, то есть Воронкова Ваньки, и у которого жена, тётка кандидатуры, а сама она кладовщица... Значит, встал Пачкин. И что же сказал Пачкин? А Пачкин сказал: «А что сделал управляющий такого, чтобы его снимали? Оставьте его в покое. Пусть работает. И делу конец». Никто ничего не понял. Казалось бы, наоборот, должен поддержать Воронкова, а он – Кондраткова! Никто не догадался, что Пачкин сделал политический ход. И это удивительно, потому что никогда не разберешься в тонкой человеческой хитрости.
Вроде притих народ, словно начало доходить... Но не сразу дошло. Дойдет, может, к завтрему. Загалдели, стали сильнее требовать чёткого голосования. Вылазка одинокой руки Божнова не была принята. Ну ладно. Голосовать так голосовать! За что голосовать? Долго рядились, за что голосовать: за снятие, то есть удовлетворение заявления по собственному желанию, или за оставление на посту? Решили, за снятие. Образовалось 35 голосов. Считал Николай Петрович Крякин, председатель совета, то есть Хома. За оставление подали 36 голосов. Считал тот же Хома. Формально вопрос был решён. Но кого-то такое решение не устроило. Куканов скривил губы в юмор: «А всего присутствует 54...» Засмеялись, юмор народ любит, да только в юморе правды не было. Не забудем, что «напхались, как селёдки»... Кто-то стал материться. Момент был критическим. Цель оргвопроса не достигнута. В такие моменты, как было известно, выручали партия или комсомол. Комсомол отдал богу душу. Партия ещё доживала. От неё-то и выступил пан Тыбурций Граб (по выражению писателя Короленко), а без шуток, товарищ Ерищев. Приятный, с аккуратной прической, волосы тёмно-русые, голос бархатный. Он удивился происходящим событиям. Надо решать, как жить дальше, а тут, понимаете, приспособленчество, эгоизм, круговая порука, стремление какого-то клана, или одной родни, сохранить под себя дискредитировавшегося управляющего. (Это он копанул под Холмов). Он продолжал: «Не случайна история с коровником. Покровские больше всех жилили, требовали себе коровник, нет, дескать, рабочих мест. Пошли в поводу у крикунов, ублажили, а что получилось? В коровнике некому работать!..» Народ, было, приподнялся на цыпочки, протестовать, зашикал народ, но Ерищев протест осадил в зародыше. Он пылко взмахнул рукой. «Надо быть выше собственного корыта, приспособленчества друг под друга. В конце концов, не управляющего будем выбирать (как будто не выбрали), а направление и стиль жизни. Речь идёт о судьбе колхоза, об авторитете руководства. Надо преодолеть...» И так далее. То, за что партию матерят, демагогия и краснобайство, отрыв от народа... Но Ерищев не уступал. Получилось, что не Божнов, а он возглавил собрание. Он нашёл новый поворот. Стал опрашивать членов правления, как? Встала Кыскова Шурка, что сказала, никто не услышал. Ерищев перевёл: «Видите, что говорит член правления? Надо прислушаться...»
Шурка обрела кличку Кыскова от Селивановых, куда она вышла замуж. Её свекровь, Веру Омельяновну сопровождала насмешка: «Мишка Кысок купил Верку за кусок». В голодный год Кысок был активистом. Сам невзрачь, а Верка – красавица. В другой год она бы за него не вышла. А насмешка пристала. И кличка Кысиха. А дети её, соответственно, Кысята, Кысёнок... Но речь о Шурке. Когда её муж Колька Кысок умер, она вышла за Ваську Дубовидного (это уже другой Васька, двоюродный брат Холма, по кличке Сапог). Сапог взял её с тремя сыновьями-кысятами, которые по возрасту мало уступали «отчиму». Хотя Шурка стала жить с Сапогом хорошо, но один из сыновей проклял мать. Напился пьяным и съехал на тракторе в озеро. И утонул вместе с трактором. Кличка Сапог к Шурке не прилипла, поскольку она была видная, расхожая, любозря. Любозря – это превышение меры любви, прелюбодеяние, любостяжание. Так она и донашивала кличку Кысиха. Но теперь она тоже Дубовидная, а что могла сказать Шурка против Кондраткова, если все Холмы за него? Но Ерищев изобразил, что она против...
Поднялся ещё один член правления, Глушков Василий Акимович. Вечный зам председателя бывшего колхоза, а теперь член правления нового колхоза. Есть люди, которых любят, невзирая на недостатки, но нет людей, которых любят благодаря недостаткам. Василий Акимович был мужик без больших недостатков. Жена у него красавица, Полина, любит его, а многие другие его просто уважают. У него и клички нет. Он говорил мало, но убедительно. «Это хорошо, что мы жалеем управляющего, но надо подумать и о себе. Если мы не уступим себе сейчас, ему же и навредим, он через две недели пойдёт по 33-й статье – мы сами его угробляем. Надо прислушаться к голосу председателя Куканова, снять Кондраткова. Но выбрать на альтернативной основе. Предлагаю к намеченной кандидатуре Воронкова Ивана обсудить кандидатуру любого Дубинина, хоть отца, хоть старшего сына, хоть старшую дочь. Надо попросить их хорошенько. Поклониться им. Пусть наведут порядок. Такой же, как у них в роду и во двору. Только они смогут. У меня всё...»
Кто стоял, остолбенел, кто сидел, окаменел. Такой тишины ещё не было. В этой тишине подал голос Вовка Иванов. Как он на собрании оказался? Ему же купили дом в Борском? Наверно, вместо отца Грихи пришёл. С матерью Грихи и с бабкой Вовки связана история. Ефимию (Химку) выдали замуж не по любви. После первой ночи она убегла от мужа в Андреевку к любимому жениху. Отец с матерью нашли её там, привязали Химку косой к оглобле и босиком, пристяжной, гнали её до Покровки; ноги её были в крови. И возвратили мужу. К оглобле-то её привязать сумели, а к мужу нет. Она тут же снова убежала к жениху... Любогонь! Любовь. Страстная любовь.
Вовка, внук Химки, значит, говорил: «Звали их не раз, не хотят они. Нам нужны строгие, как мордвин Брагин, или чуваш Казаков, при них, говорят, был порядок. А Дубинины не любят страхом влиять...» Вот так Вовка, разъяснил... На его слова, а больше на слова Василия Акимовича зашумели, загалдели, закричали. «Как это не хотят?» «Принудить!» «Добром упросить!» «А зачем они? С ними не уворуешь...» «Хрен положили они на нас, им хорошо и ладно». «А вон девки ихние, пусть осветят» «Нету, нету. Хоть кого, но не язычников!» «В баню ходить к ним будем...» «Выберем младшую, пускай будут регентами, кулаки эти...» «Хрен вам промеж двух пальцев, не пойдут они! » «Лепана Родимовна, говори! Скажи нам десять слов золотых, остальные серебряные?..»
Лепана оторвалась от стула. Встала. Одна из самых красивых. Фершалица. Значительное лицо. Кому нужна помощь, все к ней. А кому сейчас не нужна помощь? Все больные. Поэтому дали ей кличку МЧС... На неё уставились, как бараны на телевизор. Она сказала все слова, о каких просили. «Я сначала о своей боли. Слушаю я, о чём только ни говорили. О лошади, о ферме, о телятах, о дороге, о фураже, о каком-то светлом направлении, которое надо выбрать. О людях никто не сказал. А между тем, сложилась гуманитарная чрезвычайка. Бабы рожают не всегда удачно, мужики пьют, но не лечатся, дети болеют. Воспаления, приступы, инфаркты. Но не на чём отвезти людей в райбольницу. Машин в отделении нет, автобуса нет, ни до кого не дозвонишься и не докричишься. Ставлю требование перед председателем колхоза и перед партийным секретарем, если он кроме разговора что-нибудь значит, и перед новым управляющим: купите в колхоз санитарный «уазик» и чтобы он работал по вызову заведующих медпунктами сёл! В колхозе три села, изыщите средства. Фельдшера на этой машине сено возить не будут. Только для неотложных больных. И прошу осмыслить тот факт, почему в селе не задерживаются фельдшерицы? Уезжают по невыносимым условиям. Извините, машину не обеспечите, я тоже уйду. А теперь по вопросам. Ртищев Исай Исаевич! Вы кого звали на роды своей жены?» «Тебя...» «Не потыкайте, пожалуйста! Да, звали меня. А я же язычница! А как вы умыкнули у Кыска Марусю Божнову после запоя? А Маруся наша сродственница. Где же у вас различие принципов? Спать с язычницей можно, а работать под руководством язычника нельзя? Да у нас все мужики в армии были старшинами, руководили...» «Хрен с пальцем не путай...-те...» «Со своим, извините, хреном вы разобрались, а как вы, прожив сто лет, помирать будете? Вы на одно кладбище, а Маруся на другое?» «Разберемся по закону...» «А дети ваши разберутся, или сыновья к отцу, а дочери – к матери?» «Не вашим языком будет сказано». «Вот и всё так. К началу XX1 века вы ещё сводите счёты с язычниками. Стыдно. Язык бы у вас отсох. А вы, Осип Васильевич, тоже борец! О какой бане вы намекали? Подзуживали! Лучше мойтесь в своей бане, а мы из своей чистые. А вот в избе у вас не аккуратно. И гвозди торчат вместо вешалок. К моему очередному вызову готовьтесь – наведите порядок и сбейте вешалки из гладких дощечек... Теперь вы, Александр Петрович! Это, какие мы кулаки? Ваш прадед раскулачивал село, и у вас руки чешутся? Забудьте о кулаках. Работать надо любить. И бросить пить. И язву свою лечите. Тогда и у вас будет всё хорошо.
Ерищев: «Ближе к повестке!»
«Ах, товарищ Ерищев, Ерищев! Не перебивали бы вы девушку, как она не перебивала вашу речь. Знали бы вы, где ближе, где дальше! Вы вот наметили кандидатуру в своём руководящем и направляющем закутке и крутите народ, как овечек. И будете крутить весь день, мало, и ночь, но Воронка будете отстаивать. От народа вы далеки, ближе повесток видите только нос. И останетесь с носом. Наконец, о предложении. Отец сказал: нет. Мы не можем. Натуры у нас работящие, но не руководящие, чтобы не думали субботники, что из-за их выкриков мы не были председателями и управляющими. Но я поддерживаю, и прошу всех поддержать кандидатуру Василия Игнатьевича Немцова. Род у них знаменитый. Бойцовский. Этот не опозорит ни село, ни род. И с опережающим сознанием человек. И хозяйство у него крепкое, коровы дойные... Спасибо».
Такого оборота не ожидали. Вот вам золотые слова, и вот вам серебряные! Даже шум не возник. Божнов тихо спросил, не без юмора, но со своим прицелом: «Ну, кого будем выбирать? Воронкова, или младшую девочку?» Голос: «Опять он нас за дураков...» Голос: «А Немцова?» Голос: «Обсудить в порядке поступления кандидатур!» «У меня слово! Дайте мне!» Это кричал Мишка Винговатов, Губан, иначе. Порочащих слухов за ним нет. Сам он, то весовщик, то кладовщик. И жена у него Валентина Ивановна Курбатова, двадцать лет тянет покровскую библиотеку. Приобщает к культуре. Кто зайдет в библиотеку, пусть и не возьмёт ничего, она на него тут же карточку заполняет. Увеличивает поголовье читателей...
Губану дали слово. Он сказал: «Я к президиуму. Слыхали, што фершалица сказала? Не зажуйте Немцова. Знаем мы вас...» Начали обсуждать с Ваняки. Народ зашевелился, но как-то неохотно, не то что вяло, а не зубасто. Но стал разогреваться. «Молод ещё!» «А хотели девочку!».. «Иё к смеху – цыплок!».. «Вредный! Вреднее нету». «Зато не пьет». «Не пьет? А кто на мотоцикле пьяный разбился?» «Дурачьё! Своевство! Дядя – завфирмой, тетя – кладовщица»... «Вот с тех пор и не пьет»... «Он говорит, ему пить нельзя, у него рак признали»... «Он разведённый!» Смех в зале. «Давай обсуждать Ваську Немцова». Божнов: «Кто выскажется?» Голоса: «Чё высказываться, уже высказалась. Умнее не скажешь». «Ставь на голосование!»
Божнов: «Ставлю на голосование. Кто за то, чтобы избрать согласованную правлением кандидатуру Воронцова Ивана Федоровича?» И сам опять поднял руку. Его поддержали Куканов и товарищ Ерищев. Остальное собрание – ноль!... Ещё одна пауза тишины. Президиум обалдел.
И сказать никто ничего не может. Из зала напомнили: «Ставь Немцова!». Божнов поставил. Лес рук. Кто против? Ни одной. Даже президиум не поднял против. Единогласно. Народ стал аплодировать. А Божнов дал слово Василию Игнатьевичу Немцову. Васька сказал: «Народ доверил, доверие оправдаю». Народ наградил его новыми аплодисментами.
Слава Богу! Решили оргвопрос. И про сход забыли. Какой ещё сход! Это разве не сход? С облегчением расходились... В зале остался лишь заведующий Домом культуры – Шурушка Фиёнин. Озабоченный уборкой, он обошёл своё служебное поместье, удивляясь, что мало нагрызли. Однако в одном междурядье он обнаружил большой навал подсолнечной кожуры. Он прошёл туда и стал пинать ту шелуху и сердиться: «Ax, суки текучие! Опять выгребать лопатой! Нате вам, нате вам!..» Вылитая Матрёна. Или её мать – Фиёна...
Но этим днём собрание всё-таки не закончилось. Назавтра выяснилось: голосовали за управляющего отделением, а эту должность сократили... Ввели должность бригадира комплексной бригады. Покровка стала ещё меньше. Колхоз – отделение – бригада. Дожили. Зато оклад у бригадира 250, а у управляющего 170. Бригадир дороже. Опять, что ли, собрание? А какая разница? Выбрали управляющего, пусть будет бригадиром...
«А Пачкин-то, Пачкин-то! Ну, хитрец. Ну, дипломат. Ну, политик. Почему выступал за Кондраткова? Тонкое дело. Знал: коли, спланировали, наметили, обсудили, утвердили кандидатуру в тихушке, вопи, не вопи, по-нашему не будет; поэтому утоплял подозрение о своевстве; оставят Кондраткова – он был за него громче всех; выберут Воронка – он его сам к собранию подготовил... По поручению... А мы, лопоухие...». «Нет, а Холмы-то! Как задницу драли! За Кондраткова. Слыхали, что говорит: «Я с Немцовым не сживусь!» Ишь ты, алкаш, он не сживётся с управляющим-бригадиром? Да кто ты такой, извозчик газобаллонов!..». «А почему они Воронка не хотели»? «Он разведённый. Его баба давно замужем, хушь и с двумя детьми. И он сватался за Васькину девку». «Почему бы не постоять за будущего зятя»? Не, не... Не туда глядите. Жена Васькина – Галя и мать Ваньки – Клавка Воронкова – двоюродные сёстры. Нинка, дочь Гали, отказала Воронку как троюродному брату. Нельзя». «Нельзя да бывает. И сколько угодно. Живёт ведь брат Ваняки Воронка – Сёмка Воронок с Олей, дочерью Николая Федосеевича, брата Клавки»... «Живут-то живут, только у них и сын и дочь глухонемые... А ниточка тянется к глухонемой Дуняке Воробьёвой, дочери Домаши, приходящейся родной бабкой Клавки и Гали... Линия кровосмесительства! Вот и причина». «Да не вся причина. Воронок вредный, а Холмы – алкаши. Для Холмов в этом случае свой хуже чужого, чужой лучше своего. Отказали Ваняке зятя, отказали и на собрании». «Нет, а Васька-то Немцов! С утра вырядился! При галстуке! Здравствуйте, Василий Игнатич»!.. «Единогласно выбрали»? «Единогласно»! «Ладно, девка Дубиня, фершалица, не видеть бы ему бригадирских вожжей»... «Нет, ну поутёрла она всем нос! И жидам, и партейцам, и раскулачникам»... «Купят санитарку, какую она требовала»? «Купили. Разводи ноги шире... Все передохнём, тогда разве»...
Так судачили после собрания следующим днём. И много позже.
– Кажется, всё о собрании. Благодарим-с!..